Капитаны песка

Портовый склад

Под луной в старом заброшенном портовом складе спят дети. Когда-то здесь было море. Волны то с грохотом разбивались, то нежно лизали огромные черные камни в фундаменте здания. Под причалом, там, где раньше плескалось море, спят дети, залитые желтым светом луны. К этой изъеденной морем и ветром дощатой пристани причаливали раньше бесчисленные парусники, порой огромные, каких-то немыслимых расцветок, чтобы заполнить свои трюмы. И отсюда уходили они, тяжело груженые, навстречу опасности морских дорог.

Тогда перед складом простиралась таинственная гладь океана, и ночи здесь были темно-темно зеленые, почти черные, того загадочного цвета, каким бывает море после захода солнца.

Теперь ночи здесь светлые. Белый морской песок делает их такими. На многие метры простирается теперь перед складом песчаная полоса пляжа. Под причалом уже не бьется волна: всем завладел песок. Медленно, шаг за шагом отвоевывал он все новые и новые территории. И море отступило. Не причаливают больше к этой пристани разноцветные парусники, не работают мускулистые негры, словно сошедшие со старинной гравюры. И не поет больше на старом причале свою песню тоскующий по родной земле моряк. Белый, белый песок простирается перед складом. И уже никогда больше не заполнится этот огромный склад тюками, мешками и ящиками. Люди оставили его. Так и стоит он, заброшенный, полуразрушенный, — черная точка на белом полотне песка.

Долгие годы единственными обитателями склада были крысы. Они с визгом носились друг за другом, грызли массивные деревянные ворота и чувствовали себя здесь безраздельными хозяевами. Как-то в поисках убежища от дождя и ветра туда забрел бездомный пес. Первую ночь он совсем не спал, охотясь на бегающих крыс. Он провел там несколько ночей, воя перед рассветом на луну: уже тогда часть кровли обвалилась, и лунный свет свободно лился внутрь на толстые доски настила. Но бродячий пес не привык к постоянному жилью и скоро ушел искать пристанище в другом месте: в темноте пустого подъезда, под аркой моста, у теплого тела суки.

И опять хозяйничать здесь стали крысы, пока заброшенный склад не попался на глаза капитанам песка. К тому времени ворота уже сорвались с петель, и кто-то из капитанов, обходя однажды свои владения (ведь все побережье Байянской гавани, впрочем, как и сам город, принадлежит капитанам песка), забрался внутрь.

Он сразу сообразил, что гораздо удобнее ночевать здесь, чем на голом песке или под причалами других складов, откуда в любую минуту может смыть волной. И с этого дня большая часть капитанов песка спит в старом портовом складе, под желтой луной, в компании с крысами. Впереди — громады песка, белизна без конца и без края. Вдали бьется о берег море. Сквозь дверной проем видны огни причаливающих и покидающих порт кораблей, сквозь дырявую крышу — звездное небо и луна, освещающая пристанище «капитанов».

Вскоре они перетащили сюда свои пожитки. Странные вещи появились тогда в складе. Впрочем, не более странные, чем сами ребята, мальчишки всех возрастов и цветов кожи от 9 до 16 лет, которые спят на полу или прямо на песке, под причалом, не обращая внимания ни на ветер, что, завывая, кружит по бараку, ни на проливной дождь. Зато с каким вниманием всматриваются они в сигнальные огни кораблей, с какой жадностью ловят слова доносящихся с парусников песен…

Здесь вы найдете и вожака песчаных капитанов, Педро Пулю. Это прозвище он получил рано — в пять лет. От полицейской пули погиб его отец. Матери своей он не знал. Сейчас Педро пятнадцать. Уже десять лет бродяжничает он по улицам Баии, изучив ее вдоль и поперек. Сейчас в городе нет ни одного переулка, магазина или кафе, о которых ему не было бы известно. Когда он попал к капитанам песка (в то время только что построенный порт притягивал к себе всех беспризорников города), вожаком у них был Раймундо по прозвищу Кабокло 5, здоровый меднокожий мулат. Но недолго пробыл Раймундо вожаком песчаных капитанов. Педро Пуля был гораздо решительнее и умнее, мог лучше спланировать «дело», умел с каждым наладить контакт. Он был прирожденным лидером: какая-то особая сила светилась в его глазах, звучала в голосе. Однажды они сцепились. На свою голову Раймундо выхватил нож и полоснул Педро по лицу (след этой битвы остался у него на всю жизнь). А поскольку Педро был безоружен, ребята встали на его сторону и положили конец драке. Все понимали, что этим дело не кончится, и стали ждать реванша. И не ошиблись. Однажды вечером Раймундо хотел задать трепку Бузотеру. Педро вступился за негритенка, и драка началась. Впервые песчаные дюны пристани стали свидетелями столь грандиозного сражения, Раймундо был намного выше и старше. Однако Педро Пуля, с развевающимися белокурыми волосами и багровым шрамом на лице, обладал необыкновенной ловкостью, и с этого дня Раймундо утратил не только лидерство над капитанами, но и сами песчаные пляжи. Вскоре он нанялся матросом на какой-то корабль и навсегда покинул Баию.

Все безоговорочно признали Педро Пулю вожаком, и скоро город услышал о капитанах песка — беспризорных мальчишках, промышляющих воровством. Их было около сотни (точнее не знал никто), и почти половина ночевала в развалинах бывшего портового склада. Оборванные, грязные, полуголодные, дерзкие, то и дело сыплющие ругательствами, с неизменным окурком в зубах, они были настоящими хозяевами города, в совершенстве знавшими и беззаветно любившими его, они были его поэтами.

Ночь капитанов песка

Величественная мирная ночь спустилась на Баию. Она пришла с моря, окутала парусники, форт и волнолом, простерлась над холмами и куполами церквей. Колокола не поют уже «Аве Мария»: время службы давно прошло.

Склад отчетливо выделяется на белом фоне песка, хранящего следы «капитанов», собравшихся к этому часу в своем убежище. С такого расстояния слабо мерцающий свет фонаря над входом в таверну «Приют моряка» едва различим. Резкий холодный ветер бьет в лицо, поднимает песчаные вихри, сбивает Жоана Длинного с ног. Он идет согнувшись, с трудом преодолевая сопротивление ветра, и его рубашка надувается пузырем и бьется на ветру, как парус рыбачьей лодки. Жоан — высокий и сильный негр с короткой курчавой шевелюрой и стальными мускулами. Он самый высокий и сильный в банде, хотя ему только тринадцать лет, четыре из которых он пользуется абсолютной свободой, бродяжничая с капитанами песка по улицам Баии. В тот самый день, когда его отец, здоровенный ломовой извозчик, попал под грузовик, пытаясь перевести лошадь на другую сторону улицы, Жоан решил не возвращаться домой. Перед ним лежал загадочный город, и он отправился завоевывать его. Город Баия, языческий и благочестивый: почти такой же таинственный, как само зеленое море. И Жоан Длинный не вернулся в лачугу на холме.

В девять лет он попал к капитанам песка, когда вожаком был еще Раймундо и о них мало кто знал, потому что Кабокло не любил рисковать. Очень скоро Длинный стал одним из главных в банде, и его никогда не забывали позвать на совет, где обсуждалось очередное «дело». Но не потому, что он был хорошим организатором или отличался живым умом. Напротив, всякий раз, когда приходилось шевелить мозгами, у него от напряжения болела голова. Зато каким огнем загорались его глаза, когда при нем обижали слабых. Тогда у него сами собой сжимались кулаки, и негр не раздумывая бросался в драку, как бы ни были велики силы противника. В любом случае его огромная физическая сила внушала страх, и с ним не решались связываться.

Хромой говорил про него:

— Этот негр глуп, как пробка, но силища, как у быка.

А новенькие, малыши, с опаской вступавшие в шайку, видели в нем самого надежного своего защитника. Педро, вожак, тоже любил его и прислушивался к его мнению. И Жоан Длинный знал, что вовсе не своей силой заслужил он дружбу Пули. Педро считал негра добрым и не уставал повторять:

— Ты хороший парень, Длинный. Ты лучше нас всех. Ты мне нравишься, — и хлопал Жоана по плечу, чем очень смущал его.

Жоан Длинный торопится в склад, сгибаясь под порывами ветра. Ветер хочет помешать ему, бросает в лицо песок. Он возвращается из «Приюта моряка», куда зашел выпить стопку кашасы 6 с Божьим Любимчиком 7, вернувшимся сегодня с уловом из южных морей. Божий Любимчик — самый знаменитый капоэйрист 8 города. Кто в Баии не знает и не уважает его? В искусстве ангольской капоэйры 9 нет ему равных, никто не может соперничать с ним, даже Зе Задира, оставивший о себе громкую славу в самом Рио де Жанейро. Божий Любимчик поделился с ним последними новостями и пообещал на следующий день появиться в складе, чтобы продолжить уроки капоэйры, которые берут у него Педро Пуля, Кот и сам Длинный. Подходя к складу, Длинный закуривает сигарету. Ветер тут же заметает следы его больших ног. Негр думает, каково приходится тем, кто вышел в море в эту штормовую ночь.

Жоан Длинный проходит под причалом — ноги вязнут в песке — стараясь не потревожить тех, кто уже заснул, заходит в склад. Несколько минут нерешительно осматривается, пока не замечает Профессора. Вот он там, в самом дальнем углу барака, читает при свете свечи. Пламя колеблется на ветру, вот-вот погаснет. Жоан Длинный думает, что свету от этого огарка даже меньше, чем от фонаря «Приюта моряка», и что Профессор совсем испортит глаза, читая книги с такими мелкими буковками. Жоан Длинный идет к Профессору, хотя сам он спит у входа, как сторожевой пес, и нож у него всегда под рукой — мало ли что случится. Осторожно обойдя спящих, Жоан садится на корточки рядом с Профессором, долго наблюдает за ним. А тот настолько поглощен книгой, что ничего вокруг не замечает.

Жоан Жозе, по прозвищу Профессор, с того самого дня, когда стащил сборник рассказов из библиотеки одного дома на Барре, 10 не упускал случая стянуть очередную книгу. Но он никогда не продавал их, а прятал в своем углу под кирпичами, чтобы не изгрызли крысы. Он читал книги запоем, с какой-то лихорадочной, почти болезненной страстью. Ему хотелось знать обо всем на свете. И часто долгими вечерами он рассказывал капитанам удивительные истории о моряках и путешественниках, о легендарных храбрецах и героях. Взволнованные его рассказами, еще пристальнее всматривались мальчишки в морскую даль, в огни на холмах загадочного города. И такая жажда героических подвигов и приключений светилась в этих живых глазах! Из всех капитанов только Жоан Жозе умел бегло читать, хотя пробыл в школе всего полтора года. Книги разбудили его воображение, и, может быть, он единственный из всех сознавал героику их собственной жизни. За эти знания, за умение интересно рассказывать Профессора уважали в группе. Но многое знание рождает многие печали. Поэтому, наверное, с такой грустью смотрели из-под черной челки его близоруко прищуренные глаза. Жоан Жозе был прозван Профессором за умение показывать фокусы с платком и монеткой (ему как-то попалась книга с описанием несложных трюков). Но, наверное, настоящее чудо он совершал, когда своими рассказами, иногда прочитанными в книгах, а чаще придуманными, он переносил слушателей в другие миры, и живые глаза капитанов сверкали, как самые яркие звезды в небе Баии. Педро Пуля ничего не решал не посоветовавшись с ним, и часто как раз воображение Профессора подсказывало наилучший план ограбления. Но никто тогда и представить не мог, что спустя годы, именно ему суждено будет рассказать своими картинами, которые потрясут всю страну, историю жизни капитанов и многих других людей, всех тех, кто боролся и страдал.

Может быть, это известно лишь дон'Анинье 11, матери святого 12 на террейро 13 Крус де Опо Афонжа, потому что она узнает о будущем от самой богини Ийа 14, гадая на ракушках в грозные штормовые ночи.

Жоан Длинный долго смотрел, как читает Профессор. Ему самому эти буквы ничего не говорили. Его взгляд перебегал с книги на колеблющееся пламя свечи, а оттуда — на растрепанную шевелюру Профессора. Наконец ему это надоело, и он спросил своим глубоким теплым голосом:

— Интересная, Профессор?

Только тут, оторвавшись от книги, Профессор заметил негра, самого пылкого своего почитателя, и хлопнул его по плечу:

— Отличная история, Длинный. — Глаза Профессора сверкали.

— О моряках?

— О таком же негре как ты. Вот это молодчина!

— Расскажешь?

— Когда кончу читать — расскажу. Увидишь, какой это был негр…

И снова уткнулся в книгу. Жоан Длинный зажег дешевую сигарету, другую молча протянул Профессору и курил, сидя на корточках, словно охраняя покой товарища.

В складе смеялись, разговаривали, спорили. В этом гуле Жоан Длинный ясно различал голос Хромого, гнусавый и резкий. Хромой громко говорил, много смеялся. Он был разведчиком в банде, мог проникнуть в приличный дом и остаться там на неделю, притворяясь мальчиком из хорошей семьи, потерявшим своих родителей в огромном враждебном городе. Хромой с детства приволакивал ногу, из-за чего и получил свое прозвище. Но этот физический недостаток помогал ему разжалобить добродетельных сеньор. Да и у кого не дрогнет сердце, когда увечный мальчик, такой испуганный и несчастный, стоит у твоих дверей, моля о куске хлеба и пристанище на одну ночь.

Сейчас посреди барака Хромой высмеивал Кота, который потратил целый день на то, чтобы украсть массивное кольцо с камнем винного цвета, оказавшимся подделкой, ничего не стоящей стекляшкой.

Еще неделю назад Кот во всеуслышание объявил:

— Видел я, братцы, здоровое кольцо, прямо, как у епископа. Отлично будет сидеть у меня на пальце. Шикарная штучка. Сами увидите, когда я его уведу.

— В какой же витрине эта драгоценность?

— У одного фраера на пальце. Этот толстяк ездит каждый день на трамвае из Бротас на Байшу-ду-Сапатейро.

И Кот не успокоился, пока не добился своего: в трамвайной давке в час пик ему удалось не только снять кольцо, но и улизнуть в суматохе, хотя хозяин перстня почти сразу спохватился. Очень довольный, Кот показал надетое на палец кольцо.

Хромой рассмеялся:

— Рисковать головой из-за такого дерьма. Ведь вещица-то — дрянь.

— Ну и что? Лично мне оно нравится.

— Ты настоящий осел. У барыги за него и гроша ломаного не дадут.

— Зато как смотрится! Может, подцеплю на него какую-нибудь цыпочку. Кот имел в виду, конечно, женщину, и остальные поняли это, хотя самому старшему едва исполнилось шестнадцать. Очень рано узнавали капитаны песка тайны любви.

Появление Педро Пули предотвратило назревавшую драку, спорщики разошлись. Только Хромой все никак не мог успокоиться, с усмешкой цедил сквозь зубы что-то язвительное в адрес Кота. От этого занятия его отвлек Педро, позвав вместе с Длинным и Профессором на совет.

…Какое-то время все четверо сидели молча. Хромой, смакуя, курил бычок дорогой сигары. Жоан Длинный вглядывался вдаль, туда, где в дверном проеме за кромкой песка виднелась узкая полоска моря.

Наконец Педро Пуля сказал:

— Сегодня я говорил с Гонзалесом, хозяином 14-го ломбарда…

— Что, ему опять нужна золотая цепочка? В прошлый раз… — не дал ему договорить Хромой.

— Нет, сейчас ему нужны шляпы. Только фетровые. Соломенные не подходят, на них нет спроса. И еще…

— Чего еще ему надо? — снова вмешался Хромой.

— Он говорит, что слишком поношенные тоже не нужны.

— Много хочет. Если бы хоть платил, как следует.

— Ты же знаешь, Хромой, Гонзалес — парень надежный, трепаться не станет. Может, платит он и не больно хорошо, зато нем, как могила. Из него и крючком ничего не вытянешь.

— Но платит-то он всего ничего. А трепаться не в его интересах. Если раскроет рот, то никакая «лапа» не вытащит его из тюряги.

— Ладно, Хромой, не хочешь участвовать в деле, уходи, не мешай нам обмозговать все как следует.

— Да нет, я не отказываюсь. Просто я думаю, не стоит связываться с этим мошенником-гринго 15. Но если ты хочешь…

— На этот раз он обещал заплатить лучше. Это дело выгодное. Только шляпы должны быть фетровые и новые. Вот ты, Хромой, и занялся бы этим с кем-нибудь из ребят. Завтра вечером сюда придет человек Гонзалеса и принесет деньги.

— Хорошее место для этого — кинотеатр, — сказал, обернувшись к Хромому, Профессор.

— Нет, уж лучше на Витории. — презрительно хмыкнул Хромой. — Там публика шикарная. Полчаса — и шляпы обеспечены.

— Охраны там тоже хватает.

— Дворника испугался? Если б хоть легавые… А дворник — это так, в догонялки поиграть. Идешь со мной, Профессор?

— Иду. Да мне и самому нужна шляпа.

Педро Пуля подвел итог:

— За операцию отвечаешь ты, Хромой. Бери, кого хочешь, только Длинного и Кота оставь — мне они завтра нужны для другого дела. — Педро повернулся к Длинному. — Это дело Божьего Любимчика.

— Да, он мне говорил. И еще сказал, что придет завтра на капоэйру. Хромой уже собрался уходить (он хотел обсудить с Фитилем, кого они возьмут завтра с собой за шляпами), когда Педро напомнил ему:

— Слушай, Хромой, предупреди ребят: если кто-то засыплется, пусть смывается в другую сторону. Не вздумайте привести сюда хвост.

Педро попросил у Длинного сигарету и отправился на поиски Кота, чтобы обговорить завтрашнее дело. Вернувшись, он лег рядом с Профессором, который опять уткнулся в книгу, и читал до тех пор, пока свеча не догорела и темнота окутала барак. Жоан Длинный не спеша пошел на свое место и лег у двери с кинжалом за поясом.

Хромой нашел Фитиля в его углу. Фитиль был очень худым и высоким, с изможденным желтоватым лицом, глубоко запавшими глазами и большим неулыбчивым ртом. Для начала Хромой язвительно поинтересовался, успел ли Фитиль помолиться, и только потом приступил к делу. они обсудили, кого возьмут завтра с собой, наметили план действий и разошлись.

Фитиль отправился на свое обычное место. Он обосновался в углу барака, где аккуратно разложил свои пожитки: старое одеяло, подушку, украденную из отеля, куда он проник, поднося чемоданы какому-то туристу, брюки, которые надевал по праздникам с линялой, но довольно чистой рубашкой. К стене маленькими гвоздиками были прибиты два образка: один — святого Антония с младенцем Иисусом на руках (христианское имя Фитиля было Антонио, и он слышал, что его святой был бразильцем), а другой — Богородицы Семистрельной с пронзенной стрелами грудью. За эту иконку был засунут увядший цветок. Убедившись, что цветок уже ничем не пахнет, Фитиль положил его в ладанку, которую носил на груди, а из кармана старого пиджака достал красную гвоздику, сорванную в одном саду прямо на глазах у сторожа, в этот неопределенный час на границе дня и ночи, когда сумерки стирают очертания предметов. Фитиль засунул цветок за иконку и, не сводя с Богородицы благоговейного взгляда, опустился на колени. Вначале капитаны, видя, как Фитиль молится, стоя на коленях, смеялись, но потом привыкли и перестали обращать внимание. Фитиль начал молится. Он побледнел и осунулся, и эта недетская суровость, простертые к иконе худые руки еще больше усиливали его сходство с юным аскетом. Его лицо излучало какое-то необыкновенное сияние, а в голосе слышались интонации и волнение, непонятные его товарищам. Словно он был в каком-то ином мире и видел перед собой не старый разрушенный склад, а саму Деву Марию. И молитва его не была заучена по катехизису, она была проста и шла из самого сердца: он просил Богородицу помочь ему поступить в тот колледж, где учат на священников.

Вернулся Хромой, чтобы обсудить кое-какие детали завтрашней операции. Он хотел было отпустить очередную шуточку и посмеивался, предвкушая, как разозлится этот святоша. Но, увидев простертые к небу руки, отрешенный взгляд, восторженное выражение лица (Фитиль словно светился счастьем), Хромой замер, язвительная ухмылка сбежала с губ, он следил за Фитилем почти со страхом, охваченный каким-то странным чувством, в котором были и зависть и отчаяние. Хромой смотрел, как зачарованный. Фитиль не двигался, только губы слегка шевелились. Хромой привык насмехаться над Фитилем, как и над всеми остальными ребятами: даже над Профессором, которого любил, даже над Педро Пулей, которого уважал. У новичка, попавшего к капитанам, сразу складывалось о нем самое нелестное мнение, потому что Хромой тут же награждал его прозвищем, высмеивая какую-нибудь фразу или жест. Он издевался надо всем на свете, часто лез в драку. Многие считали его очень жестоким. Однажды он долго мучил забравшуюся в склад кошку. В другой раз ударил ножом официанта только за то, что тот не хотел отдавать жареную курицу. Когда на ноге у него образовался нарыв, он хладнокровно разрезал его перочинным ножом и выдавил на виду у всех. Многие не любили его, но те, кому удалось преодолеть неприязнь и подружится с Хромым, говорили, что он неплохой парень. Просто он острее других переживал их общее сиротство и загонял эту боль в глубину своего сердца. Эти шуточки, громкий смех были его спасением — так он пытался убежать от своей тоски. Сейчас Хромой, затаив дыхание, наблюдал за Фитилем, поглощенным молитвой. На лице молящегося застыло какое-то странное выражение, вначале Хромой подумал, что это счастье или радость. Но, поразмыслив, решил, что это иное, неведомое ему чувство, название которому он вряд ли сможет подобрать. У него самого никогда не возникало потребности помолиться, обратится к богу, о котором часто рассказывал приходивший к ним падре Жозе Педро. Возможно, потому, что не нужно ему вечное блаженство на небесах. Он хотел счастья, хотел радости в этой жизни, на земле. Хотел убежать от горя, от душившей их нищеты. Правда, у капитанов была безграничная свобода уличных мальчишек. Зато никто никогда не погладил их по голове, не сказал доброго слова. Фитиль искал счастья на небе, в иконах, увядших цветах, которые он приносит Богородице, как романтический влюбленный — своей невесте. Но Хромой не понимал, как можно довольствоваться этой жалкой заменой. Он хотел — и немедленно — чего-то, что сделало бы его счастливым, освободило от необходимости смеяться над всем и вся, спасло от тоски, от непрошеных слез дождливыми зимними ночами. Но того, в чем находит утешение Фитиль, ему не нужно. Ему хотелось радости, хотелось, чтобы кто-нибудь погладил его по голове, заставил своей любовью забыть увечье и долгие годы (может быть, это были всего лишь месяцы или недели, но Хромому они казались годами), когда он скитался в одиночестве по улицам города. Его толкали прохожие, гнали дворники, били старшие мальчишки.

У него никогда не было семьи. Раньше он жил в доме булочника, которого называл «крестный», и который часто его бил. Хромой убежал оттуда, как только понял, что бегство — это свобода. Он голодал, однажды попал в тюрьму. Он мечтал о ласке, о том, чтобы кто-то нежно провел рукой по его лицу и прогнал прочь воспоминания о той ночи в тюрьме, когда пьяные солдаты заставляли его, хромого, бегать по камере, подгоняя длинными резиновыми дубинками. Раны на спине затянулись, но боль в душе жива до сих пор. Он бегал тогда по камере, как затравленный собаками зверь. Больная нога отнималась, и дубинка гуляла по его спине всякий раз, когда он падал от усталости. Сначала он горько плакал, но потом, неизвестно почему, слезы высохли. Наступил момент, когда силы оставили его, он повалился на пол, истекая кровью… И по сей день он не может забыть, как веселились солдаты, и как смеялся тот человек в сером жилете с дорогой сигарой в зубах.

Потом он попал к капитанам песка (его привел Профессор, встретив на скамейке в парке) и остался с ними. Очень скоро он выдвинулся, потому что умел, как никто, изображать неизбывное горе и дурачить богатых сеньор, в чьи дома наведывались потом капитаны, прекрасно осведомленные обо всех обитателях и о том, где хранятся ценности. А Хромой испытывал истинное удовольствие, представляя себе, какими словами ругали его сердобольные сеньоры, приютившие бедного сироту. Так он мстил им, потому что его сердце было полно ненавистью. Подсознательно ему хотелось иметь бомбу (вроде той, о которой однажды рассказывал Профессор), чтобы стереть с лица земли весь город. Тогда он был бы счастлив. Но, может быть, для счастья ему нужно было совсем другое — чтобы нашелся кто-нибудь, например, седая сеньора с нежными руками, которая прижала бы его к груди, погладила по лицу и освободила от тюремных кошмаров. Тогда он узнал бы, что такое счастье, тогда ушла бы из сердца ненависть. И он не испытывал бы больше презрения и злобы к Фитилю, который с помощью веры убегает из мира страданий в чудесный мир рассказов падре Жозе Педро.

До Хромого долетают возбужденные голоса, нарушая воцарившуюся в складе тишину. Хромой вздрагивает. Фитиль по-прежнему молится, не замечая ничего вокруг. Хромой бросает ему в спину смешок, потом пожимает плечами, решив отложить разговор на завтра. В склад вошли четверо мальчишек, громко обсуждая свои похождения. Хромой не хочет ложиться, он боится своих снов. Поэтому он идет навстречу четверке, просит закурить, отпускает язвительные замечания насчет их хвастливых рассказов:

— Ну кто поверит, что такие сосунки, как вы, способны снять девчонку. Наверняка это был переодетый гомик.

Те кипятятся:

— Ты что, придурок? Если не веришь, пойдем завтра с нами. Сам увидишь, какую шикарную штучку мы отхватили.

Хромой язвительно смеется:

— Я не люблю педерастов, — и идет дальше по складу.

Кот еще не спит. Он всегда уходит после одиннадцати. Среди капитанов только Кот тщательно следит за своей одеждой. Когда он появился в складе, белокожий, с нежным румянцем, Сачок попытался заполучит его. Но уже тогда Кот отличался необыкновенной ловкостью и попал к капитанам не из хорошей семьи, как думал Сачок, а из банды беспризорников, обитающих под мостами Аракажу. Путь до Баии он проделал на крыше товарняка. Коту шел пятнадцатый год, он отлично знал жизнь уличных мальчишек и сразу понял, что на уме у Сачка, и почему этот некрасивый приземистый мулат так предупредителен с ним: угостил сигаретой, поделился ужином и предложил прогуляться по городу. Потом они стащили пару новых ботинок из обувной лавки на Байша ду Сапатейро. Сачок сказал:

— Не волнуйся, я знаю, где их пристроить.

Кот оглядел свои старые башмаки:

— Я хочу взять их себе. Мне нужны новые.

— Да у тебя и эти хорошие, — удивился Сачок, который очень редко надевал ботинки, и в тот вечер тоже был босиком.

— Я отдам тебе твою долю. Сколько ты хочешь?

Сачок внимательно посмотрел на него. Кот был в рваном пиджаке, но при галстуке и даже — подумать только — в носках!

— Хочешь шикарно выглядеть, да? — улыбнулся Сачок.

— Эта жизнь не по мне. Я рожден для большого света, — повторил Кот фразу, услышанную однажды от какого-то коммивояжера в Аракажу.

Сачок решил, что Кот очень хорош собой. И, хотя в его красоте не было ничего женственного, он определенно нравился Сачку, которому, кроме всего прочего, не везло с женщинами, потому что он, невысокий, сутулый, казался гораздо моложе своих 13 лет. Кот же в свои четырнадцать был высок, и над верхней губой у него появился нежно лелеемый пушок.

В эту минуту Сачок действительно любил его и поэтому сказал:

— Можешь взять их себе. Дарю.

— Заметано. Не беспокойся, за мной не пропадет.

Сачок тут же решил воспользоваться обстоятельствами и начал наступление. Он попытался погладить Кота по бедру, но тот ловко уклонился. Кот усмехнулся про себя, но ничего не сказал. Сачок решил не настаивать, чтобы не испугать мальчишку. Он ничего не знал о Коте и представить себе не мог, что тот разгадал его игру.

Они бродили по городу, любуясь вечерней Баией (Кот был поражен!), и около одиннадцати вернулись в склад. Сачок представил Кота Педро Пуле и отвел в свой угол:

— У меня есть одеяло. Обоим места хватит.

Кот улегся. Сачок растянулся рядом. Решив, что Кот уснул, Сачок одной рукой обнял его, а другой начал стягивать штаны. В мгновение ока Кот уже был на ногах:

— Ты ошибся, приятель, я настоящий мужчина.

Но Сачок уже ничего не видел, его ослепляло желание овладеть белым телом Кота, зарыться лицом в его кудри, ощутить крепкую плоть его бедер. И он бросился на Кота, намереваясь опрокинуть его и овладеть силой. Но Кот ловко увернулся, поставил подножку, и Сачок грохнулся носом об пол. Вокруг них уже собралась толпа.

Кот объяснил:

— Он решил, что я гомик. Ну и придурок же ты.

И, захватив одеяло Сачка, ушел спать в другое место. Какое-то время они были врагами, но потом помирились. И теперь, когда Коту надоедает какая-нибудь девчонка, он уступает ее Сачку.

Как-то вечером Кот прогуливался по улице, где обитают определенного сорта женщины. Его волосы блестели от дешевого бриллиантина, вокруг шеи был повязан галстук. Он шел развязной походкой, насвистывая, явно подражая замашкам профессионального сутенера. Женщины разглядывали его и одобрительно улыбались:

— Посмотрите-ка на этого петушка. Интересно, что ему здесь нужно?

Кот отвечал на улыбки и шел дальше. Он надеялся, что какая-нибудь позовет его в свою постель. Но бесплатно. Платить он не собирался. Не только потому, что в кармане звенела одна мелочь, просто капитаны песка не привыкли платить женщинам. У них хватало молоденьких негритянок для забав на берегу.

Проститутки без стеснения разглядывали Кота. Им нравился этот красивый юнец с задатками альфонса, и многие хотели бы заняться с ним любовью, но им надо думать о завтрашнем дне, о куске хлеба и крыше над головой, а в это время появляются клиенты с деньгами. Вот почему женщины не приглашали Кота, ограничиваясь смехом и шуточками. Они чувствовали, что из него выйдет один из тех проходимцев, которые отбирают у женщин деньги, награждая взамен оплеухами, но они же скрашивают им жизнь, даря любовь. Многие хотели бы стать первой женщиной этого столь юного мошенника. Но было десять вечера — час мужчин, которые платят за любовь. И Кот без толку бродил по улице из конца в конец. Тут-то он и увидел впервые Далву. Она шла по улице, кутаясь, несмотря на летний вечер, в меховой палантин. Она прошла мимо, даже не взглянув на Кота. Это была женщина лет тридцати пяти с крепким телом и очень чувственным лицом. Кот тут же потерял голову. Он пошел за нею следом, видел, как она вошла в дом, даже не оглянувшись. Кот не уходил, ждал, что будет дальше. Вскоре она появилась в окне. Кот стал расхаживать взад-вперед под ее окном, но Далва не обращала на него никакого внимания. Вскоре какой-то старик принял ее приглашение и вошел в дом. Кот ждал. Но, даже когда старикашка вышел, стараясь остаться незамеченным, она не появилась. Вечер за вечером возвращался Кот на свой пост, чтобы только увидеть ее. Теперь на все добытые деньги он покупал поношенную одежду, чтобы произвести впечатление на Далву.

