Как настоящий мужчина

ГЛАВА 1 ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Непостижимо, но первая любовь в нашей семье всегда начиналась с того, что кто-то из нас падал или на него что-то падало. Мысль эта поразила меня, когда первая любовь пришла и ко мне. Всю ночь не смыкал я глаз. Уже петухи прокричали, мама встала готовить отцу завтрак, а я все думал и думал.

В те дни, когда еще был жив дедушка, он любил между приступами кашля рассказывать о приключении, которое пережил в свои пятнадцать лет. Искупавшись, он крепко заснул на берегу реки. Внезапно налетел ветер. Сильный порыв сорвал с пальмы кокосовый орех, и он, как ядро, ударил его в левое плечо. Дедушка вскрикнул от резкой боли. Неожиданный крик привлек внимание девушек, купавшихся за поворотом реки, и, накинув саронги[1], они помчались на помощь. Среди прибежавших оказалась девушка, которая, к своему ужасу, обнаружила, что все еще держит платье в руках. Дедушка увидел ее и мгновенно забыл о боли.

Через год она стала нашей бабушкой.

Когда моему отцу исполнилось шестнадцать лет, он упал в стремительные воды порожистой речки Малами́г. Спас его местный рыбак. Отец очнулся от нежного и теплого прикосновения: дочка рыбака перевязывала его раненую голову. Девушка была само очарование.

Открыв глаза, отец решил, что он уже в раю и над ним склонился ангел.

За долгие годы отец понял, что живет отнюдь не в раю, но продолжает верить, что девушка была ангелом. То была моя мать.

Теперь о дяде Сиа́но. Как только тетя Кла́ра уходит на базар, он любит повторять, что в семнадцать лет так обезумел от любви, что упал тетушке прямо в руки.

— Не знаю, что меня толкнуло, — признавался он, — но до сих пор я не могу вырваться из этих рук.

Отец начинал давиться от смеха, а мать сердилась и бросала грозные взгляды то на отца, то на дядюшку. Тетя Клара была ее единственной сестрой.

И вот пришел мой черед.

Был воскресный день. Я заработал несколько песо[2], продав скорлупу кокосовых орехов. У нас на Филиппинах ее покупают для натирки полов. До праздника святого покровителя нашего города оставалась всего неделя, и скорлупа шла нарасхват: все жители чистили и приводили в порядок дома.

Наконец-то я решил осуществить план, задуманный несколько недель назад. Сбежав с уроков в приходской воскресной школе, я в душе посмеивался над беднягами, которые вынуждены сейчас сидеть в школе и слушать рассказы отца Себастья́на о бушующем море и Иисусе Христе, шагающем по волнам, о дожде из хлебов и рыб или о небесных ангелах, что будут встречать нас после смерти у врат рая, если мы, конечно, этого заслужим.

Был чудесный январский день. На небе ни облачка. Само счастье позвякивало монетами у меня в кармане, и я забыл про свои короткие штанишки, которые ненавидел всей душой, — мне уже было тринадцать лет. Я направлялся в город, представляя, будто я настоящий храбрый мужчина — как Дельфи́но. У дядюшки Дельфино было двенадцать детей и четыре ружья. Это он хохотал громче всех, когда наш старый толстый отец Себастьян после длинной проповеди о падших ангелах грохнулся возле алтаря. Даже грозный взгляд жены не мог остановить дядюшку Дельфино.

Там, где тропинка сворачивала на главную дорогу провинции, стоял небольшой кабачок. У дверей его всегда спала белая, тощая, облезлая собака. Я решил заглянуть в кабачок, съесть рисового кекса и выпить салабата[3]. Кабачок был полон. На меня пахнуло крепким табаком и запахом бойцовых петухов. Только что кончились петушиные бои. Счастливчики с петухами в руках радостно смеялись, громко распевали песни и время от времени пускали густые струи табачного дыма в своих петухов.

Проигравшие, их нетрудно было отличить по убитым петухам, валявшимся рядом, угрюмо сидели по углам, нервно кривя губы при каждом взрыве смеха или громком пении. С их уст порой срывались злобные ругательства.

Среди них я заметил нашего соседа Пе́дро. Обрадовавшись, что в незнакомой толпе есть хоть один друг, я направился к его столику. В тот миг, когда я садился на плетеный стул, кто-то выдернул его из-под меня, и я грохнулся на пол, сверкнув голыми ногами в коротких штанах. Взрыв хохота был что гром хлопушек в дни фиесты[4]. Даже мрачная компания друзей Педро не удержалась от смеха, им вторил пронзительный крик петухов.

Я растерялся. Лицо мое пылало, пот катился градом. О, если бы здесь оказался дядя Дельфино с одним из четырех ружей, или отец со своим длинным ножом, или хотя бы тетя Клара с острым, как бритва, языком!

Поднимаясь с пола, я услышал девичий голос:

— Как вам не стыдно, вот скоты! Не обращай внимания, — сказала девушка, подходя ко мне. — Это не люди, а звери. Как напьются, так перестают понимать, где добро, а где зло. На, возьми щетку, почисть штаны.

В ее голосе звучало участие. Казалось, едкий дым и петушиная вонь мгновенно испарились, словно пахнул свежий ветерок с полей созревшего риса.

Девушка была удивительно хороша собой. Я подумал об ангелах, о которых сейчас наверняка рассказывает отец Себастьян в воскресной школе.

— Меня зовут Роза, а хозяйка кабачка моя мать, — сказала, улыбаясь мне, девушка.

О ангелы на небесах, понятно теперь, почему люди так стремятся попасть в рай!

— Вы знакомы с отцом Себастьяном? — отважился я вступить в беседу.

— Нет. А что?

Я почувствовал, что сморозил глупость, и смутился.

— Мисс Роза, — промямлил я, — спасибо вам. Меня зовут Криспи́н, а отец мой работает на кокосовых плантациях у испанца.

— Так, должно быть, ты сын манга[5] Тома́са? — И глаза ее блеснули, как новые серебряные монетки. — Я знаю его.

— До свидания, мисс Роза, вы были так добры.

Сердце мое наполнилось неизъяснимым чувством. Помню, как я был счастлив, когда этот бородатый жадюга манг То́нио заплатил нам хорошие деньги за кокосы. Так вот сейчас я был счастлив еще больше.

Тощая белая собака у дверей вызывала жалость, я легонько погладил ее по голове. Пес завилял хвостом.

По дороге домой я радостно напевал:

Я вспомнил об отце Себастьяне, и мне стало жаль его. Я так часто сбегал с его уроков, а однажды в душе даже смеялся над ним, когда тот плел небылицы о дожде из хлебов и рыб. «Не иначе, как с утра хлебнул лишнего», — решил я тогда.

Ночью мне не спалось. Я крутился на матраце, наблюдая, как с заднего двора с дерева камачили[6] в комнату залетают светлячки. Они мерцали, будто свечи на пасхальном шествии, когда вся деревня перед восходом солнца выходила на улицу. Часть мужчин изображала святых, а впереди всех выступала «дева Мария» — самая красивая девушка деревни. Ее всегда выбирал отец Себастьян. А дядюшка Дельфино всегда ворчал при этом, считая, что отец Себастьян ничего не смыслит в красивых девушках.

— Зато священник предостаточно знает о деве Марии, — обычно говорила мать.

Все начинали смеяться. Мама когда-то тоже изображала деву Марию.

Я решил, что в этом году выберут Розу. Ее улыбка, глаза, вся она с ног до головы — вылитая дева Мария.

Теплая рука коснулась моего плеча, и я услышал ласковый мамин голос:

— Что тревожит тебя, сынок?

— Ничего, мама. У тебя, случайно, не осталась фотография, где ты изображаешь деву Марию?

— Господи Иисусе, что это взбрело тебе в голову, да еще ночью?

Я был рад, что в темноте она не видит моей улыбки. Хотелось, чтобы мама сама без моих слов поняла, что творится у меня в душе. В голове стоял шум, подобно тысячеголосому хору зрителей петушиных боев, когда в смертельной схватке один петух яростно кидается на другого.

— Ты не поймешь меня, — сказал я, убежденный, что мужчину может понять только мужчина.

— Тебе бы лучше поспать, сынок, а утром хорошенько искупаться.

Теплая рука соскользнула, стало холодно, и я уснул.

Наутро за завтраком все разговоры были только обо мне. Мама снова захотела узнать, что же мне так мешало спать.

— В голове стоял какой-то звон, — сказал я, втайне надеясь, что мама все же догадается.

— Москиты! — воскликнул отец и засмеялся.

Я почувствовал, что потолок вот-вот рухнет на меня.

— Не думаю, — возразила мама. — Ему нужно выкупаться, и все.

С меня довольно. Не только потолок, но и пол стал ходить ходуном.

— Нет, купанье не поможет, — вмешался дядя Сиано: как всегда, он был настроен на философский лад. — Ему нужно принять слабительное, съел что-нибудь несвежее. Уж не это ли повредило тебе, малыш?

Все опять засмеялись. «Разрази его гром!» — выругался я про себя. Торопливо глотая завтрак, я старался ни на кого не глядеть. А потом, выбежав из дома, помчался на задний двор, перепрыгнул через грядку редиски и оглянулся. Все сгрудились у окна и смотрели мне вслед. Женщины качали головами, отец улыбался, а дядя Сиано хитро подмигнул мне. Я кинулся в речку и долго не вылезал из воды.

В тот вечер я вновь отправился к кабачку у дороги. Я стоял и наблюдал, как Роза обслуживает посетителей. Заметив меня, она сразу же направилась в мою сторону.

— На тебе сегодня отличные штаны, — заметила она.

В глазах у меня потемнело. Она все помнила: и мое вчерашнее падение, и короткие штаны. Стало стыдно, я не мог вымолвить ни слова.

— Что ты закажешь? Рисовое печенье? Салабат?

Передо мной вновь возник образ девы Марии, в голове зашумело; я понял, что пропал.

— Пока вы раздумываете, молодой человек, я обслужу других.

И она направилась к высокому, крепкому парню с усами, что сидел за соседним столиком. Тот сделал заказ, и она принесла стакан ба́си — крепкого вина из сахарного тростника. Они заговорили о чем-то. Роза ему улыбалась. Это было нестерпимо. О, если бы кто-нибудь сейчас выдернул из-под меня стул, чтобы снова я оказался на полу! Минуту спустя Роза вернулась и поинтересовалась, что же я надумал. Я взглянул на соседний столик и, как настоящий взрослый мужчина, произнес:

— Стакан баси, пожалуйста. — Сердце бешено колотилось. Столь отважного заявления мне делать еще не приходилось.

— Сожалею, сэр, — сказала она, — но последний стакан баси взял Андре́с, вон тот джентльмен. Баси кончилось. Между прочим, разве ты не знаешь, что баси не для таких юнцов, как ты?

Да, это, пожалуй, похуже, чем когда на тебя обрушивается тысяча кокосовых орехов, Я закашлялся. На меня пристально смотрели черные глаза. Не глаза, а глубокое озеро в кратере вулкана возле соседнего города. Черные, спокойные, такие загадочные, что даже этот философ дядя Сиано не смог бы разгадать, что таится в их глубине.

— Не думайте, что я такой уж маленький, — пробормотал я. — На мне… последние короткие штаны, скоро я буду носить брюки. — Голос мой становился увереннее. — Я думаю, что ненамного моложе того парня — его, кажется, зовут Андрес?

— Андрес? — усмехнулась Роза. — Да ему уже пора жениться и иметь детей!

Гром небесный! Пора жениться! Иметь детей! Я храбро взглянул на нее и важно изрек:

— Я тоже могу жениться, как вы догадываетесь, и иметь детей, если нужно. Поверьте, мисс Роза, я уже не ребенок.

Зачем я все это говорил? Я даже толком не понимал смысла этих слов. Но я больше уже не ребенок и хотел, чтобы она поняла это.

Роза расхохоталась. Она смеялась и смеялась, поглаживая меня по голове.

— Ой, малыш, ты еще маловато рису съел!

В тот день я заказал рисовое печенье и салабат, но половину оставил на столе. Настроение испортилось, и ушел я сердитым. Я было хотел пнуть белую собаку, но вместо этого выругался:

— Тысяча чертей! Да поразит их гром и молния!

За ужином мое плохое настроение не осталось незамеченным.

— У него горячая голова, — сказал отец.

— Нет, Томас, не голова, — вмешался дядя Сиано, — сердце. Он влюбился.

— Перестаньте болтать, — вступилась мама, собирая со стола посуду. — Утром он выкупается, и все пройдет.

Я молчал. Им меня не понять, но я уже знал, что в таких случаях лучше промолчать.

Ночью попробовал я заговорить с дядей Сиано.

— Дядюшка, — начал я, — а что, это очень трудно — жениться и иметь детей?

— Ничего себе! О чем это ты болтаешь?

— Ну пожалуйста, дядюшка, я доверяюсь только тебе.

— Хм, ну ладно. Жениться не так уж трудно, ты ведь знаешь, отец Себастьян мой приятель, а вот с детьми… дело потруднее. Детей может дать только бог.

— И папе дал? — задал я новый вопрос.

— А откуда же ты взялся? — рассмеялся дядя и разбудил уже посапывавшую тетю Клару.

— Сиано, — заворчала она, — тебе не спится, так дай хоть мне поспать!

— А тебе почему бог не дал много детей? — не унимался я.

— Я человек набожный, да вот твоя тетушка Клара, вместо того чтобы поговорить с господом богом, предпочитает поспать, — с легкой грустью заметил он и замолчал.

Я понял, что задаю слишком много вопросов. Лежа на матраце, я думал, как религиозность влияет на людскую судьбу. Теперь стало понятно, отчего у дяди Дельфино так много детей, ведь когда-то он пожертвовал церкви огромный колокол. Потом я рассмеялся, представив, сколько было бы у отца Себастьяна детей, если бы он мог жениться.

Я твердо решил завтра вновь сходить к Розе и убедить ее, что я больше не ребенок, что если хорошо попросить бога, то бог нам, несомненно, поможет. Под конец я дал себе слово прилежно посещать воскресную школу.

Следующий день был днем петушиных боев. Петухи в кабачке кричали, как люди. Сквозь клубы дыма я заметил Андреса, сидевшего через три столика от меня. Появилась Роза и поставила перед ним стакан баси. С нежной улыбкой она села рядом.

Кровь ударила мне в голову.

— Роза, — окликнул я, — принесите, пожалуйста, стакан баси!

