Как сон

2

Роберт выглядит нездорово, с некоторых пор он сам это замечает. Жена не раз призывала его заняться внешним видом, а то одевается во что попало, бреется кое-как, такое впечатление, будто он постоянно пребывает в состоянии похмелья, что люди подумают, он должен больше обращать внимание на то, как его воспринимают, в конце-то концов, он ведь не кто-то не пойми кто, за такого она никогда бы и не вышла; какое-то время он даже был публичной личностью и, если бы не перестал писать, был бы до сих пор, женские журналы по-прежнему испытывали к нему интерес, его бы рассматривали в рейтингах самых красивых людей года, а что, мужчина он интересный, потому что, не будь он мужчиной интересным, не позволила бы она ему себя окрутить: она совсем не уверена, что если бы все сводилось только к эффектным словечкам — написанным ли, сказанным, — к его знаменитому мастерству по части слов и словечек, то она вышла бы за него замуж, стала бы его Женой, потому что познакомилась с ним как раз в тот момент, когда его мастерство и его внешний вид находились в апогее; она стала Женой внешне очень даже привлекательного мастера слова, теперь ей трудно смириться с тем, что он перестал писать, перестал хорошо выглядеть, поэтому-то она и начала обращать его внимание на то, что он опустился и в телесном, и в духовном смысле; конечно, она часто говорила ему, что выглядит он ужасно, однако до сих пор так и не заметила того, что беспокоило самого Роберта, а именно непреложного факта, отразившегося на его внешности: Роберт стал выглядеть нездорово.

Врач послал его к другому врачу, другой врач послал его к специалисту, специалист направил на анализы, а когда увидел результаты, спросил, давно ли Роберт курит и с какого времени пьет, узнал, что Роберт, случается, иногда закурит, да и то, чтобы не грызть ногти, но зато практически не пьет, потому что подшофе он не смог бы работать, тогда врач спросил, где Роберт работает и в каких условиях, только, пожалуйста, ничего не скрывайте, потому что результаты не слишком радостные; Роберт сказал, что обычно работает дома, но с некоторых пор в бюро, в судебном архиве, Тесть устроил его на это тихое место, туда никто не приходит целыми днями, можно сосредоточиться на писательской работе; врач спросил: «Чем в таком случае вы, собственно, занимаетесь?» Роберт сказал, что теоретически он писатель, упомянул название последней своей книги, врач сказал, что действительно что-то слышал, но Роберт не поверил ему, потому что книга была издана давно, а у людей память короткая, тогда врач спросил: «А почему вы сказали «теоретически»?» Роберт ответил, что на практике он уже больше не писатель, потому что не пишет, с некоторых пор не может собраться с мыслями, а когда пытается сосредоточиться, творчески напрячь ум, становится сонным, измотанным, не знает, может ли это иметь связь с его нездоровым внешним видом и не слишком веселыми результатами анализов; «Все возможно, — сказал врач, — надо будет еще раз обследовать вас, подетальней»; Роберт еще раз, подетальней, прошел все анализы и сегодня должен получить результаты на руки.

