Кандагарский излом

ГЛАВА 2

Вечерело. В квартиру прокрались тени, сидение на одном месте утомило, и мне стало ясно, что пора выползать. Но дырка в стекле все-таки тревожила, как и собственное будущее. Выходило, что раз киллер не объявился при свете дня, он может заглянуть в ночи, чтоб проверить наличие трупа. Не знаю, может, полагается сделать контрольный выстрел или пулю изъять с места преступления.

Я переползла в комнату и принялась соображать, стоит ли мне оставаться дома.

Фифти-фифти, но по уму лучше уйти. А еще лучше уехать. И уж совсем хорошо взять отпуск и махнуть на Камчатку — там, среди вулканов и гейзеров, точно можно потеряться. А Канары избито, опошлено и приходит в голову всем и по любому поводу. Да, одна дельная мысль — работа. Заболеть, что ли? Самое время.

Я набрала номер Маруси:

— Здравствуй. Как дела?

— Нормально. Отвлекаешь.

— Извини. Я по делу.

— Понятно, иначе ты и не звонишь.

— Марусь, некогда было… Я в такую историю попала — хуже не бывает. Тебе, между прочим, как самой лучшей подруге, первой звоню. И помощи прошу у тебя, а не у других. Ты у нас одна с головой дружишь и в беде не бросаешь…

Марусю проняло. Она вяло бросила:

— Подлиза, — и поторопила: — Что случилось-то? Рассказывай.

— При близком контакте. С меня — история, а с тебя — совет и больничный.

— Надолго?..

«До пенсии!» — хотелось брякнуть.

— Хотя бы недели на две. На больше — не обижусь.

— Перелом подойдет? С сегодняшнего дня?

Гениально!..

— Ты самая лучшая, — заверила я. — Когда и куда подойти?

— Через час можешь смело заходить в мой кабинет.

— И до скольки?

— До утра завтра. Я сегодня дежурная по городу.

— Как стемнеет, появлюсь… Марусенька, а переночевать у тебя нельзя?

— Что, так плохо? — озадачилась та, потеряв начальственный тон. — Ладно, устрою… Леша, что ли, одолел?

— Да я его месяц не слышала, два не видела.

— Тогда кто, что?

— Скоро приду, расскажу. Пока. Не прощаюсь, — заверила я и отключила связь. Ага, рассказала я тебе!.. Придумаю, что б такого нейтрального наплести, а большего знать не надо, а то скажи Марусе «а» — она весь алфавит вспомнит.

Я посмотрела в окно — темнело быстро. Через час без фонарика и не выйдешь. Нужно собираться. Дубленку в шкаф, чтоб не признали, если вдруг следят, — надела пуховик, который второй год пылился на вешалке, Лялькину старую вязаную шапку, натянула сапоги, сложила в сумку документы. Что еще? Вроде все — ключи в руке.

Потом приложила ухо к поверхности двери. Прислушалась, что творится на площадке, — тихо. Минута, пять… Ни звука.

Я распахнула дверь — передо мной стоял мужчина приятной наружности.

— Здравствуйте, — проблеяла я.

— Привет, — улыбнулся он и вскинул руку.

Я смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы. Странный киллер: вместо того чтоб добить жертву, он просто оглушил меня, втащил в квартиру, заботливо уложил на диван, под голову сунув подушку, а теперь сидит спокойно напротив, изучая мои документы.

И что это значит? Ура! Он понял, что ему не ту заказали.

Теперь осталось убедить его в своей лояльности к его профессии. «Каждый зарабатывает, как может», — нет, неубедительно. Тогда: «Вы случайно не из домоуправления? Мальчишки давеча баловались да в окно из рогатки попали»… А я похожа на ту, которая может ляпнуть такое? Ну, если только сильно напрячься и изобразить дебилку. Кстати, не самый худший вариант.

— Привет, — бросил мужчина, заметив, как дрогнули мои ресницы. Профи, блин! Он же паспорт изучал. — Томас Изабелла Валерьевна.

Он не сказал, не спросил — он констатировал. И при этом правильно сделал ударение.

Точно: влипла.

— Здравствуйте, — улыбнулась, изобразив смесь недоумения и благожелательности. — А вы, простите, кто будете?

— Дед Мороз, — хмыкнул.

— Не рано явились?

Мужчина начал пристально изучать мою физиономию. Взгляд меня не радовал — цепкий и насмешливый. Не повезло. Роль дуры с такими мужичками не проходит. Что ж…

Я села:

— Поговорим?

Предложение его явно не заинтересовало, но против он ничего не имел:

— Я хочу сказать, что брать у меня абсолютно нечего. Впрочем, если вы настаиваете, я предоставлю вам весь список моего имущества. Вы можете взять все, что хотите, звонить я никому не буду…

В его руке появился мой сотовый. Он качнул его, придерживая за шнурок.

Намек? Но стоит ли ему давать понять, что я напрямую связываю его с пулевым отверстием в оконном стекле? Глупо. Тогда шанс выпутаться становится призрачно маленьким.

— Можете забрать его себе. И пользуйтесь на здоровье. Мне вообще сотовые не очень нравятся.

— А пули в голове?

Я замерла, но, чтоб не затягивать паузу, изобразила недоумение:

— Что, простите?..

А сердце затрепыхалось в груди. Впору ползти к аптечке за корвалолом. Да, стара я для приключений криминального характера. Впрочем, как и для любых иных.

— Плохо? — полюбопытствовал равнодушно, узрев мой бледный вид и ладонь, приложенную к груди.

— Да-а… Сердце. У меня аритмия… и масса других проблем. Кардиопатология… Вы… если вам не трудно, определитесь поскорей с имуществом и, пожалуйста, уйдите. В смысле берите, что хотите, и… а я… мне таблетки надо принять. — Я начала потихоньку сползать по спинке дивана. Мужчина равнодушно смотрел на меня, потом встал, схватил меня за ворот пуховика, поднял и толкнул к выходу.

Упасть, закатить глаза и изобразить обморок? Успею.

— Что вы делаете? Вы что?!.

