Кандидат

Глава II Аракор (окончание)

Здесь царствовала ночь.

Самый трон её попирал эти земли бессмысленные тысячелетия.

Камни цвета застывшей на жутком морозе человеческой крови.

Звёзды цвета последнего крика, преисполненного невыносимого отчаяния, бессмысленно горького, проклинающего.

Застывший, потерявший животворную силу воздух.

Здесь не пели ветра.

Здесь не было движения.

Время умерло.

Сама же Вечность была по обыкновению терпелива, она и создана для долготерпения. Не умея за себя бороться, она могла только ждать. Невидимые глаза день за днём следовали строкам неуничтожимых вещих рун, что щедрой рукой были разбросаны по этим чёрным полям. Даже сквозь мертвенный мороз к небесам доносился трупный смрад сгнивших ещё при жизни туш, под небесами безумными духами носилось эхо давней битвы, только сами бесстрашные воины, некогда принявшие тут неравный бой, боле не могли потревожить спокойствие этого рассудительного взора. Они исчезли. Лик неспешно распадающегося во мраке и опустошении мира был недостаточно хорош, чтобы стать последним пристанищем славным героям прошлого. Спасительное тление успело стереть эти знаки с поверхности застывающего в немом сумасшествии пространства. Их память была достойна большего, но подарок и без того был бы искренне оценен, если б довелось им высказать своё последнее слово.

Хотя нет. Одна-единственная светлая искорка ещё тлела, неприкаянная, под сводами этих прогоревших небес. Её свет был слабее даже призрачных здешних звёзд, пути к которым раз и навсегда отрезаны для смертных и вечных, однако даже на этот бессильный путеводный маяк должен однажды прилететь свой мотылёк, которому отчего-то все огненные колёса Вечности покажутся ледяными безднами, лишь застилающими взор, мешающими достичь этого закрытого от посторонних взглядов мёртвого мира.

Так и случилось.

Мотылёк он и есть мотылёк. Ни песчинки не шевельнулось в этих шершавых ледяных песках. Ни пылинки не тронулось в свой неблизкий путь по воле ветров. Даже ветры, эти некогда заснувшие, но по-прежнему непоседливые охотники до приключений, не пробудились ни на миг. Только те семь пар неведомых глаз стали сопричастными короткому нежданному визиту, слабым дуновением пронеслись над самой землёй, безмолвно и бесстрастно.

Слушайте.

Мгновение спустя прозрачные тени исчезли, неслышный разговор смолк, едва начавшись. Зачем обсуждать то, что было решено не здесь и не сейчас. Это был именно он, старые письмена могли ошибаться, но в этот раз они были написаны Рукой, неспособной на ошибки.

Диво обнаружилось не сразу.

Взгляд Вечности заметно потеплел, высмотрев со своих неизмеримых высот небольшую прореху в ткани пространства на том самом месте, где раньше мерцала единственная, едва живая звёздочка. Пространство содрогнулось под этим взглядом. Целый мир исчез, ненужный. Такова судьба всего бренного в Вечности — промелькнуть пред ликом судьбы и раствориться в нём, лишь устало вздохнув и пожелав всем остающимся доброго пути.

Возможно, кто-то и посчитал бы твоё существование в качестве беспомощного больного, за которым следовало ухаживать и которого следовало жалеть, за проведённое в бесплотных увещеваниях собственной гордости, однако таковой был бы крайне не прав. Мерное покачивание в такт шагам, мир опрокидывался вокруг тебя. Сначала — вправо, затем — влево. В степенности величайшего в Вечности колокола подле тебя явственно чувствовалось движение, что влекло, влекло меня к неизбывному.

Ты как бы бредил. За шуршанием песка казался голос. Чужой, слабый, едва слышимый, он казался зовом давнего прошлого, что вдруг пробудилось в твоём сознании, страстно и вместе с тем покаянно взывая к кому-то…

Час за часом полубезумный шёпот колебался где-то на самой грани небытия, так, чтобы ты не мог уловить его источник, но и перестать его слышать тоже не мог. Нужно было что-то сделать, ты чувствовал, что сходишь с ума от ярости. Этот голос… он елозил у тебя в голове ржавым ножом, и перестать его ненавидеть, эту горькую каплю, что грозила переполнить доставшийся тебе сосуд терпения, становилось не под силу. Ты метался в горячечном бреду, терзая собственное несуществующее тело, длани прошлого выжигали во тебе остатки былого, ты погибал.

Но прошло время и ты научился не делить горящее кровавым пламенем сознание на своё и чужое. Это же так просто. Подманить трепыхающегося в темноте мотылька, усадить на руку, погладить, успокоить пылающий пожар ужаса, сказать пару слов и слушать, слушать.

Только и дел — замер рядом и следишь, как раскручивается пружина чьей-то неведомой жизни, такой далёкой и такой до странности близкой. Предчувствие, что этот неожиданный гость из неведомого каким-то невероятным образом связан с тобой самим, не покидало тебя в те дни. Покуда вы пробирались по иссушённым землям забытого Вечностью уголка вселенной, ты успел полюбить это странное общение, хотя так и не понял, что же на самом деле происходило. Только спустя долгое время мне довелось признать доступную твоему пониманию истину.

Даже сейчас ты не можешь утверждать, что понял её до конца. Ты не способен даже полностью восстановить в памяти те многочасовые монологи, что протекали во тьме между тобой и чужаком, гостем из Вечности. Тебе остаётся только одно — с каждым прожитым впоследствии мгновением осознавать всё больший и больший смысл в потоке фраз и жестов, что постепенно, день за днём, разливался багряным океаном сомнений. Учиться у того, что отныне было сокрыто в тебе самом, трясущемся на хлипких носилках по пыльной дороге, влекомом вперёд неведомыми силами и поджидающем свою судьбу на первом повороте. Вы шли вперёд, ты слушал. Словно сотни кругом промелькнула пред твоим взглядом, на самом же деле…

Восторгу Носителя не было предела, с каждым шагом новообретённое чувство уверенности становилось всё сильнее, и гнетущие мысли переставали трепыхаться в недрах его древнего, как само пространство, сознания.

Слово всплыло в нём как бы само собой, убаюканное тревожной памятью о недостижимых вратах Иторы, взлелеянное руками, крепко сжимающими его бесценный груз, нашептанное ласковыми объятиями призрачного тумана, становившегося с каждой секундой всё плотнее, всё настойчивее, всё сильнее. Вечность.

Всё вокруг говорило Носителю: впереди — не тривиальный конец пути, не абсолютный распад долгожданной смерти, не край мира, но перекрестье великого множества путей — его пути, пути того, кого он так долго преследовал, пути этой планеты, пути этой Галактики — там и только там он снова вспомнит себя, перестав быть призраком без дома, прошлого и будущего, и там он найдёт ответы на многие свои так и не высказанные вопросы.

Потому ноги несли его легко, не ведая усталости посреди этих мёртвых, недвижимых песков, а сам он с каждым шагом всё больше приближался к состоянию, которое обычный человек назвал бы безудержной эйфорией, для него же, привыкшего к ярости и пустоте космических стихий, это было равносильно слабой искорке удовольствия.

Удовольствия оттого, что ему предстояло исполнить свой долг.

Следы, которые вели его, временами странно раздваивались, бредущие рядом цепочки уходили и снова возвращались, становились слабыми, едва заметными, и снова обретали чёткость и глубину. Аракор играл с Носителем в свои игры, но его невозможно было сбить всеми этими немудрящими фокусами, даже пронесись поверх нужной ему цепочки следов мощнейший ураган, обрушься на этот песок гигантская приливная волна, он нашёл бы их с завязанными глазами.

Дело было не в самих следах, а в том, кто их оставил. Словно глубокий ров пролегал в океане колышущегося тумана. Скрученные щупальца трудолюбиво делали вокруг своё дело, но стоило им коснуться этих следов, как они отчаянно бросались прочь, трепеща и конвульсируя.

Нескоро странный пустынный мир залечит этот шрам чужой, могучей, неподвластной воли. Слишком похоже было их происхождение, но слишком чужды они были друг другу.

По крайней мере, пока.

Пока он несёт свою ношу, пока он не достиг своей цели, пока не завершилось нечто, в своей грандиозности недоступное сознанию Носителя, что нужно не только ему, но всему вокруг, той Вечности, через столько парсек и тысячелетий протянувшейся сюда и замершей в немом ожидании.

С каждым шагом оживал, преображаясь, его незримый груз.

Будто в скрученном железной волей предначертанного призрачном тумане оживала некая сущность, тень, сгусток мрака.

