Каменный пояс, 1985

Я всю, как есть, тебя приемлю,

Моя звезда, судьба сама!

Под плугом вскрикнувшую землю

Услышу посреди холма.

И в роще индевелой иней

Прижму к потресканным губам.

Луну над стогом в дремной сини,

Как память, сыну передам.

Ты изначальный свет в просторах

По-над землею и под ней,

Когда под лампами шахтеров

Породу видно до корней.

До глубины, до смертной сути,

До чистой глади родника.

Мне душу ворог не остудит,

И взор не выхлестнут снега.

Отчизна, родина, истоки,

Гул реактивных, скрип телег,

И в грудь простреленные строки —

Всё это ты, всё это век.

И те, из крови, казематы,

И та обугленная высь,

Где спят уральские солдаты,

Чьи души в травах поднялись.

Ты подарила мне все это:

Стыть у высот, гореть во мгле,

Росою пасть, взметнуться светом

На горькой, на своей земле.

От Бояновых песен,

От седых ковылей придонецких,

От костров партизанских,

От звезд гимнастерки отца

Началась моя память

И упала в военное детство,

В мир холодной слезы,

В похоронку и в посвист свинца.

Началась моя память

С тоски зачерствевшего хлеба

И с нечерствой души

Матерей наших,

Вынесших ад.

Началась моя память

С разрыва, упавшего с неба,

На гремящих вокзалах

С гармоней безногих солдат.

Все осело в душе,

Только видится чаще не это —

Наши матери,

Алый над ними закат.

Вот бегут к поездам

И целуют в слезах среди лета

Возвратившихся к нам

С того света солдат…

Златоустье.

Простор без границ.

А на крышах —

Коньки вырезные.

А над ними

Свечение птиц.

И Россия. Россия. Россия.

Златоустье.

Булат и листва,

Гордость нашего края

стального.

И тягучая синь-синева,

Первозданного чувства

основа.

Не отсюда ль мы шли на Берлин,

В опаленные, черные дали,

Чтобы клик журавлиных долин

Был!

И вечно

ключи

лепетали!

Петух кивал мне гребнем алым,

Он крылья огненно листал.

Ночь сорок первого настала,

А я тогда впервые встал.

Но мне ступить не дали шагу

И в полотенце понесли.

Солдаты выбились к оврагу

И там навечно залегли.

А я тянул, тянул к ним руки,

Быть на руках я так хотел.

Но натыкался на разлуку

Холодных и молчащих тел.

И я не знал, что плачут раны,

Открыли это мне года…

Но я убитых на экране

Не видел больше, чем тогда.

Когда в траве лежал без плача,

Когда петух крылами бил.

И кровь его была горячей,

Пускай и вышитым он был…

На фронтовых путях врага сметала

Уральская надежная броня!

Но был покрепче всякого металла

Солдат

Среди военного огня.

За ним стояли Златоуст

И Сатка,

Негромкое уральское село,

И ждали писем в Троицке солдатки,

И гарь войны до Еткуля несло…

Бойцу такую силу дал

Урал,

Хватило столько воли

И отваги —

Он Волгу защитил,

Рейхстаг он брал,

И спас твоих детишек,

Злата Прага…

В саду

«Прощание славянки»

Играет духовой оркестр.

И чьи-то орденские планки

Опять напомнили про Брест,

Про Севастополь,

И Одессу,

И про блокадный Ленинград…

И как в Москве,

Священном месте,

Устроить враг хотел парад.

Как по стране

Военкоматы

Работали и день,

И ночь…

И вся Россия,

Став солдатом,

Беду сумела превозмочь.

…Дай бог не жечь чужие танки,

С боями города не брать,

И марш

«Прощание славянки»

Вновь на перронах не играть.

А в жизни

Курская дуга

Чертой отца последней стала.

Нет над могилой пьедестала,

Где встретил он огнем врага.

Да и самой могилы нет —

Опять растут весною травы,

Цветы встают,

Горит рассвет,

Где бой кипел святой и правый.

— А помнишь Ваську?..

— Помнишь, Вовка

Украл у фрицев автомат?..

