Как настоящий мужчина

ГЛАВА 13 ЧУДО-СНЕГ

Снега я никогда не видел. У нас в деревне было только два времени года: дождливый сезон и сухой. В дождливый мы высаживали рассаду риса, а в сухой снимали уже спелые колосья. Снег для нас был чем-то непонятным, хотя мы о нем читали в книжках, видели в кино и даже распевали песенку «Снежное рождество».

В тихие лунные вечера старики любили рассказывать, как лет пятьдесят назад в нашем баррио с неба начал вдруг сыпаться лед. Люди в панике кинулись по домам. В старинной книге тагальских преданий говорилось, что лед с неба предвещает ужасное бедствие.

Предсказание, к сожалению, сбылось. Дремавший много лет вулкан Таа́ль, неподалеку от Сан-Пабло, вдруг ожил, потекла лава, а в небо полетели раскаленные камни. Бурая, как грязь, лава залила рисовые поля, кофейные плантации, погубила тысячи деревьев. Были жертвы даже среди жителей.

Наша бабушка рассказывала, что в те дни ожидала первого ребенка. Почувствовав, как под ней задрожала земля, она в ужасе упала на бамбуковый пол и потеряла сознание. Ребенок погиб.

Для жителей баррио снег был загадочным, интригующим явлением.

На рождество мы украшали тамариндовое дерево ватой, будто осыпали снегом, и все же в сознании людей он оставался предвестником страшного несчастья. Если кто-нибудь видел снег во сне, он мгновенно просыпался, как от жуткого ночного кошмара.

Снег в Америке был совсем другое дело, здесь он то же, что у нас запах спелого риса и свежего печенья в начале декабря. Снег в Америке предвещал наступление радостных праздников, шуток, игр, веселого смеха. Кто бы мог представить, что укрытая снегом земля становилась мягкой, словно ухоженная площадка с упругой, как ковер, травой. Снег был такой белый, такой чистый, что не оставлял на пальто ни пятнышка грязи, хотя ребятишки, как заправские борцы, устраивали на нем веселую возню.

Словом, я с нетерпением ждал не ватного, а настоящего белого снега, но вместо него в Манхэттэне выходили о снеге только книжки и фильмы. Я даже слышал самого несравненного Ирвина Бе́рлина (по радио), как тот пел «Снежное рождество», а снег все не выпадал, хотя подходила к концу первая неделя декабря.

Я сидел у окошка, поглядывал на улицу и горевал, что снег все задерживается. Вдруг раздался голос тети, она звала меня на кухню. Я оторвался от окна и направился к ней.

— Давай сходим к миссис Па́скуа, — сказала тетя, крупно нарезая салат (мама утверждала, что так готовят овощи только ленивые американцы).

Я сразу согласился, хотя не представлял, что буду там делать. Меня заело одиночество. Я не привык сидеть в доме, где все окна закрыты наглухо. У нас на Лусоне[40] не боялись ни ветра, ни жуликов, поэтому никогда не закрывали ни окон, ни дверей. Ветер и люди могли заходить в дом и выходить из него когда заблагорассудится.

У миссис Паскуа, как оказалось, должны были состояться выборы в Клуб филиппинских женщин Большого Нью-Йорка. Дом ее был на противоположном от Колумбийского университета конце города, на 124-й стрит, где бродвейская подземка выходит из тоннеля и бежит по эстакаде на высоте трехэтажного дома. Жила она в старом кирпичном доме на пятом этаже. Пока мы поднимались на лифте, тросы скрипели, как несмазанная тачка. Квартиру миссис Паскуа угадать было не трудно по страшному гаму. Оттуда неслись женский смех, болтовня, пение, стихи и опять болтовня.

Тетя согнула было палец, чтобы постучать в дверь, как я обратил ее внимание на записку, приколотую к двери:

— Пойдем прямо на кухню, — шепнула тетя, — миссис Паскуа, вероятно, там.

Тетя была права. Хозяйка дома оказалась невысокой, полной женщиной с улыбчивым лицом и веселыми глазами. На темно-голубое платье без рукавов был надет передник с гигантским красным котом с черными глазищами. Волосы ее были тщательно причесаны, а на шее красовались крупные бусы. Было ей лет сорок пять, но я устыдился своей мысли. Дядя Сиано всегда учил меня: «Если мужчина отваживается определять возраст женщины, он либо старик, либо женоненавистник».

Миссис Паскуа жарила креветки в глубокой сковородке. Увидев нас, она улыбнулась и крикнула:

— Привет, Салли!

— Привет, Ро́зи!

Тетя собралась было ее поцеловать, но она предостерегающе воскликнула:

— Осторожнее, посадишь жирное пятно!

— Неважно! Платье старое…

Я сразу понял, что тетя кривит душой. Когда дома, бывало, она жарила креветки и те вдруг со взрывом подскакивали в кипящем масле, она отлетала от плиты как ошпаренная и начинала внимательно осматривать платье. Сюда она явилась в новом пурпурном костюме, на котором красовалась брошка в виде петушиного хвоста со сверкающими, как бриллианты, камнями.

— Так это тот молодой человек, что приехал недавно со старушки-родины?

Тетя Салли кивнула, я же удивился, почему она называет родину старушкой, — видно, она очень давно уехала оттуда, — однако счел необходимым улыбнуться.

— Не задерживайтесь здесь, идите к остальным и помогите дочке занимать гостей. Я скоро вернусь, осталось поджарить совсем немного.

— Хорошо. Заканчивай.

Я послушно шагнул за тетей в гостиную, и шум со всей силой обрушился на меня. Женщины говорили все разом. Как только они умудрялись понимать друг друга?! Разговор шел на английском языке, на испанском, тагальском, илока́но и других филиппинских языках. У нас любят разговаривать одновременно на нескольких языках. Тетя Салли тотчас покинула меня и начала переходить от одной женщины к другой. Тех, с кем она была в особенно хороших отношениях, она целовала.

Я почувствовал себя в дурацком положении и хотел было уже вернуться на кухню — там по крайней мере не было такого гама, да и аромат креветок был больше по душе, нежели клубы сигаретного дыма, но тут я вдруг увидел, что ко мне направляется улыбающаяся девочка.

— Меня зовут Те́рри. Я дочь миссис Паскуа. А ты племянник миссис Алонсо?

— Да, — ответил я, несколько ошарашенный ее видом.

Ей было не больше тринадцати, но губы накрашены, а платье с оголенными плечами, как у женщин, собиравшихся на танцы в армейском клубе в Сан-Пабло.

— Как тебя зовут? У тебя вид, будто ты с луны свалился.

— Криспин. Я сроду не бывал в компании, где одни только женщины.

Терри рассмеялась:

— Не робей, у меня в комнате сидит еще один несчастный вроде тебя.

— Что он там делает? — удивился я. — У нас в баррио никогда не увидишь парня в комнате у девочки.

— А он вроде тебя… одурел от всей этой болтовни.

Она отворила дверь, и я увидел мальчика, устроившегося в кресле с книжкой. Он был года на два-три моложе меня.

Мальчик снял ноги с табуретки, с интересом воззрился на меня, будто не верил, что в доме может оказаться еще один несчастный.

— Эдди, — весело крикнула Терри, — я хотела бы представить тебе еще одного героя!

— Привет, — ответил тот.

— Криспин. — Я пожал протянутую руку, она оказалась нежной, но достаточно твердой.

— Как я рад, что ты оказался здесь! Не попадись мне этот комикс, я от отчаяния выпрыгнул бы в окошко. Не могу понять, зачем это маме понадобилось тащить меня сюда.

Я взглянул на комикс. Название «Книга ужасов» было как будто написано кровью. Капли ее стекали с каждой буквы. Мертвенно-бледный человек на обложке бился в предсмертных судорогах. Его душили две волосатые ручищи.

— Великолепная книжка! — перехватил мой взгляд Эдди.

Терри кашлянула, привлекая наше внимание.

— Итак, господа, у вас здесь порядок, я удаляюсь в сугубо дамское общество.

— Валяй, — милостиво разрешил Эдди.

Не успел я поблагодарить Терри, как она закрыла за собой дверь.

— Хочешь посмотреть книжку?

— Не сейчас.

У меня не было настроения читать. Я был очень доволен, что встретил себе подобного, хотелось просто по-дружески и в спокойной обстановке потолковать с ним.

— Можешь взять с собой, — сказал мальчик. — Терри наверняка не будет возражать, она их покупает каждый день.

Я положил книжку на журнальный столик, и мы с Эдди устроились поудобнее: он в кресле, я на стуле возле журнального столика.

— Ты здесь давно? — спросил он.

— Не очень. Я приехал в Штаты в ноябре.

— Я не об этом. Я имею в виду этот дурацкий вечер.

— А, извини, — как-то смутился я, — мы только что пришли.

— Ты откуда?

— Из деревни Ремедиос, неподалеку от города Сан-Пабло на Филиппинах, — ответил я несколько напыщенно.

— Мои мама и папа тоже с Филиппин, но я сам там никогда не был.

— Ну да!

— Как там? Война была жестокой?

— Была. Но сейчас уже все прошло.

— Конечно! Все кончилось.

Из гостиной послышались аплодисменты.

— Думаю, начались выборы, — заметил Эдди. — Как ты насчет того, чтобы улизнуть отсюда?

— А куда?

— Хоть куда, лишь бы смыться из этого сумасшедшего дома. Можно сходить на Ри́версайд-драйв. Пойдем, пока они тут заняты.

— Идем. Только там мои пальто и перчатки.

— Неважно. Я знаю выход. Пойдем!

Мы появились в гостиной, когда госпожа Паскуа держала речь:

— …Я полагаю, с выборами президента покончено. Послышался невообразимый шум.

Мы проскользнули в переднюю и стали одеваться.

— Прошу выдвигать кандидатуры на пост вице-президента, — раздался другой голос.

Мы осторожно открыли дверь, и Эдди нажал кнопку лифта. Тот появился через несколько минут, мы покатили вниз. Лифтер насвистывал «Ты мое солнышко» и неимоверно фальшивил. Это был типичный азиат, но в Америке не так-то просто определить национальность.

Мы оказались на улице. В лицо ударил резкий ветер, и мы зашагали вдоль Бродвея.

Я на минуту задержался на тротуаре: из тоннеля подземки вылетел поезд и начал подниматься по эстакаде.

— Пошли! Это же просто поезд! — потянул меня Эдди. — Уже темнеет. Зимой всегда темнеет рано.

Я энергично двинулся за ним. Резкий, холодный ветер бил в лицо, я начал дрожать. На набережной ветер был еще свирепее. На голых деревьях не удержалось ни листочка. Вокруг нас — никого. Даже вода была какой-то серой и враждебной, казалось, она застыла на месте. Зачем Эдди притащил меня сюда?

— Эдди, здесь очень холодно, — сказал я, подпрыгивая, — может, найдем что-нибудь потеплее? Я не привык к такому холоду.

— Почему? Разве на Филиппинах не бывает такой погоды? — спокойно сказал он, усаживаясь на каменный парапет.

— Что ты! У нас же не бывает зимы. Я даже не видел никогда снега.

Я снова вздрогнул. Уши замерзли. Я коснулся уха, но не почувствовал прикосновения. Казалось, оторви его, я все равно не почувствую.

— Тебе надо привыкать, — сказал Эдди, — у нас зима стоит месяца три.

— Нет, Эдди, — ответил я, клацая зубами, — я ухожу…

— Хорошо, — согласился тот, — пойдем к усыпальнице Гра́нта. Там теплее.

Я не понял, куда он меня зовет, но был согласен идти куда угодно, лишь бы там было теплее.

— Далеко это?

— Да нет, тут рядом. — Эдди показал на дом, напоминавший древнегреческий храм.

Здание было с колоннами и массивными каменными ступенями, по бокам виднелись скульптуры орлов, как будто собиравшихся взвиться в небо.

Мы побежали. За нами увязались четыре серых голубя — видно, замерзли тоже. Сердце мое дрогнуло, когда мы входили в мраморный холл, минуя огромные колонны.

— Это настоящая усыпальница, — сказал Эдди холодным и мрачным тоном. — Здесь, — показал он вниз, — покоятся тела генерала Гранта и его жены.

Дрожь пробежала у меня по телу; виноват был отнюдь не холод. Перед моим взором возникло лицо человека с обложки комикса, что читал Эдди. Ну и парень этот Эдди! Багряный луч солнца проник сквозь окно, от этого стало еще холоднее. Откуда-то донесся далекий колокольный звон, грустный, печальный, едва различимый. В чуть слышную мелодию колоколов время от времени врывались гудки пароходов.

— Это из церкви на Риверсайд, — заметил Эдди.

— Ты здесь часто бываешь?

— Да нет, не очень. Был раза два-три, и то летом. Мы живем недалеко от дома госпожи Паскуа, а здесь ближайший от нашего дома парк. — Голос Эдди звучал мрачно и торжественно.

— Тебе здесь нравится? — спросил я.

— Да, — отрывисто сказал он, — особенно когда необходим покой.

Это звучало жутко. Ему было наверняка не больше четырнадцати, хотя ростом он был выше меня. Вьющиеся волосы обрамляли приятное, симпатичное лицо.

— А зачем ты притащил меня сюда? — спросил я, постепенно согреваясь. Даже уши вновь обрели прежнюю чувствительность.

— Мне показалось, что тебе тоже нужен покой, — мягко заметил Эдди. — Ты же с Востока, а я читал, что все восточные люди по-особому относятся к подобным местам, вот я и решил, что…

— Эдди!

— Когда ты появился, ты выглядел таким серьезным, — продолжал он. — Я предложил комикс, ты небрежно отложил его в сторону, будто тебя это не интересует. Любой мой товарищ вцепился бы в книжку, ты же нет. Я почувствовал себя малышом перед тобой. — Он не сводил с меня детски-наивного взгляда.

Мрачная гробница, багровый отсвет угасавшего дня напомнили мне о Мануэле. Странно, но я подумал и о Ричарде.

— Эдди, — взял я его за руку, она была не теплее моей, — я не знаю, что сегодня произошло со мной. Я, как и ты, люблю комиксы. Во время войны я перечитал их целую кучу. Но сегодня… Не знаю, но книга меня совершенно не заинтересовала.

— Криспин… — медленно произнес он мое имя. — А как твое уменьшительное имя?

— Крис.

— Тебе нравится здесь, Крис?

— Здесь… в гробнице?

— Да нет, в Америке.

— Да, наверное. А что?