В отличие от самого Носителя, эта тень была чуждой этому миру, как если бы она ещё даже не родилась на свет, только выстраивая внутри себя самой нечто неведомое, только ожидающее боль своего рождения. Незримый груз Носителя только казался ему чем-то чрезвычайно древним, могучим и смертельно усталым. На деле всё обстояло куда сложнее.

Как и сам Носитель, неизвестное существо, что дарило ему непрошенную жизнь, оказалось здесь не по своей воле, и даже те крошечные отголоски давно забытых событий и слов, которые доносились из этого средоточия мрака и одиночества, казались ему чем-то жутким, от него хотелось убежать, скрыться и никогда больше не вспоминать.

Что станет в таком случае с ним самим, безымянным, бесплотным Носителем, не стоило и гадать — он просто перестанет быть прежним. Да и можно ли было этого избежать, учитывая все обстоятельства. Он даже не стал пробовать. Поступи он так — всё потеряет смысл — и тот прыжок в объятия Иторы, и бесконечное умирание по пути сюда, и эта дорога по пыльным просторам пустой планеты, до краёв наполненной жизнью.

И эта жизнь давала о себе знать. Призрак прошлого становился сильнее, приобретал плотность и чёткость очертаний, словно это его, Носителя, тень отбрасывал какой-то незримый свет на поверхность клубящегося тумана. Сперва только легчайший призрак, с каждым шагом он приобретал новые силы, торопясь проявить свою древнюю, скованную бесчисленными воспоминаниями волю.

Тень сама почувствовала след, и сама поспешила вперёд, с каким-то уже вполне разборчивым ожесточённым рычанием прорубаясь сквозь заросли волокон тумана.

Носитель понял, что больше не нужен, но всё равно спешил ей вослед в непонятом стремлении удовлетворить последнее, что ему осталось — собственное детское любопытство.

Кто это существо впереди, и что у него общего с посланцем из недр Иторы. Как будто он мог тогда хоть что-нибудь понять из увиденного. Доживающая свой век бабочка рвалась навстречу огню, надеясь на… да ни на что уже особо не надеясь. Надеясь хотя бы прикоснуться к смыслу своего затянувшегося посмертного существования.

Они встретились.

Окружённое тенями прошлого сверкающее юной радостью открытия нечеловеческое дитя и непроглядно-чёрная тень из прошлого, полубезумная, страшная и одинокая.

А позади них — безымянный, беспамятный осколок чего-то такого незначащего, такого забытого.

Носитель попрощался с ними взглядом и стал оседать, обессиленный, на сухую пыль Аракора.

Он дошёл. Теперь его путь закончен.

Их — ещё только начинается.

Снова повалил снег, снижая область сносной видимости до считанных метров. Закатный свет Штаа уже был способен прорваться сквозь серую мельтешащую завесу, но когорта продолжала упорно двигаться вперёд уступом, чтобы не терять друг друга из виду. Носимых сканеров только и хватало, что указывать на подозрительные пустоты в толще льда под ними, вроде той трещины, которую они преодолели часа два назад. Остальное время визуализация давала лишь смутную топограмму поверхности, смазанную рыхлым слоем свежего снега.

Те едва различимые следы, по которым они шли первые часы, давно затерялись в этих заносах, так что двигаться вперёд приходилось по неверной координатной сетке, старой привязке предполагаемой точки аварийной посадки да слабеющему сигналу маяка биосьюта.

Изрыгая чёрные космические проклятия, сержант Оденбери пытался добиться от оборудования хоть какой-то чёткости пеленгации, когорта же шла молча, под мерные подёргивания фала, про себя дожидаясь того неотвратимого момента, когда видимость снизится настолько, что придётся включить нашлемные прожекторы. После этого движение можно было прекращать, двигаться вслепую в плотном вихре сверкающих отражённым светом хлопьев — проще было самим поубиваться, чем кого-то в этой каше найти.

Между тем нейтринная буря продолжала давать о себе знать, сигнал то вроде появлялся, то снова надолго пропадал, словно маяк биосьюта Ковальского накрывало непроницаемым пологом, так что приходилось двигаться фактически вслепую, опираясь на везение и остатки сил.

Вымотались все, даже верзила Экхарт, не говоря уже о Синтии и Мороке, и только сержант продолжал упорно шагать вперёд, словно точно был уверен — они там по-прежнему нужны.

Джон в этом так уж уверен не был, но, как и остальные, предпочитал помалкивать, для себя он решил, что пусть сержант думает, как ему угодно, а для них четверых это просто испытание на подготовленность к работе в непривычных условиях. И всё.

Джон резко обернулся, который раз пытаясь ухватить нечто, словно никак не желающее попадать в поле его зрения. Нечто словно забытое, но продолжающее щекотать далёкие уголки памяти. Снова безуспешно. Не хотелось себе признаваться, что это просто усталость, замороченное свистопляской снежной бури сознание рисует себе образы того, чего нет на самом деле. Да и призрак этот, будь он трижды нереален, продолжал его упорно преследовать, будоража какие-то потаённые уголки сознания, будя какие-то непрошенные смутные воспоминания о том, как почти также призрачные щупальца шевелились в уголках глаз.

Ну вот, опять. Тряхнув головой, Джон попытался сосредоточиться.

Ещё немного, совсем немного, как только закончатся эти длинные полярные сумерки, сержант даст команду остановиться, вынужден будет. А там, глядишь, стабилизируется связь, и сюда за пару минут прибудут спасательные глайдеры.

Ковальский же… он наверняка в порядке. Отчего-то у Джона не проходила в этом уверенность.

За бесконечный день устали глаза, не было сил продолжать ежесекундно вглядываться то в призрачный приборный планшет, то, будто разочаровавшись в пустых глазах радарных систем и трепещущей как на сильном ветру координатной сетке, по новой пытаться высматривать в паре метров впереди хоть что-нибудь, за что мог бы зацепиться взгляд.

Фал то и дело рывком возвращал потерявшего равновесие в строй, сержант уже буквально рычал в канале, подгоняя когорту вперёд.

На пару мгновений снова вернулся контакт с зенитом. Буря постепенно успокаивалась, но толку пока с этого не было — оборудованию не хватало времени полноценно зацепиться за канал, оставалось надеяться, что по крайней мере их координаты наверху теперь достоверно были известны. Дважды они останавливались и пытались развернуть антенну узкополосного эм-передатчика, но приполярные всплески в магнитосфере по-прежнему делали затею бессмысленной.

Ничего не оставалось, как идти дальше.

Джон снова оступился и, увязнув ставшим почти бесполезным снегоступом в рыхлой снежной каше, тут же завалился на бок. Отдуваясь, он принялся бессмысленно барахтаться, пытаясь снова принять вертикальное положение, но обвес мешал координации, так что экзоскелет только бессмысленно дёргался в ответ на его усилия. Ныла спина, хотелось чего угодно, только бы не идти дальше.

Привычный рывок поставил его на ноги. Отряхнувшись, Джон мутным взглядом осмотрелся. Происходящее казалось бредом. Что они тут делают, чего мы тут ищем.

— Алохаи, держи строй.

Который раз пискнул маяк. Джон посмотрел на проекцию, указывающую куда-то вперёд, пару раз моргнул. Сейчас опять исчезнет.

Но планшет не спешил гасить сигнал, переставший дрожать и словно поверивший в своё существование.

— Активировать нашлемные фонари, ускорить шаг. Все видят маяк?

Неужели?

Вспыхнул конус вихрящихся слепящих искр, фильтр немного помигал и снизил контрастность до разумного предела. Вперёд так вперёд.

Привычное для десанта слитное движение по пересечённой местности у них не получалось, слишком устали, слишком много свежего снега, да и помощи от обычных планетарных биосьютов было никакой, лишь бы миоусилители справлялись с весом носимого оборудования.

Команда «ускорить шаг» была выполнена скорее для очистки совести. Есть сигнал, хорошо, если это не ошибка, и они всё-таки нагнали Ковальского.

Только почему он так упорно молчит, если они его видят, он должен видеть и их. Джон судорожно глотнул раствор из загубника. Предчувствия возникли нехорошие.

Последние три сотни метров когорта всё-таки сумела приноровиться к нескончаемому рыхлому бездорожью и преодолела их буквально рысью, подгоняемая налетавшим в спину ветром и рычанием сержанта.

Однажды утвердившись на планшете, маркер Ковальского больше не дрогнул. Стойкий, чёткий сигнал, только продолжавшееся в ответ на попытки контакта молчание не давало покоя.