Коту природой дано было особое изящество, характерное для карточных шулеров и альфонсов. Оно проявлялось скорее в походке, манере носить шляпу, умение небрежно завязывать галстук, чем в выборе одежды. Кот хотел во что бы то ни стало завоевать Далву. Он страстно мечтал о ней, как голодный — о куске хлеба, как умирающий от жажды — о глотке воды. Кот уже не откликался на зов других женщин, когда, после полуночи, заработав на завтрашний день, они искали юной любви маленького мошенника. Только однажды он принял предложение, но лишь для того, чтобы побольше разузнать о жизни Далвы. Оказалось, у нее есть любовник, флейтист из ресторана, который отбирает у нее деньги и устраивает колоссальные попойки, мешая работать проституткам всего дома.

Кот каждый вечер возвращался на свой наблюдательный пост. Далва ни разу даже не взглянула на него. Но он только сильнее любил ее. Он томился мучительным ожиданием примерно до половины первого ночи, когда появлялся флейтист, целовал сидящую у окна Далву и заходил в темный подъезд. Тогда Кот возвращался в склад, и каждый раз в голове у него вертелась одна и та же мысль: а вдруг однажды флейтист не придет? Вдруг он умрет?.. Флейтист — парень хлипкий, наверное, с ним нетрудно справиться. Так думал Кот и крепко сжимал рукоятку своего ножа.

И вот однажды флейтист не пришел. В эту ночь Далва бродила по улицам, как безумная, вернулась домой поздно, мужчин не принимала и сейчас стоит у окна, хотя уже давным-давно пробило двенадцать. Улица постепенно пустела, вскоре они остались вдвоем: Кот на улице и Далва у окна. Кот понимал, что эта ночь — его, и ликовал в душе. Далва была в отчаянии. Кот стал прохаживаться под ее окнами. Наконец женщина заметила его и подозвала жестом. Он тотчас подошел, улыбаясь.

— Послушай, мальчик, это ты стоишь каждую ночь на углу?

— На углу — это точно, я. А что касается мальчика…

Она улыбнулась невесело.

— Сделай одолжение… Я хочу кое о чем тебя попросить… — но потом передумала и махнула рукой.

— Хотя нет, ты наверняка ждешь свою подружку и не станешь терять время попусту.

— Да нет, отчего же… Та, кого я жду, сегодня не придет.

— Тогда, сынок, сходи на улицу Руя Барбозы. Дом 35. Найди там сеньора Гастона. Он живет на втором этаже. Скажи, что я его жду.

Никогда еще Кот не испытывал такого унижения. Сначала он решил никуда не ходить и больше не видеть Далву. Но потом ему захотелось увидеть человека, у которого хватило духу бросить такую красивую женщину. Он нашел нужный дом (грязное многоэтажное здание), поднялся по лестнице на второй этаж и спросил у дремавшего в коридоре мальчишки, в какой комнате живет сеньор Гастон. Комната оказалась в конце коридора. Кот постучал. Дверь открыл флейтист. Он был в кальсонах, а на кровати Кот заметил какую-то женщину.

— Я от Далвы, — сказал Кот.

— Скажи этой шлюхе, чтоб она наконец оставила меня в покое. Во как она мне осточертела! — он провел ребром ладони по подбородку. Из комнаты раздался голос женщины:

— Кто этот сопляк?

— Не твое дело, — отрезал флейтист, но тут же добавил, — парня прислала эта шлюха Далва. Мечтает, что я к ней вернусь.

Женщина рассмеялась бесстыжим пьяным смехом:

— Но теперь ты любишь только свою Пьянчужку, правда? Ну, подойди, поцелуй меня, мой падший ангел.

Флейтист тоже засмеялся.

— Сам видишь, парень, что тут у меня… Так и скажи Далве.

— Ну, вижу, гремит костями какая-то кляча. Ну и ворону ты себе подцепил, приятель!

Флейтист вдруг серьезно посмотрел на него:

— Не смей так говорить о моей невесте, — и тут же, — у меня есть неплохая кашаса. Хочешь сделать глоток?

Кот вошел. Женщина на кровати прикрылась простыней.

Флейтист засмеялся:

— Он же совсем мальчишка, не обращай внимания.

— Этими мощами меня не соблазнишь, — ответил Кот, — я на кости не бросаюсь.

Кот выпил кашасы. Флейтист уже сидел на кровати и целовал женщину. Они не видели, как Кот вышел, прихватив с собой сумочку проститутки, забытую на стуле под ворохом одежды. На улице Кот пересчитал деньги — шестьдесят восемь милрейсов. Он выбросил сумочку под лестницу, сунул деньги в карман и пошел, насвистывая, к дому Далвы.

Далва ждала у окна. Кот пристально посмотрел на нее:

— Я зайду… и вошел, не дождавшись ответа.

Далва еще в коридоре спросила:

— Так что он сказал?

— Скажу в комнате. Показывай, куда идти.

Они вошли в комнату. Коту сразу же бросилась в глаза фотография: Гастон в смокинге, играет на флейте. Кот сел на кровать, не отрывая взгляда от портрета. А Далва испуганно смотрела на Кота и едва смогла повторить вопрос:

— Что он тебе сказал?

— Сядь сюда, — Кот показал на кровать.

— Каков петушок… — прошептала она.

— Слушай, крошка, он путается с другой, поняла? Ну, я им обоим сказал, что надо, а потом обчистил эту шлюху. — Кот сунул руку в карман, вытащил деньги. — Мы это разделим поровну.

— Значит, он с другой. Но господь их накажет. Обоих разобьет паралич. Господь Бонфинский — мой покровитель.

Она подошла к иконке Господа Бонфинского, дала обет и вернулась.

— Оставь деньги себе. Ты их заработал.

— Садись, — повторил Кот.

На этот раз она села. Кот обхватил ее и опрокинул на постель. А потом, после того, как ласки и оплеухи, которыми он ее награждал, сорвали стон с ее губ, она прошептала:

— Да ты настоящий мужчина.

Кот встал, поддернул брюки и, подойдя к портрету флейтиста, разорвал его в клочья.

— Теперь поставишь сюда мой портрет.

Женщина рассмеялась:

— Иди ко мне, мой котеночек. Ах, какой же любовник из тебя получится! Я тебя этому научу.

И заперла дверь. Кот сбросил с себя одежду.

Вот почему Кот уходит каждый вечер около полуночи и возвращается только утром, чтобы вместе с остальными участвовать в дневных похождениях.

Подойдя к Коту, Хромой съязвил:

— Собираешься ослепить ее этим перстнем, да?

— Не твое дело, — отрезал Кот, закуривая. — Хочешь, пойдем со мной, посмотрим, найдется ли такая, что захочет иметь дело с тобой, хромоногим.

— Не беспокойся, если понадобится, найду себе что-нибудь получше уличной девки.

Кот был явно не расположен к обмену любезностями, и Хромой ушел. Хромой привалился к стене, не зная, как убить время. Он видел, как около половины двенадцатого ушел Кот. Хромой усмехнулся: Кот умылся, намазал бриллиантином волосы и направился к выходу, покачиваясь, — походкой бродяг и моряков. Потом Хромой долго глядел на спящих мальчишек. Здесь их было около пятидесяти — беспризорных детей без отца, без матери, без наставника. Что было у них? — Только безграничная свобода, только улицы и пляжи этого города, где они вели не всегда легкую жизнь, добывая еду и одежду всеми возможными способами: подносили чемоданы, воровали бумажники и шляпы. Иногда грабили, иногда просили милостыню. Вообще-то в банде было около сотни ребят, но остальные не ночевали в складе. Они разбредались по подъездам небоскребов, устраивались под причалами или перевернутыми баркасами на песке у Дровяной пристани. Они никогда ни на что не жаловались. Случалось, они болели и умирали от неизвестной болезни. Если в это время в склад заходил падре Жозе Педро, или дон'Анинья, или Божий Любимчик, больной получал какое-нибудь лекарство. Но никто не заботился о них, как о других детях, у которых есть дом, семья. Хромой задумался. Нет, слишком высокую цену приходится им платить за радость свободы. И она не окупает нищеты и убожества их жизни.

Размышления Хромого прервал какой-то шорох. Он обернулся: негритенок Бузотер на цыпочках крался к выходу. Хромой подумал, что мальчишка хочет спрятать свою добычу, чтобы не сдавать ее в общий котел. А это преступление против законов капитанов. Хромой решил выследить негритенка и последовал за ним, лавируя между спящими. Небо было усыпано звездами, и Хромой хорошо видел, как Бузотер вышел из барака и торопливо свернул за угол. Хромой понял, что он направляется к противоположному концу здания, где песок еще мельче, и решил обойти склад с другой стороны. Он успел вовремя: Бузотер как раз подходил к кому-то. Хромой сразу же узнал Алмиро, пухлого и медлительного двенадцатилетнего парня. Они улеглись вместе, негр стал ласкать Алмиро. Хромой подошел поближе и услышал шепот: «Мой сыночек, мой сыночек.» Хромой отпрянул. Неизбывная тоска снова навалилась на него. Все ищут человеческого тепла, чего-то такого, что заставило бы забыть убожество их собственной жизни: Профессор — в книгах, которые он читает ночами напролет, Кот — в постели уличной женщины, которая дает ему деньги, Фитиль — в преображающей его молитве, Бузотер и Алмиро — в ласках на песчаном берегу. Хромой почувствовал, как тоска все сильнее сжимает ему сердце. Как избавиться от нее? Спать нельзя: если уснет, вернутся тюремные кошмары. Если бы он мог выместить на ком-нибудь свою боль: избить, исхлестать до крови кнутом. Он подумал, не поджечь ли спичкой ногу кому-нибудь из спящих. Но, заглянув в склад, Хромой почувствовал только жалость и безумное желание убежать. И он бросился бежать по берегу, не разбирая дороги, спасаясь от своей тоски.

Педро Пулю разбудил какой-то шорох. Он спал ничком и мог видеть все происходящее не поднимая головы. Какой-то мальчишка поднялся и, стараясь не шуметь, пробирался в угол Фитиля. Спросонья Педро Пуля подумал было, что это какой-нибудь гомик. Он насторожился, приготовившись выгнать виновных, законы банды не допускали педерастии среди капитанов. Но, окончательно проснувшись, он сообразил, что это невозможно, ведь Фитиль не из таких. Тут явно пахло кражей. Действительно, парень уже открыл сундучок Фитиля. Педро Пуля бросился на него. Борьба была короткой. Кроме Фитиля, никто даже не проснулся.

— У товарищей воруешь?

Виновник молчал, потирая ушибленное место.

Педро Пуля продолжил:

— Завтра же уберешься отсюда. Видеть тебя не хочу. Нечего тебе с нами делать. Ступай к ребятам Эзекиела, это они воруют друг у друга.

— Я только хотел посмотреть…

— Что это ты хотел посмотреть руками?

— Клянусь, я только хотел посмотреть его медальон.

— Выкладывай все по-честному, а не то получишь, как следует.

Тут вмешался Фитиль:

— Оставь его, Педро. Может, он и вправду только хотел посмотреть медальон. Тот, что мне подарил падре Жозе.

— Это правда, — подтвердил мальчишка, — я только хотел посмотреть. Вот честное слово!

Он трясся от страха, понимая, как трудно приходится тому, кого выгнали капитаны песка. У него только два пути: либо вступить в банду Эзекиела (а его ребята что ни день — в тюрьме), либо подыхать в исправительной колонии.

Фитиль снова вступился за парня, и Педро вернулся на свое место рядом с Профессором. Тогда мальчишка сказал Фитилю все еще дрожащим голосом:

— Я скажу, чтобы ты знал. Я познакомился сегодня с девочкой. Там, в Соломенном Городке. Я забрался в магазин, хотел стащить пиджак. Но тут вошла она и спросила, что я хочу купить. Мы разговорились. Я сказал, что приду завтра с подарком для нее. Потому, что она добрая, она хорошо отнеслась ко мне, понимаешь? — теперь он кричал и, казалось, вот-вот забьется в истерике.

Фитиль повертел в руках подаренный падре медальон, внезапно протянул мальчишке:

— Возьми! Подари ей. Только Пуле не говори.

Сухостой 16 вернулся в барак на заре. Его темный силуэт четко вырисовывался в предрассветном воздухе: волосы мулата-сертанежо 17 всклочены, на ногах — альпаргаты 18, как будто он только что приехал из каатинги 19. Он перешагнул через Жоана Длинного, сплюнул, растер ногой плевок. В руке он сжимал газету. Сухостой внимательно осмотрелся. Увидев Профессора, направился прямо к нему и, несмотря на столь ранний час, стал будить:

— Профессор… Профессор…

— Что случилось? — Профессор никак не мог проснуться.

— Проснись, у меня к тебе дело.

Профессор сел. В темноте он едва различал хмурое лицо Сухостоя.

— Это ты, Сухостой? Что тебе?

— Прочти мне заметку про Лампиана 20. В «Диарио» напечатана. Там и фотография есть.

— Оставь, завтра прочту.

— Прочти сейчас, а завтра я научу тебя свистеть канарейкой.

Профессор поискал свечу, зажег и стал читать газетную заметку: банда Лампиана ворвалась в поселок в штате Баия, убиты восемь полицейских, изнасилованы женщины, ограблен сейф префектуры. Мрачное лицо Сухостоя просияло. Сжатые губы расплылись в улыбке. Он ушел, счастливый, и унес газету, чтобы вырезать портрет Лампиана. И в сердце у него расцвела весенняя радость.

Район Питангейрас

Они ждали, когда полицейский наконец уйдет. А тот не торопился: то окинет взглядом пустынную улицу, то посмотрит на небо. Трамвай исчез за поворотом. Сегодня это последний трамвай на линии Бротас. Полицейский закуривает. Из-за сильного ветра ему это удается только с третьей попытки. Потом поднимает воротник плаща: из садов, где ветер качает мангейры и сапотизейро 21, тянет холодом и сыростью. Трое ребят ждут, когда уйдет полицейский, чтобы перебежать на другую сторону улицы и юркнуть в немощеный переулок. Жаль, что с ними нет Божьего Любимчика.

Весь вечер капоэйрист прождал в «Приюте моряка» одного человека, а тот так и не появился. Если бы тот человек пришел, все было бы намного проще: с Божьим Любимчиком он не стал бы спорить, хотя бы потому, что слишком многим ему обязан. Но он не пришел, сообщение было ошибочным. А Божий Любимчик больше не мог ждать, он должен был везти груз в Итапарику. Весь вечер на маленькой площадке в глубине таверны он обучал ребят капоэйре. Кот со временем обещал заткнуть за пояс самого Божьего Любимчика. Педро Пуля тоже был очень способным. Хуже всех усваивал эту науку Жоан Длинный. Хотя в обычной драке, где он мог применить свою огромную физическую силу, равных ему не было. Все же и он усвоил достаточно, чтобы освободиться от более сильного противника. Устав, они перешли в зал. Там они заказали по стаканчику кашасы, Кот вытащил из кармана колоду карт. Старую колоду истрепанных, засаленных карт. Божий Любимчик уверял, что человек, которого они ждали, обязательно придет. Ему сообщил об этом один надежный парень. Дельце было выгодное, и Божий Любимчик предпочел позвать своих друзей, капитанов песка, чем каких-нибудь портовых жуликов. Он знал, что капитаны стоят многих взрослых, и рот у них всегда на замке.

В этот час «Приют моряка» был почти пуст, только двое матросов с корабля Байянской судоходной компании пили в глубине зала пиво и разговаривали.

Кот выложил колоду на стол:

— Сыграем разок в ронду?

Божий Любимчик взял карты в руки:

— Они хуже крапленых. Уж больно старые.

— Если у тебя есть другие, пожалуйста.

— Нет, давайте этими.

Кот открыл две карты, и игра началась, Педро и Божий Любимчик поставили на одну, банк был на другой. Вначале Педро Пуля и Божий Любимчик выигрывали. Жоан Длинный играть отказался (он слишком хорошо знал колоду Кота), а только наблюдал и белозубо улыбнулся, когда Божий Любимчик сказал, что ему везет, потому что сегодня день Шангу 22, его святого. Длинный знал, что везение продлится недолго: когда Кот начнет выигрывать, его не остановишь. И такой момент наступил. Выиграв в первый раз, Кот сказал с печалью в голосе:

— Давно пора. Мне чертовски не везло!

Жоан Длинный улыбнулся еще шире. Кот снова выиграл. Педро Пуля поднялся, собрал выигранные деньги. Кот подозрительно посмотрел на него:

— Ты что, больше не играешь?

— Сейчас нет. Пойду отолью… — и ушел в глубь бара. Божий Любимчик опять проиграл. Длинный откровенно смеялся, а капоэйрист шел ко дну. Вернулся Педро Пуля, но играть не стал. Смеялся вместе с Длинным. Божий Любимчик уже спустил весь свой выигрыш. Жоан Длинный процедил сквозь зубы:

— Теперь вытрясет из него и остальное…

Тут он заметил, что Педро вернулся.

— Рискнешь еще разок? Ставь на даму.

— Надоело играть, — Педро Пуля подмигнул Коту, намекая, что ему придется довольствоваться Божьим Любимчиком. Божий Любимчик проиграл уже пять мильрейсов из своего кармана. В последних партиях он выигрывал всего дважды, и в душу ему закрались сомнения. Кот снова перетасовал колоду и вытащил две карты — короля и семерку.

— Ну, кто будет играть? — спросил он.

Но никто не захотел. Даже Божий Любимчик, которому колода казалась все более и более подозрительной.

Кот спросил обиженно:

— Думаешь, крапленая? Можешь проверить. Я веду честную игру. Тут Жоан Длинный не выдержал и расхохотался во весь голос. Педро Пуля и Божий Любимчик тоже засмеялись. Кот зло глянул на Длинного:

— Ты что, совсем идиот? Не видишь разве..?

Он не закончил, так как оба матроса, довольно давно наблюдавшие за игрой, подошли к их столу. Один из них, тот, что пониже ростом и попьяней, обратился к Божьему Любимчику:

— Можно вступить в игру?

Божий Любимчик указал на Кота:

— Спрашивайте у этого парня. Банк у него. Моряки недоверчиво посмотрели на мальчишку. Тот, что пониже, пихнул своего приятеля локтем в бок и что-то прошептал на ухо. Кот усмехнулся про себя, потому что точно знал, что тот говорит: мол, легко вытянуть деньги у такого сосунка. Матросы подсели к столу, и, к удивлению Божьего Любимчика, к ним присоединился Педро Пуля. Напротив, Жоан Длинный, не только не видел в этом ничего странного, но и сам подсел к играющим. Он знал: для того, чтобы надуть моряков, свои ребята тоже должны проигрывать. Матросы, как это было и с Божьим Любимчиком, поначалу выигрывали. Но скоро колесо фортуны повернулось, и выигрывать стал один только Кот.

Педро Пуля повторял время от времени:

— Уж если этому Коту пошла масть, то надолго…

— Но если начнет проигрывать — тоже на всю ночь, — возразил Жоан Длинный, и это его замечание успокоило моряков, внушив веру в честность банкомета и возможную удачу. И они снова ставили и снова проигрывали. Только низенький все время повторял:

— Должно же нам повезти…

Другой, с усиками, играл молча и каждый раз поднимал ставки. Педро Пуля — тоже. Наконец этот, с усиками, обратился к Коту:

— Примешь ставку в пять мильрейсов?

Кот почесал затылок, делая вид, что колеблется, чего, естественно, не было и в помине.

— Ладно, приму. Только для того, чтобы вы смогли отыграться.

Усатый выложил пять мильрейсов. Низенький — три. Оба поставили на туза. Кот — на валета. Педро Пуля и Жоан Длинный тоже поставили на туза. Кот стал открывать карты. Первой была девятка. Низенький барабанил пальцами по столу, другой нервно теребил усы. Второй была двойка, и низенький сказал:

— Теперь туз. Двойка, потом единица, потом… — и барабанил пальцами.

Но выпала семерка, потом десятка и, наконец, валет. Кот сгреб выигрыш, а Педро Пуля, притворяясь огорченным, пообещал:

— Вот увидишь, завтра тебе не повезет, и я тебя разделаю под орех.

Низенький признался, что он на мели. Усатый пошарил в карманах:

— У меня только мелочь — за пиво заплатить. Ну, этот парень — хват.

Они поднялись, попрощались со всеми, заплатили за пиво. Кот предложил встретиться на следующий день. Но низенький ответил, что их корабль уходит этой ночью в Каравелас. Вот когда вернутся… И они ушли под руку, обсуждая постигшую их неудачу. Кот подсчитал выигрыш. Не считая денег, проигранных Педро Пулей и Жоаном Длинным, получилось тридцать восемь мильрейсов, Кот вернул деньги Пуле, потом Длинному. Подумав немного, вытащил из кармана пять мильрейсов, которые раньше проиграл ему Божий Любимчик.

— Держи, мастак. Не хочу прикарманивать твои медяки, я ведь мухлевал. Довольный, Божий Любимчик поцеловал бумажку, хлопнул Кота по спине:

— Далеко пойдешь, парень. Эти карты тебя озолотят.

Но солнце уже село, а человек, которого они ждали, так и не пришел. Они заказали еще по рюмке. С наступлением сумерек ветер с моря усилился. Божий Любимчик начал терять терпение. Он курил одну сигарету за другой. Педро Пуля следил за дверью. Кот разделил выигрыш на троих. Жоан Длинный спросил:

— Интересно, как там у Хромого дела со шляпами?

Никто не ответил.

Похоже, этот человек уже не придет. Наверное, приятель Божьего Любимчика ошибся, и они понапрасну потратили время. В этот час в «Приюте моряка» пусто и тихо. Даже песня, долетавшая с моря, больше не слышна. Сеу 23 Фелиппе, хозяин кабачка, клюет носом за стойкой. Но очень скоро таверна заполнится посетителями, и тогда ничего у них не выгорит. Тот парень наверняка не захочет говорить о деле, если в зале будет полно народу: ведь больше всего он боится, что его могут узнать. А уж капитанам известность и вовсе ни к чему. По правде, Кот вообще не представляет, о чем пойдет речь. Да и Педро Пуля с Длинным знают не больше — только то, что сообщил им Божий Любимчик, но и у него самого сведения весьма неопределенные. Ему предложили выгодное дельце, и Божий Любимчик согласился в расчете на Педро Пулю и капитанов песка. А суть дела должен был изложить человек, назначивший встречу в «Приюте моряка». Но уже шесть часов, а его нет. Ребята совсем было собрались уходить, но тут появился посредник, тот, что раньше договаривался с Божьим Любимчиком. Он объяснил, что его клиент не смог прийти, но будет ждать Божьего Любимчика в час ночи на своей улице. Божий Любимчик ответил, что сам он прийти не сможет, но пошлет вот этих ребят, капитанов песка. Посредник недоверчиво посмотрел на мальчишек.

— Ты что, никогда не слышал о капитанах песка? — спросил Божий Любимчик.

— Как же, слышал. Только…

Как бы то ни было, делом займутся они. Значит…

Посредник вроде бы согласился. Договорились на час ночи и разошлись. Божий Любимчик отправился на свой баркас, капитаны песка — в склад, а посредник затерялся в толпе на пристани.

Хромой еще не вернулся. В складе вообще никого не было. Должно быть, еще бродят по улицам города, добывая себе пропитание. Троица снова вышла: они решили поесть в дешевой закусочной на рынке. В дверях Кот, ужасно довольный выигрышем, внезапно обхватил Педро и попытался сбить его с ног. Но тот легко освободился и уложил Кота на обе лопатки:

— Вот болван, я же этот прием знаю.

Так с шумом, хохотом они вошли в закусочную. Старик-официант подошел к ним с опаской. Он знал, что капитаны песка не любят платить, а этот, со шрамом, самый опасный. И несмотря на то, что в закусочной было много народу, старик сказал:

— У нас все кончилось, больше ничего нет.

— Брось трепаться, дядя. Мы есть хотим, — ответил Педро Пуля.

Жоан Длинный стукнул кулаком по столу:

— А не то перевернем эту забегаловку вверх тормашками.

Старик не знал, на что решиться. Тогда Кот выложил на стол деньги:

— Сегодня мы гуляем.

Довод подействовал: официант принес сарапател 24, затем фейжоаду 25. Кот заплатил за всех. Педро Пуля предложил сразу отправиться к месту встречи, так как путь туда неблизкий.

— Не стоит садиться на трамвай, — заметил Педро, — лучше, чтобы никто нас не видел.

Тогда Кот сказал, что у него есть еще кое-какие дела и он придет попозже, прямо на место. Ему надо было предупредить Далву, чтобы не ждала этой ночью.

И вот они здесь, в районе Питангейрас, ждут, когда полицейский уйдет. Мальчишки притаились в подворотне. Очень тихо. Слышно, как стаи летучих мышей атакуют деревья, чтобы полакомиться спелыми плодами сапоти. Наконец-то полицейский сдвинулся с места. Дождавшись, когда он скроется за поворотом, капитаны перебегают дорогу, сворачивают на аллею между рядами загородных вилл и снова прячутся в подворотне.

Тот человек не заставил себя ждать. Он вылез из автомобиля на углу, расплатился с шофером и зашагал по аллее. Ночную тишину нарушали только его шаги да шелест листвы в садах, где гуляет ветер. Когда мужчина приблизился, Педро Пуля вышел из укрытия. Следом — двое других. Они встали у Педро за спиной, как телохранители. Мужчина испуганно прижался к стене. Педро пошел навстречу и, поравнявшись, спросил:

— Сеньор, огоньку не найдется? — В руке зажата потухшая сигарета.

Ни говоря ни слова, мужчина достал коробок спичек, протянул парню. Прикуривая, Педро внимательно разглядывал мужчину. Потом, возвращая коробок, спросил:

— Это вы сеньор Жоэл?

— А в чем, собственно, дело?

— Нас прислал Божий Любимчик.

Тут Жоан Длинный и Кот подошли ближе. Мужчина не скрывал изумления:

— Но вы же совсем дети. А у меня дело серьезное.

— Говорите, что вам нужно. А уж мы сумеем все сделать, как надо, — возразил Педро Пуля.

— А если дело такое, что, может, не всякий взрослый?.. — и он зажал рот рукой, испугавшись, что сказал больше, чем следует.

— Да вы не беспокойтесь, мы умеем хранить секреты, у нас — как в сейфе. Капитаны песка всегда делают работу хорошо.

— Капитаны песка? О которых столько шумят газеты? Банда беспризорников? Это вы?

— Да это мы. И мы там главные.

Мужчина, похоже, задумался. Наконец он решился.

— Я бы предпочел поручить дело взрослым. Но у меня осталось только одна ночь, выбирать не приходится.

— Все будет нормально. Не бойтесь.

— Пойдемте со мной. Только держитесь от меня в нескольких шагах. Так будет лучше.

Ребята повиновались. У ворот своего дома мужчина остановился, отпер их, но не вошел, ждал чего-то. Потом к нему подбежала огромная собака и стала лизать руки. Только тогда хозяин впустил мальчишек, провел их по аллее к дому. В гостиной сеньор Жоэл бросил на стул плащ и шляпу и сел сам. Ребята переминались перед ним с ноги на ногу. Хозяин знаком велел садится, но они только недоверчиво разглядывали большие удобные кресла. Вернее, разглядывали Педро Пуля и Длинный, потому что Кот тут же уселся, нисколько не стесняясь, небрежно закинув ногу на ногу. Еще один знак, и Педро с Длинным тоже садятся, причем Жоан — на самый краешек стула, словно боится его испачкать. Сеньор Жоэл слегка улыбнулся. Вдруг он поднялся и заговорил, обращаясь к Педро, в котором безошибочно признал лидера:

— Это дело — и трудное и легкое одновременно. Самое главное, чтобы никто ничего не узнал.

— Все останется между нами, — заверил Педро Пуля.

Мужчина достал из кармана часы:

— Сейчас четверть второго. Он вернется только в половине третьего, — и снова с сомнением посмотрел на капитанов.

— Тогда у нас не так много времени, — сказал Педро. — И если вы хотите, чтобы мы успели, лучше расскажите все как есть.

Сеньор Жоэл наконец решился:

— Это в двух кварталах отсюда, предпоследний дом справа. Нужно отвлечь собаку, ее наверняка спустили с цепи. Собака злая.

— А кусок мяса у вас найдется? — вмешался Жоан Длинный.

— Зачем?

— Для собаки. Одного куска хватит.

— Сейчас поищу.

Он снова испытующе посмотрел на ребят, словно прашивая, можно ли им доверять:

— Надо обойти дом кругом. Во дворе, рядом с кухней, в пристройке над гаражом — комната слуги. Но сам он должен сейчас быть в доме, дожидаться там хозяина. Вот в эту комнату над гаражом вы и проберетесь. Там вы должны найти сверток — такой же, как этот (из кармана плаща он вытащил маленький пакетик, перевязанный розовой ленточкой), в точности такой же, запомните. Я не знаю, там ли еще этот сверток. Может быть, слуга носит его в кармане. Если так — все пропало, тогда сделать уже ничего нельзя. — Внезапно его охватило отчаяние. — Если бы пораньше. Тогда он наверняка был еще в комнате. А теперь, кто знает? — и сеньор Жоэл закрыл лицо руками.

— Даже если он у слуги, его ведь можно вытащить, — заметил Педро.

— Нет. В этом-то все и дело: никто не должен заподозрить, что сверток украден. А ваша задача — поменять свертки, если тот еще в комнате.

— А если он у слуги?

— Тогда… — мужчина снова изменился в лице. (Жоану Длинному показалось, что он прошептал какое-то имя, вроде бы Элиза. Но, может быть, это было плодом его воображения? Порой Длинный слышал и видел такое… Негр был большой выдумщик).

— Тогда мы все равно поменяем свертки. Не беспокойтесь. Вы еще не знаете капитанов песка.

Сеньор Жоэл, хоть и был ужасно расстроен, не мог не улыбнуться, услышав похвальбу Педро Пули:

— Что ж, идите. Вам надо успеть до двух. Потом возвращайтесь сюда. Но только тогда, когда на улице не будет ни души. Я буду вас ждать. Тогда и рассчитаемся. Но хочу вас честно предупредить: если вас заметят и поймают, вы меня в это дело не впутывайте. Я ничего для вас делать не буду. Мое имя вообще не должно упоминаться. Постарайтесь уничтожить этот пакет и никогда ко мне не обращайтесь. Тут уж либо пан, либо пропал.

— Если так, — сказал Педро Пуля, — лучше договориться заранее. Сколько вы нам заплатите?

— Даю сто мильрейсов. По тридцатке на каждого и десять тебе, — он указал на Педро. Кот заерзал на стуле. Педро сделал знак, чтобы он помолчал.

— Вы даете нам по полсотни на брата, всего сто пятьдесят монет на троих. И, похоже, для такого дела это совсем не много. Иначе свертка не будет.

Сеньор Жоэл взглянул на часы и не стал долго раздумывать:

— Хорошо.

Но тут вмешался Кот:

— Не то, чтобы мы вам не доверяли, сеньор. Но может случиться так, что мы загремим. А вы останетесь в стороне, сами сказали.

