Капитаны ищут путь

РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПУСТЫННОЙ БУХТЕ

Яхта покачивалась на якоре. Августовский день мерк, сглаживая контуры печального островка. Неярко теплились северные звезды. Несильно пришлепывала волна. Тоненько поскрипывала мачта. Безлюдно было кругом и тихо. На сотни и сотни миль окрест безлюдно и тихо.

Экипажу яхты «Йоа» снились уже не первые сны, если только они снились усталым людям. Лишь одному из семерых, капитану, не спалось. Когда отдали якорь, он не пошел с друзьями в каюту, но остался на палубе, под холодным небом с зеленоватыми звездами.

Он сидел на ящике, курил трубку и близоруко щурил глаза, разглядывая островок и бухту, где нынче, 22 августа 1903 года, приютилась его яхта.

Остров носил имя Бичи, бухта звалась Эребус. Эребус!..

Хорошо, что ребята, разметав руки, храпели в каютках и не видели капитана. Он сильно взволнован, этот обычно сдержанный человек с орлиным профилем и ироническим взором.

Остров Бичи, бухта Эребус. Тишь. Пришлепывают волны, скрипит мачта. Капитан Руал Амундсен пристально глядит на берег.

Еще и не родился Руал в том домике, что в нескольких милях южнее Осло, когда к этому острову, в эту бухту вошли корабли Джона Франклина. «Эребус» и «Террор» становились на якорь посреди тех волн, что не сильно накатывали в этот августовский вечер на борта «Йоа». Свистали дудки боцманов, мелькали синие куртки матросов. Старый сэр Джон (ему было тогда вдвое больше, чем капитану «Йоа» теперь) стоял на шканцах, и глаза его светились грустью и тревогой. На острове Бичи предстояло ему зимовать. Где-то здесь, посреди голых валунов, на пустынном острове Бичи цинга караулит его моряков… «Но он, — думает Руал Амундсен, — по прежнему своему опыту знает, что в этих местах человек часто принужден делать то, чего ему меньше всего хочется…»

Руал Амундсен глядит на берег. Тьма сгущается. Кресты на береговых камнях кажутся еще более покосившимися, чем они покосились на самом деле. Могилы моряков Франклина. По весне «Эребус», «Террор» вновь подняли флаги и ушли в море. Ушли по дороге туда, откуда не возвращаются…

А потом был найден листок «бутылочной почты». Капитан Амундсен помнит лаконичную фразу о смерти капитана Франклина. Но он не считает ее вполне справедливой, эту скупую строчку. Джон Франклин не умер, ибо не умирает тот, кто примером своим зажигает другие сердца. А ведь пример старого Джона зажег сотни сердец.

Он, Джон Франклин, указал верный путь, наиболее приемлемый путь по Северо-Западному проходу. И, хотя до сей поры ни один корабль не совершил сквозной рейс по этому пути, все же прав древний поэт Гораций: «Для смертных нет невозможного».

Нет невозможного для смертных! Эта гордая мысль, дошедшая из вековых далей и подтвержденная вековым человеческим опытом, владеет душой тридцатилетнего норвежца, что сидит на палубе яхты «Йоа», курит трубку и, щурясь, глядит на остров Бичи, на бухту Эребус.

Капитан поднимается и подходит к борту. Он рассеянно выколачивает из трубки золу, и ночной бриз подхватывает ее. Орлиное лицо капитана светлеет, будто с этим пеплом развеялись и его печальные мысли. И тень старого Джона Франклина ведет за руки другие видения прошлого. Руал Амундсен, чуть улыбаясь, кивает им, как добрым знакомым…

Мальчик с одутловатыми щеками и упрямо поджатыми губами. Маленький норвежец в куртке, застегнутой на все пуговицы, в туфлях на толстом каблуке и высоких, маминой вязки, белых шерстяных чулках. Отца уж нет, старшие братья разъехались. Они живут вдвоем с матерью в Осло. Мама мечтает о том времени, когда Руал будет ходить в традиционной студенческой шапочке с черной кисточкой. Ей так хочется, чтоб младший сын сделался медиком. Так хочется…

Руал не в силах огорчить маму; он старательно зубрит уроки и соглашается: ну конечно же, он будет доктором и, конечно же, на дверях их дома прибьют медную дощечку: «Руал Амундсен, доктор медицины».

Улыбка материнских глаз! Разве ее позабудешь, даже если ты уже и капитан дальнего плавания, хлебнувший соленый воздух океанов?

Итак, он аккуратно ходил в гимназию и, твердо пристукивая каблуками, возвращался по улицам Осло домой. Он торопливо обедал, отирая губы салфеткой, благодарил маму и скрывался в своей комнатке. А там… там ждал его иной мир.

Руал низко склонялся над книгой (он был сильно близорук и по-мальчишечьи стыдился этого) и читал затаив дыхание страницу за страницей. Во льдах и бурях брел англичанин. Англичанин выбивался из сил. Страшно перевернуть еще одну страницу — путешественник должен погибнуть. О, нет, он нашел… мох. Потом англичанин идет дальше. Ни крошки съестного. Англичанин гложет кожу мокасин…

Руал незряче глядит перед собой. Нет, никогда еще не читал он ничего более захватывающего, чем эта книга о первых путешествиях Джона Франклина. Никогда…

С Руалом произошли перемены. Они не на шутку встревожили мать. Мальчик начал спать зимой (норвежской зимой!) при отворенных настежь окнах.

— Не простужусь, мама, — улыбаясь говорил он. — Я просто люблю свежий воздух.

С этим можно еще было согласиться.

Мальчик подолгу пропадал в Нурмаркене, излюбленном месте спортсменов Осло, и до полного изнеможения гонял на лыжах.

— Мужчина должен быть сильным, — отвечал он на ее укоры.

И с этим тоже нельзя было не согласиться.

Мальчик ограничивал себя в пище — она-то уж знает его аппетит, ее не проведешь, — а однажды, пусть лопнут ее глаза, коли это не так, она видела, как он пробовал глодать башмаки. Мать перепугалась и отчитала сына. В остальном же она ни в чем не могла упрекнуть его. Он был послушен и прилежен в ученье.

Когда Руалу исполнилось восемнадцать, он, не переча матери, поступил на медицинский факультет, надел традиционную студенческую шапочку с черной кисточкой и начал аккуратно посещать университет.

Но бедной фру Амундсен не довелось увидеть Руала дипломированным доктором: она умерла. Впрочем, доживи она до окончания учебы сына, ей все равно не видать бы его медиком: с пятнадцати лет, втайне от нее, лелеял он мечту о полярных исследованиях и, только жалеючи мать, тянул время решительного объяснения.

Амундсен всерьез готовился к арктическим путешествиям. Он знал, что ноша нелегка, знал, что за малейшую оплошность, за незначительную, на первый взгляд, неосмотрительность в Арктике расплачиваются жизнью. Но он знал также и то, что там его ждет настоящая жизнь, ежели считать настоящей жизнью напряженную и страстную, каждодневную и мужественную борьбу.

Лыжные тренировки уже не удовлетворяли юношу. Чтобы руководить полярной экспедицией, нужно было овладеть морским делом, а чтобы сдать экзамен на судоводителя, надо было сперва несколько лет побыть в матросской шкуре. Таков был хороший обычай в норвежском флоте.

Матросом? Стало быть, матросом!

Парень со стальными бицепсами пришелся по душе шкиперу старушки «Магдолины». Шкипер лизнул заскорузлый палец, посмотрел документы у парня и зачислил его в команду. Матрос Руал Амундсен отправился бить тюленей.

