Каменный пояс, 1975

Рис. О. Никитенко

Мы живем в городах подолгу.

Город привычен нам и оттого незаметен, как незаметна мать, и медленное течение времени мешает нам заметить новые морщинки возле ее глаз.

Я люблю свой город за невидимую особость, вкрапленную в пласты привычного. Может, от того, что я строитель, я вижу вкрапления эти в строительных материалах, издалека тянущих нить истории. Так, видимо, биолог видит происхождение птиц по перу, а историк узнает эпоху по рисунку на камне.

Камень

Есть красивые звучные названия: халцедон, сердолик, аметист. Есть прозрачные, как росы, кристаллы — хрусталь, алмаз, топаз... Есть поэмы, написанные об этих каменных цветах. Но как мало отдано чести просто камню! Гранит — праматерь и праотец глины, песка, слюды... Он встречается в городе почти на каждом шагу. Но если в него всмотреться...

Есть в городе, теперь уже почти в центре, трехсотлетний бор. Корабельные бронзовые сосны тянут свои вершины к каленому мартеновским жаром небу. Жесткие ветки прогибаются под пуховиками апрельского и даже майского снега. А из-под земли вырастают черные корни. Слишком мало они проникли вглубь за три века. Слишком неравна была эта борьба — живого теплого корня и холодного камня. Там, под сосновым бором, — гранит, древнее тело земли...

Только человек мог в него проникнуть. Я стою над вертикалью каменоломни, над крутым сколом словно полированного камня. Недвижна вода. В зеленоватой глубине ее видны кремнистое дно, пирамиды, плиты, на которых играют тени облаков. И чудятся мне руки каменоломщика — изъеденные царапинами и порезами, обмотанные тряпками от ударов, пахнущие щелочью и потом.

Я представляю закушенные от напряжения треснувшие губы моего предка, бичеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и оттого крепчайшие связи кристаллов.

Города остаются в камне. Сметливые лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами деревянных изб, вгрызались в гранит. И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из дикого, как сейчас говорят, камня.

Я прохожу по городу, как по живой истории камня. Вот уцелел на полгода — не больше (до утверждения сметы девятиэтажного колосса) старинный амбар с чугунными решетками на окнах и угластыми бутовыми глыбами. Вот осел в землю грубо тесанный лабаз керосиновой лавки — ныне магазин скобяных товаров. В сырой мрак полузасыпанного пустого подвала ведут замшелые ступени, а плитой перекрытия над крутым входом служит полутораметровая пластина гнейса.

Возле оперного театра стоит мой любимый комплекс из трех домов. Двухэтажные прямоугольные здания, удивительно мощно звучащие в лучах вечернего солнца. И стоят они так, что попадают на них только вечерние пятичасовые лучи, косо кладущие свои длинные тени на прошивные ровные швы, на крупнорустованную поверхность камня, на изогнутые арки надоконных проемов с крупными призмами замковых клиньев. Что было в этих домах раньше, на былой Тверской улице? Модный галантерейный салон или рыбная лавка, куда прямо из Иртыша привозили семгу, а с Яика — осетров? Не знаю, но всегда удивляюсь мастерству людей, сотворивших над входом в каменное могучее здание тончайший чугунный козырек с нехитрым и музыкальным узором. Не было тогда другой сварки, кроме кузнечной, и потому железными петлями скреплены завитки, и скромностью своей достойно соперничают они с именитым трехскульптурным зданием оперы.

Многое можно рассказать о камне в городе.

Камень требует упорства. И не только малахит, что в царских палатах Эрмитажа, не только мрамор, что в московских станциях метро, но и серый, красноватый, зернистый гранит — наш работяга, уральский.

Не случайно поэтому в неполированном щербатом граните рублен первый в городе памятник Ильичу. Руки каменотесов, сбитые на ломке угрюмых пород, пропахшие порохом классовых битв революции, вытесали эту могучую песню камня, это причудливое сочетание уступов, лестничек, цокольных пирамид и таинственных от полутеней арок.

Памятник был ставлен в годы, когда остра и неизбывна была боль от утраты, когда человеческий земной облик Ленина вставал перед глазами каждого, и архитектор сумел с необычайной силой передать это чувство.

Гранит, гранит. Материал фундамента — материал мысли прошлых лет...