— Порой я так устаю здесь. Мне хочется куда-нибудь уехать. Мама рассказывала много чудесных историй о Филиппинских островах, я стал мечтать о них. Скажи честно, там действительно хорошо?

— Конечно, — уверенно сказал я, — но и здесь неплохо.

— Ты говоришь просто из вежливости.

Снова за парком ударили церковные колокола.

— Да нет, — продолжал я, — все зависит от того, как ты на это смотришь.

— Может, ты и прав, — улыбнулся Эдди. — Извини, что я затащил тебя сюда, здесь холодно и грустно. Но я действительно решил, что…

— Не расстраивайся, мне полезно было побывать здесь. И мне иногда бывает нужно одиночество.

Я не знал, как это объяснить. Было такое чувство, которое не выразишь словами, но по ответной улыбке было ясно, Эдди меня понял. Я вдруг почувствовал, что он стал мне ближе.

— Давно я ни с кем так не беседовал, Крис, — признался Эдди. — Я не забуду этот вечер.

Я промолчал. Мне вдруг стало тепло. Исчез зимний холодный ветер.

Луч света вновь осветил окно, я увидел голубей.

— Потеплело, — заметил Эдди. (Меня поразило совпадение наших мыслей.) — Очевидно, пошел снег.

— Что ты сказал? — широко открыл я глаза.

— Когда так теплеет, значит, пошел снег, — ответил он.

— Эдди!

— Да.

— Я же никогда в жизни не видел снега!

— Ты меня разыгрываешь!

— Я же тебе говорил. У нас на Филиппинах не бывает зимы. Только дождливый сезон и сухой, когда… — Я вдруг замолчал. На улице летали белые пылинки. Эдди не спускал с меня удивленных глаз. Я повернулся к нему: — Значит…

— Да, это снег, — улыбнулся он.

Я выбежал на улицу и помчался по каменным ступеням в парк. На улице было намного теплее. Я стащил с головы кепку, и снежинки начали покрывать мои волосы. Я стал ловить их ладонями и разглядывать. Как это было прекрасно! Я даже забыл про Эдди.

Он стоял на каменных ступенях, и за стеной падавшего снега я никак не мог разобрать, улыбается он или насмешливо кривится.

Я бросился к нему:

— Снег, гляди, Эдди, снег! Это же чудо!

Эдди звонко рассмеялся. Я сгреб горсть снега, скатал шарик и бросил в Эдди. На пальто остался белый след. Он засмеялся еще громче, сбежал по лестнице и напомнил, что пора возвращаться:

— Верно, нас уже ищут.

Я не слушал. Все мысли мои были о снеге, ведь впервые в жизни я видел такое чудо!

— Теперь тебе лучше, Крис?

— Конечно!

— Понимаю. — Он взял меня за руку, увлекая по улице. — Наверное, окажись я на Филиппинах, я испытал бы подобное чувство.

Мысль эта поразила меня.

— Ты прав, Эдди, мне кажется, мы можем стать настоящими друзьями.

Он улыбнулся и толкнул меня в бок. Я повалился на землю, увлекая за собой Эдди. И — о чудо! — мы не запачкали пальто и не ушиблись. Снег был мягкий и чистый.

— Да, Крис, давай станем друзьями!

Мы зашагали по улице. Я выставил ладошки, и, пока мы добрались до дому, мои руки были полны удивительно белого снега.

ГЛАВА 14 ЭДДИ

Воскресенье. Раннее февральское утро. Я просыпаюсь и, лениво потягиваясь, направляюсь к окошку поднять занавеси. Яркое солнышко брызжет в лицо, я на мгновенье закрываю глаза.

По светло-голубому небу тонкой прозрачной дымкой бегут облака. На обочине дороги, где обычно стоят машины, скопились кучи грязного, лежалого снега, но мостовая уже подсохла и чисто выметена. На тротуаре играет стайка ребятишек в разноцветных шерстяных костюмчиках. Меня поражает, что в такой яркий солнечный день все они очень тепло одеты.

Мне кажется, зима отступила, сердце начинает выбивать радостную дробь. Надоели голые, без единого листочка деревья, непролазная грязь на улице. Подумать только, чтобы сбегать за чесноком в соседнюю лавочку, нужно надевать ботинки и кучу разных одежек!

Я бодро открываю окошко, вот сейчас вдохну свежий весенний ветерок; я даже зажмуриваю глаза от предвкушения неизъяснимого удовольствия, но мгновенно отшатываюсь от злого морозного ветра. Не спасает полосатая пижама — подарок тети Салли, — я весь покрываюсь гусиной кожей. Я поспешно захлопываю окно и как ошпаренный кидаюсь обратно в постель. Что делать — спать или вставать? Спать окончательно расхотелось, но и вылезать из постели не хочется. Я беру с ночного столика журнал, который дядя принес из отеля, называется он «Атлас», хотя ничего не имеет общего с географией. Там были сплошные фотографии мужчин, демонстрировавших могучие бицепсы.

Прочитав на первой странице заголовок «Не будь тощим», я со злостью отбросил журнал в сторону. Надо вставать. Я потянулся за одеждой, но вдруг раскрылась дверь и появился Эдди.

— Ты так рано? — приветствовал я его, натягивая штаны.

— Всю ночь не спал, — грустно сказал он, — все из-за родителей.

— Влетело от них?

— Да нет. — Он присел на край кровати. — Опять поссорились, на этот раз из-за меня.

Я сочувственно вздохнул.

— Завтракал?

— Нет, чего-то не хочется.

— Идем позавтракаем. Дядя на работе, мы с тетей одни.

Мы двинулись на кухню, там уже попахивало жареной ветчиной. Тетя Салли готовила яичницу.

— Я и не заметила, как ты появился, — сказала тетушка. — Завтракал?

— Он еще ничего не ел, — ответил я за Эдди.

Вид у него был мрачный и расстроенный.

— Садись, вот яичница.

— Мне не хочется, — повторил Эдди. — Если можно, немного кофе и тост[41].

Тетя покачала головой.

— Завтрак — самое важное дело, он главнее обеда и ужина. Ты бы съел еще что-нибудь.

Мы молча уселись завтракать, одна тетя нарушала молчание. Она все время задавала вопросы: как родители Эдди, отчего он сегодня неразговорчивый, не случилось ли что-нибудь?

Я чувствовал себя неловко. Я знал, что Эдди не собирается обсуждать с ней свои дела.

Эдди не прикоснулся ни к ветчине, ни к яичнице, выпил только кофе и съел два тоста с маслом и клубничным джемом.

Тетя обратила внимание на нетронутый завтрак и снова покачала головой.

— Тебе следует принять аспирин. Ты плохо выглядишь.

— Он здоров, тетушка!

— Мучает зуб, миссис Алонсо, — соврал Эдди.

Тетя Салли начала убирать посуду, а я позвал Эдди, хотя и не решил еще, куда мы отправимся.

— Мы погуляем, — сказал я тете и уже вдогонку услышал предупреждение не опаздывать в церковь.

— Мы скоро вернемся, — заверил я.

— Пойдем в парк, — предложил Эдди.

Дул пронзительный ветер, я потуже затянул шарф. Из-за холодной погоды в Центральном парке почти никого не было, одни старушки прогуливали собак.

— Ты не замерз? — спросил Эдди, усаживаясь на качалку.

— Не очень, — ответил я и сел напротив.

— Становишься настоящим нью-йоркцем, — с грустной улыбкой заметил Эдди, слегка раскачиваясь. Он взглянул на меня грустными прекрасными глазами: — Не мог бы я остаться у вас на ночь сегодня? Я хочу сказать, тетя не станет возражать?

— Думаю, нет, — оживленно ответил я. — Наоборот, ей будет приятно. Сделаем уроки, потолкуем о школе…

— Мне не хотелось бы сейчас говорить ни о чем, — сказал Эдди. — Ты не против?

Я встал с качалки, за мной и Эдди.

— Понимаешь, мне неохота идти домой и потом нужно с кем-то поделиться… поговорить о себе, о родителях… о своем настроении…

— Да, да, конечно, — поддержал я.

Мы тихо направились домой. Возле дома по-прежнему играли ребятишки. Одна девочка поскользнулась и шлепнулась. Она стала упрекать подружку. Вспыхнула ссора. Через минуту обе ревели. Их плач преследовал нас до самого верха.

Вечером тетя Салли созвонилась с матерью Эдди и предупредила, что Эдди останется у нас. Они так долго беседовали, что мы решили было, что мать Эдди возражает. Мы ошиблись. Появилась тетя и попросила помочь принести раскладушку из кладовки.

— Мы всё сделаем сами, — обрадовался Эдди.

Тетя пошла за свежим бельем.

Я уже собирался гасить свет, как Эдди сказал, что хотел бы поговорить со мной.

— Мне нужно облегчить душу.

Он пододвинул кровать вплотную к моей тахте и сел на подушку, укрыв ноги одеялом.

— Ну, давай, — попробовал я подбодрить его.

— Выключи свет, — тихо попросил Эдди.

Комната погрузилась в темноту. Наступила такая тишина, что было слышно взволнованное дыхание Эдди. Я терпеливо ждал. Я чувствовал, рассказ его не может оставить меня безучастным. Мы встретились всего лишь несколько месяцев назад, но стали самыми близкими друзьями. Эдди помог мне познакомиться с ребятами в школе, там его все знали. Тетя была счастлива, что благодаря Эдди я не чувствовал себя одиноким в новой школе. Она была права.

Я понимал, как трудно Эдди начать разговор. Его волнение передалось мне. Я не удержался и тоже сел на подушку. Наконец он решился. От его выразительного голоса комната будто ожила. Темнота исчезла, воздух посвежел; казалось, даже стены раздвинулись подобно занавесу на сцене. Передо мной открывалась жизнь Эдди.

— Было часов двенадцать ночи, когда я вчера вернулся домой с дня рождения Энни, — начал свой рассказ Эдди. — В доме уже было темно, только на кухне горела маленькая лампочка. Она всегда горит у нас ночью. Я не хотел попадаться на глаза маме, тихонько прокрался в комнату, разделся в темноте и юркнул под одеяло. Понимаешь, мама обидела меня. Мне не хотелось ее видеть и тем более выдавать свою обиду каким-то словом или жестом. Я не умею скрывать свои чувства. Их можно прочесть на моем лице.

Мне захотелось пить, но на кухню идти нужно было через мамину комнату, и я решил потерпеть. Обида на маму была еще свежа. Я хотел преподнести Энни в день рождения подарок, и мама обещала купить. Она сказала, что женщина знает, что может понравиться другой женщине. Она убедила меня, я полагался на ее вкус. Тетя твоя считает, что у мамы тонкая интуиция…

Я отвлекся. Словом, мама обещала, и когда я забежал домой из школы, я был уверен, что готовый подарок в красивой упаковке уже ждет меня. Мама вдруг заявляет, что ничего не купила.

Я было приуныл, но тут же подумал об отце. Отец без долгих раздумий тратил деньги и всегда делал язвительные замечания, если мама отказывала мне в какой-нибудь просьбе.

У нас, например, вышел спор о баскетболе. По ее мнению, я могу прекрасно развиваться физически, если буду таскать ее сумку с продуктами. Попросил купить коньки, она опять отказывает и вновь со своими смешными возражениями. Словом, тогда я пожаловался отцу. В моем присутствии он ничего не сказал маме, но позже я слышал весь их разговор. Отец выговаривал маме и заявил, что он не хочет, чтобы у его сына сложилось впечатление, будто родители не заботятся о нем. После услышанного я решил, что мой отец величайший человек на свете. Думаю, если бы он, как я, родился в Америке, он мог бы стать мэром Нью-Йорка или послом США в России. Даже упрямые русские полюбили бы его и прислушивались бы к его советам.

Отец считает, что деньги должны приносить удовольствие, наполнять жизнь радостью. Мама всегда спорит. Она утверждает, что тратить их надо с пользой, а не сорить деньгами попусту. «Если тратишь деньги бездумно, — утверждает она, — деньги становятся орудием в руках дьявола».

Когда вчера мама сказала, что не купила подарка, я попросил у нее три-четыре доллара, чтобы купить подарок самому.

«У меня нет денег, Эдди», — сказала мама и открыла холодильник, чтобы вынуть салат. Я забежал из школы позавтракать — была большая перемена.

«Тебе же каждую неделю папа дает деньги», — возразил я.

«Это не твое дело», — сердито ответила она.

Она нервничала и была какой-то беспокойной, даже уронила на стол салатницу, чего с ней никогда не бывало. Мама всегда отличалась выдержкой и спокойствием. Она, правда, покрикивала на меня, чтобы я ел побольше овощей, пил молоко, тогда не буду такой бледный и худой. Но я всегда знал, что на самом деле она не злится, а тут понял, что она была по-настоящему взвинчена.

Тем не менее я надулся, не стал есть салат и почти не притронулся к молоку. Я выбежал из дома, даже не поцеловав маму на прощанье, как всегда делал раньше. Уже на улице я почувствовал стыд за свой поступок.

Отец иногда бывает раздраженным. Такое с ним может случиться, если вдруг какой-нибудь растяпа ударит в дорожной сутолоке его машину или он проиграется на скачках, но обычно он бывает в порядке. Мне он никогда не отказывает в деньгах. «Ничто не придает такой вес человеку, как деньги», — любит часто повторять он. На что мама всегда возражает: «Деньги — еще не все, Бени́гно. В мире много такого, что не купишь ни за какие деньги. Именно это самое дорогое, самое лучшее в жизни».

Женская интуиция… Мама начинает рассуждать о вещах, о которых не имеет понятия. Да и откуда ей обо всем этом знать, коль она бывает только дома, в церкви или в универсальном магазине. Она ни разу не бывала даже на Уоллстрите[42]. Как-то за ужином мы вволю повеселились, когда отец начал объяснять, как покупают акции на Нью-Йоркской бирже. Мама вмешалась в разговор и заявила, что она думала, будто на бирже продают только свиней и коров.

Обо всем этом я размышлял по дороге в школу. Я был раздражен невероятно. Помнишь, ты встретил меня? Вид у меня был, точно я провалился на экзамене, и ты стал подшучивать надо мной.

Ты оказался настоящим другом и дал мне взаймы два доллара. Ты тогда еще сказал, что не пойдешь на вечер. День был морозный, и ты предпочел остаться дома.

