Как сон

7

Адам собственноручно разрезал гипс на предплечье Красавчика, похоже, что кость срослась правильно, надо только восстановить мышцы, Адам будет контролировать ход реабилитации, если Красавчик четко будет выполнять требования врача, а не кинется снова в авантюры. Адам замачивает тряпочку в миске и протирает его кожу; ему нравится мыть всего Красавчика, отмывать его от запаха улицы, ему нравится, когда Красавчик перед ним мокрый, но и вытирать его потом полотенцем, стричь ему ногти на пальцах ног (на руках Красавчик сам обгрызает), срезать мозоли, натирать ароматным кремом, проводить депиляцию; Адаму нравится все, что позволяет ему делать Красавчик, Адам стал для него самым внимательным санитаром, потому что, хоть Красавчик и не из пугливых, он пока еще не может справиться с тем, что произошло с ним, что происходит каждый день: ранее ему было неведомо удовольствие обладать безгранично и безоговорочно преданным ему любовником, верноподданнически прислуживающим по первому же его требованию.

Треснутые ребра тоже срослись, Красавчик может дышать полной грудью, безболезненно переворачиваясь с боку на бок, когда ему снится какой-нибудь кошмар, это важно, потому что спит он беспокойно, каждую ночь мечется и выкрикивает проклятия в адрес своих сонных преследователей; с тех пор как он поселился у Адама, ему есть чего бояться. Живет он тайком, нелегально, никто ни за что никогда не сможет об этом узнать; на случай неконтролируемой утечки информации у Красавчика есть, как ему кажется, готовый ответ: водил клиента за нос, чтобы добраться до его денег, потому что доктор на самом деле богатенький, он только прикидывается бедным, его родители чуть ли не срут деньгами, присылают ему тоннами; понимаете, парни, хорошо иметь своего толстенького давал у (Красавчик знает, что в этой истории парни пролетят мимо самого главного, потому что одна деталь будет колоть им глаза: в каком смысле давала? Ты чё, пидор?). Красавчик никакой не пидор, в этом смысле он ни-ни, самое большее — давал у себя отсосать, доктор классно отсасывает, девочки могли бы у него поучиться, ну и что с того, что они вместе спят, вы сами-то что, никогда не спали в одной постели с мужиком? А если ночью зябко, то можно даже и прижаться, поиграть птенчиками для сугреву; если для вас это лесопосадки, тогда валите куда подальше, потому что лесопосадки — это на зоне, но откуда вам это знать, небось, суки, не сидели.

— Сегодня у меня дежурство. Не забудь взять ключи, если захочешь выйти из дому, — говорит Адам и застегивает куртку, остановился в дверях, ему хотелось бы поцелуя на прощание, он хотел бы дождаться того утра, когда Красавчик просто поцелует его и пожелает удачного дня, но пока им придется еще немного друг с другом поцапаться, ничего не поделаешь, время поцелуев еще не пришло.

Адам выходит, Красавчик сегодня на него даже не взглянул, опять, должно быть, испугался самого себя. Адам знает, что Красавчику известно о загашнике; Мать стала присылать деньги, Адам отказался от первоначального замысла — отсылать их обратно, — он справился бы и без этой помощи, но тем не менее он прячет деньги в «Справочник врача общей практики» между страницами с Neoplasmata ossium et articulationum и Myeloma multiplet Plasmoqtoma лишь затем, чтобы Красавчику было что украсть. Адам заботится о своем воре, подсовывает ему легкую добычу, постоянно пополняя запасы, даже написал благодарственное письмо Матери, небезосновательно надеясь на более частые поступления вспомоществований; Адам согласен: пусть Красавчик крадет в доме, если уж он иначе не может, все лучше, чем шляться с приятелями, пусть он снова приступит к тренировкам; но Адам не понимает: красть в одиночку, в пустом доме — все равно что пить с отражением в зеркале, а Красавчик и не обворовывает его, просто берет причитающийся ему гонорар; украсть что-нибудь — с превеликим удовольствием, но только в городе.