Роберт смотрит через окно своей комнатки в архиве, расположенном в подвале библиотеки суда, вокруг него громоздятся стопки скоросшивателей, окно на уровне тротуара, Роберт видит проходящих мимо людей с лягушачьей точки зрения — видит только их ноги. Он думает о своих предшественниках, обо всех тех, кто работал здесь до него, а суд находится здесь со времени межвоенного двадцатилетия; Роберт пытается подсчитать, сколько служащих сидело за судебными материалами в этом архиве с окном на уровне тротуара, казалось бы ограничивающим обзор, но зато открывающим то, что человеческому взгляду, как правило, недоступно, какое это оказывало влияние на психику служащего и его мировоззрение, а вернее, мироподглядывание; в силу обстоятельств с этой позиции невозможно людям глядеть в глаза, можно только видеть их ноги и — при некоторой ловкости — заглянуть чуть выше; Роберт должен был сосредоточиться здесь на писательской работе, но с того момента, как он заглянул под юбку, прикрывавшую стройные молодые ноги, не окруженные никакими кружевами, с того момента, как увидел ничем не прикрытую, аккуратно подбритую полоску над пипкой (Роберт, этот великий мастер слова, не мог найти никакого другого определения этой смелой весенней открытости), с того самого момента, как его стало отвлекать сознание раз увиденной пипки, а потом — ожидание повторения визуальной удачи, он больше уже не мог писать и весь без остатка предался рассматриванию человеческих ног, иногда заглядыванию в промежность в ожидании… ну да, именно ее, что в теплое время года случалось довольно часто, допридумывал к ногам лица, представлял себе, какое лицо могло бы подойти к этим ногам, подразумевает ли стройность ног заодно и приятное лицо, а их, допустим, костлявость — какую-то прыщавую морду, ведь не все в мире так очевидно, мироподглядывание давало только часть знания о людях, а потому Роберт целыми часами занимался размышлениями, какая рожа или какое личико кроется за данной походкой, обувью, брюками, колготками, трусиками, но чаще всего изводил себя догадками, чьи это ножки так смело над ним проносятся; со временем на смену домыслам пришел холодный анализ, Роберт достиг в нем совсем неплохих результатов, а теперь и уже совсем хороших, он весь город узнаёт по походке, он знает больше, чем должен, он мог бы воспользоваться этим знанием, если бы не одно обстоятельство: больше всего остального его интересовали пипки. Роберт смотрит в окно, сегодня, к сожалению, холодный день, тоска по пипке не найдет утоления, однако Роберт не теряет надежды, изворачивается под окном, чтобы взгляд захватил как можно больше, вид у него, должно быть, странный; когда Практикантка открывает дверь, Роберт выглядит настолько странно, что она не уверена, имеет ли она право входить в такой момент и прерывать происходящее, или ее приход так удивит Роберта, что разбудит в нем психа, раскроет какую-то его тайну и вызовет в нем приступ внезапного бешенства; Практикантка замирает на пороге, и ждет, и смотрит, подглядывает за подглядывающим, всматривается в него, а может, и засматривается на него, и вот уже дверь от этих смотрин скрипит, обратной дороги нет, надо войти, постараться изобразить решительный вход, чтобы не вызвать подозрений, что она что-то успела заподозрить; Роберт немедленно отталкивается ногами от стены и подъезжает на кресле-вертушке к столу, принимая деловой вид. Практикантка хорошенькая, кроме того, хорошо притворяется, что вошла по инерции, без стука, без просьб-извинений, как к себе по своим делам, готовая сложить у него на столе стопку папок.

— Если бы вы мне подготовили это на… — И только теперь она поднимает свои полные очарования глаза, обводит чарующим взглядом комнату и обрывает фразу на середине, дескать, перепутала кабинеты. — Прошу прощения, это какая комната?

У Роберта подозрений выше крыши, Практикантка подозрительно хороша собой, слишком красивая для Практикантки; Роберт смотрит на ее ноги и голову готов дать на отсечение, что это ноги не Практикантки, может, она и практикует что-нибудь где-нибудь, но, скорее всего, не в здании суда, это совсем не судейский тип красоты, это не красота сумрачных и монотонных зданий, это красота — явление, Роберт объясняет явлению лже-Практикантки, где они находятся, не вдаваясь в расспросы, откуда она и что здесь изображает.

— Это архив, уважаемая пани.

Практикантка выходит, проверяет табличку на двери, стучит себя по голове (сама грациозность), а потом как бы опровергает свой же собственный жест:

— Боже, я сегодня совсем без головы. Надо же, не на тот этаж вышла…

И с тем выходит, делая это, впрочем, как и все остальное, очаровательно, как бы извиняясь и посматривая по сторонам. Роберт уже знает, что абсолютно ничего сегодня не напишет, он явно рассеян и, что хуже всего, догадывается, что это происки Тестя. Тесть, как человек влиятельный, имеет доступ к хорошеньким девушкам, которых умело отыскивает и устраивает секретаршами в своем депутатском бюро, Тесть коллекционирует секретарш, которые, правда, со временем начинают друг с другом ссориться, так что, когда секретариат Тестя перенаселен, Тесть посылает отдельных секретарш со спецзаданиями; так вот, одним из заданий было вести наблюдение в здании суда, Тесть хотел быть уверенным, что его зять правильно пользуется тем комфортом, которым его окружили; на государственной работе за среднюю по стране зарплату он обязан преодолеть писательский кризис, для того чтобы наконец снова обрести форму, а именно стать повсеместно узнаваемым, знаменитым мастером слова, только таким образом он может повысить престиж Тестя; разрешив брак дочери со знаменитым писателем, Тесть не принял во внимание, что тем самым обрек ее на жизнь с уже отгоревшим творцом, потому что повсеместное признание рано или поздно вызывает синдром исчерпанности, Тесть хотел быть уверен, что Роберт что-то делает в правильном направлении, в смысле повышения его, Тестя, престижа, вот и посылает время от времени секретарш-шпионок, четко инструктируя их, какие приемы следует применять, чтобы проверка оказалась достоверной и чтобы Роберт при этом не догадался, что его проверяют; ну а поскольку все секретарши Тестя модельно хорошенькие, то Роберт изобличает их с первого взгляда.