Каждое лето он оставлял родные фьорды, где на зеленой воде дрожали отражения скал, похожие на руины рыцарских замков. Каждое лето ходил он на промысловых парусниках то к берегам Гренландии, то к берегам Шпицбергена. Руал сдружился с неласковой водой и северным ветром. Он насквозь пропах тузлуком и тюленьим жиром.

Спустя три года он был уже не матросом, а штурманом и готов был держать экзамен на капитана дальнего плавания.

А тут еще представилось и оно само — очень дальнее плавание. Видать, Руал Амундсен слыл недюжинным моряком: его, всего лишь двадцатипятилетнего, пригласили первым штурманом в экспедицию к южному магнитному полюсу.

Экспедиция считалась бельгийской — деньги были бельгийские, корабль назывался «Бельгика», начальник, капитан и несколько матросов были бельгийцы. Но, в сущности, была она интернациональной: норвежец — первый штурман, поляк и румын — научные сотрудники, доктор — американец, да к тому же еще и несколько матросов — земляки Амундсена.

Вот уж где привелось отведать настоящих полярных невзгод! Тринадцать месяцев сжимали корабль льды Южного Ледовитого океана. Двое матросов сошли с ума. Почти всех извела цинга…

Руал вернулся в Европу накануне пришествия нового века. Когда же двадцатое столетие наступило, он был уже капитаном дальнего плавания. Руал, конечно, мог бы с успехом заняться доходным делом и заключить свою жизнь в известный круг: прибыльные промыслы, биржевые бюллетени, уютный дом с изразцовым камином и благоверной фру. Но он отнюдь не походил на тех, кто лишь за стаканом вина вспоминал викингов. Он, право, мог бы воскликнуть вместе с поэтом:

Кто гонит меня вперед подобно Року?

А «я» вело его по дороге протеста. Он не хотел мириться с упрямством Арктики. Он знал, что, так же как во всемирной истории ничто значительное не свершается без великой страсти, так и в истории науки и мореплавания большая победа тоже требует великой страсти! Однако к страсти, зажженной в отроческой душе рассказом о Джоне Франклине, Руал Амундсен прибавил трезвый расчет и долговременную подготовку. Впрочем, об этом в целом мире никто до поры до времени не знал.

После «Бельгики» снова были книги. Он купил их целую охапку и долго благодарил продавца, седенького старичка англичанина из Гринсби. То было не просто разрозненное книжное собрание. То были пожелтевшие журналы со статьями китобоя Уильяма Скоресби-младшего и секретаря адмиралтейства Джона Барроу, обстоятельные разборы плаваний русских в Беринговом проливе, дневники Бичи, отчеты Парри, Росса, Франклина и, наконец, значительное число описаний экспедиций, искавших сэра Джона. Это было настоящее богатство, и старичок из Гринсби напрасно удивлялся столь горячим благодарностям норвежца.

Почти вековой опыт запечатлелся под этими кожаными переплетами. Десятки жизней, отданных открытию Северо-Западного прохода… десятки географических карт, безмолвных свидетелей невероятных лишений и подвигов… И — вековой итог: впечатляющий, гордый, значительный, но все же оставляющий горечь и неудовлетворенность, ибо Северо-Западным проходом никто еще не совершил сквозное плавание. Ни один киль не пробороздил арктическую волну, проходя из Атлантики в Тихий океан или из Тихого океана в Атлантику. Ни одно судно!

Величие замысла молодого норвежца было не только в желании осуществить первое сквозное плавание. Амундсен вознамерился соединить мечту детства с важнейшей задачей науки — изучением земного магнетизма в районе Северного магнитного полюса.

Самый твердый и уверенный моряк, задумавший предприятие, подобное амундсеновскому, нуждается в поддержке и ободрении, хотя бы только нравственном. И Руал Амундсен больше не мог оставаться один на один со своей думою.

Он отлично помнил тот сверкающий радостный день, когда в Осло встречали человека, дрейфовавшего на «Фраме». Помнил Руал и то, как встречали в Осло лыжника, пересекшего ледяное плато огромной Гренландии. Теперь этот человек был одним из самых крупных полярных авторитетов. Его «да» или его «нет» были бы решающими.

Легко представить, что испытывал Руал Амундсен, как в тот день, когда он шел к Фритьофу Нансену. Легко также представить, что испытывал он, выходя из дома Фритьофа Нансена: Нансен сказал «да»! Сам Нансен одобрил его план!

С тем же рвением, с каким он надевал некогда матросскую робу и лопатил палубу, приступает Руал к овладению методами наблюдения над земным магнетизмом.

Он перебрался в дымный серый Гамбург, снял комнатенку в рабочем квартале и, замирая, отправился на прием к директору Германской морской обсерватории, поминутно ощупывая карман, где лежало рекомендательное письмо.

Директор был важной персоной — тайный советник, знаменитый ученый, богатый старик. Прием, оказанный безвестному норвежцу Георгом фон-Неймайером, несколько опровергает традиционное представление о тайных советниках: это был приветливый, очень радушный прием.

Профессор Неймайер выслушал жаркую речь и кивнул: хорошо, он разрешит господину Амундсену изучать в его обсерватории методы магнитных наблюдений, но… Старик побарабанил пальцами по зеленому сукну письменного стола и внимательно посмотрел на Амундсена.

— Молодой человек, — сказал наконец профессор, проводя рукой по своей пышной седой шевелюре. — Молодой человек, у вас задумано еще что-то. Говорите все!

Руал быстро взглянул на профессора и признался, что мечтает первым пройти по Северо-Западному пути. Голубые глаза Неймайера блеснули.

— Нет, — произнес он. — И это еще не все!

Амундсен объявил, что во время экспедиции надеется определить истинное местонахождение Северного магнитного полюса. Старик просиял, его гладко выбритые щеки порозовели. Он вскочил, подошел к Амундсену и обнял его.

— Молодой человек! — волнуясь, воскликнул профессор. — Если вы это сделаете, вы будете благодетелем человечества на все времена. Это — великий подвиг!

Минуло три года. Стояло нежаркое норвежское лето; в северных фиордах пронзительно пахло сельдью и треской; пастухи кочевали с отарами на горных пастбищах, где распластывали свои кроны «столовые» березы; над песчаными дюнами Ёрена колыхались вересковые заросли, а на полях вызревал ячмень, зеленел овес.

В один из тех погожих тихих летних дней во всей Норвегии, пожалуй, трудно было бы сыскать человека, который чувствовал себя более несчастным и удрученным, чем Руал Амундсен. Сколько раз приходил он в отчаяние, собирая деньги для экспедиции, занимая у друзей и знакомых, сколько раз отчаяние сменялось надеждой. Наконец, все было готово. Яхта «Йоа» — ровесница Амундсена, честно исполнявшая доселе свое рыболовецкое дело, — стояла у пристани Фрамнес, полностью снаряженная к далекому походу, шестеро молодцов только и ждали приказа поставить парус и запустить тринадцатисильный керосиновый мотор. Все готово, и вдруг…

Вдруг самый крупный кредитор решительно потребовал расплаты в двадцать четыре часа. В противном случае он грозил наложить арест на «Йоа», а самого Амундсена препроводить в «долговую яму».