— Выполняю твое пожелание. Беру, что мне нужно, и ухожу. — Он прижал к двери и проникновенно шепнул в ухо: — Кстати, ты знаешь самое лучшее лекарство от сердца?

Я ответила, не моргнув глазом. Но мысленно. И тут же получила визуальное подтверждение — ствол беретты качнулся перед моим носом.

— Э-э-э, — протянула я, желая намекнуть, что без глушителя оно как-то несолидно.

— Но ты же не желаешь неприятностей Ляле?

Я тут же все поняла и согласно закивала. Мужчина усмехнулся и обнял меня.

Так мы и вышли из квартиры, потом из подъезда — милой, влюбленной парой.

Он, конечно, следил за мной и был настороже, но я не собиралась звать на помощь, пинаться, изображать каратистку. Во-первых, глупо — профи это лишь обозлит, а мне неприятностей и от галантного киллера хватает. Во-вторых, никого мы не встретили. А, в-третьих, мне было интересно, что дальше? Куда меня повезут и что будут делать, когда убедятся, что я это не я? Убьют? Жалко… но, может, оно и пора? Дочь я вырастила, дерево в прошлом году на майские праздники у галереи посадила, дом не построила, но квартиру получить смогла. И за последние пятнадцать лет так спокойно и тихо нажилась, что по горло сыта этим самым покоем. А еще одиночеством, бытовыми проблемами, пустыми, грязными дрязгами на работе, скучными подругами, предсказуемым и недалеким антилюбовником — серой пеленой от бесконечного хоровода однотипных лиц и событий, бездарной траты жизни.

Холостой ход часов закончился. Я не решала — стоит ли им остановиться, пора ли? Это решили за меня, а я не стала противиться и приняла вердикт как должное. Мне постоянно приходилось быстро ориентироваться и делать выбор, мгновенно решать. Если честно, я устала от этого…

Мужчина открыл дверцу новенького черного «нисана», подталкивая меня в салон. Потом сел сам и, повернув ключ зажигания, кивнул:

— Молодец.

— Вы мне или мотору?

Машина плавно тронулась с места.

— Забираю свои слова назад.

— А можно и меня тоже назад? Домой? Мне, правда, нехорошо — с сердцем проблемы.

Мужчина промолчал, не обратив на меня внимания. «Плохой признак», — заскучала я и задумалась — а не погорячилась ли, поставив крест на своей жизни? Глаз мне не завязывали, на то, что могу умереть с перепугу, тоже наплевали. Получается, что мое возвращение в отчий дом не планируется.

Выскочить, что ли, на светофоре? Ляля… Хотя, конечно, не факт, что ее не пристрелят после меня. Но прежде чем выскакивать, нужно хоть что-то узнать. Вряд ли меня повезут во Дворец спорта или театр. Скорей всего, за город, в глушь лесного массива или на одну из пустующих в это время баз отдыха. Значит, время у меня еще есть.

— Извините, пожалуйста, вы меня хотите убить?

— Расчленить и в землю закопать.

«Обожаю мужчин с чувством юмора», — кивнула я, сжавшись: у меня с юмором намного хуже.

— А можно узнать причину?

— Не люблю, когда попусту треплются.

— Я могу стать немой!

— Неживой лучше. Надежнее.

Трудно не согласиться…

— У вас своеобразное чувство юмора… Меня Изабелла зовут, а вас?

— Королева Марго.

— Это кличка?

— Явочный пароль.

Интересный мужчина. Я покосилась на профиль моего палача: весьма…

— Скажите, пожалуйста, а перед самой-самой смертью вы мне скажете, за что убиваете?

— Если не забуду.

— Я напомню. А можно еще вопрос?.. А причина веская?

— Двадцать «тонн».

— Так мало? — изумилась я и, сообразив, крякнула с досады. Мужчина усмехнулся:

— Да, не ценят тебя.

— Ну, что вы, я польщена… Кто ж так разорился?

— А у самой какие версии?

— Две.

— Излагай.

— Одна — спутали. Вторая — кто-то умом повредился.

— Например?

— Видите ли, примеров может быть масса… Перед праздниками суета, ажиотаж, обстановка, что дома, что на работе, накаленная. Люди в состоянии непроходящего стресса. Биомагнитная обстановка напряженная. Сказывается отрицательно на умственной деятельности и психологический фактор. Поэтому любой, от моего начальника Кабриолетова до соседей с первого этажа — узбеков, мог теоретически по кривизне сознания выдать подобный пируэт. Но практически у данной версии нет ни одного реального шанса на существование. Вообще-то я могу поделиться предположениями, но смысл?

— Меня повеселишь.

— Тогда действительно стоит говорить… А вы намекнёте, где я права, а где нет?

— SMS-ку скину.

— Первая версия: Альбина Геннадьевна Стрижельнова. Хотя у нее и десятой доли вашего гонорара не водилось.

— Мимо.

— Я так и думала. Вторая версия: в бетонном перекрытии моей квартиры есть тайник. В нем на выбор: труп, «золото партии», царские червонцы, десять кило героина.

Мужчина хохотнул и покосился на меня. Внимательно и заинтересованно.

О, малыш, мы с тобой еще поиграем…

— Тоже мимо, да? — вздохнула я, натурально огорчившись. — Тогда третья версия: где-нибудь в далекой и экономически теплой стране умирает миллиардер, племянник матери брата жены моего покойного отца.

— Холодно.

— Да?.. Тогда Зинка, — бросила наугад, лишь бы не молчать.

— Лед.

Оп-па! А ты, никак, знаешь, кто такая Зинка? Значит, следил за мной? А я не замечала… Точно, старая стала, пора на свалку органики — в морг.

— Тогда в меня влюбился шейх. Я не ответила взаимностью, потому как не ведала о его существовании, а он по скромности своей не проявился. В итоге — горячая восточная кровь ударила шейху в голову, и он решил меня зарезать как несостоявшуюся наложницу своего гарема.

— Пять за оригинальную версию.

— Лет?..

— Все?