Роберт вздыхает, грустно оглядывая пустую комнату; после своего ухода Практикантка стала еще очаровательнее.

Роберт расстается с монотонностью мрачного здания, хватит, довольно уже побыл он в меланхолии, окрестные колокола отбивают конец работы, выходит он в точно установленное время, как и каждый рабочий день, ничего тут не изменишь, с тех пор как Роберт женился на Жене, а тем самым и на своих Тесте и Теще, и на их доме, он стал человеком подконтрольным. Раньше, когда он еще был писателем пишущим и неженатым, он упрекал себя в том, что ему не хватает дисциплины, ритма, принципа, согласно которому он жил бы и писал более или менее упорядоченно. Уставший от свободы, он поэтому полюбил женщину, которая показалась ему дисциплинированной и благовоспитанной, а потом женился на ней, надеясь, что в качестве Жены она наведет в его жизни идеальный порядок, что благодаря женитьбе Роберт станет писателем, пишущим ритмично и регулярно. К сожалению, с того момента, как он женился на Жене, Тесте и Теще, он стал непишущим писателем, несмотря на то что его жизнь обрела такой ритм и такую регулярность, какие ему не приснились бы и в страшном сне. Роберт выходит из здания районного суда на стоянку, садится в машину и точно в тот момент, когда ключ поворачивается в замке зажигания, слышит звонок телефона; звонит Жена, спрашивает:

— Ты уже в машине?

Роберт уже в машине.

— В аптеку утром заходил или опять забыл?

Не был, забыл, сейчас съездит.

— Боже, что за человек, куда теперь ехать, сейчас ты в пробке застрянешь, возвращайся домой, дома полно дел, не мотайся по городу.

Роберт не видит смысла продолжать разговор — контроль осуществлен, — говорит, что сейчас въезжает под мост, что выходит из зоны, разъединяется, а сам спокойно едет по улице, крутится по городу, выискивая заторы, наконец встревает в самый забитый отрезок дороги и включает музыку. Роберт любит постоять в уличных пробках, он, наверное, единственный любитель этого дела в городе, который все больше и больше забивается все новыми и новыми автовладельцами, все более нервными, потому что пропускная способность улиц сокращается с той же скоростью, с какой увеличивается кредитоспособность граждан. Роберт слушает музыку и с удовлетворением поглядывает на водителей, а те ерзают, курят, барабанят пальцами по рулю, безнадежно и бессмысленно сигналят, высовывают головы из окон своих новых машин, осматриваются по сторонам, будто ищут возможности убежать, сократить путь, потому что ведь, блин, не затем они покупали новую машину, чтобы как… в портках, стоять в этой… пробке и тащиться медленнее, чем на… велосипеде, а если бы хотели поездить на велосипеде, тогда бы и купили этот… велосипед, за цену тачки могли бы накупить себе велосипедов до…, целую фабрику, ну же… хоть что-нибудь здесь двинется… их всех. Роберт закуривает, на работе запрет, дома тоже: у Жены аллергия, только в машине он и может закурить, и курить себе спокойно, неспешно, до самого фильтра, к тому же под музыку, которую Жена не вынесла бы, да просто не поняла бы, у Жены от музыки мигрень, она отдыхает под музычку, Роберту пришлось с этим смириться, как и со многими другими вещами, он был вынужден принять принципы, руководящие его семейной жизнью, он стал человеком компромисса, необходимого, чтобы семейная жизнь не стала семейным адом; Роберт помнит семейный ад по дому своих родителей, о которых ни слова больше. Роберт боится ада, поэтому он выбирает компромиссы, что совсем не так уж и трудно, ведь пока еще можно курить и слушать музыку в машине и он не должен даже сосредоточиваться на вождении, потому что стоит в пробке. Автосалоны процветают, банки каждый день жируют на процентах, большинство стоящих в пробке машин — собственность банков, их владельцы, ростовщики, которым не снятся кошмары о топоре психа, давно уже пересели в поезда, дорога от вокзала до банка заменяет им утреннюю пробежку трусцой, какая экономия времени, владельцы банков сами садятся за руль только за границей, они любят погонять, а по стране с ежедневно сокращающейся пропускной способностью погонять не получается, но достаточно пересечь государственную границу — и можно обойтись без водителя, положить пиджак на сиденье рядом и погонять по-европейски, а если у владельцев банков спросят, откуда они, то те уже давно отвечают: «From Europe, sir, like all of us»[2]: за границей они не желают вспоминать о стране, в которой нельзя погонять, точно так же как и Роберт не любит вспоминать о доме своих родителей.