Кирпич

Часто бываю в столице по строительным делам и все слышу в проектных ли мастерских, в институтах: Зеленоград, Зеленоград... Что за чудный город такой? В чем его слава? Вырвался как-то на автобусе — через густые леса дорога, город многоэтажный, аккуратненький. Газончики, елочки на площадях — типичная картинка модного журнала... И вдруг над излучиной старого русла Москвы-реки вижу чудо: краснокирпичное невысокое здание с золотистыми витражами, беломраморной аркой при входе, с медными часами на старинный манер и плоской крышей со световыми фонарями. Все лаконично — ни ложных украшений ни колонн — четкие плоскости стен, крытые переходы, внутри торжествует естественный верхний свет, нет закоулков и наших надоедных тамбуров с перегородками... Это здание института электронной техники. Естественно, новому надо учить в новых зданиях, старое входит в нас заскорузлостью клетушек и толстостенных колонн.

Но меня поразило и то, что здание выполнено в кирпиче — материале, о котором и в нашем институтском курсе говорилось как о милом, но отжившем свой век старичке. А тут — на тебе!

Мой гонор был посрамлен: кирпич гордым ритмом геометрических узоров лежал в стенах здания, заслуженно получившего Государственную премию в 72 году. Кирпич в эпоху стали и бетона? Именно так. И, подумав, я решил, что в этом большой смысл... Чудесный неблекнущий поджаристый кирпич во многом еще не раскрыл своих возможностей.

Он совсем не так прост, как кажется. Издавна в бедных камнем местах Европы, в болотистых низменных равнинах нижнего Рейна и Одера он был единственным материалом и для островерхих голландских кирх, и для неприступных замков крестоносцев. Прибалтийские народы создали ему славу, да и в патриархальную боярскую Москву он пришел с немецкой слободы, с Кукуя, где проводил свою юность с верным Лефортом царь Петр. Именно Петр повелел строить в России «из жженой глины» дома, и появились вместо традиционных рубленых теремов и тесаных хоромин аккуратненькие оштукатуренные и грустно однообразные казармы.

Кирпич совсем не прост. Уже со средних веков, охраняя города от пожаров, он имел сотни видов. Лекальный, трубный, колонный, клинчатый, полистовой, пустотелый — да разве перечислишь, если возводили из него сказочные дворцы, горящие через века жаром печной глазури. Кирпич любил арку — плавно перелетающую через пролеты входов и окон. И оттого здания из кирпича еще в недавнюю старину имели словно парящие проемы, вздыбленные контрфорсы готики...

Да что готика! Я стою в родном городе возле четырнадцатиэтажной молодежной гостиницы. О, эта торжествующая номенклатурная простота панелей, сплошных проемов и лоджий! Тут же в десяти метрах — каменная симфония кирпича, двухэтажное здание с вывеской какого-то мудреного института. Даже неискушенному в архитектуре человеку с первого взгляда становится радостно от узора изящных карнизов, от ритма ажурных арочных окон, от зубчатых коронок на парапете. Я пробовал считать: сорок три вида кирпича разных размеров и очертаний, типичное расточительство; даже для розетки под окошком — отдельный тип кирпича! Я не говорю уж о неповторимой по красоте литой решетке выносного балкона. (Издержки провинциального стиля модерн.)

Здание трогает своим настроем, игрой света на гранях конусного цоколя, чеканной жалюзной дверцей, отдушиной слухового окна на крыше. Честное слово, такое здание стоит сохранить и в сверхиндустриальном веке!

Из неоштукатуренного кирпича в городе немного зданий: дорог облицовочный кирпич был и тогда, дорог он и сейчас. Два собора, здание первой городской электростанции, кондитерская фабрика — вот, пожалуй, и все. А нынче не будем считать достижением пятиэтажки из силикатного страдальца: он и за пять лет чернеет. Закрыть бы его плющом, как делают в Германии с почернелыми торцами столетних домов, да не растет, видно, плющ в наших зимах...

В выставочном зале Гражданпроекта я видел чудный проект застройки Заречья города. По берегу Миасса высятся стеной тридцати-сорокаэтажные дома-пластины. И рядом столь же величественный собор с колокольней и островерхим куполом. Что это? Неужели наш нелепый музей с несуразными тумбами на крыше? Именно он, и так он бы мог выглядеть, приложи к нему руку умный реставратор, ценящий прошлое не ради фальшивых восторгов, «ах, старина, ах, десятый век!». Пусть не десятый, пусть девятнадцатый век, но собор имеет право на красоту, а не на уродство, которому его обрекли в антирелигиозном рвении когда-то... Ведь украшает Калининский проспект беленькая церквушка с простеньким шатром колокольни, ведь гордимся мы нетронутым Суздалем и Ростовым. И судьба кирпичного музея, в котором многие из нас постигали азы истории края, достойна большего внимания.

