Как настоящий мужчина

ГЛАВА 7 ПЕРЕЛЕТ

Поначалу Америка была для меня мечтой, яркой, далекой и неосуществимой мечтой, фантастической, как сказки дяди Сиано, которые он рассказывал нам во время войны, в тревожные темные вечера. После его рассказов мы долго не могли уснуть от страха. Мое воображение особенно поразил один рассказ про удивительное королевство жемчужин на дне озера Сампалок. Им правила прелестная, но одинокая русалка. Один раз в год выходила она из вод озера и своими чарами увлекала в подводводный замок кого-нибудь из юношей. Но то были сказки. Действительностью же были страдания тети Клары, убивавшейся по погибшему сыну, захваченная японцами деревня, грубые окрики солдат, удивительной красоты циновки Марии.

И вот я в самолете, ревущем над Тихим океаном. За стеклом иллюминатора вода, серебристые крылья самолета и облака. Крылья сверкают на солнце, как мамины парадные кастрюли. Мы их видели только по большим праздникам или в исключительных случаях, например, в день счастливого спасения нашего дома от страшного тайфуна, или по воскресеньям, когда отец давал торжественную клятву никогда не делать больше ставок на петушиных боях.

Ночь в самолете показалась удивительно короткой. Я не мог сообразить, что происходит со временем и часами. Мы летели навстречу солнцу.

В мягком удобном кресле я вспоминал дом, мечтал об Америке. В голове была полная путаница, не разберешь, где грезы, где реальная жизнь. Вот море побелело, стали видны барашки на гребнях волн, а когда самолет прорезал слой облаков, оно засверкало, как в сказке, ослепительной голубизной.

Кто-то легонько тронул меня за плечо. Передо мной стояла высокая стройная девушка в голубой форме. Она мило улыбнулась, сверкая белоснежными зубами.

— Советую привести в порядок бумаги. В Гонолу́лу будет проверка документов иммиграционными властями, — и отошла с той же приятной улыбкой.

Я снял с верхней полки сумку, положил на соседнее свободное кресло и принялся вытаскивать паспорт, визу и другие бумаги. Переложив их в карман пальто, я вновь приник к иллюминатору. Под крылом стали появляться маленькие зеленые островки. Они всплывали будто из глубины ярко-голубого океана. Через минуту раздался усталый, но приятный голос стюардессы, усиленный микрофоном:

— Прошу пристегнуть ремни. Самолет идет на посадку в Гонолулу.

Оторвавшись от иллюминатора, я взялся за ремни. Вдруг со мной стало твориться что-то невообразимое. Казалось, все содержимое желудка подступает к горлу, хотя из-за треволнений в пути я почти ничего не ел. Я попробовал сесть прямее и закрыл глаза. Самолет резко устремился вниз; ощущение было ужасное, будто я летел в черную бездну с верхушки высокой пальмы.

После резкого толчка рев моторов стал стихать. Я открыл глаза, потряс головой, стало легче. Мимо прошла стюардесса:

— Готов?

Я кивнул головой и начал надевать пальто. Открылась дверь, и в самолет ворвался гул аэродрома. Придерживая рукой разбухший от документов карман, я двинулся к выходу.

На трапе я с удовольствием вдохнул мягкий прохладный воздух Гавайских островов.

— В вашем распоряжении два часа, — заметила стюардесса, стоявшая у борта.

— А который сейчас час?

Она взглянула на часы, пошевелила губами, будто что-то подсчитывала в уме, и ответила:

— Десять сорок утра, время гонолулское.

Я завел часы, потому что остановил их вчера, запутавшись в чехарде поясного времени.

Озираясь по сторонам, я медленно зашагал к аэропорту и чуть не налетел на мужчину средних лет в коричневом пальто. В руках у него был небольшой радиоприемник, из которого, к моему удивлению, лилась музыка, проводов же нигде видно не было. Мужской голос исполнял гавайскую песню под аккомпанемент укулеле[21].

О неважном самочувствии я мгновенно забыл. Музыкальный ящик был моей постоянной мечтой с тех пор, как я себя помню. От нахлынувших воспоминаний защемило сердце, захотелось домой. Человек с радиоприемником неожиданно обратился ко мне, видимо заметив мое любопытство.

— Артур Го́дфри, — весело произнес он.

Мама всегда мне внушала, чтобы я был вежлив с незнакомыми людьми, и я тоже представился:

— Меня зовут Криспин де ла Крус, сэр.

— Рад познакомиться, молодой человек.

Он взял приемник в левую руку, правую протянул:

— Га́рри Ба́нтон.

Я пожал протянутую руку, про себя удивляясь, как это у человека два имени. Правда, я тут же вспомнил комиксы, которые мы с Ричардом читали, там у американских гангстеров тоже было по нескольку имен. Ричард объяснял: это, мол, им нужно, чтобы скрываться от закона.

Хорошенькое дельце! Я натянуто улыбнулся и заторопился к паспортному контролю. Представитель иммиграционных властей просмотрел мои документы и остался явно недоволен: ему не нравилась причина, по которой я ехал в Америку. Он забросал меня вопросами. Мне он тоже не очень-то понравился. Еще в раннем детстве, если я не переставал реветь, меня всегда пугали полицейским: заберет, мол, полицейский и посадит в тюрьму, а там москиты, тараканы и крысы.

В растерянности я робко заметил, что в Америку еду из-за Ричарда Купера.

— Может, вы знавали его, сэр? Он во время войны был героем.

Чиновник уставился на меня немигающим взором:

— Где живет Ричард Купер?

— Не знаю, сэр, — у меня тревожно забилось сердце, — он уже умер.

Человек воззрился на меня, потом грубо захохотал.

— Послушай, Гарри, — позвал он человека, стоявшего за моей спиной у другой стойки. — Я слышал сотни причин, по которым люди стремились в Америку, но этот парень превзошел всех.

Я обернулся и сразу узнал в человеке своего знакомца с приемником и двойным именем. Чиновник вновь захохотал, а мой знакомец Гарри-Артур, оставив приемник на стойке, направился к нам. Выслушав от чиновника мою историю, он взглянул на меня.

— Ба, да это же мой приятель Криспин!

— Вы знакомы? — озадаченно спросил чиновник.

— Конечно!

— Вот это промашка, — протянул чиновник. — Так ты, парень, знаешь моего босса?

Потрясенный, я молчал. Я был готов разреветься, пока Гарри-Артур и иммиграционный чиновник рассматривали мои бумаги. Лицо у меня горело от страха и смущения. Это было похуже резкого снижения самолета.

Чиновники все еще разглядывали визу. Из приемника вновь полилась музыка. Тот же голос исполнял новую песню, ему вторила гавайская гитара. Музыка кончилась, раздались аплодисменты, диктор объявил:

«Вы слушали Артура Годфри и его знаменитый оркестр…»

Слова диктора отрезвили меня. Какой же я дурак со своими страхами! Рукавом я вытер слезы и уже смелее посмотрел на чиновника:

— Я еду в Америку, чтобы повидать родину моего друга Ричарда Купера.

Грубиян чиновник ухмыльнулся, улыбнулся и Гарри. Наконец-то я почувствовал облегчение.

— Превосходно, мой мальчик, — сказал Гарри и шлепнул печатью по бумагам. — Теперь порядок, — произнес он и протянул руку: — Ты в Америке.

Я пожал протянутую руку и поспешно начал прятать в карман документы. Страх исчез, но я все еще не мог выдавить ни слова.

— Добро пожаловать в США, — сказал Гарри, все еще улыбаясь.

— Спасибо, — ответил я неуверенно и двинулся в зал. Там стоял неимоверный гул человеческих голосов.

По радио вновь зазвучала гавайская мелодия, на сей раз пела девушка. Я весело начал расхаживать по залу. У меня появилось ощущение, будто я принял освежающий душ после жаркого и пыльного дня.

В животе заурчало. Только теперь я понял, какой я голодный.

ГЛАВА 8 ТРУДНЫЙ ВЫБОР

В Гонолулу в самолет сели два новых пассажира: мальчик и высокая худая женщина с золотисто-каштановыми волосами. Видно, ветер растрепал ее волосы, и рыжеватые пряди небрежно спадали ей на лоб.

Она сразу напомнила мне тетю Клару, когда та, целый день простояв на базаре с угрями и другой рыбной мелочью, возвращалась усталая домой…

Женщина медленно шла по проходу; казалось, что каждый взмах тонкими, худыми руками дается ей с трудом. Поражали ее густые брови и большие глаза, которыми она очень часто моргала, будто в глаз ей попала соринка. Она походила на киноактрис, игравших тяжелобольных женщин, так бледны были ее щеки и губы без кровинки.

Вряд ли кто-нибудь мог назвать ее красивой, но в скуластом ее лице с крупным носом и в грустной улыбке, не сходившей с тонких губ, было какое-то обаяние. Мне она показалась усталой и очень одинокой.

Двух свободных мест рядом не оказалось, и мать с сыном разлучились. Мальчик сел возле меня, а мать — наискосок в другом ряду. Мальчик был бледен и худ, как мама, но костюмчик был тщательно отутюжен, каштановые волосы аккуратно причесаны. Глаза, большие, как у матери, были чуточку влажными, словно он только что вышел из кинотеатра, посмотрев фильм «Какой зеленой была моя долина!» или что-либо в этом роде. Мы с Марией смотрели этот фильм о великой любви и страшной гибели шахтеров под землей и горько плакали. Главный герой был очень похож на нашего Мануэля.

Мальчик дружелюбно улыбнулся.

— Ты китаец? — спросил он.

— Нет, филиппинец.

— А я — Дэ́нни. — И он снова улыбнулся, будто произнес хорошую шутку.

— Рад познакомиться с тобой, Дэнни, — ответил я, не решив еще, улыбаться мне или нет. Все же я решил улыбнуться.

— Ты летишь один?

— Да, — гордо ответил я, — от самой Манилы.

— Ты смелый. Я тоже должен был лететь один, да мама не пустила, ведь мне всего десять лет. Она решила ехать со мной.

— А куда вы едете?

— В Голливуд.

Я уставился на него и тут же начал припоминать всех мальчиков-артистов, что видел в голливудских фильмах. Лицо его мне ни о чем не говорило. Конечно, я не мог поручиться, что видел все картины, которые шли у нас, даже хозяин единственного в Сан-Пабло кинотеатра не мог бы похвастаться этим, и я спросил:

— Ты киноартист?

Разглядывая его красивый отутюженный костюм, я испытывал легкую зависть.

— Нет, — отрывисто сказал мальчик, — в Голливуде живет мой отец. Он писатель.

— Интересно, — протянул я, несколько разочарованный.

— Не очень, — задумчиво признес Дэнни. — У меня теперь появилась новая мать.

— Кто-кто?! — изумился я, хотя совершенно ясно расслышал, что он сказал.

— Моя мама — вон она сидит — разошлась в прошлом году с отцом, — сказал мальчик. — Все это время я жил с мамой, а в прошлом месяце отец взял и опять женился.

Голос мальчика звучал грустно. Все, что он говорил, никак не укладывалось у меня в голове.

— Зачем же ты едешь к отцу?

— Судья решил, что я должен время от времени навещать его.

— А мама?

— Она говорит, что уважает закон.

Он помолчал, но, чувствуя мой неослабевающий интерес, продолжал:

— Мама довезет меня до Сан-Франциско — там меня встретит отец, — а сама поедет к дедушке. Дед живет в другом городе, у него удивительный магазин: можно купить что хочешь, даже голову акулы. Я очень люблю бывать у него в магазине.