— Извините. Если б вы мне хоть бы намекнули, в каком направлении искать…

— Думаешь, тебя это спасет?

— Нет, но, зная, умирать легче.

— А жить?

— В смысле? — нахмурилась я.

— Подумай, кому, когда и что плохого ты сделала? И вслух. Мне будет интересно послушать.

— Вы хотите, чтоб я вам рассказала то, чего не знаю?

— Да. У тебя прекрасная логическая система мышления, и мне интересно, как скоро ты путем анализа доберешься до истины.

— А приз за труды мне полагается?

— Что тебе полагается — ты в курсе. Кстати, почему не позвонила в милицию?

А зачем? Чтоб они усилили мою головную боль? Неужели я настолько похожа на идиотку? Да-а, нужно задуматься.

— Телефон у вас, — напомнила.

— Нет, он был с тобой. Ты позвонила дочери и подруге, а в милицию не стала. Не надеялась на доблестных милиционеров? Или… привыкла надеяться на себя?

— Вам действительно интересно?

— Нет, — усмехнулся он.

— Тогда зачем спрашивать?

— Для проверки. Сойдется мой ответ с твоим?

«Вряд ли», — подумала я, но вслух понятно выдала иное:

— Э-э-э, вы интересный мужчина.

— Нравлюсь?

— Очень.

— И с каждой минутой все больше, — хохотнул он.

— Вы удивительно прозорливы.

Мужчина промолчал. Мы выезжали прочь из города, но, к моему сожалению, в глухом северо-восточном направлении. Хватит ли у меня времени и сил очаровать своего палача настолько, что он передумает меня убивать?

Я посмотрела в окно — пригород. Огонечки окон и очертания строений на фоне почти черного неба далеко за пустырем. Не сегодня-завтра Господь смилуется и пошлет снег, а тот укроет усталую землю, подарив ей покой забвения почти на полгода. И мне уже виделись лохматые ели, заснувшие под шапками снега, сугробы по колено, стылый парок изо рта и веселый визг детворы, что катится по ледовой дорожке, спеша навстречу знаниям. Школа… Славное время и, к сожалению, как все хорошее — мимолетно и не понято в пору существования. Так всегда: нам нужно непременно с чем-то расстаться, чтоб понять ценность того, что имели.

Лялька…

В эту минуту я уже не видела темных полос леса по обеим сторонам дороги — я видела свою жизнь, такую же темную, такую же безликую и, возможно, не пустую, но ничем не проявившую своего потенциала.

Лялечка. Единственное пятнышко света, тепла и любви. Я отдала ей всю себя, по дням, по крохам разбитых иллюзий собирая утерянное и возлагая к ее постаменту. Не для благодарности или ответных проявлений любви. Для себя. Она спасла меня и тем отплатила сторицей, заранее, еще до того, как осознала себя кем-то. Она выдала мне кредит на жизнь, на право жить, и сколько я ни пыталась его погасить — не смогла.

Мне уже виделась ее красная шапочка с огромным бомбоном, звонкий смех, лыжня, вьющая петли меж сосен, и слепящий сверкающе-белый снег. Моей девочке было шесть, и она стояла на лыжах лучше, чем я. Она веселей смеялась, раскованней держалась, она не прятала за улыбку ложь, за ложь насмешку, за насмешку — ненависть, за ненависть — обиду. Она была открыта и чиста в своих делах, словах, взглядах. И пусть она всегда будет такой же — не согнется и не сломается. Пусть останется такой же яркой, честной и сильной. Пусть всегда смеется и никогда не плачет…

Кажется, я прощаюсь с ней. Мне искренне жаль, но где-то в глубине души я даже рада подобной развязке. Лучше сейчас, когда она в Питере. Лучше пока я прямо хожу, а не шаркаю ногами, или того хуже — не лежу прикованная к постели. Сейчас, пока не обременяю своим старческим маразмом, как цепями, ее жизнь и будущее. Пока помнит свою мать молодой, улыбающейся, сильной.

— Как сердце? — решил напомнить о себе мужчина.

— Не поверите: прошло.

— Не поверишь — верю! Сердце у тебя — как мотор у джипа.

— Вы врач или ясновидящий?

— В одном лице.

— В недурственном, нужно заметить.

— Пытаешься флиртовать? Не стоит… — усмехнулся.

Я бы назвала эту усмешку мстительной, но для мести нужно иметь личную антипатию и вескую причину, а ее я не видела. Хотя… мужчина напоминал мне человека из далекого-далека — глазами. Они единственные выдавали в нем человека жесткой профессии, который сумел сохранить какие-то принципы.

Глупо, конечно, звучит. Еще глупее верить в то, что думаешь. Но мне много лет. Намного больше, чем по паспорту. Мне — век, эпоха, ледниковый период, и я верю во все, в самый бредовый бред, и не верю в самую правдивую правду. И не могу ошибиться, даже когда сильно хочу: старость — не только маразм, старость — опыт, знания, избавление от иллюзий. Личность, обнаженная, как в юности, но уже не привлекающая своей наготой, а отталкивающая.

Наша старость — в умах, глазах, делах. И молодость — там же.

Тот, кто сидел рядом со мной, был подтянут, ухожен и крепок. Тридцать пять — максимум. А, может, на пару лет моложе, но не больше. По паспорту, по внешнему виду: гладкому лицу, эластичной коже.

Но глаза его были старыми, и в этом наш возраст был равен. Мы оба были мастодонтами, застывшими на разных берегах реки, и оба не видели переправы и не искали ее, потому что обоим было, в общем-то, плевать на нее, как давно было плевать на себя. Мы еще существовали, но уже не жили. В мертвом теле стучало мертвое сердце, мертвый ум рождал мертвые мысли. И мир вокруг нас был мертв — серые краски, унылые тона, бред туч, чушь вязнущих на зубах слов, труха земли под ногами.

— Сколько вам лет? — спросила я.

— Зачем тебе?

— У вас глаза… убитого человека.

— Ты психолог?