Скажу откровенно — тревожит старожилов и печальный остов из красного кирпича, что стоит против Сад-острова на Миассе. Промышленным зданиям прошлого не так везет на внимание, как их гражданским собратьям. Первая электростанция построена в начале века. Конечно, ни архитектурой, ни пропорциями она гордиться не может. Лучшие самобытнейшие здания знаменитых уральских зодчих горнозаводского Урала — Тележникова, Чеботарева, Свиязева — находятся далеко от нашего города. Златоуст, Кыштым, Тагил до сих пор сохраняют черты, приданные им этими крепостными гениями архитектуры, чьи строения удивляли иностранцев в давние времена. Ими впервые в мире найдены четкие формы промышленных зданий доменных и кричных цехов, созданы первые формы конструкций из металла. Есть в их судьбах многое, что заслуживает интереса. Но где, как не в Челябинске, создать музей их памяти? Где, как не в городе — наследнике великих рабочих традиций, городе-заводе показать отечественную историю промышленной архитектуры, самой базовой отрасли современного мира. Я стою перед зданием ныне не действующей электростанции и будто слышу мудрые слова Свиязева:

Да, о многом может рассказать обыкновенный кирпич. И хотя в городе из него выстроено немного, он, словно кровеносная артерия,связывает нас с прошлым. И современный конвертор, и блюминг-автомат, и элегантный партцентр с кирпичными контрфорсами — все вышли из обожженной калильным жаром печи. Даже металл, что плавит город в облицованных магнезитовым панцирем домнах, мартенах и стотонных грушах бессемеров.

Дерево

Дерево, деревня, дрова, двор... Сама этимология слов ведет нас в глухие леса Заонежья, Печоры, Пермских земель, куда бежали от гнета и нашествий наши предки, где научились они самобытному искусству рубки бревенчатых изб и шатровых храмов. История свидетельствует, что поток переселенцев на Урал первоначально шел с пермских и вятских краев. Раскольники, беглые крепостные, вольные казаки мощной струей перевалили через Каменный пояс Урала в низкой его срединной части, что возле Свердловска, и по таежным дебрям двинулись в Сибирь. Тобольск родился в 1587 году, Красноярск — в 1627, Иркутск — в 1666. Поначалу предки наши избегали открытых равнин, что простирались к югу от сосновых и еловых лесов, ниже Исети и Чусовой. Лишь в XVIII веке петровские указы положили начало освоению степной зоны — и 1735 году заложен Оренбург, на год позже — Челябинская крепость. И все-таки основной поток шел опять мимо города нашего, через степные приволья Яика в Казахстан, Среднюю Азию. Горы гигантским щитом прикрывали его от притока людских масс. История не доходила до него. На севере губернаторствовал Екатеринбург, распоряжаясь металлом и лесом чуть не для всей Европы. На юге, вооружаясь до зубов, покорял Азию казачий атаманский Оренбург. Челябинск с его гербом: на щите сверху — соболь, обитатель тайги, внизу — верблюд, тяговая сила кайсаков, как называли казахов, — не дотягивал до немецкого «бург», что только и означало «город»... Спячка двух веков была деревянной. В 1870 году насчитывалось всего 9 каменных домов. Кто-то метко назвал город «Ухабинском». Мало, слишком мало крупиц прошлого осталось в его индустриальном облике. И дерево — не камень. Оно горит и исчезает без следа... И все-таки... Я открываю маленькую коричневую книжечку с названием «Деревянное зодчество старого Челябинска». Автор — моя институтская преподавательница, неутомимый труженик и художник архитектор Мария Петровна Мочалова. Ее маршрутом иду по улицам туда, к Миассу, где начинался город, стоят рубленные из древних лиственниц домики. Улица Труда, 77а.

Осели в землю венцы сруба. Бревенчатая клеть с высокой двускатной крышей украшена лаконичным орнаментом. Мощные торцы бревен сложены «в обло», то есть вырубкой с оставлением концов. Скульптурна и выразительна стена, не обшитая тесовыми досками. Наличники оживлены глухой резьбой, словно насечкой на потемневшем металле...