Адам уже не так охотно, как раньше, соглашается на подмены, он больше не остается после работы, хоть пациенты привыкли, что этот молодой доктор обследует внимательнее остальных и всегда успевает принять каждого; старшие коллеги удивлены, как быстро он подрос до их уровня, шустряк, завершил период выдвижения, теперь пациенты носят ему как ненормальные. Наверняка носят; Адам не отказывается, научился уже класть конверт в ящик вроде как мимоходом, непроизвольно, не переставая разговаривать с пациентом, так, будто вручение и прием конверта происходили где-то не здесь, бывают ведь в жизни такие минуты, в которые два человека соединяются в молчаливом понимании, допустим два выдающихся моральных авторитета, профессора философии и литературы, пользующиеся всеобщим уважением граждан, проводящие регулярно в любимом кафе диспуты, прославляющие на всю страну столик, за которым они сидят; представим теперь, что они случайно сталкиваются в борделе: молчаливое взаимопонимание не позволяет им узнать друг друга, уровень взаимного смущения был бы слишком высок, у них от этого пропала бы потенция, так что они расходятся будто никогда в жизни и не были знакомы, а на следующий день как ни в чем не бывало ведут за чашечкой кофе спор о понятиях, категориях, ни словом не упоминая ночную встречу; если двое одновременно приходят к мысли, что скорее ничто, чем что-то, то им нечего стыдиться, потому что ничего и не было; пациенты вручают Адаму конверты так, будто они этого и не делают, Адам принимает их так, будто вовсе ничего и не берет; берет, разумеется, ради того, чтобы Красавчик не бросил его, потому что боится: если у него нечего будет красть, он останется один. Адам боится остаться сиротой; однажды переночевав здесь, Красавчик навсегда украл у Адама одиночество, если же теперь он бросит Адама, то сделает его сиротой. Адам не отказывает пациентам во внимании, он обследует их не менее тщательно, чем прежде, но, к сожалению, он не может посвятить им времени больше, чем записано в контракте. Теперь Адам кончает прием минута в минуту и бегом спешит домой в надежде, что Красавчик уже ждет своего слугу, теперь Адам в нерабочее время несет частную службу, при мысли о которой у него захватывает дух. Вы только посмотрите: только что вышел из больницы, а уже на своей улице, должно быть, бежал всю дорогу, иначе почему так запыхался, вот он уже, прыгая через три ступеньки, преодолевает лестницу, посмотрим, сможет ли его что остановить.

— Эй! Сынок!

Голос прогудел, как из преисподней, усиленный эхом и прозвучавший так, будто сам бог обиделся, что Адам думает о нем как о чем-то, что мы обозначаем с маленькой «б»; Адам останавливается, как пристало медику; если кто-нибудь просит, то, скорее всего, может просить его о помощи, даже если это сам б(Б)ог. Представляете, ситуация: ничего вокруг, только голос, один звук — и никого; Адам растерян, не знает, куда смотреть, думает: ну ладно, допустим, б(Б)ог существует, коль скоро так объявился, но какие претензии мог бы он иметь к Адаму, что тот возлюбил мальчика в мужчине? Нет, даже Бог с большой «Б» не может иметь к нему претензий: пока любовь безгрешна, она ведет к добру; Адам желает добра Красавчику, хочет его вывести к свету, заблудшую овцу в стадо вернуть. Чего т(Т)ы хочешь от меня, б(Б)оже, думает Адам, а если это не т(Т)ы, то кто тогда меня звал, чего от меня хотел?

— Эй!

Адам отчетливо слышит, идет за голосом туда, где никого нет, хотя голос сердца велит поспешить в противоположную сторону, туда, где Красавчик уже наверняка в одних боксерках, ах, сколько же придется всего понапридумывать, чтобы стянуть их с него, а потом натешиться, потрогать, подержать так, подержать сяк, ну и вообще; Адам неуверенно приближается к Никому и только на середине улицы видит человека в канализационном люке; ну да, крадут крышки, случилось однажды, что пьяный упал и просидел под землей всю ночь, ну а этот выглядит так, как будто он перепадал во все люки в городе, причем головой вниз, этот вне себя от ярости, что освободиться не может; Адам смотрит с ужасом на исполосованное лицо: обе брови кровоточат, левый глаз страшно заплыл, нос свернут; где был бог, когда зло измывалось над этим человеком?

— В чем дело?