— Нет. Вообще-то, я реставратор, но реставрировать в нашей галерее тире музее нечего, и я выполняю работу дежурной по залу. Пью чай, читаю газеты и внимательно слежу, чтоб какой-нибудь очень юный любитель живописи не получил шедевром по лбу.

— Мы с тобой похожи. Ты спасаешь жизни, я их забираю.

Я покосилась на него:

— Оригинальная концепция. Последний заказ?

— Надеюсь.

— Тогда, может, не стоит далеко ехать? Остановите здесь, и час вашей свободы приблизится.

— Ты торопишься? — Кажется, я его заинтересовала. Любопытный субъект.

— Вы знаете ответ, он не отличается оригинальностью — нет.

— Тогда не станем множить банальности и пойдем другим путем — не будем торопиться.

— Вот как?… Мне нравится ваше предложение. Может, тогда пойдем еще дальше и поженимся? А что? Такого точно никто б не совершил. Потрясем общественность и друг друга. Серьезно.

— Сватаешься?

Голос, какой у него голос! Грубоватый, глуховатый. Напоминающий, назидающий.

— Предлагаю взаимовыгодную сделку. Вы молоды, профессия у вас… маетная. Устаете, а ровесницы вряд ли поймут, примут. А я готова молчать, верно ждать с задания…

— А ты можешь?

Пошли намеки? Он что, ревнует? Действительно следил?

— Могу, я почти декабристка. Буду варить вам борщи, приносить теплые тапочки и терпеливо выслушивать ваши жалобы на капризного заказчика и хлопотного клиента. На бессонные ночи, сбой прицела, тупой нож, гнилую удавку, отсутствие кирпича под рукой.

— У тебя скудная фантазия.

— Да, — вздохнула. — Я не совершенна. Но и вы, по чести сказать и без обид, — тоже.

— Поясни.

— Ошибку за ошибкой допускаете. Сначала промахнулись, потом ждали чего-то — то ли милиции на свою голову, то ли взвода обеспокоенных родственников и подруг. А дальше — больше. Вместо того, чтобы тихо-мирно довершить начатое, тащите меня Бог знает куда. А вдруг я начну вести себя как полоумная? Бесноваться, вопить, падать в обморок, звать на помощь?.. Допустим, вы поняли, что вам заказали не ту. Зачем тогда меня красть и везти в глушь? Я дала вам шанс мирно разойтись и даже что-нибудь прихватить в компенсацию за потраченное время и пулю. Нет? Заказали меня? Почему не убили сразу? Везете к заказчику на личную встречу, чтоб он удовлетворил свое чувство ненависти и лично плюнул мне в лицо, потом от души попинал и пустил пулю в голову? Это уже не заказное убийство, а обыкновенный садизм. Противно, извините…

— Еще претензии?

— Скорее размышления вслух.

— И часто этим занимаешься?

— От случая к случаю…

— Поэтому логика и подвела. А теперь попытайся найти ошибки в собственных умозаключениях. Одну подскажу: у нормального человека развито чувство самосохранения. Любая женщина на твоем месте звала бы на помощь, брыкалась, пыталась бежать, ты же лишь рассуждаешь на эту тему.

— Я полоумная?

— Выходит так. И навевает мысль, что ты не воспринимаешь ситуацию всерьез.

— Да. Меня не за что убивать. Я уверена, вы ошибаетесь.

— И надеешься, что я тебя отпущу, убедившись в твоей лояльности?

— А почему нет? Я ведь действительно не собираюсь обращаться в милицию, описывать вас…

— Почему?

— Я предпочитаю мирное решение проблем и вопросов, без вмешательства третьих лиц. Произошло недоразумение, оно разрешилось…

— Еще нет. Ты уверена, что я неправ. Я уверен, что прав. Что будем делать?

— Искать истину и пути к взаимопониманию.

— Ищи, я послушаю.

— Вы хотите, чтоб я вас убедила в вашей ошибке?

— Жажду. Мне понравилась мысль о бракосочетании, — усмехнулся он.

— Хорошо. Вам заказали Томас?

— Изабеллу Валерьевну.

— Любопытно. Да, таких немного, — запечалилась я. Неужели ошиблась… Скверно.

— Убедишь меня, что ты это не ты или вычислишь заказчика, я, возможно, тебя отпущу, — пообещал. Странный киллер.

— А вам можно верить? — не скрыла сарказма. Я пыталась понять, разыгрывает он меня или нет. А, может, разыгрывает кто-то другой? Но кто мог придумать и срежиссировать столь жестокий, с точки зрения нормального человека, спектакль?..

— Вы не похожи на убийцу.

— Ты много их встречала?

Да, нелепая реплика с моей стороны. Я отвернулась к окну.

— Так что, заключим пари еще на час твоей жизни?

— Может, не надо?

— Хорошо. — Он резко свернул к обочине, и этим, надо сказать, меня напугал.

Темнота, глушь, лес… Здесь мой труп будут искать лет пять. С одной стороны, хорошо — хлопот с захоронением Ляльке меньше, а с другой… Я вдруг четко осознала, что все происходящее не фарс, и смерть — вот она, за стеклом автомобиля, такая же темная и неприглядная, как равнодушная ночь, как черный зрачок пистолета. Кричать, звать на помощь, изображать буйнопомешанную и показывать чудеса винегрета из приемов единоборств? Куда там — живот скрутило от страха, и спина стала мокрой…

А ведь я никогда не боялась смерти. Мне было наплевать на нее, как на рекламный щит над дорогой. Да, есть, но не для меня. А, значит, можно думать отстраненно, не воспринимать всерьез, играть, дразнить, плевать. Я и она — два разных измерения, и срок их пересечения не настал и не настанет…

Но я ошиблась — они пересеклись сейчас, здесь, в уютном салоне машины, в глазах киллера.

— Дошло, что я не шучу? — спросил он, держа меня на прицеле.

— Вы же не станете стрелять здесь? Испортите обивку… стекло…

— Переживу.

Я зачарованно смотрела на вороненый ствол беретты, словно видела его впервые.