Кредитор, брызгая слюной и багровея, не хотел и слышать об отсрочке. Он был столь же несговорчив и свиреп, как и все кредиторы на всем божьем свете. Амундсен пришел в отчаяние. Честное слово, легче одолеть Северо-Западный проход и достигнуть двух земных полюсов, нежели выложить в двадцать четыре часа такую кучу полновесных крон!

Амундсен собрал своих молодцов и с великолепной невозмутимостью, которая не так-то легко далась ему, объявил, что все полетит к чертовой бабушке, если они, экипаж могучей «Йоа», сегодня же, 16 июня 1903 года, не примут какого-либо решения. И они приняли решение…

Так как все тайное, согласно старинным поверьям, происходит в глухую полночь, при криках сов или бое башенных часов, то и на этот раз дело происходило в полуночное время. Ночь выдалась подходящая — лил дождь, тяжелые тучи завесили небесный фонарь. Семеро моряков взошли на «Йоа», снялись с якоря и прощально помахали руками в ту сторону, где в хорошеньком домике с мезонином сладко посапывал кредитор.

Может быть, строгие законники и осудят поступок Амундсена. Ну что ж, пусть их! У него другие заботы. Он привел свою «Йоа» к острову Бичи. Он пойдет дальше. Он одолеет, наконец, этот заколдованный Северо-западный проход. И, вернувшись, сочтется со свиньей кредитором…

Над островом Бичи, над пустынной бухтой Эребус, над всей необъятной Арктикой была ночь. Капитан «Йоа» поежился, снова выколотил трубку и спустился в неярко освещенную каюту. На койке, соседней с капитанской, спал его помощник, лейтенант датского флота Хансен.

Со стены каюты смотрел на Амундсена портрет высоколобого человека. Капитан перевернул портрет и перечитал надпись: «Капитану Руалу Амундсену с надеждой, что его путешествия увенчаются успехом, от его друга Фритьофа Нансена. 16 июня 1903 года».

«Доброй ночи, дорогой Фритьоф», — тихонько сказал Амундсен.

ЗЕМЛЯ КОРОЛЯ УИЛЬЯМА

Линдстрем поднимался первым. Слышалось «чмыханье» примусов и приглушенные проклятия, затем — ровное гудение пламени, стук сковородки и кофейника, затем — шипение сала и, наконец, громовой возглас:

— Кушать подано!

Этот уроженец маленького Хоммерфеста был таким коком, что даже парижские классики кулинарии не могли бы сравниться с ним. По крайней мере, в это твердо веровала команда «Йоа». Что же касается хлеба, который он изготовлял каждое утро на… примусе, то и у самого Хансена, известного в Осло пекаря, потекли бы, верно, слюнки. По крайней мере, у команды «Йоа» они текли.

— Кушать подано! — И обитатели крохотной яхты, благословляя Линдстрема, примащиваются пить утренний кофе. Они пьют его с заспанными лицами. Но вот, как всегда, самый молодой из них (ему нет еще и двадцати пяти), Густав Вик, «отмачивает» свою первую шутку, и все хохочут. Улыбается и капитан. Это здорово, когда для трудного дела подбирается такой веселый, работящий, сговорчивый народ. Пожалуй, хорошо и то, что команда невелика: у каждого хлопот много, и дни летят неприметно.

На «Йоа» пятеро земляков Амундсена и один датчанин. Датчанин, премьер-лейтенант Хансен, — навигатор и геолог. Однофамилец его, Хельмер Хансен — второй штурман, давно просоленный в море, как и его прямой начальник Антон Лунд. Антон Лунд на «Йоа» первый штурман. Он самый старший, ему под пятьдесят. Стало быть, на нем лежит и кое-какое попечение над такими мальчишками, как Густав Вик. Но Вик не очень-то любит опеку. Он только и думает, как бы выкинуть забавную штуку. Э, Антон Лунд ничуть не сердится, когда этот магнитный наблюдатель избирает объектом своих незлобивых «наблюдений» его самого, старого гарпунщика полярных морей… Ну-с, и еще один моряк — Педер Риствед, амундсеновский погодок. Педер весь день либо с мотором возится, либо пишет в журнале метеорологических наблюдений.

В первое утро близ острова Бичи на «Йоа» проходило все обычным порядком, точно так же, как в прежнюю якорную стоянку у острова Диско, близ Гренландии. Только теперь накопилось больше впечатлений. Было о чем потолковать за завтраком: как миновали самое северное поселение европейцев на 73°31′ северной широты, про береговой знак «Чертов большой палец», и как повстречались с датской экспедицией Эриксена, и как петляли в Ланкастерском проливе, пока не бросили якорь в бухте Эребус.

После завтрака Амундсен с частью команды съехал на берег, и тогда все вспомнили и Джона Франклина и тех, кто погиб, разыскивая его.

Рухнувший домик напомнил морякам «Йоа» о командоре Пеллене. Осенью 1854 года командор оставил в хижине провиант и снаряжение для эскадры Белчера, искавшей Франклина. Четырьмя годами позже неподалеку от Нортумберлендского домика Мак-Клинток положил по просьбе вдовы Джона Франклина памятную мраморную плиту. Моряки Амундсена стояли на суровой земле острова Бичи и, сняв шапки, читали надпись, начертанную на мраморе:

Моряки надели шапки. Капитан указал на повалившееся надгробие. Ребята с «Йоа» без слов поняли. Они принялись за работу и привели могилы в порядок, но украсить их ничем не могли — остров был гол и пустынен.

«Йоа» и двух суток не стояла у острова Бичи. 24 августа она уже зарылась в туманы пролива Барроу, моряки снова чередовались на шестичасовых вахтах, и капитан наравне с прочими отстаивал положенное время, ухватившись за рукоятки штурвала.

Чем дальше уходила «Йоа», тем ближе была она к магнитному полюсу, и стрелка компаса металась, как больной в жару, а на траверзе острова Прескотта компас вовсе вышел из строя. Амундсену и лейтенанту Хансена оставались лишь астрономические способы определения координат. Но туманы были столь часты и так густы (лондонские знаменитости не шли с ними ни в какое сравнение), что прибегнуть к астрономии удавалось редко. К тому же, узкий фарватер был неизведан. Словом, состояние духа на «Йоа» было не особенно праздничное.

Слепое плавание было б еще терпимым, но случай уготовил нашим мореходам такое, что приходится лишь удивляться, как им удалось вывернуться из беды.

Началось с того, что «Йоа» налетела на риф. Удар был силен, щепки всплыли по обеим сторонам судна. Амундсен сразу смекнул, что дело гибельное и, пожалуй, пора прощаться друг с другом. Но тут нежданно-негаданно грянул шторм, и волна, мощная, молниеносная, спасительная волна, перебросила «Йоа» через риф.

— Ура! — закричал Вик и осекся.

— Руль! — воскликнул лейтенант Хансен. — Руль не слушается!

Снова им грозила гибель; неизвестно еще, что было выгоднее — сидеть на рифе и готовиться к спуску шлюпок или носиться по Ледовитому океану с ветрилами, но без руля, каждую минуту ожидая крушение. Оказалось, что штыри руля при ударе о риф выскочили из петель. И снова — спасительная, молниеносная, мощная волна так ловко толкнула руль, что штыри, точно направленные разумным усилием, вошли в петли, и корабль стал послушным.

К вечеру моряки положили якорь неподалеку от какого-то островка и уже собирались растянуться в каютах, как раздался вопль машиниста:

— Пожар!

В машинном отделении горел керосин; пламя гудело, и длинные узкие оранжевые языки его быстро, как шпаги, вырывались из люка. Все кинулись на огонь так, как на него можно кидаться лишь на корабле. Пожар удалось затушить.