Мечущиеся в конусе света хлопья снега вызывали дикую головную боль, но Джон не сдавался, преодолевая очередной полутораметровый занос одним броском.

Едва достигнув искомой точки, когорта ринулась раскапывать слой свежего снега, вот показалась оболочка термококона, из снега торчала сжатая в кулак перчатка биосьюта.

Ковальский оставался недвижим, никак не реагируя на рывки пришедших ему на помощь. Его живо извлекли из-под снега, передав Синтии. Та, не говоря ни слова, принялась что-то считывать через внешние интерфейсы биосьюта, качая головой.

Остальные разместились полукругом, молча вглядываясь в планшетные визуализации, но всё тщетно — связи всё не было, и после опознания системой маяка Ковальского каналы оставались девственно чисты.

Отдуваясь, Джон рухнул прямо в снег, не заботясь об обвесе. Усталость задвинула на дальний план все эмоции, хотелось только одного — замереть в какой-нибудь более-менее комфортной позе и в ней же и заснуть.

Ковальский по-прежнему не подавал признаков жизни, молчал в канале сержант, наверняка получая регулярные доклады от Синтии, остальные просто ждали новостей. Джону не хватало сил даже задать вслух свой дежурный риторический вопрос. Пусть лучше повоет ещё во внешние микрофоны этот бесконечный ветер.

Однако неприятный вопрос всё равно ворочался.

И что теперь?

Они шли, шли, и вроде не зря. Пришли. А дальше?

Можно было двигаться в сторону недалёкой уже капсулы. Если, конечно, координаты не врут. Можно и остаться на месте, пытаясь привести в чувство Ковальского, в текущем состоянии перемещать его куда-то…

— Ковальский транспортабелен?

Синтия подняла голову, потом оглянулась на сержанта, и только затем ответила:

— Если бы я могла быть в подобном уверена.

— То есть ты не знаешь?

— По приборам он в абсолютном порядке. Но без сознания. Активность мозга минимальная, но жизненные функции поддерживаются без помощи следовых имплантатов. Он просто спит, но разбудить его никак не удаётся.

Тут нашёлся Морока:

— Пробовала активное воздействие?

— Нет, боюсь, что станет хуже. Мы же не знаем, что его привело…

— Переохлаждение и переутомление отпадает?

— Полностью. У него что-то со следовой начинкой, только я пока не могу понять, что.

Все снова замолчали. Джон через силу поднялся, через силу проделал эти несчастные пару шагов, склонился над Ковальским.

Сквозь задраенный щиток было тяжело что-то рассмотреть, лицо и лицо, только глаза закрыты. Человек не казался ни спящим, ни без сознания. Как будто их бывший проводник просто смежил на секунду веки, и в следующее мгновение уже будет готов к бою.

Что он несёт, какому бою… Джон снова оглянулся по сторонам. Пустота и сгущающаяся темнота. Начиналась вторая уже их ночёвка под открытым небом. Проклятая планета.

И тут снова подступило. Едва заметная тень мелькнула на самом краю зрения, мелькнула и пропала.

Джон тряхнул головой, отгоняя наваждение.

Все эти мелькания что-то ему напоминали, так что, сколько ни уговаривай себя, что это лишь результат перенапряжения зрения, всё равно остаётся неприятное предчувствие. Или воспоминание. Или нечто среднее. Только что?

Джон пытался уловить, и никак не мог поймать это ощущение. Словно кто-то пытался до него достучаться, но не мог. Такое тянущее чувство, будто ты забыл что-то очень важное. Что он мог забыть из того, что было с ними за последние часы бесконечного пути по ледяной пустыне. Монотонное движение через пространство, в конце чуть не по пояс в снегу.

Или там было что-то ещё?

Внимание.

Ему показалось, или он действительно слышал этот голос? У него не было рисунка человеческой речи, ни интонаций, ни тембра, даже звучал он где-то на самом краю сознания, напоминая эхо чего-то другого, оставшегося вне его разумения.

Джон оглянулся на когорту, но ничто не выдавало в их скупых движениях того, что он искал — хотя бы чуть слишком пристального внимания к внешнему миру. Или это у него уже начались тривиальные галлюцинации, или…

Внимание.

На этот раз он заметил. Самым краем зрения, никаких деталей, ещё мгновение, и увиденное нечто успело раствориться в темноте.

Джон вспомнил. Он уже видел это на Аракоре. Стремительно удаляющуюся по левому борту тень. Метров десяти в длину.

— Сержант, к бою!

Надо отдать когорте должное, никто не замер с открытым ртом, никто не задавал вопросов. Все, как стояли, разом упали в снег широким веером головой по радиусу.

— Алохаи, доклад.

Джон затараторил вводную, для краткости обозвав источник опасности «этой тварью».

Дела были не очень. Неизвестное, и наверняка опасное животное кружит недалеко от них, а единственный, кому известно, что это за зверь, по-прежнему остаётся без сознания. То, что при уже знакомой им почти нулевой плотности местной биосферы неизвестный биологический объект приметил конкретно их, а не просто перемещался мимо, не вызывало никаких сомнений. Да тот же Ковальский говорил им на инструктаже — здесь большая часть животных сама постарается убраться с нашего пути. Где-то недалеко рыскало такое исключение, тривиальный отстрел которого был явно разрешён, ведь в прошлый раз Ковальский не успокоился, пока не разрядил в подобную же тень свой огнестрел.

Джон до боли в глазах всматривался в темноту, пересекаемую стремительно редеющими искрами снега, вспыхивающими в лучах их нашлемников, а сержант позади уже возился с их амуницией. Будем надеяться, искал там хоть что-то, похожее на оружие.

— Сержант, с Ковальским может быть его оружие.

Это подал голос Морока.

И правда, последний раз они видели ту пукалку в руках их проводника ещё на борту глайдера, но что мешало ему взять футляр с собой. Джон мучительно прокрутил в голове какие-то смутные обрывки воспоминаний о вчерашнем утре, но так и не мог вспомнить при Ковальском ничего похожего. Если тут бродит такое, вряд ли бы тот бы отправился в путь безоружным.

— Слушай мою команду, Щтарцвергха, Алохаи, Экхарт, быть начеку, фонари не гасить. Возможно, раз атаки не было, свет её отпугивает. Кандидат Эйора — капрал Ковальский должен быть в строю как можно скорее.

И продолжил копаться в боксах. Синтия процедила в ответ что-то неразборчивое, но не прекращала уже лёжа возиться с интерфейсами биосьюта Ковальского.

Впрочем, на него пока надежды никакой. Сколько он здесь так пролежал? И ведь успел зарыться в снег, перед этим натянув термококон, значит не просто упал от внезапного нервного коллапса, что-то почувствовал, успел затаиться. Вот только кружила ли эта тварь здесь с тех самых пор, или пришла за когортой. И не поймай они своевременно этот сигнал, кто знает, чем бы всё это кончилось.

Чем оно ещё только собирается кончиться, напомнил Джон себе.

Снова что-то мелькнуло.

Эта тварь слишком быстрая. Ничего не разглядеть даже сквозь стремительно сходящий на нет снегопад. Джону просто несказанно повезло, что он её заметил. Думать о реальности или нереальности того призрачного голоса, что помог ему собраться, сейчас было некогда. Потом разберёмся.

Скорость. Джона смущала скорость потенциальной угрозы. Если придётся столкнуться вплотную, экзоскелет биосьюта может не сдержать удар стремительного двух или трёхтонного животного, но проблема была даже не в размерах и силе. Алохаи, качая головой, прикидывал.

В обычном состоянии, сытым, отдохнувшим и самое главное с готовой к действию нервной системой он мог непрерывно находиться в активной фазе экшна несколько минут, даже пусть десяток, но это уже на износ. На схватку с любым противником, не превосходящим тебя в огневой мощи на порядок, этого было достаточно. Но сейчас… почти двое суток питания растворами, почти двое суток без толкового отдыха, общая усталость от длительного перехода, непригнанный толком и не готовый к чрезмерным нагрузкам биосьют, и самое главное полный бардак в голове. Джона почти колотило от нервного и физического истощения, и у остальных дела обстояли не лучше, разве что сержант мог быть всё ещё готов к реальному продолжительному бою.

И если эта тень сейчас нападёт, у них будет всего пара секунд, прежде чем их снова выкинет в обычное реактивное время истощённая нервная система и защитные механизмы следовых имплантатов. А дальше? Да их схарчат по-одиночке. Уволокут в темноту и там схарчат.