— Ну, и что?

— Если по-честному, вы бы должны заплатить нам вперед, хотя бы часть.

Жоан Длинный одобрительно кивнул. Педро Пуля тоже поддержал Кота:

— Да, так будет по-честному. Ведь потом мы не сможем к вам обратиться.

— Справедливое требование, — согласился Жоэл. Он достал бумажку в сто мильрейсов, протянул Педро:

— Теперь пора. А то опоздаете.

Уходя, Педро сказал:

— Не беспокойтесь. Через час мы вернемся со свертком.

Уже у самого дома (вокруг не было ни души, все давно спали. Только в одной комнате на втором этаже горел свет. В окне четко вырисовывался силуэт женщины, нервно расхаживающей из угла в угол.) Длинный хлопнул себя по лбу:

— Мясо для собаки забыл!

Педро Пуля, смотревший на освещенное окно, обернулся:

— Ладно, обойдемся. А тут пахнет любовными делишками. Этот наш типчик спутался со здешней кралей, а слуга нашел письма, которые они писали друг другу, и теперь хочет поднять шум. Этот сверток пахнет духами. Значит, и другой тоже.

Пуля велел Длинному и Коту оставаться на месте, а сам пересек улицу и подошел к воротам усадьбы. Не успел он к ним прикоснуться, как с лаем подбежала огромная собака. Не обращая внимания на пса, который бегал вдоль ограды, негромко лая, Педро привязал к засову веревку и подозвал остальных.

— Ты, — указал он на Кота, — стой здесь. В случае чего — свистнешь. А ты, Длинный, пойдешь со мной.

Они забрались на ограду. Педро Пуля, потянув за веревку, поднял засов, и ворота открылись. Кот завернул за угол. Собака, увидев открытые ворота, выскочила на улицу и стала рыться в мусорном ящике. Ребята спрыгнули во двор, заперли ворота, чтобы собака не смогла вернуться, и пошли через сад к дому. В окне все так же метался женский силуэт.

— Жалко мне ее, — шепнул Жоан Длинный.

— А кто ей велел ложиться с другим?

Негр остался у фасада, чтобы в случае чего предупредить Пулю об опасности (для таких случаев существовал особый свист), а Педро, обогнув здание, направился к кухне. Дверь в кухню была открыта, и Педро, прежде чем подняться в комнату над гаражом, заглянул туда. В буфетной горел свет, какой-то человек раскладывал пасьянс. «Наверное, это и есть тот самый слуга», — подумал Педро и бросился к гаражу. Перепрыгивая через четыре ступеньки, поднялся в комнату. Света не было. Педро закрыл дверь и зажег спичку. Кроме кровати, сундука и вешалки на стене в комнате ничего не было. Спичка погасла, но Педро уже сориентировался: обыскал постель, пошарил под матрацем. Ничего. Потом зажег еще одну спичку и, держа ее в зубах, тщательно перебрал всю одежду в сундуке. Тоже ничего. Педро выплюнул спичку (но, подумав, что слуга может быть некурящим, поднял ее и сунул в карман) и направился к вешалке. Пошарил в карманах, но и там ничего не нашел. Педро Пуля зажег новую спичку и еще раз внимательно оглядел всю комнату:

— Наверняка пакет у слуги. Вот теперь-то начнется самое трудное.

Педро спустился с лестницы и снова заглянул в кухню. Слуга был еще там. Тут Педро заметил, что он сидит на пакете — был виден уголок. Педро решил, что все пропало. Как можно стащить пакет, если человек на нем сидит? Если только они с Длинным отнимут пакет силой. Но тогда наверняка поднимется шум, и все раскроется. Этого как раз и не хотел сеньор Жоэл. И вдруг его осенило. Вернувшись на то место, где он оставил Длинного, Педро тихонечко свистнул. Жоан тут же появился.

— Слушай, Длинный. Этот чертов слуга сидит на свертке. Ты сейчас иди к воротам, позвони, а потом сматывайся. Он пойдет открывать, а я подменю сверток. Только смывайся сразу, чтобы он тебя не видел. Тогда он решит, что ему просто почудилось. Только не сразу звони, дай мне дойти до кухни.

Педро быстро вернулся к кухонным дверям. Через минуту раздался звонок. Слуга сразу поднялся, застегнул пиджак и направился по коридору к парадному входу. Педро Пуля проскользнул в буфетную, поменял пакеты и стремглав бросился из усадьбы. Перепрыгнув через ограду, он свистнул своих товарищей. Кот появился сразу, зато Жоан Длинный исчез. Они походили по улице взад-вперед, но негр не появился. Педро забеспокоился: вдруг слуге удалось схватить Длинного? Но ведь он не слышал никакого шума.

Педро сказал Коту:

— Если через минуту не появится, придется снова туда лезть.

Они опять посвистали и не получили ответа.

— Пошли, — решил Педро Пуля.

Но тут они услышали ответный свист, а через минуту и сам Длинный стоял рядом.

— Куда ты запропастился?

Кот схватил собаку за ошейник и втолкнул во двор. Потом они сняли с засова веревку и быстро пошли прочь. Только теперь Жоан Длинный объяснил:

— Когда я нажал на звонок, эта дама наверху ужасно испугалась. Подбежала к окну, распахнула. Я подумал: хочет выброситься. А взгляд такой, что даже страшно. И плачет. Мне так жалко ее стало… Я взял и забрался по трубе, сказал, что б не плакала — не из-за чего. Сказал, что стянули мы эти бумаги. Ну, пока объяснял все, задержался малость.

Кот, очень заинтересованный, спросил:

— Ну и как она? Хороша?

— Да, очень хорошая. Погладила меня по голове, сказала: спасибо, благослови тебя бог.

— Ну и осел же ты. Я тебя спрашиваю, хороша ли она в постели. Ну, бедрастая ли и все такое…

Негр не ответил. Педро Пуля хлопнул его по плечу, и Жоан Длинный понял, что вожак одобряет его поступок. Тогда его лицо расплылось в довольной улыбке. В эту минуту к дому подъехал автомобиль.

— Хотел бы я посмотреть, какая физиономия будет у этого португалишки, когда его хозяин развернет пакет, а там совсем не то, что они думают, — негромко заметил Длинный.

И капитаны (они были уже на другой улице) громко расхохотались. И смех этот — такой заразительный, безудержный и свободный — звучал, как гимн простого народа Баии.

Огни карусели

«Большая японская карусель» была всего лишь маленькой отечественной каруселью, вернувшейся из печального странствия по сонным провинциальным городкам штата, где она скрашивала едва теплившуюся жизнь в долгие зимние месяцы, когда дождь льет не переставая, а до рождества еще так далеко 26.

Из-за того, что яркие прежде краски выцвели, и синий стал грязно-белым, а красный — бледно-розовым, а некоторые лошадки поломались, хозяин карусели, папаша Франса, решил поставить ее не в центре города, а на окраине — в Итапажипи. Люди там не такие богатые, есть чисто рабочие кварталы, а ребятишки из бедных семей будут рады и такой старой облезлой карусели. Кроме всего прочего, парусиновый тент разорвался в нескольких местах, в центре зияла огромная дыра, и работа карусели зависела теперь от погоды.

Ах, какой красивой была когда-то карусель — гордость детворы в Масейо 27. В то время она стояла рядом с колесом обозрения и театром теней на одной из центральных площадей. По воскресеньям и праздникам дети из богатых семей — мальчики, в матросских и бархатных костюмчиках, и девочки, в тонких шелковых платьях или фламандских народных костюмах с белыми передничками — приходили покататься на своей лошадке, а самые маленькие садились на скамейки, вместе с гувернантками. Их отцы шли на колесо обозрения или в театр теней, где в толкучке могли, будто случайно, прижаться к бедру соседки. В те времена луна-парк папаши Франсы был радостью города. И больше всего прибыли давала карусель, крутясь без устали и сверкая разноцветными огнями. В то время папаша Франса считал, что жизнь — отличная штука, что все женщины — красавицы, а мужчины — верные друзья. К сожалению, еще он считал, что выпивка — тоже вещь неплохая: она делает женщин еще красивее, а мужчин — дружелюбнее. И он пропил сначала театр теней, потом — колесо обозрения. Затем подошла очередь карусели. Но поскольку папаша Франса испытывал к карусели особую привязанность и ни за что не хотел с ней расставаться, то однажды ночью с помощью друзей разобрал ее и отправился в странствие по городам Алагоаса и Сержипи 28. А многочисленные кредиторы отводили душу, кляня его последними словами. Много поездил папаша Франса со своей каруселью. Побывав во всех городишках обоих штатов, не пропуская по пути ни одного бара, он добрался наконец до штата Баия, где и произошла его встреча с бандой Лампиана. Папаша Франса застрял тогда в одном бедном поселке, в глубине штата. У него не было денег не только на перевозку карусели: он не мог заплатить за жалкий номер в единственной в городке гостинице, за глоток кашасы, за кружку теплого пива — он был бы рад и такому. Карусель, сооруженная на траве Соборной площади, стояла без дела целую неделю. Папаша Франса наделся, что в субботу и воскресенье ему удастся собрать какую-нибудь мелочь, чтобы перебраться в местечко получше. Но в пятницу в поселок вторгся Лампиан с двадцатью двумя головорезами, и карусели пришлось покрутиться. Известные своей жестокостью бандиты, на совести которых были десятки загубленных жизней, восхищались красотой карусели и были счастливы, как дети, любуясь ее кружащимися огоньками, слушая старинную мелодию пианолы, взбираясь на поломанных лошадок. И карусель папаши Франсы спасла городок от разграбления, девушек — от позора, мужчин — от смерти. Только двоих солдат Байянской полиции застрелили кангасейро, когда те чистили ботинки у полицейского поста, но и то до того, как увидели карусель на Соборной площади. Потому что в эту ночь, испытав наивысшее счастье, Лампиан мог помиловать даже полицейских. Да, они радовались, как мальчишки, потому что в детстве, в глухом и нищем сертане им не довелось узнать, какое это счастье — забраться на деревянную лошадку и покататься на карусели под звуки пианолы, любуясь разноцветными огнями — синими, зелеными, желтыми, фиолетовыми, красными…

Красными, как кровь замученных жертв.

Все это папаша Франса рассказал Сухостою (тот был ужасно взволнован) и Хромому, в тот вечер, когда познакомился с ними в «Приюте моряка» и пригласил в помощники на все время, пока карусель будет стоять в Итапажипи. Он не мог назначить им твердого жалованья, но, возможно, милрейсов по пять за вечер они и получат. А когда Сухостой продемонстрировал свое умение подражать разным животным, папаша Франса пришел в совершеннейший восторг, поставил еще бутылку пива и заявил, что Сухостой будет зазывать у входа публику, а Хромой помогать ему с машиной и следить за пианолой. Он же будет продавать входные билеты во время остановок, а во время работы карусели, этим займется Сухостой. «А время от времени, — сказал папаша Франса, — один сходит промочить горло, пока другой работает за двоих». Никогда ни одно предложение мальчишки не встречали с таким восторгом. Они и раньше много раз видели карусель, но всегда издали, в ореоле тайны, а на ее быстрых лошадках восседали богатые капризные мальчишки. Хромой однажды (в тот день, когда ему удалось пробраться на площадку аттракционов в Городском саду) дошел даже до того, что купил билет на карусель, но сторож прогнал его, потому что он был в грязных лохмотьях. Потом кассир не хотел возвращать ему деньги за билет, и Хромому не оставалось ничего другого, как сунуть руку в открытый ящик билетной кассы, схватить мелочь и как можно быстрее исчезнуть из парка. Везде раздавались крики: «Вор!», «Держи вора!», поднялась ужасная суматоха, а Хромой преспокойно спустился к Гамбоа де Сима, унося в карманах по крайней мере раз в пять больше, чем он заплатил за билет. Но Хромой, без сомнения, предпочел бы прокатиться на карусели, верхом на сказочном коне с головой дракона — самом загадочном и притягательном элементе того чуда, каким была для него карусель. С этого самого дня он еще сильнее возненавидел сторожей и полюбил недоступные карусели. И вот теперь, вдруг, появляется человек и совершает чудо: предлагает провести несколько дней рядом с настоящей каруселью, кататься на ее лошадках, видеть вблизи, как кружатся ее разноцветные огни, да еще угощает за это пивом. Для Хромого папаша Франса не был жалким пьяницей, которого он встретил в дешевой забегаловке. В его глазах он был существом сверхъестественным, чем-то вроде Христа, которому молится Фитиль, или Шангур, в которого верят Жоан Длинный и Божий Любимчик. Ни падре Жозе Педро, ни мать святого дон'Анинья не могут совершить этого чуда: байянской ночью на площади в Итапажипи по воле Хромого закружатся, как сумасшедшие, огни карусели. Это какой-то сон, но совсем не похожий на те кошмары, что обычно терзают его бесконечными тоскливыми ночами. Хромой почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, впервые в жизни вызванные не болью или ненавистью. И он взирал сквозь слезы на папашу Франсу, как на божество. Ради него он был готов… любому перерезать горло ножом, который носил за поясом под черным жилетом, служившим ему пиджаком.

— Красотища, — сказал Педро Пуля, разглядывая карусель.

Жоан Длинный тоже смотрел во все глаза. Уже были развешаны лампочки — синие, зеленые, желтые, красные.

Да, карусель папаши Франсы и старая, и облезлая, но есть в ней какое-то особое очарование. Может, оно скрывается в разноцветных лампочках, в музыке пианолы (забытые вальсы ушедших времен), или в деревянных лошадках и уточках для самых маленьких. В ней есть свое очарование, это признают все, но, по единодушному мнению капитанов песка, она великолепна. Пусть она старая, разбитая и облезлая, какое это имеет значение, если она приносит радость детям?

Это была потрясающая новость! Когда Хромой сообщил, что они с Сухостоем будут несколько дней работать на карусели, многие не поверили, думая, что это очередная шуточка Хромого. Решили спросить у Сухостоя, который, как всегда, молча сидел в своем углу, нечесаный, с растрепанными курчавыми волосами, и вертел в руках револьвер, украденный в оружейной лавке. Сухостой утвердительно кивнул и добавил:

— На ней катался сам Лампиан. Лампиан — мой крестный.

Хромой сказал, что завтра к вечеру карусель установят, и тогда можно будет на нее посмотреть. Он пригласил капитанов полюбоваться каруселью и ушел на встречу с папашей Франсой. В эту минуту все в складе почувствовали в глубине своих маленьких сердец зависть к Хромому, к его невероятному счастью. Даже Фитиль, у которого были его иконы, даже Жоан Длинный, который должен пойти вечером с Божьим Любимчиком на кандомблэ Прокопиу в Матату, даже Профессор, у которого были его книги, и, кто знает, может быть, даже Педро Пуля, который не питал зависти никогда и ни к кому, потому что он был вожаком. Да, все завидовали ему и Сухостою, который не обращал на товарищей никакого внимания. Презрительно щурясь и скаля зубы в злобной гримасе, он целился из своего револьвера то в кого-нибудь из мальчишек, то в пробегавшую мимо крысу, то в усыпанное звездами небо.

На следующий вечер все капитаны вместе с Хромым и Сухостоем (которые целый день помогали папаше Франсе) пошли посмотреть на собранную карусель. И мальчишки замерли, ахнув от восхищения, до глубины души пораженные ее красотой. Хромой показал им все, каждую деталь. Сухостой подводил одного за другим к лошадке, на которой катался его крестный отец, Виргулино Феррейра Лампиан. Их было около сотни — столько мальчишек любовались старой каруселью папаши Франсы, пьянствовавшего в этот час в «Приюте моряка». Хромой показывал механизм, приводящий в движение карусель, с такой гордостью, словно маленький, часто выходивший из строя мотор был его собственностью. Сухостой не мог расстаться с лошадкой Лампиана. Хромой очень боялся, как бы ребята не испортили карусель, и не давал к ней даже прикоснуться.

Вдруг Профессор спросил:

— А ты уже умеешь управляться с машиной?

— Нет еще, — с явной неохотой признался Хромой, — завтра сеу Франса меня научит.

— Значит, завтра, когда все разойдутся, ты сможешь пустить ее только для нас. Включишь — и мы покатаемся.

Педро Пуля с энтузиазмом поддержал эту идею. Остальные, затаив дыхание, ждали, что ответит Хромой. И когда тот согласился, многие захлопали в ладоши, другие закричали «ура!». Сухостой оставил, наконец, лошадь Лампиана и подошел к ним:

— Хотите, покажу кое-что?

Конечно, все хотели. Сертанежо забрался на карусель, завел пианолу, и полилась мелодия старинного вальса. Суровое лицо Сухостоя потеплело. Он смотрел на пианолу, смотрел на счастливые лица мальчишек. Как в храме внимали они звукам, что лились из самого сердца карусели. И только для них, нищих и отважных капитанов песка, звучала волшебная музыка, умножая магию этой Байянской ночи. Все молчали, потрясенные. Какой-то рабочий, увидев на площади группу мальчишек, подошел к ним и замер, покоренный старинной мелодией. И тут из-за тучи выплыла огромная луна, и звезды заблистали еще ярче, и море совсем успокоилось (может быть, сама Йеманжар вышла на берег послушать музыку?), и город казался огромной каруселью, где на невидимых конях кружились капитаны песка. И в эти минуты они чувствовали себя хозяевами города. И любили друг друга, как братья, потому что им, никогда не знавшим ни заботы, ни ласки, музыка дала и нежность, и человеческое тепло. И Сухостой наверняка забыл сейчас о Лампиане. Педро Пуля не мечтал стать когда-нибудь вожаком всех бродяг Баии. А Хромому не хотелось броситься в море, чтобы видать прекрасные сны. Потому что музыка льется из сердца карусели только для них и для этого рабочего. Это был вальс, старинный и печальный, всеми забытый в этом городе.

Люди стекаются со всех улиц. Сегодня субботний вечер, завтра не нужно идти на работу, поэтому они не торопятся домой. Многие сидят в барах: в «Приюте моряка» полно народу, но те, у кого есть дети, идут на площадь. Она плохо освещена, зато лучше видны летящие огни карусели. Дети любуются ими и хлопают в ладоши. У входа Сухостой подражает голосам зверей, зазывая публику. На нем надет патронташ, крест-накрест, словно он только что из сертана. Папаша Франса подумал, что это привлечет внимание публики, и Сухостой в самом деле похож на настоящего кангасейро в кожаной шляпе, с патронташем на груди. Он кричит на разные голоса, пока перед ним не соберется толпа: мужчины, женщины, дети. Тогда он продает желающим билеты. Площадь охвачена весельем: огни карусели радуют всех. В центре Хромой, на корточках, помогает папаше Франсе завести мотор. И карусель крутится вместе с детьми, пианола играет свои старинные вальсы, Сухостой продает билеты.

По площади гуляют парочки влюбленных. Матери семейств покупают пломбир и эскимо. Какой-то поэт, сидя у моря, сочиняет поэму об огнях карусели и радости детей. Карусель освещает всю площадь и все сердца. Ежеминутно с улиц и переулков вливаются на площадь все новые и новые толпы народа. Сухостой, одетый кангасейро, зазывает публику. Когда карусель останавливается, дети гурьбой бросаются к ней, на ходу показывая билеты, их невозможно сдержать. Если кому-то не хватает места, он остается, чуть не плача, и с нетерпением ждет своей очереди. А когда карусель останавливается, многие не хотят слезать, и тогда приходится вмешиваться Хромому:

— Ну-ка, давай, давай отсюда. Или покупай другой билет.

Только так дети покидают полюбившихся лошадок, без устали бегущих по кругу. Их место занимают другие, и вновь несутся неутомимые скакуны, летят разноцветные огоньки, сливаясь в один удивительный нимб, и пианола играет свои старинные мелодии. На скамейки садятся влюбленные, и пока карусель крутится, шепчут друг другу слова любви. А некоторые даже целуются, когда мотор выходит из строя, и огни гаснут. Тогда папаша Франса и Хромой склоняются над мотором и ищут неисправность, пока бег не начнется снова, положив конец возмущенным крикам детей. Хромой узнал уже все тайны мотора. Наступает момент, когда папаша Франса велит Хромому подменить Сухостоя на продаже билетов, чтобы тот мог покататься на карусели. И мальчишка всегда выбирает лошадку, которая служила Лампиану. Карусель вращается, Сухостою кажется, что под ним настоящий конь, а в руках — карабин. Он целится в тех, кто сидит впереди, нажимает на курок и видит, как, сраженные пулей, они падают, умытые кровью… А лошадь бежит все быстрей и быстрей, и Сухостой снова и снова нажимает на курок и убивает всех вокруг, потому что все они полицейские на службе у богатых фазендейро. Потом он грабит деревни, города, поезда, всегда верхом на своем коне, не выпуская винтовки из рук.

Теперь очередь Хромого. Он идет молча, весь во власти какого-то странного чувства. Идет, как верующий к мессе, как любовник — в объятия любимой, как самоубийца — навстречу смерти. Идет, бледный, еще сильнее волоча ногу. Взбирается на синюю лошадку со звездами на деревянном крупе. Губы его плотно сжаты, уши не слышат музыки пианолы. Он видит только огни карусели, которые крутятся вместе с ним, и ему кажется, что он такой же, как все эти дети, у которых есть дом, отец и мать, которые целуют и любят его. Хромой представляет себе, что он один из них, и закрывает глаза, чтобы надежнее сохранить эту иллюзию. Он уже не видит ни мучивших его солдат, ни того человека в жилете, который смеялся. Сухостой убил их всех. Хромой, как натянутая струна, боится шелохнуться. Теперь он летит над морем прямо к звездам, это самое чудесное путешествие на свете, даже Профессор не рассказывал о таком. И сердце его бьется, бьется, словно вот-вот выскочит из груди.

В эту ночь капитаны песка не пришли. Не только потому, что карусель работала допоздна (в два часа ночи на ней еще катался народ), но и потому, что многие из них, в том числе Педро Пуля, Сачок, Бузотер и Профессор, были заняты своими делами. Решили пойти на следующий день часа в три-четыре утра. Педро Пуля спросил Хромого, умеет ли он обращаться с мотором:

— Не хорошо, если ты что-нибудь сломаешь, — убыток твоему хозяину, — объяснил он.

Да я уже знаю все, как свои пять пальцев. Это для меня пара пустяков.

Профессор, игравший в шашки с Длинным, заметил:

— Не заглянуть ли нам на площадь сегодня днем? Вдруг что-нибудь выгорит?

— Я, пожалуй, схожу, — ответил Педро Пуля. — Но думаю, что всем вместе идти нельзя. Могут заподозрить неладное, если увидят такую ораву.

Кот сказал, что днем пойти не сможет: ему надо кое с кем встретиться, предупредить, что ночью он будет занят.

Хромой ухмыльнулся:

— Ты дня не сможешь прожить, чтобы не трахнуться со своей шлюхой. Смотри, еще подхватишь что-нибудь.

Кот не ответил. Жоан Длинный тоже отказался: они с Божьим Любимчиком были приглашены к доне Анинье на фейжоаду. В конце концов, решили, что днем на площади будет действовать небольшая группа капитанов. Остальные идут, куда хотят. И только ночью все вместе пойдут кататься на карусели.

— Ребята, нужно принести бензин для мотора.

Профессор (он обыграл Жоана Длинного уже в трех партиях) собрал со всех деньги на два литра бензина:

— Я принесу.

Но в воскресение днем пришел падре Жозе Педро, один из тех избранных, кому было известно постоянное убежище капитанов песка. Падре Жозе Педро довольно давно стал их другом. А началось все из-за Сачка. Однажды Сачок пробрался в ризницу церкви после мессы, которую служил падре Жозе Педро. Он сделал это скорее из любопытства, чем с какой-то определенной целью: Сачок был не из тех, кто утруждает себя заботами о хлебе насущном. Он предпочитал не вмешиваться в течение жизни и ни о чем не заботиться. Он был самым злостным паразитом в группе. Изредка, когда у него появлялось желание, Сачок забирался в какой-нибудь дом и уносил ценную вещь или снимал часы с прохожего. Он почти никогда не сбывал краденное перекупщикам — отдавал Педро Пуле как свой вклад в общий котел. У него было много друзей среди портовых грузчиков, в домах бедняков в Соломенном Городке, повсюду в Баие. Он ел то в одном доме, то в другом. В общем-то, он никому не докучал. Довольствовался женщинами, которых сплавлял ему Кот, и как никто другой знал город, все его улицы и достопримечательности, все праздники, где можно выпить и потанцевать. Когда после его взноса в общий котел проходило значительное время, он делал над собой усилие, добывал что-нибудь ценное и отдавал Педро Пуле. Он в принципе не любил никакой работы: честной или нечестной. Зато ему нравилось лежать на песчаном берегу, часами наблюдая за кораблями, просиживать на корточках все вечера у ворот портовых складов, слушая рассказы о подвигах и приключениях. Он ходил в лохмотьях и не пытался раздобыть себе одежду, пока старая не истлевала окончательно. Он любил бесцельно бродить по городу, выкурить сигарету на скамейке в парке, любоваться позолотой старинных церквей, фланировать по улицам, вымощенным большими черными камнями. В то утро, увидев, что месса кончилась, Сачок вошел в церковь и беспрепятственно пробрался в ризницу. Он все там осмотрел: алтари, святых, посмеялся над очень черным святым Бенедиктом. В ризнице никого не было, а ему приглянулась золотая вещица, на которой он мог бы хорошо заработать. Он еще раз огляделся и, никого не увидев, протянул руку. Но тут кто-то тронул его за плечо. Это был падре Жозе Педро.

— Зачем ты это делаешь, сын мой? — спросил он с улыбкой, забирая из рук Сачка золотую дарохранительницу.

— Я только хотел посмотреть, ваше преподобие. Красивая штучка, — выкручивался порядком напуганный Сачок. — Вот красотища-то, правда? Только не подумайте, что я хотел унести. У меня и в мыслях такого не было: поставил бы на место. Я из хорошей семьи.

Падре Жозе окинул Сачка взглядом и улыбнулся. Сачок тоже посмотрел на свои лохмотья:

— Это потому, что у меня умер отец, понимаете? А до этого я даже ходил в школу… Я говорю правду. Зачем мне воровать эту штуку? — он указывал на дарохранительницу. — Да еще из церкви. Я ведь не язычник.

Падре Жозе Педро снова улыбнулся. Он прекрасно понимал, что Сачок врет. Но он давно искал возможность установить контакт с городскими беспризорниками. Он считал, что таково предназначение, уготованное ему Богом. Он несколько раз посетил с этой целью исправительную колонию для несовершеннолетних, но там ему чинили всевозможные препятствия, потому что он не разделял некоторые весьма странные представления директора о воспитании. Иными словами, он не считал, что детей надо бить, чтобы удержать от греха. Падре не раз слышал о капитанах песка и мечтал познакомиться с ними, чтобы привести их сердца к Богу. У него было огромное желание работать с этими детьми, помочь им исправиться. Поэтому он разговаривал с Сачком как можно мягче. Кто знает, может, его помощью он попадет к капитанам песка? Так и вышло.

Падре Жозе Педро не считался выдающейся личностью в среде духовенства. Напротив, он был едва ли не самым жалким из целого легиона байянских падре. До поступления в семинарию он пять лет проработал на ткацкой фабрике простым рабочим. Однажды эту фабрику посетил епископ, и хозяин, желая продемонстрировать свое великодушие, заявил:

— Сеньер епископ, вы жаловались, что сейчас мало истинных пастырей. Поэтому я готов оплатить учебу одного семинариста или того, кто хочет стать священником, если у него есть призвание.

Жозе Педро, стоявший за станком, услышал это и сказал, что хочет стать падре. Как для епископа, так и для хозяина фабрики это было полной неожиданностью.

Жозе Педро был уже не в том возрасте и не имел никакого образования. Но хозяину было неудобно перед епископом отступать от своего слова, и Жозе Педро поступил в семинарию. Большинство семинаристов смеялись над ним. Ему никак не удавалось стать хорошим учеником. Он был очень старательным, это так. К тому же одним из самых преданных церкви, искренне верящих. Но он часто не соглашался с тем, что творилось в семинарии, и другие ученики его третировали. Ему не удалось проникнуть в тайны философии, теологии и латыни, но сердце его было открыто чужой боли, и он хотел наставлять в вере детей или индейцев. Жозе Педро пришлось многое вытерпеть, особенно когда через два года хозяин фабрики перестал платить за него, и он был вынужден подрабатывать педелем 29, чтобы продолжить учебу. Однако, не смотря ни на что, ему удалось закончить семинарию и получить сан. Теперь, в ожидании собственного прихода он служил в одной из байянских церквей. Но больше всего на свете он хотел стать наставником городских беспризорников, мальчишек без отца и матери, которые живут среди всяческих пороков, добывая свой хлеб воровством. Падре Жозе Педро мечтал открыть им свет истинной веры, привести их сердца к Богу. С этой целью он стал посещать исправительную колонию для несовершеннолетних преступников, где вначале директор встретил его с распростертыми объятиями, но когда падре решительно высказался против телесных наказаний, против того, чтобы детей по нескольку дней морили голодом, все сразу изменилось. Ему даже пришлось написать по этому поводу письмо в газету. В результате дорога в колонию была для него закрыта, а в архиепископство направлена жалоба. Поэтому у него до сих пор и нет своего прихода.

Однако больше всего ему хотелось познакомиться с капитанами песка. Проблема малолетних преступников и беспризорников, не волновавшая, казалось, никого в целом городе, была главной заботой падре Жозе Педро. Он пытался сблизиться с этими детьми не только для того, чтобы обратить на путь истинны — он хотел просто помочь им, улучшить их жизнь. Попытка падре как-то повлиять на капитанов не приносили большого успеха. Вернее вообще никакого. Он даже не представлял, что нужно сделать, чтобы завоевать доверие маленьких воришек. Но он знал, что эти мальчишки лишены любви и заботы, зато с лихвой хлебнули голода и бесприютности. И если падре не мог дать им кров, еду и одежду, то, по крайне мере, у него всегда было для них доброе слово и сердце, исполненное любви. В одном заблуждался в начале падре Жозе Педро: он полагал, что капитаны согласятся променять свою безграничную уличную свободу на сытую жизнь. Конечно, падре не собирался агитировать этих ребят за исправительную колонию: слишком хорошо он знал ее законы, писаные и неписаные, и прекрасно понимал, что это учреждение никого не может сделать ни лучше, ни честнее. Падре рассчитывал на своих пожилых прихожанок, с которыми у него сложились дружеские отношения. Они могли бы взять на себя заботу о капитанах песка, об их обучении и воспитании. Но тогда капитанам пришлось бы отказаться от всего того, что было для них главным: от свободы, от полных опасности приключений на улицах самого таинственного и прекрасного города в мире — Баии Всех Святых. И познакомившись через Сачка с капитанами песка, падре Жозе Педро тут же отверг эту идею, понимая, что, сделав подобное предложение, он навсегда утратил бы их доверие. Мальчишки просто уйдут из склада, и он никогда больше их не увидит. К тому же у него не было абсолютного доверия к этим одиноким старым богомолкам, которые буквально не вылезали из церкви, а в перерывах между мессами сплетничали и злословили. Он помнил, как они обиделись на него в первый день его службы в этой церкви. Когда обедня закончилась, группа богомолок окружила его с явным намерением помочь ему снять облачение. Раздались взволнованные голоса:

— Преподобненький… Архангел Гавриил…

Одна тощая старая дева молитвенно сложила руки:

— Мой Христосик…

Это было невыносимо, и падре Жозе Педро взорвался. Хотя он знал, что большинство священников не возражают против такого обожания и получают неплохие подношения в виде кур, индюшек, вышитых носовых платков, а иногда даже старинных золотых часов, которые передаются в семье из поколения в поколение. Но у падре Жозе Педро было иное представление о своей миссии, он осуждал подобное поведение святых отцов и поэтому реагировал чересчур страстно:

— Вам что, нечего делать? У вас нет дома, вам не о ком заботиться? И я не Иисусик и не Архангел Гавриил… Идите домой… работать, готовить обед, ужин.