Роберт наслаждается дымом и музыкой, водители не находят в нем товарища по несчастью, не вполне понимают причину столь сияющего лица, его благодушных улыбок, чем, дескать, этот сукин сын так доволен, им и в голову не приходит, что несвобода в пробке может пахнуть свободой; сигарета докурена, Роберт вспоминает, что должен получить результаты анализов, и думает, какими они будут — не ахти какими или откровенно плохими.

Результаты, похоже, еще менее утешительные, но все равно надо будет проконсультироваться у специалиста; сегодня в лаборатории ему не сказали ничего конкретного, Роберт должен подождать до будущей недели, интересно, захочет ли его болезнь подождать сколько нужно и не развиваться, скорее всего, что нет, потому что Роберт может, если захочет, пойти на прием в частном порядке, вне очереди, но Роберт рассуждает так: не затем он посылает несколько сотен злотых ежемесячно на страховку, что для писателя непишущего, как ни крути, солидный расход, Роберт не хочет участвовать в создании нездоровой и лживой системы и ради одной лишь идеи предпочитает прождать положенный срок, он надеется, что болезнь примет это во внимание и не воспользуется предательски несколькими днями проволочки, тем более что она и так имеет над ним явное преимущество, о чем Роберт догадывается, но пока еще не знает наверняка; Роберт предпочитает эту уверенность отложить на потом, пока что он только выглядит нездорово и результаты анализов не ахти, так что он может покататься по городу и заехать в любимый книжный магазин, где любимая продавщица должна была оставить ему книгу (Жена, правда, звонит, беспокоится, но ведь он в пробке, потому что надо было заехать в аптеку). Книга толстая и дорогая, Роберт не испытывает угрызений совести, но все равно ему придется содрать с нее ценник и спрятать фолиант глубоко на дно сумки, под ее дно, в специальный отсек для тайных покупок, которые, будучи обнаруженными дома, могли бы вызвать ненужный поток язвительных замечаний, — очередной компромисс, которому Роберт научился, с иными мелочами лучше не высовываться, коль скоро они могут вызвать не самые мелкие неприятности, достаточно спрятать добычу под дно, а наверх уложить свои рукописи, лекарства, с таким камуфляжем сумка готова к домашнему шмону; Жена страдает моторной навязчивостью, любит украдкой проверять содержимое сумки Роберта, и если бы она нашла в ней только что купленную книгу, съязвила бы, что Роберт, вместо того чтобы зарабатывать своей литературой, тратит деньги на чужую, вместо того чтобы писать, читает; Роберт и так уже испытывает угрызения совести, что больше читает, чем пишет, а теперь, когда он не пишет вовсе, угрызения совести особенно чувствительны, ему об этом не надо напоминать, не надо дополнительно снижать удовольствие от чтения; так что Роберт прячет книгу сразу после выхода из книжного магазина, хочет сесть в машину, но его узнают, не удается отвертеться от ритуального автографа, а также, и это хуже, от вопроса, которого его любимая продавщица уже давно не задает (если бы задала, она перестала бы быть любимой продавщицей, Роберт приобретал бы книги в другом месте), но который постоянно выползает на уста его фанатам, а им он не может отказать в праве быть нетерпеливыми.

— Когда же мы увидим вашу новую книгу? — спрашивает парнишка из-за спины девушки, которую он подсунул с книгой, чтобы она, сделав приличествующий моменту реверанс, заговорила бы с Робертом и взяла у него автограф.

— Пишем, пишем, но… пока что не издаем, — отвечает Роберт и улыбается, довольный тем, что остались еще крупицы былого остроумия, но улыбка грустная, что снова пришлось соврать: ведь ничего не пишет, а когда-то само у него писалось, книга, на которой он поставил автограф для девушки и парня, тоже написалась сама собой и поэтому все еще пользуется спросом, хотя, скорее, по инерции.

Когда-то у него писалось само собой, потом он стал заставлять себя писать, теперь он только подписывает свои книги.