Однако этим не исчерпывались беды. В довершение всего разыгрался страшнейший ураган. Похоже было, что Арктика окончательно разозлилась на семерых смельчаков.

Амундсен больше не верил в счастливый исход. Сколько можно пытать счастье? У счастья, верно, тоже есть терпение. Капитан начал маневрировать к берегу.

Была одна надежда: уж если суждено выброситься на берег, так пусть выбросит носом вперед, чтоб легче потом стащить «Йоа» назад в воду. Ураган ревел в потемках — стоял сентябрь, начиналась полярная ночь. Четверо суток «Йоа» лавировала в проливе Рэ, у южного берега Земли короля Уильяма.

Нет худа без добра — лавировка привела Амундсена в чудесную бухточку, закрытую от ветров, глубокую и спокойную. И он решил зимовать на острове, где некогда лейтенант Хобсон нашел записку, извещавшую о смерти Джона Франклина и о начале пешего марша его экипажей.

Берега были низкие, песчаные, мшистые. Свежие оленьи следы вели к небольшому пресному озерцу. Старицы говорили о минувшем жарком лете, а круги от жилищ — о недавней эскимосской стоянке. Словом, место во всех отношениях казалось подходящим, и Амундсен приступил к выгрузке.

Прежде всего были выгружены ящики с продовольствием. Внутри ящиков припасы были упакованы еще и в жестяную оболочку. И неспроста — ящики (а доски их были сбиты медными нагелями) пошли на постройку магнитной обсерватории. Ящики, точно детские кубики, ставили друг на друга и засыпали песком, а потом снаружи и изнутри обшивали толем.

Пока часть экипажа сооружала обсерваторию и крохотный домик для Вика и Ристведа, другая охотилась. В тот год многочисленные оленьи стада собирались у бухты Йоа, как Амундсен назвал тихую гавань, где стояло его судно, намереваясь с ледоставом переправиться на материк. Лучшего олени и не могли придумать, и охотники не успевали перезаряжать карабины.

Оленьи шкуры, не ахти как умеючи обработанные скорняками «Йоа», надежно укутывали береговое и корабельное жилье, где уже устанавливались приборы, сделанные с той аккуратностью и чистотой, на которую способны немецкие мастера.

Корабль готовили к зиме. Когда лед сковал залив, «Йоа» накрыли брезентом, и она походила на дом, правда, несколько странный и неказистый, но зато надежно защищенный от ветров. От ветров, но все же не от стужи, ибо круглые железные печки ненадолго обогревали «Йоа».

Капитан и лейтенант обосновались в кормовой каюте и ежевечерне, перед сном, срубали топориками с коек лед, наросший за день. Не очень-то приятно было забираться в постель, похожую на холодильник. У Линдстрема, Хансена и Антона Лунда в носовой каюте было получше, хотя и там донимала людей промозглая сырость.

Между тем зима началась, начались и научные работы экспедиции Руала Амундсена.

Лишь только часы показывали урочное время, в маленьком камбузе раздавались проклятия Линдстрема. Изрядно повозившись с застывшими за ночь примусами, он, наконец, выпекал хлеб, кипятил кофе, поджаривал ломтики оленины.

Жизнь наладилась — люди были здоровы и сыты, приборы работали исправно, Амундсен готовился к санным рейдам по Земле короля Уильяма и откармливал сильно отощавших собак. Стояли трескучие морозы, ртуть термометров зачастую показывала -60°; снег метровой глубины покрывал холмы, скалы, бухты. Ярко и сильно горели звезды, а луну опоясывало дымчатое кольцо. Маленькая колония, заброшенная в полярную глушь, жила так же, как и в штормовые дни морского похода: дружно, бодро, сплоченно, и если бы кто-нибудь неприметно наблюдал за ней, то должен был бы вынести из такого наблюдения очень отрадное и светлое впечатление. Эти славные простые сердечные люди, храбрые той храбростью, которая никогда не выпячивается и не терпит показного, эти семеро зимовщиков, сами того не ведая, являли еще один заразительный пример человеческого братства.

Как ни были все они загружены и по хозяйству, и научными наблюдениями, и охотой, как ни развлекались они шахматными матчами или прослушиванием веселых песенок, записанных на портативный фонограф, а все-таки одиночество и оторванность давали себя чувствовать. И поэтому событие 8 ноября показалось экипажу «Йоа» значительным и радостным.

А событие было такое. С утра моряки занялись постройкой обсерватории, где лейтенант Хансен предполагал вести наблюдения за небесными светилами. Кто-то, на миг распрямив спину и отирая пот, глянул вдаль, всмотрелся и воскликнул, загораясь охотничьим азартом:

— Честное слово, вот они опять!

Кто «они» — было ясно без долгих объяснений. Ну конечно же, олени! Все, не мешкая, бросились, обгоняя друг друга и увязая в снегу, за карабинами. Только Амундсен и лейтенант остались на месте. Первый не любил охотиться, второй, хотя и страстный зверолов, был недвижим и только внимательно вглядывался в черные точки, двигавшиеся по снеговой целине.

— Что же вы, Хансен? — удивился Амундсен. — Разве вам не хочется пострелять оленей?

— Только не этих, капитан, — с комичной серьезностью отвечал дальнозоркий навигатор. — Только не этих. Эти-то о двух ногах!

Теперь уже взволновался и Амундсен. Действительно, к бухте Йоа приближалась партия людей на нартах с собачьими упряжками. Все произошло очень быстро и мирно.

Сперва, конечно, белые и эскимосы сближались осторожно, одни с копьями и луками, другие с карабинами «Краг-Иергенсен». Но есть один прием, безошибочно действующий почти всегда и почти везде, — доверие и безоружность. Так же как некогда Коцебу и Шишмарев на Аляске, Амундсен положил карабин и спокойно подошел к эскимосам. Красивые, высокие и сильные, они сердечно приветствовали белого человека. Если моряки Амундсена могли предполагать встречу с эскимосами, то для туземцев пришельцы были легендарными существами, о которых ведали они лишь по рассказам глубоких стариков.

С приходом эскимосов в районе бухты Йоа повеселело. Начались взаимные угощения, обмены подарками, знакомства и совместные промыслы. Амундсен тотчас приступил к сбору этнографической коллекции.

Пятьдесят эскимосских ледяных хижин раскинулись на берегах бухты Йоа. Двести человек прибавилось к маленькой норвежской колонии, и все эти двести человек с неприкрытым и простодушным удивлением разглядывали богатства белых людей.

После сочельника, отмеченного с роскошью благодаря неутомимой изобретательности кока Линдстрема, и после двадцатипятилетнего юбилея Вика, отпразднованного с истинным весельем, экипаж «Йоа» вступил в новый год.

Изучение земного магнетизма продолжалось не только в обсерватории. Амундсен и его спутники совершали трудные вылазки в глубь Земли короля Уильяма. Холод все дни держался устрашающий: минус пятьдесят три, минус шестьдесят, минус шестьдесят два. Порой среди метелей и снегов встречали эскимосские семейства, и тогда слышались обоюдные приветствия: «маник-ту-ми».

Во время этих экспедиций был пройден северный магнитный полюс. С магнитными наблюдениями Амундсен совмещал и геодезические работы. Возвращаясь к своей «Йоа», путники с особой силой чувствовали — человек всегда судит по сравнению — уют замороженных кают и превосходный вкус супов, сваренных на линдстремовских примусах. «Йоа» совсем скрылась в огромных снежных сугробах. Толщина льда в бухте достигла почти четырех метров.