После уроков я пошел на угол 69-й стрит и Амстердам-авеню к Стейну, выбрал коробку филиппинских носовых платков с вышитой буквой «А». Хотя коробка стоила два доллара сорок центов, мне ее отдали за доллар девяносто восемь, продавец сказал, что знает моего отца.

Когда я вернулся из магазина домой, мамы не было, но обед стоял на плите. На столе лежала записка:

Вечер удался на славу. Отец Энни наговорил массу лестных слов о моем отце. Он сказал, что слышал, как отец пожертвовал школе пятьдесят долларов на ремонт баскетбольных щитов. Я отлично помнил тот день. Я был невероятно горд, потому что, когда мы выходили из гимнастического зала, даже миссис Те́рнер, наша учительница по математике, которая вообще никогда не улыбается, даже она приятно улыбнулась и заявила: я должен быть счастлив, что у меня такой отец.

По дороге домой отец сказал: «Я пожертвовал школе пятьдесят долларов отнюдь не только ради престижа нашей семьи». Я промолчал, он продолжал: «Когда говорят деньги, все внимают. Таков закон жизни!»

Узнав о пожертвовании, мама не сказала ни слова. Отец же хотел знать ее мнение на этот счет, но она не раскрывала рта. Ее молчание рассердило отца. «Я не знаю, что с тобой происходит, — заявил он. — Когда я прошу тебя замолчать, тебя невозможно остановить. Когда же хочу, чтобы ты сказала хоть несколько слов, ты молчишь, будто немая».

Но мама упорно молчала. Она нервно пододвинула мне тарелку с рисом, не проронив ни слова. Когда отец собрался вечером из дому, она все же нарушила молчание: «Я хотела бы, чтобы ты больше бывал дома, Бенигно». Голос ее звучал грустно.

«В чем дело, Конста́нция? — возразил отец. — Ты говоришь так, будто я совсем не проявляю о тебе заботы. Разве я пренебрегаю своими обязанностями? Ты достаточно получаешь от меня денег».

«Мне нужны не только твои деньги, Бенигно. Я почти не вижу тебя. Днем ты работаешь, а вечером я опять остаюсь одна. Были случаи, когда ты вообще не приходил домой».

«О Констанция, — с легкой усмешкой ответил отец, — не будь сентиментальна. Мы давно расстались с юностью. От жизни надо получать как можно больше. Надо жить».

«Но я не могу жить без тебя!» — воскликнула мама, готовая вот-вот заплакать.

«Увидимся позднее. Мне надо идти», — сказал отец и надел пальто.

Мама ушла в гостиную. Я услышал, как за отцом хлопнула дверь, и взялся за тетрадь по математике. Я вдруг почувствовал к математике особый интерес, и отнюдь не из-за улыбки миссис Тернер. Ну ее к черту! Меня заинтересовал сам предмет.

Я открыл тетрадь, но тут раздались звуки гитары. Мама играла в гостиной. Она запела грустную старинную испанскую песню, которую так любила и часто напевала мне в детстве. В молодости мама была хорошая гитаристка, а по словам отца, и прекрасная певица. У нее до сих пор хранятся фотографии, как она поет на сцене и на радио. Отец всегда говорил об этом с гордостью. «Все Филиппины были у ее ног. Пением она зарабатывала большие деньги. Она была удивительной!» — любил он похвастаться перед друзьями.

Слово «удивительный» было его любимым словцом. Если он хотел подчеркнуть что-то значительное, он всегда употреблял это слово.

Давно мне не приходилось слышать, как поет мама. Она не пела с того самого дня, как мы получили известие, что умерла ее старенькая мама, жившая на Лусоне, на севере Филиппин. Мама ни с кем не хотела разговаривать и только плакала. До утра она просидела в гостиной, оттуда раздавался звон гитары и старинные испанские песни. На следущий день я как дурак полез к ней с расспросами — отчего всю ночь она сидела и пела в темноте?

«Мне становилось легче. Я изливала ветру всю грусть свою и печаль».

Мама произнесла это, как заправский психоаналитик, я не стал продолжать разговор, сделав вид, будто все понял, но кто может по-настоящему понять психолога?

В этот злополучный вечер, как я тебе говорил, мне не хотелось встречаться с мамой. Я знал: отца дома нет, день был субботний, а по субботам он всегда уходил играть в бильярд с друзьями на Кола́мбас-авеню. Иногда он говорил, что уходит по делам. Что за дела у него бывали по вечерам, я не знал. Единственно, что мне было известно: днем отец работает в офисе в центре города близ Уолл-стрита. Отец был бизнесменом.

Я лег спать, однако мне не спалось. Что-то мешало. Я вспоминал Энни. Когда мы играли, Энни шепнула, что из всех гостей я — самый красивый мальчик.

Мои мысли прервал звук гитары, послышалось пение. Вновь звучала любимая мамина старинная испанская песня:

Какой уж тут сон… Меня начала мучить совесть. Мне казалось, что причиной маминого грустного настроения мое поведение.

Я зажег свет и решил поговорить с мамой.

Я вошел в гостиную. Мама сидела на софе, спиной к кухне, глаза ее были устремлены в окно. Она не видела меня. Я встал у нее за спиной, тогда она почувствовала, что не одна в, комнате, и повернулась ко мне. Слабый свет из кухни высветил ее лицо, оно было в слезах.

Смутившись, она резко встала, вытерла лицо рукавом блузы и попыталась улыбнуться.

«Ну, как вечер?» — спросила она и потянулась к шнурку лампы за софой.

«Хороший, мама». Ничего другого от волнения я придумать не мог. Мне так много хотелось ей сказать, я чувствовал свою вину, свою несправедливость, но не знал, как выразить эти чувства. При свете настольной лампы стали ярче видны слезинки, которые она не успела вытереть в спешке.

«Ты плакала, мама? — с трудом произнес я наконец. — Все из-за меня?»

«Нет, сынок, не из-за тебя».

«Уже так поздно, мамочка!»

Мама вновь села на софу. Она хотела опять вытереть лицо рукавом, но я схватил со стола платок и передал ей. Мама взглянула на меня своими горькими, грустными глазами и улыбнулась.

«Не тревожься за меня, малыш. Все в порядке. Я просто развлекала себя сама».

«Прости меня, родная!»

«Поверь, сынок, дело не в тебе».

Она взялась за гитару, а когда я вышел на кухню, выключила свет. Я вспомнил, что хотел пить, и подошел к крану. Вода побежала в стакан, а в гостиной полилась песня.

Я направился было в спальню, но передумал и вернулся в гостиную.

«Мам, уже полночь», — напомнил я, но она не ответила, она пела:

«Мама!»

«Не кричи, Эдди, я слышу. — Она положила гитару на софу и зажгла свет. На лице ее вновь были слезы. — Иди спать! Оставь меня, пожалуйста, одну».

«Я не усну, пока не узнаю, что произошло», — стал настаивать я.

«Ты доставишь мне удовольствие, если оставишь меня в покое, — сказала она мягко. — Ничего не случилось, я просто пою».

«Это не так, мама. — Голос мой дрогнул. — Ты выглядишь такой расстроенной. Даже в своей комнате мне видится твое грустное лицо. В чем дело?»

«Ничего особенного. Теперь иди, как послушный мальчик, спать».

Я с неохотой повиновался, почувствовав, что раздражаю ее. На сей раз я уснул, но это был тревожный сон. Я мгновенно проснулся, когда услышал в гостиной голоса. Вернулся отец. Охваченный любопытством, я прислушался. В гостиной ярко горели все лампы. Я приоткрыл дверь.

«Эдди дома?» — спросил отец. Он стоял возле радиоприемника. Мама сидела на софе спиной ко мне. Гитара лежала рядом.

«Он спит».

«А почему ты не спишь?»

«Ждала тебя. Мне нужно с тобой поговорить. Эдди не следует знать о нашем разговоре. Ты для него кумир. Я не хочу разубеждать его».

«Это было бы несправедливо».

«Бенигно, я тебя совсем не вижу».

«Ты опять за свое?» — прервал отец.

«Выслушай меня, — твердо сказала мама. По ее тону я понял, что она сейчас скажет что-то очень важное. — Сегодня утром я пошла в универсальный магазин к Бе́рну, где у тебя счет. Я хотела купить подарок для Энни, меня просил Эдди. Когда я пришла туда…»

«Это что, рассказ или претензия?» — снова прервал ее отец. Я не узнал отца, так он был резок. Сердце мое учащенно забилось.

«Послушай! — настаивала мама. — Когда я пришла в магазин, девушки, к которой я обычно обращаюсь, не оказалось, она больше не работает в магазине. С тех пор как я была там последний раз, прошло немало времени. Я выбрала для Энни симпатичную блузку и, как всегда, попросила отнести ее на твой счет. Продавщица — я назвалась миссис Бенигно Ру́био — вытаращила глаза, затем извинилась и позвала менеджера. Тот появился и стал требовать документы. У меня их с собой не оказалось. Никто не спрашивал у меня документов, когда я делала покупки раньше. Менеджер удивленно поднял брови и подозрительно уставился на меня. «Понимаете, мадам, — наконец произнес он, — мистер Рубио только вчера был у нас, покупал для миссис Рубио платье». — «Может, это для меня?» — ответила я, но он отрицательно покачал головой. «Мадам, — сказал он, — ваш размер шестнадцатый, а он купил платье одиннадцатого размера». Я не знала, куда деваться от стыда. Какой уж здесь подарок… Это не все, что я хотела сказать, Бенигно. С понедельника ты не даешь ни копейки, сегодня же пятница. У меня в кошельке всего три доллара с мелочью. Когда Эдди попросил денег на подарок, я не могла ничего ему дать. Мальчик на меня обиделся, хуже — он проявил неуважение ко мне, но я не могу упрекнуть его».

Мама заплакала, вслед за ней чуть не заревел и я. Я был готов упасть перед ней на колени, умолять о прощении, но сдержался.

Отец полез в карман и вытащил бумажник.

«Если деньги — причина твоего раздражения, пожалуйста». Он вытащил несколько банкнот и бросил на стол возле гитары.

«Я повторяю, мне нужны не только деньги».

«Так что же ты жалуешься, будто у тебя нет денег?»

«Это разные вещи», — повысила голос мама.

«Опять за свое… — Лицо отца покраснело. — Сначала ты просила денег, ты их получила. Теперь что?»

Мама встала. Отец вытащил из бумажника еще несколько банкнот и бросил их на стол.

«Вот… Я думаю, здесь хватит, чтобы ты успокоилась на первое время».

Я наблюдал за сценой, притаившись за дверью, стараясь быть незамеченным.

«Повторяю, Бенигно, и вновь буду повторять, — голос мамы прерывался от сдерживаемых рыданий, — мне от тебя нужны не только деньги».

«Чего ты еще хочешь от меня? — перешел опять на крик отец. — Яйцо в бутылку пива?»

«Оставь жаргон лошадиных скачек, Бенигно, я не понимаю его!» — воскликнула мама, встав подле двери в мою комнату.

Я слышал ее взволнованное дыхание.

«Единственное, что мне нужно от тебя, — это ты сам. Я люблю тебя, Бенигно!»

Но отец, видимо, уже не слышал ее последних слов. Никогда в жизни я не забуду горечи, которая звучала в маминых словах.

Он открыл входную дверь и так хлопнул, что на кухне даже лампочка мигнула.

Я был ошарашен.

Мама вернулась в гостиную; сквозь сдавленные рыдания я слышал какие-то слова, сердце мое не выдержало, и я бросился к ней, сел возле нее, взял за руку. Она отпрянула от неожиданности. Я видел ее замешательство. Интуитивно она поняла, что я все видел, все слышал.

«Сынок, прости меня, — огорченно прошептала она. — Я виновата, очень виновата перед тобой».

«Ничего, мама, все пройдет, — успокаивал я ее, как взрослый, стараясь утешить. — Отец вернется».

«Надеюсь, сын, — ответила она и взглянула на брошенные отцом деньги. — Папа думает, что одни лишь деньги делают человека счастливым».

Но ведь и я думал точно так. Только после этой тяжкой сцены я вдруг прозрел, я словно оглянулся вокруг и увидел, что в мире существует многое, что куда дороже, чем деньги.

На столе лежало долларов двести — триста, но это не трогало маму. Я говорил уже, что мне казалось, будто мама ничего не смыслит в деньгах. Я смеялся над ее представлением, будто на Нью-Йоркской бирже торгуют скотом. Я был не прав.

«Мамуля, — сказал я нежно, — я всегда останусь с тобой. Я пойду работать, буду помогать тебе. Я постараюсь заработать столько, чтобы никогда не видеть тебя расстроенной, как сегодня».

Не знаю, почему пришли мне в голову эти слова, но я был так переполнен любовью к маме, что они вырвались сами собой. Может, я сказал не то, что нужно, но я действительно думал только о маме.

«Я боюсь, что ты берешь пример со своего отца, — мягко и спокойно ответила мама. Она уже взяла себя в руки. — Послушай, что я скажу. Рано или поздно ты поймешь, что о человеке нужно судить не по тому, сколько у него денег, а по тому, как он относится к деньгам».

Я молчал. Мне в голову вновь пришла мысль о женской интуиции. Очевидно, женщины — великие мудрецы. Мамины слова доходили до меня лучше, чем любой учебник, это была школа жизни.

Мама потянулась за гитарой.

«Иди в постель, сын, — сказала она, беря несколько аккордов, — я скоро тоже лягу».

«Ладно, мама», — ответил я. Я сходил на кухню и вновь выпил воды.

Мама услышала журчание воды и попросила тоже принести ей попить.

«Пересохло в горле, Эдди, не могу даже петь. — Она взяла стакан и улыбнулась. — Спасибо, сынок, теперь иди спать и забудь все, что случилось нынешней ночью».

«Хорошо, мама», — согласился я, но был уверен, что никогда не забуду эту ночь.

Мама потушила свет, дом погрузился в темноту, лишь на кухне горела пятисвечовая лампочка. Уже под одеялом я услышал, как мама запела свою любимую испанскую песню:

Под звуки этой мелодии я дал себе слово никогда не думать о деньгах, пока отец не вернется к нам. Мы станем снова счастливыми, а мама больше не будет петь в темноте свои грустные песни…

Стены моей комнаты вновь сдвинулись, снова стало душно и темно. Я слышал, как шуршат простыни на кровати У Эдди.

— Спокойной ночи, Крис, — сказал он после небольшой паузы.

— Спокойной ночи, — пожелал я Эдди и закутался в одеяло.