Наступает время, когда приходится вернуться, войти в дом, снять пальто и обувь, пройти через главную гостиную, в которой пути домочадцев пересекаются чаще всего, потому что хоть так называемый верх принадлежит так называемым молодым, а внизу (низ принадлежит родителям, то есть Тестю с Тещей, или попросту Тестям) находится домашний очаг — кухня, а также камин и панорамный плазменный экран, к которым так тянет Жену, а потому и Роберт избегать их не может; хотя верх и принадлежит молодым, на лестницу надо идти через главную гостиную, принадлежащую уже немолодым, но хорошо сохранившимся людям, ведущим здоровый образ жизни, активным и бодрым Тестям, то есть родителям; будучи влиятельным политиком, Тесть отвечает в своей семье за поддержание высокого уровня бодрости, Тесть бодр за двоих, он бодрый и проворный, его проворство ничуть не угасает с годами, он все делает проворно, проворно предложил молодым верх, зная, что низом они все равно будут вынуждены пользоваться, так что он не потеряет контакта с дочерью, а заодно и сможет контролировать их супружеское самочувствие. Роберт здоровается с домочадцами и направляется на кухню. Тесть не обращает на него внимания, проходит через гостиную с видеокассетой, открывает шкафчик, в котором рядками стоят кассеты, ищет среди них чистую, чтобы записать очередное свое выступление по телевидению; Тесть умело изображает нежелание давать интервью; чем чаще репортеры донимают его просьбами дать интервью, тем легче получается у него симулировать это нежелание; он до сих пор притворяется, будто не любит смотреть себя по телевизору, журналисты не могут отстать от него, у них нет выбора, Тесть все еще звезда, и сделать с ним интервью — это удача, столько лет старый сукин сын держится у кормушки, и все еще никто ему как следует не вставил, и даже те, кто эффектно был им побит, делают карьеру на телевидении: сама попытка вставить Тестю возводит журналиста в ранг звезды, так что все пытаются подобраться к нему, но Тесть редко соглашается, он знает себе цену, поэтому сам выставляет условия, сам выбирает себе собеседников и ни за что никогда не выступит в прямом эфире. Тесть ищет чистую кассету и не может найти, бесится, потому что на этот раз на нем пообломала зубы особенно острая и опытная в поедании политиков журналистка; Тесть — человек дела и порядка, он собирает все свои публичные выступления, он не понимает, почему не может найти пустую кассету; он мог бы и не записывать в домашних условиях дебаты со своим участием, достаточно позвонить в редакцию, и ему пришлют диск с программой, но тогда бы Тесть выдал себя, а так он до сих пор удачно прикидывается, что терпеть не может интервью.

— Черт побери, черт побери. Ну нет, и все тут. Закончились кассеты, а через минуту начнется передача…

Может, Теща что-то знает на эту тему; с тех пор как она впала в особую разновидность религиозности, она сделалась какая-то злобная; с тех пор как она стала посещать собрания, организованные в катехизисных классах, и утверждать новые значения слов Мораль, Родина, Истина, Семья, История вместо общепринятого понимания морали, родины, истины, семьи и истории, Тесть даже стал беспокоиться о ее здоровье: никогда раньше она не проявляла идеологической активности, потому что в родном доме обязанность быть воплощением идеологической бодрости лежала на нем, и никаких разногласий между ними не было, Теща всегда вполне разделяла позицию мужа, но с некоторого времени ее взгляды радикализовались, ее религиозность стала какой-то оголтелой, а злобность еще более злобной; Тесть смотрел на все это с растущим беспокойством, но не вступал в споры, он не был готов к домашним дебатам, тем более что все теледебаты он выигрывал благодаря своему хитроумно аргументированному консерватизму, благодаря радикально-консервативным взглядам, которыми, смолоду освоив искусство риторики, жонглировал с непостижимой ловкостью; он не был готов к спору с тем, кто считал бы его позицию слишком компромиссной, если не сказать «льющей воду на мельницу враждебных обществу ценностей» — так молола языком Теща, или мололо радио у ее уха; Тесть не принимал к сведению, игнорировал, не признавал эту «молотьбу» Тещи с радиоприемником над ухом, потому что, если бы он хоть раз отреагировал гневом, если бы дал втянуть себя в свару, он тем самым признал бы право Тещи на индивидуальное, независимое мировоззрение, а ведь это не у Тещи было мировоззрение, а у Радио, так как же Тестю было вступать в перепалку с радиостанцией, вот он и игнорировал ее демонстративно, Теща, в свою очередь, точно так же демонстративно вещала; до тех пор, пока она не компрометирует его публично, он не будет вмешиваться, так он решил, но все труднее и труднее справлялся с ее озлобленностью. Вот и теперь она злобно приговаривает:

— И очень даже хорошо, что не на что записать. Это тебе наказание свыше за то, что ты не согласился выступить у его преподобия…

— Ошибаешься, как раз и есть на что записать. На твою кассету, где у тебя фильм с последнего паломничества. Назло тебе, потому что ты меня уже довела до ручки. Где она? Где эта твоя кассета?