К концу мая полярный пейзаж несколько оживили стайки воробьев.

А в начале июня проглянули кое-где проталины, и маленькие черные полосочки земли несказанно обрадовали зимовщиков. В небе тянулись гусиные караваны. Снег начал сходить, в озерах заплескалась форель, потешные зверушки — лемминги сновали среди мхов и, наконец, пришествие полярного лета ознаменовалось появлением несносных комаров, от которых нигде и никому не было спасения.

По-прежнему, не давая ни себе, ни подчиненным длительного отдыха, Руал Амундсен собирал данные о земном магнетизме, путешествуя на шлюпках вокруг Земли короля Уильяма.

В проливе Симпсона давно уже вскрылся лед; потеряв снеговой покров, он плавал дробными кусками, отливая на солнце голубовато-зеленым цветом. Путь на запад был свободен, и если бы у Амундсена была одна цель — первым свершить сквозное плавание Северо-Западным проходом, то он с успехом мог бы вести «Йоа». Но его судно все еще стояло в тихой бухте и никаких признаков подготовки к плаванию на нем не было заметно. Амундсен и не думал покидать Землю короля Уильяма. Руал был верен своему слову: ведь он обещал Нансену и Неймайеру привезти богатый материал о земном магнетизме.

Шли месяц за месяцем, в точности соответствуя приметам, которыми наделял их эскимосский календарь: май — нетчьялерви: детеныш тюленя уходит в море; июнь — каваруви: детеныш тюленя линяет; июль — носруи и итчьяви: олень рожает, птица высиживает птенцов… Месяц за месяцем, медленная смена времен, постоянность событий: сентябрь и октябрь — олени откочевывают на юг; ноябрь — эскимосы готовят зимние склады; наконец, декабрь — солнце скрывается. И опять — январь, капидра: холодно, эскимос мерзнет…

Не только эскимосы мерзнут, мерзнут и норвежские моряки. Все так же ведут они исследования; все так же уходят в санные экспедиции, натыкаясь порой на печальные останки экспедиции Франклина, поправляют развороченные могилы и читают на скале потемневшую надпись:

На сотни и сотни миль тянется узенький след нарт: норвежцы одолевают снеговые дали. Пролив Симпсона и Земля короля Уильяма обретают точные очертания на картах, вычерченных лейтенантом Хансеном. Лист к листу ложатся записи магнитных наблюдений и метеорологические заметки, укладывается зоологическая коллекция, полнятся ящики этнографическими экспонатами.

Амундсен и его друзья могут чувствовать удовлетворение, хотя они еще и не знают, что на обработку одних только магнитных наблюдений ученым потребуется около двух десятилетий!

ЧЕРНАЯ ШХУНА — ВЕСТНИК ПОБЕДЫ

Тринадцать месяцев беспрерывно работали самозаписывающие приборы обсерватории. Столько же недвижим был винт «Йоа», убраны ее паруса, молчал мотор. 12 августа 1905 года, в девять часов вечера, приборы обсерватории были остановлены, а на следующее утро был пущен мотор. «Йоа» снималась с якоря; «Йоа» оставляла Землю Короля Уильяма. И лейтенант Хансен мог повторить излюбленные им строки поэта Бьернсена:

Густой туман повис клочьями на мачте, потек по парусам, спустился на палубу, заклубился у бортов и, сгрудившись, сомкнувшись, запеленал судно. Слабый бриз чуть полнил паруса; мотор был остановлен; «Йоа» двигалась медленно и плавно.

На закате огибала она мыс Холла. Туман рассеялся. Солнце закатывалось красное. Его скошенные лучи, тишина предвечерних часов, резкая чернота береговых утесов, плавный ход «Йоа», начавшей второй этап борьбы за Северо-Западный проход, неизвестность будущего — все это настраивало моряков на серьезный, торжественный лад. И, точно для того чтобы еще более усугубить торжественность момента, на траверзе мыса Холла экипаж «Йоа» увидел каменные глыбы надгробий франклиновских скитальцев и ту скалу, где были высечены скорбные и мужественные слова:

Салютуя мертвым, «Йоа» приспустила флаг. Медленно скрылся мыс Холла, ушла за горизонт Земля короля Уильяма. И над Амундсеном вновь засвистал ветер Северо-Западного прохода.

Камни и мели встают на пути «Йоа». Ни одно судно не показывалось на этом отрезке пути. Карт нет. Непрестанно бросают лот. Денно и нощно торчит на марсе вахтенный.

Закусив трубку, осторожно ворочает штурвал Руал Амундсен или премьер-лейтенант Годфред Хансен. Вик и Риствед сменяют друг друга у мотора. Антон Лунд и Хельмер Хансен ведут прокладку.

Напряженные дни. Амундсен потерял аппетит. Линдстрем даже не пытается его уговаривать. Капитан не спит сутками. Он почти страшен. Он выглядит стариком. дни кажутся нескончаемыми.

Пролив Виктории встречает «Йоа» массами битого льда. Судно врезается в них, пробивается, отходит, огибает, опять врезается. У мыса Колборна можно перевести дух: начинается фарватер, описанный полсотни лет назад смелым и талантливым командиром «Энтерпрайз» Коллинсоном.

Все дальше и дальше уходит «Йоа». Высокие и крутые берега острова Ричардсона. Островки и мыс Крузенштерна в проливе Долфин и Юнион… Темные стволы плавника, вынесенного рекой Коппермайн… Все дальше и дальше идет «Йоа»…

Сдав вахту, Руал Амундсен устало спустился в каюту. Лег плашмя на койку, скрестил налившиеся свинцом руки, быть может, удастся соснуть часок-другой. С треском распахивается дверь, и восторженный вопль:

— Виднеется судно!

Амундсена точно ополоснули студеной водой — усталости как не бывало. Он мгновенно одевается, мельком замечает портрет Нансена, и ему чудится, что Нансен улыбается. Капитан вихрем вылетает на палубу. Еще ничего не разглядев, он уже не удерживает счастливую улыбку: «Где? Хансен, где?» Хансен протягивает ему бинокль.

День был хорош, но, когда Амундсен притиснул к себе бинокль и стекла приблизили далекий клочок моря, на котором переваливалась черная двухмачтовая шхуна, день показался ему сверкающим.

Зыбь усилилась. Будто волнение людей передалось морю, и оно задышало учащеннее. Мягкий ветерок особенно бережно подхватил флаг «Йоа», ласково развернул его и заструил над палубой, словно распластывал его над всей Арктикой.

Корабли сближались. Шхуна двигалась быстрее «Йоа». У черной шхуны мотор, видимо, был сильнее, да и парусность, несомненно, больше. Экипаж «Йоа» — кучка людей, замерших от счастья, взявшихся за руки, — стоял на палубе, глядя на черную шхуну — первый вестник победы, ибо появление большого судна означало, что теперь-то «Йоа» обязательно пройдет остаток пути. Конец сомнениям!

Двухмачтовая шхуна подходила, вздымая бурун у форштевня и оставляя позади длинный дымный хвост. Уже можно было разглядеть ее флаг — звезды и полосы.

Наконец, оба судна ложатся в дрейф, и Амундсен торопится в шлюпке к «американцу». На бортовой скуле черной шхуны он читает надпись: «Чарлз Ханссон», а чуть ниже порт, к которому приписано судно, — «Сан-Франциско».