В ту ночь мне приснилась моя родная деревня Ремедиос. Была фиеста. Люди сошлись на площади послушать пение прекрасной женщины.

ГЛАВА 15 АДОБО ТЕТИ САЛЛИ

В отличие от жителей моего родного баррио Ремедиос, наслаждавшихся медленно текущими днями, американцы казались мне обезумевшими от стремления всячески сократить старое доброе Время.

Они создали гоночные автомобили, ввели обучение во сне, стали пить быстрорастворимый кофе, наслаждаться музыкой из магнитофона и готовить обед в скороварке.

Вместо классического приготовления риса, когда тот должен был, как в нашем баррио, часами кипеть на слабом огне, они вырастили особое зерно, стали сыпать его в кипяток и снимать всего через несколько минут — рис был готов.

Американцы даже стали обманывать само Время и ввели программу «экономии дневного времени», переводя нормальные часы по собственному усмотрению. Все это происходит с разрешения конгресса и президента. Сам конгресс, вместо того чтобы работать целый год, успевает переделать свои дела за несколько месяцев, а президент у них вообще никогда не спит.

Я помню, как учительница по истории миссис Джордж рассказывала про одного президента, тот утверждал, будто работает двадцать пять часов в сутки. Когда его спросили, как, мол, ему это удается, президент ответил: «Я всегда встаю на час раньше».

Я, конечно, написал о президенте своим в баррио Ремедиос и, по словам дяди Сиано, посеял в их доме невероятный раздор. Мама, услышав про незасыпающего президента, удивилась:

«Как это он может не спать?»

«Очень просто, — разъяснил дядя Сиано, — у него сварливая жена».

Тетя Клара, конечно, смекнула, что он имеет в виду отнюдь не американского президента, и кинула в него деревянную туфлю.

Отец рассуждал иначе. Он заявил:

«Президент пользуется будильником».

«А что такое будильник?» — вновь спросила мама.

«Сварливая жена», — вновь подхватил дядя Сиано.

Тетя Клара с туфлей в руках преследовала его до самой бамбуковой рощи.

Я рассказал учительнице о событиях в нашей семье и, откровенно говоря, побаивался, что миссис Джордж обидится на моих стариков, но волновался напрасно. Она весело улыбнулась и заметила, что получился отличный спектакль.

Миссис Джордж пересказала историю в классе, все дружно смеялись, а Энни, подружка Эдди, потом мне рассказала, что знала одного сторожа-индийца. Все думали, что он всю ночь бодрствует, пока не поняли, что он спит с открытыми глазами.

Словом, в Америке все происходит раньше времени. Автомобили марки будущего года покупаются в этом году, на год раньше распродаются билеты на шоу на Бродвее, даже воскресные газеты продаются в субботу вечером, и только одно всегда опаздывает — весна.

В книжках утверждают: весна приходит в марте, числа 21, но уже апрель, а на дворе по-прежнему стужа.

Я как-то не выдержал и пошел за разъяснениями к дяде Питу.

— Истинный признак прихода весны, — заявил он, — когда наша соседка сверху миссис Ка́ртер выбрасывает на двор свою новогоднюю елку.

— Очень смешно, — заметила тетя, поставив кофейник на стол, — уважал бы хоть ее седины!

— Твоя тетка имеет в виду, что больше уважать ее не за что. Этой даме доставляет особое удовольствие оскорблять нас, оттого что мы не белые.

— A у нее в жизни ничего лучшего и не осталось, — отпарировала тетя.

— Лучше бы она заткнула свой рот. Я от нее сойду с ума! — взъярился дядя.

…Миссис Картер была старой женщиной, ей было, по-моему, далеко за шестьдесят. Жила она как раз над нами лет двадцать. Я об этом узнал от весельчака и толстяка итальянца Тони; я как-то пришел к нему с жалобой на соседку, что она постоянно третирует меня, а однажды даже заорала: «Прочь с дороги, филиппинская собака!»

— Не обращай на нее внимания, — заметил Тони и покрутил возле виска пальцем: она, мол, чокнутая. Потом рассказал, что еще в войну — дело было зимой — миссис Картер вышла на улицу, а там в снежки играли пуэрториканские ребятишки. Кто-то случайно попал в нее снежком, старуха упала, сломала ногу и угодила в больницу на несколько недель. После больницы она и стала кидаться на дядю Пита и тетю Салли. У них, как и у пуэрториканцев, были испанские фамилии…

— В жизни она не видела ничего хорошего, вот и все, — повторила тетя и подложила мне на тарелку кекса.

— Она много болтает, хотя ни в чем не смыслит, — не унимался дядя, прожевывая кекс.

Тетя подсела к дядюшке и начала разговор насчет собственного дела.

— Ты опять? — завелся дядя, размахивая вилкой. — Забудь об этом. Я прилично зарабатываю, доволен работой, все мы застрахованы, чего тебе еще недостает?

— Я хочу, чтобы мы стали людьми, — упрямо стояла на своем тетя. — Всю жизнь ты ходишь в официантах. Если бы у нас было свое дело…

Дядя быстро допил кофе, заявил, что опаздывает на работу и болтать ему некогда. Тетя даже не посмотрела в его сторону, уставившись на жирное пятно, растекшееся по верхней корочке пирога.

— Не забивай себе голову, Салли! — подошел к ней дядя.

Наконец она подняла глаза:

— Я так вкусно готовлю, Пит. Американцам наверняка понравится филиппинская кухня. Они обожают все новое. Или я не права?

— Нет! — отрезал дядя, целуя ее на прощанье. — Совсем опоздал! Увидимся позже, Крис. Пока! — И он исчез. По лестнице застучали его ботинки.

Мы молча начали мыть посуду.

Это был не первый случай, когда у дяди с тетей возникали споры из-за «собственного дела». С первых дней, как только я пошел в школу, тетя начала подумывать, как сделать из своего мужа более значительную фигуру.

— Ты не должен оставаться официантом всю жизнь, — как-то заметила она, — ты должен что-то сделать.

Дяде не нравились эти разговоры. Он был убежден: все, что нужно, он для себя сделал. Через несколько лет он собирался на пенсию. Сиди себе сложа руки. Не надо вскакивать спозаранок и ложиться спать за полночь.

— Мы сможем поехать даже на Филиппины, — бодро говаривал он, — повидаемся со всеми в Ремедиосе.

— Хорошо бы, — соглашалась тетя, но тут же вскипала: — Мне стыдно будет, когда спросят, чем ты занимаешься в Америке! Что же, мне так и отвечать, что ты официант?

— А что тут плохого? На мою получку мы неплохо едим.

— Но мы ели бы лучше, если бы ты стал хозяином хотя бы самого маленького ресторанчика. Я уверена, все американцы раскрыли бы рты от одного запаха филиппинских блюд, особенно в моем исполнении. Разве не я получила приз за «цыпленка адобо» на последнем конкурсе хозяек?

— И все же я не уверен, что многим придется по вкусу кухня по-филиппински, — покачал головой дядя. — Вон миссис Картер поносит тебя за твой чеснок и лавровый лист.

— Я уверена, американцам понравится!

— А миссис Картер…

— Она не американка, — возразила тетушка, — она американка только по документам.

— И все же мы не можем открыть своего, даже «самого маленького ресторанчика», слишком велик риск.

— Кто не рискует, тот не добьется победы! — отважно заявила тетя.

— Опять начиталась книжек Криса. Читай себе на здоровье! Теперь пора спать.

Дядя зевнул, а тетя в отчаянии замотала головой:

— Хоть ты покажи, Крис, что не зря пошел в школу. Скажи ему о котле, о котором вы там вчера говорили в школе.

— Как официант, я досконально знаю все о котлах, — авторитетно заявил дядя. — Что тебя интересует?

— Скажи, что такое «кипящий котел»?

— Америка! Вот что это такое. Ты думала, я буду рассуждать о кухонной утвари? Не выйдет, моя милая! Если я не читаю книг, это еще не значит, что не читаю газет.

— Ты невозможный человек, из-за тебя мне сегодня наверняка приснится какой-нибудь кошмар.

Они отправились спать в расстроенных чувствах.

Тетя начала проявлять особую настойчивость насчет ресторанчика, как только стала членом школьного родительского комитета. Как-то наш директор заметил, что никогда не пробовал таких вкусных цыплят, как у тети Салли. «Если вы начнете готовить филиппинские блюда на продажу, — заявил он, — вы составите себе состояние».

Я-то думаю, директор проявил простую любезность, но благодаря его голосу тетушка получила в премию большую банку клубничного варенья «за лучшее блюдо из цыплят». Банке варенья тетя не придала особого значения, ведь эту банку она пожертвовала школе сама, зато была невероятно горда победой на конкурсе и радостно улыбалась во время награждения. Единственное, что огорчало ее, — необходимость есть эту банку самой, дядя ненавидел клубничное варенье: зернышки от клубники попадали в его последние пять-шесть зубов и причиняли ему неимоверную боль. Именно он надоумил тетю пожертвовать банку варенья для первого приза. Когда дядя увидел, что банка вновь вернулась домой, то не знал, смеяться ему или плакать. Все же он изобразил улыбку, а тетя осталась горда своим цыплячьим блюдом. С того дня ее одолела идея о собственном панситерии[45], что вызывало у дяди кислую, как тетушкин уксус, улыбку.

По правде говоря, мне нравилось тетушкино желание. Панситерий сразу превращал меня в выдающуюся личность среди одноклассников, умственная энергия которых в основном направлялась на неустанные поиски чего-нибудь съестного. Казалось, они постоянно думают о еде. Предложи я Скипу Хэ́нли, этому верзиле-грубияну, кусочек тетушкиного цыпленка, что так очаровал директора, уверен, Скип поклялся бы не надоедать мне больше своей дурацкой песенкой «У обезьян в Замбоанге нет хвостов»[46].

Однажды мы с тетей оказались в универсаме и встретили миссис Ахиллес, у ее мужа была греческая кофейня на углу 62-й стрит и Амстердам-авеню.

— Как дела? — завела разговор тетушка, пока они двигались в очереди вдоль мясного прилавка.

— Не так плохо. Муж хочет кончать с делом. Мы уже старики, хотелось бы перед смертью побывать на островах Эгейского моря, снова вдохнуть родной воздух Средиземноморья.

— Вы собираетесь закрывать кафе? — встрепенулась тетя.

— Да, к концу месяца, и сразу начнем заниматься визами. Ужасно боюсь прививок, просто ненавижу, да муж говорит — без уколов не будет и виз.

— Превосходно, превосходно, — будто в трансе повторила тетушка.

Подошла ее очередь, и не окликни я ее весьма энергично, она забыла бы про бараньи отбивные. Схватив мясо, тетушка торопливо распрощалась с госпожой Ахиллес. Греческая дама вновь повторила, что ужас как боится уколов, и пообещала уведомить тетушку об отъезде.

— Я непременно забегу к вам, — пообещала тетушка, — еще до конца недели.

Я понял ее и был уверен, что сегодня вечером вопрос будет поставлен ребром. Я оказался прав на сто процентов. Из спальни доносился громкий и жестокий спор, но в тот день я очень устал, и сон поборол мое любопытство.

За завтраком не то что о панситерии — вообще никаких разговоров не было. Тишину нарушало только бульканье закипавшего кофе да шипение яичницы на сковороде. Вдруг в напряженной тишине раздался грохот: тетя уронила на пол сковородку с яичницей и беконом. Дядя спокойно встал из-за стола и пошел за пальто и шляпой.

— Поем сегодня в отеле, — сказал он мне, — там по крайней мере хоть обслуживают с улыбкой.

Нервно соскребая яйца с пола и вытирая линолеум мокрой тряпкой, тетя не проронила ни звука. За дядей хлопнула входная дверь.

— Твой дядюшка достоин сожаления. В жизни ему ничего не добиться! Ночь мы не спали, всё спорили о кафе Ахиллеса. Он заявил под конец, что панситерий — это, мол, камни, которые мы собственными руками собираем, чтобы обрушить себе на голову. Он трус, твой дядя, но я не отступлюсь!

День был субботний, и все утро я не выходил из дома. Тетя возилась на кухне с цыплятами и свининой. Аромат разносился по всему подъезду. Залах уксуса, чеснока и свинины в соевом соусе радовал мое сердце. Он был, правда, резковат, но зато как аппетитен!

Во входную дверь кто-то постучал.

— Открой, Крис!

Я валялся на софе с новым романом ужасов, который взял у Эдди. Книжка была про человека-оборотня. Оборотень по ночам набрасывался на юных девушек и алчно высасывал у них кровь. Наутро он вновь превращался в скромного, тихого человека средних лет, для которого единственной радостью в жизни было созерцать, как его дочка расцветает в очаровательную женщину. Случилось так, что однажды оборотень не наткнулся ни на одну жертву и, разочарованный, вернулся домой. Дочь спокойно спала в постели. Охваченный жаждой крови, он собрался убить ее, но дочь проснулась и дико закричала. Отца обуял ужас, он стал молить, чтобы она убила его, но у дочки не поднялась рука, тогда убил он. Напившись крови родной дочери, он стал вновь сильным и могучим. Кровь, по его утверждению, гуще, чем вода.

Услышав возглас тетушки, я уронил книгу на пол и побежал к двери. У входа стоял молодой человек лет двадцати пяти, с белозубой улыбкой во весь рот и в светло-коричневой рубашке с закатанными рукавами. Когда он спросил, может ли видеть хозяйку дома, я решил, что передо мной агент по продаже зубной пасты.

Я крикнул тетушку, она появилась, вытирая руки разноцветным передником.

— Мадам, вы та женщина, что готовит адобо?

Тетушка вытаращила глаза: ей и в голову не могло прийти, что американец может догадаться, какое она готовит блюдо.

— Как вы узнали, сэр?

— Мне приходилось бывать на Филиппинах во время войны. Разрешите войти?

— Конечно, конечно, — поспешно ответила тетя, поглядывая на меня. — Мой племянник Крис, недавно приехал со старой родины.

— Рад с вами познакомиться, Крис, — протянул он руку. (Автоматически в памяти моей возник образ Ричарда Купера.) — Меня зовут Га́рри. Гарри Ви́дер. Я почувствовал запах, напомнивший Филиппины, не удержался и постучал!

Незнакомец говорил бодро, весело, слушать его было одно удовольствие, он все время размахивал руками. Заметив, что зубы у него искусственные, я переменил мнение: продавцом пасты он быть не мог. «Чем же он торгует?» — стал гадать я.