Стою в задумчивости перед этим домом, искусство рубки которого так древне и так осмысленно. Действительно, только опыт веков подсказывает строителю — клади бревна горизонтально, ибо дерево сырое, начнет сохнуть — сдавит щели. Вертикальная постановка — как в Норвегии, Дании — была чужда нам. Класть углы «в лапу», стесывая концы и тщательно подгоняя, избегая выпуска, — неразумно при щедром богатстве лесом. Так будут делать потом, когда появятся у плотников пила, стамеска, рубанок.

А пока дома целиком тешутся топором, без единого гвоздя. Даже слово «тес» говорит о топоре. Тесовая крыша ставится на стропильных ногах, упирающихся в бревна верхнего венца — «подкуретники». Сильные ветры, вьюги не сорвут тес, так как он зажат в нижних концах застрехой или «водоточеной», а по коньку — тяжелым «охлупнем». Там на коньке торжествующий плотник вырежет диковинного зверя, по фризовой доске пустит веселый узор, но основа дома, скрытая от поверхностного взора, прочна и надежна. Живи, хозяйка, сто лет — будет и тепло и сухо...

Потолок дома состоит из массивных матиц, к которым столь часто крепят на крюках детские люльки, а доски забраны в матицу либо «прямью», либо в косяк. Проемы двери узки, но какой несокрушимой прочностью веет от массивных косяков, вырубленных целиком из гигантских лиственниц. Забота о сохранении тепла дает дверям малые размеры, снабжая их высоким порогом и кованой, наглухо защелкивающейся щеколдой...

Древней строгостью, простотой и силой веет от дома. В нем — сноровистость наших предков.

Я не разделяю восхищение многих хитрой узорчатой резью дерева, когда поздние мастера фигурностью наличников и прорезями ставень пытались выразить наивную мечту простого человека о пышности и богатстве. Точеные полукружия, арочные занавеси, луковки и полукружия, что рассыпаны по многим окнам ныне здравствующих городских домов, — это уже подлинный провинциализм, игра в большой купеческий город. Но есть здесь и тонкое чувство меры, которое никогда не изменяет подлинным мастерам.

Хозяину требовался сеновал, сарай, хлев, баня. Все это надо было по сотне раз в день, в дождь, вьюгу, метель, посещать. Нужен был и погреб — голбец. И Урал, продолжая традицию Севера, строил такие крытые дворы, что к сейчас стоят остатками среди каменных громадин.

Чаще всего они покрыты плоским камнем — продуктом каменоломен. Из плитняка — кое-где и заборы. Но особенно интересна чисто уральская деталь — глухие ворота с далеко выступающей крышей, в калитке которых имелось окошечко.

Старожилы рассказывают, что, когда, хоронясь от людей, шли беглые каторжники, сердобольные хозяева ставили на полочку калитки кружку молока и каравай хлеба. Прибредет акатуйский бедолага, тишком подзакусит, обсохнет под крышей, и дальше — в родную курскую или воронежскую мглу...

На стыке двух боров — Каштакского и Шершневского поставлен был юрод. И много строительною теса вывезли из лесов. По деревянным костям пролегли чугунные, а потом стальные нити, давшие Челябинску молодость и новую жизнь. Опалубка первых бетонных сводов, леса элеваторов и скотобоен, опоры заморского чуда — телеграфа... Да разве перечислишь, сколь многим мы обязаны мудрости предков, поставивших город возле сосновых раскидистых мачт!

Читаю книгу А. Н. Комаровского «Записки строителя». Генерал армии, заместитель министра обороны закладывал в годы войны металлургический завод. В редких колках березняка на взлобочке за Миассом рос в метельную зиму сорок первого гигант качественной стали. Перекрытия цехов горячею производства сплачивали из досок. Тоже старое, но надежное средство предков — дощатогвоздевые балки, которые отвергнуты всеми современными нормами, но упорно стоят до сих пор на многих построенных в военное время заводах. Каштакский лес и здесь сослужил добрую службу.

Мы, металлисты-строители, сейчас меняем десятки перекрытий старых деревянных зданий. Огнеупорный цех ЧМЗ, главный корпус сборки ЧТЗ, почти все цеха завода Орджоникидзе сменили обветшавшие крыши на новенькие, стальные. И каждый раз, подписывая проекты реконструкции, мы помним: дерево помогало нам в годы войны. Дерево заслуживает глубокой благодарности и уважения... Но в прошлом ли оно? Или, может, правы студенты, что с иронией слушают читаемый им курс «Деревяшек», подтрунивая над врубками и гвоздевыми балками?