Сказано было достаточно громко, и люди стали удивленно на меня поглядывать. Я расправил плечи и встал, чтобы все видели на мне длинные штаны. Брюки были отцовские, но мне почти впору. Андрес повернулся в мою сторону. Глаза наши встретились. Я постарался вложить во взгляд всю ярость, что накопилась у меня в душе, но на него это не подействовало. Гром небесный! Вот негодяй!

— Криспин, тебе рано пить вино, — возразила Роза.

— Будьте любезны, — настойчиво повторил я, — стакан баси.

Она взглянула на Андреса, пожала плечами и принесла стакан вина:

— Я повторяю, тебе не надо пить. Вино крепкое.

Я не сдавался:

— Я уже взрослый, Роза, и если ты…

Но Роза прервала меня:

— Хорошо, пей, меня ждут.

Андрес внимательно смотрел на меня, затем взял стакан и осушил его одним махом. Я решил, что тоже выпью залпом. И выпил. Пламя обожгло мне глотку и побежало дальше. Во рту стало горько, горячо и невыносимо больно. Роза снова подошла к Андресу. Руки их встретились.

С большим трудом я поднялся из-за стола и направился к Андресу. Чувствовал я себя неважно, но, ощутив коленями ткань настоящих брюк, стал смелее. Поднялся и Андрес:

— Куда это вы направились, молодой человек?

— Вы знаете куда, — сказал я, как мне казалось, весьма решительно.

В руке я держал пустой холодный стакан. Я замахнулся, но Андрес перехватил мою руку, и стакан выпал из руки, его осколки со звоном разлетелись по полу.

— Сумасшедший какой-то, — пробормотал Андрес. — Может, ты хочешь сказать, что влюбился в Розу?

— Да, влюбился!

Я взял Розу за руку и умоляюще взглянул на нее:

— Роза, ты… веришь в бога?

Она удивленно пожала плечами и буркнула Андресу:

— Не надо было приносить баси.

— Так веришь? — настаивал я.

— Думаю, да. Наш приходский священник на этот раз избрал меня на роль девы Марии.

На роль девы Марии! Я знал, я знал! Ангелы небесные снова были со мной.

— Как хорошо, Роза! Ведь я тоже верю в бога, — с облегчением вымолвил я. Слова переполняли меня, не находя выхода, губы нервно подергивались, в горле горело.

Андрес кивнул Розе, и она нежно прикоснулась к моей руке.

— Прости меня, Криспин, — в глазах ее блеснули слезы, — вот уже два года, как мы помолвлены с Андресом и скоро поженимся. Извини еще раз.

Пламя в груди вспыхнуло с новой силой, шум в голове стал невыносимым. Миллион кокосовых орехов лавиной обрушился на меня.

— Жаль, очень жаль, Роза. — Судорога пробежала по моему телу; казалось, сердце вот-вот выскочит из груди.

Стараясь казаться молодцом, я пытался улыбкой скрыть внезапную слабость. Роза и Андрес ободряюще улыбнулись.

— Андрес, — спросил я, — а вы верите в бога?

— Да, Криспин, — ответил он, продолжая улыбаться, — во всяком случае, я каждое воскресенье хожу в церковь…

— Тогда я счастлив за вас и за Розу. Бог поможет вам обоим. Да, поможет!

Роза вновь огорчилась:

— Что несет этот мальчик?! Он опьянел!

Склонив голову на плечо Андреса, она всхлипнула. Тот ласково погладил ее по голове.

Очевидно, я был пьян, но я знал, что говорил. Будь здесь дядюшка Сиано, он подтвердил бы это.

— Прощайте, — сказал я и повернулся к выходу.

Под ноги опять попалась эта облезлая собака, я опять хотел дать ей пинка, но налетел ветер с поля и я забыл про всех собак на свете. Чувство обновления наполнило мою душу. Я точно прошел по длинному и узкому мостику высоко над землей — такого еще никогда не совершал ни один из учеников воскресной школы отца Себастьяна.

Вдохнув вечерний воздух полной грудью, я радостно засвистел и с песней направился к дому.

ГЛАВА 2 ЛИНДА

Сан-Па́бло — красивый городок с множеством кокосовых пальм. Расположен он в долине, окруженной, как крепостными стенами, невысокой грядой гор. Голубые озера близ города глубоки и загадочны. О каждом озере сложены легенды, и все мамы в Сан-Пабло любят рассказывать их перед сном своим детям — так мудры и поучительны эти легенды.

Мы жили в баррио[7] Реме́диос, пригороде Сан-Пабло. На тридцать хижин из бамбука был один-единственный деревянный дом из досок, сколоченных железными гвоздями. В сезон муссонов, когда дул сердитый ветер с Южно-Китайского моря и обрушивался с небес дождь, будто водопад реки Маламиг, высокие красивые пальмы укрывали наши хижины своей густой кроной. Мы любили засыпать под неумолчный шум дождя, разбивающегося о широкие листья пальм.

Отец работал у испанца на кокосовой плантации. Испанец жил с женой и детьми, удивительно бледными и худыми существами. Редко кто видел улыбку на их лицах. Раньше они жили в центре Сан-Пабло. Когда началась война, в 1941 году на рождество японские самолеты разбомбили городской базар, там погибло много народу, оказавшегося на улице в день праздника. Тогда-то семья испанца и переселилась в баррио и заняла деревянный дом с железными гвоздями.

Моя сестра Мария начала плести для них свои изумительные циновки.

Воспоминания о любви к Розе, о ее личике, как у девы Марии, глазах, блестевших, будто серебряные монеты, постепенно испарились. Начинались новые времена, годы новых впечатлений, иной любви, новых радостей и страданий.

В 1943 году японцы на Филиппинах демонстрировали свою силу и жестокость. Все мальчики баррио мечтали украсть у кого-нибудь из японских офицеров самурайский меч. Для нас, филиппинцев, это значило не только доказать свою храбрость, но и проявить величайший патриотизм. Я не был исключением. Стальной японский меч стал моим единственым желанием, моей новой любовью.

Как-то мне даже приснились убитые японские солдаты. Они лежали ряд за рядом в окровавленных одеждах, а возле них мечи. Я схватил один и начал размахивать над головой, меч засверкал в лучах полуденного солнца. Это был удивительный сон.

Но это все было еще до приезда Ли́нды, моей двоюродной сестры. Она жила одна в Маниле[8]. Отец ее умер — лег спать и не проснулся. Почти всю жизнь она жила в огромном городе, и, судя по тому, как одевалась, как разговаривала, жила не бедно. Ее появление потрясло всех моих домочадцев. Шея, запястья и пальцы Линды были унизаны блестящими украшениями, а красное коротенькое платье туго обтягивало фигурку.

— Ба! — воскликнула тетя Клара, оглядев Линду с ног до головы.

Отец рассмеялся, а мать так и не вышла из кухни, гремя горшками.

Наш маленький дом под крышей из пальмовых листьев стоял на толстых деревянных сваях, с земли был виден пол из бамбуковых планок с большими щелями между ними. Спали мы на полу на матрацах из сухих листьев. В жаркие дни в доме было особенно приятно; свежий ветерок проникал в дом не только в окно, но и в щели пола. Когда мы были маленькими, нам не нужен был ночной горшок.

Матрацы из пальмовых листьев и жесткий бамбуковый пол Линде не понравились.

— Разве на них уснешь? — заявила она. — Я привыкла спать в городе на мягкой постели с подушками.

Город — это, наверное, что-то удивительное, решил я. Ведь подушки мне приходилось видеть только в церкви на свадьбах, когда молодые становились на колени, и то если жених заплатил за подушки священнику сверх прочих свадебных расходов.

Отец и дядя Сиано спали на папагах[9]. Они клали на них ворох сухих банановых листьев и покрывали белой простыней. Спать на них было удобно. Я помню, что последний раз отец мастерил такую кровать, когда старшая сестра выходила замуж.

— Мне так неловко, что причиняю вам лишние беспокойства, — сказала Линда, когда отец закончил сколачивать для нее папаг.

Ночью сухие листья странно шуршали, когда она вертелась во сне.

Я не спал и думал об удивительной жизни в городе. Я представлял себе людей в мягких кроватях, и сердце мое замирало. В тот день впервые я подумал, что спать на бамбуковом полу не так уж удобно…

Наутро за завтраком, улыбнувшись моей незамужней сестре Марии, Линда сказала, что в городе деньги достаются намного легче, надо только уметь.

Когда Линда улыбалась, она была вылитая девушка с обложки календаря. Губы — ярко-красные (не от бетеля[10], как у тети Клары, а от помады), вьющиеся волосы коротко подстрижены, как у мальчика. Меня все время донимала мысль, что она будет делать, когда пойдет купаться на реку? Девушки из нашего баррио, вылезая из воды, всегда прикрывали тело длинными густыми волосами, пока добирались до одежды, а она?

Линда открыла коричневый чемодан и стала показывать платья. Все сгрудились в центре комнаты, разглядывая ее вещи. Платья были новые и яркие: красные, черные, с отделкой из блестящих камней. Мария не отрывала от них горящего взора. Я вспомнил такой же взгляд ее, когда она разглядывала в день свадьбы подвенечное платье старшей сестры.

Вместо того чтобы любоваться платьями, мама с тетей Кларой сердито поглядывали то на отца, то на дядю Сиано.

Я обратил внимание на квадратный лаковый ящик с ручкой и собакой на крышке.

— Что это? — спросил я, берясь за ящик.

— Осторожнее, дитя, — сказала Линда, поспешно направляясь ко мне, — это патефон. — Она открыла ящик, положила туда тонкий черный диск и начала крутить ручку. Поплыли звуки, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

«Нет, у нас нет бананов», — сказал ящик.

Патефон, как и город, стал для меня новым, удивительным и неожиданным событием.

Диск остановился. Линда поставила новый. Теперь раздалась нежная, убаюкивающая мелодия. «О сон любви…» — пел голос. На душе стало приятно, как в дождливую ночь, когда шелестят кокосовые пальмы. Я прямо чуть не уснул. Мне больше всего на свете захотелось иметь такой музыкальный ящик.

В тот вечер Линда завела серьезный разговор с Марией. Они сидели под домом, и сквозь щели пола я слышал их голоса и хорошо видел их лица.

— Понимаешь, — говорила Линда, — я приехала помочь тебе. Если ты поедешь со мной, у тебя будет столько же красивых вещей, как у меня. Баррио не для тебя. Ты слишком красивая.

Мария молчала, но взгляд ее устремленных на Линду глаз был как у голодного ребенка, собиравшегося вот-вот разреветься.

— Я поговорю с твоей матерью, — заявила Линда и встала.

Они поднялись в дом и направились в спальню, где мама чинила старую красную рубашку отца. Я выбежал навстречу и возбужденно спросил, сколько стоит музыкальный ящик.

— Не знаю, наверное, много. Мне его подарили, — небрежно бросила Линда.

Они вошли в спальню, и Мария захлопнула перед моим носом бамбуковую дверь. Я помчался вниз и встал как раз под полом спальни.

— Тетя, — вкрадчиво начала Линда, — как вы отнесетесь к тому, что Мария поедет со мной в Манилу?

Голос у нее был очень нежный, как у алинг[11] Пе́тры, когда та пела в церкви на свадьбах или похоронах.

— Что, Линда? — переспросила мать чуть охрипшим, но мягким и спокойным голосом.

Я любил эту ее манеру говорить, особенно по ночам, когда не спалось.

— Я говорю, тетя, что Мария могла бы неплохо зарабатывать в Маниле, — сказала Линда более решительно. — С моей помощью она заработает в день больше» чем здесь на своих циновках за месяц.

— Но она, кроме плетения циновок, ничего не умеет.

— Не беда, я научу.

Мама промолчала. Но когда с плантации вернулся отец и они пошли спать, мама завела разговор о Марии, Отец решил: если Мария согласна, пусть едет, и семье помощь будет.

— Циновки сейчас не больно-то расходятся, — подвел итог отец.

Мама вздохнула.

За обедом Линда заявила, что я могу получить музыкальный ящик, если поеду с сестрой в Манилу. Мама не хочет отпускать Марию одну.

— Ей только девятнадцать лет, — сказала мама, утирая слезы краем кофточки, — она ни разу не бывала в большом городе.

— Но ведь ей нужно кончать циновку для испанца, — вмешалась тетя Клара.

Мария взглянула на мать, перевела взгляд на тетю Клару, потом на Линду. Все продолжали молча жевать. Обед заканчивался без обычного оживления. Отец встал, поблагодарил за вкусный рис, хорошую рыбу и направился к кувшину с водой.

— Если хочешь ехать, — обратился он к Марии, — то побыстрее заканчивай циновку.

— Ничего, я подожду, — вмешалась Линда.

Мама встала из-за стола и ушла на кухню. За ней тут же последовала тетя Клара. Они о чем-то заспорили.

Линда подошла и, улыбаясь, сказала, что даст мне еще несколько дисков в Маниле, и погладила по голове. Должен признаться, мне стало так приятно, будто я взобрался на самую верхушку высокой пальмы.

Через два дня циновка была готова. Я с удовольствием разглядывал ее затейливый орнамент из голубой, белой и красной тесьмы. За циновку Мария получила от испанца столько, что денег хватало не только на поездку в Манилу, но и на обратный путь.

Наступил час отъезда. Мама с тетей ушли на кухню, чтобы никто не видел их слез, а мы с отцом и дядей Сиано спустились под дом побеседовать напоследок. На мне была новая белая рубашка, красные шорты и шляпа с широкими полями. Я даже надел черные башмаки, в которых появлялся только на свадьбах и похоронах.

— Будь послушным, сынок, — сказал отец.

— Береги Марию, — добавил дядя.

— Хорошо, — машинально отвечал я; мысли мои были сосредоточены только на музыкальном ящике.

Наконец все собрались. Мы с Марией взобрались на повозку, на которой отец обычно возил кокосовые орехи, дядя стегнул буйвола, и повозка затряслась по дороге на станцию.

Появился поезд. Мария взяла меня за руку, тетя Клара с мамой начали поспешно нас целовать, а Линда торжественно расцеловалась с отцом и дядей Сиано. На их щеках мгновенно появились следы ярко-красных губ. Уже сидя в вагоне, я увидел в окно, как мама и тетя Клара сердито показывают на эти пятна, а Линда, тоже увидев это, звонко расхохоталась.

Поезд пришел в Манилу под вечер. На вокзале была уйма народа, шум стоял, как на знаменитой петушиной фиесте, только не слышно было петушиных голосов да не попадались знакомые лица.

Улицу заливало море огней, а толпа двигалась густым потоком. Глаза разбегались. Линда окликнула извозчика, и мы поехали к ней домой. Всю дорогу я ломал голову над новым словом — Линда назвала извозчика «нашим такси».