Смерть. По молодости она не страшна, потому что тебе некогда о ней думать, да и нет ее, потому что есть ты. Твои дела, мысли, желания, планы, цели. Они колоссальны, а ты — почти Бог. Молодость проходит, и ты понимаешь, что смерть все-таки есть, и ежишься от холода, постигая, насколько она грандиозна, неотвратима, вездесуща, а ты ничтожна, как тля. Это спасает. Помогает свыкнуться, примириться, найти выход. Он прост — всё, что не нравится, отодвигается в глубь сознания или воспринимается под другим, менее неприятным углом зрения. О том, что не нравится, лучше не думать.

Я думала временами, не боясь, а предполагая возможность, внезапность — смерть. Лежала ночью, устав плакать от одиночества, пустоты в душе, в постели, в жизни, и смотрела в окно, в темноту, и думала, что будет с Лялей, если я умру. Кто ей поможет, как она будет жить, что мне нужно успеть сделать, чтобы подстраховать дочь…

Ночь проходила, и утром мысли на эту тему казались всего лишь сном. Какая смерть?! Ведь мне нужно собирать дочь в садик, в школу. Купить ей ручки и фломастеры, сбегать на рынок, отнести сапоги в починку… Дела казались бесконечными и не могли закончиться. Их цепь мне было не разорвать — куда вклиниться смерти? И потом, разве можно забрать мертвую из мертвого мира?

Я обманывала себя и смерть и убегала, и была уверена — обманула, убежала. Но обманулась сама — она меня нашла. А, впрочем, чего я боюсь? Днем раньше, днем позже, все решено, и я почти свыклась с решением. Почти и подвело, дало сбой, напоминая — смерти нет, она не для тебя. Поэтому можно поиграть с ней, пощекотав нервы и напоминая самой себе — я еще жива. И могу еще жить… а это хуже мгновенной смерти.

Шок прошел, страх исчез — я вновь примирилась с финалом. И лишь одно не давало покоя:

— Вы забыли сказать — за что?

Мужчина опустил пистолет на колени и, облокотившись на спинку сиденья, задумчиво уставился на меня:

— Ты либо дура, либо очень смелая.

— Я дура. Не тяните. Скажите и покончим.

— Я хочу правды.

— Зачем?

— Любопытство. Отвечаешь ты — отвечаю я.

— Вы не можете меня убить, у вас слишком добрые глаза.

Мужчина качнул стволом пистолета:

— Совсем недавно они были старые… Выходи!

— Вы не ответили…

— Ты тоже. Давай, — поторопил оружием.

Я с трудом открыла дверцу и вылезла. Ноги не слушались. Тело не воспринимало, холодно или тепло на улице. Я вновь отдала себя страху и сожалению: не от встречи со смертью, нет, — от бездарно потраченной жизни. Ноги не сдержали, и я осела на землю.

— Помочь? — равнодушно спросил мужчина, встав рядом.

— Нет, я сама…

Но встать не могла — приступ слабости. Сознание ушло в ирреальность и четко запоминало пейзаж, не воспринимая его настоящим. Белые пятна, как надпись — здесь был снег, силуэты деревьев, темное небо с одинокими звездочками, и лента шоссе из бесконечности в бесконечность. Все это было, и я еще была.

— Ждать долго? — напомнил о себе палач. А, впрочем, нет, — освободитель. Я посмотрела на него и вдруг поняла, почему не могу надолго всерьез воспринять происходящее и плаваю меж осознанием и неприятием.

— Трагифарс. — Я встала и прислонилась к дверце машины, сунув руки в карманы пуховика.

— Отойди от машины.

— Не отойду.

— Хочешь, чтоб я применил силу?

— Не примените. Вы вообще не тронете меня. Если б вы хотели меня убить, давно бы убили. А вы всего лишь пугаете. Специально.

— Ты слишком разговорчива для трупа.

— Вот именно. И вас это не раздражает. Мне кажется, проблемы не у меня — проблемы у вас. Нет, я не сомневаюсь, что вы убивали, но сомневаюсь, что вы хотите убить меня. В чем дело, можете объяснить? Не нравится заказчик? Нравится заказанная? Я действительна не та, и вы не знаете, что делать? По уму — убить, но я слишком странно веду себя и сбиваю вас с толку. Признавать вы это не хотите, что как раз понятно. Непонятно, почему не хотите пойти на откровенный разговор и разрешить проблему к обоюдной выгоде и согласию. Не верите мне, не доверяете — ясно, но выбора нет.

— Выбор всегда есть. Просто не каждый утруждает себя его поисками. — Мужчина облокотился на машину рядом со мной и, сложив руки с пистолетом перед собой, задумчиво смотрел в глубь леса. Подозреваю, что в его голове рождались глубокие сомнения — а не поставить ли точку на собственных метаниях?.. Подобные мысли были не в мою пользу, и я уже открыла рот, чтобы высказаться и увести его в сторону от черных планов. Но он меня опередил:

— Ты убеждена, что тебя не могли заказать?

— Да, убивать меня не за что.

— Уверена, что не ошибаешься?

— Уверена.

— Но умереть готова. Почему?

— А выход? Бежать? Куда? Документы-то у вас.

— Отговорка.

— Так вы хотите, чтоб я побежала? — невесело улыбнулась я. — Хотите сопротивления жертвы? Понимаю, стрелять в безоружного человека, не сделавшего вам ровным счетом ничего плохого, тяжело.

— Откуда знаешь? Коллега?

— Похожа?.. — Я старалась поймать его взгляд и зафиксировать на себе. Не удалось. Он стойко избегал встречи с моими глазами. Плохой признак… или хороший? — Я всего лишь предполагаю, потому что вижу в вас, прежде всего, человека, а не убийцу.

— Хороший метод. Психолог?

— Вы знаете, кто я.

— Знаю. Работник галереи. Серая масса во глубине народных руд. И все больше укрепляюсь во мнении, что ты фальшива насквозь: от цвета волос до паспорта.