Внешние головки донесли до слуха сухой щелчок. Это передёргивался механизм досыла. Огнестрел. Сержант всё-таки отыскал его и сумел собрать.

Грузное тело рухнуло рядом с ним на снег, замыкая кольцо.

— Алохаи, найди пиропатроны, этот зверь должен их бояться. Раздай каждому по укладке. Если пользоваться аккуратно, термококон не даст пострадать биосьюту. Но помните, это на крайний случай. Будем надеяться, что эта штука отпугнёт тварь сама по себе, — сержант похлопал перчаткой по прикладу и тут же, чуть вскинув ствол вверх, дал выстрел.

Грохнуло. Гильза полетела на снег, с шипением утонув в его глубине. Ничего себе снаряды у этой штуки.

Одним прыжком Джон оказался у беспорядочно разбросанной сержантом кучи амуниции. Замелькали над футлярами и подсумками маркеры системы идентификации. Вот и нужный комплект. Пиропатроны брали на случай, если аварийная капсула глубоко вплавится в лёд, эти штуки по сути были небольшим одноразовым плазменным генератором. Закрепи такой на корпусе — проплавит всё вокруг на полметра в глубину, пока не кончится запас реагентов. Температура струи — что-то порядка тысячи кельвин. Энергии хватит, чтобы поджарить целиком человеческое тело.

Да уж. Это только на самый крайний случай.

Быстро закрепить барабанную кассету в штатный зажим, вот тебе и всё оружие. Джон попытался вспомнить, брали ли они вчера с собой что-то из нормального вооружения. И не мог. Ему мерещились разрядники, эм-гранаты, импульсные карабины, но на борту глайдера ничего подобного не водилось. Почему Ковальский ни слова об этом не сказал? Да он даже не взглянул на то, что когорта тогда собирала перед выходом…

То ли так был уверен в заведомой бессмысленности и самое главное безопасности их похода, то ли надеялся в случае осложнений только на себя самого. А вышло вот так, он лежит, а они не знают толком, что теперь делать.

Джон бросил Экхарту и Мороке по сборке, себе оставил ещё две, вдруг понадобится для сержанта, и ужом пополз на своё прежнее место. Передвигаться таким образом в гладком на ощупь биосьюте было даже в чём-то удобным.

Сержант оставался на прежнем месте и, кажется, даже не шелохнулся с тех пор, слившись с огнестрелом в одно целое, нацеленное в окружающую темноту. Тусклая аракорская облачность уже привычно по прошлой ночи ничего не отражала, а Штаа так же привычно не пытался притворяться полярным светилом, уходя за горизонт за считанные минуты. Ещё пара мгновений, и последние багровые сполохи на небе растворились в беззвёздной черноте.

— Заметили что-нибудь?

— Нет.

Вместо сержанта зачем-то ответил Морока, привычная уже недовольная интонация в голосе на этот раз сквозила нервной дрожью, тоже не предвещая ничего хорошего.

Джон ковырял глазами кое-как рассеянную приглушённым светом нашлемника пустоту вокруг и всё пытался совладать со своими отчаянными попытками надеяться на чудо.

Ведь их много, и эта тварь может решить, что дело того не стоит, она сюда пришла, учуяв лежащего под снегом Ковальского, теперь вокруг они пятеро, и в руках у сержанта знакомая этой твари огнедышащая палка. При местной плотности биосферы нельзя было поручиться, что это была не та самая тварь, в которую стрелял с глайдера Ковальский. А значит…

Что «а значит», Джон додумать не успел, ибо в следующее мгновение на него уже неслась беспросветно-чёрная тень, неслась со скоростью форсированного глайдера.

Раздался хлопок, Джона ударило и отшвырнуло прочь, как тряпичную куклу. Отчаянно захлюпал во рту насквозь перекушенный сифон поилки, заорала система автоконтроля, уши забил отвратительный звон, поселившийся где-то внутри его головы.

Чтобы это могло так звучать…

Сознание словно с размаху обрушилось во что-то бесформенное, вязкое, холодное. Мысли растворились в этом сиропе, исчезая быстрее, чем могли появиться на свет. Происходящее осталось где-то там, далеко, и не было сил подняться и идти навстречу. Кажется, Джон больше не мог бороться с разом навалившейся на него усталостью. Или уже не хотел.

Вставай.

Джон через силу тряхнул головой и получил в ответ вспышку яростной боли в самом основании черепа, грозившую окончательно затопить сознание. Не так быстро. Остановиться, понять, что происходит. Боль должна тебя отрезвить. Боль — твой друг. Боль это жизнь.

Руки-ноги на месте, еле-еле, но двигаются, и подают сигналы миоусилителям экзоскелета. Поилку выплюнуть, активировать подшлемный серв, пусть приберётся. Вырубить треклятую сирену. Попытаться понять, что пытается ему сказать алертный планшет.

Повреждения раз, повреждения два… это всё не смертельно.

Доза экстренной химии, впрыснутая ему услужливым биосьютом, спешила привести его в чувство. Если бы дело было совсем плохо, тот бы действовал наоборот, погружая пациента в спасительную кому, которая уже и без того была близка. Значит, ещё поцарапаемся.

Подняться на одно колено, осмотреться.

С последним пунктом возникла заминка. Сквозь мельтешение фантомных пятен Джон не мог разглядеть ровным счётом ничего. Более светлая полоса снега внизу, чуть более тёмное небо наверху. Кажется, уже не так темно, как раньше. Или он здесь провалялся достаточно долгое время или… да, у него погас нашлемник. Натруженное зрение всё-таки сумело выкрутить чувствительность модифицированной сетчатки на некий достаточный уровень, но этого всё равно было мало.

Джон шарахнулся от бросившейся в его сторону тени, кое-как сгруппировавшись и прикрывая бок армированным предплечьем экзоскелета, от резкого движения снова погружаясь в бессознательную дурноту. Из неё его вывел только знакомый голос в канале:

— Алохаи, двигаться можешь?

Это был Экхарт, чёрная тень рядом на снегу. Лежал он как-то скособочено, придерживая одной рукой другую. Контур головы в шлеме водил по сторонам, что-то выискивая. Прожектор тоже деактивирован. Хотя вроде цел.

— Алохаи, отвечай. Двигаться можешь?

— Могу.

Джон отвечал через силу, пользование каналом вызывало новые приступы тошнотворного чувства бессилия.

— Только без героизма. Ползи вот туда, только не вздумай отключиться. Там Синтия, Ковальский и сержант. Сержант ранен, так что давай, лишние руки пригодятся. Свет не включай, он, похоже, только злит эту тварь. А, хотя да, — Экхарт увидел, что стало с его шлемом. — Крепко приложило? Она немаленькая, да?

И тут же, не дожидаясь ответа, одним прыжком исчез из вида.

— Ребята, я в порядке, иду к вам.

Надо же было что-то сказать.

Передвижение по вязкому свежему снегу не доставляло в его состоянии никаких приятных ощущений. Каждые полтора-два метра приходилось застывать, давая себе передышку, пока синие круги перед глазами не приобретали приемлемую контрастность, давая хоть что-нибудь разглядеть впереди. Кажется, он полз целую вечность.

Чернота вокруг одного из человекообразных контуров, лежащих на снегу отбила у Джона последние причины радоваться. Добраться-то он добрался, а вот дела у них были совсем из рук вон.

Синтия, заметив его, уронила на снег сборку пиропатронов, тут же занявшись неподвижным телом сержанта. Похоже, пробоины магистральных обменников биосьюта, крови в человеке так много не бывает. Цвет пролитой жидкости толком различить было невозможно, да так и лучше. Хоть какая-то надежда, что экзоскелет справился, а миоусилители самортизировали пришедшийся по касательной удар. Впрочем, если биосьют не сможет справиться и потеряет жизненные функции, то на этом морозе сержант либо задохнётся под шлемом, либо замёрзнет без него.

— Он жив?

— Пока да, но падает кислород. И температура тоже.

Джон как мог быстро переполз к телу Ковальского, принявшись сдирать с того меховую накидку.

— Заверни его в это. Биосьют выдержит?

— Не знаю. Потеря жидкостей прекратилась, но что там внутри…

— Тем более заверни, если станет совсем худо — открывай принудительно забрало, пусть дышит так. Обморожение ему пока не грозит, а там может и регенерация…

Синтия махнула рукой «помогай», осторожно поворачивая сержанта на бок. Через пару секунд было готово, под капюшоном вполне можно успешно дышать даже на таком морозе. Правда, с каждым часом он будет усиливаться.

— Что произошло?