Линда жила в большом деревянном доме с каменными ступеньками и разноцветными занавесками на окнах. Окна сверкали, будто раскрытые жемчужные раковины. Пол был на диво гладкий, блестящий, без всяких щелей и такой чистый, что на нем можно было есть без тарелок.

Служанка накрыла на стол, и мы начали ужинать. Было жарко, я то и дело утирал пот с лица. Мария же поинтересовалась, не холодно ли мне. Я рассмеялся, решив, что она шутит.

Линда сказала, что ждет гостей — она их заранее уведомила письмом о нашем приезде — и что Марии надо приодеться.

— Но мне не во что переодеваться, это самое нарядное платье, — растерялась Мария.

— Ничего, — улыбнулась Линда, — на сегодня я одолжу тебе что-нибудь из своего гардероба.

Линда стала помогать Марии одеваться, а я направился в другую комнату, к любимому музыкальному ящику.

«Нет, у нас нет бананов…» — раздался голос, и сердце мое дрогнуло. Наконец-то я в городе.

— Платье, мне кажется, коротко, — заметила Мария, входя с Линдой в комнату.

— Ничего, нормально, ты в нем всем понравишься.

Она подкрасила ей щеки и стала причесывать перед большим зеркалом. Мария на глазах стала превращаться в девушку с красочной обложки календаря.

Я расположился в кресле. Оно оказалось таким мягким, что курица могла бы спокойно нестись на нем, не разбив ни одного яйца.

В ожидании гостей Линда занялась патефоном. Она была необычайно возбуждена. Напевая, она медленно закружилась под звуки музыки «Когда пурпур спадает…».

— Ты красивая девушка, Мария, очень красивая!

Мария застенчиво улыбнулась. Я помню, она всегда так улыбалась, когда отец Себастьян говорил ей, что она превратилась в настоящую леди.

Радость переполняла мое сердце. Куда там испанцу со своим деревянным домом и железными гвоздями, даже сто самурайских мечей не сравнятся с новой жизнью!

В десять часов появились гости. Это были японские офицеры. Они как-то странно волочили ноги и шлепали сапогами, будто сапоги были им велики и сваливались с ног. У одного офицера я заметил на руке четыре пары часов! Но самым замечательным были, конечно, стальные мечи, которые болтались у них на боку, и старая любовь к самурайским мечам вновь овладела моим сердцем. Патефон по-прежнему кричал, что у него нет бананов, а я сидел ошарашенный музыкой, этим домом с каменными ступеньками, огромным городом.

Японцы устроились в мягких креслах. Линда представила им Марию — это, мол, ее двоюродная сестра, о которой она писала. Тут же один офицер подвинул к Марии кресло и растянул губы в улыбке; во рту сверкнули два золотых зуба.

— Ты красивая девушка, Мария, — начал он, как-то странно произнося слова. — Пратье, что на тебе, это я подарир Ринде, она очень хорошая девушка, я рюбрю ее.

Мария, опустив глаза, нервно теребила платок.

— Есри ты будешь раскован со мной, я и тебе купрю красивое пратье. Ты нравишься мне, Мария.

Мария взглянула на Линду, затем на меня. В глазах ее я прочел ужас — ужас жертвы, обреченной на заклание.

Стараясь как-то помочь Марии, Линда сказала, что Мария впервые в городе и очень робкая девушка.

Японец встал с кресла, подошел к Марии и начал гладить ее по голове.

— Красивые воросы у тебя, Мария, ты вся как цветок, — сверкнул он золотозубой улыбкой. — Все красивые пратья у Ринды подарир я, и патефон я подарир. Я могу многое подарить и тебе.

Линда неестественно захохотала. Смех ее испугал меня.

— У вас прекрасное настроение, капитан Иосида, — процедила она сквозь зубы, а музыкальный ящик все играл и играл…

Офицер потянулся к лицу Марии, но та отпрянула, как сорвавшаяся с привязи овечка.

— Не хочу… Уеду домой…

— Ты с ума сошла! Лови счастье! Он даст тебе все, что захочешь! Посмотри на меня, оглянись вокруг. Не будь дурой. Ты ему понравилась. Иди к нему, не бойся!

Мария будто окаменела. Слезы хлынули из глаз, а на напудренных и подкрашенных щеках появились причудливые дорожки. Она схватила меня за руку; я крепко сжал ее ледяные, нервно вздрагивающие пальцы.

— Нам здесь нечего делать, поедем домой!

Под звуки музыки мы кинулись к двери. Японец с Линдой бросились за нами.

— Мария, ты с ума сошла! — кричала Линда, но мы, не обращая внимания и не оглядываясь, бежали вниз по каменным ступенькам.

Уже на темной улице я слышал, как офицер что-то выговаривал Линде, та кричала в ответ. Я ругал себя, что не стянул у японцев ни одного меча, а музыкальный ящик надрывно повторял: «Нет, у нас нет бан… Нет, у нас нет бан… Нет, у нас нет бан…»

ГЛАВА 3 ЖЕРТВА

Была дождливая августовская ночь. Лягушки на заднем дворе просто надрывались. Крупные капли дождя проникали в дом через тростниковую крышу и без задержки стекали на землю через щели в бамбуковом полу. В кухне на деревянном полу образовались лужицы, и пол стал сырой, как земля под манговым деревом, с которого штормовой ветер сорвал все листья.

Единственным сухим и теплым местом в доме оставалась спальня. Крыша над ней была покрыта не пальмовыми листьями, а большими кусками брезента, который дядя Сиано нашел в заброшенном военном лагере.

Крышу отец с дядей покрывали еще в марте, до начала сезона дождей. За это время листья подсохли и их пучки ослабли. Налетевшие муссонные ветры начали растаскивать пучки, образовались дыры. Иногда по ночам дяде Сиано приходилось забираться на крышу и затыкать их свежими листьями. Попробуй заснуть, когда по тебе постоянно бьют мелкие, противные капли дождя!

В тот вечер дяди Сиано и тети Клары дома не было. Они уехали на поминки в Сан-Пабло. В озере Сампа́лок утонул их дальний родственник. Тетя Клара утверждала, что родственник был красавец: сирены, обитавшие в озере, влюбились в него и утащили на дно. Таков удел всех, в кого они влюбляются.

Дядя Сиано заспорил и сказал, чтобы она оставила сирен в покое.

— Парень был просто глуп, вот и все, — заявил дядя.

— Не говори гадости о покойнике, — возмутилась тетя Клара.

Но дядя потушил пожар в зародыше, заметив, что пора ехать, и они вместе с Марией уселись в повозку. Сестра повезла в подарок родителям погибшего юноши красивую циновку.

В доме стояла непривычная тишина. Отец ушел к дону Мате́о, хозяину плантаций. В ожидании его мама сидела на кухне, подогревая на небольшом огоньке салабат. Но вот вернулся отец, и мама поспешила ему навстречу.

— Ты весь промок, Томас, — заботливо проговорила она, — снимай скорей все с себя, переодевайся. Я налью тебе салабата.

— Испанец не дал в долг, — мрачно проговорил отец, стаскивая мокрую рубашку. — Говорит, купил пятнадцать гектаров земли под кофе да вдобавок рассчитался с рабочими за ремонт дамбы.

Он тщательно развесил на спинке стула мокрую одежду и начал дуть в чашку, чтобы остудить салабат. Мама не спускала с него глаз. На лице ее не видно было обычной улыбки, но оно было таким спокойным, таким мягким, таким приятным, что смотреть на него можно было часами.

— Не переживай, — заметила она, — что-нибудь придумаем.

— Ты же знаешь, Ти́на, мне нужны деньги; значит, придется залезать в долги.

Мамины глаза удивленно расширились: новость была не из приятных. Встав со стула (она сидела у очага), мама медленно направилась к отцу. Она была беременна и ждала пятого ребенка.

— Томас, — мягко начала мама, — не теряй надежды.

В наступившей тишине раздался шумный и протяжный вздох моего буйволенка Си́львера. Он устроился на ночь возле курятника, как раз под спальней, на сухой и теплой земле. Куры всполошились и захлопали крыльями, заорал петух.

Отец громко стукнул ладонью по столу, будто сделал неожиданное открытие; даже чайная ложка звякнула в стакане.

— Вот выход! — облегченно воскликнул он и направился ко мне.

Я прикорнул в уголке, прикрывшись старым маминым саронгом. Мама залатала в нем дыры, и получился отличный зеленый шерстяной плед. Я всегда укрывался им в холодные дождливые ночи.

— Криспин, — начал отец, — мы продаем твоего кара-бао[12].

— Как! — воскликнул я, мне даже стало жарко. Перед глазами поплыли темные круги, как после яркой вспышки молнии. — Я прошу тебя, не надо, ведь Сильвер мой лучший друг!

— Знаю, ничего не поделаешь. На плантации он еще не работник, а нам нужны деньги. Это единственный выход.

Я не нашелся что ответить. Где взять слова, чтобы отец понял меня? Сильвер больше чем помощник в поле. Отец не представляет, что за радость в яркий солнечный день болтать с Сильвером под манговым деревом, поставив на его широкую спину тарелку с кокосовым печеньем. Как-то я пригласил полакомиться дыней Ме́льбу. Мне нравилась эта малышка с нежным голоском и сладкой, как сахарный тростник, улыбкой. Мы взгромоздились на широкую спину Сильвера и отправились на бахчу. Там я обнаружил, что не взял ножик, и под звонкий смех Мельбы стал просить карабао Сильвера расколоть копытом дыню. И он, дружелюбно помахивая хвостом, сделал это. Дыня развалилась на части, раскрыв нежную и сочную мякоть. Об этом отцу не расскажешь. Он убежден: раз буйволенок не может еще таскать повозку с кокосовыми орехами или плуг на рисовом поле, то и рассуждать нечего.

Я отбросил в сторону плед и с шумом помчался вниз к Сильверу. От внезапного грохота захлопали крыльями куры. Я прижался к могучей шее Сильвера, буйволенок вздрогнул. Мне так много хотелось ему сказать, но слова застряли в горле. Карабао скосил глаз, я прочел в нем ожидание — ожидание ребенка, когда тот ждет подарков от гостей, собравшихся на его день рождения.

— Сильвер, — прошептал я, — отец хочет тебя продать…

Буйволенок пошевелился и зацепил рогами сваю. Намереваясь подняться, он подогнул передние ноги, но я прижался к его шее, и он остался на месте. Через щели в полу на его спину упали полосы света. Послышались шаги — по лестнице спускался отец. Он подсел ко мне, и среди кур опять началась суматоха. Сильвер вздрогнул.

— Сынок, — начал отец, — я понимаю, как дорог тебе Сильвер. Ты любишь резвиться с ним в речке и в поле, но пойми, мама ждет ребенка…

Я уткнулся в Сильвера и вытер слезы о его теплую спину. После сегодняшнего купания спина его была гладкой и чистой.

— За Сильвера могут дать около ста песо, — продолжал отец, оглядывая буйволенка. — Этого вполне хватит, чтобы справиться со всеми нашими трудностями.

Голос отца звучал, как у падре Себастьяна на страстную пятницу.

— Ты же должен понимать, год был засушливый, неурожайный, не знаю, дотянем ли мы до следующего урожая или нет. Даже кокосы и те плохо уродились. Циновки Марии никто не покупает, а новый ребенок — новые расходы.

Глупо, конечно, но меня удивляло, зачем отцу нужен еще ребенок, ведь у него и так их четверо, а тут отдавай из-за этого Сильвера. Он же у меня один-единственный!

— Иногда людям ради благородных целей приходится приносить в жертву самое дорогое, — продолжал отец. — Христос отдал жизнь свою за нас…

Тут уж он перещеголял самого отца Себастьяна, и я возразил упрямо:

— Еще неизвестно, хороший ли он будет, этот ребенок, стоит ли он Сильвера?

— Когда ты вырастешь, Криспин, и станешь отцом, ты сам найдешь ответ, — очень серьезно сказал отец.

На его лицо падал сверху свет через щели бамбукового пола. Снова громко вздохнул карабао, но куры молчали, даже капли дождя, казалось, не стучали так громко.

— Я сам однажды принес такую жертву, — продолжал отец. — Никто не знает об этом, только твоя мама и я. Много раз мне хотелось рассказать вам, но как-то все не получалось: то вы были заняты, то у меня не хватало времени. Но сегодня настал день…

На мгновение мне захотелось, чтобы отец уже забрал Сильвера и оставил меня одного. Со мной так бывало, когда счастье отворачивалось от меня и несчастья сыпались одно за другим, я убегал от людей, забивался куда-нибудь подальше и давал волю слезам. Но отцу не терпелось рассказать о своей жертве. Он подгреб ногой сено и удобно устроился подле меня.

— Много лет назад, — начал он, — мы с мамой жили в Алами́носе. У нас был дом — его к свадьбе подарил мой отец — и рисовое поле, платившее добром за нашу заботу. В тот год, о котором мой рассказ, вид полей особенно радовал глаз. Стояли последние дни октября. Рис под лучами солнца отливал золотом, а когда набегал легкий ветерок, он начинал тяжело клониться и волноваться, как море. Все мы радовались богатому урожаю. В Аламиносе у нас родились твои сестры Анто́ния и Мария…

Низкий голос отца доносился будто издалека, слушать не хотелось, было просто скучно.

— Твоя мать ждала ребенка, — продолжал отец. — Но вот в последний день октября небо вдруг потемнело, над рисовыми полями появились тучи саранчи. Первыми услышали ее отвратительный треск женщины, направлявшиеся в церковь. Как безумные они кинулись назад. Твоя мать разрыдалась, плач ее подхватили другие. Видя, как эти чудовища пожирали золотистые зерна риса, люди в ярости топали деревянными башмаками. Но большинство из нас молча уселось на землю, утирая полотенцами катившийся пот. Сделать мы ничего не могли.

Много дней тучи саранчи сменяли одна другую. Крестьяне пытались отпугивать ее огромными манговыми ветками, поджигали поля, женщины не выходили из церкви, но все было напрасно…

Голос отца звучал устало и грустно, но я уже внимательно его слушал.

— Всходившее по утрам солнце, — продолжал он свой рассказ, — казалось бледным, безжизненным, а к вечеру оно приобретало какой-то жуткий оттенок. Каждый день на рассвете я уходил из дому и возвращался поздно вечером. Мама не спрашивала, зачем я ухожу и куда. Я же ходил в город и продавал вещи. Первым было продано кольцо в форме змеи из китайского золота, потом пряжка с жемчужинами. За ними пошли карманные часы — подарок к конфирмации[13]. Я не говорил маме, что продаю и закладываю вещи. С нее хватало своего бремени, от недоедания она бледнела и таяла на глазах.