Амундсен вскарабкивается на палубу. Его окружает пестрая команда — белые, эскимосы, негры. Толпа расступается. Седой, морщинистый обветренный старшина американского китобойного флота и капитан «Чарлза Ханссона» Джемс Мак-Кеннан размашисто шагает к Амундсену.

— Капитан Амундсен? — спрашивает старик и крепко, двумя руками сжимает руку норвежца. — Я чрезвычайно рад, — продолжает Мак-Кеннан, отлично сознавая величие момента, — первым поздравить вас со счастливым прохождением Северо-западным путем!

Это было 26 августа 1905 года, две недели спустя после того, как «Йоа» покинула Землю короля Уильяма. Это было в проливе Франклина!

ТЫСЯЧА СЛОВ

Море — древний душегубец. Амундсен и его храбрецы это знали. Но все же после радостной встречи с черным китобоем из Сан-Франциско никто из них не думал, что полярный Нептун удружит им еще одной зимовкой.

У мыса Батерст цвет воды внезапно переменился. Вместо темных волн в борта «Йоа» тяжело и густо плеснули длинные коричневые валы, отороченные желтой пеной: маленькое суденышко зарылось в воды, принесенные в океан рекой Макензи. Более четырех тысяч километров катились эти воды, взбалтывая песок и глину, по лесным просторам Канады, пересекали мшистые тундры и каменистые равнины, а теперь вот окружили норвежский корабль.

Эх, если бы все время плыть в волнах, окрашенных землей Канады! Однако и мощная Макензи не в силах побороть океан; вскоре волны обретают свой прежний темно-зеленый колер, а затем все чаще и чаще навстречу «Йоа» плывут, колотясь и звеня, льды, льды, льды.

Льды густели. Настроение падало. На скорое завершение похода рассчитывать не приходилось.

Экипаж «Йоа» и не догадывался, что предстоящая ему зимовка может вызвать в ком-то неописуемую радость. Между тем совсем неподалеку от «Йоа» был некий норвежец. Приметив суденышко и сообразив, что оно идет, едва прошибая льды, к Кингс-Пойнту, норвежец подбросил шапку и замахал руками.

Второй штурман китобойной шхуны «Бонанца» норвежец Стен вовсе не был робинзоном. Он не нуждался в избавлении от плена; его радость при виде «Йоа» была вызвана тем, что он обретал невольных товарищей по зимовке. И, хотя рядом с ним зимовали эскимосские семейства, он, как всякий полярник, от души приветствовал пришельцев.

Пришельцы, ступив на землю Кингс-Пойнта, в свою очередь, были обрадованы: и людьми, из которых один был земляком, что особенно приятно в чужих краях, и изобилием плавника, годного на постройку домов в гораздо большей степени, чем ящики из-под провизии.

Близ берега, накренившись на борт, неподвижно замерла шхуна. Штурман Стен объяснил удивленным морякам «Йоа», что это и есть его «Бонанца». Китобойное судно прочно сидело на мели. Шкипер Могг и команда, рассказывал штурман, ушли на шлюпках к острову Гершеля, где зимовало еще пять китобоев, а он, Стен, да вот еще судовой гарпунщик Джимми остались караулить судно. Между прочим, заметил Стен, шкипер Могг собирался сухопутьем добраться до Сан-Франциско и, чтобы не потерять сезон, подогнать к будущему году новое судно как раз туда, где стояла «Бонанца». Это сообщение запало в память Амундсена, и какой-то замысел блеснул в его голове, но он промолчал…

Экипаж «Йоа», не тратя попусту дорогие дни, принялся сооружать из плавника жилой домик и обсерваторию. Пожалуй, к лучшему эта непредвиденная зимовка: новые наблюдения, новые записи, новые материалы. Северо-Западный проход от них никуда не денется, а ученые Европы будут только благодарны!

В воздухе уже кружили белые мухи и дул пронзительный ветер, когда зимовье амундсеновской партии было налажено и в двух домиках тускло засветились огни.

Кроме моряков «Йоа», штурмана Стена с супругой и эскимоса-гарпунщика Джимми с женой, зимовало несколько эскимосских семейств. Амундсен сразу заметил, что здешние эскимосы не похожи на своих сородичей, кочевавших по Земле короля Уильяма. Вскоре он узнал, что эскимосы пришли к Кингс-Пойнту с берегов залива, открытого некогда капитаном Коцебу.

Уроженцы залива Коцебу… Не сказывали ли их памятливые старухи, сидя долгими вечерами у огня, о давнем происшествии — о том дедовском времени, когда впервые в залив явились белые люди на двухмачтовом судне и белый начальник в куртке со светлыми пуговицами одаривал эскимосов ножами, топорами, наконечниками для копий, бусами и ножницами? Верно, сказывали о том старухи с берегов залива Коцебу. Ведь у эскимосов, как и у индейцев, женщины были хранительницами «исторических хроник». А первое появление белых людей для всякого племени было необычным происшествием.

Получилось так, что в Кингс-Пойнте капитан «Йоа» говорил с эскимосами, предки которых встретили на Аляске капитана «Рюрика». Далеко во времени отстояли друг от друга два капитана, но незримая и прочная нить, протянувшись почти сквозь век, соединяла их судьбы: один был зачинателем, делом возродивший поиск Северо-Западного прохода; второй — свершителем…

Зима выдалась суровая. Метель трубила в хриплый рог, выла и плакала, будто где-то рядом с Кингс-Пойнтом шабашили ведьмы. Под метельный гул неугомонный Амундсен окончательно обдумал план, возникший у него при первой беседе со Стеном. Штурман обмолвился тогда, что его шкипер предполагал посуху достичь Сан-Франциско. Амундсен думал не о Сан-Франциско, а о ближайшей телеграфной станции.

Юношеские лыжные тренировки в Нурмаркене, поход с приятелем по горному Хардангеру, когда они едва не погибли, железные мускулы, закаленный организм — все это должно было помочь ему. Телеграфная станция, торопкий стук ключа, посылающего по проводам точки и тире, — они снились Амундсену, шумели в мечтах, как метель в ночи. Тире и точки, оповещающие мир, что «Йоа» успешно проходит Северо-Западный путь, что все они живы и здоровы и что летом девятьсот шестого года плавание будет завершено. Право, для этого стоило пройти сотни километров и одолеть горную цепь.

В одиночестве Амундсен, пожалуй, не рискнул бы. Но, во-первых, был еще шкипер Уильям Могг, а, во-вторых, эскимос Джимми, гапунщик «Бонанца», и его жена Каппа, уроженка берега залива Коцебу, надумали посетить Аляску.

В конце октября Амундсен, Джимми и Каппа, нагрузив нарты и подкормив собак, прибыли к острову Гершеля, где зимовали китобои. Шкипер Могг — толстенький и шарообразный, с надменными манерами и вздорным характером — не очень-то понравился Амундсену. Однако не отказываться же от путешествия!

Утром 24 октября зимовщики-китобои острова Гершеля провожали четверых людей, уезжавших на материк. Толстенький Могг удобно примостился на нартах. Амундсен, Джимми и Каппа надели широкие канадские лыжи. В морозном воздухе резко свистнул бич, и дюжина собак дружно рванула нарты.

Первый день «марафонского» лыжного бега измучил Амундсена. Но он не пал духом, зная, что еще несколько таких тридцати-сорокакилометровых переходов, и он «втянется».