Магазин меня совершенно не интересовал, куда интереснее отношения между его родителями. Все это было так неожиданно и совершенно непонятно. У нас в деревне у мальчиков не могло быть второй матери, пусть даже отец овдовеет и женится вновь. Но в книжках я читал, что в Америке всего много, — стоит ли удивляться, что у американского мальчика две живые матери. Беседа прервалась.

Дэнни смотрел на мать. Та, поглядывая в зеркальце, поправляла прическу. Ей, видимо, было неудобно, зеркальце было совсем малюсеньким. Я перестал обращать на нее внимание, зевнул и закрыл глаза.

Но вот опять раздался голос Дэнни, и я открыл глаза. Он, видно, чувствовал неловкость положения и хотел что-то объяснить.

— Бедная мамочка, — говорил он, не сводя с нее глаз, — она так волновалась из-за поездки, так спешила привести в порядок мои вещи, что ничего не успела сделать для себя.

Я промолчал. Дэнни повернулся ко мне:

— У тебя есть мама?

— Да, но только одна.

— Она такая же красивая, как у меня?

— Да, — не без колебания ответил я; у меня чуть не сорвалось, что моя мама красивее.

— Погляди, она приводит себя в порядок.

Мать Дэнни подкрашивала щеки. Как только она накрасила губы, Дэнни окликнул ее:

— Мамуль, познакомься с моим новым другом, он — филиппинец.

Сердито поджав губы, она обернулась, но вот губы дрогнули, и на них вновь появилась грустная улыбка.

— Здравствуй, — сказала она, положив зеркальце на колени. — Как дела?

— Хорошо. — И я учтиво поклонился. — Рад с вами познакомиться.

Она вновь взяла зеркальце, и Дэнни спросил, что она так старается.

— Хочу сделать себя покрасивее, сынок, — ответила она, часто моргая глазами.

Дэнни подмигнул мне. Я засмеялся. Интересно, шутит она или нет. Я подумал об алинг Петре. Эта старая дева жила у нас в деревне и пела в церкви. Дядя Сиано утверждал, что в мире не нашлось ни одного мужчины, который отважился бы побыть с ней наедине, даже в темноте. И все из-за ее лица. Она, наверное, ничего не слыхивала про магическое действие пудры и помады.

— Ну, как я теперь, сынок? — услышал я громкий голос. Она сложила краски и убрала в сумочку.

Дэнни вновь подмигнул мне и внимательно посмотрел на маму.

— Нет, мамуль, не помогло, — и засмеялся, будто произнес веселую шутку.

Я не поддержал его. То, что он говорил, казалось мне правдой.

— Ты злой, — засмеялась женщина, принимая шутку сына.

— Повторяю, мамуль, не помогло, — сказал он настойчиво. — Скажи ей, дружище, — обратился он ко мне, — ведь она такая же красивая, как и была, не так ли? Ведь она самая красивая на свете!

— Просто злодей! — вновь рассмеялась женщина.

Я не знал, что делать. Я разбирал все слова, что они произносили, но смысл их мне был совершенно непонятен. Я оказался в затруднительном положении и не ведал, как из него выбраться. Ясно было одно: они счастливы друг с другом, этого было достаточно.

Я взял Дэнни за руку и спросил, не будет ли возражать его мама, если ей предложить поменяться местами.

— Спасибо, дружок! Ты очень любезен.

Я поднялся. Дэнни окликнул маму, и мы поменялись местами. Через минуту голова Дэнни уже покоилась на ее руках, он спал. Я взглянул на его маму. Щеки и губы ее уже не были такими бледными, но красивее она не стала. Я опять подумал об алинг Петре, но мысли мои смешались, напала дремота, и я вскоре тоже уснул.

Меня разбудила стюардесса и попросила пристегнуть ремни. Я бросил взгляд на Дэнни, он все еще спал, и мама пристегивала его ремнями. Опять начиналось противное снижение, я ждал его с ненавистью. Самолет стал проваливаться; каждый раз у меня внутри все обрывалось. Ощущение было преотвратительное.

Самолет вновь нырнул вниз, моторы взревели, и Дэнни проснулся.

— Эй, — окликнул он меня, — мы ныряем! — и стал подражать звуку самолета.

Через минуту мы были над Сан-Франциско. Меня захватил вид ночного города, и я забыл про Дэнни. Подо мной была настоящая Америка. Здесь, по словам Ричарда, были самые длинные в мире мосты. Я спросил стюардессу, можно ли выйти из самолета. Та ответила, что самолет будет стоять пять часов. Была глубокая ночь, в городе я, конечно, никого не знал, мне ничего не оставалось, как ждать в аэровокзале, пока подготовят самолет к перелету в Нью-Йорк.

— Ты здесь выйдешь? — крикнул Дэнни.

— Собираюсь.

— Давай вместе?

— Ладно.

Он обернулся к матери, и глаза его вновь увлажнились.

— Мамуль, а она будет?

— Да, сынок. Думаю, что придет вместе с твоим отцом.

— Лучше бы мне остаться с тобой.

— Успокойся. — В голосе ее звучала нежность. — Мы ведь будем вместе даже раньше, чем ты думаешь. Как бы там ни было, твой отец хороший человек. Он будет добр с тобой.

— О нем я не беспокоюсь. Я боюсь… ее.

— Ничего! Я думаю, она достойная женщина. Она очень красивая.

— Красивее тебя?

— Да, сынок.

— Не верю! — твердо сказал Дэнни. — Совершенно не верю!

Она нежно шлепнула его по щеке:

— Ты настоящий изверг! Пошли, пора выходить.

Дверь открылась, и они встали со своих мест. Я двинулся за ними. Дэнни оглянулся.

— Не отставай, — попросил он, — будь с нами.

— Хорошо.

На летном поле чувствовался прохладный октябрьский бриз. Небо все было усеяно звездами. Я старался не отставать от Дэнни; он крепко держал мать за руку, будто не собирался отпускать ее от себя.

Мне очень хотелось увидеть отца Дэнни. Ведь он был из Голливуда, а в американских кинофильмах все в Голливуде были как на подбор красавцами. Поэтому хотелось увидеть живого голливудца, да и новая мать Дэнни очень интересовала меня.

Думаю, все это происходило из-за моего невероятного любопытства. Я любил смотреть на пожары, драки, разглядывать незнакомых людей — словом, все, что было новым и неожиданным.

Как-то отец застал меня, когда я подглядывал, как наш деревенский кузнец манг Бе́рто бил свою жену. Отец всю дорогу до дому тащил меня за ухо, и, хоть дом был рядом, дорога показалась мне бесконечной. В тот вечер я слышал, как он кричал маме, что я унаследовал этот порок от ее сестры. По словам отца, тетя Клара была ходячей газетой. Из-за этого замечания мама не разговаривала с отцом до самого утра.

Аэровокзал сверкал всеми огнями и был полон народу. Громкоговорители не затихали ни на минуту. Окажись здесь дядя Сиано, он сразу вспомнил бы о тете Кларе. Мы зашли в зал ожидания. Мать Дэнни начала крутить головой и подниматься на цыпочки, а мы с Дэнни сели на длинную скамейку, на ней можно было даже спать.

Вдруг лицо матери Дэнни изменилось, мягкая улыбка мгновенно слетела с губ, глаза стали колючими.

— Они здесь, Дэнни!

Тот сразу вскочил.

Я смотрел, как они приближаются к нам. Он был человеком гигантского роста, в черном костюме. Шел он энергично, и, не будь у него очков, я принял бы его за ковбоя, приехавшего из прерии в город. По мере их приближения Дэнни все крепче сжимал руку матери, лицо его становилось все печальнее.

Наконец я увидел ее и от удивления вытаращил глаза. Это со мной однажды уже случалось, когда дядя Сиано притащил в дом огромную, как лодка, рыбину.

Вторая мать Дэнни оказалась стройной и прелестной, как кинозвезда. Она даже была красивее девушек на обложках журналов, рекламировавших туалетное мыло. Затаив дыхание я замер. В жизни еще я не встречал такой красавицы. Сам Голливуд предстал предо мной в обличье этой молодой женщины. Единственное, что показалось мне странным, так это то, что она зачем-то обернула шею пушистым мехом, как шарфом.

— Как поживаешь, Дэнни? — спросил отец.

Красавица улыбнулась полными, яркими губами, но Дэнни на нее не взглянул. Он все еще цеплялся за руку матери.

— Не молчи, Дэнни, отвечай отцу, — сказала мать.

— Все нормально, папа.

Лица Дэнни я не видел, он стоял ко мне спиной.

— А как ты, Мэри?

— Ничего, так, по крайней мере, мне кажется. Устала немножко от полета.

— Представляю! — Отец повернулся к Дэнни: — Ну что, молодой человек, поехали?

— Шагай, Дэнни, — подтолкнула его мать.

— Нет!

— Будь умным мальчиком, — настаивала мать.

Я не спускал глаз с новой матери Дэнни. Как мне хотелось, чтобы здесь оказался дядя Сиано, уж он нашел бы нужные слова, чтобы описать ее прелесть; не зря он каждый год читал свои стихи в честь избранной королевы фиесты в нашем баррио.

Дэнни отпустил руку. Мама наклонилась к нему и поцеловала. Он кинулся к ней в объятия, из ее огромных глаз хлынули слезы.

— Иди, сынок, — сказала она, не открывая глаз.

— Хорошо, мама! Хорошо!

— Какое самообладание! — заметил отец.

— Я рада была повидать тебя снова, Джордж, — сказала мать, смахивая слезы.

— Я тоже, Мэри… Кстати, это Вера.

— Здравствуйте, — сказала мать Дэнни.

— Привет, — ответила красавица.

Мать Дэнни отвернулась и пошла к выходу.

В душе у меня что-то дрогнуло. Мы были вместе всего несколько часов, но мне казалось, что я знаю Дэнни много лет. Я переживал за него всей душой. Вдруг раздался крик:

— Мамочка! Не оставляй меня с ними! Мамуля!

Мать оглянулась. Дэнни кинулся к ней. Отца это, видно, расстроило, красавица начала нервно поправлять на шее свой мех.

Мать прижала к себе Дэнни, он вновь расплакался.

— Мамочка, — рыдал Дэнни, — мамуля… она не такая, как ты.

— Полно, Дэнни, ты уже совсем взрослый, — попыталась она превратить все в шутку, но, видно, давалось это ей с трудом. — Иди, тебя ждут!

Она нежно поцеловала сына, потом еще и слегка оттолкнула от себя. Дэнни медленно двинулся к отцу, а мама быстро вышла из здания.

Я опустился на скамью; сердце бешено колотилось, слезы застилали глаза. Меня вдруг пронзила одна мысль: Дэнни оказался прав — его мать была действительно красивым человеком.

ГЛАВА 9 МОИ ОПЕКУНЫ

Когда мое семейство обсуждало, где мне остановиться в Нью-Йорке, у кого жить, в доме поднимался шум и гам, еще почище, чем в день выборов у нас на главной площади. Правда, с той разницей, что никто из нас не обижался, однако обвинений и колкостей хватало.

Упоминалось несколько имен знакомых и родственников в Нью-Йорке. Первого назвала мама: Пе́дро Ало́нсо, ее троюродный брат. Он уехал из деревни двадцать лет назад, когда умер его отец, оставив ему кое-какие деньги. Он направился в Америку с твердым убеждением, что «деньги рождают деньги». Нам он не писал, но всегда к каждому рождеству присылал визитные карточки; однажды прислал даже фотографию с женой. Ее звали Са́лли. По-американски его имя было Пит.