— Какие-то засранцы меня отделали… И за что… Много у меня, что ли, было, одна мелочь… За двадцать злотых нос мне сломали… И часы сняли, которые и так слова доброго не стоили…

Адам помогает ему выбраться, мужик пытается встать, и нога подгибается у него в колене, он падает и лишь потому не теряет сознания от боли, что вдупель пьяный; Адам вызывает скорую, спрашивают, прислать врача или сам справится (Красавчик ждет… А если не ждет? Если он ему уже успел надоесть? Если на месте, то будет и после; если его нет, то лучше узнать об этом как можно позже), нет, врача не надо, Адам сам справится.

Красавчик уже спит, голый, пораскидал одежду на полу, должно быть устал, неужели пустился в загул? Спит на боку, крепко спит, зато его птичка на воле; интересно, что ему снится? Адам уже без сил после случая с пьяницей, протокол о телесных повреждениях, дача показаний и все остальное, сейчас он сам разденется и прильнет к жаркому Красавчику на так называемый стульчик, ложечка-в-ложечку, поймает нежненько его птичку и заснет с нею в руках, разве что Красавчик проснется и сам захочет чего-нибудь еще. Адам подбирает с пола его брюки и рубашку, кладет их на стул и замечает в нескольких местах пятна крови. Немедленно проводит осмотр Красавчика: весь он прекрасен и нет ни пятна на нем, ни царапинки, что-то бормочет сквозь сон и снова укутывается в одеяло. Адам относит одежду Красавчика в ванную и забрасывает в стиральную машину. Даже если б(Б)ога и нет, не все позволено: Адам знает, что завтра он будет вынужден задать несколько неудобных вопросов, а Красавчик очень любит удобства; вон как разлегся, всю постель занял. Адам ложится рядом, дотрагивается до него и думает, что теперь он должен все делать так, как если бы завтра предстояло умереть.

Отец уже припарковался, но оба с Матерью пока сидят в машине, недоверчиво проверяют адрес на листочке и сравнивают с номером на доме: к сожалению, все совпадает; нашли улицу, нашли дом, но петь им расхотелось, хоть Мать от радости, что Отца наконец-то удалось уговорить навестить сына, спела по дороге все хиты их молодости. Отец наконец выходит из машины, встает руки в боки, смотрит на дом, в котором живет его единственный сын, и буквально кипит от гнева и презрения (в деревне стоит новенький, пахнущий краской домик-картинка, а этот живет здесь, в обоссанной дыре, разваливающейся халупе, боже мой, но нет, ничего не скажу, ничего не скажу, не стоит нервничать, вот только пуговку на воротничке расстегну, а то аж душно сделалось). Мать тоже выходит из машины ошарашенно, не знает, вынимать ли ей сумки с банками-компотами-разносолами-грибами — всем, что сынок любит, или подождать, пока Отец войдет наверх и проверит, может, адрес не тот. Из окна на первом этаже сосед-подоконник смотрит то на приехавших, то на машину, в конце концов заговаривает с Отцом, который уже успел подавить в себе отвращение и хочет нырнуть в подъезд, провонявший кошачьей мочой.

— Добрый день. Хорошая машина. Я бы такую не оставлял без присмотра. Могу постеречь, в случае чего… Два злотых в час…

Отец глянул презрительно и гордо: что это за отродье человечье, что он себе думает, как он выглядит, как разговаривает, что это вообще за район — и не отвечает на предложение по охране движимости (ошибка: сразу видно, что человек не из города).

— Ну нет так нет… — говорит сосед.

Но Отец уже не слышит его, входит в старый коридор, запущенный, смердящий тухлятиной, взбирается по деревянной лестнице с просветами, через которые снизу все видно, он так старается сохранять достоинство в этом недостойном месте, что даже местный кабыздох склоняет голову от удивления — что, мол, это за гость явился, так достойно вносящий с собой запах сельской усадьбы, на всякий случай лает раз-другой, но неубедительно; Мать осталась далеко позади, сопит на лестничных площадках, думала, что где уж где, а в городе лифт доставит ее к сыночку, ей здесь совсем не нравится, непонятно, ремонт здесь, что ли, идет, строительство или разбор завалов, во всяком случае дом какой-то не совсем жилой; какая-то собака обнюхивает метки в углу коридора, на стенах исключительно мат нацарапан, ох, сынок-сынок, ты заслужил себе место поприличнее, в этом Мать с Отцом полностью согласна, но где же он, почему ее не подождет, ох, боженьки мои, просто дух уже вон, сколько же еще этих ступенек, да и скрипят так, что, того и гляди, проломятся.