И тут я вспоминаю чудесную лакированную древесину арок финского дворца «Калевала», где проходило первое заседание Европейского совещания по безопасности. Клееная чудесная фактура древесины, узор природных линий и невероятная прочность — вот что такое дерево. Только оно может выдержать там, где бессильны металл и бетон. Это не парадокс, это данные современной строительной науки...

Придет и к нам дерево в новом облике, когда рачительный хозяин использует и опилки, и хвою, и кору. А пока мы инстинктивно украшаем кинотеатр теплым и сучковатым тесом для облицовки интерьеров, наслаждаемся выжженным узором на стенных досках ресторана «Русская изба», фантазируем из кореньев фигурки демонов и аистов... Дерево рядом с нами. Оно входит в город невиданными раньше в этих краях липами и карагачами, вязами и рябиной.

Прошлое надо беречь. Это признак зрелости миллионного города. Будущее надо высаживать, пестовать, хотя плоды его, как желуди дуба, достанутся лишь потомкам. Это тоже признак зрелости — уважение к дереву...

Бетон

Есть в городе два здания, разделенные узким тупиковым переулком и... эпохой.

И все-таки они — братья, ибо мощные стены их выполнены из одного материала. И если современное здание Главюжуралстроя — это костяк впервые освоенной серии высотных железобетонных колонн, то стоящий против него старичок-элеватор — памятник эпохи начала освоения монолитного бетона...

Город оживила железная дорога. Через скалы десять лет пробивались путейские бригады, вооруженные кувалдами и аммоналом. Высчитывали крутизну уклонов инженеры. Торили кратчайший путь из Южной Сибири, хлебного Зауралья к Европе. Стуком железнодорожного телеграфа простучал городу двадцатый век.

И символом роста его стал городской элеватор — огромное по тем временам ненасытное чрево на триста тысяч пудов.

Я поднимаюсь по узкой металлической лестнице главного корпуса туда, где стоят сепараторы, где воет в стальных гулких трубах сухая полова и свинцовой дробью ударяется о стенки зерно. Притрагиваюсь к шершавым пилястровым колоннам, чувствуя, как напряжены в них стальные нервы. Таинственная сила обжига превратила их из серого известково-глиняного варева в монолит, способный пережить века. Ни камень, что медленно трескается, превращаясь в песок, ни металл, что корродирует бурно и пузырится от кислоты, влаги, ни дерево не могут тягаться с этим долгожителем строительства. То что страшно для них — вода, огонь, время — для бетона пустяки. Он старше нашего поколения... Он старше нашего века, эры...

Действительно, еще римляне, собирая пепел потухшего Везувия, обнаружили, что, смоченный водой, он дает вечные камни. Гранит, мрамор, из которого они строили храмы и памятники, желтел и трескался от воды, особенно когда она замерзала в прожилках. Бетон же только твердел от времени, словно издеваясь над законами природы, над песком древних городов, руинами колизеев и пепелищами крепостей. Раз обожженный адовым пламенем вулкана, он был, как боги, бессмертным, и потому его секрет таился надежнее других.

Только в 1824 году английский каменщик Джозеф Эспедин нашел секрет структуры игольчатых кристаллов, в которые формируется обожженный порошок из глиноизвестковой смеси. Соленые волны моря не могли разъесть кладку на таком порошке, и первыми сооружениями Англии стали портовые маяки. Так и назвали этот порошок — «портландским цементом», то есть цементом «земли портов», в отличие от старого «романского». Внешне эти камни-порошки не походили друг на друга, но это был тот же вечный камень. Он не боялся огня. А когда сметливый садовник Монье волей случая и сметки бракосочетал бетон со стальной арматурой в конце XIX века, то камень стал способен на чудеса. Он работал на растяжение, сжатие, изгиб, был готов принимать любые формы. Возводили дамбы и каналы, доходные дома и элеваторы. Демидовы построили в своей невьянской вотчине цементный завод — первый на Урале...

Не из их ли цемента с броской маркой «Русский соболь» наш городской элеватор? Я видел эту пеструю рекламу начала века — дюжина соболей, изящно выгнув спинки, везет по крупичатому снегу санки с бочкой. На ней надпись: «Портландцемент! Только у нас!».

Советские люди ставили фундаменты ЧТЗ и металлургического.