У отца нашлась своя кандидатура: его двоюродный брат Мартиниа́но де Са́нтос. Он сбежал из дому, узнав, что родители хотят его женить на богатой, но некрасивой невесте. «Если мне понадобятся деньги, — заявил он, — я их спокойно заработаю в Америке». И уехал. Там он так и не женился. Узнав о бедствиях, постигших Филиппины во время войны, он тут же прислал кучу одежды, но мы так ее и не надели — одежда была рассчитана на холодные, вроде Америки, страны, а мы жили в тропиках. Посмотрев на эти толстые шерстяные вещи, мама заявила, что отцовский родственник слишком давно уехал из родной страны. Отец, прочитав имя покровителя, согласился с мамой: вместо Мартиниано де Сантос его родственник стал теперь Мартин д’Сант.

Дядя Сиано тоже назвал одного человека — он одно время дружил с ним в школе. Когда тот был еще подростком, его выгнали из школы. Молоденькая учительница, очаровательное создание, спросила его, что, мол, он собирается делать с нулем[22] за контрольную работу, а тот встал и поцеловал ее. Один миссионер-американец увез его в Америку с надеждой исправить его, а сам взял да и умер, и остался дядин приятель один-одинешенек. Как-то дядя получил от него посылку с одними журналами, а в них полно фотографий женщин, причем все они были одеты так, будто в Америке перестали продавать верхнее дамское платье. К посылке была приложена записка: «Настанет день, и когда-нибудь я женюсь на одной из этих девчонок». Его имя было Реститу́то Фру́то, но, став американцем, он поменял его на Ту́тти-Фру́тти[23].

Кандидатура дяди была единодушно отвергнута не только из-за весьма сомнительной репутации, но и из-за нового имени. Мама не поняла его значения, но все же не могла сдержать улыбки; когда же дядя разъяснил ей смысл этих двух слов, она весело рассмеялась.

Конечно, тетя Клара всегда поддерживала маму. В тех случаях, когда в доме разгорался спор, женщины выступали единым фронтом. Видя, что отец остался в меньшинстве, дядя присоединил свой голос к его кандидатуре.

Однажды за ужином отец начал восхвалять достоинства своего двоюродного брата. Мама тут же распалилась.

— Криспину не подходит твой родственник, — безапелляционно заявила она, — он холостяк. Холостяки не могут быть хорошими опекунами для детей.

— Ты не права, — не согласился отец, вытаскивая кусок мяса из горшка. — Я знаю многих холостяков, они преотличные отцы.

— Что?! — завопила тетя Клара, широко раскрыв глаза.

Отец понял, что дал маху, и даже уронил на стол мясо.

— Я не это имел в виду, — сказал он, — просто я хотел сказать, что есть одинокие мужчины, которые очень любят детей.

— Как, например, Иисус Христос, — тут же поддержал отца дядя. В спорах дядя всегда прибегал к веским аргументам.

— Молчи, безбожник! — ужаснулась тетя Клара.

Отец сердито взглянул на тетю:

— Сиано прав! — взял со стола мясо руками и принялся жевать.

— Конечно, для тебя Сиано всегда прав, — отрезала мама, — птицы из одной стаи…

— …никогда не бросаются друг на друга, — отпарировал дядя и положил конец философствованиям мамы. С его точки зрения, для одной семьи вполне хватало одного философа.

Спор за столом становился все жарче, а ужин все холоднее. Мама встала из-за стола и удалилась на кухню, утирая разгоряченное лицо подолом юбки. Тетя Клара тут же последовала за ней. Они перешли в мамину комнату и начали молиться у домашнего алтаря. Так мама всегда успокаивала расходившиеся нервы. На отца это действовало.

Женщины уступили поле боя, и мужчины принялись за ужин; присоединился к ним и я. За столом царило молчание, даже отец ел суп без своего обычного прихлебывания. Дядя покачивал головой, будто сожалел о вспыхнувшей ссоре.

Из комнаты появились мама и тетя Клара. Отец посоветовал им все же доесть ужин, пока тот совсем не остыл, но они, игнорируя его заявление, молча проследовали к ведру с водой и выпили по стакану воды. Дядя жестом позвал за собой отца, и они спустились вниз, где отец когда-то сделал для себя бамбуковую лежанку. Только тогда за столом появились тетя Клара с мамой, поужинали они весьма плотно.

Вскоре снизу послышался смех. Я понял: отец и дядя пьют баси. Когда отец бывал не в духе, смеяться его могло заставить только вино.

Несколько дней в нашем доме стояла напряженная тишина. Мама не разговаривала с отцом, а тетя с дядей Сиано. Если одна сторона хотела спросить что-то другую, прибегали к моему посредничеству. Дело было не из легких, и я пожаловался дяде.

— И ты еще стонешь? — воскликнул дядя. — Ты что, забыл, что ли, что этот пожар разгорелся из-за тебя? Не будь этого проклятого скандала, я наверняка занял бы у тети Клары пять песо и сделал бы завтра ставку.

Разговор шел в субботу, а по воскресным дням в баррио устраивались петушиные бои.

— Поставь я завтра на белого петуха Та́сио, — продолжал дядя, — наверняка выиграл бы. Грех не поставить на такого отличного петуха! Это все равно что собственными руками положить свой выигрыш в карман отцу Себастьяну.

Огорчение дяди было понятно. Он невероятно переживал, когда бывал уверен в выигрыше, а ставить было нечего. И во всем виноват я!

Отец вечером попробовал заговорить с матерью, но она не ответила. Как только он приближался к ней, она начинала топать ногами. После ужина она так зло топнула, что сломала бамбуковую планку и занозила ногу. Отец хотел было склониться и посмотреть, где заноза, но она мгновенно исчезла в своей комнате. В тот вечер посуду пришлось мыть мне с отцом и дядей.

В воскресенье, чтобы наладить отношения, отец и дядя Сиано решили пойти с матерью и тетей Кларой в церковь. Они шагали в полном молчании через всю деревню. Это было так странно, что все встречные оборачивались и удивленно глядели им вслед. В церкви отец так старался угодить матери, что даже не заснул во время проповеди отца Себастьяна.

После мессы отец Себастьян появился у нас в доме.

— Для нас это сюрприз, падре, — встретила мама его у порога.

— Хочу узнать, не могу ли я помочь вам, — ответил священник.

— В чем, падре?

Отец Себастьян поднялся в дом, сел возле окна и изо всех сил начал обмахиваться газетой, как веером.

— Мне показалось, что в этом доме не все благополучно, — начал он, — сегодня я видел в церкви Томаса и Сиано.

Мама отвернулась: чувствуя смущение, она не могла смотреть в лицо собеседнику.

— Да, падре, — сказала она, — у нас большая неприятность.

— Может, я могу быть полезен?

Отец с дядей в это время были в поле, ждали, когда отелится буйволица. Мама начала рассказывать о ссоре, тетя ей все время поддакивала, отец Себастьян внимательно слушал.

— Ну что же, — заметил священник, выслушав ее рассказ, — горю не так уж трудно помочь.

Тетя Клара села на скамейку напротив отца Себастьяна, мама подсела рядом, я устроился на полу у их ног.

— Почему бы вам не написать Педро и не узнать, как идут у него дела, может ли он приютить Криспина, не трудно ли ему будет с мальчиком? Я посоветую Томасу написать двоюродному брату Мартиниано и спросить о том же. Потом уж решайте, чьи условия лучше. Это, по-моему, единственный выход.

Мама улыбнулась. За много дней на ее лице появилась широкая улыбка. У меня отлегло от сердца, будто после долгих дней шума и скандалов я наконец услышал ее нежную колыбельную песню.

Вечером мама обратилась ко мне с просьбой написать письмо в Нью-Йорк. Я, разумеется, не сопротивлялся. Она сообщила дяде Педро много лестного обо мне, — я и не подозревал, что я такой хороший!

Наутро я услышал, как, устроившись на лежанке, отец диктует письмо дяде Сиано. Видно, отец Себастьян не терял времени даром. Как ни странно, на сей раз дядя с отцом безропотно приняли его предложение.

Возобновившиеся за обедом через мое посредство переговоры уже носили более дружественный характер. Раз или два отец обходил меня и сам обращался к матери. Та отвечала, но весьма сдержанно. Когда же отец во всеуслышание заявил, что адобо[24] из цыпленка «просто пальчики оближешь», мама улыбнулась. А дядя Сиано заявил тете Кларе, что не знает, как возблагодарить бога за случившуюся ссору, — после скандала лицо у нее стало нежнее молока.

— Изыди, сатана! — пробурчала тетя Клара.

Дядя Сиано засмеялся, а потом вдруг вспомнил:

— Да, секундочку, Клара! Не будь этой ссоры, я наверняка занял бы у тебя пятерку в прошлое воскресенье и поставил на петуха Тасио. Так вот, петух проиграл, считай, что мы заработали пять песо.

Мама не удержалась от смеха.

В нашем доме вновь воцарился мир.

Через две недели пришел ответ от дяди Педро. День был субботний, и я направлялся на речку купаться. Мама закричала мне вслед и замахала письмом. Какое там купанье — я пулей кинулся назад! Весь угол конверта был разукрашен синими и красными полосами, как американский флаг. Тетя показала на полосы и глубокомысленно заметила, что в Америке, мол, все такие патриоты, что это даже по конвертам видно. Она отложила шитье, села на пол возле скамьи, на которой восседал я с письмом, и приготовилась слушать. Мама бросила все дела на кухне.

В письме говорилось:

Мама сидела как зачарованная. Письмо ее так захватило, что она не могла произнести ни слова, даже тетя Клара вынуждена была подтолкнуть ее.

— Клара, — сказала мама, — наш Педро, когда уезжал из баррио, мог произнести только «yes» и «no»[27], а теперь он написал целую страницу на английском языке. Ты можешь это себе представить?!

Тетя Клара улыбнулась и обратила глаза к потолку, будто собиралась возблагодарить бога. Потом мама, которая почти ничего не поняла из письма, попросила меня перевести его от начала до конца.

Я перевел, и она с облегчением сказала:

— Вот все и устроилось. Ты остановишься у Педро.

Вечером вернулись отец с дядей; они работали на дамбе, разрушенной последним тайфуном, и очень устали. Они внимательно прочитали письмо и промолчали.

Маме так не терпелось узнать мнение обоих, что, несмотря на их молчание, она спросила:

— Ну что, согласны?

— Не вполне, — холодно заметил отец, — подождем ответа на мое письмо.

На сей раз ссора не вспыхнула — видно, мама была очень уверена в своем выборе. Отец же был уверен в обратном, считая, что письмо от Мартиниано будет значительно лучше, нежели от Педро. Дядя Сиано воскликнул, что уже есть на что делать ставку.

Письмо от Мартиниано пришло через два дня. Был понедельник, и все разошлись по своим делам: тетя Клара на базар, отец с дядей на дамбу, а я в огороде поливал тыквы. Письмо было вручено маме.

Как только я услышал ее возглас, я со всех ног пустился к отцу, мне не терпелось узнать, что там написано. Узнав о письме, отец разволновался даже больше, чем мама. Наскоро отдав распоряжение помощникам, что и как делать, он пустился бегом к дому. Дядя из-за ревматизма безбожно отстал. Мы застали маму с письмом в руках, конверт не был распечатан. По заведенному отцом порядку письмо считалось личной собственностью, вскрывать его мог только тот, кому оно было адресовано. Дядя появился только тогда, когда отец уже начал читать. Тяжело переводя дыхание, дядя опустился на пол, отец же в волнении забыл про всякую усталость.