— А помнишь, Кольку из винтовки

Убил на улице солдат?..

Сидят вдвоем, видать, по случаю,

А может, просто так сошлись,

И вспоминают

Ту горючую

И героическую жизнь.

И наливают вновь по чарке,

Закуска — сало, винегрет.

— А помнишь, фрицы-то с овчаркой

Три дня вынюхивали след?..

Тут не история, не память,

А детство,

Тот жестокий быт…

Не замела те годы заметь,

И впрямь никто не позабыт.

И вновь о Ваське,

И о Вовке,

И про немецкий автомат.

— А помнишь, Кольку из винтовки

Убил на улице солдат?..

…А мы на десять лет моложе,

Моложе вас — детей войны.

Не виноваты мы,

Но гложет

Нас чувство горькое

Вины.

Какой?

В подарок и в наследство,

По воле мертвых и живых

Мир отдал нам

Всё счастье детства

Детей годов сороковых.

…И все же счастье есть на свете —

Не затеряться на планете,

Сквозь беды отыскать любовь —

За всю-то жизнь, за всю-то боль

Пришло последнее свиданье,

Пришло у жизни на краю,

И пусть для всех оно — страданье,

Шептал солдат: «Благодарю…»

А после вышел к обелиску,

Присел на серый пьедестал

И долго-долго

В длинном списке

Свою фамилию

Читал.

Скорей, скорей, скорей

оттаивайте,

Чернила наши самодельные.

И ничего вы не утаивайте

Про тыловые дни метельные.

Про наши беды неиссчетные,

Про будни строгие

и хмурые…

Скорей, оттаивайте, черные!

Оттаивайте, красно-бурые!

Из бузины и жирной сажи,

Из бурой свеклы и из глины!

И мы напишем,

мы расскажем

Свои житейские былины!

И нам чернила намекали

(Так нам казалось

каждый раз),

Как будто перья

мы макали

В траншейную слепую грязь,

В огонь и дым

больших пожаров

Той, фронтовой,

родной земли.

И строчки черные бежали,

И строчки красные текли.

И до победы долго топать

Солдатам нашим

до Берлина…

В чернилах копоть,

копоть, копоть,

Огонь и дым,

и кровь, и глина…

Везем, везем вязанку

Мы по степи немой.

Скрипят шаги и санки:

— Домой!

— Домой!

— Домой!

В снегах уже не вязнем,

Вползли на косогор.

Темно, и от боязни

Заводим разговор:

— Поземка не мешала,

Тропа жива, видна.

— В лес солнце провожало,

А из лесу — луна.

— Мороз почти без ветра…

— Сегодня повезло.

— Хорошая примета.

— Легко дойдем в село.

— Помощник мой, напарник,

Ты прямо весь в отца.

Работал как ударник. —

И хвалит без конца.

— Порядком нарубили.

— Наверно, дня на два.

— Береза и рябина —

Жаркие дрова.

Назавтра спозаранку,

Вот радость для ребят,

Во всех, во всех голландках

Дрова заговорят.

Я размечтался сладостно:

«В печах дрова поют!»

Поддакиваю радостно:

— И холоду — капут!

Я завью веревочкой кручину,

Отрешусь от недругов и свар…

…Я щепал колючую лучину,

Снаряжала бабка самовар.

Ночь из снега ставила завесу,

И пурга освистывала мглу.

Дед мой,

В срок приехавший из лесу,

Колдовал над елкою в углу.

А она смолистою отрадой

Исходила в дедовой избе…

Ничего мне лучшего не надо

Для души в сегодняшней судьбе.

Мишурою елка не сверкала,

По ветвям гирлянда не текла.

Лишь горели свечи вполнакала

И добрели иглы от тепла.

Дед Мороз

Не в силу профнагрузки —

Доброй волей радость приносил.

От порога кланялся по-русски,

И с морозу стопку не просил.

Он сумою встряхивал дорожной

И, довольно хмыкая в усы,

Доставал из сумки осторожно

Полкружка замерзшей колбасы.