В последние годы Теща все чаще отправляется в паломничества, это уже не какие-то там экскурсии приходского кружка в Лихень, это серьезные поездки семьи радиослушателей под покровительством его преподобия: Вильно, Меджугорье, Корк, Фатима, Сантьяго-де-Компостела (Иерусалим в плане на этот год; с тех пор как Иерусалим встал в план, она потихоньку таскает у мужа из бумажника деньги, раньше ни на что подобное она не решилась бы, но теперь трактует это как подрывную деятельность в стане врага — с тех пор как оказывает помощь радиосемье конфискованными деньгами и откладывает на Иерусалим, ее злобность разрослась до невиданных размеров) — она записывает, коллекционирует, завела свою полочку, где собирает книги, призывающие к возрождению польского духа.

— А эту и не ищи. Я ее давала посмотреть, мы ее недавно ставили в приходе, его преподобию так понравилось…

— Черт побери, черт побери. Ну вот, начинается уже…

На этот раз не получится записать, Тесть устраивается в кресле, наблюдая за собой, сидящим в кресле и приветствующим публику в студии и зрителей перед экранами телевизоров, машинально складывает ладони, соединяя кончики пальцев: основы языка жестов он освоил так давно и с такими хорошими результатами, что они стали языком его рефлексов; Тесть смотрит себя по телевизору и еще раз проживает дебаты, более или менее помнит, что говорил, шепчет себе под нос те же самые сентенции, сам себе нравится.

Теща смотрит программу в первый раз, слушает внимательнее, чем Тесть, знакомится с политической позицией оппонента, присматривается к его методам, вслушивается в мастерски проводимую дискуссию, и, хоть представленные ценности чужды ей, она учится, делает выводы.

Жена не может перестать двигаться, ее мелкие шажки повсюду, она ступает всей поверхностью стопы, как японка, акцентирующая пяткой каждый шаг, не перестает ходить, открывать и закрывать ящики, поправлять шторы, передвигать стулья, переставлять вещи с места на место, постоянно бормоча под нос, перемежая чихом каждые несколько фраз, какая я, дескать, была, а вот какая стала, ничего не поделаешь, ее моторная навязчивость охватывает и Роберта, сама будучи в постоянном движении, она не может перенести, если кто-то не движется; у Роберта все чаще стало складываться впечатление, что он смотрит на Жену в ускоренной кинопроекции: на один его шаг приходится четыре ее шажка, прежде чем он успеет ей ответить, уже слышатся два новых ее вопроса, Роберт изводится при Жене, он отдыхает в тиши своего служебного болота. Когда-то ему нравилась жизнерадостность, энергичность, разговорчивость этой женщины, но время — враг очарований, теперь мелкие шажки жены, выискивающей для него новые и новые занятия, вызывают в нем тоску по свободному, достойному прогулочному шагу, ее быстро отдаваемые команды пробуждают в нем голод по неспешной, спокойной, да просто связной речи. Роберт любит посидеть в сарайчике, делая вид, что работает, постукивая молотком, подтягивая и отвертывая винты (если бы Жена пришла проверить, не прохлаждается ли он без дела, винт всегда удобное алиби). Бывало, что Роберт наедине с винтом преисполнялся ощущением свободы, но прежде всего размеренности, неспешности; бывало, что, радостно удаленный от стука каблучков супруги, он начинал беседу с винтом: «О винтик!» — обращался к нему Роберт в моменты мечтательной расслабленности и удовольствия от временно возвращенной себе несуетности, не переставая тем не менее прислушиваться, как бы не нагрянула проверка, не пора ли принять позу механика и не пропустил ли он мимо ушей приказа притащить что-нибудь сверху вниз, а что-то другое переставить отсюда в другое место, довернуть, потому что ослабло, прочистить, потому что засорилось.

Роберт ест разогретый обед, Жена подошла и говорит:

— Снова на меня напал чих, просто жуть. Ты, наверное, не все углы как следует пропылесосил?

Надо бы мебель переставить, потому что под ней может пыль оставаться, которую не взял пылесос, и она теперь на меня действует. Есть у тебя для меня таблетки?

Роберт достает из кармана пачку таблеток с чеком и кладет на стол перед Женой.

— Боже, дорогущие-то какие, надо было тебе подумать, прежде чем покупать. Слушай, а может, это перо? Знаю, постель меняли, но эти наперники, наверное, так пропитались… Из сарайчика надо принести брикеты и дрова для камина, скоро пойдут холодные вечера, обещали, сама слышала, только смотри, чтобы пыли на них в дом не притащить, не то расчихаюсь не на шутку.