— Адобо будет готово с минуты на минуту, — обещающе заявила тетя, — подождите, если вам позволяет время.

Она направилась на кухню и начала энергично мешать в судке для адобо куски мяса. Кухню наполнил аромат лаврового листа. Тетя чайной ложечкой попробовала соус и осталась весьма довольна. Стряпала она теперь с особым вдохновением: она принимала гостя, тот бывал на ее старой родине, в нем пробудилось желание отведать ее филиппинское адобо.

Через несколько минут блюдо с цыпленком и свининой стояло на столе. Гость только причмокнул от удовольствия.

— Как вы предпочитаете адобо, — спросила тетя, — с рисом или с хлебом?

Я должен заметить, что адобо на Филиппинах едят только с рисом. Хлеб у нас едят редко, так, за завтраком, в виде бутерброда или когда приглашают в гости европейца.

— С рисом! — воскликнул человек с чувством. — Я ем адобо, как истинный филиппинец.

Тетушка принесла тарелку с рисом, и гость вновь причмокнул:

— Вот как надо готовить рис! Не то что мы, американцы, — мы элементарно кипятим, а не варим рис.

— В Америке, — поддержала тетушка, — рис едят как овощи, а у нас на родине как хлеб.

— Вы мне еще будете рассказывать! — воскликнул Гарри. — Я прожил на вашей родине целых восемь месяцев.

— До чего приятно вас слушать, — улыбнулась тетя. — Вы торговец?

— Нет, мадам, — ответил тот, подгребая ложкой рис и накладывая его горкой на тарелке. — Я работаю по специальным заданиям.

Мы хотели было задать вопрос, что это за «специальные задания», но гость выглядел таким симпатичным, что мы не отважились его беспокоить. Он уплетал рис с таким заразительным аппетитом, что я решил последовать его примеру; когда же Гарри заканчивал вторую порцию, не удержалась сама тетушка.

Продолжая сражаться одной рукой с цыпленком, другой рукой незнакомец вытащил из портфеля цепочку с кулоном и передал его тете.

— Мадам, примите этот скромный подарок, — улыбнулся он искусственными зубами, — вы подарили мне приятный час, какого у меня давно не было в последнее время.

Тетя остолбенела. Она сидела с открытым ртом, но из него не вылетало ни звука, она лишь кивала головой и нервно вытирала руки о замасленный передник. Только спустя несколько минут губы ее могли произнести:

— Что вы, сэр!

— Пожалуйста, мадам, — настаивал пришелец. — У вас в стране я никогда не отказывался от подарков. Я нанес бы тяжкую обиду вашему народу. Не обижайте и вы меня, пожалуйста.

— Но… но…

— Примите, мадам! Когда вы намерены готовить адобо вновь?

Тетя была счастлива. Она застенчиво улыбнулась; когда же открыла рот, из него полетели отдельные бессвязные слова:

— В воскресенье… то есть завтра… Мне хотелось, чтобы вы познакомились с моим мужем… Вы бы рассказали ему про адобо… Завтра он не работает, приходите к двенадцати часам. Я приготовлю адобо снова… только для вас!

Незнакомец приблизился к тете:

— Примите, пожалуйста, цепочку, — и вновь засиял улыбкой.

Наконец тетя отважилась взять подарок. Это была чудесная ювелирная работа. На длинной золотой цепочке висел кулон в форме цветка, в нем сверкали камни — наверное, бриллианты.

— Благодарю вас, сэр, — с трудом выдавила тетушка, была она необычайно смущена. — Это так дорого!

— Ничто не может быть дороже удовольствия, которое вы доставили мне сегодня, — провозгласил человек, будто торговец, совершивший хорошую сделку. — Завтра в полдень! Я буду!

Незнакомец вышел, и мы услышали его удаляющиеся проворные шаги. Тетушка сжала цепочку в руках. Она обернулась ко мне с широко раскрытыми глазами:

— Представь себе! Человеку так понравилась моя стряпня, что он подарил мне это!

С этой минуты тетушка впала словно в забытье. Она даже не обедала.

— Никак не дождусь Пита, чтобы рассказать ему про все это! Если в Америке нашелся один человек, который за мое адобо отдал такой прекрасный кулон, сколько же сотен людей готовы будут уплатить по доллару? Ты улавливаешь мою мысль, Крис?

Я устало кивнул головой. За последний час она задавала этот вопрос уже раз десять…

Часа в два пополудни раздался сильный стук в дверь. В тот момент тетя была занята стиркой в ванной. Я поднялся из-за стола, где писал любовное послание Энни от имени Эдди, и побежал к двери. На мгновение мне показалось, что вновь вернулся любитель адобо, но, открыв дверь, я столкнулся с полицейским.

У меня задрожали коленки.

— Сынок… — произнес полицейский. Голос у него был удивительно нежный. — Ты не видел здесь за последние несколько часов какого-нибудь незнакомого человека?

— Я… Не знаю, сэр, — робко пролепетал я. — Тетушка в ванной комнате. Может быть, она видела.

Тетя мне запрещала разговаривать с незнакомыми людьми, будь то даже полицейские.

— Хорошо, — сказал полицейский.

Я был готов закрыть за ним дверь, как в последний миг с баком белья появилась тетушка.

— Что случилось, Крис? — спросила она, обнаружив полицейского.

— Леди, — обратился к тетушке полицейский, — вы сегодня не замечали здесь незнакомых вам людей?

— Да, сэр, — ответила она, затем лоб ее нахмурился. — А что? — В этот момент она уже была у двери. — Заходите, сэр, — пригласила она, устанавливая бак на ближайший стул.

Полицейский вошел.

— Понимаете, леди, — начал он, — миссис Картер из вашего дома заявила, что сегодня утром у нее украли все драгоценности. Она утверждает, что уезжала к детям на Лонг-Айленд.

— Нет, — сказала тетушка, — нет!

— Что с вами? — спросил полицейский.

— Нет, — вновь заявила тетушка, хватаясь за горло, будто именно ее обокрали сегодня; затем она уставилась на полицейского и спросила: — Что?

— Это я вас спрашиваю «что», леди, — вновь сказал полицейский, несколько обескураженный ее поведением. — Вы сегодня не встречали незнакомого вам типа?..

— Да, сэр! — возбужденно воскликнула тетя. — Но это был прекрасный человек. Воистину прекрасный! Ему так понравилось мое угощение, что он подарил мне… — тетушка выдержала небольшую паузу и с воодушевлением воскликнула: —…ожерелье!

— Не мог бы я взглянуть на него, леди?

— Минуточку, — ответила она и ушла к себе в комнату.

В это время на наш этаж спустилась миссис Картер. Она сунулась в нашу дверь и спросила:

— Нашли что-нибудь, офицер?

— Возможно, миссис, — ответил тот.

— Я рада, что вы начали расследование именно с этих филиппинцев, — начала она. — Они всегда мне не нравились. Филиппинцы нисколько не отличаются от пуэрториканцев…

Когда тетя Салли вышла в прихожую и миссис Картер увидела у нее в руках кулон на цепочке, она закричала:

— Мой кулон, господин полицейский, мой!

— Минуточку, миссис, — остановил ее полицейский.

Миссис Картер была уже у нас в квартире, а лестничную площадку начали заполнять соседи, сбегавшиеся на ее вопли.

— Мой кулон! — грубо орала старуха.

Она вырвала из рук тети кулон, но полицейский отобрал его.

— Один человек заходил ко мне сегодня утром, когда я готовила обед, — начала тетя Салли, игнорируя миссис Картер. — Он сказал, что хотел бы отведать мое адобо, и я угостила его. Он заявил, что ему очень понравилось мое угощение, и подарил это украшение. Вот и все.

В этот момент в нашу квартиру уже проникли даже ребятишки итальянцев, что жили этажом ниже. Тетя Салли заплакала.

— Вы не могли бы поподробнее описать внешность этого человека? — спросил полицейский.

Тетушка повела рассказ о незнакомце со вставными зубами. Полицейский забросал ее вопросами. Миссис Картер все время вмешивалась в разговор, и полицейский, видно, уже одурел от нее.

— Что же вы намерены предпринять, миссис Картер? — спросил полицейский.

— Я возбужу дело против этой женщины, — заявила наша соседка, — эта негодяйка украла мои драгоценности.

— Минуточку, — остановил ее полицейский, — что-то не похоже, чтобы она у вас что-нибудь крала.

— Она единственная видела, как я уходила из дома! — закричала миссис Картер.

— Рассказывал ли вам человек о себе? — продолжал расспрашивать полицейский тетю.

Тетушка задумалась.

— Он сказал, что работает по специальным заданиям.

Полицейский ухмыльнулся.

— А еще сказал, что придет завтра, познакомиться с мужем.

— В котором часу? — заинтересовался полицейский.

— В обеденное время, — грустно сказала тетя.

— Отлично. Если он вернется завтра… вы спасены. Но если нет, то у нас с вами будет еще много хлопот.

— Вы хотя бы на время упекли ее в тюрьму, — потребовала миссис Картер.

— Нет, миссис. Мы сажаем только тех, кто осужден, — возразил полицейский.

Миссис Картер взяла кулон и посмотрела на тетю Салли.

— Грязные флиппы[47],— прошипела она яростно.

— Вы американка только по названию, — ответила тетя одними губами, но так, что видели все собравшиеся.

В тот вечер тетушка обо всем рассказала дяде Питу, но тот проявил удивительное спокойствие. Глаза тетушки были красными, по щекам текли слезы.

— Увидишь, он придет завтра, — говорила тетушка Салли. — Он сказал, что хочет встретиться с тобой и вновь попробовать адобо.

— Ты все еще дитя, Салли, — наконец промолвил дядюшка. — Тебе не следовало бы его впускать, не надо было и принимать этот кулон.

— Но это же был подарок, — возразила тетя. — Молодой человек казался таким симпатичным. Я не могла обидеть его отказом.

Разговор затянулся до глубокой ночи. Наверное, дядя с тетей вовсе не спали. Они сидели на кухне при свете, будто боялись, что к ним кто-то проникнет сквозь темную трещину в стене, и все говорили, говорили. В ту ночь дядя, видно, сильно недоспал.

На следующий день спозаранок тетя повела меня в церковь. Я был рад-радешенек: служба коротка, молитв почти никаких, а церковь пуста и прохладна. Были только одни старики да старухи.

По дороге домой тетя спросила, молился ли я за то, чтобы тот человек пришел вновь. Я ответил утвердительно. И я не врал.

Тетя крепко сжала мне левую руку:

— Ты добрый мальчик, Крис!

Около одиннадцати тетя принялась за адобо, начала варить рис и снова молиться, чтобы парень сдержал свое обещание. Я все время посматривал на часы — подарок отца перед моим отъездом из баррио.

Около 11.30 раздался стук в дверь. Это был полицейский с вежливым голосом.

— Я буду наверху. Как только он явится, стукните три раза ложкой по сковородке. Я буду знать, что он пришел. — И поднялся в квартиру миссис Картер.

— У меня такое чувство, что мы совершаем предательство, — сказала тетя.

Я промолчал. Из гостиной с воскресной газетой в руках вышел дядя.

— Ну что, твой приятель еще не появился?

— Заткнись! — огрызнулась тетя. — Если меня посадят, ни один человек не станет готовить тебе вкусные обеды.

— Я беспокоюсь не только о еде, — заметил дядя, голос его звучал озабоченно.

— Я думаю, придет. По тому, как он вчера уходил… Я уверена, что придет.

— Кстати, — выступил я, — в одном комиксе сказано, что преступник всегда возвращается к месту своего преступления.

— Великий сыщик, мастер дедукции, — усмехнулся дядя. — Я надеюсь, твое предсказание сбудется.

Дядя, как мне показалось, пытался шутить, но удавалось ему это неважно, он заметно нервничал. Он начал было подражать Чарли Чаплину, поклонился, как Чарли в своих знаменитых фильмах, собирался проделать то же самое перед тетушкой, как вновь раздался стук в дверь. Тетушка схватилась за горло.

Дверь пошел открывать дядя. То был Гарри Видер — он так представился. Увидев гостя, тетушка заплакала и совсем позабыла про совет полицейского: постучать по сковородке.

— Что произошло? — воскликнул Гарри Видер. — Уж не подгорело ли адобо?

— Нет… — простонала тетя, остальных ее слов вообще нельзя было разобрать из-за частых и бурных всхлипываний.

Дядя встал возле нее и представился гостю. Гарри же, выражая удовольствие от встречи, хлопал меня по плечу.

Прежде чем дядя успел захлопнуть дверь, появился полицейский. За его спиной маячила миссис Картер.

— Мы услышали стук в вашу дверь, — заявил полицейский.

Тетя Салли не смотрела на Гарри. Лицо ее было растерянным, будто преступником была она, а не Гарри.

Миссис Картер хранила молчание. Она была в широком домашнем платье из синего сатина. На голове во все стороны торчали папильотки.

— Где остальные драгоценности? — воскликнул полисмен, хватая Гарри за руку.

— О чем он толкует? — удивился наш гость.

— Они видели кулон, который вы подарили мне, — сказала тетушка. На глаза ее снова навернулись слезы. — Я им его показала… Вы так были любезны. Я не думала, что…

— А, понятно. Мне вообще-то не следовало возвращаться, боялся, что всякое может случиться. Но можете верить или нет, я ужасно хотел еще раз отведать адобо. Оно мне даже приснилось сегодня.

— Пошли, — сказал полисмен. На сей раз его голос звучал резко и жестко.

— Адью, мадам, — произнес парень.

Он зашагал к двери. Когда полисмен двинулся за ним, тетушка закричала:

— Подождите! — Она кинулась на кухню, наполнила кувшин готовым адобо и сказала парню: — Возьмите хоть это с собой. Ведь оно было приготовлено действительно для вас!

— Возьмите, — разрешил полисмен. Несмотря на командирский тон, голос его смягчился. — Уж больно хорошо пахнет.

Гарри взял теплый кувшин, и они ушли. Ушли и соседи. Я закрыл дверь.

Тетя Салли села возле обеденного стола и закрыла лицо руками, будто невероятно устала. Дядя направился на кухню, посмотреть, что там на обед. Я сел возле тети Салли.

— Ты все же не стучала в сковородку, тетушка!

Она подняла глаза:

— Ты добрый мальчик, Крис!