Отец стукнул кулаком по столу.

— Ну что, видите? — воскликнул он, будто открыл уникальное средство против саранчи. — Мартин, вот кто нужен Криспину! Да, он холостяк, но у него есть девушка с карими глазами и рыжими волосами, как на картинке, и письмо его длиннее, чем у Педро!

— Не выйдет! — воскликнула мама. — Они не женаты.

— Ну и что, — весело ответил отец, — зато в ней много кока-колы.

— Я люблю кока-колу, — заявил я, тревожно поглядывая на отца.

— Не суйся! — сердито одернула мать.

Я сразу умолк. Хотя весь спор шел из-за меня, но, по мнению мамы, это меня не касалось.

— К тому же у Мартина большая квартира, — поддержал отца дядя, — и хороший сосед Джо. Когда не будет Джо, за Криспином присмотрит Кейт. Что тебе еще надо?

— Но они не женаты, — настаивала мама, — это дурной пример для Криспина!

— Неважно, — возражал отец, — Мартин — мой двоюродный брат, он не даст Криспину сбиться с правильного пути!

В этот момент с базара вернулась тетя Клара. Услышав громкие голоса, она тут же взяла сторону мамы.

— Ты еще ничего не знаешь, — гордо заявил дядя, — пришел ответ на наше письмо. Оно тоже на английском языке и вдобавок длиннее, чем ваше.

— Нас это не интересует, — безапелляционно заявила тетя. — Вопрос уже решен: Криспин едет к Педро.

— Мы еще посмотрим, — ухмыльнулся дядя.

Мама тяжело опустилась на стул и горестно вздохнула.

— Я понимаю, Педро — троюродный брат, а Мартин — двоюродный, — медленно начала она, — но я предпочту троюродного двоюродному, если он добрый христианин, а тот дьявол.

Глаза отца воспламенились, будто у быка, которого со всей силы рванули за хвост. Он уселся напротив мамы и опять ударил по столу. Ваза, стоявшая на столе, опрокинулась и залила скатерть. Мама заплакала.

— Он не дьявол! — кричал отец. — Если у человека есть любимая девушка, это еще не значит, что он дьявол!

— Но они не женаты, — упорствовала мама сквозь слезы.

— Как Адам и Ева, — выдвинул свой аргумент дядя Сиано.

— Заткнись! — вспылила тетя Клара.

Я уселся в уголке на пол и попробовал отвлечься от их спора. Интересно, что собой представляет рыжеволосая подружка Мартина? Передо мной стали возникать образы всех рыжеволосых красавиц, что я видел в кино.

В ту ночь отец наверняка не спал ни минуты. Когда я просыпался среди ночи, то вместо его обычного громоподобного храпа слышал плач мамы. Мне приснился сон, будто у меня страшно разболелась голова, но вот появилась рыжеволосая девушка и начала нежно-нежно массировать мне голову. Боль прошла. На прощанье девушка подарила мне бутылку кока-колы.

Меня разбудили лучи солнца, упавшие на лицо. Когда я поднялся, все уже сидели за завтраком. На кухне стояла гробовая тишина. Протерев глаза, я помчался к колодцу умываться; видно, опять предстоит быть средством связи между враждующими сторонами.

Снова в доме наступила гнетущая тишина. Мама, очевидно, решила идти к отцу Себастьяну и предупредила меня, чтобы я поторапливался с завтраком — пойдем в церковь.

Дядя звонко рассмеялся, отец нахмурился, но не произнес ни слова, закусив губу.

Мы было собрались уходить, как у ворот остановился манг Го́рио, наш почтальон. Он размахивал заказным письмом для отца. Папа бросился к окну, а я побежал вниз. Пришлось расписаться за отца, письмо было от Мартина. Отец нетерпеливо вскрыл конверт и стал читать его про себя. Лицо его вдруг дрогнуло, налилось кровью, губы скривились в нервной усмешке.

— Что случилось, Томас? — тревожно спросила мама, забыв про ссору.

Отец не ответил. Он повернулся ко мне, передал письмо, сказал, чтобы я перевел его вслух, и вышел. Ко мне подошел дядя, мы стали читать вместе.

Я взглянул в окошко. Отец сидел на колодце и задумчиво смотрел на бамбуковую рощу. Вокруг порхали птички и распевали незамысловатые песенки под аккомпанемент поскрипывающего на ветру бамбука.

Вот к отцу спустилась мама. Она ласково отерла рукавом блузки пот с его лица и поцеловала. Отец улыбнулся.

— Ты выиграла, Тина, — сказал он с повеселевшим лицом. — Криспин будет жить у твоего Педро!

Подошел дядя Сиано и хлопнул отца по плечу:

— Не переживай за своего брата, Томас! Пропала его кока-кола, ну и черт с ней! Пошлем вместо нее несколько бутылок старого баси. Гарантирую, настроение у него улучшится.

Так в нашем доме закончилась долгая и жестокая распря.

ГЛАВА 10 В НЬЮ-ЙОРКЕ

Под крылом самолета был Нью-Йорк. В мягких лучах ноябрьского солнца подо мной проплывали гигантские башни. Их стальные шпили пронзали клубившиеся облака. Я вертел головой, стараясь получше разглядеть этот фантастический город. Мне в голову пришла крамольная мысль. Ведь, по Библии, господь бог разрушил Вавилонскую башню, а здесь не одна — десятки башен, и все они будто хотят обогнать друг друга в своем стремлении к небу.

Самолет стал снижаться. От возбуждения я забыл пристегнуть ремни, их я обнаружил, когда моторы остановились и пассажиры потянулись к полкам за вещами. Пухлая, средних лет, высокая дама в суматохе обронила журнал. Я взглянул на обложку, то была «Юная любовь». Подняв журнал, я хотел было вернуть его владелице, но она уже была у выхода. Так я получил первый подарок в Нью-Йорке. Я вновь подумал о Ричарде, о бомбоубежище, о читаных-перечитаных комиксах.

Все ушло в прошлое, стало воспоминанием, а Нью-Йорк лежал передо мною.

Первая волна пассажиров схлынула. С чемоданом в руках я двинулся к трапу. Стюардесса мило пожелала мне доброго пути, я улыбнулся в ответ. В лицо ударил свежий ноябрьский ветерок. Огромный шумный зал с множеством незнакомых лиц огорошил меня. Я растерянно озирался по сторонам, пытаясь в многоликой и разноцветной толпе увидеть хоть одну знакомую черточку своих родственников — их я знал только по фотокарточке. Ко мне подошел негр и спросил, не потерялся ли я. Это был черный гигант с удивительно белыми зубами, сверкавшими в толстогубой улыбке.

— Нет, сэр, — ответил я, стараясь скрыть от вежливого господина свой страх. — Потерялся не я, а мои родственники…

Не успел я закончить свою фразу, как услышал женский крик и сразу понял — это тетушка Салли.

— Вот он! Вот он наконец! — кричала она, хватая меня за плечи и возбужденно оглядывая с головы до ног.

Черный человек тоже стал внимательно оглядывать меня — видимо, ему было интересно, что такое обнаружила во мне эта женщина. Тетушка оказалась невысокой толстенькой женщиной в шляпке. Она поцеловала меня, я почувствовал запах помады. Наконец появился дядя Педро и пожал мне руку. Он был чуть выше жены и значительно толще. На красивом крупном лице улыбались глаза точь-в-точь как у мамы.

— Твой багаж, Криспин, принес этот носильщик? — спросил дядя, показывая на черного человека.

— Нет, сэр, — опередил меня гигант, качая головой. — Я подумал, уж не потерялся ли этот малыш, а может, еще что приключилось.

— Благодарю вас за беспокойство. — И дядя Педро дружелюбно протянул ему десятицентовую монету.

— Спасибо, сэр. — И человек отошел, улыбаясь.

По дороге в багажное отделение меня все время занимал вопрос: зачем это дядя дал десять центов, ведь человек ничего не сделал. Не иначе, дядя Педро богач, коль раздает направо и налево деньги.

Получив багаж, мы вышли на улицу. Передо мной возник гигантский гараж под открытым небом с сотнями машин разных цветов и марок. В жизни я не видел подобного скопления машин; я решил, что американцы никогда не ходят пешком, только ездят. Об этом я, конечно, не сказал ни дяде, ни тете. Мама не раз наставляла меня: «Не торопись; лучше ничего не сказать — пусть люди гадают, дурак ты или нет, чем брякнуть невпопад и дать им повод убедиться в этом».

У дяди оказался сверкающий серый автомобиль. В Сан-Пабло такую машину мог купить только один человек, тот, у кого было больше всех кокосовых пальм. Здесь, в Нью-Йорке, у простого официанта и такой автомобиль! Молчать больше я не мог, меня сжигало любопытство.

— Дядюшка, вы, наверное, очень богаты, — начал я, — раз у вас такая машина?

— Нет, Криспин, — ответил он, — просто У меня постоянная работа. Машина стоит триста долларов с рассрочкой на два года.

Что сказал дядя, я не понял. Я никогда не был силен в арифметике, но с умным видом кивнул головой.

Машина шла по красивому широкому шоссе. Мы въехали под мост. Резкий порыв ветра сорвал с деревьев листья, и они, кружась, осыпали машину. Я почувствовал волнение. Как-то в наш город приехал генерал. Жители начали засыпать его цветами. Мы с Марией стояли у обочины дороги, наблюдая церемонию. Генерал поравнялся с нами. Мария сорвала с платья бумажные цветы и кинула их в машину, угодив в генерала. Тот взглянул на Марию и улыбнулся, а соседи стали над ней потешаться, что, мол, вместо живых цветов она кинула в него бумажкой. Мария смутилась. Через несколько недель мы оказались в американских казармах, там шел новый фильм и показали, как встречают героев войны, вернувшихся домой. С высоких домов на них летели пачки бумаги. Листочки разлетались на ветру, осыпая героев. Мария сразу повеселела:

«Вот видишь, Криспин, это такой обычай — бросать в героев бумагой, не зря мне генерал улыбнулся! — Она немного подумала, а потом продолжала: — Я считаю, люди смеялись надо мной, потому что они… старомодны».

Новый порыв ветра разметал листья, и один листочек через открытое окно залетел в машину. Тетя его поймала и хотела выбросить, но я выпросил листок и спрятал в карман. Тетя Салли усмехнулась и покачала головой: она не понимала, какое значение этот лист имеет для меня. Я решил, как только представится случай, послать его Марии.

Дядя Педро всю дорогу почти не разговаривал; казалось, он обходится всего несколькими словами. Я начал сомневаться, уж настоящий ли он родственник тети Клары и моей мамы. Разговор в основном вела тетя Салли. Она обращала мое внимание на разные достопримечательности: на озеро Ле́йк Саксе́сс, на небоскребы, на длинный, весьма впечатляющий мост Тра́йборо, на Ист-Ри́вер и многое другое, мимо чего мы проезжали. Она похвасталась, что наша машина может нестись со скоростью больше ста миль в час[29]. Я заметил, что мы часто проезжаем мимо дорожных знаков, запрещавших езду быстрее сорока миль, и спросил:

— Если закон запрещает ехать больше сорока миль в час, почему он не запретит выпускать машины со скоростью в сто миль?

Тетя удивленно подняла брови. Дядя ухмыльнулся и мотнул головой, хотя и не смотрел в мою сторону.