Роберт заканчивает трапезу, укладывает посуду в посудомоечную машину, проходит через гостиную, оттуда по лестнице на второй этаж, Жена неотступно следует за ним, так называемые молодые идут на так называемый верх, который, в соответствии с неписаным соглашением, принадлежит им; из того, что было написано и задокументировано, следует, что на практике все принадлежит Тестям, в настоящее время очень увлеченным просмотром теледебатов. Тесть комментирует, Теща кривит рот, гримасами выражает неприятие, дескать, о чем вообще речь, зачем все эти эмоции, если Бога в этом нет, нет ни Чести, ни Родины, очень далеки от Истины все эти свары; Тесть переживает:

— О, а сейчас как я ее приложил, а? И это еще я с ней мягко обошелся. Ты глянь, как у меня брючина подвернулась. Смотри, как они злобствуют: специально ведь показывают, смотри, как камера наезжает.

Только я ее прижал, только они просекли, что сейчас я ее разделаю, так они сразу на брючину переключились. Брючиной хотят ослабить меня, вон как ловко манипулируют…

След в след за Робертом. Жене весь день не за кем было ходить, вот она теперь и компенсирует: скучает — с тех пор как она в отпуске по болезни, не знает, что с собой делать, а с тех пор как не знает, что с собой делать, она в отпуске по болезни, аллергия, мигрень, страхи — все вместе. Она работала в депутатском бюро отца в качестве секретарши, но, когда вышла замуж за популярного писателя, сочла, что самое время перейти на его содержание, говорит, что это было ее решение, а не отца. Врет. Тесть предоставил своей дочери свободу, отдавая ее замуж за популярного писателя, он счел, что она должна начать пользоваться жизнью, путешествовать, познавать мир, людей; она поверила в это и освободила место для хорошеньких секретарш, за которыми ее отец мог иногда и приударить, немножко с ними пофлиртовать, поволочиться за ними, пошутить, иногда посадить на колени, а это совсем другое дело, чем сажать себе на колени собственную дочь. Когда оказалось, что Роберт, несмотря на популярность (которую он считал случайной, временной и даже пагубной), перестал писать, когда возникла серьезная опасность, что «молодые» в связи с этим перейдут на содержание Тестей, Жена попыталась вернуться к работе, но в депутатском бюро Отца, к сожалению, стало тесновато, пришлось найти работу секретарши в другом бюро, где пан директор уже через несколько дней ее работы совершенно недвусмысленно приударил за ней, желая как бы слегка с ней пофлиртовать, пошутковать, посадить к себе на колени (причем ни в каком родстве с ней он не состоял), и тут ей сделалось плохо; сначала вроде только страхи, но потом к ним добавилась мигрень, ну и эта ужасная аллергия, пришлось взять бессрочный отпуск, теперь вот целыми днями сидит дома в ожидании мужа, а дождавшись, следует за ним по пятам.

У Роберта наверху свой кабинет; с тех пор как он пополнил старую библиотеку Тестей своими запасами, кабинет съежился до размеров кабинетика, основное место в нем заняли книги, вся комната заставлена двумя рядами стеллажей, излишки книг громоздятся на прогнутых полках, вырастают стопками на полу, столешница его письменного стола покоится на четырех колоннах из книг; Роберту нравится это место, ему нравится окружать себя книгами, даже если он не успеет все их прочитать (а собственно говоря, почему бы ему их недочитать после смерти; своим внутренним взором Роберт видит идеально для него подобранный «тот свет» как библиотеку в форме лабиринта с бесконечным количеством небольших комнаток, в которых он мог бы, устроившись в кресле, читать вечно, бесконечно, без устали, не смыкая глаз, блуждая между книгами, переходя от книги к книге, без угрызений совести, что он читает, вместо того чтобы писать, потому что после смерти ему уже не надо будет писать); книг становится все больше и больше, скоро трудно будет с ними ужиться, уже сейчас книги вытесняют с полок статуэтки литературных премий; самую тяжелую из статуэток Роберт недавно уронил себе на ногу, травма была довольно серьезной, и именно в связи с этим он решил пойти к врачу, а заодно выяснить причину нездорового внешнего вида.

А вот Жена не любит это место.

— Ой, сюда мне вообще лучше не заходить, книги — это пыль, а твоя комната — настоящий рассадник аллергии, рай для моли, для клещей. Зачем тебе все эти книги, может, хотя бы от тех, что прочел, стоит избавиться?

— Никто тебя сюда не тащит, это мой кабинет.