Можно гордиться, что наш город стал пионером механизированного строительства. Панельные дома встали на месте одноэтажных хибарок Кирсараев, Порт-Артуров, Колупаевок. Белоснежные корпуса Северо-Запада, и вокзал, и мощный Торговый центр — все это цемент, бетон, без которого немыслим современный город. И все они — родственники городского элеватора, первого здания из удивительного по прочности материала.

Мы знаем сейчас, что бетон — это не только благо, хотя достоинств у него достаточно. Бетон — и поставщик новых проблем, проблем нашего времени, которые решать нам. Не убьет ли серый порошок, что клубами валит из труб Еманжелинского цементного, березовые колки на десятки километров вокруг?

Не обезличат ли иные стандартные коробки неповторимый облик городских кварталов?

Словом, легкой жизни от бетона ждать нечего. Он вечен, к радости и к сожалению. Он может стать и изящной стеновой панелью с веселой керамикой облицовки, и безликой коробкой, которую вы не в состоянии потом изменить. Он — отражение нашего гуманизма и нашего равнодушия, нашего чувства прекрасного и нашего же порою консерватизма с претензией на долговечность. В этом смысле он требует осторожности в квадрате, в кубе!

Вот почему мне кажется, что право на работу с этим материалом должно даваться не каждому. Внешне все просто — замесил порошок из бумажного или полиэтиленового куля, добавил промытой щебенки — и порядок. Простоит века! Но что ты построил? Кого порадует твое детище? Кого тронет за душу?

Я смотрю на Торговый центр. Крупнейший в стране пролет — сто метров без единой опоры! Давно напечатаны и успели устареть фото с эскизами, начертанными уверенной рукой архитектора. В добром десятке статей описаны способы расчета оболочки, а центр только снял (снимает) строительные леса. Нелегко даются пролетные метры монтажникам, строителям, ученым. Пять лет провел мой знакомый на полигоне стройки. Тысячежильные канаты, скрытые теперь в толще бетона, не сразу подчинились математическим выкладкам Могучие домкраты, натягивающие тело оболочки, требовали сотен опытов и бессонных ночей, чтобы их сила дала ожидаемый эффект. Но зато верится — сооружение не оставит никого равнодушным. На фоне высотных зданий, что встанут вдоль зеркала реки, напоенной уфимской водой, приземистая черепаха оболочки будет гигантским контрастом.

Таков этот прекрасный и требовательный материал — подлинное чудо нашего века.

Металл

«Металл», как известно, рифмуется с «Урал». Это такая же неразлучная рифма, как пресловутые «розы-морозы» или «кровь-любовь». Однако в этой рифме, несмотря на ее привычность, заключен глубокий и нелегкий смысл.

Вот уже три века нерасторжимы с уральским пейзажем огненные сполохи домен и горьковатый запах угольного дыма, сначала томленого, древесного, потом каменного, потом коксового происхождения. В 1725 году выкован козырек знаменитой Невьянской башни. Это первая в мире полностью металлическая несущая конструкция. А в 1757 году безвестные умельцы из Кыштыма соорудили из тонкого кованного кричного железа невиданное ранее покрытие цеха молотов, поразительно используя прочность и форму сечения отдельных элементов. В наши дни, сравнивая со студентами вес этой конструкции, мы убедились, что она легче современных сварных, сделанных на оснащенных заводах! Под ударами кузнецов горновая древняя сварка давала луковки церквей, стропила заводских крыш и даже арки речных мостов. Всего на три года отстали уральцы от англичан, соорудив чугунный мост для Царского села в 1782 году.

Советская власть взяла дело решительно и масштабно И новой жизнью Магнитки, как свежим дыханием кислорода, загорелись плавки стали в уральских краях. Тончайшая, но необходимая добавка к качественной стали — ферросплав — стала производиться в моем городе. А сколько сил, ума и смекалки для этого потребовалось, сколько инженеров превратились на этом заводе из мастеров в командармов металлургии страны! Памятью о подвигах металлургов стоят на площадях стальные памятники — то хромированный штык на черном лабрадорите, то угрюмо-могучий танк на гранитном цоколе. Недаром стальным Танкоградом звался город в дни войны...

Однако и сейчас, когда от демидовских печурок и кричных мастерских мы шагнули к конверторам и гигантским домнам, во внешнем облике города металл играет, на поверхностный взгляд, скромную и даже второстепенную роль. Радиомачта, похожая на мачту парусного брига, пирамидальная башня телецентра, верхушка которой частенько протыкает облака, новый автодорожный мост. Вот, пожалуй, и все, что попадает на глаза, если праздно бродить по городу. Но это обманчивое впечатление.