— Не знаю, — протянула тетя, — я как-то об этом не думала.

— Ну что, — весело проговорил дядя, — мои родственники — толковые люди?

— Кроме тебя, — отпарировала раздраженно тетя.

Я сообразил, что задал глупый вопрос, и умолк. Замолчала и тетя. Дядя улыбался во весь рот. Он даже стал изредка кидать украдкой на меня взгляды. Тетя заерзала на сиденье.

Дядя Педро жил в Манхэттэне, Вест-стрит, 67, в грязном на вид доме на четвертом этаже. Дом оказался без лифта, да мне он не был нужен, я привык лазать по высоким деревьям. Как оказалось, гаража тоже не было, и дядя поставил машину на улице по соседству с другими.

— Вы не боитесь, что с машиной что-нибудь случится? — спросил я.

— Нет. Она застрахована.

— Что это такое?

— Ты регулярно платишь в страховую компанию взносы; если машину разобьют или украдут, компания тебе выплатит стоимость машины.

— Значит, за деньги компания берет на себя ваши заботы? — спросил я на площадке третьего этажа (тетя Салли, опередив нас, ушла вперед).

— Примерно так.

Я припомнил, как отец не раз утверждал, что заботы старят человека.

— Теперь мне ясно, почему вы так молодо выглядите! — заметил я.

Дядя был почти одного возраста с моей мамой, может, чуть-чуть старше, но выглядел значительно моложе отца и дяди Сиано. Дядя Педро ничего не ответил, мое восклицание его заметно озадачило.

Тетя Салли хлопотала у небольшого столика, выставляя угощение.

— Сейчас время кофе, — произнесла она, когда мы показались на пороге.

Мы были в столовой, из которой дверь вела в кухню. У стены стояла софа, как выяснилось позже, превращавшаяся при необходимости в кровать. За кофе к тете Салли вновь вернулась ее разговорчивость.

— Вот ты и в Америке, — начала она, разливая по чашкам кофе. — Теперь тебя будут звать Крис, так короче, а дядюшку твоего, запомни, зовут Пит.

Я согласно кивнул головой и взглянул на дядюшку Педро-Пита, тот пил кофе без сливок.

— Скажи мне, где ты собираешься учиться?

— В средней школе, тетя.

— Правильно, — одобрила она, — не то что некоторые. Научатся печь хлеб или работать простыми рабочими, а больше ничего не умеют и остаются в конце концов ни с чем.

— Вы правы, тетушка.

— Если бы у твоего дяди было среднее образование, он уже давно был бы старшим официантом или поваром.

— Я жду повышения в будущем месяце, — вступил в разговор дядя.

— Неважно, — отпарировала тетя, — было бы куда лучше, если бы ты был со средним образованием.

— Я умею читать и писать, — возразил тот.

— Этого мало! — рассердилась тетя. — Филиппинцы способные люди, они способны на большее, чем просто читать и писать.

Я смутился: не хватало еще, чтобы из-за меня и здесь возникла ссора. Меня поразил английский язык дяди и тети, американский по форме, но с филиппинской интонацией. Они жили в Америке уже много лет, одевались, даже вели себя как американцы, лица их приобрели какое-то своеобразие, отличавшее их от земляков. Они легко расставались с деньгами, легче даже, чем донья Консоласьо́н, пожертвовавшая крупную сумму на часовню у нас в деревне, и все же у меня все время вертелся на языке вопрос: вспоминают ли дядя Пит и тетя Салли свою родину, испытывают ли тоску по родным островам…

— Криспин сообразительный мальчик, — услышал я голос дяди. — Запомни: он мой племянник!

— Вижу, — опять рассердилась тетя Салли. — Он-то уж добьется большего, чем ты. Он вам докажет! Не так ли, Крис?

Я поспешил проглотить кусок печенья, сделал глоток кофе и согласно кивнул головой. От волнения я подошел к крану и выпил стакан холодной воды.

Дядя встал из-за стола и дружески хлопнул меня по плечу:

— Теперь ты живешь в моей семье, Крис.

С улыбкой я обернулся к дяде, но с другой стороны меня за руки взяла тетя:

— Ты живешь в нашей семье, Крис!

Дядя смущенно поцеловал жену. Инцидент, как я понял, был исчерпан. Мы перешли в комнату, заставленную множеством кресел. Пол комнаты покрывал толстый ковер, наверняка, чтобы не натирать его кокосовой скорлупой. Я никак не мог свыкнуться с необычной обстановкой. Я вспомнил, что читал, как Авраа́м Ли́нкольн родился в бедной хижине, беднее самой последней лачуги в нашем баррио, и решил: если он мог стать президентом, почему бы дяде не иметь сверкающего автомобиля?

Мои размышления прервала тетя, попросив рассказать о родине. Линкольн мгновенно вылетел из головы, и я начал рассказывать о папе с мамой, о гибели Мануэля и бедствиях во время войны, о Ричарде, которому обязан своим приездом. Добравшись до Марии и ее циновок, я вдруг вспомнил, что совсем забыл о подарках. Я бросился к чемодану и первой вытащил, конечно, циновку сестры, за ней светло-голубую шаль, блестящий батангский балисонг[30] с перламутровой ручкой и лезвием в шесть дюймов, баронг-тагалог[31] из хуси[32] и набор салфеток ручной выделки в традициях северного Лусона.

Тетя как зачарованная не сводила с подарков глаз; она только легонько коснулась шали, будто перед нею лежала не шаль, а покрывало со знаменитой статуи Санта Марии, красы и гордости церкви в соседней с нами деревне. Как меч святого Мигеля, которым тот поразил страшное чудовище, дядя взял балисонг. Положив нож на журнальный столик, он не спускал с него глаз. Но вот дядя снял свою сорочку и надел баронг-тагалог. Филиппинцы надевают баронг-тагалог на фиестах и в других торжественных случаях. Рубашка пришлась впору. Я взглянул на тетю; она накинула на плечи шаль и собиралась что-то сказать, но перед нею возник дядя Пит:

— Ну как я, Салли?

— Чудесно! — И ее глаза блеснули. — Ты знаешь, Пит…

— Да?

— Ты, оказывается, у меня… симпатичный.

У дядюшки дрогнули губы, но он ничего не вымолвил в ответ, только закрыл глаза и глубоко вздохнул, да так, что колыхнулось все его плотное тело. Наконец он промолвил:

— Спасибо, спасибо, дорогая. — Он нежно обнял жену, глаза его стали влажными. — Ты тоже очень мила.

Я с интересом наблюдал за всей этой сценой. Не отпуская рук дядюшки, с шалью на плечах, тетушка торжественно обратилась ко мне:

— Спасибо тебе, Крис, за подарки. Ты будто вернул нас на наши родные острова, мы вновь почувствовали себя молодыми.

— Да, — поддержал жену дядя. — Истинно, ты вернул нам молодость.

Сердце у меня дрогнуло, на глаза навернулись слезы. Я вдруг всем существом понял, как тоскуют эти люди по родине, которая лежит от них в двенадцати тысячах миль и которую они не видели уже двадцать лет. Мне захотелось домой.

— Тетушка Салли… дядя Пит… — начал я, — я… очень рад… — Я хотел было улыбнуться, но слезы хлынули из моих глаз.

ГЛАВА 11 В ПЕРВЫЕ ДНИ

В первые дни в Нью-Йорке я не выходил из дому, знакомился с квартирой; многое в ней мне казалось новым и неожиданным. Началось с холодильника. Я обнаружил в нем отделение, где вода превращается в лед, это натолкнуло меня на размышления.

Заметив как-то, что со дня моего приезда никто не берет кубики льда, я спросил дядю, для чего он держит в холодильнике лед.

— Да так, ни для чего особенного. Ну, если кто-нибудь заболеет, мы кладем лед на голову, хорошо помогает при высокой температуре.

— И всё? — удивился я.

У нас на Филиппинах, где круглый год высокая температура, никто не пользовался льдом для лечения.

— Бывает еще, забудем поставить пиво в холодильник, а неожиданно нагрянут гости, тогда лед кладем в пиво, правда, получается плохо, пиво, разбавленное водой, я не люблю.

В тот миг и пришла мне в голову одна идея. Когда я остался один (тетя ушла в магазин покупать к зиме занавеси, а дядя — на работу), я решил произвести эксперимент: вытащил из морозильника лед, вместо него налил пиво, а бутылки с пивом из холодильника убрал в кладовку. Никто, конечно, не знал о моей проделке. Во всей квартире отделением для льда интересовался только я один. Но случилось так, что вечером в субботу к дяде пришел гость, средних лет филиппинец с идеально уложенными волосами. Тетя рассказала, что раньше у него было очень оригинальное имя — Ролла́ндо Полика́рпио. Приехав в Америку, он стал устраиваться на работу, и, естественно, ему пришлось везде заполнять разные анкеты. Как ни старался он, но никак не мог уместить свое имя в отведенной графе, оно не влезало. Тогда он понял: имя придется укорачивать, и стал Роли Поли[33].

Услышав, как дядюшка впервые назвал его Роли Поли, я не мог сдержать улыбки. Роли был худенький, небольшого роста человечек с бледными, впалыми щеками. Он получил образование в Колумбийском университетском центре, в институте парикмахерского искусства, и всегда в бумажнике носил фотокопию диплома, из которого явствовало, что в 1936 году он окончил школу с высшей наградой. Роли обожал рассказывать всякие истории про разных знаменитостей, он долго работал primo barbero[34] в парикмахерской «Мабу́хай» в китайском квартале Нью-Йорка.

— Как-то вечером, — начал он, — я причесывал Би́нга Кро́сби.

Я навострил уши: имя это мне было известно по кинофильмам.

— Вы знакомы с этим человеком?! — возбужденно воскликнул я.

— Нет, паренек.

— Как же вы его причесывали?

— Очень просто. Его скальп приносил в парикмахерскую лакей.

Я вытаращил глаза. Дядя с тетей покатились со смеху. Шутки я не понял. Позднее, лежа в постели, я понял, что он имел в виду парик, и долго смеялся, уткнувшись в подушку.

Дядя Пит спросил Роли, что он будет пить.

— Пиво, да похолоднее.

У меня екнуло сердце. Только вчера я убрал все пиво из холодильника, в этом заключался мой эксперимент. Дядя пошел на кухню, я за ним. Он удивленно начал чесать в затылке: в холодильнике пива не было.

— Все дружно ахнули! — пробормотал дядя.

Он направился в кладовку, взял бутылку и собрался было лезть в холодильник за льдом, как я опередил его и сказал, что принесу лед сам.

Дядя вернулся в гостиную. Настал час моего триумфа. Я вытащил формочку, в которую накануне налил пива, высыпал кусочки льда в кувшин и появился в гостиной, когда дядя приносил свои извинения гостю за теплое пиво. Роли был не в претензии. Он сел на софу и стал ждать, когда я подам лед. Поначалу я ничего не сказал, но вот Роли заметил желтые кубики, скривился и произнес:

— Это еще что такое?

— Роли, — с подъемом начал я, — не подумайте что-нибудь дурное, это замороженные кубики пива. Дядя Пит мне сказал, что от льда пиво слабеет, вот я и подумал: если вместо воды заморозить пиво, то…

Продолжать уже не было смысла. Роли сразу бросил в стакан несколько кубиков. Я замер в ожидании. Дядя с тетей сосредоточенно наблюдали за Роли. Открытые рты выдавали их волнение. После первого глотка глаза Роли посветлели. Он облизнул губы, расправил узкую грудь и выдохнул:

— Потрясающе!