— Я абсолютно откровенна с вами и ничего не скрываю. Нечего. Лгать тоже смысла нет — вы ведь следили за мной? Естественно! Не могли же вы снять квартиру на тринадцатом этаже и выстрелить наобум в незнакомую вам женщину, не подготовившись, не отследив ее, не узнав ее расписание, появление дома и наличие домочадцев. Конечно, нет. Но сколько ни копали, ничего не нашли. Стандартная жизнь провинциалки, не ангела, но и не законспирированной Миледи. Ваш вывод субъективен и подогнан под удобную вам планку. Врунишку, фальшивку убить легче — это уже пятно на чистом образе, остальные пятна можно додумать и с легкой душой спустить курок.

— И ты говоришь, что не имеешь понятия о ритуале убийства? Работник галереи, с ходу вычисливший, с какого этажа в него стреляли. Охотно верю… хоть и стрелял с крыши. — Он усмехнулся.

Подумаешь, открыл великую тайну! А то я не знала…

— Что вас удивляет? Я люблю детективы и базирую свои умозаключения на логике, она редко подводит.

— А жить помогает?

Наконец-то наши взгляды встретились. Не знаю, что сказал ему мой, но мне его — ничего. Пелена равнодушия и заморозки чувств.

— Конечно, — солгала, не моргнув глазом.

Он кивнул, разглядывая лесной массив, и вдруг приставил мне пистолет к виску. Я не ожидала подобного поворота, пребывая в уверенности, что почти приручила палача, и похолодела, сообразив, что мир проще и грубей наших иллюзий, а психология палача далеко не психология ребенка. Сколько бы мы ни прятались за иллюзии, грубый материальный мир безжалостно срывает их занавес и топчет, топчет… и мечты, и души, ломает планы, давит стремления к добру и свету.

Я покосилась на мужчину, боясь шевельнуться и лишь взглядом умоляя — перестаньте издеваться!

Он спустил курок.

Резкий, чиркающий звук словно кремнем шаркнул о кремень, подкосил мои ноги. Я рухнула на обочину, словно в сугроб, почувствовав жуткий холод, ознобом пробравший меня от макушки до пяток, и еще не понимала, что жива, что дышу, смотрю, слышу…

Меня заколотило мелкой противной дрожью, и каждая клетка души и тела затанцевала, выполняя свое па в диссонанс с другими клетками. Я не помню, чтоб когда-нибудь чувствовала себя настолько мерзко. Мыслей еще не было, и осознание, что я жива, заблудилось в дебрях какофонии звуков и ощущений.

Я клацала зубами, тщетно пытаясь сомкнуть челюсть, жмурилась, стряхивая навернувшиеся некстати слезы, и силилась понять, кто хрипит с глухим всхлипом, и чья это рука, скрючившаяся, как лапа курицы, царапает полоску асфальта. И дошло — больно. И поняла — жива.

Я вскинула голову, уставившись на мужчину: как вы могли?

Тот пожал плечами, равнодушно меня разглядывая:

— Осечка. Повторим? — и направил дуло на меня. Я шарахнулась в сторону, растянулась у колеса, не спуская глаз с бездушного отверстия. Кажется, я умерла еще до того, как услышала второй сухой щелчок. Умерла, понимая: со мной не шутили, а ошибка или не ошибка — не имеет значения.

Моя вера в лучшее, смелость, мужество, да все, из чего я состояла или думала, что состою, взвыв, поползло под машину — я осталась. Лежала и смотрела в небо, чувствуя, как холод овладевает моим телом, прокрадывается в душу, и та рвется в небо, ожидая встречи с иными существами, значительно добрее и светлее, чем она.

— Ангелов ждешь? — Киллер поднял меня за шиворот.

— Вы садист, — прохрипела я онемевшими губами, заваливаясь набок. Ноги отчего-то не стояли.

— Совет… — прошипел в лицо. — Не играй со мной! Не изображай Зою Космодемьянскую.

Мужчина открыл дверцу и пихнул меня внутрь авто. Я с трудом влезла в салон. Меня подбрасывало от холода, глаза смотрели, но ничего не видели, кроме плывущей мутной, как бензиновое пятно на воде, пелены перед ними.

— Вы садист! — с дробным стуком зубов повторила я опять, слабо соображая, что говорю.

— Больше осечек не будет, — предупредил он и завел мотор. Машина плавно тронулась в путь.

Я смотрела, как колючий свет фар выхватывает придорожный пейзаж, тревожа жизнь за стеклом. Асфальт, камень у обочины, указатель, куст… Мы ехали дальше, они оставались. Я смотрела, не соображая, что вижу, не понимая, вижу ли вообще. Впору было ощупать себя, чтоб удостовериться в наличии тела, а еще лучше — ущипнуть, чтоб точно понять — еще жива. Но я всего лишь смогла потереть висок трясущейся рукой.

— Сердце? — Мужчина не скрыл насмешки в глазах.

Соврать? Я сползла вниз по спинке, осев на сиденье, и, тяжело вздохнув, закрыла глаза.

— Урок пошел на пользу. Правильно, что не стала лгать. У таких, как ты, нет сердца. Значит, и болеть нечему.

Что это значит? О чем речь? Как легко палачу сделать больно, не прикасаясь, как бы между прочим, но за какие грехи?.. Память сама начала отматывать кадры моей далеко не праведной жизни. Но разве я сделала что-то такое, чтоб обо мне можно было сказать — «нет сердца»? Кто настолько зол на меня? Глупо даже вспоминать цепь обид, недоразумений, ссор, что множит наша суета по жизни. Вольно и невольно, в пылу, от отвратности настроения, в пику себе и другим или в отместку за неудачи и поражения, неудовлетворенность собой, своей жизнью, мы порой бываем неоправданно жестоки и творим зло, причиняя боль окружающим. Бег по кругу, где каждый, кто позади тебя, толкает и наступает на ногу, и ты в ответ наступаешь на ногу бегущему впереди, уже не думая, что делаешь. Но разве со зла?!

Я думала, что вырвалась из этого проклятого круга, перестала бежать по чужой воле, сбивать бегущих передо мной, завидовать тем, кто ловчее и быстрее, оставлять, не вспоминая, плетущихся позади, вовремя уворачиваясь от наступающих на пятки. В этом беге я потеряла самое ценное, что и было стимулом к бегу, поводом дышать, стремиться вперед, жить.