Дядя Пит закрыл дверь и сказал:

— Салли, я сейчас подумал… Если тот человек просто помешался на твоем адобо, то, может быть, многим захочется его попробовать. Я имею в виду, что…

Тетушка вскочила с кресла и кинулась к дяде Питу. Я решил, что она рехнулась. Сердце часто забилось, мне приходилось слышать, что в критический момент женщины как бы надламываются, но на лице тетушки появилась улыбка, она обняла дядю.

— Спасибо, Пит. Я побегу к миссис Ахиллес завтра же утром.

Опять раздался стук в дверь. Я пошел к двери, потому что руки дяди Пита были заняты: он обнимал тетю Салли за плечи, и они медленно расхаживали по гостиной.

Снова появилась миссис Картер.

— Я вернулась, — начала она невероятно деликатно, — чтобы спросить твою тетю, не даст ли она рецепт того… того удивительного блюда.

— Вы имеете в виду адобо?

— Да, малыш.

— Тетушка сейчас занята. Я не очень уверен, что она может вам дать рецепт. Но если уж вам так хочется, я стяну для вас немного адобо сегодня вечером.

Она зыркнула на меня и обиженно вышла. Уже в тот миг я начал рассматривать миссис Картер как будущую посетительницу филиппинского панситерия на углу Амстердам-авеню и 64-й стрит. Как же я мог выдать профессиональный секрет тетушки Салли? Пусть миссис Картер обижается хоть сто раз!

ГЛАВА 16 ЭСТРЕЛЛИТА

Филиппинский панситерий открылся в среду, 15 мая. В этот день отмечался праздник цветов на Лейте, на родине тетушки Салли, он совпадал с ее днем рождения, и тетушка сочла это совпадение счастливым предзнаменованием для начала бизнеса.

День выдался теплый и солнечный. С реки Гудзон, с берега, где сгрудились железнодорожные депо и жилые кварталы Вест-Энда, ветер задувал к нам гарь и пыль.

Тетушка надела традиционный филиппинский наряд: ками́су — вышитую блузку с рукавами, как крылья бабочки, и свободную, до пола юбку из пи́ньи — ткани из волокна ананаса. Выглядела она в этом наряде весьма эффектно.

Дядя красовался в баронг-тагалоге — праздничной рубашке филиппинских мужчин, из той же пиньи, с искусно вышитыми цветами и бамбуковыми листьями. Несмотря на это, он чувствовал себя весьма свободно, был по-домашнему приветлив, скромен и в то же время изящен.

Я, само собой, был тоже в баронг-тагалоге.

Все блюда тетушка приготовила накануне и рано утром в день открытия. Когда часов в 11 начали собираться гости, тетушка стала разогревать обед: синиганг[48] из креветок, который заправила лимонным соком вместо зеленого тамаринда, что обычно кладут у нас в Ремедиосе; зажарила двадцать цыплят, вынув из них косточки и нафаршировав печеными яйцами; нарезала ветчину, приготовила мясной салат, изюм и соленья. Гвоздем торжественного открытия были, конечно, знаменитые тетушкины цыплята и свинина адобо, приготовленные по рецепту ее родного города — с лавровым листом и гавайским уксусом, его специально к открытию прислала сестра тетушки, живущая на островах. На видном месте красовался котел белоснежного риса, сваренного по всем канонам филиппинской кухни. Мы, филиппинцы, едим рис в любое время дня.

Дядя с тетей пригласили на открытие всех своих друзей. В крохотном зале стоял разноязыкий гомон, стук ложек и ножей о тарелки. Пришел Эдди с родителями, миссис Паскуа с дочкой, дядюшкины американские друзья из отеля, где он раньше работал, и несколько филиппинских туристов, не преминувших отведать национальных блюд в Нью-Йорке.

Отец Эдди стоял с респектабельным господином из Манилы по фамилии Ло́пес. Я подслушал, как они рассуждали о ценах на филиппинский сахар на мировом рынке. Лопес появился у нас с женой и дочкой — девушкой примерно моего возраста в розовом платье с оборками. Мне все никак не удавалось разглядеть ее зубы, даже когда она улыбалась. Девушка была очень мила, и мне захотелось заговорить с ней. Эдди предупредил, чтобы я не делал этого: ее мать очень строга и внимательно следит за поведением дочки в обществе.

— У старухи отжившие понятия, — заметил Эдди, — ты даже не имеешь права коснуться руки девушки, пока тебя ей не представят. Единственное, что она сможет сделать, — так это взглядом дать понять, что заметила тебя.

— Как твой папа познакомился с ее отцом? — спросил я, прожевывая кусочек цыпленка.

— Они вчера познакомились в парикмахерской в Ча́йна-тауне[49], и отец пригласил их сюда.

Я вновь взглянул на дочку мистера Лопеса. Она уже закончила обедать и легонько обмахивалась карточкой-приглашением на церемонию открытия; эти приглашения дядя рассылал всем своим друзьям и будущим клиентам. Я взял со стойки веер тети Салли и предложил девушке:

— Можете воспользоваться веером, мисс.

Ее мать сразу впилась в меня взглядом. Она, как и дочь, улыбалась одними губами. Она улыбнулась с набитым ртом, и щеки ее надулись; я улыбнулся в ответ, отнюдь не из вежливости — уж больно смешно она выглядела, я просто не удержался.

Девушка бросила взгляд на мать, та милостиво кивнула, и тетушкин веер был принят. Девушка тоже улыбнулась, на сей раз по-настоящему, в улыбке сверкнули белые зубы. У меня заколотилось сердце, будто я без передышки взлетел на третий этаж у себя на 67-й стрит.

— Как вас зовут, мисс? — спросил я, кажется, весьма невнятно.

— Эстрелли́та, — услышал я довольно холодный ответ, за ним последовала вновь искусственная, одними губами, улыбка.

— И давно вы здесь?

— Только два месяца.

— А я уже чуть ли не год.

Несмотря на охватившее меня смущение, хотелось поговорить с девушкой побольше, но ее мать тут же передала мне тарелку с недоеденным рисом, и я вынужден был отправиться на кухню. Вернувшись, я обнаружил, что Эдди занимал разговором Эстреллиту. Меня схватила зависть, но Эдди тут же заявил:

— А мы тут разговариваем о тебе.

Я покраснел.

— Почему?

— Она спросила, что ты здесь делаешь.

Щеки мои стали пунцовыми.

— Мой дядя и тетя — хозяева панситерия, — смущенно произнес я.

— То же самое сказал и Эдди, — заметила Эстреллита. — Мне понравилось, как у вас кормят, почти как в Маниле.

Эдди бросил нас и направился к блюду с рисом. Голос девушки зазвучал более оживленно, мы продолжали разговаривать по-английски. Где бы филиппинцы ни встречались, они всегда начинают говорить по-английски, а все из-за того, что у нас много языков и наречий и если хочешь быть уверенным, что тебе ответят, говори по-английски, его знают многие. Эстреллита произносила слова правильно и очень мило, я мог бы слушать ее часами…

— Нам пора уходить, — вмешалась в разговор мать.

Сказала она это тихо, но голос ее оглушил меня. Вместо того чтобы сказать какую-нибудь любезность, я растерянно улыбнулся, так я был огорчен. Я собрался было поблагодарить их за внимание к нашему ресторану, но они уже прощались с тетей Салли. Крылатые рукава тетушки смялись и поникли. Я заметил, как мистер Лопес подзывает такси, и вернулся к Эдди. Его тарелка была вновь пустой.

— Как же с ней увидеться? — взволнованно спросил я. Можно было подумать, что я только что сбежал с третьего этажа нашего дома.

— Они живут в отеле «Лэ́нгуелл» на 44-й стрит, неподалеку от Бродвея. Можем сходить, если хочешь.

— Обещаешь?

Тут раздался тетушкин голос: она просила помочь убрать грязные тарелки. Эдди двинулся за мной и тоже начал убирать посуду.

Панситерий опустел часам к четырем. Наступила тишина. Я огляделся. Вокруг стояли цветы: на окне — от булочной Ро́кси, на главной стойке — от мясного магазина, на боковой — от зеленщика Энтони. Как и рукава блузки тети Салли, они поникли.

— Итак, — заявил дядюшка, потирая руки, — мы начали заниматься бизнесом. Будем надеяться, что с завтрашнего дня к нам потекут денежки.

На его баронг-тагалоге виднелось огромное пятно от соевого соуса, но это, должно быть, его не трогало. В тот вечер мои опекуны не стали слушать свою любимую радиопередачу, а завалились спать. Они так умаялись в своем заведении, что храпеть начала даже тетушка, чего за ней не водилось. Я же вертелся в постели и не переставал думать об Эстреллите. Ее прелестное личико стояло у меня перед глазами. Наконец я не выдержал, включил настольную лампу, вытащил лист бумаги и принялся сочинять ей послание.

Я зачеркнул «от любви» и написал «от чувств» и продолжал:

Здесь я заметил, что об этом уже писал, зачеркнул. Перечитав письмо, я почувствовал всю свою беспомощность, нервно скомкал лист и бросил под стол. Веки мои отяжелели, сон начал брать свое, я выключил свет и вернулся в постель.

Уснул я мгновенно. Мне приснился праздник цветов в родном баррио… Королева цветов Эстреллита шла впереди процессии в белой мантии из хуси, в руках у нее был букет из белых и пурпурных орхидей, горных лилий и веток с крошечными благоухающими цветами сампаги́ты. В полночь я вновь проснулся и не сомкнул глаз уже до утра. Я беспокойно метался в постели, пока тетя не пошла готовить завтрак. Я поплелся за ней на кухню, чем необыкновенно удивил тетушку.

— Проголодался, — соврал я, протирая глаза, хотя следовало бы сказать «влюбился». Заговори я в такую рань о любви, тетушка наверняка решила б, что я рехнулся или пребываю в лунатическом сне.

Но это была правда. Я был влюблен в девушку с единственной в мире удивительно милой улыбкой.

В школе во время контрольной работы по английской литературе вместо вопросов на классной доске мне все время мерещилось лицо Эстреллиты. Все сорок пять минут я пялил глаза на доску, но так и не ответил ни на один вопрос. Я был в таком состоянии отрешенности, что подписал свою контрольную работу именем Эстреллиты. На следующий день миссис Хокс сурово спросила, у кого это появился псевдоним «Эстреллита Лопес». Я вынужден был подойти к ней после урока и признаться, что бланк контрольной был мой. Учительница оглядела меня с ног до головы и наконец спросила:

— Кто она?

— Друг, — ответил я поспешно.

— О да, — заметила миссис Хокс, поправляя на носу очки. — Так вот, пока я буду в учительской на совещании, ты испишешь ее именем все доски в классе, я вернусь и посмотрю, как ты будешь все стирать. Это тебе в наказание!

Я чуть не подпрыгнул от радости. Я готов был писать имя Эстреллиты миллион — нет, миллион миллионов раз, но наказание оказалось поистине жестоким. Появилась миссис Хокс, и на ее глазах я начал стирать любимое имя, которое вырисовывал с таким тщанием и усердием.

Эдди, конечно, меня не дождался. Вечером я стал названивать ему по телефону и упрашивать пойти в пятницу после уроков в отель «Лэнгуелл». Он вдоволь поиздевался надо мной, но все же согласился.

Эстреллита оказалась одна, ее родители ушли на коктейль в гостиницу «Пенсильва́ния» к какому-то филиппинскому чиновнику из Вашингтона. В тот вечер она показалась мне еще красивее в яркой юбке с рисунком из корзиночек с цветами. Я завел разговор, а Эдди углубился в комиксы, валявшиеся возле невысокого телефонного столика.

— Как долго вы намереваетесь пробыть в Америке? — начал я.

— Не знаю; наверное, пока не кончу школу в Маунт Сант-Ви́нсенте.

Я глубоко вздохнул, но почувствовал себя лучше.

— Как вы думаете, ваши родители были бы против, если бы я пригласил вас куда-нибудь? Сегодня такой чудный вечер!

— Не знаю; очевидно, нет. Они не ждут меня так рано из школы.

— Прекрасно, — обрадовался я.

— Я только накину жакет.

Эстреллита вышла в спальню, а Эдди что-то начал шептать мне, но был далеко, я его не слышал. По тому, как он подмигнул и заржал, я догадался, что́ он имеет в виду. Но вот появилась Эстреллита со светло-голубым жакетом в руках. Мы стали спускаться по лестнице, Эстреллита была очень довольна, что мальчик-лифтер не видит нас. Так лучше.

Солнце медленно тонуло за Гудзоном. В лучах заходившего солнца все предметы на улице окрасились в темно-оранжевый цвет.

— Куда вы хотите пойти? — спросила Эстреллита.

— Куда угодно, — храбро ответил я, — хоть в Эмпайр Стейт-билдинг[50].

К чему я похвастался, ведь я там ни разу не бывал! Эдди дернул меня за руку и дал понять, что исчезает. Он еще разок подмигнул мне и смешался с толпой на Таймс-сквере. До 34-й стрит мы добрались на подземке и зашагали мимо универмага Мэ́йси, пересекли улицу на углу 7-й авеню у отеля и вышли прямо к небоскребу.

У входа случилось нечто ужасное: оказывается, за подъем на крышу надо было платить деньги, у меня же в кармане был только доллар. Я обмер. На свое счастье, я вспомнил, что только сегодня получил десять долларов по переводу от дяди Сиано, он просил купить ему хорошие недорогие рабочие ботинки, и деньги лежали у меня в кармане. Без долгих раздумий я вытащил бумажник, позаимствовал два доллара из дядюшкиных денег и купил два билета на самый верхний (сто второй) этаж, где, как выяснилось, была смотровая площадка. Лифт начал набирать скорость, стало резко меняться давление, уши заложило.

— Вы знаете, кто вас там будет встречать? — спросил Эстреллиту лифтер, плечистый верзила в очках.

Она промолчала, лишь улыбнулась одними губами.

— Сам святой Петр, — значительно произнес лифтер и шумно захохотал, словно произнес что-то в высшей мере остроумное.

Мне стало неловко, но Эстреллита от резкого толчка вдруг ухватилась за меня, и уж тут изменилось давление в моем сердце. Лифт достиг смотровой площадки.

— Вот и мы, — провозгласил лифтер. — К сожалению, уже полшестого, и святой Петр удалился.

Он разговаривал с нами в какой-то сюсюкающей манере. Мы с Эстреллитой посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись — он нас принял за китайцев. Перед нами открылась удивительная панорама.

— В ясный день, — рассказывал своим слушателям какой-то человек, — отсюда можно увидеть четыре штата.