Металл сегодня скрыт под толщей бетона, облицовок, подвесных потолков. Спешный рост новых высотных зданий (а город перешел только на девятиэтажные и выше дома), где посверкивает электросваркой монтажник — это прежде всего сталь, не только втопленная в бетонную форму, но и облегающая колонны «с головы до пяток», чтобы можно было приварить к ним потолки, соединить каркасы, лестницы, стены.

Конечно, сталь сегодня — могучий костяк индустрии Урала, края, где на человека приходится более шести полновесных тонн. Это в семь раз больше, чем в Японии, и в десять раз больше, чем в США.

Но все-таки в архитектуре города, в обстановке нашего быта, отдыха металл еще является глазу до обидного редко. И не потому, что он невыразителен или сух. Каждый заметит по-ленинградски музыкальный узор решеток городского моста или скупую пластику опоры у входа в парк, что выполнена из нержавеющей стали и подняла вверх эмблему на пятнадцать метров. Но это редкие примеры. Сталь только-только входит полноправно в ансамбль города.

Открылся новый Дом книги — крупнейший в России. И в нем наконец-то видна несущая структура выставочного зала — сплетение обнаженных стальных нервов, зримо передающая игру сил в конструкции. Уже готовы проекты покрытия хоккейного стадиона ЧТЗ, где инженеры остроумно перекинули над полем рыбообразную ферму, которую тоже незачем будет прятать или маскировать, как клепаные изделия потолка Дворца спорта «Юность». Напряжение и мощь стали — само по себе эстетическое и впечатляющее зрелище. Таков лозунг современных архитекторов. Разве не заворожила нас паутина тросов на мюнхенском стадионе, когда мы смотрели Олимпийские игры? А мембраны крытых стадионов фигурного катания?

Словом, сталь должна войти и входит в наиболее значительные и крупные сооружения нашего города. Именно в ней видится мне и раковина будущего цирка, и стремительная парабола лыжного трамплина на Монахах. В стали решают архитекторы цветок дворца бракосочетаний и монумент «Европа — Азия», что встанет возле Златоуста на автобане Москва — Владивосток. До уровня телебашни поднимутся высотные дома со стальным каркасом, оставив нетронутой зелень сосновых массивов.

И все это — не фантазия. Для конструкций, о которых я сейчас рассказал, строятся новые заводы, некоторые у нас в городе, остальные — по всему Уралу. И лучшим из них, наиболее поражающим воображение по устремленности в будущее будет завод рифленого стального настила. Продукция его коренным образом изменит облик и наших цехов, и наших жилых зданий. Яркие, сочные, не стареющие от времени краски — от оранжевой до лазурной появятся на стенах домов. Я видел на выставке в Сокольниках, как за три часа бригада в зеленых комбинезонах создала из набора, вроде нашего игрушечного конструктора, двухквартирный дом с полным сервисом, алюминиевыми переплетами окон и веселыми паласами на полах. Ни одной капли цемента, ни искры сварки — все на болтиках, гаечках, заклепках...

Вы скажете — на выставке чего не бывает. Но именно такие дома станет делать завод профилированного настила, дома, что в упакованном виде поедут до Игарки и Норильска, где природа дает считанные часы для строителя, когда не то что раствор разводить, а кабель для сварки провести неоткуда или долго. Такие дома увидим и мы в своем городе, надеюсь.

Пластики

Немногим менее ста лет назад в нескольких химических лабораториях, соединяя дешевые растворы формалина, аммиака и углекислого газа, ученые получили удивительные твердые материалы. Тонкие цепочки вещества, обволакивая связующие нити, держались друг за друга. Если пропитать в таком растворе бумагу, ткань, очески хлопка, получится легкий, эластичный материал, не похожий ни на один из тех, с которыми сталкивался человек. Материал может не гореть, если пропитать асбест, может гнуться в дугу, если скелетом будет ткань, может каменеть, если добавить отвердитель.

Как всегда бывает, сначала такой материал ценили на вес золота. Его брусочки показывали на Всемирных выставках, из него делали украшения дамам, но химия шла вперед. К началу первой мировой войны концерн ИГ-фарбениндустри из одних исходных компонентов делал по заказу то смертельные вещества, то легкие прочные строительные материалы. Пластмассы в наш век научились быть добрыми, приносить свою, неброскую пользу.