Богомолки смотрели на него так, словно он был самим Антихристом.

— Работая по дому, вы лучше послужите Богу, чем здесь, нюхая подолы священников. Идите, идите… — закончил падре.

И даже когда они ушли, напуганные, он все повторял скорее с болью, чем злостью:

— Христосик… Поминают имя Господа всуе.

А старые святоши побежали прямиком к падре Кловису, своему любимому духовнику, который был толст, лыс и всегда находился в прекрасном настроении, и рассказали, стеная и охая, о том, что пришлось им только что претерпеть. Падре Кловис ласково смотрел на них и утешал, как мог:

— У него это скоро пройдет. Это поначалу. Потом он увидит, что вы просто святые, истинные дщери Господни. Это пройдет. Не печальтесь. Прочтите «Отче наш» и не забудьте про вечернюю службу.

Когда они ушли, он рассмеялся и пробормотал самому себе:

— Ох, уж эти новоявленные падре. Портят жизнь себе и людям.

Позднее прихожанки снова сблизились с молодым священником. Но, по правде говоря, полного взаимопонимания им достичь не удалось. Суровый вид, сдержанность, отвращение к церковным интригам были причиной того, что его скорее уважали, чем любили. Тем не менее, с некоторыми, в основном с вдовами и с теми, кому не повезло в семейной жизни, он все-таки подружился. И еще одно препятствовало их сближению: падре Жозе Педро был никудышным проповедником. Никогда не удавалось ему описать ад с такой убедительной силой, как падре Кловису, говорил он бесцветно и путано, зато был человеком глубоко верующим. А вот верил ли падре Кловис хотя бы в черта, сказать трудно.

Вначале падре Жозе Педро хотел отвести капитанов песка к этим прихожанкам. Он думал, что спасет этим не только детей от голода и нищеты, но и богомолок от губительной пустоты их существования. Он мог бы добиться, чтобы они заботились о детях с такой же пылкой преданностью, с какой служат церкви, всем этим толстым священникам. Падре Жозе Педро догадывался (скорее догадывался, чем знал), что, проводя все дни с утра до вечера за пустыми разговорами в церкви или вышивая платки для падре Кловиса, богомолки пытаются придать хоть какой-то смысл своей неудавшейся жизни, ведь у этих старых дев никогда не было ни мужа, ни сына, которым они могли бы отдать свою заботу и нежность. А теперь у них появятся сыновья. Долгое время лелеял Жозе Педро этот проект. Он даже привел в дом одной из своих прихожанок мальчишку из исправительной колонии. Это случилось еще до того, как падре познакомился с капитанами песка, когда он знал о них только понаслышке.

Опыт закончился плачевно: мальчишка удрал из дома старой девы, стащив столовое серебро. Он предпочел уличную свободу, пусть голодную и бесприютную, хорошей одежде и гарантированному обеду: уж лучше умирать с голоду и ходить в лохмотьях, но быть свободным, чем громко молиться три раза в день и торчать в церкви с утра до вечера. Потом падре Жозе Педро понял, что опыт провалился скорее по вине старой девы, чем мальчика. Ведь, очевидно, — думал падре, — невозможно превратить беспризорника в святошу. А вот честным, работящим человеком он стать может. И падре собрался, еще не зная капитанов, свести их с одинокими прихожанками, надеясь, что на этот раз, хорошо все спланировав, он добьется успеха. Но, попав в банду и немного узнав капитанов, он понял, что нелепо даже мечтать об этом, потому что любовь к свободе — единственная страсть, владеющая сердцами этих мальчишек. Тогда он решил искать другие пути.

Вначале капитаны смотрели на него с недоверием. Они много раз слышали, что со священниками лучше не связываться, что ходить в церковь — не мужское дело. Но падре Жозе Педро был раньше рабочим и знал, как найти к ним подход. Он обращался с ними, как со взрослыми, как с друзьями и таким образом сумел завоевать доверие даже тех, кто, как Педро Пуля и Профессор, не любил молиться. Труднее всего ему было с Хромым. Если Профессор, Педро Пуля и Кот были просто равнодушны к словам падре (Профессору однако он нравился за то, что приносил почитать книги), а Сухостой, Жоан Длинный и, особенно, Фитиль внимательно к ним прислушивались, то Хромой все воспринимал в штыки, оказывая поначалу упорное сопротивление. Однако, в конце концов, падре победил: теперь все капитаны доверяли ему, а у Фитиля открылось призвание к служению Богу.

Но в тот вечер падре был встречен без особого энтузиазма. Фитиль поцеловал ему руку, Сухостой тоже. Остальные просто поздоровались.

— Сегодня я хочу всех вас пригласить в одно место, — объяснял падре Жозе Педро.

Мальчишки навострили уши:

— Пришел звать вас к вечерне. Хотелось бы посмотреть, кого соблазнит… — хотел сострить Хромой, но прикусил язык, встретив грозный взгляд Педро Пули.

Но падре улыбнулся по-доброму. Он уселся на ящик, и Жоан Длинный увидел, какая у него старая и пыльная сутана. Заштопанная в нескольких местах черной ниткой, она была слишком велика для его худой фигуры. Жоан ткнул локтем Пулю, но Педро и сам это заметил.

— Ребята, — сказал Пуля, — падре Жозе Педро — наш друг. У него что-то для нас есть. Ура падре Жозе Педро!

Жоан Длинный понял, что Пуля сказал так из-за рваной и слишком большой сутаны. Остальные ответили громким «ура!» Падре улыбнулся, жестом требуя тишины. Не сводя глаз с сутаны падре, Длинный думал, что Педро Пуля — настоящий вожак. Он все видит и все понимает. За Педро Пулю Жоан Длинный дал бы изрубить себя на куски, как тот негр из Ильеуса за Барбозу, знаменитого предводителя кангасейро.

Падре Жозе Педро вытащил из кармана молитвенник в черном переплете, а из него несколько бумажек по 10 мильрейсов:

— Это вам… Приглашаю всех вас покататься сегодня на карусели на площади в Итапажипи.

Он представлял себе, какая радость вспыхнет в их глазах, какое необыкновенное веселье воцарится в бараке. Это помогло бы падре убедить себя, что содеянное им — угодно Богу, что он совершил не слишком большой грех, когда из пятисот мильрейсов, что дона Гильермина Сильва дала на свечи к алтарю Пресвятой Богородицы, он взял пятьдесят, чтобы повести капитанов на карусель. Но этого не произошло, мальчишки смущенно молчали, и падре, растерянный, с деньгами в руке, беспомощно обвел взглядом толпу мальчишек. Педро Пуля запустил пятерню в длинные, закрывающие уши волосы, хотел что-то сказать, но, не найдя слов, вопросительно посмотрел на Профессора. Он-то все и объяснил.

— Вы хороший человек, падре, — Профессор хотел было сказать, что падре такой же хороший, как Жоан Длинный, но подумал, что священник может обидеться, если его сравнить с негром. — Но дело в том, что Хромой и Сухостой работают сейчас на карусели. И мы приглашены, — здесь он сделал небольшую паузу, — хозяином, их другом, покататься ночью бесплатно. Мы не забудем вашего приглашения… — Профессор говорил медленно, тщательно подбирая слова, чувствуя всю деликатность момента, Педро Пуля при этом одобрительно кивал головой. — Но лучше в другой раз. Вы не обидитесь на нас, за то, что мы отказались? Не обидитесь, правда? — Профессор пристально вглядывался в лицо заметно повеселевшего священника.

— Конечно, не обижусь. В другой раз, — он смотрел на мальчишек с улыбкой. — Так даже лучше. Ведь эти деньги… — и умолк на полуслове, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью: ведь это сам Господь решил преподать ему урок, указать, какой грех он совершил. У падре было такое выражение лица, что мальчишки невольно сделали шаг вперед. Они смотрели на него, ничего не понимая. Перо Пуля наморщил лоб, как обычно, когда ему надо было решить какую-то сложную проблему. Профессор безуспешно пытался найти нужные слова. И только Жоан Длинный понял все, хотя считался самым глупым:

— Это из церкви, падре? — и с досадой хлопнул себя по губам. Другие тоже поняли. Фитиль подумал, что это великий грех, но решил, доброта падре искупает его. Тогда Хромой, приволакивая ногу сильнее обычного, вплотную подошел к священнику. Голос выдавал его внутреннюю борьбу: вначале он кричал, а закончил почти шепотом:

— Мы можем положить их на место. Для нас это пара пустяков. Не печальтесь… — и улыбнулся.

Эта улыбка Хромого и те чувства, которые он читал на лицах капитанов (неужели в глазах Длинного слезы?), вернули падре Жозе Педро покой, душевную ясность и уверенность в правоте своего поступка и своего Бога. Тогда он сказал уже обычным голосом:

— Одна старая вдова дала мне на свечи пятьсот мильрейсов. Я взял пятьдесят, чтобы вы могли покататься на карусели. Господь рассудит, хорошо ли я поступил. Теперь куплю на эти деньги свечи.

Педро Пуля чувствовал, что обязан чем-то отплатить священнику. Он хотел, чтобы тот знал, что они все понимают. И, не найдя ничего лучшего, чем отказаться от дела, которое они запланировали на этот вечер, пригласил падре:

— Мы сейчас идем к карусели посмотреть на Сухостоя и Хромого. Хотите с нами, падре?

Падре согласился, понимая, что это еще один шаг к сердцам капитанов песка. Группа ребят вместе с падре отправилась на площадь. Некоторые не пошли: Кот, например, которому надо было повидаться с Далвой. Но те, кто пошел, были похожи на мальчиков из хороших семей, возвращающихся из воскресной школы. Если бы они были хорошо умыты и одеты, их можно было бы принять за учащихся колледжа, так дисциплинированно они себя вели.

Вместе с падре они обошли всю площадь. С гордостью продемонстрировали, как Сухостой, одетый кангайсейро, кричит на разные голоса, а Хромой самостоятельно управляется с каруселью, потому что папаша Франса ушел в бар выпить пива. Жаль, конечно, что днем лампочки не горят. Поэтому карусель не такая красивая, как вечером, когда кружатся разноцветные огни. Но все равно они гордились Сухостоем, который так здорово подражал разным животным, и Хромым, который приводит в движение карусель и управляется с оравой ребятишек; одни, при этом, рвались на карусель, а другие не хотели слезать. Профессор огрызком карандаша нарисовал на куске картона Сухостоя, одетого кангасейро. У него был особый дар к рисованию, и иногда он зарабатывал деньги, рисуя мелом на тротуаре портреты проходящих мимо мужчин и сеньорит, гуляющих со своими женихами. Парочки останавливались на минутку, улыбались, разглядывая незаконченный рисунок.

— Как похоже… — восхищались девушки.

Профессор собирал монетки, и дальше совершенствовал рисунок, вводил новые персонажи — моряков и проституток, пока полицейский не прогонял его с тротуара. Иногда вокруг него собиралась толпа зрителей, и кто-нибудь обязательно говорил:

— Этот мальчик подает большие надежды. Жаль, что правительству нет никакого дела до способных детей.

И зрители вспоминали случаи, когда уличные мальчики при определенной поддержке становились великими поэтами, певцами, художниками.

Профессор закончил рисунок (он изобразил еще карусель и упившегося до бесчувствия папашу Франсу) и подал его священнику. Они стояли тесной группой и рассматривали рисунок, который священнику очень понравился, как вдруг услышали:

— Да ведь это же падре Жозе Педро… — Какая-то старая карга навела на них свой лорнет, как боевое оружие. Падре Жозе Педро от неожиданности потерял дар речи, а ребята озадаченно разглядывали жилистую шею старухи и костлявую грудь, где сверкала в лучах солнца очень дорогая брошь. Несколько секунд никто не проронил не звука. Наконец падре Жозе Педро пришел в себя и сказал:

— Добрый день, дона Маргарида.

Но вдова Маргарида Сантос снова навела на них золотой лорнет:

— Как вам не стыдно, падре? Служитель Господа Бога, уважаемый человек, и здесь, среди этого сброда!

— Это дети, сеньора.

Старуха смотрела надменно, презрительно скривив губы. Падре продолжил:

— Христос сказал: «Пустите детей приходить ко мне…»

— Тоже мне, дети… — словно выплюнула старуха.

— «Горе тому, кто причинит зло одному из малых сих» — так сказал Спаситель, — падре Жозе Педро возвысил голос над злобным шипеньем старухи.

— Это не дети, это преступники. Мошенники, воры, но не дети. Может быть, это даже капитаны песка… Ворье, — повторила она с ненавистью.

Мальчишки уставились на нее, ничего не понимая. Только в глазах Хромого сверкнула злоба.

Педро Пуля шагнул вперед, пытаясь объяснить:

— Падре просто хочет помо…

Но старуха отпрянула от него и буквально завизжала:

— Не смей, не смей приближаться ко мне, мразь. Если бы не падре, я бы уже давно позвала полицию.

Тут Педро Пуля расхохотался, подумав, что если бы не падре, то у старухи уже давно не было бы ни брошки, ни лорнета. Старуха удалилась, всем своим видом демонстрируя чванливое превосходство и презрение ко всякому сброду, не преминув сказать падре Жозе Педро:

— Так вы не далеко пойдете, падре. Вам следует быть разборчивее в своих знакомствах.

Педро Пуля хохотал все громче, и священник тоже рассмеялся, хотя ему было совсем не весело из-за этой старухи, ее злобного непонимания. Но карусель по-прежнему вращалась, все так же бегали деревянные лошадки с нарядно одетыми мальчиками и девочками на спинах, и глаза капитанов песка опять обратились к ней, горя желанием взобраться на этих скакунов и лететь по кругу вместе с огнями карусели.

— Настоящие дети, — подумал падре.

А вечером вдруг пошел проливной дождь. Но потом ветер разогнал черные тучи, и засверкали звезды, заблестела полная луна. На рассвете пришли капитаны. Хромой включил мотор. И они забыли, что они не такие, как большинство детей, что у них нет дома, нет ни отца, ни матери, что они, как взрослые, должны воровать, чтобы жить, что все в городе боятся их как грабителей и бандитов. Они забыли злобные слова старухи с лорнетом. Они забыли обо всем, и стали такие же, как все другие дети, летя по кругу на деревянных лошадках вместе с огнями карусели. Сверкали звезды, сияла полная луна. Но еще ярче сверкали в байянской ночи синие, зеленые, желтые, красные огни Большой японской карусели.

Порт

Педро Пуля кинул монетку в четыреста рейсов в стену таможни. Отскочив, она упала дальше монеты Сачка. Потом Фитиль кинул свою, и она оказалась между монетами Сачка и Педро Пули. Сачок следил за игрой, сидя на корточках. Он вынул изо рта сигарету:

— Так даже лучше. Хорошая примета — начинать с проигрыша.

И игра продолжалась. Но Сачок и Фитиль все время проигрывали, и монеты, одна за одной, попадали в карман Педро Пули:

— В этом деле я мастак, — заметил он.

Перед ними стояли на якоре многочисленные парусники. С рынка выходили мужчины и женщины. Ребята ждали, когда появиться парусник Божьего Любимчика. Капоэйрист ушел в море, ведь он зарабатывал на жизнь рыбной ловлей. Игра в «крузаду» продолжалась до тех пор, пока Педро Пуля не обчистил обоих до нитки. Шрам на лице Педро блестел. Ему нравилось побеждать в честной игре, особенно с такими сильными соперниками, как Фитиль (который долгое время был чемпионом среди капитанов) и Сачок. Тогда Сачок вывернул карман наружу:

— Одолжи мне хотя бы крузаду. А то я совсем на мели. — Потом поглядел на море, на парусники у причала:

— Что-то Божий Любимчик запаздывает. Пошли в порт?

Фитиль, сказал, что останется ждать Божьего Любимчика, а Педро Пуля и Сачок пошли в порт. Они пересекли набережную, ноги увязли в прибрежном песке. Какой-то корабль отошел от причала пятого пакгауза. Там взад и вперед сновали люди.

Педро Пуля спросил Сачка:

— Ты хотел бы стать моряком?

— Не знаю… Мне и здесь хорошо. Нет, я отсюда ни ногой.

— А я бы хотел. Взобраться на мачту. Да еще в шторм. Здорово, а? Помнишь ту историю, что читал нам Профессор, ну, ту, про бурю? Красотища…

— Да, здорово было.

Педро Пуля стал вспоминать историю, а Сачок подумал, какая ужасная глупость — уплыть из Баии, если здесь можно вести легкую и красивую жизнь бродяги и бездельника: нож за поясом, гитара в руках, смуглянка для забав на песке. Вот о чем он мечтал.

Они подошли к воротам седьмого пакгауза. Жоан де Адам, портовый грузчик, необычайно сильный негр, старый забастовщик, которого любили и боялись все в порту, сидел на ящике и курил трубку. Видно было, как под рубашкой играют его мускулы. Увидев ребят, он радостно их приветствовал:

— Гляди-ка! Дружище Сачок. И капитан Педро.

Он всегда называл Пулю только «капитан Педро» и любил разговаривать с ним. Жоан де Адам подвинулся, чтобы дать место Пуле. Сачок присел перед ними на корточки. В углу продавала апельсины и кокарду 30 пожилая негритянка, одетая в национальный костюм байянки: цветастую ситцевую юбку и белую кофту, не скрывавшую крепкую для ее возраста грудь. Недолго думая, Сачок взял с лотка апельсин и стал чистить, разглядывая пышный бюст негритянки:

— Грудь-то у тебя еще вполне, а, тетушка?

Негритянка улыбнулась:

— Эти нынешние мальчишки совсем не уважают старших, кум Жоан. Где это видано, чтобы такой постреленок обсуждал грудь такой старой карги, как я?

— Брось, тетушка. Ты еще хоть куда…

Негритянка задорно рассмеялась.

— Я уже свое отгуляла, Сачок. Прошли те времена. Спроси вон его, — она указывала на Жоана де Адама. — Помню, как он, почти совсем мальчишка, немногим старше тебя, устроил первую забастовку здесь в порту. В ту пору никто и не знал, что это за чертовщина такая — забастовка. Ты помнишь, кум?

Жоан де Адам утвердительно кивнул и закрыл глаза, вспоминая давние времена первой забастовки. Он был одним из самых старых докеров, хотя никто не давал ему его лет.

— Если негр не седой, он до ста лет молодой, — заметил Педро Пуля. Тут негритянка сняла с головы косынку, и все увидели, что шевелюра у нее совершенно белая.

— Понятно, почему ты носишь платок. Тщеславная негритянка… — пошутил Сачок.

Жоан де Адам спросил:

— Ты помнишь Раймундо, кума Луиза?

— «Блондина», что погиб в забастовке? Как не помнить! Ведь он почти каждый день останавливался чуток поболтать со мной, любил пошутить…

— Его убили как раз в этом самом месте в тот день, когда на нас напала конная полиция, — он глянул на Педро Пулю. — Ты никогда не слышал о нем, капитан?

— Нет.

Тебе было тогда года четыре. После этого, примерно с год, ты переходил из одного дома в другой, пока не сбежал. А потом мы услышали о тебе, когда ты стал главным у капитанов песка. Но мы знали, что ты сумеешь за себя постоять. Сколько тебе сейчас лет?

Педро принялся высчитывать, но сам же Жоан де Адам остановил его:

— Тебе пятнадцать, правильно, кума?

Та кивнула. Жоан де Адам продолжил:

— Как только пожелаешь, ты получишь место здесь, в порту. Мы храним его для тебя.

— Почему? — спросил Сачок, поскольку сам Педро растерялся и только вопросительно смотрел на грузчика.

— Потому что его отец — тот самый Раймундо, и он погиб здесь, борясь за нас, за наши права. Настоящий был человек, стоил десяти нынешних.

— Мой отец? — Переспросил Педро Пуля, до которого доходили об этом какие-то смутные слухи.

— Да, твой отец. Все звали его Блондином. Когда на демонстрации он произносил речь, ни за что не подумаешь, что он простой грузчик. Его настигла пуля, но для тебя всегда найдется место здесь, в порту.

Педро Пуля, опустив голову, водил веткой по асфальту, потом вдруг взглянул на Жоана де Адама:

— Почему ты никогда не рассказывал мне об этом?

— Ты был слишком мал, чтобы понять. Теперь ты становишься взрослым, — он одобрительно рассмеялся. Педро Пуля тоже засмеялся, довольный, что узнал о своем отце, и что тот был храбрым человеком. А потом с заминкой спросил:

— А мою мать ты знал?

Жоан де Адам задумался:

— Нет. Когда я познакомился с Блондином, у него не было жены. Но ты жил с ним.

— Я ее знала, — вмешалась негритянка. — Красивая была женщина. Ходили слухи, что твой отец выкрал ее из родительского дома, что она была из богатой семьи вон оттуда, — она указала на Верхний город. — Она умерла, когда тебе не было и шести месяцев. В то время Раймундо работал на табачной фабрике в Итапажипи. Это потом он перешел в порт.

— Ты всегда найдешь здесь работу, если пожелаешь, — повторил Жоан де Адам. Педро кивнул. А потом спросил:

— Хорошее было дело — забастовка, верно?

И Жоан де Адам стал рассказывать про забастовку. Когда закончил, Педро Пуля сказал:

— Да, хотел бы я устроить какую-нибудь забастовку. Вот было бы здорово!

К причалу подошел иностранный корабль, и Жоан де Адам поднялся:

— Сейчас будем грузить этого голландца.

Пароход гудел, маневрируя у причала. Со всех сторон собирались к пакгаузу грузчики. Педро Пуля смотрел на них, и в сердце его рождалась нежность. Его отец был одним из этих людей, он погиб, защищая их. Здесь были белые, мулаты, но большинство — негры. Они идут грузить трюмы судна мешками с какао, табаком, сахаром — всеми дарами байянской земли, которые отправятся потом в дальние страны, где другие докеры, может быть высокие и белокурые, разгрузят корабль, и опустеют его трюмы. Его отец был один из этих сильных людей. Только теперь Педро узнал об этом. Для них он произносил речи, взобравшись на какой-нибудь ящик, боролся за них и получил пулю в грудь, когда против бастующих бросили конную полицию. Может быть, именно здесь, где сидит он сейчас, пролилась кровь его отца. Педро Пуля внимательно рассматривал асфальт под ногами. Под ним должна быть кровь, бежавшая из груди его отца. Поэтому для него всегда найдется место в порту, среди этих людей, место его отца. И ему тоже придется тогда таскать шестидесяти-килограммовые мешки на спине. Это тяжелый труд. Но он тоже может устроить забастовку, как отец и Жоан де Адам, и сражаться с полицией и погибнуть. Так он отомстил бы за своего отца, помог бы этим людям отстаивать свои права (Педро смутно представлял себе, что это такое). Он уже видел себя на баррикадах, сражающимся с полицией. Его мечтательный взгляд был устремлен вдаль, на губах блуждала задумчивая улыбка.

Сачок, приканчивающий уже третий апельсин, вернул Педро на грешную землю:

— Хватит витать в облаках, приятель.

Старая негритянка посмотрела на Педро Пулю с нежностью:

— Ну, просто одно лицо с отцом. Только волосы волнистые, от матери. Если бы не этот шрам на лице, не отличить от Раймундо. Красивый мужчина…

Сачок хмыкнул. Спросил, сколько он должен, заплатил двести рейсов. Потом еще раз поглядел на грудь негритянки:

— Нет ли у тебя дочери, тетушка?

— А тебе на что, проклятущий?

Сачок засмеялся:

— Уж я бы нашел, о чем с ней потолковать.

— Если и есть, то не про твою честь, пройдоха, — негритянка запустила в него шлепанцем, но Сачок увернулся. Потом вдруг вспомнила:

— Ты не идешь сегодня на Гантуар 31? Очень весело будет. И танцы тоже. Сегодня праздник Омулу.

— Много еды? И алуар 32?

— Еще бы, — она посмотрела на Педро Пулю. — Почему бы тебе тоже не пойти, белый? Омулу — богиня не только негров, она богиня всех бедняков. (Услышав имя богини черной оспы, Сачок поднял руку в ритуальном приветствии).

Наступил вечер. Какой-то мужчина купил кокады. Внезапно зажглись огни. Негритянка поднялась, Сачок помог ей поставить на голову лоток. Вдали появился Фитиль с Божьим Любимчиком. Педро Пуля еще раз поглядел на докеров, таскавших тюки на голландское судно. На широких черных и смуглых спинах блестели капли пота. Мускулистые торсы сгибались под тяжестью мешков. С шумом и скрежетом вращались подъемные краны. Когда-нибудь, как отец, он устроит забастовку, будет бороться за правое дело… И тогда какой-нибудь старый докер, такой как Жоан де Адам, расскажет другим мальчишкам о его подвигах, как сейчас рассказывают об отце. И глаза Педро сверкали в наступивших сумерках.

Ребята помогли Божьему Любимчику разгрузить лодку. Богатый улов. Верно, ему помогала сама Йеманжа. Хозяин рыбной лавки на базаре купил все оптом. Потом они поели в ближайшем ресторанчике, и Фитиль отправился к падре Жозе Педро, учившему его читать и писать. По пути он завернул в склад за коробкой с перьями, которую стащил утром в писчебумажном магазине. А Педро Пуля, Сачок и Божий Любимчик пошли на кандоблэ на Гантуа (Любимчик был оганом 33), где в красных одеждах появилась Омулу и исполнила свою лучшую песнь. Она оповестила своих бедных сынов, что нищета скоро кончится, потому что она нашлет оспу в дома богачей, а бедные будут сыты и счастливы. В ночи, посвященной Омулу, гремят атабаке 34. Богиня возвестила, что бедняки скоро отомстят богатым за все. Негритянки танцевали, все радовались. День отмщения грядет.

С праздника Педро Пуля возвращался в одиночестве: Сачок и Божий Любимчик пошли на какую-то вечеринку. Педро спускался по улицам, ведущим в Нижний город. Он шел медленно, сутулясь и низко опустив голову, словно невыносимая тяжесть вдруг навалилась ему на плечи. Педро вспомнил разговор с Жоаном де Адамом. Конечно, он был рад узнать, что его отец — настоящий герой, что о нем до сих пор помнят в порту и рассказывают легенды. Жоан де Адам сказал, что его отец боролся за справедливость, за права рабочих. За это он отдал свою жизнь, но разве что-нибудь изменилось? Разве жизнь бедняков стала лучше? А потом на макумбе 35 Омулу, облаченная в красные одежды, возвестила о грядущем возмездии. Неужели отец погиб напрасно? Неужели надежда только на богов? Эти мысли давили на сердце Пули, как шестидесятикилограммовые мешки на спины грузчиков.

Спустившись с холма, Педро направился прямо на берег, чтобы поскорее вернуться в склад и попытаться уснуть. Его облаял какой-то пес, опасаясь, что человек может покуситься на его кость. В конце улицы Педро Пуля заметил силуэт. Кажется, это женщина. Он вздрогнул, как молодой зверь при виде самки, и быстрым шагом устремился за женщиной, уже ступившей на песчаный берег. Песок заскрипел у него под ногами, и женщина заметила, что ее преследуют. Педро Пуля успел хорошо рассмотреть женщину, когда та проходила под фонарями: это была совсем юная негритяночка, лет, наверное, пятнадцати, его ровесница. Но ее острые груди прыгали под блузкой, а ягодицы двигались из стороны в сторону, как в танце. (Такова особенность негров: даже когда они спокойно идут, кажется, что они пляшут). Педро Пуля почувствовал, как внутри него растет желание, рожденное стремлением сбросить давящую на сердце тоску. Ведь думая о танцующих бедрах негритянки, он забыл о погибшем отце, об Омулу, требующей возмездия в ночь макумбы. Он думал о том, как повалит негритянку на мягкий песок, как будет ласкать ее крепкую юную грудь, как овладеет ее горячим черным телом.

Педро ускорил шаги, потому что негритяночка, свернув на пляж, уходила все дальше от освещенных улиц. Но, заметив преследователя, она пошла быстрее, почти побежала. Педро понял, что каброша 36 направляется к одной из улочек, затерявшихся за пакгаузами между морем и склоном холма. Вероятно, она пошла через пески, чтобы сократить путь, а сейчас надеется спастись бегством, но с каждым шагом Педро все ближе. На берегу не было ни души. Только скрип песка у них под ногами заставлял трепетать сердце негритяночки от страха, а сердце Педро Пули — от нетерпения. Педро шел гораздо быстрее негритянки, он настигнет ее через какой-нибудь десяток шагов. А ей еще долго нужно бежать по берегу, чтобы достичь спасительных пакгаузов и улиц за ними. Педро оскалил зубы. Он был похож на хищного зверя, преследующего в пустыне жертву. Когда он уже протянул руку, чтобы схватить ее за плечо и заставить повернуться, негритянка побежала. Педро Пуля бросился за ней и скоро настиг. Не рассчитав, он со всей скоростью налетел на девушку, и оба покатились по песку. Педро вскочил на ноги и, улыбаясь, подошел к пытавшейся подняться негритяночке:

— Не нужно, красотка. Так даже лучше.

На лице негритянки был написан ужас. Но, увидев, что ее преследователь — мальчишка лет шестнадцати, она немного пришла в себя и спросила со злостью:

— Что тебе от меня надо?

— Не горячись, смуглянка. Давай поболтаем немножко.

Он схватил девчонку за руку, опять повалил на песок. Девушка почти обезумела от страха. Она возвращалась от бабушки домой, где ее ждали мать и сестра. Почему она вышла так поздно, почему рискнула идти через пески? Разве не знала она, что прибрежные пески — это любовное ложе для бродяг и матросов, для босяков, и капитанов песка — всех тех, кто не может заплатить женщине и томится любовным голодом в священном городе Баия? Она не знала этого, ей едва исполнилось пятнадцать, и совсем недавно она стала девушкой. Педро Пуле тоже только пятнадцать лет, но он давно знает не только побережье гавани и его тайны, но и тайны любви. Потому что мужчины постигают эти тайны гораздо раньше женщин, а капитаны песка узнают их гораздо раньше любого мужчины. Педро желал негритянку, потому что ему давно знакомы мужское желание и любовные ласки. Она не желала его, потому что совсем недавно стала девушкой и хотела сохранить себя для любимого… Она не собиралась отдавать свою невинность первому встречному. Глаза девушки были полны страха. Педро Пуля провел рукой по курчавой голове негритянки:

— Ты чертовски хорошенькая, смуглянка. Представляешь, какой сыночек у нас получится? Она вырывалась, отталкивала его:

— Пусти. Пусти меня, проклятый.