Я взял Эстреллиту за руку. По площадке гулял холодный ветер, но меня мгновенно обдало жаром. Эстреллита не проронила ни звука, глаза ее были прикованы к городу, распластавшемуся у наших ног. Люди казались муравьями, а по мостовым сновали машины, как яркие жучки. Мы посмотрели на запад. Солнце прочертило по воде Гудзона темно-красные полосы.

— Я хочу, — начал я, — чтобы все звезды и солнце услышали…

Эстреллита стояла как завороженная. Она не спускала глаз с медленно заходившего солнца, провожая его за Гудзон.

— Вы слушаете меня, Эстреллита?

— Да.

— Я полюбил вас, — храбро начал я звенящим голосом, стараясь перекричать ветер, от которого все свистело вокруг.

Эстреллита отодвинулась от меня: на нас пялил глаза какой-то незнакомец.

— Уже поздно, — сказала она, — родители наверняка беспокоятся.

— Я хотел, чтобы вы узнали об этом, больше ничего! — воскликнул я, испытывая блаженство: ее рука все еще покоилась в моей.

Мы направились к лифту. Кабина помчалась вниз, вновь закололо в ушах. Я не мог не помянуть добрым словом дядю Сиано. Не ведая того, он вновь помог мне, дал ощутить прекрасное и незабываемое мгновение. Я поднялся на вершину мироздания всего лишь за два доллара.

Когда мы добрались до отеля, родители Эстреллиты все еще не возвращались, и из ее груди вырвался вздох облегчения. Я распростился у дверей их номера и помчался вниз, минуя лифт. Я чувствовал, будто лечу по воздуху, даже в вагоне подземки меня не покидало это чувство, и я проехал свою станцию. Пришлось шагать пешком назад несколько кварталов. Дома я появился, когда совсем стемнело, дядя с тетей уже вернулись из панситерия.

Я намеревался купить ботинки для дяди Сиано в субботу, но, поскольку уже истратил его два доллара, пришлось отложить покупку до понедельника. Я решил выклянчить деньги у дяди Пита по случаю воскресенья.

В субботу неожиданно позвонил Эдди и поинтересовался, не хотел бы я прогуляться на Ко́ни-Айленд в воскресенье. Словом, получив два доллара от дяди на воскресный день, я попросил разрешения сходить с друзьями на Кони-Айленд. Разрешение было дано.

На всякий случай я прихватил дядюшкины деньги. Эдди пришел с Энни, я — с Эстреллитой. Мать Эстреллиты не очень возражала против того, чтобы Эстреллита пошла с нами, — конечно, мы пригласили ее тоже, и миссис Лопес пошла, так как никогда не бывала на этом острове развлечений. Мы летали на качелях, а она наблюдала за нами снизу. Правда, когда мы направились к «чертову колесу», она полезла с нами. Мы не переставали жевать сладкие кукурузные хлопья, кукурузу в початках, разные сласти. Миссис Лопес все время беспокоилась, как бы мы не набрали лишних калорий, но в конце концов не удержалась сама и начала жевать все подряд. Так было покончено с дядюшкиными деньгами, но я не жалел, я был уверен, что дядя Сиано поймет меня, а рабочие ботинки я ему все равно куплю.

Лето для меня было золотым времечком. Солнце появлялось каждый день, а ночное небо светилось мириадами ярких звезд… Мы с Эстреллитой встречались чуть ли не каждый день, где только можно, даже в пяти- и десятицентовом магазине[51] за углом гостиницы на Бродвее. Нам нравилось рассматривать разные товары, особо нас прельщало, что в магазине по дешевке продавалась содовая вода.

Я перестал волноваться о деньгах дяди Сиано, решив, что куплю ему ботинки к рождеству, а сейчас был только июнь. К тому времени мне удастся скопить денег: были каникулы, и я каждый день работал в панситерии. По временам дядя Пит давал мне кое-какую мелочь, но ее, конечно, не хватало. Эстреллита была особенной девушкой, не мог же я водить ее куда попало, да и родители ее были не простые люди: в Маниле они принадлежали к высшему обществу.

Как-то раз, уже на исходе лета, позвонил Эдди и сказал, что отец хотел бы поговорить со мной.

— О чем?

— Не знаю. Хочет, чтобы ты зашел к нам вечером.

Я сказал тете, что со мной хочет повидаться мистер Рубио. Она, конечно, не поверила, решив, что я собираюсь улизнуть к Эстреллите. Вообще тетя уже несколько раз ловила меня на вранье. Она не хотела, чтобы я часто встречался с Эстреллитой. Во-первых, это было накладно, а во-вторых… самолюбие было уязвлено обращением Лопесов, когда те заходили в панситерий пообедать.

— Они люди не нашего круга, — говорила тетушка.

— Этого не может быть, — возражал я, — мы все филиппинцы.

— Они совершенно другие.

— Здесь Америка, — упорствовал я, — а не Филиппины.

Тетя Салли качала головой, но прекращала спор. Все же, когда я стал ходить к Эстреллите, я начал врать тетушке. Иногда говорил, что иду к Эдди. Она звонила туда и, конечно, узнавала от матери Эдди, что я вообще к ним не заходил.

На сей раз я сказал, что она может позвонить и убедиться, говорю я правду или нет. Тетя улыбнулась и дала доллар на дорогу. Я помог ей дотащить сумку до дому и помчался к Эдди. Я весь сгорал от нетерпения. Отец Эдди впервые захотел встретиться со мной. Я уже начал подумывать, не вызывает ли он меня, потому что я часто приглашаю к себе Эдди, а может, опять что-нибудь с Эдди и его мамой?

Когда мистер Рубио отослал Эдди в его комнату, меня прошиб холодный пот.

— Успокойся, малыш, — начал мистер Рубио, — речь пойдет отнюдь не о жизни и смерти, всего лишь об Эстреллите!

Если бы он только знал: ведь все, что касается Эстреллиты, и есть вопрос моей жизни и смерти! Но мистер Рубио начал без долгих вступлений:

— Меня просил поговорить с тобой мистер Лопес. Кажется, вы частенько исчезаете вместе с Эстреллитой; Ты любишь ее, она — тебя. Родители узнали об этом, она сама им в этом призналась.

— Неужели? — обрадовался я. Эстреллита никогда не говорила, что любит меня. Я не мог спокойно сидеть и начал вертеться, будто подо мной был улей с пчелами.

— Да, малыш.

Мне не нравилось, что мистер Рубио называет меня малышом, но я держал язык за зубами: может, он так привык называть Эдди.

— Мистер Лопес считает, что Эстреллита слишком мала для таких дел. Ты, кажется, тоже невелик.

Тут я не усидел на месте и поднялся с софы.

— Успокойся, малыш!

Я вновь сел. Сердце закипало от злости, я ждал самого худшего.

— Они не хотят, чтобы ты с ней больше встречался, — продолжал мистер Рубио. — Она должна прилежно заниматься и успешно кончить школу. Они хотят, чтобы Эстреллита вернулась в Манилу… как у вас говорят учителя, «с отличием».

Я перевел дыхание, стараясь сдержать ярость, меня била дрожь. Внезапно на память пришли слова тети Салли: «Они не нашего круга».

— Это все, что мешает мне с ней встречаться? — произнес я, запинаясь.

— Да, — сказал мистер Рубио. — Правда… меж вами лежит непроходимая пропасть. Все это трудно объяснить, Крис, ужасно трудно.

— Я понимаю, сэр, — как можно спокойнее сказал я. Ярость во мне клокотала с новой силой. Я встал, чтобы перевести дыхание и не закричать во весь голос. Я весь горел.

— Я рад, что ты все понимаешь, — продолжал мистер Рубио, — это так трудно объяснить.

— Понимаю. Я могу идти, сэр?

— Да, Крис. Надеюсь, что вы по-прежнему останетесь друзьями с Эдди?

— Да, сэр. Он мой самый близкий друг.

Я направился к двери. Мистер Рубио обнял меня за плечи:

— Не переживай так, Крис! Все скоро забудется.

Когда тетя Салли спросила, что от меня хотел мистер Рубио, я вновь соврал ей:

— Он просто интересовался моими планами на новый учебный год, хочет решить, что делать с Эдди.

— Ты снова говоришь неправду, Крис, — вздохнула тетя.

Я убежал в свою комнату и ничком повалился на кровать. Вошла тетя, я почувствовал, как ее рука легла мне на спину. Она нежно погладила меня и спросила, что же все-таки произошло.

Тетушка включила настольную лампу, я оторвал от подушки голову и с горечью сказал:

— Ты была права, тетя, ты была права!

На ее повторный вопрос я вынужден был рассказать всю свою историю. Я не успел добраться до конца, как в глазах ее сверкнули слезы.

— Я хочу сходить к ним в гостиницу, тетушка, и попрощаться с Эстреллитой. Она замечательная девушка!

Тетя Салли ничего не ответила и молча направилась к двери. Я последовал за ней. Только у выхода она заметила:

— Приведи хоть в порядок волосы, Крис!

Я на минутку задержался у зеркала возле двери и побежал по ступенькам, три этажа вниз. На улице было полно ребятишек с родителями. Дети играли, а взрослые без умолку болтали. Над городом висела серебряная луна. Я с ненавистью взглянул на нее. Ее сверкающая красота только для тех, чье сердце полно любви, меня же душила злость, я даже обрадовался, что спустился в подземку и не видел больше луну.

Дверь открыл сам мистер Лопес и пригласил войти. Миссис Лопес и Эстреллита сидели в гостиной и слушали радио. При моем появлении они встали. Губы матери Эстреллиты нервно дернулись, но она не проронила ни звука.

— Я пришел сказать последнее прости Эстреллите, — начал я. — Несколько часов назад у меня состоялся разговор с мистером Рубио…

— Присаживайтесь, — прервал меня мистер Лопес с натянутой улыбкой и показал на софу у окна, где стояла Эстреллита. Из небольшого приемника на камине лилась классическая музыка.

— Благодарю вас.

— Я надеюсь, вы понимаете нас, — произнес мистер Лопес.

— Да, сэр, — ответил я, не принимая приглашения.

— Пожалуйста, присядьте, — пригласила миссис Лопес.

— Спасибо. — Я направился к Эстреллите, затем повернулся к миссис Лопес: — Могу я с ней попрощаться?

Та не ответила. Мистер Лопес взглянул на супругу. Молчание нарушила Эстреллита:

— Мама, почему ты не хочешь ничего рассказать? Почему не расскажешь об Эрне́сто, простом служащем с сахарного завода, который любил меня? Почему не скажешь, что увезла меня в Америку, чтобы я забыла его, ведь он работал на нас… и не стоил моей любви!

— Эстреллита! — вскричала миссис Лопес.

— Пожалуйста, Эстреллита, продолжай, — сказал я.

— Я люблю тебя, Крис, — сказала она.

Я впервые услышал от нее это признание. Вся ярость моя исчезла. В комнату заглянула луна и осветила нас всех. Я любил Эстреллиту.

— Но…

— Постарайся нас понять, — вмешалась миссис Лопес. — Мы хотим дочери только хорошего. Она наше единственное дитя, она для нас — все. Вот почему мы в Америке. Что скажут наши друзья, когда мы вернемся в Манилу, а наша дочь…

— Я понимаю, что вас беспокоит, миссис, — ответил я. Мне захотелось, чтобы свет внезапно погас и никто меня не видел.

— Мы станем всеобщим посмешищем! — вскричал мистер Лопес.

Я повернулся к Эстреллите. Она вытерла носовым платком слезы и тихо проговорила:

— Когда мы уезжали из Манилы, мне говорили: может, в Америке я найду человека своего круга… Здесь столько сыновей богатых филиппинцев…

— Не надо, Эстреллита, — сказал я, протягивая руку. — Прощай.

Она сжала мои пальцы и посмотрела прямо в глаза.

— Прощай, Крис! — Руки ее упали.

Так мы расстались.

Я бросился к двери. За мной последовал мистер Лопес. Возле двери он еще раз произнес:

— Крис, я надеюсь, вы поняли меня!

— Очень хорошо понял, сэр!

На сей раз я направился к лифту. Через минуту я вышел на шумную Таймс-сквер и растворился в огромной толпе. В небе продолжала висеть полная луна. Она, как и я, будто затерялась в сбесившихся миллионах огней ночного Бродвея.

ГЛАВА 17 ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО В АМЕРИКЕ

Больше с семьей Лопесов я не встречался. Неделю спустя после этого злополучного вечера они уехали в Европу. Весть эту принес мистер Рубио, когда зашел как-то пообедать к нам в панситерий.

— Перед отъездом мне звонил мистер Лопес, — начал Рубио, поливая соусом кусочки ветчины, окропленные лимонным соком, — и сказал, что какое-то время они поживут в Лондоне. Их к себе пригласил управляющий филиппинскими золотыми приисками, его сын учится в Оксфорде.

В тот момент я протирал мокрой тряпкой стойку и сделал вид, будто все, что говорит мистер Рубио, меня не касается. Однако дядя Пит навострил уши, хотя и накладывал порцию свежего риса какому-то посетителю. От слов Рубио у меня екнуло сердце, и я опрокинул стакан. Мало того, что вода залила стойку, она еще замочила мне всю рубашку. Мистер Рубио взглянул на меня и не произнес больше ни слова.

Направляясь к кофеварке, тетя шепнула:

— Ты переутомился, Крис. Когда схлынут посетители, иди домой, отдохни.

Тетушка, конечно, догадалась, отчего я вдруг стал таким неловким. Часа через два после ухода Рубио мы с дядей собрали в кучу тарелки, вытерли столы, и я ушел. По дороге я забрал из ящика почту — два письма: одно на имя дяди, наверняка счет за телефон, другое мне — авиаписьмо от дяди Сиано.

Я полетел наверх, перепрыгивая через ступеньки. Устроившись на диване в гостиной, я поспешно вскрыл письмо. Всей душой я чувствовал свою вину: долго собирался ответить дяде Сиано, да так и не собрался. Мне повсюду мерещилось лицо Эстреллиты, даже на чистых листах бумаги.

Дядя писал:

Я чуть не подавился слюной, что скопилась во рту, пока я читал письмо… Никогда дядя Сиано еще не писал таких длинных писем, да и вообще это было самое длинное письмо, какое я получил из дома со дня приезда в Америку. Из-за этих ботинок я почувствовал себя отвратительно и решил, что, как только скоплю денег, куплю дяде самые лучшие ботинки, какие только найду в Нью-Йорке.