Доставал он две пшеничных пышки,

Половинку шаньги обливной —

Это был гостинец от зайчишки,

В пору ту дружившего со мной.

Колыхалась снежная завеса,

И туман дымился на стекле.

И гостинец,

Присланный из леса,

Слаще меда делался в тепле.

Два колеса — подобие тележных,

Фанерный кузов с крышей голубою,

И в кузове,

стоящие на льду, —

Вместительные банки жестяные.

А в банках —

Бело-розовое счастье:

Мороженое детства моего!

И дядя Паша в белом одеянье

Неторопливо клал кружочек вафли,

Обычной ложкой черпал в банках счастье

И наполнял им простенькую форму,

И сверху снова вафлей накрывал.

С усмешкой доброй

Фокусника жестом

Выталкивал мороженку из формы

И рыжему счастливцу подавал.

Зажав в руках нагретые монеты,

Толпились мы,

Дрожа от нетерпения,

Лизнуть скорее круглое, как солнце,

Но холодком наполненное чудо…

Потом,

Когда война отгромыхала,

К нам не вернулся славный дядя Паша:

Остался он под пеплом Сталинграда…

И наделяли нас воскресшим счастьем

Седые неулыбчивые тети.

И мы опять толкались у тележки

Со взрослыми порою вперемешку,

Которым после горя и лишений

Хотелось тоже в детстве очутиться.

Нас опаляло яростное солнце,

Но мы терпели очередь за счастьем,

Как терпят нынче давку за коврами…

Мороженое детства!

Пацанята

Теперь седыми стали мужиками,

Но до предела жизни не поверю,

Что хоть один из них не вспоминает

Про наше бело-розовое счастье,

Про круглое, желанное, как солнце,

Холодное,

Как наш уральский снег!..

Я на Саткинском тихом вокзале

Трачу время по мирным часам.

Мне о бывшем

Не ветры сказали:

Это бывшее — пережил сам.

В душу прошлое холодом дунет,

Вспомню горе заломленных рук.

На виске голубого июня —

Ненавистный фашистский паук.

Мужиков,

рвя нутро,

паровозы

Увозили в кровавую даль.

Возле пыльной вокзальной березы

Под колесами горбилась сталь…

Много лет тишина на перроне,

Но не скажешь «отставить!» слезам

Мчатся памяти красные кони,

Хлещут гривами мне по глазам…

Как будто вчера громыхали бои.

На фронт уходили соседи мои.

На фронт уносили с собою они

Покинутых изб золотые огни.

Из окон погасших

Сквозь горе и грусть

Глядела на них обнадеженно Русь.

…Я вместо убитых дожил до седин,

И снова таких — не хочу проводин.

Людское жилье.

Не село,

не деревня:

На Каменке-речке —

Обычный кордон.

К нему подступили

Вплотную деревья,

И кажется

В мире затерянным он.

Под пеной ольхи

Серебрится речушка,

Под куполом неба —

Четыре избы.

Над крышами серыми

Плачет пичужка,

Под крышами —

Вдовьих четыре судьбы.

…Слезинки смолы

На коре золотистой,

Вечерняя дымка

Родной стороны.

Никак не остудится

В Каменке чистой

Горячий осколок

Далекой войны.

Шел первый год послевоенный,

И был еще несытым он.

Я помню:

В Сатке немцев пленных

Работал целый батальон.

Грузили бревна днем и ночью.

Была охрана не строга.

В тринадцать лет я близко очень

Увидел клятого врага.

Жарой к воде манило лето…

Но спорам не было конца:

Быть может, тот,

А может, этот

Оставил Витьку без отца?

Кормили русским хлебом фрицев

Кормили…

Был такой приказ…

Не знали мы,

Как долго длиться

Могла бы ненависть у нас…

Однажды женщина несмело,

Припав к оградному столбу,

Стояла долго и смотрела

На чужеземную толпу.

С висков в глаза струилось небо,

А с грязных немцев — сто потов.

Она держала пайку хлеба

На пять в семье голодных ртов.

Потом горбушку отломила

И молча немцу подала…

…Не понял я:

Какая ж сила

Во всепрощении была?!