Она искала глазами, не появится ли кто-нибудь, чтобы прийти ей на помощь и спасти ее невинность, которая, как ее учили, была главным сокровищем. Но по ночам, на песчаных байянских пляжах не видно никого, кроме слившихся в объятиях теней, не слышно ничего, кроме любовных стонов.

Педро Пуля ласкал ее грудь, и она почувствовала, что из глубины ее страха пробивается желание, как слабый ручеек, что бежит между гор, набирая силу, пока не превратится в полноводную бушующую реку. И поняв это, девушка испугалась еще больше. Если она уступит этому желанию, если позволит овладеть своим телом, она будет обесчещена, она оставит на песке пятно крови, над которым будут смеяться на следующее утро грузчики. Осознание своей слабости придало ей мужества и новые силы. Она наклонилась и укусила руку Педро, сжимавшую ее грудь. Педро вскрикнул, отдернул руку, она вырвалась и побежала. Но Педро снова поймал ее. Теперь к его желанию примешивалась злость:

— Хватит резину тянуть, — крикнул Педро и попытался снова повалить ее на песок.

— Пусти меня, проклятый. Ты хочешь моего бесчестья, негодяй? Пусти, пусти меня, я здесь случайно…

Педро не отвечал. Он знал других, которые поначалу тоже строил из себя. В основном потому, что боялись, как бы об этом не узнал любовник. Ему и в голову не приходило, что эта негритяночка может быть невинной. Но она сопротивлялась, кричала, кусалась, колотила своими слабыми руками в грудь Педро Пули:

— Ты что же думаешь, я отпущу тебя просто так? Брось ломаться. Твой парень ничего не узнает. Никто ничего не узнает. А ты поймешь, что значит настоящий мужчина.

Теперь он пытался ласками победить в ней ненависть, пробудить чувственность. Его руки скользили вдоль тела девушки, он с силой прижимал ее к себе. А она все повторяла одно и то же:

— Пусти меня, негодяй… Пусти меня…

Педро задрал подол ситцевой юбки, заголив крепкие бедра негритянки. Однако ее ноги были крепко сжаты, и, когда Педро попытался раздвинуть их, негритянка стала вырываться. Но, поскольку парень не переставал ласкать ее, девушка вдруг почувствовала, как на нее обрушивается желание, и потому не проклинала его больше, а только умоляла:

— Пожалуйста, отпусти меня, ведь я девственница. Пожалей меня, дай мне уйти. А ты можешь встретить другую… Я девушка, ты лишишь меня невинности.

Она плакала от страха еще и потому, что воля ее ослабевала под натиском растущего в груди желания.

Педро был озадачен:

— Ты в самом деле девушка?

— Клянусь Господом Богом и Пресвятой Богородицей, — негритянка поцеловала сложенные крестом пальцы.

Педро Пуля заколебался. Но он чувствовал, как расцветают под его пальцами груди негритянки, ощущал ее гладкие бедра и волосы в низу живота.

— Ты говоришь правду? — переспросил Педро, не переставая, однако, ласкать ее.

— Да, клянусь. Позволь мне уйти, меня ждут дома.

Она плакала, и Педро почувствовал жалость. Но желание не затухало, и он прошептал, щекоча языком ухо негритянки:

— Я знаю, как сделать, чтобы ты осталась невинной.

— Нет! Нет!

— Ты по-прежнему останешься девушкой. Ничего с тобой не случится.

— Нет, нет, будет больно.

Но он все ласкал негритяночку, и она почувствовала, как ее захлестывает волна страсти. Она начинала понимать, что, отказываясь таким образом удовлетворить его желание, она потеряет свою невинность здесь, на берегу. Поэтому, когда он пообещал (и при этом возбуждал ее, лаская языком ее ухо):

— Если будет больно, я перестану… — она согласилась.

— Поклянись, что ты не лишишь меня невинности.

— Клянусь.

Но, испытав наслаждение (негритяночка при этом кричала и кусала руки), он увидел, что она еще охвачена желанием, и попытался овладеть ею по-настоящему. Она почувствовала и, вскочив на ноги, закричала, как сумасшедшая:

— Тебе мало того, что ты со мной сделал, негодяй? Ты хочешь погубить меня?

Она громко рыдала и заламывала руки — была и впрямь, как сумасшедшая. Эти слезы, крики и проклятия были единственной защитой негритяночки от вожака капитанов песка. Но лучшей защитой были ее полные ужаса глаза, глаза затравленного животного, у которого нет сил для сопротивления. Поскольку желание в основном было удовлетворено, и вернулась прежняя тоска, Педро проговорил:

— Если я тебя отпущу, ты придешь завтра?

— Да, приду.

— Я сделаю то же, что и сегодня. Ты останешься девушкой.

Она молча кивнула. Глаза у нее были совсем безумные. В этот момент девушка чувствовала только боль и страх, ей хотелось скорее убежать. Теперь, когда руки, губы, плоть Педро не прикасались больше к ее телу, желание исчезло, и она думала только о том, чтобы спасти свою девственность. Поэтому она вздохнула с облегчением, когда Педро сказал:

— Ладно, иди. Но если не вернешься завтра… Я тебя все равно найду. Узнаешь тогда, почем фунт лиха.

Она словно не слышала. Но парень не отставал:

— Я провожу тебя. А то еще привяжется какая-нибудь сволочь.

Они шли рядом, негритянка плакала. Педро хотел взять ее за руку, но она отпрянула. Он сделал еще одну попытку, и снова она вырвала руку.

— Какого черта? — возмутился Педро, и дальше они пошли, взявшись за руки.

Каброша громко рыдала, и ее плач тревожил душу, нагоняя неизбывную тоску, заставляя вспомнить о погибшем отце, о пророчествах Омулу. Теперь он уже проклинал в душе встречу с этой девчонкой и думал только о том, чтобы поскорее выбраться на освещенную улицу. Она все время всхлипывала, и, наконец, не выдержав, он сказал со злостью:

— Ну, чего ты ревешь? Что я тебе сделал?

В ответ она только глянула на него, и в ее глазах Педро прочел ненависть и презрение. Он опустил голову, не найдя подходящих слов. Теперь в его сердце не было ни желания, ни злости — только печаль. До них долетела мелодия самбы. Девчонка зарыдала еще громче. Педро еле волочил ноги, теперь он чувствовал себя гораздо слабее этой негритянки, ее рука казалась ему свинцовой. Педро разжал пальцы. Каброша тут же отдернула руку, но Педро не воспротивился. Сейчас он больше всего на свете хотел, чтобы не было в его жизни ни встречи с этой негритянкой, ни разговора с Жоаном де Адамом, ни праздника в Гантуа. Когда они вышли на освещенное место, Педро Пуля сказал:

— Дальше пойдешь одна. Теперь никто тебя не тронет.

Она снова обожгла его ненавидящим взглядом и бросилась бежать. Но на ближайшем углу остановилась, повернулась к Педро (который смотрел ей вслед) и бросила ему в лицо страшное проклятие:

— Чтоб ты всю жизнь знал только бедность и болезни! Чтоб ты никогда не снял с себя эти лохмотья! Грязный подонок! Будь ты проклят!

Ее одинокий голос пронзил тишину пустынной улицы, ранив Педро Пулю в самое сердце. И, прежде чем исчезнуть за углом, негритянка сплюнула с величайшим презрением и еще раз повторила:

— Будь ты проклят, подонок.

Несколько минут Педро стоял оглушенный, не в силах пошевелиться. Потом повернулся и бросился бежать по берегу, спасаясь от проклятий негритянки, а ветер хлестал его в лицо. Ему хотелось броситься в море, чтобы смыть с себя эту тоску, в которой смешались и желание отомстить за погибшего отца, и ненависть к городу богачей, что раскинулся на другой стороне залива — в Барре, Витории, Грасе; и ощущение безысходности, которое он так рано испытал в своей жизни, жизни беспризорного и преследуемого мальчишки, и чувство вины перед этой негритяночкой, тоже по сути дела, ребенком.

«Тоже ребенок» — слышал он в свисте ветра, в мелодии самбы, в голосе своего сердца.

Приключения Огуна

Однажды ночью, ненастной зимней ночью, когда затянутое свинцовыми тучами небо освещали вспышки молний и ни один парусник не рискнул выйти в море, ночью гнева Шангу и Йеманжи, Педро Пуля, Хромой и Жоан Длинный провожали мать святого дону Анинью до ее далекого дома. Она пришла к ним за помощью, и пока рассказывала, в чем дело, на город опустилась ночь, грозная и ужасная.

— Это Огун 37 разгневался, — объяснила дон'Анинья.

Дело, связанное с Огуном, и привело ее к капитанам. Во время облавы на одном кандомблэ, которое хотя и не принадлежало ей (потому что полиция не осмелится устраивать обыск на кандомблэ Аниньи), но находилось под ее покровительством, полицейские унесли из алтаря статуэтку Огуна. Дон'Анинья использовала все свое влияние на одного полицейского, чтобы добиться возвращения божества. Она даже просила помощи у профессора медицинского факультета, который приходил на кандомблэ для изучения религии негров и считался другом Аниньи, но безрезультатно. Этот профессор и в самом деле пытался вызволить Огуна. Но совсем не для того, чтобы вернуть его в алтарь на далеком кандомблэ. На самом деле он хотел пополнить свою коллекцию африканских идолов. А теперь из-за того, что Огун до сих пор находился в полиции, Шангу мечет громы и молнии.

В конце концов, дон'Анинья пришла к капитанам песка, своим давним друзьям, потому что ее друзья — все негры, все бедняки Баии. Для каждого находит она дружеское, теплое слово. Она лечит болезни, соединяет влюбленных, ее чары убивают злых людей. Дон'Анинья рассказала обо всем Педро Пуле. Вожак капитанов песка редко ходил на кандомблэ, не чаще чем слушал проповеди падре Жозе Педро. Но и падре, и жрица были его друзьями, а у капитанов песка закон: если друг в беде — помоги ему.

Теперь они провожали Анинью домой. Ночь была штормовая, грозная. Спасаясь от яростного ливня, мальчишки жались друг к другу под большим белым зонтом матери святого. На всех кандомблэ сейчас гремят барабаны, чтобы умилостивить Огуна. И, возможно, на одном или нескольких Омулу возвестила о грядущей мести бедняков. Дон'Анинья сказала ребятам:

— Не дают беднякам жить… Даже богов их не оставляют в покое. Бедняк не имеет права танцевать и петь в честь своего бога, не может просить у него милости. — И столько горечи было в ее обычно ласковом голосе, что он казался каким-то чужим. — Они морят бедняков голодом, но им этого мало. Теперь они забирают их святых… — дон'Анинья воздела к небу сжатые кулаки.

Педро Пуля почувствовал, как его захлестывает волна гнева. У бедняков ничего нет. Падре Жозе Педро говорит, что бедняки попадут в царствие небесное, где нет ни бедных, ни богатых: перед лицом Господа все равны. Но пытливый молодой ум не находит в этом справедливости. Пусть на небе они будут все равны. Но на земле-то они не были равны, и чаша весов все равно склоняется в сторону богачей. Проклятия жрицы наполняют грозовую ночь, они звучат громче агого и атабаке 38, прославляющих Огуна. Дон'Анинья, худая и высокая, держалась с необыкновенным достоинством и благородством (настоящая африканская аристократка) и умела, как ни какая другая негритянка в городе, носить национальный костюм байянки. Лицо у Аниньи веселое, хотя достаточно было одного ее взгляда, чтобы внушить абсолютное уважение. Этим она похожа на падре Жозе Педро. Но сейчас гнев ее был ужасен, и проклятия в адрес полиции и богачей заполняют байянскую ночь и сердце Педро Пули.

Прощаясь с дон'Аниньей, окруженной младшими жрицами, которые целовали ее руки, Педро Пуля пообещал:

— Не волнуйся, мать Анинья, завтра я принесу тебе Огуна.

Она не могла сдержать улыбки и легонечко хлопнула его по белокурой голове. Жоан Длинный и Хромой поцеловали руку негритянке. Ребята спускались с холма под звуки агого и атабаке, взывающих к милости Огуна. Хромой ни во что не верил, но многим был обязан дон'Анинье. Он спросил:

— Ну, и что мы будем делать? Ведь штуковина-то в полиции.

Жоан Длинный сплюнул и сказал с опаской:

— Не называй так Огуна, Хромой. Он накажет…

Он арестован и нечего не может сделать, — рассмеялся Хромой.

Жоан Длинный промолчал. Он-то знал, что Огун очень силен и, даже находясь в тюрьме, может покарать Хромого.

Педро Пуля почесал подбородок, попросил папироску:

— Дайте мне подумать. Этим делом надо серьезно заняться. Мы же обещали Анинье. Значит, надо держать слово.

Они вошли в склад. Сквозь дырявую крышу лил дождь, и мальчишки сгрудились там, где кровля была целее. Профессор пытался зажечь свечу, но ветер, словно смеясь над ним, тут же гасил ее. Наконец Профессор отказался от этой затеи, отложил книгу и стал наблюдать, как ребята в углу играют в «семь с полтиной». Кот сдавал карты, Сачок ему помогал. Ударяясь об пол, звенели монеты, но ни какой шум не отвлекал Фитиля от молитв перед ликом Богородицы и Святого Антония.

В такие ненастные ночи капитанам не удавалось уснуть. Время от времени вспышки молний освещали барак, и тогда были видны худые и грязные лица капитанов песка. Многие были еще так малы, что боялись драконов и сказочных чудовищ. И они жались к старшим, которые страдали только от холода и бесприютности. А негры слышали в раскатах грома глас Шангу. Для всех эти грозовые ночи были ужасны. Даже для Кота у которого была женщина, на чьей груди он прятал свою молодую голову. Потому что в такие ночи мужчины, у которых нет ничего, кроме холостяцкой постели, хотят в объятьях женщины забыть свой страх. Они платят за то, чтобы провести эту ночь с Далвой, и платят хорошо. Поэтому Кот остается в бараке и сдает свои крапленые карты, а Сачок помогает ему жульничать.

Испуганные, мальчишки жались друг к другу, но в глубине души каждый чувствовал себя бесконечно одиноким и понимал, что им недостает не столь теплой постели и крыши над головой, сколько ласковых слов матери или сестры, которые прогнали бы страх прочь. Они сбились в кучу и дрожали от холода, едва прикрытые лохмотьями. Некоторым верхней одеждой служили пиджаки, украденные или подобранные на свалках. И только у Профессора было настоящее пальто, такое большое, что волочилось по земле. Однажды (дело было летом) какой-то господин в громоздком пальто остановился выпить лимонаду в кабачке Нижнего города. Видно было, что он приезжий. Перевалило за полдень, и солнце палило невыносимо. Но человек, одетый в новое пальто, похоже, не замечал жары. Профессору он показался ужасно забавным: огромное пальто жило как бы своей собственной жизнью, словно этот человек был не его владельцем, а только состоял при нем. К тому же Профессор сразу понял, что этот тип при деньгах, и начал рисовать мелом на тротуаре его портрет. Профессор даже засмеялся от удовольствия, представляя, сколько получит за работу — никак не меньше двух мильрейсов. Господин повернулся и посмотрел на рисунок. Портрет был почти закончен. Профессор улыбался, потому что рисунок очень ему нравился: пальто получилось у него главным действующим лицом, а маленький человечек был только дополнением к нему. Но господину это совсем не понравилось. Он прямо рассвирепел, физиономия налилась кровью, будто его вот-вот хватит удар. Поднявшись со стула, он дважды, изо всех сил, пнул Профессора по почкам. Мальчик со стоном повалился на тротуар. Однако владельцу пальто этого показалось мало: он еще раз ударил Профессора ногой в лицо и бросил, уходя:

— Вот тебе, оборванец. Будешь знать, как издеваться над порядочными людьми.

Потом стер рисунок ногой и ушел, звеня зажатыми в кулаке монетами. Тут на улицу вышла официантка и помогла Профессору подняться. Она с сочувствием смотрела на мальчика, потиравшего больное место. А разглядев рисунок, сказала:

— Вот скотина! Ведь портрет-то похож… Дурак!

Она сунула руку в карман, где хранила чаевые, достала монетку в один мильрейс и хотела дать ее Профессору. Но он только махнул рукой, зная, что она сама еле сводит концы с концами. Профессор посмотрел на стертый рисунок и пошел своей дорогой, все еще держась за почки. Он брел, как в тумане, в горле стоял комок. Он хотел порадовать человека и заработать монетку. А получил пинки и брань. За что? Он не мог понять этого. За что их так не любят в городе? Ведь они просто обиженные судьбой бездомные дети, без отца, без матери… Почему эти хорошо одетые господа так их ненавидят? Несправедливость ранила больше, чем пинки, чем грубые слова. Профессор нес эту боль в своем сердце.

Однако случилось так, что спустя какое-то время, возвращаясь в склад по пустынному песчаному пляжу, Профессор снова встретил того типа в пальто. Похоже, он направлялся к одному из кораблей, стоявших на якоре в порту. Солнце палило нещадно: даже этому сеньору стало жарко, он снял свое пальто и теперь нес его на руке. Зной прогнал с пляжа всех загорающих, а этот, в пальто, чтобы срезать путь, решил идти в порт через пески. Профессор достал из кармана нож (которым почти не пользовался) и бесшумно следовал за своим обидчиком. Потом обогнал и встал перед ним, лицом к лицу. Профессор глянул на своего врага, и все чувства, теснившиеся в душе, слились в одно — жажду мести. Мужчина с ужасом смотрел на мальчишку, словно выросшего из-под земли, с раскрытым ножом в руках. Он процедил сквозь зубы:

— Уйди, парень.

Профессор сделал шаг вперед, хозяин пальто побелел.

— Что тебе? Чего надо? — повторил он, оглядываясь по сторонам, в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Но пляж был пуст. Только далеко в порту мелькали чьи-то силуэты. Тогда тот, в пальто, бросился бежать. Но Профессор догнал его и ударил ножом в плечо. Мужчина выронил пальто и повернул в сторону порта, за ним тянулся кровавый след. Профессор подобрал брошенное пальто и побрел в противоположную сторону. Он не знал, что предпринять. Скоро хозяин пальто вернется с полицейскими и не успокоиться, пока не найдет его и не упечет в тюрьму. Хорошо, если корабль этого типа скоро уйдет, тогда поиски прекратятся. А если нет? Тут Профессор вспомнил официантку. Он направился прямо к кабачку, из палисадника подал ей знак. Девушка вышла, и, увидев пальто, сразу все поняла. Профессор предупредил:

— Я его ранил ножом.

Девушка рассмеялась:

— Отомстил, значит, да?

Она взяла у него пальто и отнесла в кабачок. Профессор прятался до тех пор, пока корабль не покинул гавань. Но из своего укрытия он видел облаву, которую полицейские устроили на пляже и на прилегающих улицах. Так Профессор добыл это пальто, с которым не захотел расстаться ни за какие деньги. Но вместе с пальто он приобрел кое-что еще: умение ненавидеть. И много лет спустя, когда его фрески потрясли всю страну (это были сцены из жизни беспризорных детей, нищих стариков, рабочих и докеров, разрывающих цепи), заметили, что толстые буржуа на них всегда появлялись в огромных пальто, в которых было больше индивидуальности, чем в их владельцах.

Войдя в склад, Педро Пуля, Хромой и Жоан Длинный сразу направились к игрокам. Когда они подошли, игра на мгновение прекратилась. Кот окинул взглядом всех троих:

— Сыграем разок в семь с полтиной?

— Что я, дурак что ли? — вопросом ответил Хромой.

Жоан Длинный остался с игроками, а Педро Пуля отозвал Профессора, чтобы обмозговать, как выкрасть статуэтку Огуна из полиции. Они довольно долго обсуждали этот вопрос, и уже в одиннадцать вечера, перед тем, как уйти, Педро Пуля обратился ко всем капитанам песка:

— Ребята, мне предстоит трудное дело. Если не вернусь до утра, знайте, что я в полиции и скоро окажусь в колонии. Придется посидеть, пока не сбегу, или пока вы меня оттуда не вытащите…

И вышел. Жоан Длинный проводил его до ворот. Профессор снова подсел к Коту. Малыши были напуганы словами своего вожака. Они очень верили Педро Пуле и не могли представить, как будут жить без него.

Фитиль вышел из своего угла, прервав молитву в середине:

— Что случилось?

— Педро пошел на трудное дело. Если до утра не вернется, значит, попал за решетку.

— Мы его вытащим оттуда, — очень спокойно сказал Фитиль, словно и не он только что стоял на коленях перед иконой Божьей Матери, моля о спасении своей маленькой воровской души. Сказал, и вернулся к своим святым — молиться за Педро Пулю.

Игра возобновилась. По-прежнему лил дождь, и сверкали молнии. Небо было затянуто тучами. Капли дождя падали на дрожащих от холода мальчишек. Но теперь игра шла как-то автоматически, без азарта. Даже Кот забывал подтасовывать карты. Всем было явно не по себе. Наконец Профессор не выдержал:

— Пойду посмотрю, как там дела.

Жоан Длинный и Кот пошли вместе с ним.

На этот раз у входа в барак лег Фитиль с кинжалом под головой. А рядом с ним, как всегда суровый, сидел Сухостой и вглядывался в ночь, думая о том, в какой стороне необъятной каатинги находится сейчас банда Лампиана. Может быть, в эту штормовую ночь борются они с полицией, как Педро Пуля. Сухостою приходит в голову, что Педро Пуля, когда вырастет, станет таким же храбрым, как Лампиан. Лампиан — хозяин сертана, бескрайней каатинги. А Педро Пуля станет хозяином города, его улиц и переулков, побережья и гавани. И Сухостой, хотя и родом из сертана, всегда будет своим и в каатинге, и в городе. Потому что Лампиан — его крестный, а Педро Пуля — друг. И он издал боевой петушиный крик — знак того, что он счастлив.

Поднимаясь по Ладейра да Монтанья, Педро Пуля еще раз проиграл в уме намеченный план. Они разработали его вместе с Профессором, и, похоже, из всех дел, в которых он когда-нибудь принимал участие, это было самое опасное. Но для дон'Аниньи стоило рисковать: когда кто-нибудь из банды болел, она готовила снадобья из трав, лечила больного и часто спасала от смерти. А когда на ее террейро появлялся капитан песка, она обращалась с ним, как с оганом, угощала лучшей едой и напитками. План был очень рискованный, в любой момент мог произойти сбой, и тогда Педро Пуля проведет несколько дней в тюрьме и в конце концов окажется в исправительной колонии, где жизнь хуже собачьей. Есть только один шанс из тысячи, что дело кончится успешно, и Педро все поставил на эту карту. Педро Пуля вышел на Театральную площадь. Дождь лил как из ведра, полицейские кутались в плащи. Педро Пуля не спеша поднялся по Сан Бенто. Свернул в сторону Сан Педро, пересек площадь Милосердия, прошел по Розарио и оказался на улице Мерсес, напротив Главного полицейского управления. Педро какое-то время наблюдал за окнами, за тем, как входят и выходят полицейские и сексоты. Мимо с грохотом и свистом пролетали трамваи, заливая светом и без того хорошо освященную улицу. Полицейский, знакомый дон'Аниньи, сказал, что Огун находится в камере предварительного заключения. Он заброшен на шкаф вместе с другими вещами, захваченными во время обысков в воровских притонах. В этой камере держат всех, кого арестовали в течение ночи. Утром их допросит либо полицейский инспектор, либо дежурный комиссар и решит, кого посадить в тюрьму, а кого — отправить восвояси. Здесь, в углу камеры, стоял шкаф, до верху забитый не представляющими никакой ценности предметами, захваченными во время обысков. Потом вещи стали складывать на шкаф или рядом с ним. План Педро Пули состоял в том, чтобы провести ночь или часть ночи в камере предварительного заключения, а уходя (если удастся выбраться), захватить статуэтку Огуна. У Педро было огромное преимущество: он не был известен в полиции. Конечно, некоторые стражи порядка знали его как уличного мальчишку, но никто и представить себе не мог, что это — опасный преступник, тот самый главарь банды песчаных капитанов, арестовать которого страстно мечтали все полицейские и даже сексоты. В полиции знали только, что у него на лице шрам (Педро коснулся пальцами щеки), но считали, что главарь беспризорников старше, выше ростом и к тому же мулат. Если в полиции докопаются, что он — вожак капитанов песка, то, пожалуй, отправят не в исправительную колонию для малолетних преступников, а прямо в каторжную тюрьму. Из колонии еще можно убежать, а из тюрьмы трудно. Но, в конце концов… — и Педро Пуля направился к Кампо Гранди. Но теперь в нем нельзя было узнать вольного уличного мальчишку: он шел в развалку, как сын моряка, надвинув на лоб кепку, подняв воротник слишком большого для него пиджака (должно быть, раньше он принадлежал очень крупному человеку).

Полицейский прятался от дождя под деревом. У Педро был вид испуганного грозой ребенка. И когда он обратился к полицейскому, голос его дрожал:

— Господин полицейский…

Полицейский едва глянул:

— Чего тебе, парень?

— Я не здешний, я из Мар Гранди. Приплыл сегодня с отцом…

— Ну и что? — прервал его полицейский.

— Мне некуда пойти. Позвольте мне переночевать в полиции.

— Ишь, чего захотел, это тебе не гостиница, мошенник. Давай, давай, проваливай… — полицейский махнул рукой.

Когда Педро снова попытался заговорить, полицейский пригрозил ему дубинкой:

— Спи в саду, на скамейке. Пошел отсюда.

Педро отошел с таким видом, будто сейчас расплачется. Полицейский смотрел ему в след. Педро встал у трамвайной остановки и стал ждать. Из первого вагона не вышел никто, из второго выпрыгнула парочка. Педро бросился к женщине, ее спутник, увидев, что мальчишка хочет вырвать у нее сумочку, схватил Педро за руку. Все было проделано так неумело, что, случись кому-нибудь из капитанов песка проходить сейчас мимо, он ни за что не узнал бы своего вожака. Полицейский, на глазах которого произошла эта сцена, был тут как тут.

— Так вот какой ты нездешний! Воришка.

Он схватил Педро и потащил за собой. Тот покорно шел за полицейским и как-то испуганно улыбался:

— Я сделал это нарочно, чтоб вы меня схватили.

— Чего?

— Все, что я вам сказал, — правда. Мой отец — моряк, у него парусник в Мар Гранди. Сегодня он оставил меня здесь, и не смог вернуться из-за бури. Я не знал где переночевать, хотел в полиции. Но вы не разрешили. Тогда я сделал вид, что хочу обокрасть женщину. Но только для того, чтобы вы меня забрали. Теперь у меня есть ночлег.

— И надолго, — только и сказал полицейский.

Они вошли в Главное управление. Полицейский пересек коридор, втолкнул Педро Пулю в камеру предварительного заключения. Там уже было пять или шесть человек.

— Ну, теперь спи на здоровье, сукин сын. А когда придет комиссар, посмотрим, сколько времени тебе придется здесь ночевать… — сказал, ухмыляясь, полицейский.

Педро промолчал. Остальные арестованные не обратили на него внимания, они развлекались, подшучивая над арестованным гомосексуалистом, который называл себя «Мариазиньей». В углу Педро увидел тот самый шкаф. Статуэтка Огуна стояла сбоку, рядом с мусорной корзиной. Педро подошел, снял пиджак, набросил его на статуэтку. И пока никто не смотрел в его сторону, завернул Огуна в пиджак (статуэтка была небольшая, обычно их делают гораздо большего размера). Потом улегся на полу, положив сверток под голову, и притворился спящим. Остальные арестованные по-прежнему смеялись над педерастом, и только один старик молча сидел в углу и дрожал, непонятно, от холода или от страха. Педро услышал голос молодого негра, обратившегося к «Мариазинье»:

— Так кто лишил тебя невинности?

— Да ну, отстань, — отнекивался педераст, хихикая.

— Нет, расскажи, расскажи, — требовали остальные.

— Ах! Это был Леопольдо… Ах!

Старик молча дрожал в своем углу. Тут его заметил какой-то бродяга с изможденным чахоткой лицом.

— Почему бы тебе не заняться этим старикашкой? — спросил он «Мариазинью».

Ты что не понимаешь, меня старики не интересуют, — обиженно надул губы «Мариазинья». — Не буду больше с вами разговаривать, не хочу…

Полицейский, стоя в дверях, теперь хохотал вместе со всеми. Парень с изможденным лицом обернулся к старику, съежившемуся в углу:

— А ты бы хотел с ним поразвлечься, а, папаша?

— Я старый человек… Я нечего не сделал… — бормотал едва внятно старик. — Я не в чем не виноват, меня ждет дочь…

Педро понял, что старик плачет, но по-прежнему делал вид, что спит, хотя лежать на жестком свертке было ужасно неудобно. Арестованные продолжали отпускать шутки в адрес педераста и старика, пока того не вызвал другой полицейский:

— Эй, ты, старикашка. Пошли…

Я ни в чем не виноват, — повторил старик. — Меня ждет дочь, — обратился он сразу к полицейским и арестованным.

И дрожал так, что всем стало его жалко, даже бродяга с чахоточным лицом опустил голову. Только «Мариазинья» ухмылялся. Старик не вернулся.

Потом вызвали педераста. С ним разбирались долго. Чахоточный парень объяснил, что «Мариазинья» из хорошей семьи, поэтому полицейские станут звонить родственникам, чтобы его забрали и не выпускали из дома, а то полиции опять придется возиться с ним этой ночью. Время от времени «Мариазинья», нанюхавшись кокаина, устраивал скандалы в общественных местах, и полиции приходилось его арестовывать. Вскоре «Мариазинья» вернулся, но только для того, чтобы забрать шляпу. Тут-то он и увидел лежащего на полу Педро:

— Смотри-ка, новенький. Какой душка…

Не открывая глаз, Педро процедил сквозь зубы:

— Вали отсюда, гомик поганый, пока не врезал тебе, как следует.

Арестованные расхохотались и только теперь обратили внимание на Педро.

— А ты что здесь делаешь, церковная крыса? — спросил чахоточный.

— Не твое дело, обезьяна, — бросил ему в лицо Педро Пуля.

Даже полицейский рассмеялся и рассказал историю, придуманную Пулей. Но тут вызвали негра, и арестованные примолкли. Все знали, что негр ранил ножом человека на какой-то вечеринке. Когда негр вернулся, руки у него распухли от ударов дубинкой.

— Сказали, что меня будут судить за нанесение легких телесных повреждений. Ну и вздули, как следует… — объяснил он.

Больше он не балагурил, молча сидел в углу. У остальных тоже пропала охота шутить. Арестованных одного за другим вызывали на допрос к комиссару. После этого одних выпускали на свободу, других отправляли в тюрьму. Некоторые возвращались избитыми. К рассвету гроза стихла. Педро вызвали последним. Пиджак с завернутой в нем статуэткой он оставил в камере.

Полицейский комиссар был недавним выпускником юридического факультета, о чем свидетельствовал сверкающий на пальце рубин 39. Когда полицейский ввел Педро в кабинет, комиссар раздраженно требовал, чтобы ему принесли кофе. Педро остановился у письменного стола прямо перед комиссаром.

— Это тот парень, что попался на попытке ограбления на Кампо Гранди… — начал было полицейский, но комиссар остановил его нетерпеливым жестом:

— Узнай, получу ли я в конце концов этот чертов кофе.