Мы знакомимся с ними с первых дней жизни. Игрушки, выключатели, дверные ручки — все это вещи, полученные в прессах заводов пластмасс. За каждой такой вещью стоит художник, спроектировавший форму, изгиб линии, размерность. Стоит инженер, нашедший материал исходя из сил, которые стараются поломать предмет, прогнуть его поверхность. Стоит химик, умело подобравший простые дешевые вещества, чтобы вещь могла войти в любой дом, не терять цвета, не издавать неприятных запахов (ведь это химия!). Стоит армия тружеников, работающая в цехах, где миллионами штампуют пластмассовые изделия. Недаром говорят: химия перевернула быт, вошла в каждую семью.

Кто не знает, скажем, пленку — прозрачную, мягкую, полиэтиленовую пленку, что миллионами километров мотают в барабаны химкомбинаты. Пленка — это благо не только домохозяйкам, что носят с собой по дюжине мешочников для теста, мяса, крупы. Это тара для цемента, тара замечательная по прочности, непромокаемости, дешевизне. Это покрытие оранжерей.

Удивительны пластмассы — дутыши, похожие на морские губки многочисленными порами и отверстиями. Они — застывшая пена, остановленное мгновение химической реакции, в которой пузырьки газа пронизывали все вещество.

Но та же пена может стать жесткой и неподатливой, и тогда понесут дети снежные куски пенопласта к морю, чтобы плавать на нем. Начнут с визгом резать его на стройке пилы, чтобы уложить теплую крышу дома, которой не страшен долгий мороз уральских зим.

Шли споры, ученые гадали, когда полностью откажутся люди от металла — и капризен на морозе, и дорог, и ржавеет. То ли дело пластмасса — ничего не боится, становится такой, какой захочешь — хоть дом из нее, хоть шестерню, хоть автомобиль делай. Крутили арифмометры, хороня сталь, алюминий, чугун. Делали выставки — пластмассовые корабли, пластиковые одежды, синтетические мосты. В редакции приходили письма — когда начнется массовое производство нейлоновых лодок, элановых троллейбусов, кримпленовых палаток. Химия перехлестывала все планы...

Но юный материал, как подросток, не мог тянуть слишком тяжелую кладь. Виниловые плащи сохли на солнце и трескались за один сезон. Пластмассовые корпуса кораблей коробились от времени и рассыпались, как стекло, от ударов. Поролоновые пальто не пропускали влаги и люди ходили в них, вспотевшие и усталые. Материал искал союзника.

Строители не доверяли пластикам до конца, пока не совершили второй брак по расчету — сталь подружилась с пластиком. И произошло это в наши дни, вернее, происходит у нас на глазах. А разве не замечательно — быть современником рождения нового материала? Такое бывает не часто.

Тонкая пленка поливинила прочно соединяется с листом стали. Что происходит? Вроде бы ничего. Но сталь отныне не боится коррозии, а для пленки не страшно время: держится она на стали, и нагрузку несет за нее сталь. А пленку можно сделать любого цвета. Эпоксидная смола может на сорок — сто лет обеспечить нам молодую сталь, по виду отделанную... под дуб, мореный, с прожилочками, сучками и косослоем! Я видел кабинет директора завода профнастила, отделанный этим диковинным материалом. Перегородки можно было двигать на роликах, и ощущение благородства дерева сочеталось с легкостью стали, точностью размеров и хромировкой деталей. Но самое удивительное сочетание стали и поролона — пластик в полости между двумя стальными листами. Теплая шуба между стальными латами — вот какая конструкция появилась у строителей в последние годы. Долой полуметровые кирпичные и бетонные стены! Долой мастерки и кельмы, которыми тысячи каменщиков, смахивая пот, месяцами кладут толстенные стены. Незачем надрываться кранам, поднимая мощные армированные панели кровель из бетона: для самых лютых морозов толщина стен из поролона будет не более десяти сантиметров. Такую стену поднимут легко два рабочих с помощью лебедки и раз-раз... завинтил шурупы, зачеканил болты.

Все, о чем я рассказал, есть или будет в нашем городе. Будет постепенно, не сразу, но чтобы увидеть новое, чтобы создавать его, надо уметь видеть красоту старого. Неброскую, но теплую красоту будничной архитектуры родного города Челябинска.