Во второй день пути он увидел хилую елочку. Обыкновенную скромницу елочку, с вечнозелеными глянцевитыми иглами и корой, покрытой пятнами седого лишайника. Елочка, словно разведчица лесной армии, далеко отбежала от своих мохнатых соплеменниц и одна спорила с жестокими северными ветрами. Амундсен обрадовался ей, как живому и близкому существу.

А потом елочек мелькало по сторонам все больше и больше, они выпрямлялись, вольнее тянулись вверх, гуще были обсыпаны снегом. Местность была гористая, и ели на скалах напомнили Амундсену лесисто-нагорные пейзажи родины.

При тридцатиградусном морозе путники перевалили высокие горы и оказались в лесу. Канада осталась позади, начиналась Аляска. Надежды Амундсена, что он без особого труда пройдет весь путь, не оправдывались. И не потому, что он не выдерживал каждодневный бег, а оттого, что шкипер Могг, действительно, оказался прескверным спутником. Шкипер Могг чувствовал себя боссом: у него были деньги, у Амундсена их не было, собаки и нарты принадлежали шкиперу, а продовольствие, захваченное капитаном «Йоа», по настоянию шкипера было оставлено на острове Гершеля и взамен взяты несколько мешков замороженных бобов. Этими-то бобами босс Могг и потчевал своих проводников и самого Амундсена. Да и потчевал-то не щедро. Шкиперу хватало пищи — ведь он ехал на нартах, а Джимми, Каппа и Руал бежали на лыжах.

Амундсен был не такой человек, чтобы долго терпеть наглого толстяка. Но пока он сдерживался, сцепив зубы, бежал на широких канадских лыжах рядом с нартами, на которых покоил свои мякоти кругленький довольный Могг. «Черт с ним, — думал Амундсен, глотая голодную слюну, — еще немного — и Форт-Юкон, телеграфная станция!»

Путешественники ехали на юг. Попадались им индейские хижины, лыжни охотников. В сумрачном хвойном лесу нет-нет да и белели березы, ажурно вычертив в вышине темные безлистные ветви.

Днем 20 ноября, почти через месяц после отправления с острова Гершеля, они прибыли к поселку, расположенному на крутых берегах при впадении реки Поркьюпайн в великую водную магистраль Аляски — Юкон. Три десятка индейских жилищ, дома белых торговцев, всенепременная духовная миссия, школа — слава богу! — Форт-Юкон. Отрадный запах дымов, свежий хлеб, стакан виски… Люди, улыбки, приветствия, говор… Слава богу, добрались!

Но вдруг темнеет худое орлиное лицо Амундсена: где телеграфные столбы, где ровные линеечки телеграфных проводов?

Капитан «Йоа» тяжело вздохнул: в этом поселке, притулившемся на черте Полярного круга, не было телеграфной станции. Сжав губы, капитан выслушивает не очень-то приятное сообщение о том, что ближайшая станция, конечная станция телеграфной линии, находится в двухстах милях от Форт-Юкона, в Игл-Сити.

Делать нечего. Не такие трудности вставали на его пути. Жаль только, что славные Джимми с Каппой остаются здесь, придется ехать с одним толстым жадюгой. Впрочем… В глазах Амундсена вспыхивают злые искорки.

Путь вверх по Юкону до Игл был безопаснее уже хотя бы потому, что через каждые двадцать миль стояли небольшие избушки, где вам всегда могли предоставить теплый ночлег и горячую пищу, содрав, конечно, втридорога. Ехали прежним способом: Могг — на нартах, Амундсен — бегом; кормежка тоже прежняя — пригоршня бобов.

Дни стояли ясные, солнечные, безветренные, снега сияли, голубело небо, и было как-то особенно обидно голодать и тощать в такие дни. Однажды, отъехав полпути от очередной хижины, Амундсен внезапно остановился, решительно воткнул палки в снег и, обернувшись к шкиперу, сказал с той невозмутимостью, с какой он умел говорить в минуты волнения:

— Послушайте-ка, старина! Отсюда можете ехать один. Я возвращаюсь.

Толстяк оторопел, побледнел, с перепугу забормотал невнятное.

— Ну что ж, старина, прощайте, — сказал капитан «Йоа».

— Господин Амундсен! — взмолился шкипер, воздевая руки. — Господин Амундсен, я же не умею управлять собаками. Я же… я же околею в этой проклятой пустыне…

Господин Амундсен поставил «жесткие» условия: кормить досыта! Могг моментально согласился, втайне радуясь столь легкому исходу: ведь дьявол-норвежец мог бы обобрать его дочиста.

Пятого декабря за мысом в морозной дали (было минус пятьдесят) показались беловатые дымы Игл. Подъехав ближе, Амундсен и Могг заслышали звонкий серебряный голос трубы — в форту Эгберт выпевал что-то военный горнист. Чистый, звонкий серебряный звук возвестил Амундсену конец долгого изнурительного пути.

В тот же вечер любезный начальник станции предоставил линию в распоряжение Амундсена. Капитан написал депешу. В ней было около тысячи слов. Телеграфисты тотчас начали передачу.

Тысяча слов. Он уплатил за них тысячекилометровым лыжным рейсом. И был доволен. Вскоре телеграфисты вручили ему вороха телеграмм, долетевших сюда, на заснеженные берега Юкона, со всех концов мира. Мир приветствовал победителей Северо-Западного прохода.

Сочельник и рождество Амундсен справил в форту Эгберт, а в третий день февраля 1906 года, отблагодарив начальника станции и телеграфистов, пустился в обратный путь, туда, где, покрывшись брезентом, заваленная снегом, терпеливо дожидалась лета яхта «Йоа».

В Форт-Юконе Джимми и Каппа присоединились к Амундсену. Он не преминул потешить их рассказом о комическом происшествии с толстяком шкипером, и эскимосская пара долго и заливисто смеялась, сверкая зубами.

Перед тем как перевалить горы, Амундсен и его друзья вольготно отдохнули в одиноком домике, где жил охотник, известный окрестным индейцам и эскимосам под именем Даниеля Кодцова, по-иному говоря — Данила Котцов, потомок старинной архангельской фамилии и первых русских проведывателей Аляски.

Возвращение на «Йоа» не ознаменовалось особыми приключениями, если не считать встречи с человеком, при виде которого Амундсен едва не онемел от восхищения.

Джимми первым приметил черную точку. Приближаясь, она росла, пока не превратилась в почтальона-шотландца, тащившего за собой нарты. Один, без спутников, без собак! Один со своими нартами, груженными почтой и мешком с харчами, шел он через горы, пересекал сотни километров северных просторов, ночевал под звездами. Один он шел к селениям, раскиданным среди снегов и безмолвия, и приносил людям долгожданную почту. Это был такой героизм, что видавший виды Амундсен не нашел что сказать шотландцу. А тот, как истинный храбрец, отнюдь не считал себя храбрецом. Он делал свое дело: шагал и шагал сквозь пургу и бураны, тащил нарты и неделями не видел ни души.

Амундсен на всю жизнь запомнил шотландца.

Потом он завязал с ним дружескую переписку. Может, письма норвежца были единственной радостью того, кто приносил радость десяткам других людей. В последней весточке, полученной Амундсеном от почтальона, он просился в экспедицию к Южному полюсу. Амундсен немедленно ответил. Разве он мог найти лучшего помощника? Но амундсеновский ответ опоздал: шотландец сгинул в устье реки Макензи. Больше уж не брел сквозь пургу и бураны этот бесстрашный человек, гибель которого отметил лишь чиновник, вычеркивая его имя из списков низших служащих почтового ведомства.