У дяди сверкнули глаза. Он хлопнул меня по плечу, а Роли поднял стакан, будто собирался произнести тост.

— Ты толковый парень, Крис, — с энтузиазмом сказал он. — Ну и парень!

— Он из нашей семьи, — возбужденно произнесла тетя, — не удивительно, что он толковый!

Сердце мое отстукивало веселый танец. Дядя кинулся на кухню, принес бутылку и бросил несколько кубиков в пиво. Осушив стакан, он вновь хлопнул меня по плечу:

— У этого парня можно кое-чему поучиться! Как ты думаешь, Роли?

— Что за вопрос!

С этого вечера в холодильнике всегда хранился лед из пива, а гостей угощали теплым пивом со льдом по моему рецепту и рассказом о моей сообразительности. Филиппинской колонии я был представлен как «толковый», что в известной мере скрасило первые дни в чужой стране и смягчило тоску по дому, по родным и близким.

Пять дней в неделю с 9.30 утра до 5.30 вечера дядя работал в отеле; когда же его сменщик, тоже филиппинец, болел или задерживался из-за игры в маджонг[35], дяде приходилось подменять приятеля и работать по вечерам. До моего появления тете частенько приходилось сидеть дома одной не только днем, но и вечером. Поначалу я не мог понять, как она переносит одиночество и скуку. В баррио мама всегда была занята то в огороде, то на птичнике. Здесь же, в Манхэттэне, весь огород тети Салли был в три горшка с кактусами величиной с мой большой палец, а кур и уток, ощипанных и выпотрошенных, она покупала в мясной лавке; клади в кастрюлю — и готово. И все же тетя не страдала от одиночества. У нее было радио. Приемник работал с утра до вечера. Тетя обожала радио и никогда не уставала от него. Ей были известны имена всех популярных певцов и самые модные песенки. Она едва читала, но была в курсе всех последних событий — все это давало радио.

Самой любимой передачей тети были пятнадцатиминутные радиоспектакли. Шли они ежедневно в полдень, серия за серией. По утверждению диктора, передачи шли благодаря любезности компании «Спрингсуи́т», производившей мыло.

В самый критический момент пьесы — например, когда героиня попадала в трагическую ситуацию из-за нелепого стечения обстоятельств: ее покидал возлюбленный и она принимала решение покончить жизнь самоубийством, — в пьесу вдруг врывалось пение:

Затем голос диктора приглашал послушать передачу на следующий день, тогда станет ясно, что произойдет с героиней.

Тетя Салли часами размышляла над передачей и даже консультировалась со мной, расстанется героиня с жизнью или нет.

Я отвечал, что не знаю, меня самого начинала беспокоить судьба девушки.

Я втянулся в радиопередачи и с нетерпением ожидал очередные пятнадцать минут драмы.

Героиня не рассталась с жизнью. Верная подруга неопровержимо доказала, что возлюбленный не был виноват. Героиня поступается своей гордостью и решает ехать к возлюбленному в его студию в Гринич Ви́ллэдж. Там она узнает, что расстроенный возлюбленный исчез, не оставив адреса. Убитая горем девушка чуть не попадает под машину на улице, все мысли ее о трагической любви. По пути домой она видит аптеку, ей приходит в голову мысль купить крысиного яду…

Снова девичий голос под нежную музыку призывает пользоваться «Спрингсуитом» и смывать грязь только мылом этой фирмы.

В тот день ни тетя, ни я почти не прикоснулись к обеду, хотя был «цыпленок адобо» и жареный рис с «сосисками Бильбао», я их просто обожал. Мы не находили себе места: не терпелось узнать: героиня купила яд травить крыс или отравить себя?

На следующий день тетя Салли забежала в магазин всего на несколько минут — боялась опоздать на радиопередачу. Диктор вкратце рассказал, что происходило в предыдущих сериях, и мы услышали тяжелые шаги: героиня возвращалась домой. Она положила крысиный яд на стол, мы замерли.

Тут героиня заговорила сама с собой. Она вспоминала счастливые минуты любви, особенно в душу ей запал день, когда она и возлюбленный попали под дождь. Они укрылись его плащом и все же вымокли до нитки. Это было такое счастье, что девушка разрыдалась. Наконец героиня задает решающий вопрос: «Женщина я или крыса?»

В доме стояла такая тишина, что был слышен каждый удар сердца тети Салли. Оно билось, как барабан моро в дни войны.

Перед девушкой вопрос стоял ребром: если она женщина, то должна навеки остаться старой девой, если крыса — то принять яд. Ее размышления прервал телефонный звонок. Звонок был не по пьесе, а настоящий у нас в доме. Не успел я попросить святого Криспина, моего патрона, чтобы тетушка не посылала меня к телефону, как та уже это сделала. Сердце рвалось на части, хотелось узнать о решении девушки: остаться старой девой или крысой, но нужно было идти. В душе на мгновение вспыхнула ярость: ведь тетя явно знала, что звонят не мне — кто меня знал в Нью-Йорке? — и все же заставила идти к телефону.

Я поспешно поднял трубку. Конечно, спрашивали тетю Салли. Я позвал тетю, но та ждала решения девушки. Я заорал:

— Это вас, тетя Салли!

Она подошла к телефону, недовольно бурча:

— Не могут позвонить, когда я не занята!

Я бросился на кухню, где стоял приемник, и попал как раз на пение: «Наше мыло — «Спрингсуит»…» и так далее.

Развязка была упущена. Мое огорчение трудно описать. Появилась разгневанная тетушка. Глаза ее метали молнии.

— Кто бы, ты думал, звонил? Миссис Тори́био! Звонила просто так, от нечего делать!

Она захватила конец песенки и беспомощно уставилась на приемник.

— Убила она себя или нет?! — в отчаянии воскликнула тетя.

— Не знаю. Я прибежал, а девушка уже пела свою мыльную песенку.

— Эта госпожа Торибио невыносима! — возмутилась тетя Салли. — Звонить по пустякам, да еще в абсолютно неподходящий момент!

Снова зазвонил телефон.

— Послушай, Крис! — сказала тетя и начала прибирать на столе.

Я пошел к телефону. Вновь госпожа Торибио и опять спрашивала тетушку.

— Вас, тетя.

На сей раз тетушка направилась к телефону спокойно. Я наблюдал за ней. Она взяла трубку, и лицо ее мгновенно преобразилось. Губы скривились, будто она вот-вот скажет что-то обидное. На мгновение она потеряла дар речи, потом грохнула трубку и закричала.

Я решил, что произошло что-то ужасное. Наверное, госпожа Торибио околдовала ее. Я приблизился к тете и робко спросил, что произошло.

— Проклятая болтунья! — с дрожью в голосе произнесла она. — Хочет доконать меня!

— Что случилось?

— Это подло! Звонит и говорит, что она, мол, так хотела поговорить со мной, что забыла включить свою любимую радиопередачу. Если я слушала радиодраму, не знаю ли я, чем все кончилось, проглотила героиня крысиный яд или нет?!

Несколько дней я знакомился с городом, ходил с тетей по магазинам и на рынок. Супермаркет[36] в соседнем квартале произвел на меня удивительное впечатление — чего там только не было! Решить, какую сделать покупку, и то уже была целая задача. Я в жизни не видел такого количества сластей, чеснока, свежего мяса и консервов, бутылок с содовой водой. Как только они все это прячут на ночь?

Достаточно было взглянуть на покупки тети, чтобы определить, в каком она настроении. Если была счастлива и довольна жизнью, то накупала свежие продукты, содовую воду и красивые разноцветные салфетки. Когда же была не в духе, сердитая или усталая, то брала несколько банок консервов и рулоны туалетной бумаги.

С базара мы зашли в аптеку на углу Бродвея и 72-й линии. Аптека, как и супермаркет, — просто фантастика! Это огромный магазин, где есть даже ресторан. В книжном отделе продавались маленькие книжечки знаменитых авторов вроде «Трагедий» Шекспира или Библии на английском языке. В кондитерском можно было купить лимонные драже, в табачном — табак и лезвия к безопасной бритве. Рядом был гигантский отдел, где продавались электрические лампочки, огородные инструменты, занавеси, удобрения, игрушки, пластиковый бассейн для купания детей — одним словом, все, что нужно человеку на все случаи жизни. Правда, я что-то не видел там гробов. И, наконец, в тесном уголочке, еле заметном за игрушками и верхней одеждой, будто сам хозяин магазина стыдился его, приютился отдел, где продавались лекарства.

— Почему магазин называется аптекой? — спросил как то я тетю Салли, когда мы покупали аспирин и бутылку магнезии.

Она наклонила голову, пожевала губами, внимательно посмотрела на удобрения и игрушки, что были выставлены в соседнем отделе, потом без долгих слов схватила меня за руку и прошипела:

— Идем отсюда, Крис! Я себя плохо чувствую.

Так до сего дня я и не знаю, почему американцы называют такие магазины аптекой.

ГЛАВА 12 ВИЗИТ В БРУКЛИН

Дело было вечером в субботу. Мы помогали тете мыть посуду на кухне после ужина. Дядя вдруг спросил, когда я собираюсь навестить стариков своего друга.

— Родителей Ричарда Купера?

— Да.

— В любое время, — заметил я, вытирая маленький соусник. — Мне их очень хочется повидать.

— Я могу тебя подвезти, только надо выбрать субботний или воскресный день, а может быть, какой-нибудь праздник.

— А ближайшая суббота тебе не подходит?

— Надо взглянуть на календарь, — ответил дядя, осторожно опуская на стол тяжелое деревянное блюдо, он его только что тщательно вытер.

Мы направились в кладовку. Чего там только не было: веники, тряпки, веревки, краски, куча разных инструментов, а на внутренней стороне двери висел любимый дядин календарь с цветной фотографией обнаженной девушки. На ней были только сандалии и шляпа-сомбреро. Под фотографией красовалась надпись:

Пока я размышлял, какое отношение имеет голая девушка к мясному магазину, указательный палец дяди скользил по числам, добираясь до ближайшей субботы. Вдруг он резко обернулся и воскликнул:

— Все дружно ахнули! Салли! Ты знаешь, что в четверг День благодарения?![37]

Он повторил свое обращение трижды, пока тетя не откликнулась и не подтвердила, что действительно в ближайший четверг День благодарения.

Она поставила последнюю тарелку на полку над раковиной, вытерла руки и наконец повернулась к нам.

— Вы, мужчины, никогда не помните важных дат, — сказала она спокойно.

— Ха! — воскликнул дядя, шагая вокруг стола. — Я прекрасно помню дни получки. Может, не так?

Тетя со вздохом села на софу-кровать и подобрала под себя ноги. Под тяжестью ее тела загудели пружины.

— Отлично. Можете ехать в День благодарения, вполне подходящий для визита день. А ты не работаешь в четверг?

— В отеле банкет, но я найду замену.

— Ты же потеряешь деньги, если не пойдешь на работу, — заметил я.

— День благодарения раз в году, — важно сказал дядя, — в этот день мы благодарим бога, можно и не работать.

— Спасибо, — обрадовался я.

— Во-первых, никаких «спасибо», — заметил дядя. — День благодарения еще не наступил.

— Браво, браво! — засмеялась тетя.

Дядя Пит подсел к ней на софу. Пружины софы на сей раз промолчали.

— Крис, включи радио, — попросил дядя, — у меня появилось настроение.