Адам слышит стук в дверь, который час, кого это принесло, заспался, как всегда после дежурства, где Красавчик, моется, воду в ванной слышно; снова стук в дверь, ну же, Адам, открой наконец, проверь, кого там черт принес. Натягивает брюки и, спешно застегивая ширинку, захватывает кое-что молнией, стонет от боли, открывает дверь и в недозастегнутых брюках предстает перед Отцом собственной персоной.

— Папа! — громко говорит он, чтобы Красавчик в ванной услышал, может, хоть что-нибудь накинет на себя, и он сможет представить его как коллегу по работе.

У Адама серьезные трудности, потому что Отец уже переступает порог, а где-то там за ним наверняка телепается и Мать; как же это он так начисто забыл, а ведь они ему говорили, что собираются приехать, ведь достаточно было пораньше встать и объяснить Красавчику, что он вовсе не собирается выгонять его, но эти пару часов он спокойно мог бы пошастать по городу…

— Адам, сынок! В больнице нам сказали, что у тебя сегодня свободный день, мы хотели сделать тебе сюрприз…

Отец уже обнимает его по-мужицки, крепко, сердечно, долго держит в объятиях, до потери дыхания, соскучился, имеет право, ладно, пусть уж пообнимается; хлеба и соли никто ему не подал, но Отца не так легко обескуражить, он уже топает, входит в квартиру и смотрит, проверяет, заглядывает в комнату. Видит постель разбросанную, и не могут ускользнуть от его внимания две подушки, рядышком лежащие, два одеяла и простыня, в двух местах примятая, свежие следы сугубой интимности, частной, домашней, интимной двоичности. Оборачивается к сыночку радостно, его уже не беспокоят детали, дыра пусть и остается дырой, квартирка тоже, мягко выражаясь, в запущенном состоянии, но ничего, ничего, все ерунда по сравнению с чудесной вестью, которая, видать, у Адама в горле застряла, потому что стоит какой-то бледный, вялый и безмолвный, — весть для Отца фундаментальная, гораздо важнее той, которую совсем, почитай, недавно так праздновали они; теперь сынок спит не один, есть у него в квартире некое сопровождающее его по жизни существо, куда только подевалось, может, в магазин вышло, чтобы завтрак господину доктору сделать, а может, и само работает с утра и на работе аккуратно пребывает, но скрыть сыночку не удастся, что у него есть женщина; наконец-то есть женщина. Отец всматривается в простынные вмятины, пытается на их основании прочесть, воспроизвести, представить себе, какова же она, стройная или сбитенькая, красавица с пышными формами или хилая, как все нынешние, всматривается в постель, точно в Туринскую плащаницу, готов пасть перед нею на колени и Господа Бога нашего благодарить за то, что у сына есть женщина, женщина у него тут прихорашивается, а он не похвалится, не написал, да уж ладно; в ванной кто-то воду льет, стало быть, дома, дома сношка и уже никуда от них не денется, с минуты на минуту появится, ну а пока что она, как и нужно, прихорашивается, подкрашивается, придушивается, будущим тестям хочет показаться с лучшей стороны; Отец умирает от любопытства, волосы у себя на голове приглаживает и Адаму подмигивает, кивая в сторону ванной, Мать добирается до дверей с приветливой улыбкой в тот самый момент, когда Красавчик появляется голый и сразу суетливым движением перепоясывает себя коротеньким полотенчиком; не очень получается у него принять такую позу, в которой он с обеих сторон был бы достойно прикрыт; желая поклониться Отцу, нормально прикрытый спереди, он выставляет голую задницу в сторону Матери, во всяком случае обоих вежливо приветствует «здрасте, здрасте» и лишь после позволяет себе спросить Адама полушепотом, который призван выразить как бы неловкость, вызванную всей этой ситуацией:

— Не знаешь, где мое шмотье?

Как это, как это, думает Отец.

Если не сяду, то упаду, думает Мать.

Как такое возможно, думает Отец.

Боже, боже мой, боже, думает Мать.

Они возвращаются в безмолвии, нарушаемом побрякиванием банок в багажнике. Компоты, соленья, грибы. И, только выйдя из машины у дома, замечают, что кто-то снял с их машины все колпаки.