Я предполагала, что потеря будет тяжелой, знала, что мне будет трудно ее пережить, и выбора не было. Во всяком случае, тогда я его не видела, и выбрала его…

Лучше б я выбрала себя. Ведь все равно умерла и живу мертвой.

Только ему дано судить меня, миловать и карать. Только ему я отдала душу и только ему могла отдать тело. Остальные — тлен, прах, частица бездарной картины в серых тонах, массовка на заднем плане… Но все это лирика, артефакт из разряда археологических находок — сейчас надо мной довлела реальность. И в ней бок о бок со мной жил какой-то Яго, который пристально следил и взвешивал каждый мой шаг и поступок, вздох и взгляд на чаше своих весов. Наверное, он ангел, бесплотный дух, что настолько свят, насколько и жесток. Его суд неправедный и неправильный, но апелляции не будет, приговор обжалованию не подлежит. Вот он, его посланник — сидит рядом и везет меня на гильотину. Равнодушно-отстраненный палач и судья, праведник и грешник. Карающий меч правосудия. Людского?

Да, я виновна. И виновата в том, что жила, как все, как могла и как получалось. И этим равна любому из толпы — и в хитрости, и в подлости, и в святости мы все одинаковы.

Божьего?

Так Богу и судить! И разве мог он наказать меня больше, чем наказал? Смерть лишь награда…

Что толку думать, кто и за что? Мне не понять своим умом чужой задумки.

Большинство перед смертью проходит ломки, переосмысления своей жизни, но что это изменило в той же жизни и смерти?

Я бы лучше поспала, глаза слипались от пережитых волнений, шок отпускал, давя на виски и напоминая — то ли еще будет… Не думай, что это конец — возможно, это всего лишь начало.

От этих мыслей не заснешь…

— Говори что-нибудь, не молчи, — приказал мужчина.

Наверное, слушая мою болтовню, ему было легче не заснуть за рулем. Но мне было наплевать. Какая мне разница — попадем мы в аварию или нет? Я все равно приговорена, а умру от пули или в автокатастрофе — частности. По мнению оплаченного палача, я — гнусь, но и он, по-моему мнению, не лучше. Мы стоим друг друга в жизни, так отчего бы не удостоиться общности смерти?..

Я упрямо промолчала.

Он включил магнитолу, оглушая меня визгливым плачем скрипки Паганини. «Ужас», — поморщилась я. С классикой у меня трудные отношения — избирательно лояльные. Бах убивает во мне человека, превращая в какую-то безвольную, бездумную тварь. Раба обстоятельств, Богов. Полонез Огинского вызывает мгновенный токсикоз — в свое время он слишком навязчиво следовал за мной, озвучивая самые отвратные моменты моей жизни, и горечь их последствий прочно отпечаталась тактами полонеза в памяти и душе.

Но наибольшую ненависть из всего музыкально-жанрового ассортимента во мне вызывал рэп. Стоило мне услышать пару гнусавых речитативных фраз в диссонанс с тамбурином, я подпрыгивала и слепла от желания не только выключить источник раздражающего звука, но и раздавить его, чтобы отомстить создателям сих «шедевров».

Помню, как этим летом в милейше-безоблачном настроении мы ехали с Лялей в такси. Она поступила в институт, ура! Волнения остались позади. Нас ждал прекрасный вечер втроем за отменными теткиными пирогами, душистым чаем и приятной беседой. И надо же было водителю включить рэп! Я начала закипать на втором такте, от первой фразы скрипнула зубами, после первого куплета готова была задушить водителя, а в середине второго разломать магнитолу. Конечно, ничего подобного я не сделала, а просто с милой улыбкой качнулась к мужчине и рявкнула в лицо:

— Выключите этот бред дебилов!!

Парень чуть не въехал в иномарку… Но освободил мой слух и разум от разъедающего тупизма.

Интересно, насколько меня хватит терпеть соло для скрипки? Паганини, кажется, уже водил смычком по моим оголеннным нервам. Я чувствовала прилив раздражения, которое, как цунами, заливало удушливой волной горло, глаза, мутило разум. Я сжала руки в кулаки и прикусила губу, чтоб не сорваться. Паганини гений и долго слушателей не утомляет. Может, следующим будет более приемлемый для моего слуха композитор? Желательно Орф. Его я переживу.

Полонез Огинского я узнала с первых тактов и очнулась, взвилась, чуть не проткнув крышу машины головой, обрушила кулак на магнитолу:

— Выключи!!

— Рэп? — услужливо предложил киллер, ничуть не смущаясь моим неврастеничным поведением.

— Нет!!

Он довольно хмыкнул и выключил музыку вообще. А я смогла перевести дух и притихнуть, настороженно косясь на мужчину: нервы у него не чета моим…

А сердце колотилось где-то у подбородка — мог бы и пристрелить по-настоящему.

— Можешь поплакать.

— Зачем? — спросила, чтоб только справиться с отупением и слабостью.

— Это твой любимый вопрос. Зачем женщины плачут, когда нервничают?

— Понятия не имею.

— Ты не женщина?

— Женщина.

— Плачешь?

— Бывает.

— От чего?

Я отвернулась к окну:

— От обиды и непонимания.

— От боли?

— От боли падают в обморок.

— Ты?

— Я — нет.

— От вида крови?

— Нет.

Я солгала. И была уверена: в этой лжи меня не уличить. Но он тихо прошептал:

— Врешь. Проверим?

Меня передернуло. Какой-то злой гений! Провидец! Откуда он может знать, когда я лгу, а когда говорю правду?! Никто, никогда не уличал меня во лжи. Я всегда была неподражаемо виртуозна в ней и очень избирательна. Жизнь отточила этот навык без моего ведома, наградив им, как иных — даром пародировать, писать маслом, чувствовать красоту и гармонию цифр. Даже Ляля, даже моя умница девочка, не догадывалась, где, когда и какую правду прячет ее мать.