Он нежно поцеловал жену. Та положила ему на плечо голову и замерла в ожидании музыки. Я направился включать приемник. Радио заговорило внезапно. Раздался мужской голос, низкий до жути: человек призывал выслушать историю о белокуром привидении и повел речь про склеп.

— Выключи! Выключи! — завопила тетя, вскакивая с софы. — Любовь умирает в этом доме.

— Не выключай, — спокойно заметил дядя, — поймай другую станцию.

Я повиновался; раздалась нежная, мягкая лирическая мелодия. Тетя снова положила голову на плечо дяде, тот обнял ее за талию. Она закрыла глаза и улыбнулась. Вдруг приятная улыбка на ее лице сменилась гримасой. Тетя открыла глаза и впилась в лицо дяди. Он храпел.

— Воистину, — взолнованно сказала она, — любовь умирает в этом доме!

Громкое восклицание разбудило дядю. Он удивленно поднял брови:

— Что случилось, дорогая? — Глаза тети все еще метали молнии, но он нежно привлек ее к себе, поцеловал в щеку, затем в губы. — Ты что-то сказала, дорогая?

Она вздохнула, качнула головой, глаза ее повеселели.

— Ничего, дорогой, — пробормотала она, снова закрывая глаза и улыбаясь. — Тебе показалось.

Я почувствовал смущение и ушел. Разделся и улегся в постель. Вечер выдался на славу. Я зевнул и мгновенно уснул.

Проснулся я часов в восемь. Дядя уже сидел в гостиной, обложившись воскресными газетами. Увидев, что я встал, он махнул рукой и предложил выбирать, что нравится. Я в раздумье почесал шею: на чем же остановиться?

— Моего образования хватает только на газеты, — продолжал дядя, не дожидаясь ответа.

Он был большой любитель приложений, особенно воскресных. Я сел возле него на пол и начал рассматривать разбросанные вокруг газеты.

— Это что, только одна газета?

— Да, «Са́нди таймс».

Одна газета! Я недоверчиво покачал головой. Читать ее можно целый год! Если дядя каждую неделю прочитывает такую газету, он куда образованнее наших учителей из баррио, те читали только контрольные работы, учебники да исправляли ошибки.

— А что ты с ней делаешь, как прочитаешь? — спросил я, вспомнив о тете Кларе.

У той всегда не хватало обертки, и она заворачивала рыбу в банановые листья. Одной «Санди таймс» ей хватило бы на неделю. Только я было собрался поведать дяде о проблеме тети Клары с бумагой, как из кухни появилась тетя Салли.

— Мы, как всегда, отправляемся в церковь к одиннадцати часам, — сказала она, поглядывая в мою сторону. — В одиннадцать главная месса. Она, правда, дольше обычной, но в ней больше музыки и песнопений.

Дядя оторвался от чтения:

— Мне нравится главная месса. Может, я и не религиозный человек, но люблю хорошую музыку.

— Как не стыдно! — осуждающе заметила тетя. — Что церковь тебе — Карнеги-холл[38]?

Она была до крайности возмущена замечанием дяди Пита. Тетя была религиозна почти как мама.

Дядя только хмыкнул и вернулся к газете:

— Люблю читать «Спрос — предложения»! Самые лучшие в мире новости!

— Не увиливай! Помни: месса ровно в одиннадцать. — И тетя ушла, сердито бурча под нос еще что-то. Перед тем как идти в церковь, она решила приготовить обед, чтобы не возиться после службы…

Главная месса тянулась больше часа. Проповедь читал заезжий священник из Европы. Ему, видно, было трудно говорить, а мне, конечно, понимать его английский язык. Мы вышли из церкви только в 12.15. Страшно хотелось пить и есть.

Тетя за десять минут разогрела лапшу, креветки и ветчину с китайскими овощами. Мы жадно набросились на еду и почти не обсуждали проповедь, в которой шла речь о небесном рае, семенах горчицы и хлебе.

Куперам дядя позвонил после обеда. К телефону подошел сам отец Ричарда. Он обрадовался звонку, сказал, что очень хочет повидаться со мной и что День благодарения — самый удачный день. Он просил всех нас — и дядю и тетю — приехать к ним в Бруклин к обеду.

Дядя тут же позвонил другу и попросил подменить его в четверг.

День выдался солнечный, но холодный. Дядя посоветовал одеться потеплее.

— Мы отправляемся в заморское путешествие, — с улыбкой заметил он, — будь готов.

Он говорил так, будто нам и впрямь предстояла экспедиция за Полярный круг, где северное сияние — единственное доступное людям зрелище.

Я надел два свитера — один под рубашку, другой поверх. Никогда я еще не одевался так, но я никогда не бывал и в Бруклине. Я вспомнил, как сказал Дон-Кихот, садясь на лошадь: «Человек, хорошо подготовивший себя, уже выиграл половину сражения». В двух свитерах и шерстяном пальто я чувствовал себя закованным в латы. На голове красовалась кепка, а на ногах — шерстяные носки́ оливкового цвета. Носки имели свою историю. Их подарил мне в Сан-Пабло один джи-ай[39]. Он утверждал, что сражался в носках на Соломоновых островах, в Новой Гвинее и на Лейте. Они всегда приносили счастье. Он стал таким щедрым после того, как я свел его к мангу Тебану, хозяину бара. Я, конечно, долго отказывался: солдату еще предстояло отправиться в Токио, но он все же настоял на своем.

— Бери, солдат, — говорил он, — ты дал мне возможность неплохо повеселиться, я же дарю тебе удачу.

С тех пор я всегда надевал эти носки, когда вставал вопрос жизни и смерти, — например, выпускные экзамены в школе. Как только я появился в носках на экзаменах, ребята меня подняли на смех. Носки оказались не только велики, но они были слишком теплыми для нашего тропического климата. Тем не менее, когда я сдал экзамены, а кое-кто провалился, уже смеялся я, причем громче, чем гудок, возвещающий усталым рабочим, что пробило пять и рабочий день окончен. Пара оливковых носков начала приносить удачу и мне…

Куперы жили на Фра́нклин-авеню. Дядя глубокомысленно заметил, что найти дорогу в Бруклине немыслимое дело.

— Когда люди приезжают в Бруклин, — заявил он, — они никогда не могут найти дорогу обратно, поэтому там живет так много народа.

Все же найти дом Купера не составило большого труда: он был неподалеку от стадиона «Эббетс филд», где выступала «До́джер», знаменитая бейсбольная команда, и дяде приходилось бывать здесь раньше. Он не был заядлым болельщиком, но с удовольствием заезжал на «Эббетс филд».

— Такое же кровавое и увлекательное зрелище, как драка боксеров, — добавил он, сворачивая с главной дороги на Франклин-авеню.

Дул сильный ветер, он срывал с деревьев мертвые листья, и, падая на землю, они шуршали, как спелые колосья риса, трущиеся друг о друга на ветру. Я пристально вглядывался в деревья: пожелтевшие листья, кривые черные ветки, ни цветка, ни плодов. Почему солдат, о котором я читал в книжке еще в Сан-Пабло, так долго распинался о дереве из Бруклина?

Мы приехали к Куперам часам к четырем. Солнце стояло еще высоко, на светло-голубом небе не было ни облачка, но от дыма заводских труб в воздухе стояла серая дымка. Их дом ничем не выделялся среди двухэтажных кирпичных домиков, стоявших на Франклин-авеню да и на других бруклинских улочках, по которым мы проезжали. Все они были на одно лицо, словно строил их один мастер: с небольшими окошками и каменными ступеньками у входа, под окнами крохотный палисадник с одиноким вечнозеленым деревцем и урной для мусора. Домики теснились друг к другу, их разделяла только небольшая железная сетка между садиками.

Мы вышли из машины, и дядя поднялся на верхнюю ступеньку. «Где почтовый ящик, там и вход», — сказал он сам себе и дважды нажал кнопку. В доме раздался звонок, послышались шаги. В окошке появилась голова и исчезла.

Тетя проверила, на месте ли шляпка (ветер был довольно сильный), и натянула ее чуть ли не на нос, затем поправила коричневый пояс пальто.

Дверь отворилась, показался человек, которого мы видели в окошке.

— Мистер Алонсо? — приветливо спросил человек. — Меня зовут Джо́рдж Купер, я отец Ричарда.

Это был высокий и стройный для своих пятидесяти лет человек со светло-каштановыми, как у Ричарда, волосами, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротничком. Сквозь ворот на груди виднелись волосы. Протягивая руку, он улыбнулся.

— Здравствуйте, мистер Купер. — И дядя пожал протянутую руку. — Моя жена.

Тетя улыбнулась и тоже пожала руку. Встреча выглядела слишком деловой.

— Я полагаю, это дружок Ричарда? — сказал мистер Купер, похлопывая меня по плечу.

Моя голова едва доставала ему до плеча. Я в свою очередь тоже улыбнулся.

— Прошу, господа, в дом, я представлю вас семье, — сказал мистер Купер, отступая в сторону и указывая жестом дорогу.

— Благодарю вас, сэр, — ответил дядя, а тетя Салли вновь поправила пояс.

Мы вошли в переднюю с низким потолком.

После резкого ветра в доме показалось удивительно тепло и уютно. На окнах висели розовые занавеси, а пол сверкал кафелем. Возле каждого стула лежал коврик. Нас встретила миссис Купер в зеленом переднике с кружевными оборками. Она оказалась крупной, как муж, дамой со светло-голубыми глазами. «Глаза Ричарда», — мелькнуло у меня. Улыбнувшись одними губами, она всем пожала руку, а затем помогла тете снять пальто. За дядей ухаживал хозяин дома, я же пальто снял сам и передал хозяйке дома.

Наконец все расселись.

— Итак, — начал мистер Купер, крепко сжав ручки кресла, — как прошло ваше путешествие?

— Все нормально. — Я почувствовал себя в огромном мягком кресле совсем маленьким.

Миссис Купер села на пуф у кресла мужа и больше не сводила с меня светло-голубых глаз.

— Скоро придет наша дочь, — вступила она в разговор. — Кри́сси пошла за нашими друзьями, они тоже хотели бы повидаться с Крисом.

— Мне Ричард рассказывал о Крисси, — заметил я, испытывая непонятное волнение, у меня даже начали холодеть руки. — Он рассказывал о всех вас.

В доме воцарилась тишина, как в опустевшей церкви.

Мать Ричарда крепко сжала зубы, а отец не сводил с меня немигавших глаз. В комнате раздался какой-то странный звук, будто билось старое усталое сердце: это миссис Купер механически постукивала рукой по ручке кресла.

— Почему они так задерживаются? — прервала она наконец тягостное молчание. — Я говорю о Крисси и Доне.

Я вспомнил о своей сумке, там лежали подарки для Куперов.

— Я тут привез кое-что для вас, — и начал непослушными руками открывать сумку. — Это прислали мои родители.

— Ну зачем же?! — произнесла миссис Купер.

— Ничего, мадам. — Я постарался выдавить улыбку. В окно ударил ветер, задребезжало стекло. Я достал сверток, прочитал написанное там имя и передал матери Ричарда перламутровые сережки. — Это вам, мадам.

— Прелесть, — чуть слышно прошептала она. — Посмотри, Джордж, они… действительно прелестны.

Мистер Купер улыбнулся:

— Да, Клара, они очень милы.

Я достал шлепанцы и передал их мистеру Куперу.

— Из настоящей рисовой соломки, — пояснил я.

Тот сразу скинул ботинки и начал примерять домашние туфли.