Все, что можно было продать, было продано. Оставался только буйвол, мой единственный помощник в поле… Вскоре и он пошел по дешевке. Я видел, как человек из Биньа́на торговал его мясом на базаре…

В одну из безлунных и беззвездных ночей, когда нежный западный ветерок наконец разогнал раскаленную пыль, висевшую в небе, твоя мать пришла ко мне и без долгих слов попросила продать дом, разоренное поле и уехать отсюда.

«Но я не могу этого сделать, — сказал я. — Это отцовский дом, он дорог и мне и тебе».

Я боготворил наш дом, как храм. Его построил своими руками отец незадолго до того, как умер от укуса змеи. Моя мать, твоя бабушка, тоже помогала отцу. Она нареза́ла для пола бамбуковые планки и сама укладывала их, оставляя полудюймовые[14] промежутки между ними. Когда пол был готов, она тщательно натерла его соком из банановых листьев.

«Нет, Тина, — сказал я твердо, — я не могу расстаться с домом».

Мама не стала спорить. По моему тону она поняла, что это бесполезно. Она просто подошла к окну и уставилась в темноту ночи. Я последовал за ее взглядом: окно показалось мне бесконечным черным тоннелем…

Интонация голоса отца все время менялась. В темноте я видел, как во время рассказа он помогал себе руками.

— Как-то в поисках работы я забрел в соседнюю деревню на другом берегу реки и там неожиданно встретил закадычного школьного друга Ху́лио. Дела его, видно, шли неплохо. На нем была новая белая шляпа с широкими полями, надежно укрывавшая от палящего солнца, на ногах, несмотря на будний день, штиблеты, а в руках трость. Я обрадовался встрече. После всех передряг приятно было видеть бодрого, преуспевающего человека.

«Уж не занялся ли ты политикой? — спросил я Хулио с улыбкой. — Ты выглядишь, как городской казначей».

«Нет, Томас, — важно ответствовал он, — я не люблю политику и всегда повторяю: если кого-нибудь ненавидишь, посоветуй жене врага своего втянуть его в политику; удастся — ты выиграл. Я ненавижу политические махинации. Часто политика — грязная игра».

«Чем же ты занимаешься?» — спросил я, втайне надеясь извлечь хоть какую-нибудь выгоду.

«У меня хорошее дело», — гордо сказал он.

«Открыл предприятие?»

«Да, игорный дом».

«Игорный дом?!» — вытаращил я глаза. На миг мне показалось, что я услышал не голос Хулио, а отвратительный треск крыльев саранчи.

Хулио остановился возле гигантской акации, оперся о ее толстый ствол, снял шляпу и стал ею обмахиваться.

«А что тут предосудительного? — сказал он. — Что бы мы ни делали в жизни, это сплошная игра со всеми ее законами. Возьми, например, фермерство. Ты вкладываешь деньги и начинаешь ждать. Если тебе повезет, ты снимаешь богатый урожай, не повезет — налетит саранча и сожрет весь твой рис. Ты знаешь, о чем я говорю».

Было странно, он вел речь о картежной игре не как об отвратительном занятии, а наоборот, убеждал, что я все время участвую в игре, не ведая об этом.

«Когда понадобится моя помощь, Томас, заходи. Мой дом легко найти — это единственный деревянный дом во всем Сан-Миге́ле…»

Отец переменил позу, сено зашуршало под ногами. Какое-то время он сидел молча, глаза его были устремлены вдаль. Свет наверху стал постепенно тускнеть, час был уже поздний. Отец глубоко и тяжело вздохнул, но видно было, что на душе у него стало полегче.

— Когда я вернулся домой в тот вечер, — продолжал отец свой рассказ, — я не застал маму дома. Она вернулась позднее. Мама разожгла огонь, а я спустился во двор нарубить бамбука. В тот вечер на ужин был рисовый суп, единственное, что мы могли себе позволить по нашим скромным средствам.

Я молча взглянул на маму, потом перевел взгляд на пустой суп. Я понимал: маме в ее положении нужно лучше питаться, нужен особый уход. Я глубоко вздохнул, вышел из-за стола и поставил недоеденный суп на поднос.

«Тебе не понравился суп, Томас?» — с тревогой спросила мама, тоже поднимаясь из-за стола.

«Да нет, я не очень голоден», — ответил я, но она понимала, в чем дело. Еще ни разу я не отказывался от пищи, которую она готовила собственными руками.

«Между прочим, — мягко начала она, — отец Кастрильо́ сказал, что у него есть на примете человек. Он хочет купить наш дом и землю и предлагает неплохие деньги. Давай продадим все и уедем в Сан-Мигель. Может, нам повезет?»

Я промолчал. Это был старый вопрос, для себя я уже давно на него ответил. Снова взялся за ложку. Покончив с супом, понес тарелку на кухню. Взглянул в окно — передо мной вновь открылось мертвое поле. Его покрывали погибшие рисовые стебли, и только кое-где виднелись ростки, стойко сопротивлявшиеся западному бризу. Не поле, а кладбище.

Всего несколько недель назад из этой кухни я любовался колосившимся рисом. Тот же ветерок гнал по полю золотистые волны. Я вспомнил, как радостно пели и танцевали женщины на деревенской фиесте, и среди них выделялась наша мама. Платья их развевались по ветру, переливаясь всеми цветами радуги…

Мне стало горько. Я ушел из кухни, снял рубашку и, чтобы не видеть поля, сел у другого окна. Перед ним торчало манговое дерево и виднелись грядки редиски. Мама опустилась на пол у моих ног. Она склонила голову мне на колени, и пальцы мои утонули в ее чудесных волосах.

«Что говорит повитуха, Тина?»

«Осталось ожидать несколько дней».

«У нас есть еще время, не надо спешить с продажей дома».

«Ты прав, Томас», — мягко сказала мама.

Мы сидели, прижавшись друг к другу.

«Завтра я повидаюсь с Хулио. Ты, должно быть, помнишь его? Это парень, который играл на мандолине в тот вечер, когда за мои серенады под окном твой грозный отец окатил нас ведром воды».

«Ну еще бы, — ответила мама, — как забыть Хулио, самого умного мальчика в вашем классе».

«Отлично. Я его встретил сегодня, вид у него был, что у твоего джентльмена. В штиблетах, в руках трость, а разодет — будто собрался на свидание со святым Петром».

Мама потерлась щекой о мое колено, и я снова стал ласкать ее волосы. Ночь была тихой, теплой. Ветерок овевал наши лица, как теплая вода во время купания вечером в сухой сезон.

«Хулио предлагал свою помощь, — продолжал я. — Не сходить ли к нему? Может, и дом продавать не придется».

«Может быть», — как эхо, откликнулась мама. Она встала и с лампой в руке спустилась к колодцу за водой. Она всегда мыла ноги на ночь. Я пошел за ней. Мама опустила ведро. Я перехватил веревку и поднял воду.

«Тебе не стоит браться за тяжелую работу, — сказал я, — иди наверх, отдыхай».

«Ты обращаешься со мной, как с ребенком», — улыбнулась мама, я улыбнулся ей в ответ.

Свет лампы заплясал по нашим лицам. Мы забыли о саранче, о погибшем урожае. Эта ночь показалась мне такой темной, такой нежной, как волосы твоей матери.

Рано утром я умылся на речке, надел чистую рубашку и плетеные сандалии.

Хулио встретил меня у двери дома. Во рту у него торчала сигара, а на голове, несмотря на ранний час, надета шляпа.

«Я пришел к тебе за помощью, Хулио, — произнес я. — Моя жена Тина — ты знаешь ее — ждет ребенка».

«Тебе нужны деньги», — понял Хулио, стряхивая пальцем с сигары пепел.

«Да, сто песо, если можешь».

«Мне нужен помощник. Дело не сложное. Нужно наблюдать за карточными столами и после каждой партии собирать комиссионные. Как ты? Платить буду три песо в день».

«Да, но мне нужно сто песо сразу», — в замешательстве ответил я.

«Ты их получишь, а долг вернешь постепенно».

Лицо мое просветлело, я с облегчением улыбнулся, будто он сообщил мне, что саранча навеки исчезла с лица земли.

«Спасибо, Хулио, — взволнованно сказал я. — Можно, я начну уже сегодня?»

«Как знаешь!» — согласился он, и мы вошли в игорный зал. Там стояло семь столов — мое рабочее место.

Часов в десять утра за вторым столом раздался плач. Рыдала алинг Инга. Она проиграла десять песо, которые муж дал ей на хозяйство. В одиннадцать за четвертым столом бухнул кулачищем манг Индо и заорал: «Мошенники!»

Меня начала бить нервная дрожь. Примерно в половине двенадцатого, когда я подсчитывал выручку, ко мне подошел Хулио. Коснувшись плеча, он показал глазами на окно. В женщине, придерживавшей развязавшуюся юбку и поспешно пересекавшую улицу, я сразу узнал твою мать… Я поторопился к ней навстречу и встретил как раз, когда она, приподняв юбку, собиралась сделать первый шаг по лестнице. Лицо ее покрывала мертвенная бледность, я слышал ее тяжелое дыхание.

«Что случилось, Тина?» — с тревогой спросил я.

«Какой кошмар, Томас! Я рассказала отцу Кастрильо, что ты отправился за помощью к Хулио».

«Да, — я гордо выпятил грудь, — он дал мне работу».

«Но, Томас, — всхлипнула мама, — ты не ведаешь, что творишь. Отец Кастрильо сказал, что Хулио — картежник!»

«Ну и что? Каждый из нас игрок, только по-своему. Любой! Что священник, что политик, что фермер. Все они полагаются только на удачу. Или я не прав?»

«Что ты несешь, Томас!» — в необычайном волнении воскликнула мама.

«Бог помогает только тем, кто помогает сам себе, — убежденно сказал я. — Не так ли говорил тебе сам отец Кастрильо? Я решил помочь себе ради нас с тобой. Ты поняла?»

«Томас, — вскричала мама, — бог помогает только достойным! А чего достойны картежники?»

«Тина!» — остановил я ее.

«Томас, — дрогнувшим голосом сказала мама, — лучше продать дом, чем душу дьяволу!»

В этот момент в дверях игорного дома появилась алинг Инга. У нее был вид сумасшедшей.

«Что я натворила… — причитала она. — Теперь муж убьет меня!»

Мама, увидев Ингу, побелела. Я заботливо взял ее за руку.

«Пойдем домой, — закричала она, — умоляю, Томас!»

Я обнял ее и растерянно пробормотал: «Где же достать деньги, Тина?»

В игорном зале раздался грохот упавшего стула и яростный крик Индо: «Негодяи! На глазах обкрадывают!»

Из дома, вцепившись друг в друга, вывалились манг Xocé и манг Индо. В пылу схватки они даже не заметили, как у них свалились туфли. Вдруг Индо выхватил из кармана нож и полоснул им Хосе. Закричали женщины и тут же зажали рты ладошками. Ни один мужчина не сдвинулся с места. Рубашка на груди Хосе окрасилась кровью.

«Шулеры!» — вопил Индо, вновь замахиваясь ножом.

Дикий крик заставил всех обернуться. Кричала твоя мать. Она побелела, как облако в апреле, и потеряла сознание. Я подхватил ее на руки и понес в соседнюю с залом комнату. Там я уложил ее на кровать, покрытую банановыми листьями. Позабыв про обидчика, за нами поспешил Индо, а Хосе отправился на кухню отмывать кровь. С чашкой салабата в комнату влетел Хулио.

Мама наконец пришла в себя, и я повел ее домой. По дороге я не проронил ни слова, мучительно размышляя над случившимся. У нашей калитки я шепнул, что хочу повидаться с человеком, про которого говорил отец Кастрильо. Мама улыбнулась.

«Если уж уезжать, — сказал я, — то подальше от этого места. Поедем в Сан-Пабло, это за горной грядой Балайха́нгин. Там, говорят, земля побогаче и кокосовые орехи покрупнее…»

Голос отца приобрел значительность и торжественность. Дождь кончился, и лягушки на заднем дворе умолкли. Иногда слышалось поскрипывание бамбука, гнувшегося под порывами ветра, да изредка доносились глухие удары кокосовых орехов, падавших на землю.

— Через два дня, — продолжал отец, — я продал дом и устроился на плантацию к испанцу, здесь в баррио. Через неделю мама родила мальчика, первого в нашей семье. Крепкого, здорового мальчугана. — Отец хлопнул меня по плечу и взъерошил волосы. — Это родился ты, Криспин, — улыбнулся он.

Я не нашелся что ответить. У меня было такое чувство, будто мне вырвали больной зуб. Боль прошла, но обезболивающий укол все еще продолжал свое действие, во рту все онемело.

Полосы света, падавшие сверху на лицо отца, стали ярче, темнота еще гуще. За спиной я почувствовал, как замахал хвостом буйволенок, — Сильвер проснулся. У меня снова навернулись на глаза слезы.

На лестнице появилась мама. В руках она держала яркий плед, служивший мне одеялом. Было видно, как тяжело ей дается каждый шаг. Я бросился к ней, слезы с новой силой хлынули из моих глаз. Она укутала меня одеялом, и я замер в ее ласковых объятиях. С вороха сена поднялся отец. Я поспешно отер слезы и решительно произнес:

— Теперь… Теперь настала моя очередь принести жертву!

Громко и протяжно вздохнул Сильвер. Снова захлопали крыльями всполошившиеся куры. Закукарекал петух.

ГЛАВА 4 ОБЕЩАНИЕ

Одно время дядя Сиано и тетя Клара жили в Санта-Крус, там дядя работал в промышленном училище. В первые же дни войны при воздушном налете японских самолетов дом их был разрушен, а сын погиб в битве за Батаан[15]. Они бросили Санта-Крус, вернулись в баррио Ремедиос и стали жить вместе с нами.

Дядя был хороший столяр и скучал по своей работе в училище. От нечего делать он частенько вырезал для меня острым кухонным ножиком маленькие кораблики.

После того как мы вместе со взрослыми вырыли щель для укрытия от воздушных налетов, делать в доме стало нечего, и дядя с утра уходил на соседние фермы в поисках работы. Возвращался он вечером и обычно всегда приносил то дыню, то батанасские апельсины, то печенье из касавы[16]. Это печенье всегда продавали женщины у дороги. В войну, особенно в последние годы, мы часто ходили голодными, поэтому всегда с нетерпением ждали возвращения дядюшки домой.

Как-то он задержался допоздна и вернулся только часов в двенадцать ночи. Все спали. Мама решила, что дядя сегодня вообще не придет, с ним это иногда случалось. Когда ночь заставала дядю в пути, он предпочитал ночевать у кого-нибудь из друзей, чтобы избежать встречи с японскими патрулями. Японские патрули расхаживали по дорогам, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, и любили задавать бесконечные вопросы.