Полицейский вышел. Комиссар прочел рапорт постового, задержавшего Пулю, глянул на парня:

— Ну, что скажешь? Да не вздумай врать, не то…

Педро рассказал прерывающимся от волнения голосом длинную историю. О том, что его отец — владелец парусника из Мар Гранди. Утром отец взял его с собой в Баию. А затем вернулся за другим грузом, оставив его погулять по городу, потому что парусник должен был приплыть в Баию еще засветло. Но шторм помешал отцу вернуться, и мальчик остался совсем один, в незнакомом городе, без ночлега и без денег. Он спросил какого-то прохожего, где можно переночевать, а тот ответил: в полиции.

Тогда он попросил полицейского отвести его в участок, но постовой не захотел. Поэтому ему пришлось сделать вид, что он собирается ограбить женщину — только для того, чтобы его арестовали, и у него была крыша над головой.

— Так что никакой я не вор и убегать не собирался, — закончил Педро свой рассказ.

Комиссар, получив наконец свой кофе, пил его маленькими глотками, а потом сказал самому себе:

— Не может быть, чтобы ребенок мог придумать всю эту историю. Из этого получился бы замечательный рассказ (у комиссара была склонность к беллетристике), — и улыбнулся.

— Как зовут твоего отца? — спросил он Педро Пулю.

— Аугусто Сантос, — назвал он имя лодочника из Мар Гранди.

— Если ты сказал правду, я тебя отпущу. Но если ты собрался меня одурачить, смотри…

Комиссар звонком позвал полицейского. Педро ждал, затаив дыхание, его нервы были напряжены до предела. Когда полицейский вошел в кабинет, комиссар спросил, имеется ли в управлении регистрационный журнал владельцев парусников из Мар Гранди, которые швартуются на Рыночной пристани.

— Да, есть такой.

— Тогда посмотри, зарегистрирован ли там некий Аугусто Сантос, и доложи мне. И побыстрее, пожалуйста, мое дежурство кончается.

Педро взглянул на часы — была половина шестого утра. Полицейский отсутствовал несколько минут. Комиссар не обращал на Педро никакого внимания. Только когда полицейский вернулся и сказал:

— Да, сеньор комиссар, зарегистрирован. Как раз сегодня он был на причале, но сразу уплыл обратно… — комиссар остановил его жестом и произнес:

— Выпусти мальчишку.

Педро попросил разрешения сходить за пиджаком. Он пристроил его под мышкой так, что завернутая в него статуэтка совсем не была заметна. Полицейский снова провел его по коридору и выпустил наружу. Педро вышел на Ларго дос Афлитос, обогнул бывшую казарму, выбрался на Гамбоа де Сима. И тут бросился бежать, но услышал за собой топот. Похоже, за ним гнались. Педро оглянулся. Его догоняли Профессор, Жоан Длинный и Кот. Педро подождал их и озадаченно спросил:

— А вы-то что здесь делаете?

Профессор почесал затылок:

— Видишь ли, мы сегодня вышли пораньше. Так, бродили без дела… Случайно занесло в эти края. А тут ты, несешься со всех ног…

Педро развернул пиджак, показал статуэтку Огуна. Жоан Длинный даже рассмеялся от удовольствия:

— Как же ты их обдурил?

Капитаны спускались по скользкому после дождя склону. Педро рассказывал о своих приключениях в тюрьме. Кот спросил:

— И ты ни капельки не боялся? Сначала Педро Пуля хотел сказать «нет», но потом признался:

— Если честно, перетрусил я здорово.

И засмеялся, увидев какое у Жоана Длинного сделалось довольное лицо. Теперь небо было голубое без единого облачка, ярко светило солнце, и с холма им хорошо было видно, как от Рыночной пристани уходят в море разноцветные парусники.

Бог улыбается, как негритенок

Младенец Иисус был для него слишком большим искушением. Погода стояла великолепная — и не скажешь, что зима. Солнце заливает улицы мягким светом, не обжигая, а лаская, как женская рука. В ближайшем саду расцвел пестрый живой ковер: маргаритки и медуница, розы и гвоздики, георгины и фиалки. Кажется, в воздухе разлит аромат дорогих, очень тонких духов. Фитиль полной грудью вдыхает пьянящие запахи и чувствует, как кружится у него голова.

У дверей богатых португальцев Фитиль съел остатки завтрака, который показался ему настоящим банкетом. Служанка вынесла ему полную тарелку и, глядя на залитую солнцем улицу, по-летнему одетых прохожих, сказала:

— Хороший сегодня денек.

Мысленно он снова и снова повторяет эти слова: хороший денек. И мальчик идет по улице, беззаботно размахивая руками и насвистывая самбу, которой научил его Божий Любимчик. У Фитиля отличное настроение: падре Жозе Педро обещал сделать все возможное, чтобы добиться для него места в семинарии. Падре объяснил ему, что вся эта красота — дар Божий, и люди должны быть Ему благодарны. Фитиль смотрит на голубое небо, где должен находиться Господь, и благодарит Его улыбкой за безграничную доброту. И тут мысли Фитиля переходят почему-то на капитанов песка. Они воруют, дерутся, сквернословят, забавляются на пляже с негритянками, иногда пускают в ход нож или кинжал. И все же они хорошие, они настоящие друзья. У них нет ни дома, ни отца, ни матери. И живут они в бараке почти без крыши, и едят не каждый день. Но если бы капитаны не воровали и не грабили, они просто умерли бы с голоду, потому что редко в каком доме дадут еду или одежду. Да и все равно — всех не накормишь. Фитиль думает, что всем капитанам суждено гореть в вечном огне. Педро Пуля и Профессор не верят в ад и смеются над его страхами. Жоан Длинный верит в Шангу, в Омулу и других негритянских богов, которых привезли из Африки черные рабы. Божий Любимчик, храбрый моряк и несравненный капоэйрист, тоже верит в них и путает с христианскими святыми, прибывшими из Европы. Падре Жозе Педро говорит, что это суеверие, ошибка, но этот грех можно простить. У Фитиля сразу портится настроение. Неужели всем им место в аду? Ад — это геенна огненная, где грешники будут корчиться в муках до скончания веков. Таких мучений, как в аду, нет ни в полиции, ни в исправительной колонии. Несколько дней назад, в церкви Милосердной Божьей Матери, Фитиль слышал проповедь немецкого монаха, в которой тот описал ад. Вжавшись в скамейки, прихожане, мужчины и женщины, внимали бичующим речам проповедника. Монах побагровел от напряжения, по лицу его градом катился пот. Он говорил с акцентом, и от этого ад выходил еще ужаснее, Языки пламени лизали юные прекрасные тела, предававшиеся на земле любви, и ловкие руки, привыкшие к кражам, пускавшие в ход нож или кинжал. Господь в проповеди монаха был карающим неумолимым судией, во всем непохожим на Бога любви и всепрощения, творца всей этой красоты, о котором говорил падре Жозе Педро. Потом Фитилю объяснили, что Бог — это не только высшее милосердие, но и высшее Правосудие. И поэтому в душе Фитиля любовь к Богу соседствовала со страхом перед Ним. Безрадостное существование отверженного мальчишки полно греха: Фитилю приходилось почти ежедневно воровать, нагло врать, выпрашивая милостыню у порога богатых домов. Вот почему в это чудесное утро Фитиль смотрит на небо полными страха глазами и просит у Бога, такого доброго, но справедливого прощения за свои грехи и грехи всех капитанов песка. В этом нет их вины. Виновата жизнь… Так объяснил ему падре Жозе Педро, который помогал им, чем мог, зная, что только так можно спасти их от греха. Однажды вечером падре встретился с Жоаном де Адамом, и докер сказал, что виновато несправедливо устроенное общество, богачи. И пока все не изменится, мальчишки не станут порядочными людьми. И еще сказал, что падре ничего не сможет для них сделать — богачи не дадут. В тот день падре был очень печален. Пытаясь его утешить, Фитиль просил не обращать внимания на Жоана де Адама. Но падре ответил, качая головой:

— Иногда я прихожу к мысли, что он прав, что мир вокруг несправедлив. Но Господь добр и сможет все изменить.

Падре Жозе Педро верил, что Бог простит несчастных детей, и со своей стороны хотел сделать все возможное для их спасения. Но падре не представлял, как этого добиться, и встречал на своем пути одни препятствия (остальные считали капитанов песка либо преступниками, либо обычными детьми, у которых есть дом, семья), поэтому у него часто опускались руки. А иногда он просто приходил в отчаяние. Но все же священник надеялся, что в один прекрасный день Господь вдохновит его, научит, что сделать, а пока просто дружил с ребятами и по возможности предотвращал дурные поступки. Именно ему удалось искоренить педерастию в группе. Кроме всего прочего, для падре это был отличный урок в том смысле, как надо действовать, чтобы найти общий язык с капитанами. Пока он их убеждал, что мужеложство — грех, занятие безнравственное и непристойное, парни смеялись за его спиной и продолжали спать с новенькими и симпатичными. Но когда падре, на этот раз при поддержке Божьего Любимчика, заявил, что тот, кто этим занимается, — не мужчина, Педро Пуля предпринял самые решительные меры, изгнав замеченных в пороке из банды. И хотя священник пытался заступиться за них, Педро был непреклонен:

— Если они вернуться, вернется эта мерзость, падре.

Таким образом, Педро Пуля, если можно так выразиться, очистил банду от гомосексуализма, как хирург — рану от гноя. Очень трудно бывало падре улаживать некоторые проблемы, но он делал все, что мог, и, случалось, добивался успеха. Тогда падре казалось, что он на правильном пути, что усилия его не пропали даром. Но это чувство исчезало, когда священник встречался с Жоаном де Адамом. Докер посмеивался над ним и уверял, что только революция может решить проблему беспризорности.

Там, в Верхнем городе, богатые мужчины и женщины хотели бы всех капитанов песка засадить в тюрьму или исправительную колонию, что еще хуже. Здесь, внизу, в доках, Жоан де Адам хотел изменить мир, покончить с богачами, сделать всех равными. А падре Жозе Педро хотел дать мальчишкам крышу над головой, школу, заботу и любовь без революции и радикальных перемен. Но повсюду натыкался на непреодолимые препятствия. Падре чувствовал, как тает его уверенность в правильности выбранного пути, и молил Бога научить и направить его. Иногда, размышляя на эту тему, падре невольно признавал правоту докера Жоана де Адама. И тогда священника охватывал страх, потому что такие мысли противоречили всему, что внушалось ему с детства, и он молился часами, чтобы Господь просветил его, наставил на путь истинный.

Фитиль был самым большим завоеванием падре Жозе Педро. У него была слава отъявленного злодея. Рассказывали, что Фитиль приставил кинжал к горлу мальчишки, который не хотел отдавать ему деньги, и стал медленно, без всякого волнения, вонзать, пока не брызнула кровь и он не получил все, что хотел. Но рассказывают также, что в другой раз Фитиль бросился с ножом на Шико Борова, увидев, что тот мучает кошку, охотившуюся на складе на крыс. Когда падре Жозе Педро начал говорить об Иисусе Христе, рае, о доброте и милосердии, Фитиль стал меняться. Бог звал его, в бараке раздавался его властный призыв. Фитиль видел Господа в своих снах, слышал глас Божий и всей душой обратился к Нему. Теперь он подолгу молился перед образками, подаренным падре Жозе Педро. Поначалу над ним смеялись. Тогда он поколотил одного из младших, остальные притихли. На следующий день падре объяснил ему, что он поступил плохо, что за Бога надо страдать. И Фитиль отдал свой перочинный нож, почти новый, пострадавшему. И больше никогда никого не бил, избегал участвовать в драках, и если воровал, то лишь потому, что это был единственный способ не умереть с голоду, другого не существовало. Фитиль слышал властный глас Божий в своей душе и хотел страдать за Него. Он часами, борясь со сном, стоял на коленях в своем углу, спал на голом полу и избегал негритянок, предлагавших свою любовь на теплом прибрежном песке. Но тогда Спаситель был для него богом любви и всепрощения, и Фитиль страдал, чтобы искупить его земные муки. Потом он открыл для себя, что Бог — это правосудие (для Фитиля правосудие означало возмездие), и страх перед Господом заполнил его сердце и смешался с любовью к Нему. Его молитвы стали еще длиннее, в них ужас перед адом перемешивался с благодарностью за ту красоту, которую создал Господь. Он постился неделями, лицо его стало худым и бледным, как у святого отшельника, в глазах горел фанатический огонь. Чтобы увидеть своего Бога во сне, он отводил взгляд от бедер и грудей негритянок, которые, как бы танцуя у всех на виду, ходили по бедным улицам Баии. Фитиль мечтал стать когда-нибудь священником, чтобы служить Богу, чтобы жить ради Него. Размышляя о бесконечной милости Божьей, он верил, что его мечта осуществится. Но потом Фитиль вспоминал о том, что Господь — суровый судия и воздаст ему за грехи. И страх перед мстительным Богом лишал его надежды.

Любовь и страх удерживают Фитиля в этот чудесный день у витрины магазинчика церковной утвари. Светит ласковое солнышко, в саду благоухают цветы, в мире царят покой и красота. Но прекраснее всего лик Богородицы с младенцем на руках. Ее гипсовая статуэтка стоит на полке в этой самой лавке с единственным входом. В витрине выставлены статуи святых, молитвенники в роскошных переплетах, золотые четки, серебряные дарохранительницы. Но внутри лавки, на полке у самого входа стоит скульптура Пречистой с младенцем на руках. И Фитилю кажется, что Дева Мария протягивает ему Христа, маленького, голого и такого же тощего, как сам Фитиль. Таким сделал его скульптор, и Богоматерь печальна, потому что ей стыдно показывать худобу своего сыночка всем этим богатым и сытым людям. Поэтому хозяину и не удается продать статуэтку. Обычно младенца изображают пухлым, упитанным, у него вид ребенка из богатой семьи, это Бог богатых. А этот — Бог бедных, голодный и худенький мальчик, такой же, как Фитиль, как другие капитаны. Но еще больше он похож на того грудного младенца, нескольких месяцев от роду, который остался сиротой, когда его мать умерла от сердечного приступа прямо на улице. Этого ребенка Жоан Длинный принес в склад, где младенец оставался до позднего вечера (ребята смотрели и смеялись над Профессором и Длинным, которые сбивались с ног, добывая молоко и воду для питья), пока мать святого Дон'Анинья не унесла его, прижимая к груди. Только тот мальчик был черным, а Святой младенец — белый. В остальном же — сходство абсолютное. Даже личико такое же — плаксивое, изголодавшееся. Поэтому Фитилю кажется, что Богородица протягивает ему своего худенького, бледного сыночка, поручая заботиться и любить его. Там, снаружи, чудесный день, ярко светит солнце, благоухают цветы. И только Христу — младенцу сейчас голодно и холодно. Фитиль унесет его с собой, в склад, где живут капитаны. Он будет молиться за него, заботиться о нем, питать его своей любовью. Разве не видно, что в отличие от других скульптур, Богоматерь не прижимает к себе Младенца, а протягивает его, поручая заботам Фитиля. Фитиль делает шаг вперед. В глубине лавки единственная продавщица, пользуясь отсутствием покупателей, пробует новую губную помаду. Унести младенца легче легкого. Фитиль делает было еще один шаг, но тут его пронзает страх перед Господом. И он останавливается, задумавшись.

Он поклялся Господу, в страхе своем, что будет воровать только, чтобы не умереть с голоду или когда этого потребуют законы банды (например, когда Педро Пуля возьмет его для участия в налете). Потому что, по мнению Фитиля, нарушение законов капитанов песка, пусть неписаных, но существующих в сознании каждого из них, — тоже великий грех. А сейчас он собрался украсть только для собственного удовольствия, потому что ему хочется взять для себя этого Младенца и заботиться о нем. Если воруешь не для того, чтобы спастись от голода и холода, это грех. Господь неумолим и отправит его в преисподнюю. Его плоть будет вечно гореть на костре, языки адского пламени будут лизать руки, унесшие Младенца, потому что Христос принадлежит хозяину лавки. Но у него столько других Младенцев. Все они толстые и розовые. Хозяин и не заметит пропажу одного из них, такого худого и дрожащего. Другие младенцы завернуты в покрывала, всегда голубые, из дорогой ткани. А этот совсем голый, он замерз на ветру, он бедный и худой, видно, даже скульптор не любил его. И Богородица предлагает Младенца Фитилю, он едва держится у нее на руках. У хозяина этой лавки столько этих Младенцев, столько… И зачем ему этот? Может, он и внимания не обратит, а, может, посмеется, что украли именно этого Младенца, которого никак не удается продать, и про которого приходившие в лавку богомолки говорили с брезгливостью:

— Только не этого… Он такой противный, прости меня Господи. Да еще, того и гляди, свалится с рук нашей Владычицы. Упадет на пол — и готово… Нет, только не этого.

И Младенец оставался в лавке. Дева Мария предлагала его всем прохожим, но он никому не был нужен. Богомолки не хотели брать его в свои алтари, где стояли Младенцы, обутые в золотые сандалии, с золотыми коронами на голове. Только Фитиль увидел, что Младенец мучается от холода и жажды, что он совсем замерз, и хотел унести с собой. Но у Фитиля нет денег и нет привычки что-либо покупать. Фитиль мог бы взять Младенца, накормить и обогреть его, потому что он любит Бога. Но если он это сделает, Господь накажет его. Адский огонь будет до скончания веков пожирать руки, что унесли младенца, голову, в которой зародился этот план. Тут Фитиль вспомнил, что грешно даже думать об этом. Тот немецкий монах говорил, что для Господа нет разницы, грешишь ты в мыслях или поступках. А сейчас Фитиль совершает грех. Он чувствует это. Фитиль испугался и бросился бежать — от греха подальше. Но далеко не убежал, остановился на углу: Христос-младенец не отпускал его. Он разглядывал другие витрины, пытался думать о чем-нибудь другом и даже сунул руки в карманы… от соблазна. Мимо него проходили возвращавшиеся с обеда служащие, и тут его словно ударило: скоро в лавку вернутся другие продавцы, и тогда украсть Младенца будет уже невозможно. Невозможно! И Фитиль вернулся к магазинчику церковной утвари.

Вот он, Младенец-Иисус, и Дева Мария протягивает его Фитилю. Часы пробили один раз. Очень скоро вернутся другие продавцы. Сколько их? Даже если всего один, лавка такая маленькая, что незамеченным туда не проберешься. Кто это сказал? Неужели сама Богородица? Да, это сама Дева Мария предупреждает Фитиля: если он не унесет Младенца сейчас, позже этого сделать не удастся. Она сама так сказала! И конечно это она сделала так, чтобы продавщица ушла за перегородку, оставив лавку без присмотра. Сама Богородица протягивает Младенца Фитилю и говорит своим нежным голосом:

— Возьми и заботься о нем… Заботься хорошо…

Фитиль приближается. Перед его взором встает ад, геенна огненная, он видит, как пылают в вечном огне его руки. Он трясет головой, прогоняя видение прочь, берет Младенца из рук Девы Марии, прижимает к груди и выбегает на улицу. Он не видит Младенца, но чувствует, что сейчас на его груди Христос улыбается, потому что его не мучают ни голод, ни жажда, ни холод. Он улыбается, как улыбался тот негритенок нескольких месяцев от роду, когда в складе Жоан Длинный своими ручищами осторожно поил его с ложечки молоком, а Профессор прижимал к груди, согревая своим теплом. Христос улыбается так же.

Семья

Это Сачок рассказал Педро Пуле о том, что в одном доме в Грасе золота — куры не клюют. По всей видимости, хозяин был коллекционером. Сачок слышал, как какой-то бродяга говорил, что в доме есть комната, набитая золотыми и серебряными вещами, за которые скупщик отвалит кучу денег. Вечером Педро Пуля решил взглянуть на этот дом. Это был современный, просторный, элегантный особняк — жилище богатых людей. Сачок сплюнул и, растерев плевок в виде цветка, сказал:

— И в этаком дворце живут двое стариков, каково?

— Шикарная берлога, — заметил Педро Пуля.

Служанка, выйдя в сад, оставила парадную дверь открытой. С улицы мальчишкам был виден холл, развешенные по стенам картины, статуэтки на маленьких столиках. Педро Пуля рассмеялся:

— Профессор с ума бы сошел, если б увидел столько картин. Он до них сам не свой.

— Он нарисует мой портрет, во-от такой… — и Сачок продемонстрировал величину картины, разведя руки в стороны.

Педро Пуля еще раз окинул взглядом дом и, насвистывая, подошел к садовой ограде. Служанка рвала цветы и наклонилась так, что грудь почти выскакивала из декольте. Педро наблюдал, прищурившись. Белоснежные груди заканчивались розовыми сосками. Сачок восхищенно выдохнул:

— Какой бампер, Пуля!..

— Заткнись.

Но служанка уже заметила их и взглядом спрашивала, что им нужно. Педро Пуля стянул с головы кепку:

— Не дадите ли нам напиться? Солнце так и печет… — и улыбался, вытирая кепкой пот со лба. Педро сильно загорел на солнце, длинные белокурые волосы небрежно спадали на лоб непокорными волнами, и служанка смотрела на него с интересом. Рядом дымил окурком Сачок, поставив ногу на садовую решетку. Служанка сначала презрительно бросила Сачку:

— Убери отсюда свою лапу.

Потом улыбнулась Педро Пуле:

— Сейчас принесу воды.

Она вернулась с двумя стаканами необыкновенной красоты. Ничего подобного ребятам еще видеть не доводилось. Они напились, и Педро поблагодарил:

— Большое спасибо… — и, понизив голос, добавил — красотка.

Служанка парировала шепотом:

— Нахал.

— В котором часу ты уходишь отсюда?

— Осторожней на поворотах. У меня есть парень. Он ждет меня в девять вечера вон на том углу.

— Ну, так сегодня я буду ждать на этом.

Они вышли на улицу. Сачок докуривал свой бычок, обмахиваясь соломенной шляпой.

Педро Пуля заметил:

— Верно, я и в самом деле ничего себе. Эта вон — клюнула.

Сачок презрительно сплюнул:

— Еще бы… Волосы, как у девчонки, весь в кудряшках.

Педро рассмеялся и показал Сачку кулак:

— Брось завидовать, ленивый мулат.

Сачок перевел разговор на другое:

— А что с золотишком?

— Это работа для Хромого. Завтра он попытается проникнуть в дом и задержаться там на несколько дней. А когда все как следует разузнает, наведаемся мы, человек пять или шесть, и унесем самое ценное.

— И ты упустишь птичку?

— Эту? — Сегодня же будет моей. К девяти я сюда вернусь.

Педро оглянулся. Служанка, облокотившись на ограду, смотрела им вслед. Он помахал ей рукой. Она ответила. Сачок процедил сквозь зубы:

— Везет же некоторым…

На следующий день, около половины двенадцатого Хромой стоял у входной двери. Когда он позвонил, служанка все еще вспоминала ночь, проведенную с Педро в своей комнате в Гарсии, и не услышала звонка. Мальчишка позвонил снова, и в окне второго этажа показалась седая сеньора, которая смотрела на него, близоруко щурясь.

— Чего тебе, сынок?

— Дона, я бедный сирота…

Сеньора сделала знак рукой, чтобы он подождал, и через несколько минут стояла у ворот, не слушая извинений служанки.

— Говори, сын мой, — она не отрывала взгляда от лохмотьев Хромого.

— Дона, отца у меня нет, а несколько дней назад Господь призвал на небо мою мать, — он показал черную повязку на рукаве (это была лента, снятая с новой шляпы Кота, который потом очень возмущался). — Я один на всем белом свете. И никто не хочет брать меня на работу — я ведь хромаю. А я совсем голодный: два дня у меня крошки во рту не было, и жить мне негде…

Казалось он сейчас расплачется. На женщину речь Хромого произвела сильное впечатление:

— Ты калека, мой мальчик?

Хромой продемонстрировал увечную ногу, прошелся перед сеньорой, подчеркивая свой физический недостаток. Женщина смотрела на него с состраданием:

— От чего умерла твоя мать?

— Сам не знаю. С ней сделалось что-то странное, какая-то лихорадка. Бедняжка сгорела за пять дней. И оставила меня одного на свете. Если б я мог выносить тяжелую работу, я бы устроился. А при таком увечье — разве что по дому… Вам, сеньора, не нужен мальчик, чтобы ходить за покупками? Если нужен, дона…

И поскольку Хромой думал, что она колеблется, он для пущей убедительности добавил, чуть не плача:

— Если бы я захотел, то связался с какими-нибудь воришками, с этими песчаными капитанами. Но я не из таких. Я хочу честно зарабатывать свой хлеб. Только тяжелой работы мне не вынести. Я бедный сирота, сеньора, умираю с голоду.

Но женщина не раздумывала. Она вспомнила своего сына, умершего в таком же возрасте. Эта смерть убила радость жизни в ее душе и душе ее мужа. Но у мужа, по крайне мере, есть работа, его коллекции, а ей остались только воспоминания о сыне, так рано их покинувшем. Поэтому так ласково смотрела она на Хромого, едва прикрытого какими-то жуткими лохмотьях, и обращалась к нему с необычной нежностью. Служанка удивилась, впервые услышав в голосе своей хозяйки радостные нотки:

— Входи, сынок. Я найду для тебя какое-нибудь дело в саду, а пока ты просто поживешь у нас… — она положила свою тонкую аристократическую руку, на которой сверкало кольцо с крупным драгоценным камнем, на грязную голову Хромого и сказала служанке:

— Мария Жозе, приготовь комнату над гаражом для этого мальчика. Отведи его в ванную, дай халат Рауля, а потом накорми.

— А как же ваш завтрак, дона Эстер?

— Ничего. Сначала накорми мальчика. Ведь он два дня ничего не ел, бедняжка.

Хромой молчал и лишь вытирал кулаком лицемерные слезы.

— Не плачь, все будет хорошо, — сказала сеньора и погладила его по лицу.

— Вы такая добрая. Дай вам Бог, сеньора…

Потом хозяйка спросила, как его зовут, и Хромой выпалил первое, что пришло в голову:

— Августо… — и поскольку он повторял про себя это имя, чтобы не забыть, как его зовут, то не сразу заметил, как оно взволновало дону Эстер.

— Августо… Возможно ли? Боже мой… — шептала она. Но, заметив, с каким удивлением смотрит на нее мальчик, сказала звонким голосом:

— Моего покойного сына тоже звали Августо. Он был примерно твоих лет. Но входи же, входи, сынок. Умойся перед завтраком.

Взволнованная донна Эстер не отходила от него ни на шаг. Когда служанка, показав ванную, дала ему халат, а потом ушла прибирать комнату над гаражом (шофер уволился, и комната пустовала), она сказала остановившемуся в дверях ванны Хромому:

— Можешь выбросить эту одежду. Мария Жозе потом принесет другую… — и ушла.

Хромой смотрел ей вслед и чувствовал, как в душе у него поднимается злость, но не понимал на нее или на себя самого.

Дона Эстер сидела за своим журнальным столиком и, замерев, смотрела в одну точку. Со стороны можно было подумать, что она всматривается в даль. Но она всматривалась в себя, в свое прошлое, и перед ее глазами оживали воспоминания, которые она много лет назад похоронила в душе. Она видела мальчика в матросском костюмчике, такого же возраста, как этот сирота. Мальчик бегал по саду другого дома, из которого они переехали после его смерти. Он был полон жизни, любил смеяться и прыгать. Когда он уставал бегать за котом, качаться на качелях, играть во дворе с овчаркой, он приходил к доне Эстер, обнимал за шею, целовал и садился рядом; разглядывал книги с картинками, учился читать и писать. Чтобы не расставаться с ним как можно дольше, они решили дать сыну начальное образование дома. Но в один ужасный день (глаза доны Эстер наполнились слезами) он заболел, и через несколько дней из ворот вынесли маленький гробик. А она изумленно смотрела вслед, не в силах поверить, что ее сын умер. Его портрет висит в ее комнате, но он всегда прикрыт занавесью: она не хочет снова смотреть в лицо сына, не хочет будить свою тоску. Вся его одежда заперта в маленьком чемоданчике, и дона Эстер никогда до него не дотрагивается. Но сейчас она достает из шкатулки с драгоценностями ключ. И медленно, очень медленно подходит к чемоданчику. Пододвигает стул. Садится. Дрожащими руками открывает крышку. Рассматривает брюки и рубашечки, матросский костюм, маленькие пижамы и футболки. Дона Эстер прижимает к груди матросский костюмчик, словно обнимает своего сына. И плачет в голос.

Сегодня бедный беспризорный мальчик постучал в ее дверь. После смерти сына она не хотела больше иметь детей, не хотела даже видеть их, чтобы не оживлять воспоминаний. Но сегодня несчастный ребенок, бедный и одинокий, увечный и печальный, которого зовут Августо, как и ее сына, постучался в дверь ее дома, моля о хлебе, приюте и любви. Поэтому у нее хватает мужества открыть чемоданчик, где хранится одежда сына. Поэтому она достает этот синий матросский костюмчик, который он так любил. Ведь к доне Эстер в образе этого оборванного хромого ребенка, без отца, без матери, вернулся сегодня ее сын. Он вернулся, и она плачет не только от горя. Вернулся ее сын, худой, изголодавшийся, в лохмотьях. Но скоро он станет прежним Августо — веселым, счастливым. Он опять прибежит, и обнимет ее за шею, и будет читать слова по букварю.