— Как вы узнали мой размер? — удивился он.

— Ричард говорил, что вы носите туфли, как у него.

Мистер Купер поднял левую ногу и стал с интересом рассматривать туфли.

— Посмотри, Клара, из настоящей рисовой соломки! Наверное, единственные во всем Бруклине, — и улыбнулся неожиданно пришедшей мысли.

Миссис Купер промолчала. Руки ее судорожно сжимали сережки.

Наконец появился подарок и для Крисси — сумка из манильской пеньки с вышитым именем: «Крисси».

— Вышивала Мария, моя сестра, — сказал я, передавая сумку.

— Отчего они так задержались? — забеспокоился и мистер Купер. — Клара, ты не позвонишь Дону?

— Они наверняка уже вышли, — ответила та, но все же поднялась и направилась к телефону.

В сумке оставался последний пакет.

— А это для Мэ́ри-Энн, — достал я красно-желтые деревянные босоножки. — А где она сама?

— Сейчас будет, — поспешил с ответом мистер Купер. — Крисси побежала за Доном и за ней.

Дядя Пит блаженно вытянул ноги и взглянул на шлепанцы Купера, они ему явно нравились. Тот перехватил его взгляд и заметил:

— Чудесные туфли, — и вновь приподнял ногу.

— Право, они очень милы, — поддержала тетя, смущенно улыбаясь.

Тут появилась миссис Купер:

— Вся задержка из-за Мэри-Энн, я ее еле уговорила прийти.

— Не понимаю, — воскликнул мистер Купер, — в конце концов, все случилось так давно!

Я понимал Мэри. Она все еще помнила Ричарда, не хотела смириться с его гибелью. Не каждый день встречаются такие люди, как Ричард. А как он ее любил! Я знаю. Сколько раз он рассказывал о ней, показывал ее фотографию, она всегда лежала у него в бумажнике. Однажды я застал его, когда он целовал фотокарточку; меня он не видел. Я понял, как сильно он любил свою Мэри.

Мистер Купер поднялся, отодвинул в сторону ботинки и торжественно провозгласил:

— Могу ли я предложить своим гостям что-либо выпить?

— Ну что вы, сэр, не беспокойтесь, — смутился дядя.

— Нет, нет, — возразил отец Ричарда. — Пива, виски, сидра? Он очень хорош в это время года.

— Мне, пожалуйста, пива, — согласился дядя.

— А мне сидра, — пожелала тетя.

— А что будет пить молодой человек? — повернулся ко мне мистер Купер.

— Сидр, я думаю, сэр, — ответил я в некотором замешательстве. Сидра я не пробовал, но решил: коль его выбрала тетушка, наверняка он не крепкий, что-нибудь вроде нашего салабата.

— Превосходно, — одобрил хозяин дома, — одно пиво, два сидра.

Миссис Купер поднялась с кресла и сказала, что пойдет на кухню, займется индейкой.

— Чувствуйте себя как дома, — добавила она.

В комнате мы остались одни. Тетушка подтолкнула дядю Пита:

— Посмотри на обои, до чего приятен розовый цвет! Он приносит счастье.

— Но мы же делали ремонт только в прошлом году, — недовольно возразил дядя, взглянув на обои.

— Я не об этом. Я хочу сказать…

Тут раздался звонок. Тетя взглянула в окошко, ее кресло стояло рядом, я тоже повернул голову, но ничего не увидел.

— Должно быть, они! — воскликнула миссис Купер, поспешно направляясь из кухни в переднюю.

За ней с подносом появился мистер Купер. Подав стаканы, он тоже заспешил в переднюю. Послышались голоса, и вот Крисси, Дон и Мэри-Энн входят в комнату.

Крисси оказалась долговязой девчонкой, примерно моего возраста, но выше ростом. Она сняла пальто, стали видны ее худые длинные ноги, «как бамбук», говаривал о таких ногах дядя Сиано. Она улыбалась. Меня удивили ее зубы, зачем-то перевитые проволокой. Глаза у нее были как у Ричарда, но волосы намного светлее.

Ко мне приблизился Дон:

— Ричард — мой кузен, мы росли вместе.

Он не был так высок, как отец Ричарда, зато значительно шире в плечах, черты лица грубее. Он попросил стакан пива, и Крисси убежала в кухню. Миссис Купер все еще возилась с их пальто в передней.

— Привет, — обратилась ко мне Мэри-Энн, дружески улыбаясь.

Она выглядела простенькой девушкой в темно-голубом с белыми горошинами платье, в туфлях на очень высоких каблуках. Несмотря на небольшой рост, она казалась удивительно стройной. Словом, почти такой, как ее описывал Ричард, даже лицо по сравнению с фотографией ничуть не изменилось. Тонкие губы, темно-карие глаза цвета хорошо просушенного красного дерева, на щеке ямочка.

— Это вам, — передал я ей босоножки.

— Ах! — вздрогнула она от неожиданности. — Не нужно было…

— Нет, нужно, — заметил я. — Ричард взял с меня слово, если я окажусь в Штатах, чтобы я не забыл и о вас.

Лицо ее сделалось пунцовым. Дрожащей рукой она взяла босоножки. У меня возникло ощущение, что я сделал какой-то ужасный промах, но какой — я еще не осознал.

— Померьте, Мэри-Энн, — попросил я.

Она медленно опустилась в кресло мистера Купера и подняла глаза на Дона. Тот примостился у ее ног, помог снять туфли и, как заправский приказчик из обувного магазина, ловко надел ей босоножки.

Выражение лица у Мэри-Энн было такое, будто она хочет сказать что-то до крайности важное, но все время себя сдерживает. Руки у Дона дрожали, но он старался держать себя молодцом.

— Подходит, в самый раз, — сказал он. — А как вы узнали ее размер?

— Ричард говорил, что ноги у моей сестры точно как у Мэри-Энн.

На Мэри невозможно было смотреть, она вся дрожала. Вдруг она разрыдалась.

— Я знала, что не следовало приходить…

— Ну, о чем ты говоришь, — стал успокаивать Дон, сжимая ей руки. — Все давно ушло в прошлое…

Она резко вырвала руки и обернулась ко мне. Глаза ее блестели от слез.

— Я ждала Дика! Ждала всю войну! — с невыразимой болью воскликнула она. — Клянусь, ждала упорно! Не всякая женщина может так ждать…

— Перестань говорить глупости, — раздраженно прервал ее Дон. Лицо его пошло пятнами.

— Не мешай, Дон. Я должна все сказать. Я долго ждала этого момента, дай наконец высказать, что накопилось на душе. Не прерывай, умоляю тебя!

Дон замолчал. Пытаясь разрядить напряженность, мистер Купер спросил Мэри-Энн, что она хотела бы выпить, но та даже не слышала вопроса. Она по-прежнему не отрывала от меня глаз.

— Ты был последним, кто видел Дика.

Я кивнул головой. Чувствовал себя я скверно.

— Мэри-Энн, — настойчиво повторил мистер Купер, — хотите выпить что-нибудь?

Но она вновь пропустила вопрос мимо ушей.

— Дик был прекрасным юношей, — продолжала она, — я любила его. Он уехал и забрал с собой мое сердце, но все годы он почти не писал мне, так, всего несколько строк. Несколько строчек…

Я старался не смотреть на нее. Глаза ее как будто проникали мне в душу, но что она там могла прочесть, было неведомо даже мне.

Из кухни появилась Крисси со стаканом, я намеренно повернулся в ее сторону. Дон сделал глоток и поставил пиво на пол у ног.

— На рождество, — продолжала Мэри-Энн, — он прислал из Австралии открытку. Это была последняя весточка…

— Он вспоминал вас с большой любовью, — вставил я, снова поворачиваясь к ней.

Зачем я произнес эту фразу, я сам не мог понять. Дика уже нет в живых, то, что говорит Мэри-Энн, касается только ее, это ее личное дело. Все же я решил помочь Мэри, ей станет легче, когда она узнает о большой любви Дика, может, он ей об этом никогда не говорил?

— Ричард рассказывал, что всю войну вы приходили к нему во сне. Клянусь, я даже видел, как он целовал ваш портрет!

— Я тоже любила его, хотя ждать было и не легко. Я осталась одна, совсем одна… Дон оказался добрым человеком, он скрасил мое одиночество, я полюбила его.

— Хорошо, дорогая, — сказал Дон, вновь опуская стакан на пол, — в конце концов, Крису нет никакого дела до наших отношений.

— Ошибаешься, Дон, — возразила Мэри-Энн. — Крис знал Дика, знал, что Дик любил меня. Я хотела бы, чтобы он понял меня. Если он поймет, мне станет легче. Значит, и Дик понял бы меня.

— Ну хорошо, продолжай, — махнул рукой Дон и принялся за пиво.

— Не каждая женщина способна так долго ждать, — грустно продолжала Мэри, качая головой.

Слава богу, она больше не смотрела в мою сторону. Мэри взглянула на окно, перевела взгляд на тетю Салли, затем на дядю, обвела взглядом всех, собравшихся в комнате.

— Дик не отвечал на мои письма. Я решила, он забыл меня. Трудно было понять, почему он молчит.

— Очевидно, был занят, — вставил Дон.

— Да вы же знаете, Мэри-Энн, что такое война, — поддержал его мистер Купер.

— Но моя бывшая школьная подруга Нэ́нси получала письма от своего парня чуть ли не каждую неделю…

— Я взгляну на индейку, — поднялась мать Ричарда, но никто не обратил на это внимания. Все взоры были устремлены на Мэри-Энн.

— Я говорила, — продолжала Мэри, — Дон был добр ко мне. Я полюбила его. Когда мне стало ясно, что Дик забыл меня, я стала близка с Доном, очень близка. Это произошло…

Я заерзал в кресле.

— Вы же знаете, — вздохнула Мэри-Энн, — я вышла замуж за Дона только после того, как Дик погиб на Филиппинах.

Стояла такая тишина, что я слышал свое сердце, оно стучало, как форточка на ветру. Дон вновь взял руку Мэри-Энн. Глаза ее были полны слез, но чувствовалось, ей уже легче, лицо стало спокойнее. Дон поднял ее с кресла и усадил рядом. Он откинул прядь волос, упавшую ей на лицо, и нежно поцеловал, потом бодро воскликнул:

— А ну, дорогая, покажи дяде Джорджу новые босоножки!

Она наклонилась и взглянула на ноги.

— Они на тебе просто очаровательны, — одобрил хозяин дома.

Я был с ним согласен. Мэри встала, подошла ко мне и поцеловала.

— Спасибо, Криспин, за подарок, спасибо тебе за все!

Я не мог вымолвить ни слова и только не сводил с нее глаз. Я вдруг понял, отчего любил ее Ричард, почему на ней женился Дон. Вот так бывает в жизни: вдруг что-то поймешь, а выразить словами не можешь.

Миссис Купер вернулась из кухни.

— Вот мы и стали лучше понимать друг друга, — начала она внушительно, — да возблагодарим господа бога…

— Ага, значит, приступаем к ужину! — весело воскликнула Крисси, потирая руки.

Я просто недоумевал, как же она будет есть с проволокой на зубах. Все двинулись в столовую с миссис Купер во главе. Мистер Купер вышагивал в соломенных шлепанцах, Мэри-Энн — в деревянных босоножках.

Миссис Купер вновь взяла на себя инициативу:

— У всех у нас сегодня есть за что благодарить господа бога…

— Кроме бедной индейки, — вновь влезла Крисси, и все, кроме миссис Купер, рассмеялись.