Среди ночи я проснулся. Слышу шепот — значит, вернулся дядя.

Что это он шепчет, да еще по-английски? Странно! Много лет я уже не слышал, как он говорит на английском языке, а тут вдруг заговорил среди ночи.

Я протер глаза. Из комнаты отца раздавался громоподобный храп. Послышались легкие шаги дяди. Он налил кокосового масла и зажег на кухне светильник. Откинув москитную сетку, под которой я спал, я увидел дядю с каким-то незнакомцем. Недолго поколебавшись, идти ли на кухню или опять нырнуть под сетку, я все же решил подняться. Мое появление дядя встретил улыбкой. Лицо его было в грязи, даже волосы посерели от дорожной пыли. Незнакомец, сидевший на скамейке, встал и улыбнулся. Он был грязный, как и дядя, особенно одежда, на которой проступали какие-то бурые масляные пятна.

— Криспин, это наш новый друг, Ри́чард Ку́пер, — сказал дядя по-английски. — Он американец.

Увидеть в те дни в нашей деревне американца было все равно что встретиться с марсианином. Я протер глаза — уж не сон ли это?! И все равно не верилось.

— Здравствуйте, мистер американец, — сказал я на самом лучшем своем английском языке.

— Здравствуй, — ответил он, протягивая руку, как взрослому.

Да, это был не сон.

— Я наткнулся на него, когда возвращался домой, — просто сказал дядя, разжигая огонь в очаге.

На столе валялся его мешок. Он был пуст. Значит, сегодня, кроме американца с грязным лицом и масляными пятнами, дядя ничего не припас. Американец дружелюбной улыбкой все больше располагал к себе. Пока дядя возился с очагом, я стал внимательно разглядывать Купера. При тусклом свете было заметно, как пот заливает его лицо и стекает на шею, хотя он и утирается все время рукавом рубашки. Было так интересно, что я даже забыл про пустой мешок дяди Сиано.

Я вытащил из комода чистое полотенце и подал американцу.

— Спасибо, — поблагодарил тот.

Я заметил, что у него не хватает переднего зуба, а на лбу шрам. И все же он был очень симпатичным малым.

Дядя оторвался от очага и попросил принести чашки для салабата.

— Это наш любимый напиток, — сказал он, разливая салабат по чашкам. — Салабат приготовляют из кусочков имбиря, а потом добавляют к нему тростниковый сахар.

Американец поднял чашку и осторожно попробовал. Он перевел дух, и по глазам его я понял, что салабат ему понравился.

— Хей, — воскликнул он, — вкусно, черт возьми!

— Я рад, — сказал дядя, — но это, к сожалению, все, что мы сегодня можем предложить вам выпить!

Он обнял меня и, показав на мою постель, спросил:

— Ты не будешь возражать, если Ричард поспит на твоем месте? Можешь лечь со мной, я расскажу, как нашел его.

Дядя знал мою слабость ко всяким историям. Я, само собой, согласился без звука.

Я во все глаза смотрел, как американец устраивается на моем месте. Он не знал, что делать с ногами: они вылезали из-под противомоскитной сетки, образующей полог, да и матрац был для него короток. Но все же через несколько минут он уже храпел, правда, не так сильно, как отец. Это было спокойное и мягкое похрапывание, будто шум ветра, который проникал сквозь щели в бамбуковой стене. Захотелось спать, я зевнул, но все же продолжал с нетерпением ждать дядюшкиного рассказа. Он потушил свет и улегся. Как только я почувствовал, что он рядом, я понял, что дядя уже спит. Меня надули, но я не обиделся: видно, дядя жутко устал. Я знал, что он любит рассказывать всякие истории и удержать его могут только голод или невероятная усталость. Ничего, узнаю все завтра.

Наутро нас разбудил крик. Мы с дядей выскочили из-под сетки. Мы совсем забыли, что мама каждое утро будит меня раньше всех. Я приношу дрова и хожу кормить кур. Вероятно, как обычно, мама откинула сетку и, к своему ужасу, наткнулась на незнакомого человека.

Проворнее всех оказался отец. За ним выскочила тетя Клара, младшие сестренка и братишка. Они уставились на американца, а тот, в свою очередь, разглядывал их из-под москитной сетки. Дети хихикали, мама была бледна и взволнована, а тетя Клара с растрепанными волосами от удивления даже зажала ладошкой рот. Вид у всех был комичный, и я расхохотался.

Заметив меня и дядю Сиано, Ричард вылез из-под сетки. Дядя подошел к нему, а мы вытянулись перед ними, как в школе, когда учитель представлял нам нового директора.

— Позвольте представить вам Ричарда Купера, — начал дядя, — он американец.

Отец протянул ему руку, а младший братишка Педро — ему было семь лет — спросил у дяди Сиано, принес ли он хлеба или фруктов.

— Нет, — ответил дядя, — зато я принес вам американского летчика, — и гордо выпятил грудь.

— Было бы лучше, если бы ты принес поесть, — сердито вмешалась тетя Клара.

— Не сердитесь, — обернулся дядя к Ричарду, — жена никак не может забыть нашего сына Мануэ́ля. Его убили на Батаане. Когда она видит человека в военной форме, то делается сама не своя.

Американец промолчал. Мама подошла к нему и внимательно оглядела с головы до ног.

— Вам надо помыться, Ричард, — сказала она по-тагальски[17], английского она не знала.

Ричард вопросительно взглянул на меня, и я перевел, что она сказала.

Ричард поморщился, видно от боли, но, взглянув на грязные руки и ноги, ответил:

— Да, мадам, вы правы.

Он поклонился, и мы засмеялись, решив, что он шутит, а он просто осмотрел свои грязные брюки. Нам понравились его улыбка и голос. По его взгляду я понял, что мы ему тоже понравились.

Вечером отец и дядя заявили, что какое-то время Дик будет жить у нас.

— Наш долг укрыть друга, — торжественно произнес дядя.

— Он нам не друг, — возразила тетя Клара. — Не будь американцев, у нас не было бы войны, наш Мануэль…

— Клара, — заметил дядя, — ты никак не можешь забыть о своем сыне!

— Послушайте его, — вскричала тетя, — «о своем сыне»! Может быть, о нашем сыне?

— Ты права, Клара, но сейчас не время ссориться.

— Он мне показался симпатичным парнем, — поддержала мама. — Я люблю людей с ясными глазами и приятным голосом.

— Он может спать в бомбоубежище, — продолжал дядя, так он называл щель, которую мы отрыли под домом. — Там удобно да и безопасно.

— Ты прав, — поддержал отец, — лучше не придумаешь.

— А я не хочу… — опять вступила тетя Клара, но внезапно осеклась: со двора по лестнице поднимался Ричард.

После мытья вид у него был куда лучше и свежее.

— Добрый вечер, — мягко сказал он.

— Добрый вечер, — ответил дядя.

— Добрый вечер, — отозвалась мама по-тагальски.

За ужином дядя рассказал, как нашел Ричарда на берегу реки Маламиг. Американец сидел в растерянности у водопада и не знал, что делать. Ричард добавил, что неделю назад во время налета на японский аэродром около Манилы его самолет был подбит. Он выпрыгнул с парашютом и приземлился возле каких-то гор.

— Несколько дней, — рассказывал Ричард, — я шел наугад, ел те фрукты, которые удавалось собрать. Однажды я поймал и съел дикого цыпленка.

Пока он говорил, мама не спускала с него глаз. Она не понимала ни слова, но ей нравилась его манера речи, его мягкое и грустное лицо.

— Из-за дозоров и патрулей я избегал больших дорог и шел через глухие места в надежде повстречать добрых людей вроде вас и молился про себя.

— Спроси его, он католик? — подтолкнула мама отца.

— Нет, я протестант, — ответил Ричард на вопрос отца.

— Он тоже верит в бога, — вывернулся отец, — и наш брат.

Мама улыбнулась, будто вкусила сладчайшего манго.

— Он славный, — заметила она.

Однако тетя Клара демонстративно встала из-за стола, ушла в свою комнату и проплакала весь вечер. Ужин ее остался нетронутым. Я потихоньку стянул с ее тарелки куриный желудок, который любил больше всего. Ричард заметил и улыбнулся. Я почувствовал превосходство над своим братом и сестрами. Кто первым его увидел? На чьем матраце провел он первую ночь?

После ужина мы с Ричардом спустились в укрытие, и он стал рассказывать про Америку, про огромные небоскребы́ и длинные мосты. Я начал расспрашивать его о Ло́уне Рэ́нджере — Одиноком Скитальце, своем любимом книжном герое. Мы проболтали до полуночи, и Ричард разрешил называть себя Диком, как зовут его друзья дома.

Мама кликнула меня наверх. Пора было спать, да и Дику не мешало отдохнуть. При расставании Дик опять пожал мне руку, как взрослому.

Ночью мне снилось, будто я плыву в огромной лодке. Откуда-то льется музыка. Мы проплываем под высоким мостом, с лодки его не достать. Потом я вижу Одинокого Скитальца на коне. Конь поклонился, и я захохотал как безумный.

Наутро дядя Сиано заметил, что этой ночью я храпел куда сильнее, чем отец. Не иначе как из-за сновидения, подумал я.

Я рассказал Дику о своем сне, и он решил, что Америка мне должна понравиться.

— Как только вернусь домой, — сказал он, — я постараюсь, чтобы ты побывал в Америке и все увидел собственными глазами.

У меня запершило в горле от радости, я не мог вымолвить ни слова. Уже под вечер я поведал отцу об обещании Дика. Тот только улыбнулся в ответ — видимо, решил, что Дик пошутил. Я же верил Дику, верил, что когда-нибудь встречусь с Одиноким Скитальцем, увижу длинные мосты и небоскребы Америки.

— До Америки десять тысяч километров, — сказал отец.

Я промолчал.

Как-то вечером дядя Сиано пришел с Никола́сом, нашим соседом. Тот был в партизанском отряде в горах. На боку у него болтался нож, говорил он шепотом и быстро-быстро. Я тихонько сел возле двери в комнату тети Клары: отец выгонял нас, если мы мешали вести серьезный, как сегодня, разговор.

— Сиано рассказал мне об американце, — приглушенным голосом сказал Николас.

— Ему нужно помочь, — ответил отец. — Он внизу, в укрытии. Хочешь с ним увидеться?

— Да.

— Я позову его, — вскочил я.

— Хорошо, — согласился отец.

Я помчался вниз. Дик сидел и читал старый комикс. Он уже перечитал все, что было в доме, даже мои школьные учебники. Стыдно признаться, но в нашем доме он не нашел ни одной интересной книжки. Отец никогда особо не увлекался чтением, а дядя предпочитал столярничать. Все книги, что были в доме, — это учебники или старые комиксы: я выменивал их на помидоры. Ради этого я их и выращивал.

Когда я сказал Дику о Николасе, он мгновенно вскочил и чуть не проломил головой настил над укрытием — такой он был высоченный — и помчался наверх, перепрыгивая через ступеньки. Я еле поспевал за ним. Когда я вошел в комнату, он уже беседовал с Николасом.

— У нас в лагере в горах Сан-Кристобаль, — говорил Николас, — есть радиопередатчик. Мы можем послать нужную информацию.

— Мне необходимо как можно скорее вернуться в часть! — взволнованно воскликнул Дик. — Я не могу сидеть на шее у этих добрых людей. Если японцы меня обнаружат, им придется плохо.

— Понимаю, — ответил Николас. — На прошлой неделе японцы шарили по всем домам в районе горы Макили́нг. Ходят слухи, что вы приземлились именно там.

— Если вы назовете ему свою фамилию и номер части, — вмешался дядя Сиано, — Николас попробует связаться с американцами в Австралии. Может, в очередной заход подводной лодки в залив Бата́нгас они заберут вас. Это километров сто отсюда.

— Отлично, — ответил Дик и передал Николасу листок бумаги с нужными сведениями.

Николас ушел, а мы все спустились к Дику в убежище. Он снова стал говорить, как он нам обязан за приют и заботу.

— Вы хороший человек, — сказала по-тагальски мама, — мы вас все полюбили.

По выражению лица, по ее тону Дик почувствовал, что она говорит что-то хорошее, и поблагодарил ее. Но тут к нам спустилась тетя Клара. Она была очень взволнована, глаза красные, щеки покрылись пятнами — наверное, опять плакала. В руках она держала фотографию моего двоюродного брата Мануэля.

Она подошла к Дику и в упор посмотрела на него, затем поднесла к самому его лицу фотографию.

— Вот мой сын. Взгляните! Он был красивым мальчиком и хорошим сыном. Теперь его нет. Это единственное, что было у нас. Он мертв, и все из-за того, что…

Дядя кинулся к ней и схватил за руки:

— Ты с ума сошла, Клара, неужели ты не понимаешь, что Ричард тоже настрадался. Ведь он теперь воюет и за нас.

— Но он… он жив, — рыдала тетя, — а мое единственное дитя, мой сын убит!..

Дядя Сиано повел ее наверх, и из их комнаты понесся свистящий шепот дяди и приглушенные рыдания тети Клары, будто она уткнулась лицом в подушку.

— Мне жаль ее, — сказал Дик, когда все ушли.

Вдруг над головой мы услышали стук сапог. Неприятный звук. Так стучат только сапоги оккупантов. Их можно узнать по своеобразному шлепанью сапог, будто они велики и сваливаются с ног. Через минуту раздался стук в дверь.

— Кэмпэйта́й! — заорал кто-то. — Военная полиция! Открывайте!

Дверь открыли. Я молил бога, чтобы это была не тетя Клара. Раздался отцовский голос, и мне стало легче. Все же я очень волновался, представляя, что может наговорить тетя Клара, если ее вдруг спросят.

— А, сеньор Ямамо́то, — произнес отец, — рады вас видеть!

Ямамото до войны владел кондитерской фабрикой в Сан-Пабло и обычно покупал у нас кокосовые орехи.

— Сеньора Ямамото борьше не существует, Томас, — произнес он, — есть торко капитан Ямамото!

— Прошу извинить, капитан Ямамото. Чем могу быть полезен?

— Нескорько дней назад здесь спустирся американский парашютист, мы осматриваем все дома.

Голос Ямамото узнать было невозможно, так он переменился за войну. Он утратил всю свою слащавую любезность.

— Здесь никого нет, — ответил отец, — в доме живут только моя семья и родственники. При теперешних ценах лишнего человека и не прокормишь.

— Я борше не экономист, Томас. Я верный сруга императора и готов умереть, выпорняя свой дорг!