— Сержант успел выстрелить дважды. Первый раз, когда тварь бросилась в вашу сторону, второй раз уже почти в упор, наверняка попал, тебя задело по касательной и отшвырнуло, но сержанту досталось сильнее. Однако и попадания сделали своё дело, тварь убралась, почти не задев нас троих, но, видимо, зацепив на ходу ещё и Мороку, вес у неё немаленький. Мы немного пришли в себя, погасили фонари, и я отправила Экхарта искать всех, кого раскидало.

— Сколько прошло с момента нападения?

— Минуты четыре.

Джон принялся шарить вокруг. Да, а кажется, что целая вечность. Но всё равно, времени в обрез.

— Что ты ищешь?

— Огнестрел, — Джон методично перекапывал метр за метром вокруг. — С прожекторами была ошибка. Утро для этой твари — самое голодное время. А грохота выстрела она может вообще не слышать. Что ей слушать посреди этих снегов. Лишена она органов слуха, и всё. А мы с этими фонарями — слепые. Да где же этот проклятый огнестрел…

— Экхарт сказал, что он может быть там, где упал Морока, туда было направление удара.

— А проверить он решил сперва меня? Да уж, умно… ладно, давай сюда плазму. Хоть что-то. Сколько там время срабатывания запала… секунды полторы?

Контузия сдавалась, уступая место злости. Они пришли сюда не гибнуть по какой-то случайной прихоти местной никому не нужной биосферы.

Нужно было что-то делать.

Время шло, а тварь всё не появлялась. Почему она не нападает? Не могла же она и в самом деле испугаться и уйти. Подобной махине здесь нечего бояться. Их единственное оружие — огнестрел — был бесполезной игрушкой. Где у твари слабое место, и есть ли оно, никто из них всё равно не знал.

Так почему… Проклятие.

— Экхарт, быстро назад.

Канал ответил ему сухим потрескиванием. Да что ж за такое…

— Экхарт, возвращайся. Если меня слышишь. Немедленно. Синтия, постоянно вызывай его и Мороку, я выдвигаюсь навстречу.

— Ты куда?

Даже в синтезированном голосе Синтии промелькнули нотки отчаяния. Но сейчас было не до сантиментов.

— Сюда тварь не пойдёт, если до сих пор не напала, нас слишком много, и пахнет здесь вокруг не органикой, а химией. А вот они двое сейчас — отличная цель. К тому же практически безоружная.

Несмотря на отступившую дурноту, перемещаться легче не становилось. Наоборот, постепенно отходили залитые фармакохимией нервные окончания, с разгону беря болевой порог. Сильнее всего страдал бок. Критических повреждений внутренних органов диагностика не фиксировала, кровоизлияния были своевременно купированы, вот только рёбра приняли на себя часть удара, и теперь стоит ему не так сгруппироваться — осколок может легко проткнуть оболочку лёгкого или печени. Что за этим последует, лучше было не гадать.

Превозмогая боль, Джон методично отвечал «нет» на все попытки следовой начинки снова врубить болевую блокаду. Боль — твой друг, слушай её.

Теперь, на одном боку, подгребая ногами и свободной рукой, можно было с относительным удобством перемещаться. Разве что скорость оставляла желать лучшего.

Где ты, Экхарт, куда ж ты делся…

Выворачивая до слезоточивой рези в глазах фильтры, Джон мучительно водил головой во время неизбежных остановок на отдых. Проклятая планета. Трижды проклятая.

Наконец, он их увидел.

Ссутулившись под тяжестью груза, Экхарт шагал неровным широким шагом человека, который вот-вот потеряет равновесие, а подняться у него сил уже не будет.

На согнутой в дугу спине распласталась неподвижная масса биосьюта. Будем надеяться, что жив. В конце концов, техника способна на многое. Неужели какая-то безмозглая тварь смогла так запросто расколупать экзоскелет. Вон как сержанта помяло, а шансы у него по-прежнему есть.

Джон усилием воли остановил мыслеизвержение.

Кому нужны все эти построения здесь и сейчас. К чему теория. Делай то, что можешь, с остальным будут разбираться те, кто придёт сюда завтра. С техникой, под присмотром сотен мудрых специалистов, которые укажут каждому на его ошибки, приведшие к провалу миссии. Чтобы этих ошибок больше никто не допускал. Но сейчас им не до завтра. У них есть только сегодня, на проклятой планете Аракор, что в системе Штаа, Сектор Сайриус-бис.

— Экхарт. Если ты меня слышишь. Продолжай двигаться точно вперёд, не останавливайся и не делай резких движений.

Джон впервые видел эту тварь, а точнее тень этой твари так близко. Скрученные мощными пружинами мышцы. Ни малейшего движения. Она замерла всего в двадцати метрах от того места, где шёл сейчас Экхарт.

Стоп. Не дёргаться. Плазменный разрядник под рукой. Но полторы секунды, которые понадобятся, чтобы привести его в действие, это слишком много. За полторы секунды эта тварь схарчит всех троих.

— Пройди вперёд ещё пять шагов, потом падай. У нас один шанс, если я накрою её раньше, чем она начнёт движение в вашу сторону.

И почему-то:

— Ты так и не узнал, куда делся огнестрел?

Пора.

То, как развивались события после, Джон позднее смог вспомнить только урывками, но каждый из этих разрозненных образов словно длился долгие часы.

Экхарт упал слишком рано. Кончились силы, помешал тяжёлый биосьют Мороки, или нога скользнула на снегу. Тёмный контур позади ещё был на треть закрыт его силуэтом.

Неожиданно ярко вспыхнувшие в темноте косые щелевидные зрачки животного. Всё это время охотник поджидал свою несговорчивую жертву с закрытыми глазами.

В отчаянном рывке Джон попытался забросить сборку как можно левее, чтобы, не задев своих, зацепить плазменным разрядом распрямляющийся навстречу многотонный механизм из костей, мышц, сухожилий, зубов и когтей гигантского головоногого. Точно понимая, что уже не успевает.

Лёгкое, едва заметное касание откуда-то сзади. Словно по его спине скользнул чей-то взгляд. Вполне человеческий, но ещё не совсем узнаваемый.

Сухой треск выстрела, вспышка, на миг осветившая набирающую ход тушу. Яростный рёв смертельно раненного зверя. Рывок, отбросивший Джона куда-то в сторону, яростный взрыв боли в боку.

Потом лежащие рядом сержант, Морока (уже открывший глаза и непонимающе оглядывающийся по сторонам), рядом смертельно бледный Экхарт, в руках какой-то контейнер медицинского назначения. Синтия помогает Джону встать, что-то говорит. Кого-то не хватает. Да, Ковальский ушёл за подмогой. Да, это он стрелял. Лучше приляг обратно.

Последнее, что он помнил, был призрачный свет поисковых прожекторов откуда-то сверху. Кажется, это были глайдеры.

Сектор Керна.

Система Леда.

Наристия, планета центрального подчинения.

Наристийский Центральный Госпиталь был расположен у подножия Медейского хребта, что рассекал крупнейший материк планеты вдоль меньшей оси с севера на юг, в том месте, где горные кручи огромного десятикилометрового кряжа поворачивают к юго-востоку, нехотя погружаясь в воды океана. Если забраться на километр повыше, где по обветренным скалам хлещет беспрестанный поток тугого северного ветра, то можно увидеть на горизонте зубцы торчащих посреди водной глади скал — это начинается цепочка островов, что ещё долгих тысячу километров будет обозначать хребет укрывшегося в океанических водах базальтового левиафана.

Здесь же горная страна была ещё во всей красе и силе, с низменных её областей открывался незабываемый вид на сверкающий под лучами Леды заснеженный склон. В горных излогах Южно-Медейского Кармана, что упрятались под отвесными кручами, росли густейшие хвойные леса, бродило зверьё, кругом — грибы, орехи… Сверху — постоянный приток богатого озоном от местных безумных сухих гроз горного воздуха, он едва отогревается на тёплых камнях, принося с собой постоянное ощущение раннего утра после удара первой весенней молнии. Свежесть, витающая тут повсюду, журчание бесчисленных ручьёв, что сбегают с подтаявших кромок недалёких ледников, решили в своё время выбор места для строительства Госпиталя.

Низменные области Наристии в первозданном своём виде не слишком хороши, в основном это полупустыни или равнинные степи, сплошное море плоского, как стол, однообразно колышущегося разнотравья. Здесь же словно без особых дополнительных озеленительных мер сам по себе возник волшебный уголок, самой Вселенной приспособленный для душевного и физического восстановления.