«ДЛЯ СМЕРТНЫХ НЕТ НЕВОЗМОЖНОГО»

На зимовье пришла беда: сильно занемог машинист «Йоа», весельчак и неутомимый магнитный наблюдатель Густав Юль Вик.

Густав лежал в жестоком жару. Он бредил родным городком Хортена, что на западном берегу Осло-фьорда, и шептал, поглаживая ворс одеяла, заветное имя девушки из Потсдама, где Густав учился когда-то в магнитной обсерватории.

Вик угасал. Волосы прилипли к потному льду. Глаза помутились. Товарищи поочередно сидели у его изголовья. Старый Антон Лунд украдкой смахивал слезу. На дворе трубила метель…

В начале апреля тощий ворон отрывисто прокаркал, усевшись на крышу бревенчатой хижины. Вещун опоздал: Густав Вик скончался.

Но тощий ворон вещал другое — наступала весна.

Снег сходил с холмов. Солнце поднималось все выше. Дни удлинялись. Живым — живое: на зимовье радостно встречали вешнюю пору.

Сунув по привычке в рот табаку, Риствед и Хансен, прихватив дробовики, отправлялись на охоту. Они преследовали куропаток и возвращались, увешанные дичью. Охотники сдавали добычу коку. Линдстрем жарил птицу и сам жарился у очага в хижине штурмана Стена.

Амундсен, лейтенант Хансен и Антон Лунд готовили «Йоа» к плаванию. недаром Руал служил матросом на заплатанных промысловых шхунах. Он перенял у седоусых неспешных стариков хитрые тонкости моряцкого ремесла, богатый мореходный опыт. Он целые дни проводил на «Йоа», попыхивая трубкой и щуря глаза, придирчиво осматривал яхту, указывал, где и что надобно исправить, сам брал молоток и деревянную шпаклю.

Нетерпение моряков росло. Капитан часто поглядывал на море, все еще покрытое плотными льдами.

Он несколько раз гостил у шкиперов-китобоев, зимовавших на острове Гершеля. Шкиперы радушно принимали норвежца, давали ему карты, более подробные и тщательные, нежели те, что были в распоряжении капитана «Йоа». Среди зимовщиков Амундсен присмотрел двух матросов и договорился с ними, что они перейдут на яхту и вместе с ветеранами закончат поход.

В июле льды вскрылись. Все собрались на борту. Затарахтел мотор. Выбрали якорь. «Йоа» вздрогнула и, уловив ритм моря, вольготно закачалась на волне. Амундсен — у штурвала, Педер Риствед — у мотора. Остальные машут шапками: прощай, Стен, прощайте, Джимми и Каппа, прощай, Кингс-Пойнт!

Медленно, трехузловым ходом, идет «Йоа». Высоко на берегу маячит могильный крест. Медленно приспускается флаг: прощай, Вик, прощай, товарищ!..

Флаг взлетает над мачтой: вперед, «Йоа»!

Но льды долго еще держали судно в узеньком проливе, отделяющем остров Гершеля от материка, там, где в 826 году шнырял на шлюпке Джон Франклин. И только в августе осторожный Амундсен оставил остров Гершеля.

Он держал близ берега: лед там был менее плотным. Впрочем, ледяные массы нет-нет да и старались прижать «Йоа» к скалистой береговой грани, точно делали еще одну попытку отстоять Северо-Западный проход.

И это было не все. Когда «Йоа» подходила к мысу Барроу, к тем самым водам, которые больше шестидесяти лет назад резали байдары русского моряка Кошеварова, винт сильно ударил о льдину. Взметнулся сноп сверкающих осколков, и мотор сник. Все бросились на корму, но ничего не могли разглядеть. Разъяснил ситуацию Риствед, высунувший голову из люка и печально возвестивший, что его обязанности окончены: от удара винта о льдину вал погнулся и машина вышла из строя. Амундсен решил идти под одними парусами.

Однако так шли недолго: ночью бурный ветер, налетевший с просторов Северного Ледовитого океана, переломил гафель[25]. Амундсен сцепил зубы, лейтенант Хансен тотчас начал соображать, что делать с гафелем, Антон Лунд, крякнув, выразился весьма недвусмысленно.

«Йоа» оказалась и без мотора и без гафеля. И это в то время, когда противные ветры и норд-остовое течение мешали ей огибать мыс Барроу. О ремонте вала не могло быть и речи; можно было лишь скрепить гафель. Этим и занялись на «Йоа», невзирая на ветер и потемки.

Только починили гафель — натолкнулись на льды. Аврал, ребята! Моряки вооружились баграми. Как некогда матросы «Благонамеренного» и «Открытия», весь экипаж амунсеновского судна грудью налег на багры. Железные крючки багров чиркнули и впились в ледяные глыбы. Навались, еще навались! Сопротивляясь, будто живые, льдины нехотя отходили от бортов «Йоа», и маленькая яхта проскальзывала меж них. Навались, еще навались! Грудью, сжимая багор до боли в суставах. Еще немного!..

И вот — о счастье, о радость! Мыс Барроу — за кормой, а впереди — чистое, без льдов Чукотское море. И, не сговариваясь, без знаков, без призыва, от души и сердца — восторженный, ликующий, продолжительный, торжествующий, победный крик. А вокруг мачты, мачты, паруса китобойных судов. Успевай только различать: транспорт «Харольд Доллар», судно «Дэчесс оф Бедфорд», таможенный катер «Тэтис». Отовсюду приветствия, флаги. Какая-то маленькая, шарообразная фигурка размахивает руками на борту транспорта. Амундсен смотрит в бинокль. Бог мой, да это шкипер Могг, толстый жадюга. Успел-таки в Сан-Франциско шкипер Могг, не пропустит теперь китобойный сезон, быть ему в барышах… Только черт ли в его барышах, когда «Йоа» идет триумфальным маршем?!

«Йоа» шла Беринговым проливом. С левого борта показался вход в залив Коцебу. Еще раз: «ура» предшественникам! 30 августа все также с левого борта поднялись из утреннего тумана утесы мыса принца Уэльского, а с правого борта — острова Диомида.

Жесткое лицо Амундсена светлеет. Теперь-то, теперь он уже окончательно и бесповоротно убежден, что первое сквозное плавание Северо-Западным проходом совершено. Он просит Линдстрема откупорить бутылки, припасенные в Норвегии и дождавшиеся своего часа три года спустя, 30 августа 906 года. Амундсен поздравляет друзей. Он пьет в память погибших, в память тех мореходов, кто подготовил его победу.

«Йоа» подходит к Ному, портовому городку на северном берегу залива Нортон. В вечернем городе зажигаются огни. Огни города!.. Три долгих года не видел их экипаж «Йоа» и только теперь ощутил всю прелесть, всю особую теплоту вечерних городских огней, замеченных с моря. Огни города… «Йоа» движется к ним. Огни мерцают, переливаются, манят.

А в вечернем городе вихрем несется весть: сын Норвегии, о котором вещали все газеты мира, капитан Амундсен идет в Ном! И весть эта сразу смазывает будничный вечер. Люди бегут по улицам. Они запруживают порт. Толпа нарастает, гудит.

«Йоа» все ближе. На палубе яхты сгрудились моряки. Они молчат. Под свитерами и куртками учащенно колотятся сердца.

С берега прямо в «Йоа» ударил прожектор. И капитан Руал Амундсен зажмурился — то ли от яркого света, то ли от слез…