Дона Эстер встает. Она уносит с собой синий матросский костюм. И одетый в него Хромой съедает лучший в своей жизни завтрак. Если бы матроска была сшита специально для него, и то она не сидела бы лучше. Когда Хромой посмотрелся в гостиной в зеркало, то не сразу узнал себя. Он вымылся, служанка напомадила ему волосы, надушила. Рассматривая себя в зеркале, Хромой пригладил волосы, поправил одежду. Матроска была просто прелесть! Тут Хромой вспомнил Кота и улыбнулся. Многое он отдал бы сейчас за то, чтобы Кот увидел его таким франтом. На ногах у Хромого были новые туфли, но, по правде, они ему не очень нравились. Туфли были украшены бантиками и напоминали женские. Ну, на что это похоже — матросский костюм с женскими туфлями? Ему захотелось покурить, и он вышел в сад. Хромой никогда не отказывал себе в удовольствии выкурить папироску после завтрака. Очень часто у него не было не только завтрака, но и обеда, а вот окурок сигареты или сигары находился всегда. Здесь приходилось обладать осторожностью, не курить открыто. Если бы его оставили на кухне вместе с прислугой, как это бывало в других домах, он мог бы курить, говорить на жаргоне песчаных капитанов. Но на этот раз его вымыли, одели во все новое, напомадили волосы и надушили. А потом накормили в столовой. Во время завтрака сеньора разговаривала с ним, как с мальчиком из хорошей семьи. И теперь отправила его поиграть в саду, где рыжий кот по кличке Брелок грелся на солнышке. Хромой уселся на скамейку, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет. Переодеваясь, он не забыл о них. Он зажег сигарету и с наслаждением затянулся, размышляя о своей новой жизни. Он уже не однократно проделывал подобное: проникал в богатые дома под видом бедного и убогого сироты и в таком качестве проводил там несколько дней, чтобы как следует все разведать: где хранятся ценные вещи, как удобнее скрыться в случае опасности. Потом в этот дом наведывались капитаны и уносили все самое ценное. В это время Хромой в складе ждал их возвращения. Это были самые счастливые минуты в его жизни — его переполняла радость, радость мщения. Потому что, если его и пускали в те дома, если давали еду и ночлег, то делали это с таким видом, словно исполняли неприятную и обременительную обязанность. Хозяева дома старались не приближаться к нему, не предлагали помыться, никогда не находилось у них доброго слова. Они смотрели на него так, будто спрашивали, когда же он наконец уберется. И очень часто хозяйка, растроганная его историей, рассказанной у дверей со слезами в голосе, даже не пыталась скрыть, как она раскаивается в своем необдуманном поступке. Хромой чувствовал, что, давая ему приют, они стараются искупить свои грехи. Потому что все они виноваты в несчастьях беспризорных детей. И он ненавидел этих приличных господ всепоглощающей ненавистью. Он испытывал огромную радость (пожалуй, единственную в своей жизни), представляя, как негодуют эти люди, когда понимают, что изголодавшийся, тощий, нищий мальчишка был лазутчиком, который указал другим голодным мальчишкам, где хранятся самые ценные вещи. Но сейчас все по-другому. Его не кормили, как нищего, на кухне, не выставляли на ночь во двор. Ему дали одежду, комнату, еду в столовой. Его встретили словно гостя, словно дорогого гостя. И прячась от хозяйских глаз (он спрашивает самого себя, почему бы ему не курить открыто), Хромой думает о том, что же, в конце концов, с ним происходит, — и не понимает. Он хмурится, вспоминая дни в тюрьме, побои, кошмары, которые возвращаются каждую ночь. Внезапно его охватывает страх: вдруг эти люди будут добры к нему. Да, он ужасно боится, что они отнесутся к нему по-человечески. Он не понимал даже, откуда у него этот страх, но он боялся. Хромой поднимается, покидает свое укрытие и идет прямо под окна сеньоры. Пусть видит, что он пропащий мальчишка, что не заслуживает ни комнаты, ни новой одежды, ни завтрака в столовой. Пусть отошлет его на кухню, тогда он сможет мстить дальше, сможет сохранить ненависть в своем сердце. Если он лишится ее, то погибнет, потому что тогда его жизнь потеряет всякий смысл. И Хромой как наяву видит того человека в жилете, слышит его садистский смех. Этот смех всегда будет стоять между ним и добротой доны Эстер, милосердием падре Жозе Педро, солидарностью мускулистых грузчиков, друзей забастовщика Жоана де Адама. Он всегда останется одиноким и будет ненавидеть их всех — белых и негров, мужчин и женщин, богатых и бедных. И не нужна ему ни любовь, ни доброта.

Ближе к вечеру вернулся со службы хозяин дома, сеньор Рауль. Он был очень известным адвокатом, составившим имя и состояние успешным ведением дел, профессором юридического факультета, но прежде всего — коллекционером. Он собрал прекрасную коллекцию картин, старинных монет, редких произведений искусства, Хромой видел, как сеньор Рауль вошел в дом. Сам Хромой в это время рассматривал картинки в детской книжке и смеялся над глупым слоном, которого обманула обезьяна. Не замечая его, сеньор Рауль поднялся по лестнице. Однако вскоре за Хромым пришла служанка и отвела его в комнату доны Эстер. Сеньор Рауль уже без пиджака, курил сигарету и ободряюще улыбнулся мальчику, поскольку тот замешкался в дверях, делая вид, что ужасно стесняется:

— Входи же, входи…

Хромой вошел, заметно припадая на ногу, не зная, куда девать руки.

Садись, мой мальчик, и ничего не бойся, — ласково сказала дона Эстер.

Хромой присел на краешек стула в ожидании и неизбежных вопросов. Адвокат пытливо вглядывался в его лицо, но делал это доброжелательно. Когда, повторяя выдуманную утром историю, Хромой зарыдал, сеньор Рауль велел ему прекратить, поднялся и подошел к окну. Хромой понял, что адвокат старается скрыть волнение, и преисполнился гордости за свой актерский талант. Он ухмыльнулся про себя, но, когда хозяин подошел к доне Эстер и поцеловал ее в лоб, а потом в губы, опустил глаза. Сеньор Рауль подошел к мальчику и положил руку ему на плечо:

— Успокойся, больше тебе не придется голодать. А теперь иди. Поиграй, посмотри книжки. Вечером мы пойдем в кино. Ты любишь кино?

— Да, сеньор, люблю.

Адвокат жестом отослал его из комнаты. Уходя, Хромой слышал, как адвокат сказал доне Эстер:

— Ты святая. Постараемся сделать из него человека.

Наступили сумерки, зажглись фонари, и Хромой подумал, что капитаны песка бродят сейчас по городу в поисках какой-нибудь еды.

…Жаль, что в этом кинотеатре нельзя ни шуметь, ни топать ногами, как он обычно делал, пробравшись на галерку в «Олимпию» или в кинотеатр в Итапажипи. Здесь, в «Гуарани», в роскошном зале с удобными креслами фильм полагалось смотреть молча. И все же в самый волнующий момент, когда главный герой задал наконец трепку одному подлецу, Хромой не удержался и свистнул. Тогда сеньор Рауль вопросительно взглянул на него. Правда, он улыбнулся, но при этом показал жестом, что так делать нельзя.

Потом Хромого повели в кафе-мороженое рядом с кинотеатром. Он ел мороженое и думал, что чуть было не совершил непростительную глупость: когда адвокат спросил, чего бы ему еще хотелось, Хромой уже открыл рот, чтобы попросить холодного пивка, но вовремя спохватился и сказал: «Мороженого».

На обратном пути, сидя рядом с доной Эстер на заднем сидении (адвокат сам вел машину), Хромой подвергся еще одному испытанию. Разговаривая с сеньорой, ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы, не дай бог, не вылетело неприличное слово. Дона Эстер расспрашивала его о матери, и Хромой отвечал, как мог, всеми силами стараясь удержать в памяти выдуманные детали, чтобы потом не запутаться. Наконец они подъехали к дому в Грасе, и дона Эстер проводила мальчика в комнату над гаражом:

— Ты не боишься спать один?

— Нет, сеньора.

— Это всего на несколько дней. Потом я помещу тебя наверху, в комнате Августо…

— Не надо, дона Эстер, мне и тут хорошо.

И тут она наклонилась и поцеловала его в щеку:

— Спокойной ночи, мой мальчик, — и вышла, прикрыв дверь. Хромой застыл без движения. Он словно лишился дара речи, даже не попрощался в ответ. Он прижимал ладонь к щеке, к тому месту, куда его поцеловала дона Эстер, и ни о чем не думал, ничего не чувствовал. — Только нежное прикосновение губ, неведомую ему ласку матери. Ему казалось, что в эту минуту мир перевернулся и стал иным, преображенный силой этого поцелуя.

А потом вернулись тюремные кошмары, снова глумливо смеялся тот человек в жилете, а солдаты избивали его, заставляя бегать по камере. Но вдруг появилась дона Эстер, и его палачи погибли в страшных мучениях, потому что теперь на нем был матросский костюм, а в руке — кнут, как у того молодого героя из фильма.

Прошло восемь дней. Педро Пуля неоднократно прогуливался перед домом, в надежде получить от Хромого весточку. Хромому уже давно бы пора вернуться в склад, у него было достаточно времени, чтобы узнать, где хранятся ценные вещи и как их оттуда вынести. Но вместо Хромого Пуля всякий раз сталкивался со служанкой, уверенной, что Педро приходит из-за нее. Однажды, разговаривая со служанкой, он очень умело перевел разговор на интересующую его тему и как бы невзначай спросил:

— А что, у твоей хозяйки есть сын?

— Приемный. Очень милый мальчик.

Педро усмехнулся, он то знал, что Хромой при желании может быть лучшим мальчиком на свете. Служанка продолжала:

— Он не намного моложе тебя, но совсем еще ребенок. Не то что ты, развратник, уже спишь с женщиной, — и улыбнулась Педро.

— Но ведь это ты лишила меня невинности.

— Фу, какие ты говоришь пошлости. К тому же это вранье.

— Клянусь.

Ей очень хотелось, чтобы это было правдой. И хотя у нее были веские причины сомневаться, слова Педро ее порадовали. Она чувствовала себя не только его любовницей, но и немного матерью.

— Приходи сегодня, я тебя научу одному очень приятному способу.

— Тогда до вечера… Только скажи мне одну вещь: ты не путаешься с этим парнем?

— Да он еще не знает, что это такое. Совсем глупенький. Настоящий младенец. А ты что, совсем дурак? Не видишь разве, что я не ложусь с каждым?..

В другой раз Педро Пуле удалось-таки встретиться с Хромым. Тот рассматривал книгу с картинками, лежа на траве, а рядом урчал рыжий кот. Увидев, что Хромой одет в кашемировые брюки, шелковую рубашку да к тому же аккуратно причесан, Педро буквально лишился дара речи, забыв подать сигнал. Наконец он пришел в себя и свистнул. Хромой сразу вскочил. Увидев Пулю на другой стороне улицы, он знаком велел подождать и вышел из ворот, убедившись предварительно, что никого из домашних нет поблизости. Педро Пуля завернул за угол, Хромой шел следом. Когда он приблизился, Педро поразился еще больше:

— Черт! Да ты надушен!

Хромой сделал недовольную гримасу, но Педро Пуля не отставал:

— Ты раз в десять наряднее Кота. Вот это да! Если ты появишься в таком виде «на лежке» (так они называли склад), тебе от ребят достанется, ты прямо как куколка…

— Да отстань ты… Я пока присматриваюсь, где тут что. Скоро слиняю, тогда заявишься сюда с ребятами.

— Что-то долго ты на этот раз.

— У них все стоящее заперто, — соврал Хромой. — Я еще не выкрал ключи.

Ладно, только не тяни, — закончил Педро. Потом вдруг вспомнил: — Гринго заболел. Чуть в ящик не сыграл. Вовсе кончался. Дон' Анинья его еле травами отпоила, а то бы ты не застал его в живых. Он теперь тоньше зубочистки.

С этим известием Педро простился, еще раз поторопив Хромого.

Хромой вернулся в сад и снова растянулся на траве. Но теперь он не видел рисунки — перед его глазами стоял Гринго. Этому парню доставалось от Хромого, пожалуй, больше всех в банде. Родители у него были арабы, он говорил с ужасным акцентом, что давало Хромому пищу для бесчисленных злых шуток. Гринго не был сильным и не мог играть в банде сколь-нибудь значительной роли, хотя Педро Пуля и Профессор старались выдвинуть его: им нравилось, что среди капитанов есть иностранец или почти иностранец. Но Гринго довольствовался мелкими кражами, избегал рискованных дел. Мечты его не шли дальше лотка бродячего торговца, полного всякой мелочевкой, которую он станет продавать служанкам из богатых домов. Хромой буквально житья ему не давал, безжалостно высмеивая его акцент, его трусость. Но сейчас, лежа на мягком газоне перед богатым особняком, хорошо одетый, причесанный и надушенный, с книжкой в руках, он думал о том, что Гринго умирал от голода, пока он сытно ел и хорошо одевался. И не только один Гринго. В течение этих восьми дней все капитаны песка голодали, носили лохмотья, спали под дождем в складе или под причалом. А в это время он, Хромой, спал на мягкой постели, ел всякие деликатесы. Его даже целовали и называли сыном. Парень чувствовал себя предателем. Как тот докер, о котором если и говорили, то с презрением, и плевали на землю. Этот докер во время большой забастовки переметнулся на другую сторону, на сторону богачей: срывал забастовку, вербуя для работы в порту людей со стороны. И никогда больше никто в порту не подал ему руки, не назвал другом. Если для кого и делал исключение Хромой в своей ненависти, охватывавшей весь мир, то только для капитанов песка. Они были его товарищами, были такими же, как он, жертвами всех этих приличных господ. А сейчас он покидает их, переходит на сторону врага. Хромой резко поднялся — так эта мысль поразила его. Нет, он никогда не предаст их. Превыше всего для Хромого законы капитанов песка, законы товарищества. Тех, кто нарушал эти законы, изгоняли из банды, и ничего хорошего не ждало их в жизни. Но никто еще не совершал такого подлого предательства, какое задумал Хромой. И это для того, чтобы стать маменькиным сынком, одним из тех «воспитанных мальчиков», которые служили капитанам постоянным поводом для насмешек. Нет, он не станет предателем. Ему хватило бы трех дней, чтобы разузнать все, что нужно. Но еда, одежда, теплая постель и, самое главное, нежность доны Эстер задержали его на целую неделю. Его купили этой нежностью, как того докера — хозяйскими подачками. Нет, он ни за что не предаст капитанов. Но тут ему пришло в голову, не предает ли он тогда дону Эстер. Ведь она верит ему. В ее доме тоже есть закон: платить добром за добро. Он хочет нарушить этот закон, заплатить за добро злом. Хромой помнит, что раньше, исчезая из очередного дома, выбранного для налета, он испытывал безграничную радость. В этот раз ничего подобного не было. Нет, его ненависть не исчезла. Но она не распространялась на обитателей этого дома, потому что дона Эстер целовала его и называла сыном. В душе Хромого шла жестокая борьба. Ему очень хотелось остаться в этом доме навсегда. Но как же тогда капитаны? Ведь он один из них. Он всегда будет одним из них, потому что уже не сможет забыть, как издевались над ним в полиции, и как смеялся тот человек в жилете. И Хромой решился. Но не мог удержаться и с нежностью посмотрел на окна доны Эстер. Она наблюдала за ним и заметила, что он плачет:

— Ты плачешь, мой мальчик? — дона Эстер исчезла из окна.

Только теперь Хромой заметил, что он действительно плачет. Он вытер слезы и укусил себя за руку, чтобы успокоиться. Сеньора Эстер была уже рядом:

— Ты плачешь, Августо?

— Нет, сеньора, я не плачу.

— Но я же вижу, что плачешь. Ну, скажи мне, что с тобой, что случилось? Наверное, о своей маме вспомнил?

Дона Эстер села на скамейку и привлекла Хромого к своей материнской груди:

— Не надо плакать. Ты же теперь наш любимый сынок, наш Августо. Я сделаю все, чтобы заменить тебе твою мать…(…а я сделаю все, чтобы заменить сына, которого вы потеряли, — хотелось ответить Хромому.)

Дона Эстер целовала его залитое слезами лицо:

— Ну, успокойся, а то я тоже заплачу.

Тогда губы Хромого разомкнулись, и он зарыдал в голос, прижавшись к груди своей матери. И, позволяя обнимать и целовать себя, он думал о том, что собирается покинуть ее и, хуже того, обокрасть. Но, самое главное, он понимал, что обкрадывает прежде всего самого себя!

Возможно, она никогда не узнает, что чувствовал он в эту минуту, как и того, что эти слезы были мольбой о прощении.

События стали стремительно развиваться, так как сеньор Рауль должен был поехать в Рио по адвокатским делам, и Хромой решил, что лучшего случая капитанам не представится.

В последний вечер Хромой обошел весь дом, приласкал кота Брелка, поговорил со служанкой, полистал книжки с картинками. Потом зашел в комнату доны Эстер сказать, что хочет прогуляться до Кампо Гранди. Дона Эстер сказала, что Рауль привезет для него из Рио велосипед, тогда он сможет кататься по Кампо Гранди, а не ходить пешком. Хромой опустил голову. Но прежде чем уйти навсегда, он подошел к доне Эстер и поцеловал ее. Он впервые сам поцеловал ее, и сеньора была очень рада. Потом сказал очень тихо, с трудом выдавливая из себя слова:

— Вы такая хорошая. Я вас никогда, никогда не забуду.

Он вышел и больше не вернулся. Этой ночью он спал на своем месте в складе, а Педро Пуля с несколькими ребятами отправились на дело в дом сеньоры Эстер. Оставшиеся столпились вокруг Хромого, восхищаясь его одеждой, прической, запахом одеколона. Но Хромой врезал как следует одному и ушел в свой угол, бормоча ругательства. Там он лежал без сна, грызя ногти, с тоскливым нетерпением дожидаясь возвращения Педро Пули. Наконец ребята вернулись с плодами налета. Пуля сообщил Хромому, что все прошло, как по маслу, никто в доме даже не проснулся. Вероятно, до завтра пропажу не обнаружат. И показал золотые и серебряные монеты:

— Завтра Гонзалес отвалит за это кучу денег…

Хромой зажмурился, а после того, как все разошлись спать, подошел к Коту:

— Хочешь провернуть дельце?

— Какое?

— Я дам тебе эту одежду, а ты мне свою.

Кот изумленно уставился на него. Конечно, у него была лучшая одежда в банде. Но она была старая и не шла ни в какое сравнение с отличным кашемировым костюмом Хромого.

«Чокнутый», — подумал Кот, но, тем не менее, сказал:

— Заметано. О чем разговор.

Они поменялись. Тогда Хромой вернулся в свой угол и попытался заснуть.

…По улице идет доктор Рауль с двумя полицейскими. Это те самые, что избивали его в тюрьме. Хромой пытается убежать, но Рауль показывает на него, полицейские хватают его и приводят в ту самую камеру. Дальше все происходит как в его обычных кошмарах: полицейские, развлекаясь, заставляют его бегать по камере, бьют, и так же смеется тот человек в жилете. Только теперь в камере Хромой видит еще и дону Эстер. Она печально смотрит на него и говорит, что он больше не ее сын, он вор. И взгляд доны Эстер заставляет страдать сильнее, чем удары полицейских дубинок, чем мерзкий смех того человека в жилете.

Он проснулся весь в поту, выбежал ночью из барака и до рассвета бродил по берегу.

На другой день Педро Пуля принес ему деньги — долю за участие в грабеже. Хромой без объяснений отказался. А потом Сухостой принес газету с известиями о Лампиане. Профессор прочитал заметку Сухостою и стал просматривать другие. Вдруг он позвал:

— Хромой! Хромой!

Тот подошел. Остальные капитаны потянулись за ним, окружили Профессора.

— Тут вот есть кое-что про тебя, Хромой, — сказал Профессор и прочитал вслух:

«Вчера из дома номер… по улице… в Грасе исчез мальчик, сын хозяев по имени Августо. Должно быть, он потерялся в незнакомом городе. Ему тринадцать лет хромает на одну ногу, очень застенчив, одет в серый кашемировый костюм. Полиция разыскивает мальчика, чтобы вернуть его обеспокоенным родителям, но безуспешно. Семья хорошо вознаградит того, кто может сообщить что-нибудь о маленьком Августо или привести его домой.»

Хромой не проронил ни звука, только кусал губы Профессор сказал:

— Значит, еще не обнаружили…

Хромой кивнул. Когда пропажа откроется, его уже не будут искать как сына. Бузотер скорчил насмешливую гримасу и закричал:

— Твоя семья ищет тебя, Хромой. Мамочка хочет дать тебе титьку.

Но больше ничего сказать не успел, потому что Хромой одним прыжком сбил его с ног и занес кинжал. И, без сомнения, ударил бы негритенка, если бы Жоан Длинный и Сухостой не оттащили его. До смерти напуганный Бузотер убежал от греха подальше, а Хромой бросил на собравшихся полный ненависти взгляд и отправился в свой угол. К нему подошел Педро Пуля, тронул за плечо:

— Может, они вообще не обнаружат пропажу. Никогда и не догадаются… Не переживай.

— Когда доктор Рауль вернется — обнаружат…

И зарыдал в голос. Капитаны остолбенели. Только Педро Пуля и Профессор поняли. Но Профессор лишь руками развел: мол, что уж тут поделаешь? Педро же начал разговор о всяких посторонних предметах. А ветер на берегу стонал и плакал, как ребенок, надрывая душу.

Утро как картина

Педро Пуля, поднимаясь по Ладейре да Монтанья, думает, что в целом свете нет ничего лучшего, чем бродить вот так, без дела, по улицам Баии. Некоторые улицы заасфальтированы, но неизмеримо большая часть вымощена огромными черными камнями. Из окон старинных зданий выглядывают девушки, и невозможно понять, то ли это мечтательная швея ждет богатого жениха на украшенном цветами балконе, то ли проститутка высматривает очередного клиента. Женщины в черных накидках спешат к мессе. Солнце льется на камни и асфальт мостовых, освещает крыши домов. На балконе одного дома в старых жестяных банках растут цветы. Их разноцветные головки тянутся к солнцу, и оно питает их своим живительным теплом. Колокола собора Пресвятой Богородицы призывают женщин в черном ускорить шаг. Прямо посреди улицы над игральными костями склонились негр и мулат. Педро Пуля, проходя мимо, поприветствовал негра:

— Как дела, Белая Сова?

— Привет, Пуля! Как жизнь?

Но тут его партнер бросил кости, и негр уже ничего, кроме игры, не видел.

Педро Пуля идет дальше. Рядом с ним худенький Профессор резко наклоняясь вперед с трудом преодолевает подъем. Но он тоже улыбается этому праздничному утру. Педро Пуля оборачивается к нему и ловит его улыбку. Город полон солнца и радости. «Баия — как праздник», — думает Педро Пуля, чувствуя, что его тоже переполняет радость. Заливисто свистнув, он хлопает Профессора по плечу, и оба радостно хохочут. Пусть в карманах у них лишь несколько медяков, пусть одеты они в лохмотья и не знают, что будут есть завтра, зато их сердца полны красотой этого утра, свободой и любовью к своему городу. Педро Пуля обнимает Профессора за плечи, они идут рядом и смеются без всякой причины. Отсюда, с холма, им хорошо видны и Рынок, и лодочная пристань, и даже их старый склад. Педро, опершись на парапет, смотрит на город внизу и говорит Профессору: — Тебе нужно это нарисовать… Красотища…

Лицо Профессора мрачнеет:

— У меня не получится.

— Почему?

— Иногда я ловлю себя на мысли… — Профессор смотрит на пристань внизу, на кажущиеся игрушечными парусники, на крошечных людей с мешками на спинах. Голос мальчика дрожит, словно его ударили:

— Мне хочется нарисовать много-много таких картин…

— Ты сможешь, у тебя ведь талант. Если б ты еще поучился…

— Но я знаю, что никогда мне не передать эту радость, никогда… (Профессор словно не слышал замечание Пули. Он смотрел куда-то вдаль и казался совсем слабым и худеньким.)

— Почему? — удивился Педро Пуля. — Разве ты не видишь эту красоту? Все вокруг радуется…

Потом показал на крыши Нижнего города:

— Смотри, цветов больше, чем в радуге…

— Это верно… Но люди… Лица у всех печальные. Я не о богатых говорю, ты же знаешь. Я о других — из доков, с рынка. Печальные, изможденные лица. Понимаешь, я не знаю, как выразить словами… Просто я это чувствую.

Педро Пуля больше не удивляется:

— Вот поэтому Жоан де Адам устраивал забастовки в порту. Он говорит, что когда-нибудь все изменится, мир станет другим.

— Я тоже читал об этом в одной книге… Мне дал ее Жоан де Адам. Конечно, хорошо бы поучиться в школе, как ты говоришь. Тогда я бы нарисовал замечательную картину: чудесный день, счастливые люди смеются, дарят женщинам цветы, понимаешь? Но я не умею. Я пытаюсь нарисовать веселую картину, да ничего из этого не выходит: и солнце светит, и в городе праздник, но лица у людей всегда печальные, не знаю почему… А мне так хочется нарисовать радость.

— Как знать, может, так даже лучше? Мне кажется, у тебя получается ярче, сильнее.

— Что ты понимаешь? И что я понимаю? Мы ведь никогда ничему не учились. Я хочу рисовать лица людей, город. Но я не умею. Есть куча вещей, о которых я и не подозреваю.

Профессор сделал паузу, посмотрел на внимательно слушающего Педро Пулю:

— Ты не бывал в Академии изящных искусств? Ох, и красотища там, парень. Я разок пробрался туда, в одну залу. Никто меня не заметил. Все там были в длинных рубахах и рисовали обнаженную женщину. Если б я когда-нибудь смог…

Педро Пуля задумался. Он внимательно смотрел на Профессора, что-то прикидывая в уме. Потом очень серьезно спросил:

— Ты знаешь цену?

— Какую цену?

— Ну, сколько нужно платить за учебу. Преподавателю.

— А чего это вдруг?

— Мы бы сложились, заплатили за тебя.

Профессор засмеялся:

— Ты даже не представляешь… Там такие сложности… Это невозможно, брось глупости.

— Жоан де Адам говорит, что когда-нибудь все смогут учиться…

Они пошли дальше. Но теперь прелесть утра не радовала Профессора. Казалось, все это было бесконечно далеко от него. Тогда Педро легонько ткнул его в бок кулаком:

— Придет день, и ты выставишь кучу картин в лучшем зале на улице Чили, браток. И без всякой школы. Ни один из этих ученых болванов не нарисует так, как ты. У тебя же талант.

Профессор засмеялся. Педро тоже:

— И ты нарисуешь мой портрет, правда? А внизу напишешь: капитан Педро Пуля, настоящий мужчина.

Он встал в боксерскую стойку, сжав кулаки. Профессор снова засмеялся, за ним Пуля. Они хохотали, пока не увидели толпу зевак, окруживших гитариста. Он пел известную в Баии песенку:

Мальчишки подошли поближе. И скоро стали подпевать музыканту. И вместе с ними пели все, кто там был: лодочники, бродяги, грузчики и даже какая-то проститутка. Но гитарист, поглощенный своей музыкой, никого не видел. И если бы музыкант не поднялся и не пошел прочь, играя и напевая на ходу, мальчишки так и стояли бы рядом, позабыв, что шли в Верхний город. Но музыкант ушел и унес радость своей музыки. Толпа разошлась. Пробежал продавец газет, выкрикивая заголовки утренних изданий. Профессор и Педро Пуля пошли дальше. С Театральной площади они поднялись на улицу Чили. Вытащив из кармана мелок, Профессор присел на тротуар, Педро Пуля — рядом. Издали заметив парочку, Профессор начал быстро рисовать. Когда парочка приблизилась, Профессор уже заканчивал лица. Девушка улыбалась. Сразу видно, что это жених и невеста. Молодые люди были так поглощены разговором, что не заметили рисунка. Пришлось Педро Пуле привлечь их внимание:

— Не наступите девушке на лицо, сеньор.

Молодой человек недовольно взглянул на Педро и уже хотел сказать какую-нибудь грубость, но девушка посмотрела под ноги и захлопала в ладоши, как маленькая девочка, которой подарили куклу:

— Ой, как красиво!

Теперь молодой человек тоже заметил рисунок и улыбнулся. Потом обратился к Педро Пуле:

— Это ты нарисовал, парень?

— Это мой друг, художник Профессор.

Профессор тем временем наносил последние штрихи на щегольские усики молодого человека. Потом перешел к фигуре девушки. Тогда она стала специально ему позировать. Девушка опиралась на руку возлюбленного, Оба весело смеялись. Когда рисунок был закончен, молодой человек вытащил из кошелька монету в два мильрейса, которую Пуля поймал на лету. Влюбленные пошли своей дорогой, а рисунок остался посреди тротуара. Какие-то девушки, выйдя из магазина, издали увидели его, и одна сказала:

— Пойдем скорее, похоже, это афиша нового фильма с участием Бэрримора. Говорят, фильм — прелесть. А Бэрримор — это сила!

Педро Пуля и Профессор от души расхохотались. И обнявшись, пошли дальше, свободные, как птицы. Следующую остановку они сделали совсем рядом с губернаторским дворцом. Профессор с мелом в руке поджидал, когда с трамвая сойдет какой-нибудь подходящий тип… Пуля, насвистывая, стоял рядом. Скоро они заработали на хороший обед и даже на подарок для Клары, возлюбленной Божьего Любимчика, у которой был день рождения.

Одна старушка дала десять тостанов 40 за свой портрет. Она была очень уродливая. Такой и изобразил ее Профессор. Педро Пуля заметил:

— Если бы ты нарисовал ее красивее и моложе, она бы дала больше.

Профессор засмеялся. Так прошло утро: Профессор рисовал портреты прохожих, Педро собирал медные и серебряные монетки, которые им бросали. Почти в полдень на улице появился мужчина, куривший сигарету в красивом, наверняка дорогом мундштуке. Педро Пуля поспешил предупредить Профессора:

— Нарисуй вон того. Похоже, у этого фраера денег куры не клюют.

Профессор принялся рисовать худую фигуру прохожего: длинный мундштук, волосы крупными кольцами спадают из-под шляпы на лоб. Мужчина нес в руке книгу, и Профессору ужасно захотелось изобразить его читающим. Мужчина чуть было не прошел мимо, но Педро Пуля окликнул его:

— Посмотрите на свой портрет, сеньор.

— Что, сынок? — мужчина вытащил мундштук изо рта. Педро Пуля показал на рисунок, над которым трудился Профессор. Человек на портрете сидел (хотя под ним не было ни стула, ни другого сиденья, он словно плыл в невесомости), курил свою сигару и читал книгу. Кудри разлетались из-под шляпы.

Мужчина внимательно изучал рисунок, рассматривая его под разными углами, не проронив при этом ни слова. Когда Профессор закончил работу, он спросил:

— Где ты учился рисовать, мой дорогой?

— Нигде…

— Нигде? Как это?

— Да вот так, сеньор…

— Как же ты рисуешь?

— Когда хочется, беру мел и рисую.

Сначала мужчина не поверил, но потом припомнил нечто подобное и, чтобы удостовериться, переспросил:

— Ты хочешь сказать, что никогда не учился живописи?

— Нет, сеньор, никогда.

— Могу подтвердить, — вмешался Педро Пуля, — мы живем рядом, я все о нем знаю.

— Тогда это истинное призвание, — пробормотал мужчина.

Он стал снова рассматривать рисунок, не выпуская изо рта сигарету. Мальчишки смотрели на мундштук, как зачарованные. Наконец, мужчина спросил Профессора:

— Почему на портрете я сижу с книгой в руках.

Профессор почесал в затылке, не зная, что ответить. Педро Пуля хотел что-то сказать, но не нашелся, совершенно сбитый с толку таким вопросом. Наконец, Профессор объяснил:

— Я думал, что так вам больше подходит, — он снова почесал в затылке. — Не знаю даже…

— Да, это истинное призвание, — прошептал мужчина совсем тихо с таким видом, словно сделал какое-то открытие.

Педро Пуля ждал, когда же мужчина заплатит за работу, тем более, что полицейский уже с подозрением на них поглядывал. Профессор не мог оторвать глаз от мундштука, длинного, богато украшенного — просто чудо! Но хозяин мундштука продолжал расспросы:

— Где ты живешь?

Педро Пуля не дал Профессору ответить:

— Мы живем в Соломенном Городке…

Мужчина достал из кармана визитную карточку:

— Ты умеешь читать?

— Да, сеньор.

— Вот мой адрес. Я хочу, чтобы ты меня нашел. Может быть, я смогу что-то для тебя сделать.

Профессор взял визитку. Заметив, что к ним направляется полицейский, Педро Пуля поспешил проститься:

— До свидания, доктор.

Тот уже вытащил портмоне, но перехватил взгляд Профессора, прикованный к его мундштуку. Тогда он выбросил сигарету и протянул мундштук мальчику:

— Держи. Это тебе за портрет. Приходи ко мне…

Но мальчишки бросились бежать, потому что полицейский был совсем рядом. Мужчина даже не сразу понял, что это к нему обращается полицейский:

— У вас ничего не украли, сеньор!