Дядя Пит и тетя Салли застали меня пишущим ответ на письмо дяди Сиано. Я был под таким впечатлением, что выводил весьма высокопарно:

За ужином я рассказал, что получил от дяди Сиано письмо. Тетя Салли поинтересовалась, что он пишет.

— Да так, ничего особенного. Пишет о каком-то человеке по имени Кулас, который много лет назад уехал из Ремедиос в Штаты.

— Что с ним стало? — заинтересовался дядя Пит.

— Судя по письму, он вернулся в Ремедиос со своими американскими дружками и затеял драку с дядей Сиано.

Я постарался изложить письмо в нескольких словах.

— Ну и как? — уже проявила интерес тетушка.

— Чтобы Кулас затеял драку, это что-то значит! — воскликнул дядя. — Он был всегда таким тихоней, мы его даже прозвали девчонкой.

Я предпочел не распространяться на эту тему и молча принялся за ужин. Помыв тарелки, я ушел к себе, переоделся и уже в постели перечитывал свое письмо. Мне показалось, что я уж больно расхвалил себя. Я выглядел в письме этаким «красавчиком», как называют в Америке подобных людей, мне стало стыдно, подумалось, что дядя Сиано мог бы и меня назвать болтуном!

Я в клочья порвал письмо и решил написать завтра другое, но на следующий день проспал, на меня навалилась куча всяких дел, пришлось поехать с Эдди и Энни за город, вернулись мы вечером очень поздно. Я все никак не мог понять, отчего это Эдди не может поехать с Энни вдвоем. Но ни разу не спросил его об этом.

Дни шли, я забыл про свое намерение. Каждый день что-нибудь происходило: то открылись пляжи на Джо́уне-Бич и другие на Кони-Айленд, то зоопарк в Бронксе, то ботанические сады и парки. Было так интересно убегать из дому просто поглазеть на девчонок в летних платьицах с открытыми плечами и юбками, развевающимися на влажном ветерке.

1 июля я снова получил письмо из дома, на сей раз от отца. Он писал, что льют проливные дожди, на несколько дней пришлось прервать работы на плотине, нет сил сражаться с ливнями. Отца очень беспокоила плотина. Дядя Сиано во время работы сильно простудился и пролежал несколько дней с высокой температурой, но сейчас поправился. Он собирается ехать в Манилу, приближается 4 июля 1946 года — очень важный день для всех филиппинцев, день провозглашения независимости нашей страны и создания Филиппинской республики[52]. Дядя не хочет пропускать такого события, поэтому перестал ходить на работу, чтобы побыстрее поправиться от простуды.

Отец рассказывал, как живет семья, как тетя Клара помогает маме по хозяйству и больше не торгует на базаре — не хочет оставлять больного дядю Сиано одного.

С письмом отца случилось то, что и с письмом от дяди Сиано: я не успел на него ответить. 4 июля состоялся пикник в честь независимости Филиппин — Дня независимости нашей собственной страны.

Громкоговоритель разносил коротковолновую передачу о торжествах в Маниле. Мы жадно ждали момента, когда оркестр грянет филиппинский национальный гимн, означающий, что в Луне́те[53] спущен американский флаг и вместо него поднят наш, филиппинский. Для нас здесь, в американском парке, в 12 тысячах миль от Манилы, это был поистине драматический момент. Когда отзвучал гимн, мы бешено хлопали в ладоши, будто сами находились в Лунете.

Все кричали «мабу́хай!». Это удивительно емкое филиппинское выражение может означать «да здравствует», но вместе с тем употребляется как «привет», «до свидания», «спасибо», «ура», «за ваше здоровье» и в других случаях, означающих радость и дружеские чувства. Это удивительное слово, подобного в английском языке нет.

Во время пикника мы не раз кричали «мабухай!».

Накануне Дня труда[54], когда город охватило какое-то грустное настроение, я получил еще одно письмо из дома. Письмо было от тети Клары. Сердце мое запрыгало, будто детский мячик, — до этого тетя Клара никогда не писала. Я буквально растерзал конверт, стараясь побыстрее добраться до письма. Оно было написано по-тагальски.

Слова запрыгали перед глазами, читать дальше было невозможно. Хотелось кричать, кататься по полу, биться головой о стену. Я разрыдался.

Слезы вновь залили глаза. Вдруг на мое плечо легла теплая рука. Это была тетя Салли. Я отдал ей письмо.

Через минуту она молча обняла меня.

— Я позвоню дяде в панситерий, — почти шепотом сказала она. — Он должен немедленно узнать об этом.

Тетя ушла, а я остался в кровати и продолжал плакать, вытирая слезы руками. Наконец я поднялся и пошел к окошку. Небо было в тучах, но они не несли с собой дождь. Дул мягкий ветер, с Гудзона доносились гудки пароходов.

Я закрыл глаза и почувствовал прохладу речного ветерка. В памяти возникло лицо дяди Сиано. Он говорил: «Не забудь о том, что я просил привезти с собой в Ремедиос опыт, который дороже всех американских денег».

Я открыл глаза и отошел от окна. Тетя Салли только что закончила разговор с дядей. Руки ее нервно вздрагивали, она даже чуть не уронила телефонную трубку.

— О чем тебя просил дядя Сиано, Крис?

Я глубоко вздохнул и сказал четко и торжественно:

— О самой важной вещи в Америке, тетушка.

Тетя Салли выглядела осунувшейся, на лбу резко выступили морщины, глаза смотрели как-то туманно, помада на губах почти вся стерлась.

— Если для этого тебе нужны деньги, — она нежно тронула меня за руку, — не стесняйся, скажи.

Я попытался улыбнуться и покачал головой. Я отвернулся от тети Салли и вновь горько расплакался.

ГЛАВА 18 МАБУХАЙ, РОДИНА!

Письмо от отца пришло спустя несколько дней после тетушкиного. Он писал:

В этот момент в доме я оказался один. Тетя Салли и дядя Пит были заняты в панситерии. Неожиданно по комнате пронесся холодный порыв ветра, я вздрогнул, мне почудилось, будто кто-то крикнул: «А вот и я!»

Стояла удивительная тишина, даже звуков радио не было слышно. Дети итальянцев, что жили под нами, видимо, уснули, а необычайно крупная девушка-негритянка, мывшая лестницу и всегда напевавшая «Греми, Джордан, греми», ушла уже домой.

От нового порыва ветра мне стало зябко; я пошел закрыть окно поплотнее и до отказа открутил кран батареи, однако она не стала теплее. Я понял: дело не в погоде. Действительно, вскоре я покрылся потом, холодным потом.

Я сразу оделся и ушел к Эдди. Дверь он открыл сам и повел к себе в комнату. Из гостиной неслись нежные звуки гитары, словно из приглушенного радио, но вот раздался женский голос. Я догадался, что это мама Эдди.

— У тебя что-нибудь произошло? — спросил Эдди.

— Да.

— Садись.

Я присел на кровать, а он на стул возле письменного стола. Комнату освещал мягкий свет бра. Около лампы виднелся календарь с портретом девушки.

— Бросаю школу и возвращаюсь в баррио, — начал я, затем рассказал о смерти дяди Сиано, о плотине, о земле, о том, как отцу стало трудно одному.

— Печальные вести, — произнес Эдди. — Я буду скучать без тебя, очень скучать.

Мы помолчали. Из гостиной продолжало доноситься пение. Эдди поднялся, чтобы прикрыть дверь, но я перехватил его на полдороге:

— Не надо, мне нравится песня, кажется, будто я уже дома.

Эдди кивнул:

— Опять отец…

— Понимаю.

— Вчера его уволили с работы. Он пришел рано и заявил, что уезжает во Флориду; считает, что скоро туда соберутся все миллионеры, потом он вернется домой, привезет кучу денег, и мы вновь заживем счастливо.

— Эдди! — сказал я, вспомнив о дяде Сиано и его совете. — Неужели ты действительно уверен, что счастье могут дать только деньги?

— Не знаю, — ответил Эдди и положил ноги на коричневый стул перед собой, — но так было всегда, всю жизнь. Когда я был еще маленьким, отец всегда говорил: «Эдди, будь послушным, дам тебе доллар», или: «Пойдешь с мамой на мессу — получишь четверть доллара». А вот еще: «Поцелуй меня, Эдди, и получишь десять центов!» Так было всегда, Крис. Всегда.

— Понимаешь, — тихонько, почти шепотом начал я, — дядя Сиано умер бедняком, но он в жизни дал мне столько, что сейчас об этом я вспоминаю, как о самых счастливых мгновениях своей жизни. Он дал мне то, чего не купишь ни за какие деньги: внимание, привязанность и понимание. Когда я бывал с ним, я становился счастлив просто оттого, что он рядом.

Я вытащил бумажник и достал последнее письмо дяди Сиано.

— Прочти, — сказал я, передавая письмо, — я считаю это его завещанием.

Эдди жадно впился в письмо. Он пододвинул и включил настольную лампу. Я с интересом наблюдал за выражением его лица; он дважды облизнул пересыхавшие губы, на глаза навернулись слезы, потом покатились по щекам, наконец он отодвинул лампу, выключил свет и вернул письмо.

— Мне жаль отца, — грустно сказал он, — отец красивый человек, но никогда не станет мудрым.

— Прости, что я коснулся этой темы, — сказал я, — мне показалось, что, может быть, тебе будет интересно узнать, что за люди все мои близкие, ну хотя бы перед тем, как я уеду.

— Когда ты отправляешься?

— Постараюсь как можно скорее, надо еще со многими попрощаться, они были так добры ко мне. Куперы, миссис Паскуа да и другие.

Я вздохнул, поднялся с кровати и заправил рубашку в брюки. Эдди тоже встал. Мама Эдди кончила петь, и в доме воцарилась тишина. Мы перешли в гостиную. Миссис Рубио сидела к нам спиной и, казалось, внимательно вглядывалась прямо перед собой в темное окно.

— Я хотел бы попрощаться с твоей мамой, Эдди.

— Конечно.

Мы подошли, и я уже было хотел сказать «прощайте», как заметил, что хозяйка дома спит. Эдди осторожно забрал гитару, наклонился к маме и нежно ее поцеловал.

Она открыла глаза и стала искать гитару.

— Она у меня, — сказал Эдди, показывая на гитару.

Мать подняла голову, улыбнулась, потом заметила меня:

— А, это ты, Крис.

— Я возвращаюсь на Филиппины, миссис Рубио, отцу нужна моя помощь.

— О, ты вернешься на родину сразу после посадки риса, не так ли? — спросила она. Глаза ее все еще были словно в тумане.

Я кивнул.

— Скоро стебли подрастут, пожелтеют, и крестьяне начнут все вместе убирать урожай. Сколько будет песен, смеха!

Голос миссис Рубио звучал так мелодично, что казалось, будто она поет.

— Никто не будет говорить о деньгах, о трудностях, о своих болезнях. Будет рис, и этого достаточно. У простых людей все ясно и просто. Как бы мало они ни имели, этого им всегда хватает. Я скучаю об этом, Крис. Вспоминаю, как отец мой говаривал: «Секрет радости и покоя — делать трудную работу с легким сердцем».

— Мне пора уходить, миссис Рубио, — сказал я и поцеловал ее.

— Прощай, Крис. Ты счастливый мальчик.

— Прощайте, спасибо вам за все.

Мы вышли в переднюю, а миссис Рубио вновь коснулась струн. Эдди посмотрел на меня.

— Ты тоже счастливый, Эдди. У тебя такая мама. Она очень мудрый человек. Я уверен, даже дядя Сиано восхищался бы ею.

— Знаю, Крис, спасибо.

В переднюю понесся голос миссис Рубио, она пела песню «Сажать рис». У нас ее обычно поют крестьяне, чтобы музыкой разогнать усталость.

— До свидания, Эдди.

— Мы еще встретимся, Крис, перед отлетом.

— Хорошо. — И я побежал по лестнице.

Все последующие дни были полны хлопот. На сей раз я не обращал внимания на меланхолию, которой были полны дни уходящего лета и приближающейся осени. Во вторник мы с тетей Салли покупали подарки, а в субботу отправились в Бруклин к Куперам.

Там мы застали Мэри-Энн и ее мужа Дона. Я заметил, что проволока на зубах Крисси исчезла. В своем белом платье с кружевным воротником она выглядела весьма серьезной, а за столом села возле меня.

Мэри-Энн казалась счастливой. Дон подмигнул мне:

— Обрати внимание, как она хорошо ест!

Я улыбнулся.

— Знаешь, почему?

Я промолчал, изобразив, будто занят вилкой и ветчиной.

— Она ест за двоих, — гордо продолжал Дон. — В январе мы ждем ребенка.

— Поздравляю! — воскликнула тетя Салли. Она взглянула на дядю Пита, тот же, абсолютно не обращая внимания ни на кого, самозабвенно продолжал жевать.

Тетушка его подтолкнула:

— Разве это не чудо, Пит?

— Конечно, ветчина просто чудо.

Все рассмеялись, и Дон громче всех.

Я из Нью-Йорка улетал во вторник, в ветреное утро. Моросил мелкий дождь. Проводить меня приехали Эдди с мамой, миссис Паскуа с дочкой Терри, мистер и миссис Купер. Когда громкоговоритель объявил номер моего рейса, тетя Салли начала всхлипывать. Она вытащила из сумки маленький носовой платок и стала вытирать нос, затем поцеловала меня и сказала, что очень будет тосковать по мне. Я поцеловал ее тоже, но произнести в ответ ничего не мог, боялся разреветься.

Дядя Пит крепко пожал мне руку и воскликнул:

— Держись, Крис!

Миссис Паскуа и Куперы по очереди пожали мне руку. Эдди подошел, обнял и крепко сжал плечо:

— Будь здоров, малыш!

Затем подошла Терри и легонько поцеловала меня в щеку.

Самолет был над Нью-Йорком, но города я не видел, закрывали облака. Все к лучшему. Город какое-то время был моим домом, огромным, шумным и удивительным домом. Не так-то просто подобрать слова, чтобы выразить все свои чувства.

Грохот двигателей бил в уши. Я вспомнил 4 июля, наш пикник в честь рождения Филиппинской республики, как мы кричали от радости, когда услышали, что в небо взвился филиппинский флаг. Мне показалось, будто вновь я слышу слова нашего гимна:

Вспомнилось, как мы кричали «мабухай!», наш приветственный клич, и обращали взоры в сторону родных островов с надеждой и уверенностью…

■

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.