Жена отступает в коридор, прикрывает лицо платочком, Роберт быстро вынимает из портфеля результаты анализов и прячет их в ящик, запирает на ключ, потом достает из сумки купленную книгу и ставит ее на стеллаж рядом с другими, постарше, впихивает ее так, чтобы не бросалась в глаза; для всех остальных это источник болезней и лишняя статья расходов, так что во имя семейного спокойствия лучше прибегнуть к искусству компромиссов, а в данном конкретном случае — к особому его подвиду: маскировке.

Жена даже не смотрит в сторону приоткрытой двери, из которой до нее может долететь пыльное дуновение, — так и до конъюнктивита недалеко; она разговаривает с Робертом через платочек, стоя боком, недовольная, что снова потеряла его из виду.

— Кабинетом эта комната была, когда ты писал. А теперь это сама не знаю что, если и кабинет, то мемориальный. Деньги тают, скоро у родителей станем занимать. Коли не пишешь, то нечего и сидеть здесь, лучше тогда пойди принеси брикеты, к тому же в сарайчике, кажется, протекает крыша.

Она стучится в приоткрытую дверь, чтобы поторопить Роберта; жаль, что Роберт в своем кабинете только и может, что транжирить время, а ведь столько всего надо по дому сделать; лень — самый большой из грехов человеческих, знает ли ее муж об этом?

— Ты выйдешь, в конце-то концов?

Роберт выходит, Жена за ним по пятам, вдруг громко чихает.

— А может, у меня аллергия на тебя? Может, ты что-то вредное выделяешь, может, ты сигареты втихаря покуриваешь…

Роберт едва сдерживает себя, да, не слишком он терпеливый: всего пятнадцать минут, как пришел домой, а уже хочется бежать прочь, пятнадцать минут, а ему уже хватило на сегодня этой женщины; когда он вне дома, ему кажется, что может быть иначе, потому что в глубине души он любит ее, только бы вот снисходительности ему побольше, побольше сил, а дома достаточно четверти часа, чтобы он был сыт ею по горло, и сколько таких четвертей часа еще нужно, чтобы наконец принять решение уйти, думает Роберт и тут же вспоминает, что сейчас немного поздновато, что он выжат как лимон, что действительно они уже давно живут за счет Тестя; Роберту некуда съехать, вот почему он сидит здесь, стиснув зубы, и нет-нет да и огрызнется:

— Думаю, у тебя аллергия на саму себя.

Крыша в сарайчике протекает… Роберт следит за тем, чтобы дыра не уменьшалась и гарантировала ему занятие подальше от Жены, там, куда аллергия не позволяет ей войти; сарайчик — царство пыли, сараи не подлежат уборке, их и ставят-то для того, чтобы было где выполнять шумную и грязную работу, которой не место внутри дома, а потому принципиально призваны служить в качестве мастерских, а со временем все они становятся похожими друг на друга как чуланы, склады для отслуживших свое остатков былой роскоши, предметов, которые стали ненужными и немодными, но как-то жаль их выбрасывать, а даже если и не жаль, то слишком хлопотно куда-то вывозить, чтобы выбросить, вот они и оказываются в сарае и обрастают пылью, пыль — союзница Роберта, благодаря ей Роберт может через лично выдолбленную в крыше дыру наблюдать за облаками, а Жена не может это проверить, хоть зовет, подходит, ей хочется, чтобы он был при ней, ведь что получается: вроде только что пришел муж, а уж и нет его. Пересиливает себя, заглядывает внутрь:

— Ну и пылища тут, смотри — столбом стоит на свету… Когда придешь домой?

— А в чем дело, ты же видишь, что крышу надо починить, минимум до вечера дел…

— Ага… Ну… Может, как-нибудь поделишь работу, чтобы не застревать тут навеки, потому что дома тоже дел хватает. У родителей сток засорился, папа ведь не станет этим заниматься, ему надо речь готовить… Так что… Не слишком тут рассиживайся… А еще… кажется, снова у меня страхи начинаются.

Видимо, и впрямь у нее начинаются страхи, если уж она так встала у входа в сарай и пыли боится меньше, чем оставаться в доме одной, эти страхи, как она их называет, иногда доводят ее до истерических припадков, настолько серьезных, что Роберт предпочел бы не быть их свидетелем, он тоже боится, что у его Жены, которая сейчас краснеет, слезится, чихает, но продолжает стоять и умоляюще смотреть на него, того и гляди, случится приступ астмы, она упадет и задохнется; Роберт вздыхает, потому что она снова выиграла, снова ему стало ее жаль, он заканчивает ковыряться в крыше, пора возвращаться, пора снова стать реальностью для Жены.