Вот только животных и птиц на не так давно обитаемой планете сильно не хватало, биолаборатории равнинных мегаполисов работали день и ночь, тщательно воспроизводя в искусственных биоценозах чудесную сложность террианского биологического цикла. Соответственно поступили с Медейской предгорной областью, заполняя ближайшие к Госпиталю леса зверьём и птицами-эйси множества видов.

И вот вам результат, нельзя не восхититься!

На балконе третьего яруса жилого комплекса Госпиталя, где несильный сквознячок не мешает раздумьям, как раз можно было в свободную минутку во всей красе полюбоваться несколько претенциозной красотой этих мест, заодно хоть немножко отвыкнуть от сидящего в печёнках лабораторного дистиллированного воздуха. Жаль, что так недолго.

Янек обернулся, снова приняв свой обычный озабоченный вид. Что поделаешь, но мысли — стоит только отвлечься от великолепного аромата — неминуемо возвращаются к одному. К работе. Эх, всё не вечно тут стоять. Каждый раз возвращаешься в госпитальную атмосферу идеально сбалансированной влажности, где витает лишь строго дозированное количество ионов, где химический состав так же строго выверен, а уж эти психологически выверенные запахи… Временами Янек был готов отдать пару лет жизни за одну только возможность вынесения этого вопроса на Медицинский Совет Наристийского филиала ГИСа.

Хотя всё это и без толку. Пациенты, будь то пребывающие без сознания или вполне ходячие, непременно будут обеспечены теми условиями, что будут на ближайшем консилиуме признаны для них наилучшими. Каждый конкретный человек. Янек в этом вопросе вполне разбирался — некогда он проходил практику оператором стационарных госпитальных кондиционеров. Большинство же пациентов, известный факт, получало в палаты тот самый «внешний» горный воздух. Прямо как есть. Врачи же… им приходилось довольствоваться условиями, разве что не слишком мешающими их работе, а главное — адекватному функционированию аппаратов, поддерживающих жизненные функции упомянутых выше пациентов, равно как следящих систем — анализаторов симптоматики.

То есть — подышал в перерыве захватывающим дух прохладным свежим хвойным настоем, и дуй обратно.

Вот и сейчас, Янеку следовало бы уже и вернуться. Поспешно стаскивая с себя форменную госпитальную куртку, он направился в сторону приветливо распахнувшихся створок двери. Не ответив на привычное «добро пожаловать» бдительного церебра, Янек терпеливо переждал сессию проверки и обеззараживания, после чего широким своим шагом проследовал в секцию. Там уже замер над какой-то не опознаваемой с первого взгляда эрвэграфией Стась, его горемычный интерн.

— Над чем корпим? — сумрачно поинтересовался Янек. — Тазовое предлежание?

— Нет, маэстро, это мы с Мичкой у костра. Графию делал один урод перепончатый, теперь я никак не могу её адекватно отобразить. Уж замучился фильтры подбирать, — он ещё немного повертел яростно бликующий прямоугольник, после чего горестно вернул его на стол. — Говорят, скоро запустят вторую очередь, даже у аспирантов будет возможность ставить задачи ГЦ Госпиталя. Вот задам ему задачку для расшифровки.

Янек с сомнением посмотрел на многоцветные радужные разводы и, заметив, что «нескоро у нашего появится время такие ребусы разгадывать», отправил Стася за отчётом на сегодняшний день. Тот, вернувшись, принялся обстоятельно, ровным голосом зачитывать рекомендации автоматики и госпитального ГЦ к проведению текущих мероприятий. Текст был скучен до невозможности, даже в блестящем исполнении Стася. Янек изнемогал некоторое время под непременной маской спокойного миросозерцания, потом махнул рукой:

— Так. Хватит. Писулю эту берём с собой. Сначала — обход, потом — остальное. Подробности оставим тому, кто сегодня вечерний рапорт будет сдавать. Так?

Стась часто и мелко потряс головой, постаравшись при этом подхалимски улыбаться.

Улыбки у него (с его-то выдающимся носом и тонкогубым ртом) выходили не очень.

Коридоры Госпиталя отдавали эхом их собственных шагов, в остальном было тихо. Сказывался ранний час и удалённость основных помещений. Регенерационное их отделение находилось двумя уровнями выше.

Посредине, в закрытых боксах, непосредственный доступ к которым был лишь у высшего технического персонала Госпиталя, располагались сокрытые от глаз вспомогательные агрегаты капсул длительного содержания — основных рабочих инструментов Янека.

Вот уже двенадцать лет он провёл в стенах Госпиталя, переведясь сюда на стажировку. И большую часть этого времени всё вокруг — все три этажа и два балкона — было его тихим мирком, куда в самом деле редко заходили посторонние люди, и были это, как правило, лишь представители комиссий или экскурсии для стажёров и практикантов. Коллегам была известна официальная формулировка: «Регенерационное отделение», но те, кто работал тут, признавали исключительно местное название: «мертвятник».

Медики вообще склонны (больше — по легендам, чем на самом деле, но всё-таки) к такого рода чернушному юмору, и стоило врачу, тем более, молодому и неопытному, побродить по этим коридорам с пару недель, как это название всплывало само собой. «Внизу» царило спокойствие и степенность испытательной лаборатории, персонал в тишине гонял модели на своих привычно затемнённых эрвэ-панелях, вполголоса переговаривался, заслушивал доклады, сам что-то докладывал, писал и защищал диссертации на разнообразные степени. «Наверху» же стояли ряды одинаковых тёмно-серых продолговатых, иногда сдвоенных и строенных саркофагов, монолитно вплавленных в стерильный пол. Стоило пару раз лично заглянуть за прозрачный щиток такого саркофага, тебе разом становилось невмоготу.

Ты оставался работать здесь, ты искренне желал своей работы, но ты абсолютно честно забывал, что это место можно именовать и по-другому.

Да, тут стояла такая тишина, стояла десятилетиями. Сюда никогда не являлись родственники с детишками и внуками, сюда часто писали, иногда — очень часто, но личных визитов тут не было предусмотрено вовсе.

А что поделаешь.

Платформа лифта плавно неслась вверх сквозь перекрытия, Янек внимательно листал отчёт, что ему дал Стась, однако его и в этот раз чуть передёрнуло, отвлечься от неприятного чувства удавалось редко. Собственно, когда ты на своей шкуре знаешь все те ощущения, что порождает в тебе погружение в этот самый саркофаг, даже при учёте всех специальных демпфирующих психику мероприятий, а также непременного полного отключения сознания при хранении, иного от себя ждать невозможно. Собственно «попался» он тогда по глупости — колющее повреждение правого желудочка — ранение при падении — всего две недели «общего содержания» на регенерацию мышечной ткани и перикарда. Хватило вот, видишь.

Стась не вздрагивал и вообще вида не подавал, однако выражение лица его сделалось строже. Тоже что-то там себе думает. Ну, ладно, за работу.

Собственно, обход в тот день предстоял вполне рутинный, трёх пациентов автоматика готовила к оживлению. В одном из саркофагов уже третий месяц протекала медленная и осторожная работка по откреплению приживлённых когда-то к распялкам тканей. В трёх соседних с ним меньших аппаратах дожидались предстоящей имплантации выращенные в специальной среде органоиды и целые органы. Никаких осложнений и сбоев, автоматика степенно докладывала о состоянии пациентов, мелькали цифры и графики, Янек кое-что помечал для себя при помощи форменной нарукавной панельки, давал тихим голосом указания Стасю, тот молча переговаривался через след с бортовой автоматикой и госпитальным церебром. Работа шла быстро и гладко, час-другой и можно отправляться обратно, вниз, к прохладному чаю с местным ситари и отчёту в Комитет, который уже две недели ждал своей отправки.

Прикосновение он почувствовал, уже направляясь к едва заметно светящейся в полу лифтовой пластине.

Пора.

— Ты что-то сказал?

Стась, выговаривавший автоматике одного из саркофагов, обернулся в повисшей неловкой тишине.

— Что?

— Н-нет, ничего… — положения глупее не придумаешь. Время от времени в лаборатории начинали ходить слухи о странных голосах, что якобы слышали сотрудники «наверху». Травить подобные байки доставляло веселье только в одном случае, если ты не слышал их сам.

Всё это промелькнуло в голове у Янека за долю секунды. Он, настороженно оглядываясь, вертел головой, стараясь не обращать внимания на непонимающий взгляд интерна.

Пора.

Так, это уже интересно.