— Я имел в виду, что в доме, кроме семьи и родственников, больше никого нет. Вы же знаете меня, капитан Ямамото. Я никогда не надувал вас.

— Знаю, — сказал Ямамото, — вы всегда хорошо считари свои кокосы. Но… Впрочем, радио. Думаю, здесь все в порядке.

Он ушел, и стук шаркающих сапог замер вдали. Я помчался наверх. На маме не было лица, малыши попрятались за стулья. Интересно, как там тетя Клара… Я открыл дверь в ее комнату. Она лежала на кровати, а дядя Сиано зажимал ей рот руками. Лицо ее все покраснело и покрылось по́том, блузка разорвана — видно, она отчаянно сопротивлялась. Увидев, что вошел я, дядя отпустил ее, и она мгновенно вскочила.

— Дьявол! — сердито закричала она, поправляя юбку и разорванную кофточку. — Я же ничего не собиралась делать! Что ты кинулся на меня как бешеный?

— Никогда нельзя положиться на разгневанную женщину, — буркнул дядя и, повернувшись, спросил, ушел ли Ямамото.

Мы вместе вышли из комнаты. Оглянувшись, я заметил, что тетя Клара стала перебирать четки перед святым Антонием, заступником всех потерявшихся.

Через несколько дней за ужином дядя сказал, что следующей ночью должна прийти подводная лодка. Она подойдет к пустынному берегу залива Батангас со стороны Южно-Китайского моря. В это время года море обычно штормит. Я помчался к Дику. После того как к нам неожиданно пожаловал Ямамото, Дик больше не садился с нами за стол. Я носил ему еду вниз. За мной спустился дядя.

— Уходить надо пораньше, — сказал он, — и быть на реке до восхода солнца. Лодка с Николасом будет ждать у каменного моста. В залив Батангас необходимо попасть не позже одиннадцати часов вечера, к этому времени ожидается приход подводной лодки.

Дику, видно, было трудно говорить. Когда дядя ушел, я подсел к нему. Меня тревожило его молчание, но и мне самому разговаривать не хотелось. На душе было муторно, хотелось плакать.

— Не горюй, Криспин, — наконец заговорил Дик. — Как только я попаду на родину, я тут же пошлю тебе билет. Ты приедешь, станешь учиться, я же обещал тебе. Познакомишься с моими стариками. Они живут в Бру́клине, неподалеку от знаменитых бейсбольных площадок, это в Нью-Йорке.

Я словно оцепенел.

— Я непременно напишу о тебе старикам из Австралии, расскажу, как вы спасли мне жизнь.

— Вы уезжаете… Мне будет скучно без вас.

— Разве не об этом мы мечтали с тобой, Криспин? Согласись, ведь это единственный шанс выбраться отсюда!

— Да, — грустно ответил я.

Я поднялся. Под ногами валялись комиксы, один был разорван. Я пнул его ногой, страницы разлетелись в разные стороны. Дик улыбнулся, но видно было, что ему нелегко.

— Я сдержу свое слово, Криспин, не волнуйся.

Но я не думал о его обещании.

— Прощайте, — ответил я, закрывая лицо руками.

— До свидания, дружище.

Я убежал в комнату, упал на матрац и залился слезами.

На следующий день, когда я проснулся, ни Дика, ни дяди уже не было. Мама после них домывала на кухне посуду. Стояло чудесное утро. Под лучами солнца золотились рисовые поля, над головой порхали птицы. Бывало, мне нравилось взять камень и метнуть его в живую цель; случалось, что я и попадал, но сегодня я безучастно наблюдал за их полетом. Подошел отец. Мы долго сидели молча, наблюдая за птицами.

Дядя вернулся только на следующий день вечером. Он был с ног до головы в грязи, на левом плече ярко выступал след запекшейся крови. Тетя Клара, увидев кровь, припала к его широкой груди и разрыдалась. Отец, вернувшийся со двора, куда ходил за водой, широко открыл глаза:

— Что случилось, Сиано?

— Неподалеку от города Бауа́на лодку обстреляли японцы, но нам удалось оторваться от них. Меня зацепило, но это пустяки.

— А Ричард? — спросила мама.

Тетя Клара бросила на нее гневный взгляд:

— Я не понимаю, Тина, ты ни о чем не хочешь думать, кроме этого американца. Тебя даже не трогает, что Сиано ранен. Посмотри, он истекает кровью.

— По-моему, ты преувеличиваешь, — заметила мама.

— У меня действительно все в порядке, — согласился дядя.

— А что с Ричардом? — спросил отец. — Он…

— С ним тоже все в порядке. Я видел, как его взяла подводная лодка. Теперь он в безопасности.

— Слава богу, — обрадовалась мама.

Дядя подошел к тазу. Тетя Клара вместе с мамой промыли рану. Она оказалась просто глубокой царапиной, но тетя Клара, начав бинтовать плечо, расплакалась.

В ту ночь вновь разразился ливень. Дождевые капли опять стали пробивать пальмовую крышу, но все спали как убитые.

Через несколько месяцев — это было в феврале — наш баррио освободили американцы. Мы все выбежали на улицу, надеясь увидеть среди них Дика, но его не было…

Однажды всей семьей мы направились к майору Джонсу, командиру американцев в Сан-Пабло, разузнать о Ричарде Купере. Тот долго копался в бумагах, выдвигал один за другим ящики стола и под конец заявил, что Ричард Купер в его бумагах не значится.

— Если я что-либо о нем разузнаю, — сказал он, — я дам вам знать. Оставьте ваш адрес и имя. Посмотрим, может быть, и найдем его.

— Ричард был чудесным человеком, — сказала мама. — Мы все его полюбили.

Майор улыбнулся, но ничего не понял. Мама, как всегда, говорила по-тагальски. Когда мы вернулись домой, тетя Клара хозяйничала на кухне.

— Есть какие-нибудь новости о вашем друге?

— Нет, — вздохнула мама, — ничего.

— Так я и знала, — усмехнулась тетя. За много месяцев я впервые увидел на ее лице улыбку. — Они всегда так делают, — убежденно продолжала тетя Клара, — ты им помогаешь, а они потом всё забывают.

— Ричард не такой, — твердо сказала мама.

— Он не забудет нас, — вмешался я, — я верю ему.

— Я не верю ни одному его слову, — возразила тетя. — Он сейчас в безопасности и ни о чем не хочет думать.

Пришел дядя Сиано и принес сласти. Теперь он работал в американском военном лагере и уже не приносил больше фруктов. Иногда, правда, в его мешке мы находили яблоки или виноград, но очень редко. Он вошел в кухню, и тетя Клара с победным видом заявила:

— Эти люди все еще верят, будто их друг помнит о них. — Она презрительно махнула рукой: — Если бы он был настоящим другом, то хоть весточку какую-нибудь прислал. Могу поспорить на новые босоножки, он больше никогда не объявится.

— Не так-то скоро идут письма, — робко заметил я.

— А может, он занят, — вмешался отец, — сама понимаешь, война!

— Он забыл вас, — безапелляционно отрезала тетя Клара.

Ужин прошел в молчании. После ужина отец с дядей спустились вниз к курам. Бомбоубежища как не бывало. Мы засыпали щель и поставили там новые клетки с курами.

После визита к майору Джонсу мне приснился сон, будто в блестящей форме с длинным мечом приехал Дик. Он улыбнулся, все увидели, что вместо дырки у него появился новый зуб. Мы улыбнулись в ответ. Тетя Клара была так потрясена, что даже бросилась к нему на шею. Все рассмеялись, а Дик взъерошил мне волосы и сказал, чтобы я собирался: сегодня вечером мы отправляемся в Америку. Я вскрикнул и бросился к тете со словами: «Вот видишь! Что я говорил!» Она промолчала и отправилась на кухню. Судя по тому, как она напевала, у нее было отличное настроение. Тетя приготовила такой вкусный ужин, что Дик восхитился и заметил, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее…

Я проснулся. Ставни были закрыты, в доме было темно. После такого красочного сна темнота показалась особенно невыносимой. С огорода доносился голос Марии. Я открыл окно, на дворе стоял яркий солнечный день. У порога я заметил американца, как ни странно, в штатском платье. Это был человек средних лет, в панаме, с тростью под мышкой и с коричневой коробкой в руках. Отец приказал мне быстро убрать матрац, а сам пошел открывать дверь.

— Заходите, — пригласил он американца.

— Я вас долго разыскиваю, — начал человек, заходя в самую большую комнату. — Я представитель американского консульства в Маниле.

— Чему обязан, сеньор? — спросил отец, принимая шляпу и вешая на гвоздь у дверей.

— Ваш адрес мне дал майор Джонс, — ответил американец. Он сел, поставил на пол коричневую коробку, а трость положил на стол. — Джонс сказал, что вы разыскивали Ричарда Купера.

— Yes[18], — вмешалась мама, когда услышала имя Ричарда. «Yes» — было единственное английское слово, которое она знала.

— У меня для вас новость. Я получил из Бруклина в Нью-Йорке от его родителей письмо. Они просят разыскать мальчика по имени Криспин де ла Крус и человека по имени Сиано.

— Yes, yes, — повторила мама.

— Криспин — это я.

Из своей комнаты вышел дядя и представился американцу.

— Прекрасно, — сказал тот и вытащил из кармана пиджака письмо. — Вот письмо с инструкциями семейства Куперов.

Из кухни вышла тетя Клара и уставилась на человека, которого я принял поначалу за политического деятеля.

— Это по поводу Ричарда, — гордо заявила мама.

— Он приезжает?

— Подожди, — спокойно ответила мама, — послушаем, что скажет этот человек.

Американец открыл коробку и стал читать письмо:

— «Столярные инструменты предназначаются для Сиано. Томасу, его жене и детям — отрезы на платье. Томасу еще пиджак, а Кларе — светло-голубая блузка».

Сердце мое готово было выскочить из груди. Моего имени в письме не было. Ричард забыл обо мне. Но вот американец вытащил другое письмо.

— Здесь оплаченный билет в Нью-Йорк для мальчика по имени Криспин.

Голова моя пошла кру́гом. Казалось, будто я падаю с верхушки высокой пальмы. Затем пришла радость — радость подобно той, какую я испытывал, когда на рождество появлялся Са́нта-Кла́ус с подарками. Дедушка любил дарить нам разные игрушки и весело улыбался, когда его внуки бурно выражали свой восторг.

— А как с Диком? — спросил я.

— Господин Купер послал письмо родителям из Австралии. В нем он просил прислать все это.

— А где он сейчас? — задал вопрос дядя.

— В ноябре он был в группе бомбардировщиков обеспечения при возвращении американского командования на Филиппины.

— Так что же случилось? — настаивал дядя Сиано, все ближе подходя к американцу.

— Его самолет, к сожалению, был сбит.

— И он…

— Да, сеньор, — грустно подтвердил американец, — он погиб.

Мама зажала ладошкой рот, но не удержалась и заплакала. Я ухватился за руку дяди, она дрожала. Он не мог произнести ни слова.

— Я получил указания помочь Криспину в его поездке…

Человек продолжал говорить, но его уже никто не слушал. Сердце мое так стучало, что казалось, удары его разносились по всему дому. Расплакавшись, я выбежал из дому. На минуту показалось, что бомбоубежище все еще существовало, но куры захлопали крыльями, и я вернулся к печальной действительности. Я был потрясен.

Вернувшись, я увидел, что американец беседует с отцом и дядей. Тетя Клара была в своей комнате, и я пошел к ней. Мне захотелось сказать ей что-нибудь резкое за ее жестокость к Дику. Я застал ее молящейся. Увидев меня, она прервала молитву и нежно привлекла к себе.

— Он погиб на войне, как мой Мануэль. — И глаза ее увлажнились. — Да благословит его бог…

ГЛАВА 5 ПИЧУГА НА МАНГОВОМ ДЕРЕВЕ

В конце сентября вечера́ стали прохладнее, посветлели облака, и дожди стучали по крыше все реже и реже. Штормовые ветры, дувшие в августе с гор за озером Сампа́лок, растеряли свою злость и ярость, дни стали мягче, нежнее и приятнее. На манговых деревьях напротив дома на месте цветов появились яркие желтые плоды. Сезон дождей подходил к концу.

Я закончил полоть помидорные грядки, уселся на верхней ступеньке лестницы и принялся уплетать сочное манго. Солнце медленно катилось за верхушки пальм на горной гряде. От нечего делать я играл мячиком на резинке.

Из темной комнаты появилась мама. Шла она медленно, по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать что-то очень важное. Я засунул мячик в карман, где уже лежала рогатка, и бодро заявил, что помидоры прополоты. Мне показалось, мама на мои слова не обратила внимания.

Она села на старую бамбуковую скамью и глубоко вздохнула.

— Криспин, для твоего отъезда почти все готово, осталось лишь сшить штаны, — сказала она, подгибая ногу и натягивая на нее юбку. — Полгода вся наша семья трудилась, чтобы собрать тебя в дорогу…

В ее голосе с хрипотцой звучала нежная грусть. Она тяжело дышала, будто после трудной и долгой работы. Я взглянул на нее и улыбнулся, улыбка вышла не очень веселой.

— Ты выглядишь очень усталой, мамочка.

— Нет, сынок, я не устала. Сядь поближе. — Она сняла ногу со скамейки, освобождая мне место, и обняла меня.

Я прижался к ее теплому телу и почувствовал, как дрожат ее руки.

— Ты должен всегда и во всем оставаться добрым мальчиком, — мягко начала она. — Запомни, сынок: совершать добро всегда легче, чем вершить зло. Добрые дела облагораживают человека.

Я замер; только прерывистое дыхание выдавало мое внутреннее волнение. Сумерки, ее голос, руки, обнимавшие меня, скорая разлука, неотвратимая, как наступление ночи, бередили мне душу.

Мама, бывало, и кричала, и наказывала меня за разные шалости, но меня это мало трогало. Сейчас же я внимал каждому ее слову — так они были чисты и полны любви. В каждом слове открывался новый, особый смысл.

— Помни, сынок: каждый день, каждый час мы думаем о тебе. Не забывай и ты о нас, — она перевела дыхание, — и главное, знай: ты всегда можешь рассчитывать на нашу привязанность и любовь.

Одинокая пичуга вспорхнула на ветку манго и запела немудреную песенку. Под впечатлением маминых слов песенка мне показалась тоскливой. Случись это вчера, я тут же выхватил бы рогатку и показал, какой я стрелок. Что делать потом с убитой птицей, я наверняка не знал бы, но мне необходимо было почувствовать себя победителем, отличным и метким стрелком. Мне и в голову не пришло бы, что я лишаю жизни это крохотное создание, но с сегодняшнего вечера во мне все переменилось. Стало жаль загубленных ради забавы птиц, захотелось прижаться к маме и выплакать на груди горечь, переполнившую сердце. Я почувствовал, будто постарел на сто лет.