— Вы из упрямства это повторяете? Хорошо, не буду спорить. Можно спросить, как вас зовут?

— Можно, — согласился легко.

Я подождала — он ничего не прибавил.

— Вы издеваетесь, — кивнула, понимая. — Странно, что вздумалось переплачивать вам. Вы бы согласились взяться и за меньшую сумму, лишь бы насладиться мучениями жертвы. Незабываемое удовольствие? А ведь вы не станете меня убивать. Неинтересно… Скорее всего…

Я поняла и испугалась по-настоящему. Что смерть? Миг, вспышка, и все, что мучило здесь, маяло, держало и отталкивало, больше не будет иметь значение. И перестанет мучить вопрос — что там, за той гранью, что поделила существа на призраков и живых, разделила живую душу и живое тело. Одно дело, когда жизнь в теле тяготит не меньше, чем жизнь без тела. Совсем другое, когда ты лишен возможности получить свободу от него, и становишься игрушкой в руках маньяка — марионеткой, рабом.

Я всегда подспудно боялась рабства, зависимости в любом проявлении, даже намек на нее нервировал меня не меньше фуг Баха и рэперских бурчаний. Да, мы все рабы — мнений, власти, социального статуса, государства. Рабы самих себя. Но при этом мы сохраняем иллюзию свободы, и, твердо веря в нее, можем не замечать давления, избегать уз и оков общественного мнения, религиозных учений, морального и процессуального кодекса. Его, давление, можно чуть-чуть облегчить, пусть не на деле — в голове, мечтах, и уже легче дышать и проще мириться. Но то, что мне уготовили, было иным — отвратительным в корне, подлым с любой точки зрения, с высоты любых норм.

Теперь мне многое стало ясно. Я не там искала, смотрела на происходящее не с той стороны. Меня не могли заказать — денег бы не хватило, но продать — легко. И не надо гадать — кто. Исключить можно лишь Лялю. Нет, еще Марусю. Дама благородных кровей сей мерзостью мараться не станет. Да и в бумажках любого цвета не нуждается.

Впрочем, Соня тоже не могла — в голову бы не пришло, не тем она у нее занята…

Нет, могла — голова у нее именно этим и занята — где взять денег.

Это что получается? Меня продали какому-то садисту как игрушку, подарок на Новый год?! И продали свои? Как удачно и удобно — Ляля в Питере, а других родственников у меня здесь больше нет, и никто не обратит внимания, если я вдруг исчезну. Сослуживцы? Позвонят, послушают гудки в трубке и забудут, уволив за прогул. Подруги?..

У кого-то праздник удастся. Этот. А вот следующий будет очень паршивым. Обещаю. Потому что я вычислю работорговца и обязательно вернусь за ответом.

Новое открытие все меняет, ставит на свои места все странности, случайности, нестыковки…

Теперь мне нужно срочно собраться, сосредоточиться, запомнить дорогу, приручить хозяина, изучив его, перевернуть с ног на голову все его желания, интересы, мечты и уйти — тихо, по-английски, не прощаясь. Через пулю не в моей — его голове. Крови от такой раны немного…

Еще один грех. Одним больше, одним меньше. Если Он есть на небесах — поймет и оправдает, а нет — и переживать не стоит.

Но каков киллер?! Мастер. Давит на самые больные места, как на клавиши органа, создавая нужный ему фон. И словно знает куда и как давить, чтоб было больнее, неожиданнее, чтоб не отпускало напряжение, и сдали нервы. Специально? Явно.

Но откуда он может знать? Вычислил?

Допустим, нетрудно узнать, какую музыку я люблю, а какую не переношу. Допустим, можно наобум с упрямством бросать: «ложь». Процент промаха максимально ничтожен — мы всегда врем, себе, другим — неважно. И даже когда говорим правду — не верим в нее, превращая в ложь.

Но как он мог узнать, что я могу упасть в обморок от вида крови? Это было так давно, что… Нет! Было. Поликлиника, анализ крови. Марыся?

Нет, не хочу думать на нее, как и на любого другого — тошно. И даже дышать нечем — в жар бросает.

— Не молчи, а то опять включу музыку!

— Не надо. — Я собрала себя по сиденью, подтянулась, села в нормальное положение. Стянула шапку с волос, незаметно вытирая выступившую испарину. — Вы сказали, что отпустите, если я пойму, кто меня заказал. Договор остается в силе?

— Скажи, а там посмотрим…

Ну, хоть что-то. Впрочем, выпускать из своих рук он меня, похоже, не собирается. Вырываться с боем? Силы неравны, можно потешить себя лишь мысленно. И настигший меня приступ слабости совсем некстати…

Господи, дай мне время! Только не такой финал, только не так!

— Полонская, — решилась я.

— Почему? — ни удивления, ни согласия в голосе. Понимай, как хочешь, думай, что хочешь.

— Тебе меня не заказали — тебе меня продали.

— Еще одна версия? С шейхом мне понравилась больше. А почему на «ты»?

— Мне кажется, я уже сроднилась с тобой. Вечность рядом.

— Третий час.

— Всего-то? Твои часы отстают, переведи стрелки на пару суток вперед.

— Хамишь?

— Да, я не Пьер Ришар.

— «Невезучие»?

— «Игрушка», — мой язык начал заплетаться. Слабость, будь она неладна. Как не вовремя, как некстати… Собственно, как всегда. Невезучая игрушка.

— Можешь поспать.

Какой добрый палач!

Далеко, однако, мы едем. В соседний округ? А, впрочем, мне уже все равно, я осталась там, на шоссе, и все еще лежу и жду небесных сопровождающих, которые отведут меня куда-нибудь, желательно, конечно, не в ад, с ним я уже знакома. Запаздывают небесные сущности, однако. Даже там, видимо, бывают пробки. Да-а, любой мир несовершенен…

Я закрыла глаза. Слабость все-таки одолела меня, раздавила. И уже зная, что противиться ей бесполезно, я отдалась ей.

Мой палач отклонил сиденье. Заботливый какой!..