Янек осторожно, стараясь не издавать ни звука, подошёл к третьему в правом ряду, если смотреть от лифта, саркофагу и принялся пристально рассматривать многоцветную картину, отображаемую встроенной в стенку эрвэ-панелью.

Так-с, старый знакомый. Очень старый. Когда Янек ещё только получил в Госпитале полную практику и был допущен в святая святых, а то было девять лет назад, этот саркофаг уже стоял на привычном месте. Какое-то чудовищное происшествие привело этого человека, имя которого знал, наверное, один лишь архив ГЦ, под крышку аппарата жизнеобеспечения, лишив возможности жить, как все люди, на долгие и долгие годы.

Старейший пациент их отделения, ему никогда никто не писал, о нём никогда никто не справлялся, он некогда вообще выжил только чудом, но оставался при этом беспрестанно, фантастически стабилен, все стадии регенерационных процедур проходили точно в срок, ни единого отклонения, ни одной несовместимости.

Этот пациент помнился Янеку натуральным кадавром — замершим в толще раствора бесформенным клубком тканей, прошитых распялками и контрольными усиками приборов. Постепенно сие плачевное состояние осталось лишь полузабытым воспоминанием — сейчас его тело находилось в столь великолепном состоянии, что ему мог бы позавидовать любой атлет.

«Бы».

Вот уж точно.

Хотя… скоро, такими темпами, придёт и его очередь выписываться.

Нужно будет узнать поподробнее.

Десять лет… а ведь, подумать только, его действительно скоро предстоит вернуть к жизни. Наконец. Единственно радовало, что его ждут, даже по прошествии такого огромного времени, ничуть не более неприятные ощущения, чем были тогда у Янека. Физиологически — то же самое. Только в промежутке перед пробуждением к жизни — десять лет. Заснул, проснулся в колбе. Только постарели все вокруг. А он словно не изменился. Узнать бы, почему этим человеком ни разу никто не интересовался?

Отчёт.

Пациент стабилен. Завершающая стадия приживления клеточных культур тканей. Жизнеспособность — абсолютная. Согласно распорядку процедур на это полугодие запланирована имплантация утерянных объёмов базовых следовых включений нервной, лимфатической, дыхательной, кровеносной систем…

Мягкий голос в голове вернул мысли в былое русло. И чего ему вдруг почудилось? Нет, нервишки нужно лечить.

…реабилитация временно приостановлена вследствие неадекватно возросшей нервной активности.

Что-о?!

Янек привычно пробежал пальцами по сенспанели. Пальцы чуть дрожали.

Причина приостановления реабилитационных мероприятий?

Абнормальный всплеск альфа-волн лобных долей головного мозга.

На какой стадии приостановлен процесс?

На стадии имплантации следовой начинки.

Сколько процентов следовой начинки активировано?

Ноль.

Сколько процентов базового набора имплантировано?

Ноль.

Активизация мозговой деятельности совпадает с началом процедуры имплантации?

Да, с точностью до пяти десятых секунды.

Можешь привести аналог с той картиной альфа-волн, что наблюдалась в тот момент?

Да, это был аналог болевой реакции. Негатив. Болевая реакция в подобном состоянии у пациента заведомо отсутствует. Ошибка распознавания образа. Адекватная интерпретация сигнала невозможна.

После прекращения имплантации попытки повторялись?

Да.

Сколько раз?

Подсчёты не велись.

Имплантаты были извлечены?

Нет.

Куда же они делись?

Мне это не известно.

Сколько времени пациент находится в этом состоянии?

Вопрос некорректен.

Сколько времени длятся попытки имплантации пациенту следовой начинки?

Пять месяцев, шесть дней…

Кто из персонала следил за процессом? Кто принял решение о прекращении операции в момент кризиса? Какова его компетенция?

Персонал во время манипуляция, как правило, не присутствовал, операция стандартная, состояние пациента…

Достаточно, кто принимал решение о прекращении операции? Ты? Госпитальный Главный Церебр?

Нет, поступал приказ. Мы подчинялись. Ждали. Потом снова пытались продолжить цикл реабилитации.

Почему это всё не было занесено в журнал? Почему не был вызван дежурный?

Таков был приказ, запись в журнале была стёрта.

Кто отдавал приказ?

Рэдэрик Ковальский.

Янек недоумённо повертел головой. Бред какой-то, посторонние люди распоряжаются в Госпитале, как у себя дома…

— Так зовут того, кто лежит в саркофаге. Ну, пациента.

Голос Стася, что стоял уже рядом, с прищуром разглядывая расцвеченную огнями эрвэ-панель сошедшего с ума саркофага, показался ничего не понимающему Янеку гласом здорового посреди сумасшедшего дома.

— Я сверился с картотекой, — пояснил практикант.

Та-ак…

— В трёхминутный срок репорт обо всём этом должен лежать у меня на столе. Протоколы попытаться поднять из архива, срочно собрать все службы техподдержки и дежурный медперсонал этой секции Госпиталя. Выполнять.

Невозможно. Приказ о неразглашении этой информации имеет высший приоритет.

— Ещё раз. Кто отдал приказ?

Рэдэрик…

— Стоп. Ты знаешь, что именно так зовут твоего пациента?

Да.

— Так каким же образом он тебе мог отдать хоть какой-то приказ, тем более такого приоритета?

Согласно Конвенции Медицинской Гильдии Галактической Интендантской Службы любое решение пациента является первичным для обслуживающей его техники. Без исключений.

Вам это известно — почти обиженным тоном добавил голос.

Это уже был перебор. Они смотрели друг на друга, ничего не понимая. Пальцы у Янека тряслись так, что он вынужден был сжать ладони под подбородком в каком-то нелепом рукопожатии. Секунды рвутся куда-то вдаль, а он, опытный врач, стоит как столб и ничего не предпринимает…

— Этот пункт распространяется только на пациентов, способных совершать адекватные действия и отвечать за них. Как пациент, находящийся без сознания уже почти десять лет, может отдавать такие приказы?!

Неверное утверждение. Пациент в сознании.

Сумасшествие… церебр саркофага абсолютно недееспособен… как они могли это прозевать?!

— Пациент не слышит, не видит, не чувствует, не разговаривает, у него полностью купирована мозговая активность. Он без сознания, — кого он уговаривает?!

Нет. То есть ваша информация верна, но пациент мыслит. Он не прекращал мыслить ни на секунду.

И тут Янек увидел то, что впоследствии долгие годы не могло изгладиться из его памяти. В голубоватом растворе, наполнявшем саркофаг, что-то шевельнулось. Одно слаженное колыхание паутины нитей, и за прозрачным щитком показалось лишённое бровей и ресниц лицо взрослого младенца, чьи открытые настежь глаза смотрели на него в упор, не мигая. В третий и последний раз пробудился в его голове невыносимым спокойствием голос.

Пора.

Видение больше не повторилось.

Последовавшие за этим дни безумного хаоса не очень отчётливо отпечатались в памяти Янека, происходившее ему припоминалось лишь какими-то урывками, все кричали, бегали, вели какие-то споры, собирали срочные совещания…

Подробностей так и не раскопали, перерыли все записи архива, что имели хоть какое-то отношение к злополучному саркофагу, который впоследствии разобрали буквально по атомам, так ничего и не обнаружив.

Почему-то хорошо помнилась короткая и, на фоне всего остального, какая-то слишком будничная операция по срочному «оживлению».

Дыхание, сердцебиение, перистальтика, сосуды, периферийная нервная, зрение, слух…

Всё было сработано быстро и почти идеально.

«Заводить» головной мозг не пришлось. Достопамятная машинка говорила правду. Это был приговор. Десять лет в абсолютной тьме не может выдержать никто. Малфункциональный глубокий тета-ритм убивает мозг за несколько суток. Они были бессильны. Разрушение структур коры, замкнутый на себя ствол мозга. Растительное существование на остаток жизни. Если родственники ничего не решат, то — практически вечность во мраке, но теперь уже мраке безумия. В лучшем случае — эвтаназия.

Опасливые сомнения появились у них лишь трое бессонных суток спустя. Исследования высшей мозговой активности показывали, как на подбор, одно и то же. Вялые ритмы, но никакой патологии. Они не верили. Проверяли повторно.

Раскрывшиеся на шестой день глаза смотрели по сторонам, почти не обращая на них внимания, однако Янек в своей жизни знавал взгляды гораздо менее разумные. Казалось, пациент излучал печаль, даря её всем вокруг, но это не могло быть поводом заподозрить патологию. Просто ещё один… незабываемый взгляд.