— Я навсегда запомню твои слова, мама.

— Когда будешь там, за океаном, — снова с грустью произнесла она, — не забывай писать нам. Если вдруг ты усомнишься в чем-то, помни: мы здесь ждем твоих писем, ждем твоих вопросов.

— Конечно, мама, — ответил я уже бодрее.

Деревья превратились в огромные тени. Яркие плоды манго растворились в густой тьме. Солнце скрылось за вершины гор и покинуло нашу деревню, на землю спустилась ночь.

— Уже стемнело, сынок, — поднимаясь, сказала мама, — пора зажигать свет.

— Сейчас, мама. — И я зажег лампу от огня в очаге, на котором варился рис.

— Скоро отец придет, — заметила мама, поднимая крышку и пробуя, готов ли рис. — Пора накрывать на стол. Сходи за Марией, она у Сусанны, пришивает пуговицы к твоей рубашке.

Я отправился к соседям. Вновь раздалась песня запоздалой пичуги. Руки мои потянулись за рогаткой. Я прицелился. Да, прицелился, но это был жест расставания с прошлым. В рогатке не было камня. Она была пуста. Я бросил рогатку в кусты и зашагал к Сусанне. На душе стало так легко, что захотелось петь, вторя немудреной мелодии пичуги.

Мама… Снова образ ее возник передо мной, ее голос, ее нежные слова. Всем своим существом я понял: ничто, никакие тысячи километров не смогут никогда отдалить нас друг от друга. Маму и меня.

ГЛАВА 6 ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОДАРОК ДЯДИ СИАНО

Утром, перед отъездом в Манилу, где мне предстояло сесть в самолет, на носу у меня выскочил прыщ. Прыщ, как насморк или смущение, скрыть невозможно. Все, конечно, за завтраком его заметили.

— Ты что, плохо спал, сынок? — заботливо спросила мама, наливая мне чашку какао.

— Подействовала жара да волнения перед отъездом, — высказал предположение отец.

— Нет, — возразила тетя Клара, она всегда должна была вмешаться в любое дело, — все это от несварения желудка.

Дядя Сиано, который всегда знал все на свете и мог ответить на любой вопрос, на сей раз не проронил ни слова.

После завтрака я пошел во двор на птичник. Я знал, туда придет дядя. Там были его бойцовые петухи. Он вычеркивал из жизни день, если не видел своих петухов, не знал, как они там, не простудились ли в дождливую ночь, не притупились ли их шпоры, не пропало ли желание вырваться из клетки и рыться в земле. Словом, завтрак ему шел не впрок, пока он не убеждался, что петухи в хорошей боевой форме.

— Мне кажется утро прекрасным только тогда, — говаривал он, — когда, встав с постели, я вижу, что жена по-прежнему хочет мне нравиться, а петухи хотят драться.

Дядя был философ. Одно время он даже работал в баррио учителем в младших классах, но бросил: не смог совместить учительство и философствование. Он утверждал:

— Проще научить петухов драться, чем удержать мальчишек от драки.

Тетя Клара потеряла всякую надежду отвадить его от петушиных боев. Что только она не делала! Каждый день она ставила свечку перед святым Петром, покровителем нашего баррио, умоляла, чтобы тот избавил дядю от этого порока, но все было напрасно.

— Ты обращаешься не к тому святому, — заметил как-то отец, — разве ты не знаешь, что святой Петр сам страстный любитель петушиных боев?

Тетя прямо почернела, а потом ходила несколько часов подряд, как воды в рот набрала. Мама побранила отца за непочтительные высказывания в адрес святого. Но он только улыбался в ответ. Отец рассказал обо всем этом дяде, тот просто катался от смеха. Он продолжал хохотать и когда остался один…

Выйдя во двор, я увидел, что дядя сидит на корточках и обкуривает сигаретным дымом белого петуха. Среди петушатников ходит поверье, будто от сигаретного дыма петухи звереют. Дядя был другого мнения. К петухам он подходил тоже с философской точки зрения. На этот счет у него была своя теория. Он как-то объяснял мне: от дыма голова у петуха слабеет, он начинает меньше думать и, как человек, становится жестоким, ему хочется драться.

Дядя привязал один конец веревки к ноге петуха, а другой к палке и воткнул ее в рыхлую землю, чтобы петух не сбежал. Я присел возле дяди. Он улыбнулся. Трудно было понять, то ли он рад моему приходу, то ли бодрому настроению петухов.

Я было собрался открыть рот и поведать о возникшей у меня проблеме, как он опередил меня:

— Помолчи. Я все знаю. У тебя появилась проблема. Так?

Я был сражен.

— Да, — подтвердил я.

— Любовь? Так, что ли?

Он опять выдохнул на петуха густую струю дыма. Тот как бешеный мотнул головой.

— Да, дядя, — вздохнул я.

По тому, как он хитро подмигнул мне за завтраком, было ясно: он обо всем догадался. Ведь подмигивают обычно, Когда дело касается любви.

— Ну расскажи, — поддержал он меня, — я люблю любовные истории. Все, что мне осталось теперь, это только слушать о любви.

Я снял деревянные башмаки, поставил их друг возле друга на мягкой земле и уселся на них. Дядя изловчился и поймал за хвост красного петуха. Тот начал яростно сопротивляться и царапать когтями землю. Это тоже входило в систему дяди. Когда петух царапает землю, он оттачивает когти. Тем временем я начал свою историю.

— Ты помнишь фиесту после сбора урожая? — спросил я больше для того, чтобы убедиться, слушает ли меня дядя. Мне казалось, он весь ушел в созерцание того, как петух буквально пашет землю острыми когтями.

— Как же не помнить, — со вздохом ответил он. — Там было так много очаровательных девушек! Мне стало горько, что я уже старик.

— Так вот, на фиесте я познакомился с младшей дочкой манга Теро́я.

Дядя даже не взглянул в мою сторону.

Я вновь спросил:

— Ты помнишь Лига́ю?

— Что за вопрос, конечно. Это та симпатичная девушка с красными пятками. У нее застенчивая улыбка и нежное, как манго, личико. (Мне показалось, дядя как-то погрустнел.) Я повторяю: я уже старик, но все же расскажи подробнее о себе и о ней.

Теперь он держал в руках своего любимца — белого петуха и гладил его перья.

— Я полюбил ее, — еле слышно произнес я. — Никого и никогда я еще так не любил. Это моя первая любовь, дядя.

— Первая? — взглянул он на меня. — А Роза? А другие?

— То была не любовь. Ты отлично знаешь. Это было… увлечение.

— Ладно, — легко согласился он. — Теперь это уже не столь важно. Так в чем же твоя проблема?

Солнце поднялось довольно высоко, а я все еще не полил помидоры. Нужно было, конечно, полить их раньше, но ничего, подождут. Сердце не ждало.

— Продолжай, — улыбнулся дядя.

— Лигая меня тоже любит, — с чувством сказал я.

— Так в чем же дело? — Дядя встал и направился за водой к колодцу.

Я поплелся за ним.

— Проблема не в Лигае, а в ее отце.

Дядя шел не оборачиваясь.

— А что отец? Ты что, не нравишься ему, что ли?

— Не совсем так. Он считает меня маленьким; потом, я уезжаю, а главное… он говорит, что достаточно хорошо знает ТЕБЯ. Он утверждает, что птицы из одной стаи…

Дядя остановился как вкопанный, глаза его сверкнули.

— Что! — воскликнул он. — Что он говорит обо мне?

— Он называет тебя повесой и говорит, что мы с тобой одной породы.

— Он прав, — вдруг спокойным тоном произнес дядя. — Я повеса, ты это знаешь, но он глубоко ошибается, если думает, что птицы только одной породы сбиваются в одну стаю. Пусть взглянет на моих петухов, белых, красных — словом, всех мастей, как они дружно и счастливо живут вместе, хоть и разной породы.

Я расстроился: разговор явно принимал не тот оборот, мы всё больше и больше удалялись от темы. Я заговорил решительнее:

— Дядя, единственное, что я хочу перед отъездом, — это встретиться с Лигаей. Мне надо ее увидеть, ведь ты всегда понимал меня!

— А Терой не хочет вашей встречи, что ли?

— Ну конечно! Младший ее братишка говорил, что, кроме как в церковь, манг Терой вообще ее никуда не выпускает. Он побаивается, как бы мы не натворили глупостей.

— А ты что, собираешься, что ли?

— Ну что ты! — поспешил я с ответом. — Я так ее люблю!

Дядя вновь двинулся к колодцу, в раздумье покачивая головой, точь-в-точь как его петухи, которые расхаживали меж томатных грядок и раздумывали, клюнуть помидор или не клюнуть. На минутку я ужаснулся: мне показалось, что петухи слишком сильно повлияли на своего хозяина.

Наконец мы приблизились к колодцу, и только здесь дядя заговорил:

— Ты знаешь сам, денег у меня нет, ни купить, ни подарить тебе на память мне нечего. Я, конечно, мог бы взять у тети Клары немного денег и купить, к примеру, свитер, но я глубоко убежден, что ворованный подарок — это… все равно что вместо своей любви я подсунул бы тебе любовь другого.

Дядю опять потянуло к философствованию. Он присел на сруб колодца и совсем забыл, что петухи страдают от жажды. Он даже отставил ведро в сторону. Солнце пекло немилосердно; наверное, было уже часов десять. Я всей душой разделял чувства дяди. Денег действительно у него никогда не было, но он никогда не переживал от этого, и я любил его за бескорыстие. Он рассуждал так: «У тебя нет денег? Пустяки! Это еще не значит, что ты бедняк. Просто тебе сейчас не повезло».

Примерно месяц назад над городом пронесся тайфун. Он с корнем вырвал много пальм и унес даже одну хижину. Вся деревня так или иначе пострадала от страшного урагана, но больше всех пострадал дядя. Тайфун разметал клетки с петухами, и они погибли. По мнению дяди, у него еще никогда не было таких отличных петухов. Все решили, что от такого несчастья он падет духом. Не тут-то было! Ни одной жалобы. Больше того, назавтра он начал подшучивать над тетей Кларой и клянчить в долг денег, чтобы начать все сначала. Тетя Клара, конечно, сердилась невероятно.

«Господь бог, — мрачно выговаривала она, — ниспослал на нас тайфун, чтобы наказать тебя за глупость, ты же хочешь, чтобы я способствовала твоей пагубной забаве? Никогда! Кто угодно, только не я!»

Дядя засмеялся. Это был лучший ответ тете Кларе. Она просто пришла в ярость. Тут уж мы не удержались от улыбки. В сердцах тетя выскочила из-за стола и выпила залпом стакан воды на кухне.

Дядя никогда не унывал и не терял надежды. Он в таком бодром настроении и чудесном расположении духа явился к своим друзьям, что те сами предложили деньги в долг на обзаведение петухами. Приди он к отцу Себастьяну, и тот ссудил бы ему денег, правда в хорошем настроении, если бы оно, конечно, когда-нибудь у него было.

Дядя был неисправимым оптимистом. Этот оптимизм и сделал дядю страстным поклонником петушиных боев.

«Сиано никогда не откажется от своей страсти, — как-то заметил отец, — он глубоко верит, что всегда окажется в выигрыше».

Но дядя выигрывал редко. Когда же с ним это случалось, он тут же накупал кучу всяких лакомств: фруктов, печенья, сластей, однажды даже принес большую бутылку американского виски. И так всегда. Дороже всех денег для него была радость, которую он видел в наших глазах. В тех случаях, когда он проигрывал — утешался: авось своим проигрышем доставил небольшую радость победителю…

Мои мысли прервал его голос:

— Криспин, ты меня совсем не слушаешь!

Я смутился. Дядя встал и вытащил из колодца ведро.

— Петухи заждались воды, пора их поить.

Мы вернулись к курятнику.

— Ты начал рассуждать, что подарок не может быть ворованным, — напомнил я, — продолжай, я буду внимательнее.

Дядя присел возле плошек и налил в них воду, потом встал, вытер руку и глубоко вздохнул. Он снова сел на корточки, а я устроился рядом на деревянных босоножках.

— Да, Криспин, нет у меня ничего ценного, чтобы подарить тебе на прощанье. Я страшно переживаю все эти дни, но ты подал мне колоссальную идею.

Я впился в него взглядом, я даже не моргал, чтобы не пропустить ни слова, ни жеста.

— Я нашел выход. Мой тебе подарок — час времени, я дарю его на встречу с Лигаей. И я подарю этот час, хочет этого Терой или нет!

Я задохнулся от радости. Мне хотелось прыгать и кричать, но губы мои только беззвучно шевелились. Я кинулся дяде на шею и стал его целовать.

— Хватит, — прервал он мои нежности, — тебе пора поливать помидоры, а мне надо побыть одному с петухами. Завтра перед отъездом ты получишь свой час.

Всю ночь я не сомкнул глаз, все думал о дяде, этом удивительном человеке. Я никак не мог понять, отчего он не богат, ведь он такой умный. Я как-то спросил его об этом, а он ответил, что, мол, богатые люди — все очень некрасивые. Я удивился и пошел за ответом к отцу.

«Красота не во внешности, — ответил отец, — а в сердце».

Я еще больше был озадачен, но промолчал, решил, что вырасту — пойму.

Я стал думать об отце Лигаи. Он был богат, но это не делало его счастливым. Я чувствовал, что между богатством и счастьем есть какая-то обратная связь, но думать об этом не хотелось. Все же в памяти всплыл случай, как манг Терой однажды вылез произносить речь. Дело было во время фиесты, вся деревня веселилась на празднике урожая. Он говорил так долго, будто в речи своей видел единственную отраду в жизни. Он не желал замечать, что безмерно всем надоел. Люди посматривали на часы, даже трясли их, зевали, потом стали выбираться из толпы. Только тогда Терой опомнился и стал гневно выговаривать собравшимся. Когда же хотел уйти я, он так заорал, что я даже присел от страха. Наверняка он невзлюбил меня с того случая.

В баррио все боялись не угодить мангу Терою. Он был самым богатым, и к нему частенько ходили занимать деньги, особенно перед урожаем, в самое трудное время для крестьян. Манг Терой был жестоким и бездушным ростовщиком, все это знали. В тот день люди вынуждены были терпеть его болтовню, хотя всем надоели его разглагольствования о политике и других бесполезных вещах, вроде как важно по науке ухаживать за буйволами, чтобы те давали больше удобрения, и прочее и прочее.