Это называется молчание. Адам и Красавчик сидят за столом и молчат. Они сели, чтобы серьезно помолчать. По некоторым вопросам просто нельзя разговаривать, их надо раз навсегда между собой замолчать, чтобы в дальнейшем избежать недоразумений. Собственно говоря, молчит Адам, а Красавчик слушает его. Адам еще ни на кого никогда не повышал голоса, поэтому он ждет, когда у него все там внутри утихнет, чтобы можно было начать говорить спокойно. Красавчик не чувствует за собой вины, это всего лишь случайность, он ничего не слышал, он просто принимал душ, если бы он знал, что в доме есть кто-то, он не вышел бы; Красавчик молча ждет, пока Адам хоть что-то скажет, напряжение нарастает, оно невыносимо, он начинает играть часами.

— Откуда они у тебя? — спрашивает Адам так тихо и спокойно, что лучше ему не повторять свой вопрос, потому что второй раз так спросить не получилось бы.

Красавчик не сечет, кого, чего касаются претензии в столь неестественно холодном голосе; Красавчику такой голос знаком по составлению протоколов в полиции, и он ему очень не нравится.

— Что откуда?

— Откуда у тебя часы?

Ах вот оно что — его интересует недавно надыбанная побрякушка, старые советские часы, которые Красавчик снял с руки отделанного им типа только потому, что когда-то точно такие же дед подарил ему на первое причастие; дед был единственным человечным человеком во всей его гребаной семейке, только на его похоронах плакал Красавчик, а на могиле отца, этого старого хрена, он даже и не был, и не будет, достаточно и того, что мать там горькие слезы горькой заливает, а потом, заблеванная, засыпает на надгробной плите и ночью, когда ее похмелье разбудит, ревом своим будит полгорода, потому что выбраться с кладбища для нее проблема; потом люди говорят, что там духи, дети на День Всех Святых туда боятся ходить. Красавчик успел забыть о вчерашнем, подумаешь, событие, он всегда, когда встретится с каким-нибудь фраером, устраивает ему взбучку из принципа, не для корысти, главное, чтобы в городе был порядок, чтобы люди не боялись ходить по улицам, сорняки надо выпалывать, получит такой в морду, хряснет рылом о мостовую, сразу перестанет по пьяни шастать под окнами, шарманку разевать. Часы; да, блин, какого хрена, трогают его, что ль, эти часы?

— Как это откуда? Купил.

— Чего ты врешь?

— Ты, блин, вообще, кто тут такой, ты чего на меня как пес с цепи сорвался, вопросами заколебал? Я вообще где нахожусь? Я вообще с кем разговариваю?

Красавчик встает и начинает ходить, но квартирка тесненькая, только по кругу можно, глупо так ходить, лучше вообще уйти или сесть на место, недовольство — и даже гнев свой — выказав предварительно, например… например… о, вот, хотя бы стакан со стола смахнуть, о, пожалста, так лучше, стекло, звон; может, хватит, чтобы этот докторишка стал вести себя как положено.

— Ты участвовал в нанесении тяжелых увечий. Мне бы надо заявить в полицию, вместо того чтобы стирать твои окровавленные тряпки.

Красавчику послышалось, а? Этот пидор его еще и полицией пугает? (Красавчик, ты только спокойно, не сжимай так кулаки, наверняка ты не собираешься делать ничего плохого.) Красавчик хватает Адама обеими руками за ворот и поднимает на высоту своего лица. Адам думает, что вот он, момент поцелуя, что же с того, что в несоответствующую минуту, но нет, Красавчик просто хотел его оплевать с очень близкого расстояния, чтобы попасть прямо в рот, при этом его придушивает, еще сильнее сжимая его воротник; у Адама слезы навернулись на глаза, ему больно. Ему нечем дышать, и он делает открытие: насилие, которое впервые применено к нему в такой явной форме, тоже своего рода близость, это физическое унижение доставляет ему удовольствие, собственно говоря, ему хотелось бы, чтобы Красавчик не ослаблял хватки, чтобы он удушил его; Адам чувствует, что обмочился, но не только со страху.

— Это конец, понимаешь ты? — цедит Красавчик сквозь зубы.

Отпускает Адама и уходит, так хлопнув дверью, что отлетает кусок штукатурки у дверного косяка. Слышно, как он спускается по лестнице, еще видно, как он идет быстрым шагом под домом, но уже пропал за углом; значит, все. Он ушел. Нет, это еще не конец. Адам ощущает его слюну на своих губах, конец придет только тогда, когда она высохнет.