Он говорил красноречивее слов, впрочем слов никаких и не было. Рэдэрик, кажется, так звали пациента, быстро шёл на поправку, собственно обычный курс реабилитации, рассчитанный на неделю, он успешно прошёл за три дня, но так и не проронил ни слова. Более того, они всё не могли избавиться от ощущения, что он их не замечает. При этом любые, вполне, впрочем, обоснованные, подозрения на отклонения в его интеллектуальных способностях отметались сразу, стоило увидеть с какой жадностью он общался с Наристийским Инфоцентром. В общем, страсти улеглись, скандал затих в архивах бесконечных комиссий, Янек умудрился наконец-то выспаться, Стась отправился дальше по маршруту своей практики, держать абсолютно здорового пациента в Госпитале больше не было никакого смысла, да и сам бывший пациент явно начал с тоской поглядывать на небо.

Двадцать первого марта он был выписан.

Провожать его вышли все, кто не был в тот момент на дежурстве.

Рэдэрик неловко махнул им рукой и не спеша направился к ближайшей площадке общественных скаутов, ему явно было неудобно в новой непривычной одежде, сердце Янека разрывалось. Долгожданной ответной улыбки он так и не увидел.

Все уже разошлись, молча и как-то насуплено, обычно проводы пациентов, особенно таких «долгожителей» были всё-таки радостными. Янек остался стоять дольше всех.

В результате только он заметил одетую в тёмное фигуру, что встретила Рэдэрика у самой площадки. Они встретились, не пожимая друг другу рук, и будто бы вовсе молча направились куда-то в сторону, наверное, к посадочным местам, выделенным для личных аппаратов.

Всё-таки кто-то его встретил.

Янек слышал краем уха что-то про отсутствие у Рэдэрика живых родственников, однако в тот момент его интересовало вовсе не это, у него так и не осталось в памяти ничего подробного о личной жизни его пациента, да его, как настоящего профессионала, это и не волновало.

Вздохнув, он повернулся на каблуках и направился в свой корпус.

Больше они никогда не виделись, хотя память — слишком скверная штука, она никак не хотела впоследствии забывать то самое, раздирающее душу:

Пора.

Он брёл по бесконечной пыльной пустыне, столь же безропотно привыкнув к её однообразию, как раньше привык сначала к пустоте и неподвижности космоса, как потом привык к своей квазижизни, подвешенной d невидимых тенётах чужой воли, как ещё позже привык к своему новому имени и привык к новой, да что там — единственной своей цели.

Он это умел лучше всего, привыкать.

И не умел всего остального.

Не умел жить, как прежде, не умел вспомнить своё настоящее, прошлое имя, не умел планировать свой следующий шаг и не умел удивляться.

После встречи с Адресатом, так и не узнав ни строчки из того неведомого послания, что добралось сюда столь окольными путями из недр недостижимой Иторы, он не рассыпался прахом, утратив своё предназначение. Не увидел он и новой цели, цепочка событий прервалась, не начавшись, хотя едва ли запущенное столетия назад в ином уголке Галактики могло быть названо «оборвавшимся, едва начавшись».

Он не стал снова живым и не стал снова мёртвым, не почувствовал утраты, расставшись с посланием, которое, как казалось, и дарило ему эту странную жизнь без жизни, вне жизни, мимо жизни.

Ничего не происходило. Даже поднявшийся было ветер тут же стих, едва растворилась в мареве бушующего снежного бурана далёкая человеческая фигура.

Где, как далеко отсюда во времени и пространстве гулял тот буран?

Он этого не знал и понимал, что теперь вряд ли когда узнает.

В тот же теперь уже такой далёкий момент первый шаг давался ему с таким трудом. Он думал о громоподобном гласе, что низвергнется на него с небес. Его ждала лишь тишина. Он грезил о прямом и ясном пути — в забвение и распад смерти, или к новым делам. Ни единого знака вокруг, даже тот след, что привёл его сюда, исчез вместе с посланием и тем, кто его получил.

Можно простоять здесь сто, тысячу лет, и ничего не изменится. Его забыли, оставили, бросили здесь, как ненужную игрушку, надоевшую неведомому космическому ребёнку. Так казалось.

Но стоять там он всё равно не мог, и тогда он сделал шаг. Никуда особо не целя, просто шаг вперёд, а может, и назад, а может, в сторону. И ничего снова не изменилось.

Тогда он тронулся в путь, потерявший едва обретённое имя, как никогда одинокий и как никогда опустошённый.

Этот сосуд нужно было заново наполнить, этот путь нужно было заново пройти.

Он шёл и вспоминал всё с начала, с первого своего взгляда на мистическую первозданную красоту матери-Иторы, с того мгновения, когда в нём поселилось отчаянное, безумное желание стать с ней единым целым, проникнуть под полог её облаков, застыть под сенью её прекрасных гор, окунуться в прохладу её озёр.

Глупая выдумка… но нет.

Никакая минутная причуда не может провести человека через всю жизнь, не сделав прежде маньяком, сокрушив его душу до самого основания, вывернув её неприглядной изнанкой на свет.

Он был обычным человеком, разве что чуть более целеустремлённым, чуть более уверенным в себе, в точности знающим, что ему нужно, и он своего добился. Маньяка никто не поставит начальником сменной контрольно-обслуживающей вахты оборонительного комплекса, или всё-таки…

Можно сколько угодно спорить с самим собой, но правда куда проще — он не знает, как на самом деле было дело. Он помнит только то, что ему позволено, или только то, что он может воспринять в своём текущем состоянии. А значит — ничего нельзя исключать. Ровно как и то, что его вообще никогда не существовало на свете — такого, каким он себя помнит, подменяя по сути пустую иллюзию словом «память».

Он усмехнулся. Солипсизм в его положении противопоказан. Или он действительно забыт и брошен, и тогда можно идти, можно стоять, можно декламировать стихи, а можно в бессилии грызть зубами эту мёртвую пыль вокруг.

Или — один шанс на миллион, что ему просто дали выбор. Поверить в себя, и пройти этот путь до конца.

И тут он снова увидел в небе белёсые следы протуберанцев.

Они стремительно густели, свиваясь в знакомые вихри, небо темнело с каждым его натужным вздохом, но он не останавливался, только прибавляя шаг.

Снова возник ветер. Сухой и безжизненный, он словно что-то искал, какой-то неведомый источник, у которого можно насытиться, разделить с ним жизнь, порождая жизнь новую.

Вдали уже вовсю полыхали беззвучные грозы, блицами молний бросая отсветы на небесных гигантов. Только теперь он понял, какие масштабы были у разворачивающегося вокруг него действа.

Важное, он забыл что-то важное.

Уже держал его в руках, на миг отвлёкся, и оно тут же ускользнуло, исчезающе-тонкое.

Он думал об Иторе, о своём пути к ней.

На собственном опыте он доказал, что к Иторе нет прямых дорог, как нет их и в обычном мире. Итора — лишь проекция чего-то большего на крошечный мирок, населённый невесть как на ней очутившимися существами. И у каждого из них — был свой путь. Осталось понять, смог ли он донести до самой Вечности собственную просьбу там, давно и далеко, и была ли эта просьба услышана.

Если была — значит, он и был тем лучом света, который всегда движется по кратчайшему пути. Значит для него — этот бесконечный путь и был кратчайшим.

Он не видел гигантских тёмных врат, прянувших ему навстречу, не слышал рёва фанфар, не заметил и призрачного свечения, пронизавшего в тот последний миг его фигуру.

Новая жизнь наполняла его, и новое откровение занимало его разум куда больше тусклых образов окружающей реальности.

Он просто шёл, и шёл, пока не очутился там, где его ждали. А весь замогильный холод космоса, его роль Носителя, всё то, что казалось ему смыслом жизни — оказалось лишь небольшой его услугой Вечности.

Истинная его цель вот — эти последние шаги, которые навечно соединят новый мир со старым, новое время — с далёким прошлым, Аракор — с Иторой.

И Вечность, ждавшая своего часа с самого начала времён, снова вступит в свои права.

Уже погружаясь в полыхнувшее ему навстречу пламя нового бытия, он обернулся и попытался что-то увидеть там, позади, в царстве беснующихся жгутов созидательной энергии, готовых расколоть этот мир и создать его заново.

Он добрался до своей цели и обрёл своё имя. А тот, кому предназначалось неведомое послание, тот человек — сумеет ли найти?

Возможно, ответу на этот вопрос стоит посвятить часть его дальнейшей судьбы. Он не был готов бросать своё прошлое. Те времена, когда он был безымянным, они тоже останутся с ним.

Здравствуй, Итора. Ты больше не одинока.