И все же, когда он проговорил час, потом другой, третий, всех охватил охотничий азарт: сколько же он может вот так молоть чепуху!..

Так размышляя о Лигае и ее отце, я прислушивался к разговору дяди Сиано с папой и мамой на кухне. Час был поздний, керосин в лампе кончался. Меня отправили спать пораньше: завтра предстоял трудный день; но пережитые за день волнения мешали уснуть. Я вертелся в постели, размышляя об одном и том же: завтра целый час я буду с Лигаей. Как дядя это устроит, я не знал, он не делился своими планами, но я был уверен: уж если дядя обещал, никто не сможет помешать ему — ни тайфун, ни пожар, ни даже тетя Клара.

— Я должен сделать это! — громко воскликнул дядя. — Это единственное, что останется у него на память обо мне.

Я навострил уши.

— Пойми, это бессмысленно, — мягко заметила мать, — они же дети. Криспин уезжает, она остается здесь. Кто знает, когда он вернется, да и будет ли помнить о ней. Ты же знаешь Криспина.

У меня начало зудеть правое ухо, и я яростно стал чесать его.

— Тина, нет ничего прекраснее, чем любовь в юности, — отвечал, вздыхая, дядя. — В такой любви самое очаровательное — миг расставания.

— Каким был, таким и остаешься, — заметил отец; я представил смеющиеся глаза отца. — Любовь… Только одна любовь, Сиано.

— Помнишь, Томас, ты еще тогда ухаживал за Тиной, а твой отец вдруг решил, чтобы ты ехал на Минданао[19]. Помнишь? — обратился дядя к отцу. — Тина так рыдала, что слышно было на другом конце баррио. Тот день вы запомнили на всю жизнь. Или я не прав? Это был чудный миг, вы вдруг поняли, что страстно любите друг друга. Вы не думали тогда, увидитесь ли вы еще когда-нибудь или нет, вы просто любили друг друга. Разве тот день не был самым великим днем в вашей жизни? Только одно воспоминание об этом…

— Перестань, — взволнованно прервала его мама, — ты заставишь меня разреветься снова.

— Он прав. То было прекрасное время, — мягко заметил отец.

— Чудный день! — согласилась мама.

— Вот видишь, Тина, — подхватил дядя. — Что я хочу? Я хочу, чтобы Криспин увез в своей душе подобные чувства и хранил эти воспоминания вдали от дома.

— Но как это сделать? — спросил отец. — Уж кто-кто, а я-то знаю Тероя. Он блюдет свою дочь почище, чем мать-настоятельница женского монастыря своих послушниц.

— Ничего нет проще, — улыбнулся дядя. — Перед отъездом в Манилу мы устроим что-то вроде небольшой прощальной встречи, так сказать, прощальный обед. Пригласим людей, пригласим и Тероя.

— Так он просто к тебе и пойдет! — усомнилась мама.

— Ты пригласишь всю деревню. Придут все, да еще прихватят с собой что-нибудь. Тероя я беру на себя. Я ему просто скажу, что он окажет нам честь, если согласится быть главным гостем. Я попрошу его произнести от имени всего баррио напутственное слово. Посмотрим, откажет он или нет.

— Гениальная идея! — развеселился отец.

— Тебе бы, Сиано, заниматься политикой, — улыбнулась мама.

Из комнаты тети Клары раздался голос:

— Не пора ли тебе спать, Сиано?

— И то верно, — поддержала мама.

Отец рассмеялся.

— Ты права, Тина, — согласился дядя.

Свет на кухне погас, дом погрузился в темноту. Вскоре раздался храп отца; я же все продолжал думать о Лигае, о плане дяди Сиано, о том, что ждет меня завтра. Спать не хотелось, мысли вертелись вокруг предстоящей встречи. Я был необычайно возбужден, счастье распирало меня. Хотелось, чтобы утро пришло как можно скорее.

Закукарекали дядины петухи, возвещая, что первые лучи солнца показались из-за вершин Сан-Кристобальских гор и упали на озеро Сампалок.

Всю ночь я не сомкнул глаз, но усталости не чувствовал, так, небольшую вялость, будто выпил ламбанога[20]. Это была приятная слабость.

Я пошел умываться. Мама уже хлопотала на кухне. Мария с тетей на огороде рвали зелень к завтраку. Багаж был уложен и ждал отправки на станцию. Мой дорожный костюм и ботинки лежали в маминой комнате на кровати. Все решили, что в Манилу со мной поедут только мама, отец и дядя Сиано. Остальные останутся дома. Нас было так много, что поездка в город просто разорила бы семью. Я был готов к путешествию за океан.

За завтраком дяди на месте не оказалось. Тетя стала выглядывать в окошко — уж не задержался ли он у своих петухов, но его и там не было.

— Бьюсь об заклад на свою юбку, не иначе как он отправился занимать деньги на воскресные петушиные бои, — заявила она.

— Должен заметить тебе, Клара, — засмеялся отец, — прими я твой заклад, пришлось бы тебе щеголять по базару без юбки.

Мама едва сдержала смех, я тоже. Мы все знали, почему дяди нет за столом: он ушел приглашать на прощальную встречу манга Тероя. Мы ни слова не говорили тете, предпочитали, чтобы она ничего не знала до последнего момента. Тетя Клара была из тех, кто, как манг Терой, не мог держать язык за зубами.

Дядя как-то заявил:

— Во всем мире еще не изобрели таких средств связи, которые действовали бы быстрее, чем язык Клары.

Мы не обмолвились ни словом о Сиано и приступили к завтраку. Дядя появился часов в десять. Я был уже одет и ждал сигнала. Он сказал, что поезд в час дня, поэтому Тероя он пригласил к одиннадцати. Тот наверняка будет в двенадцать. Это его обычная манера — опаздывать, он любит, чтобы его ждали.

Мы вышли из дома около одиннадцати. Все, конечно, придут к назначенному часу, но времени оставалось в обрез. Я не ошибся. Люди пришли точно, больше того, натащили всяческой еды и напитков, получился отличный пикник. Уж так у нас в Сан-Пабло было заведено: праздник одного был праздником для всех.

Нас сердечно приветствовали, дядя беспрерывно улыбался. Таким я его видел только на петушиных боях, когда вся арена радостными воплями приветствовала его петухов. Я шарил глазами, но ни Тероя, ни Лигаи не видел.

Дядя с добровольными помощниками поставил в тени развесистого мангового дерева несколько стульев — они предназначались для особо важных гостей. Солнце приближалось к зениту, припекало основательно.

Манг Терой появился часов в двенадцать. Началась суматоха. Все наперебой предлагали ему выпить, закусить, удобно посидеть под деревом, но он отверг все предложения и, встав, как монумент, решил, видимо, непременно начать речь.

Воспользовавшись суетой, я спросил дядю, не знает ли он, почему не пришла Лигая.

— А он и не собирался ее брать с собою, — спокойно ответил тот. — Не ты ли рассказывал мне, что он запретил ей с тобой встречаться? Поскольку пикник в твою честь…

Я должен был, к сожалению, согласиться с доводами дяди и сразу сник. Дядя это понял.

— Не робей, Криспин, моим планом это тоже предусмотрено.

— Дядюшка, не тяни, скажи, что делать, ведь времени осталось так мало!

— Иди за мной.

Он повел меня в бамбуковые заросли, где никто не мог нас услышать, и изложил план действий.

— Иди под дерево и садись на стул. Перед тобой встанет Терой и начнет свою болтовню. Как только он разойдется, вставай потихоньку и беги к Лигае. Она дома. Не бойся, тебя никто не увидит. Всю родню я пригласил на пикник, даже ее брат здесь — вон играет в прятки с ребятами. Терой уверен, что его отпрыск приглядывает за Лигаей; посмотри, он готовится начинать речь.

Я повеселел. Хотелось, чтобы манг Терой скорее заговорил. Я сел на стул, а дядя Сиано предоставил слово мангу Терою. Речь началась. Когда манг Терой увлекся так, что перестал замечать меня, я незаметно покинул пикник и помчался к Лигае. Дядя смотрел мне вслед. Я оглянулся. Взгляды наши встретились, и он вновь ободряюще подмигнул мне. В душе моей все запело.

У дома Лигаи я остановился под пальмой перевести дыхание. В окошке была Лигая. Сердце бешено заколотилось. Но тут я обнаружил, что она не одна, возле нее был отец Себастьян. У меня все оборвалось, последняя надежда рухнула. Я было хотел повернуть назад, как из-за другой пальмы послышалось:

— Псс…

Я оглянулся. Там был дядя.

— Отец Себастьян… — упавшим голосом начал я.

— Знаю. Потому-то я и здесь. Твоя тетка устроила мне грандиозный скандал, начала кричать, что я безбожник, мол, всех пригласил, а про отца Себастьяна забыл. По правде говоря, твоя мать приглашала отца Себастьяна, да он отказался. Я подумал: не иначе как Терой уговорил его посидеть в доме. И оказался прав.

— Что же теперь делать?

— Стой здесь. Попробую с ним потолковать. Смотри, как только он уйдет, беги со всех ног к Лигае и не теряй времени даром.

Дядя направился к дому. Не прошло и минуты, как они со священником появились на улице. Интересно, что такое сказал дядя отцу Себастьяну, что тот кинулся из дома как на пожар?

Лигая увидела меня, хотела что-то сказать, но заплакала, и слов ее я не разобрал. Глаза ее были так печальны, будто она неожиданно узнала горькую весть.

— Только что здесь был твой дядя. Он сказал, что в баррио Сан-Исидо́ро умирает его дедушка и нуждается в последнем причастии. Отец Себастьян поспешил, дабы застать его в живых. Должно быть, это последняя просьба дедушки.

Я чуть не подавился, стремясь сдержать смех. Дедушка дяди умер лет десять назад!

— Не огорчайся, любимая!

Лигая продолжала ронять слезы.

— Я обо всем расскажу позднее. Пойдем к озеру. У нас почти нет времени.

Она накинула на плечи шарф, и мы, взявшись за руки, побежали. На озере было удивительно тихо и покойно, вода отражала голубизну неба, солнце стояло прямо над головой. В церкви ударил колокол: наступил полдень. Руки Лигаи были ледяными, в глазах стояли слезы. Я сам был готов расплакаться. Вспомнилось, как много лет назад отец должен был ехать на Минданао, как рыдала тогда мама. Лигая любит меня, решил я, любит по-настоящему.

— Я никогда не забуду тебя, — сказал я, робко касаясь ее щеки, — буду всегда писать, и ты будешь приходить ко мне в моих снах, там, за океаном…

Послышалось частое дыхание, но она не произнесла в ответ ни слова. Мы сели под бамбуком. Озеро было так близко, что я чувствовал тепло его воды, нагревшейся за день.

— Скажи мне что-нибудь на прощанье, — стал умолять я, — скажи только для меня, чтоб я запомнил твои слова навсегда…

Губы ее вздрагивали, на глазах дрожали слезинки, лицо было прекрасно печальным. Лигая со мной, она любит меня!

Обнявшись, мы долго сидели молча. Голова ее склонилась мне на плечо, снова слезы хлынули, как из ручья. Плечо стало мокрым. Пусть мокнет моя новая рубашка, пусть, мне не жаль! Я даже решил никогда не стирать ее, чтобы сохранить эти следы слез. Рубашка станет символом нашей любви.

Я выпустил Лигаю из объятий, взглянул на нее и сказал, что люблю, что любовь моя никогда не умрет. Глаза наши встретились, и взгляд ее проник мне в самое сердце. И не было в мире ничего прекраснее этого взгляда, этих нежных мокрых щек.

Время летело. Я ненароком взглянул на часы — подарок отца, — стрелка приближалась к часу. Я вскочил как ужаленный, даже Лигая вздрогнула. Я снова нежно привлек ее к себе, и наконец она прошептала, что всем сердцем полюбила меня. За весь час это единственное, что она произнесла. Но я был счастлив. Ее голос, слова, взгляд заплаканных глаз — все это навсегда останется в моем сердце.

Подарок дяди Сиано был самым лучшим подарком в моей жизни!

— До свидания, — воскликнул я, — до свидания, любовь моя! Я буду любить тебя, где бы я ни был!

Я нежно поцеловал ее, она мило покраснела. На лице появилась застенчивая улыбка. Она улыбнулась вновь, уже смелее. Плеснула волна и отразила луч солнца. Он заиграл на лице Лигаи, я же кинулся назад, на площадь.

Там творилось что-то невообразимое. Люди почти обессилели. Поезд ожидался с минуты на минуту, а Терой говорил и говорил. Я напомнил дяде, что уже почти час дня. Тот вздрогнул и озадаченно оглянулся. Что делать? Как унять Тероя? Подойди он к Терою, тот взовьется, начнет спорить, потеряешь уйму времени. Но вот лицо его озарила улыбка — видимо, он нашел выход. Дядя достал листок бумаги, взял карандаш, что подарили мне подруги сестры, и что-то написал, потом попросил Марию передать записку Терою. Тот только-только добрался до самой патетической части своей речи, доказывая, как важно для нашего баррио построить новую церковь бо́льших размеров, чем нынешняя.

— Позор! — вопил он. — На площади для петушиных боев может вместиться пятьсот человек, а в церкви лишь триста!

Манг Терой прочел переданную записку и стал меняться на глазах, начал заикаться, суетиться, заметно нервничать. Голос его дрогнул, затряслись руки. Ослабевшим голосом он поблагодарил всех за внимание и затрусил в бамбуковую рощу.

Манг Терой скрылся, а мы поспешили на станцию. Люди, ошарашенные внезапным исчезновением манга Тероя, постепенно пришли в себя, подхватили и понесли мои вещи. Мы появились на станции буквально за минуту до того, как к ней подошел пыхтящий паровоз.

Расставание вышло суматошным. Братья и сестры кинулись ко мне, стали целовать, жать руки. Раздался предупредительный гудок паровоза; мама, папа, дядя Сиано и я поднялись в вагон. Поезд тронулся.

Вагон медленно плыл вдоль платформы, а я с интересом вглядывался в тех, кто пришел проводить меня. Вдруг я заметил манга Тероя. Он так махал руками, что едва ли желал мне доброго пути, скорее, грозил. На мой немой вопрос дядя загадочно улыбался.

Мама тоже обратила внимание на манга Тероя и спросила дядю:

— Что ты там написал, почему он так волнуется?

Дядя наклонил голову и тоном победителя невозмутимо произнес:

— Да так, ничего особенного. Просто написал, что у него расстегнулись штаны.

Мама смутилась, отец захохотал, а дядя обернулся в мою сторону. Взгляды наши встретились, и он хитро подмигнул.