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Потому что возле вас крутились эти мошенники.

— Это дети… к тому же у одного удивительные способности к рисованию.

— Это воры, — возразил полицейский, — капитаны песка.

— Капитаны песка? — Мужчина пытался вспомнить. — Кажется, я что-то про них читал… Это не беспризорные дети?

— Воры, вот кто они. Будьте осторожны, сеньор, если они оказались рядом. Посмотрите, не пропало ли чего…

Мужчина отрицательно мотнул головой и поискал глазами мальчишек. Но их уже и след простыл. Мужчина поблагодарил полицейского, еще раз заверив его, что у него ничего не пропало, и стал спускаться по улице, бормоча:

— Вот так и гибнут великие таланты. Каким художником он мог бы стать! Полицейский долго смотрел ему вслед. А потом заметил, обращаясь неизвестно к кому:

— Правду говорят, что все поэты немного того.

Профессор достал из кармана мундштук. Теперь они сидели во дворе небоскреба, на первом этаже которого находился шикарный ресторан. Педро Пуля знал тамошнего повара и мог достать кое-какую еду. На улице в этот час не было ни души. После обеда Педро угостил Профессора папироской, и тот решил испробовать подаренный мундштук. Он поискал, чем бы его почистить:

— Этот тип тощий, как спичка. Вдруг больной…

Не найдя ничего лучше, он свернул визитную карточку в трубочку и засунул ее в мундштук. А потом бросил на землю. Педро спросил:

— Зачем ты ее выбросил?

— На что она мне? — и Профессор рассмеялся. Педро Пуля тоже. На какое-то время их хохот заполнил тихий дворик. Они смеялись без всякой причины, просто ради удовольствия. Педро Пуля вдруг посерьезнел:

— Похоже, этот человек может помочь тебе стать художником… — он поднял карточку и прочел напечатанное на ней имя. — Ты бы лучше сохранил ее. Как знать…

Профессор опустил голову:

— Брось прикидываться дураком, Пуля. Ты же прекрасно знаешь, что из нас может выйти только вор… Только вор! Кому мы нужны? Всем же плевать на нас. Всем! Всем! — его голос сорвался на крик, полный ненависти и боли.

Педро Пуля только кивнул и разжал пальцы. Визитная карточка упала в сточную канаву. Больше они не смеялись. Их уже не радовала прелесть этого напоенного солнцем утра, словно нарисованного кистью студента Академии изящных искусств.

После скудного обеда на фабрики возвращались рабочие. Это все, что мальчишки видели в то утро, — все, что могли увидеть.

Белая оспа

Омулу наслала на город черную оспу. Но там, в Верхнем городе, богачи сделали прививки, а Омулу была богиней диких африканских лесов и ничего ни о какой вакцине не слышала. И оспа спустилась в город бедняков и стала валить людей с ног, покрывая их страшными язвами. Тогда появились санитары из департамента здравоохранения. Они засовывали больных в мешок и увозили их в инфекционные бараки далеко за город. Женщины плакали, потому что знали: эти люди уже не вернуться.

Омулу наслала черную оспу на Верхний город, город богачей. Она ничего не знала о вакцине. Омулу была необразованной африканской богиней. Что она могла знать о прививках и прочих чудесах науки? Но поскольку она уже выпустила оспу (и это была ужасная черная оспа), Омулу пришлось позволить ей спуститься в город бедняков. Раз оспа выпущена, она должна исполнить свое предназначение. Но Омулу жалела своих бедных сыновей, поэтому она отняла силу у черной оспы, превратив ее в глупую белую оспу, опасную не более, чем корь. Несмотря на это люди из департамента здравоохранения засовывали заболевших в мешки и увозили в инфекционные бараки. Родственникам не разрешали навещать больных и никогда не сообщали об их смерти. Никто там за ними не ухаживал, лишь изредка заходил врач. Считалось, что попавшие в барак обречены. А если кому и удавалось вернуться, то на него смотрели, как на воскресшего из мертвых. Газеты писали об эпидемии оспы и обязательной вакцинации. А на кандомблэ день и ночь гремели барабаны в честь Омулы, чтобы смягчить ее гнев. Отец святого Паим с Алто ду Абакаши, любимый жрец Омулы, вышил для нее блестками белое шелковое покрывало. Но Омулу отказалась принять его. Она боролась против вакцины.

В бедных домах плакали женщины. Из страха перед оспой, из страха перед инфекционным бараком.

У капитанов песка первым заболел Алмиро. Однажды ночью, когда негритенок Бузотер пробрался к нему, чтобы заняться любовью (той любовью, которую Педро Пуля категорически запретил), Алмиро сказал ему:

— У меня все тело чешется.

Он показал негритенку руки, покрытые волдырями:

— Я весь словно в огне горю.

Бузотер был храбрым негритенком, это знали все капитаны. Но перед оспой, болезнью Омулу, он испытывал настоящий ужас, безумный страх, который достался ему в наследство от многих поколений его африканских предков. Не заботясь о том, что откроются его тайные отношения с Алмиро, Бузотер заметался между спящими крича на весь склад:

— У Алмиро оспа!.. Ребята, у Алмиро оспа!

Мальчишки один за другим поднимались и в испуге отодвигались подальше от Алмиро. Тот зарыдал. Педро Пуля еще не вернулся. В складе не было ни Профессора, ни Кота, ни Жоана Длинного. Поэтому Хромой чувствовал себя хозяином положения. Хромой в последнее время становился все нелюдимее, почти ни с кем не разговаривал. Он издевался надо всем на свете, из-за любого пустяка лез в драку и считался только с Педро Пулей. Фитиль молился за него чаще, чем за кого бы то ни было, но порой ему казалось, что в Хромого вселился дьявол. Падре Жозе Педро был очень терпелив с ним, но Хромой отдалился и от священника. Он не желал никого знать, и любой разговор, в который он вмешивался, заканчивался дракой. Когда Хромой проходил по складу, все расступались. Его боялись как оспы. В это время у Хромого появилась собака, и он был занят только ею. Вначале, когда этот огромный изголодавшийся пес появился в складе, Хромой издевался над ним, как только мог. Но в конце концов приласкал пса и взял себе. Теперь он только им и жил. Поэтому он решил увести собаку, всюду следовавшую за ним, подальше от Алмиро. Потом вернулся к мальчишкам. Они стояли полукругом на приличном расстоянии от Алмиро и показывали на волдыри, высыпавшие у него на груди. Хромой начал с того, что припугнул Бузотера:

— Теперь, глупый негр, волдырь вскочит у тебя на этом самом месте, — прогнусавил он. В глазах Бузотера был ужас. Потом Хромой обратился к собравшимся, указывая на Алмиро пальцем:

— Здесь никому не охота подцепить оспу из-за этого гомика.

Остальные молча глядели на Хромого и ждали, что он еще скажет. Алмиро, прижавшись к стене, рыдал, закрыв лицо руками.

— Ты сию же секунду уберешься отсюда, — продолжал Хромой, — пристроишься где-нибудь на улице, пока тебя не подберут легавые.

— Нет! Нет! — рыдал Алмиро.

— Пойдешь, как миленький. Мы не станем звать сюда санитаров, не то вся полиция узнает, где мы скрываемся. Ты уберешься по-хорошему, или мы вышвырнем тебя отсюда вместе с твоим шмотьем. Отправляйся к черту, а то мы все тут перезаразимся. И все из-за тебя, педик проклятый.

Алмиро только повторял «нет!», «нет!» и рыдал на весь склад. Негритенок Бузотер трясся от страха, Фитиль возвестил о том, что это кара Божья за их грехи, остальные же молча стояли, не зная, что делать. Хромой уже был готов вышвырнуть Алмиро силой, когда Фитиль снял со стены иконку Богоматери и воззвал:

— Помолимся всем миром, ведь это кара Божья за наши грехи. Мы много грешили, и Господь решил нас наказать. Нужно просить у Него прощения… — его голос звучал, как проклятье, как предвестник кары небесной. Некоторые сложили ладони, и Фитиль начал было читать «Отче наш», но Хромой оттолкнул его:

— Вали отсюда, пономарь.

Фитиль стал молиться потихоньку, прижимая икону к груди. Странную они представляли картину: на заднем плане рыдал Алмиро, повторяя одно только слово: «нет!». Фитиль молился, остальные топтались в нерешительности, не зная, что предпринять. Бузотер дрожал от страха, думая, что тоже заразился.

Хромой заговорил снова:

— Парни, если он сам не уберется, придется вышвырнуть его силой. Или мы все сдохнем от оспы, все… Вы что, не понимаете этого, придурки? Мы вытащим его на улицу, там его заберут в лазарет.

— Нет, нет, — твердил Алмиро. — Ради Господа Бога…

— Это кара Божья… — не унимался Фитиль.

— Закрой пасть, поповский ублюдок, — оборвал его Хромой и продолжил, — давай, берись за него, ребята, раз он не хочет идти по-хорошему.

И поскольку остальные все еще колебались, он подошел к Алмиро, намереваясь дать ему пинка:

— Слышишь ты, малохольный, пошли.

Алмиро еще больше съежился и вжался в стену:

— Нет, ты не имеешь права. Я такой же, как все. Пуля вот-вот должен прийти.

— Это кара… Это Божья кара… — голос Фитиля окончательно вывел из себя Хромого, и он что есть силы пнул Алмиро:

— Убирайся прочь, немочь заразная. Вали отсюда, гомик.

Но в этот момент его схватила чья-то рука и отшвырнула в сторону. Между Хромым и Алмиро вырос Сухостой с пистолетом в руке. Глаза его сверкали:

— Клянусь, этот пистолет заряжен, и пусть только кто-нибудь тронет Алмиро, — он с угрозой обвел собравшихся взглядом.

— А тебе-то что здесь надо, кангасейро? — пытался вновь овладеть ситуацией Хромой.

— Он не полицейский, чтобы с ним так обращались. Он один из нас, это он правильно сказал. Мы подождем, пока вернется Пуля, и пусть он решит, что с ним делать. А того, кто хоть пальцем его тронет, я уничтожу, как полицейскую обезьяну, — и Сухостой навел на собравшихся пистолет.

Толпа стала расходиться. Хромой плюнул с досадой:

— Все вы трусы… — и пошел к своей собаке.

Он уселся рядом с ней, и те, кто поближе, слышали, как он бормотал: «трусы», «трусы». Сухостой охранял Алмиро с пистолетом в руке. Алмиро рыдал все громче и громче, глядя, как волдыри покрывают все его тело. Фитиль молил Господа проявить милосердие и не судить их слишком строго.

Потом Фитиль вспомнил о падре. Он выскользнул из склада и направился к дому священника. Но по дороге он по-прежнему молился, и глаза его были полны страха перед мстительным Богом.

Педро Пуля вернулся в склад вместе с Профессором и Жоаном Длинным. Им удалось провернуть весьма удачное дельце, и они вспоминали свой успех, то и дело прерывая обсуждение взрывами хохота. Кот вместе с ними участвовал в деле, но в склад не пошел, остался у Далвы. Первым, кого увидели друзья, войдя в склад, был Сухостой с пистолетом в руке.

— Что тут у вас такое? — спросил Пуля.

Хромой вышел из своего угла, за ним по пятам следовал пес:

— Этот придурок, строящий из себя конгасейро, не дает нам сделать одно дело, — и указал на Алмиро. — У этого малохольного оспа.

Жоан Длинный невольно отступил назад. Педро Пуля смотрел на Алмиро, а Профессор подошел к Сухостою. Мулат не опустил пистолет. Тогда Педро сказал:

— Расскажи ты, Сухостой.

— Вот он подхватил чертову оспу, — Сухостой указал на рыдающего мальчишку. — А эта горилла, словно полицейский, хочет вышвырнуть его на улицу, чтобы «скорая помощь» забрала его в больницу. Я не собирался вмешиваться, но парень не хотел уходить. Тогда они все вместе (Сухостой сплюнул) хотели побить его, чтобы заставить уйти. Но Алмиро сказал, что он один из капитанов, и что нужно дождаться тебя. Я решил, что он говорит правильно, и взял его сторону. Он ведь не полицейский какой-нибудь, чтобы так с ним обращаться.

— Ты поступил правильно, Сухостой. — Педро Пуля хлопнул мулата по плечу. Потом посмотрел на Алмиро. — У тебя действительно оспа?

Мальчишка только кивнул в ответ и снова зарыдал. Хромой закричал:

— Я же говорю: нам ничего другого не остается. Мы не можем вызвать сюда «скорую помощь» — все на свете узнают, где мы прячемся. Надо оставить его на какой-нибудь улице, где много прохожих. Нам придется это сделать, хочешь ты этого или нет.

— Кто здесь главный, ты или я? Ты что, хочешь по шее схлопотать? — пришлось повысить голос Педро Пуле.

Хромой отошел, что-то бормоча себе под нос. Пес бросился ему в ноги, но Хромой дал ему пинка. Однако тут же спохватился и стал гладить его, издали наблюдая за происходящим.

Педро Пуля подошел к Алмиро. Жоан Длинный хотел сделать то же самое, но не смог сдвинуться с места: слишком глубоко сидел в нем страх перед оспой, он был так же велик, как и его доброта. Только Профессор остался рядом с Пулей. Он-то и сказал Алмиро:

— Дай-ка я посмотрю…

Алмиро протянул руки, покрытые волдырями. Профессор сказал:

— Это белая оспа. Настоящая сразу чернеет.

Педро Пуля обдумывал ситуацию. В складе стояла полная тишина. Жоану Длинному удалось взять себя в руки и подойти поближе. Он шел, едва переставляя ноги. Казалось, для этого ему пришлось собрать всю свою волю, преодолеть самого себя. В этот момент в склад вошел Фитиль, а за ним — падре Жозе Педро. Падре поздоровался и спросил, кто заболел. Фитиль показал на Алмиро. Священник подошел, взял его за руку, внимательно осмотрел. Потом сказал Педро Пуле:

— Его в больницу надо…

— В оспенный батрак?

— Да.

— Нет, ни за что, — отрезал Педро Пуля.

Хромой снова поднялся и подошел к ним:

— Я уже давно говорю: нужно отправить его в больницу.

— Я его не отдам в больницу, — повторил Педро Пуля.

— Но почему? — удивился падре Жозе Педро.

— Вы же знаете, падре, никто оттуда не возвращается. Никто. А ведь он наш товарищ, один из нас. Я не могу этого сделать…

— Но ведь существует закон…

— Обрекающий на смерть?

Падре во все глаза смотрел на Педро Пулю. Эти мальчишки то и дело ставят его в тупик, они намного умнее, чем можно предположить, и в глубине души падре знает, что они правы.

— Нет, падре, я его не отдам в больницу, — твердо сказал Педро Пуля.

— Тогда что же ты собираешься делать, сын мой?

— Лечить его здесь.

— Но как?

— Позову дону Анинью.

— Но она же не врач…

Педро Пуля смутился, но через минуту сказал:

— Лучше пусть умрет здесь, чем в больнице.

Тут снова вмешался Хромой:

— Он же всех перезаразит… — он указал на мальчишек. — Все слягут. Этого нельзя допускать.

— Заткнись, сволочь, не то всыплю как следует, — оборвал его Педро.

Но тут вмешался падре:

— Он прав, Пуля.

— Он не пойдет в больницу, падре. Вы хороший человек и прекрасно понимаете, что его туда нельзя отправлять. Там такое творится… Это верная смерть.

Падре хорошо знал, что все сказанное Пулей — правда, и поэтому молчал. И тут Жоан Длинный спросил:

— А разве у него нет дома?

— У кого?

— У Алмиро. Ведь есть.

— Я не хочу туда возвращаться, — всхлипывал Алмиро, — я оттуда сбежал.

Педро Пуля подошел к нему и очень мягко сказал:

— Не плачь, Алмиро. Сперва я схожу туда, поговорю с твоей матерью. А потом мы тебя отведем. Это все-таки лучше, чем больница. А падре добудет нам врача, он тебя вылечит. Ведь правда, падре?

— Да, правда, — пообещал падре Жозе Педро.

Существовал закон, обязывающий граждан извещать органы здравоохранения обо всех случаях заболевания оспой. Падре Жозе Педро прекрасно об этом знал, но в который уже раз он был на стороне капитанов песка, а не на стороне закона.

Педро Пуля нашел мать Алмиро. Она была прачкой, жила с мелким землевладельцем за Соломенным Городком. Узнав о случившемся, мать мальчика чуть с ума не сошла. Алмиро тут же забрали домой, позднее падре привел туда врача. Но, оказалось, что этот врач добивался места в департаменте здравоохранения и поэтому донес на падре Жозе Педро как на укрывателя. В результате Алмиро все равно забрали в инфекционный барак, а падре оказался в весьма затруднительном положении. Власти не привлекли священника к ответственности, но пожаловались на него архиепископу, и падре Жозе Педро вызвали для беседы к канонику, возглавлявшему канцелярию архиепископства. Падре был сильно напуган.

Тяжелые портьеры, стулья с высокими спинками, портрет святого Игнатия Лойолы на одной стене, распятие — на другой. Большой стол, дорогие ковры. С бьющимся сердцем вошел падре Жозе Педро в эту залу. Он не знал точно, зачем его сюда вызвали. Получив извещение, предписывающее ему явиться в архиепископский дворец, он подумал было, что речь пойдет о приходе, которого он тщетно дожидался в течение двух лет. Неужели собственный приход? Падре радостно улыбнулся. Наконец-то он станет настоящим священником, будет нести ответственность за вверенные ему души. Действительно станет служить Богу. Вдруг на него нахлынула грусть: его дети, беспризорные дети с улиц Баии, капитаны песка, — как он оставит их? Он был их другом, одним из немногих. Других священников не волновали проблемы этих детей. Они довольствовались тем, что изредка служили мессу в исправительной колонии, чем вызывали у тамошних мальчишек еще большую неприязнь, так как из-за богослужения их скудный завтрак откладывался. А падре Жозе Педро посвятил беспризорным детям всего себя. Нельзя сказать, что он достиг хороших результатов. Иногда он делал какой-то неверный шаг, и все приходилось начинать с начала.

Все же ему удалось завоевать доверие этих ребят. Они стали относиться к нему, как к другу, даже если не воспринимали всерьез как духовного пастыря. Падре на многое закрывал глаза, лишь бы не утратить доверие капитанов. Ему часто приходилось поступать совсем не так, как его учили, мириться с тем, что церковь осуждала. Но другого способа спасти этих детей не было. А падре Жозе Педро считал, что даже из-за одного Фитиля и открывшегося в нем призвания стоило рисковать! И тут падре пришло в голову, что из-за этого его и вызывают в архиепископство. Наверняка из-за этого. Богомолки уже давно шепчутся у него за спиной о его подозрительных связях с малолетними воришками. А тут еще случай с Алмиро. Ну конечно, причина в этом. Падре испугался: его наверняка накажут, придется расстаться с мечтой о приходе. А падре Жозе Педро очень нужен приход. Он должен содержать старую мать и сестру, которая учится в педагогическом училище. Вдруг ему пришло в голову, что он мог и ошибаться. Церковные власти не одобряют его поступков, а в семинарии его всегда учили повиноваться. Но он вспомнил о капитанах. Перед его мысленным взором прошли Фитиль, Педро Пуля, Профессор, Хромой, Сачок, Кот. Нужно помочь этим мальчишкам… Дети были главной заботой Христа. Он должен сделать все для спасения этих детей. Не по своей вине они ведут такую жизнь.

В залу неслышно ступая вошел каноник. Погруженный в свои мысли, падре не заметил его, он вообще забыл, где находится.

Каноник был высокий, очень худой и угловатый, редкие волосы тщательно причесаны, губы резко очерчены, сутана сверкала чистотой. На шее висели четки. Он казался воплощением святости и чистоты. Однако это не делало его симпатичным: аскетичная фигура каноника, суровые черты лица отталкивали людей. Как будто чистота было броней, отделявшей его от стального мира, погрязшего в грехе. Он считался человеком исключительного ума, выдающимся проповедником, известным строгостью своих принципов.

Каноник остановился перед падре Жозе Педро и какое-то время внимательно его рассматривал. Своим острым взглядом он тут же отметил и грязную, в нескольких местах залатанную сутану, и неуверенность в себе, и страх. А простоватость и доброта были просто написаны у него на лице. Каноник изучал отца Жозе Педро всего несколько минут, но этого было достаточно, чтобы проникнуть в глубину его бесхитростной души. Каноник кашлянул. Падре поднял глаза, вскочил, смиренно поцеловал руку:

— Каноник…

— Садитесь, падре, нам нужно поговорить.

Каноник окинул падре бесстрастным, ничего не выражающим взглядом, потом спустился на стул, стараясь не коснуться своими одеждами грязной сутаны падре Жозе Педро, и медленно сцепил пальцы. Голос каноника никак не вязался с его обликом. Этот голос можно бы было назвать вкрадчивым, даже нежным, если бы не жесткие интонации то и дело в нем проскальзывающие. Падре Жозе Педро, опустив голову, ждал, когда каноник заговорит. Тот начал так:

— У нас имеются серьезные жалобы на вас, падре.

Отец Жозе Педро хотел сделать вид, что не понимает, о чем речь. Но на такие хитрости прямодушный падре был явно не способен. Он тут же подумал о капитанах песка. Каноник прочел его мысли и едва заметно улыбнулся:

— Полагаю, вы догадываетесь, о чем идет речь…

Падре взглянул в лицо каноника, но тут же опустил голову:

— Наверное, о детях…

— Грешник не может скрыть свой грех, он написан у него на лице, — от былой мягкости в голосе каноника не осталось и следа.

От этих слов у падре мурашки побежали по спине. Он всегда боялся, что церковные иерархи, те, у кого хватает ума, чтобы понять Божью волю, не одобрят его методов, его отношений с капитанами песка. В душе у него рос страх, но боялся он не каноника или архиепископа — он боялся оскорбить Бога. У него даже руки слегка задрожали. Голос каноника вновь обрел свою мягкость. Этот голос был нежный и вкрадчивый, как у женщины, но без капли человеческого тепла:

— К нам поступило достаточно жалоб, отец Жозе Педро, но до поры до времени мы закрывали на них глаза в надежде, что вы осознаете свои ошибки и исправитесь… — Каноник сурово взглянул на падре, и тот опустил голову. — Совсем недавно нам пожаловалась вдова Сантос: вы позволили шайке уличных мальчишек осмеять ее. Более того, вы их подстрекали… Что вы можете сказать на это, падре?

— Это неправда, каноник.

— Вы хотите сказать, что вдова Сантос лжет? — Каноник буравил священника взглядом, но на этот раз Жозе Педро не опустил голову, а только повторил:

— То, что она говорит, — неправда…

— Разве вы не знаете, что вдова Сантос — одна из самых щедрых наших прихожанок? Не знаете о ее дарах церкви?

— Я могу рассказать, как все было на самом деле.

— Не перебивайте меня. Разве в семинарии вас не учили смирению и покорности? Впрочем, там вы никогда не были в числе лучших.

Падре Жозе Педро всегда помнил об этом. Не было нужды напоминать, что он был одним из худших учеников семинарии по теоретическим дисциплинам. Как раз поэтому отец Жозе Педро так боялся ошибиться, оскорбить Бога. Должно быть, каноник прав, он гораздо умнее, и поэтому ближе к Богу, который есть наивысшая мудрость.

Каноник сделал такой жест, словно отмахнулся от случая с вдовой Сантос, и продолжил все так же вкрадчиво:

— Однако сейчас речь пойдет о деле гораздо более серьезном. По вашей вине, падре, у архиепископа была весьма неприятная беседа с властями. Вы понимаете, что вы сделали? Отдаете себе отчет?

Падре и не пытался оправдываться:

— Это из-за мальчика, заболевшего оспой?

— Вот именно, сеньор, оспой. А вы скрыли этот случай от эпидемиологической службы.

Падре Жозе Педро верил в доброту и милосердие Господа. Ему казалось, что Бог одобряет его поступки. Он и сейчас так думает. Уверенность в своей правоте вдруг заполнила сердце падре. Он расправил плечи и посмотрел канонику прямо в глаза:

— Вы знаете, что такое инфекционный барак?

Каноник не ответил.

— Так вот, почти никто не возвращается оттуда. А что говорить о ребенке? Отправить туда ребенка — значит обречь его на верную смерть.

— Это не наше дело, — заявил каноник бесстрастным, но не терпящим возражения тоном. — Это дело департамента здравоохранения. Наша обязанность — подчиняться законам.

— Даже если они противоречат заповедям Господа нашего Иисуса Христа?

— Что вы об этом знаете? Каким таким умом вы обладаете, чтобы судить о Божественном промысле? Вас обуял демон тщеславия!

Падре Жозе Педро попытался объясниться:

— Я знаю, что необразован и глуп, что недостоин служить Господу. Но у этих детей никого нет, они брошены на произвол судьбы. У меня было намерение…

Благими намерениями вымощена дорога в ад, — вынес приговор каноник.

Падре Жозе Педро снова засомневался. Но он мысленно обратился к Богу, и к нему вернулось душевное равновесие:

— Разве эта дорога ведет в ад? С этими мальчишками никогда не говорили серьезно о Боге. Они путают Господа с негритянскими идолами 41, не имеют никакого представления о религии. Я хотел спасти их души…

— Я уже сказал вам, что цели были благими, а результат получился противоположный.

— Но вы не знаете этих мальчишек. (Каноник бросил на него суровый взгляд). Они совсем, как взрослые. Они знают жизнь, всю ее подноготную, всю грязь. Нужно считаться с этим, идти на уступки…

— И поэтому вы послушно плясали под их дудку.

— Чтобы достичь цели, мне приходилось кое с чем мириться…

— Например, с грабежами, преступлениями этих подонков.

— Разве это их вина? — падре вспомнил Жоана де Адама. — Кто заботится о них? Кто наставляет? Кто помогает? Что хорошего видят они в жизни? (Отец Жозе Педро перестал сдерживаться и каноник отодвинулся подальше от него, не сводя осуждающего взгляда). Им приходится воровать, чтобы не умереть с голоду, потому что богачи, которые швыряют деньги на ветер или жертвуют церкви, не хотят знать о голодных детях… В чем их вина?

— Прекратите, — в голосе каноника зазвучал металл. — Если бы кто-нибудь услышал вас, он решил бы, что это говорит коммунист. И не мудрено. Общаясь с этим быдлом, вы набрались соответствующих идей. Вы коммунист, враг Церкви!

Падре с ужасом смотрел на каноника. Тот поднялся, простер к падре руку:

— Да простит вам Господь дела ваши и слова ваши. Вы оскорбили Бога, опорочили свой сан, попрали законы Церкви и Государства. Вы вели себя, как коммунист. Поэтому мы вынуждены отказать вам в приходе, о котором вы просите. Идите (Тут голос опять стал мягким, но эта мягкость не допускала возражений), покайтесь в грехах, посвятите себя богобоязненным прихожанам церкви, где вы служите, и забудьте эти коммунистические идеи. В противном случае нам придется принимать более серьезные меры. Неужели вы всерьез полагаете, что ваши поступки угодны Богу? Не забывайте, что вы совсем не так умны, чтобы проникнуть в Божьи помыслы…

Каноник повернулся к падре спиной и направился к выходу. Падре Жозе Педро сделал вслед за ним два шага и глухо сказал:

— Один из этих мальчишек хочет стать священником…

Каноник резко обернулся:

— Наша беседа окончена, отец Жозе Педро. Идите и молитесь о том, чтобы лучше понять Божье слово и лучше служить Божьей церкви. Ступайте. Да поможет вам Бог.

Но падре не сдвинулся с места, и все силился что-то сказать. Но не смог. Он тупо смотрел на дверь, в которую вышел каноник. Сейчас у него не было в голове ни единой мысли. Он был смешон в этой нелепой позе: руки простерты к потолку руки; губы дрожат, в глазах — страх.

Тяжелые портьеры на окнах не пропускали в залу свет. Какое — то время падре стоял в темноте. Коммунист…

Бродячие музыканты на удивление правильно и красиво исполняли на улице старинный вальс:

Падре Жозе Педро прислонился к стене. Каноник сказал, что ему не дано постичь божественных предначертаний — он слишком для этого глуп. И еще каноник сказал, что Жозе Педро — коммунист. Именно это слово особенно терзало душу падре. Все священники со всех амвонов предают анафеме коммунистов. И вот теперь он сам… Каноник очень умен, поэтому ближе к Господу, ему легче услышать глас Божий. Выходит, он ошибался. Два года, целых два года упорного труда потрачены впустую! Он хотел наставить на путь истинный этих детей…

Заблудших детей… Неужели это их вина?

«Пустите детей приходить ко мне…» Христос… Светозарный и юный лик… Ведь фарисеи и его называли революционером. Он любил детей. «Увы тому, кто причинит вред одному из малых сих…» Вдова Сантос щедро жертвует церкви… Неужели она тоже слышит глас Божий? Два вычеркнутых из жизни года… Он на многое закрывал глаза, да, это так! Но по-другому было нельзя. Капитаны песка не похожи на других детей… Они знают о жизни все, даже тайны любви… С самого детства они ведут жизнь взрослых мужчин. Разве можно обращаться с ними, как с учениками иезуитского колледжа, идущими к первому причастию? У этих есть мать, отец, сестры, духовники, и еда, и одежда — у них есть все…

Но ему ли учить каноника? Каноник образован и очень умен. Он может услышать глас Божий. Каноник ближе к Богу… А сам падре никогда не был хорошим учеником… Напротив, одним из худших… Господь не станет открывать свои помыслы невеже. Он слушал Жоана де Адама… Значит, он тоже коммунист, как Жоан де Адам? Коммунисты — плохие люди, враги веры. Но Жоан де Адам — хороший человек… Коммунист… А Христос? Он тоже коммунист? Нет, даже думать об этом нельзя… Канонику следовало бы понять, что бедный священник в грязной сутане… Каноник умен, но Господь умнее, Он — высшая мудрость. Фитиль хочет стать падре. Да, это истинное его призвание. Но он постоянно грешит: ворует, грабит. Только это не их вина…

Он говорит, как коммунист… А почему вон тот тип разъезжает в автомобиле и курит дорогую сигару? Говорит, как коммунист… Каноник сомневается в том, что Господь сможет простить его.

Падре Жозе Педро привалился к стене, чтобы не упасть. Издали до него долетают последние аккорды старинного вальса. Падре окинул улицу застывшим невидящим взором. Мысли его путались. Да, падре Жозе Педро, Бог иногда говорит с самыми невежественными, самыми ничтожными. Да, я необразован и глуп. Но услышь меня, Господи! Это несчастные дети… Что знают они о добре и зле? Ведь их никто никогда и ничему не учил. Никогда не знали они материнской ласки. Не слышали доброго слова отца. Господи, они не ведают, что творят. Поэтому я на их стороне, поэтому не осуждаю их.

Падре простер к небу сжатые кулаки. Неужели он поступает, как коммунист? Но он только хочет дать немного тепла этим маленьким душам. Спасти их, улучшить их жизнь. Раньше из них выходили только воры, карманники, жулики. В лучшем случае — бродяги… Самое достойное занятие… А он хотел, чтобы они выросли порядочными людьми, честно зарабатывали свой хлеб… Тут надо действовать исподволь. Принуждением ничего не добьешься… Из колонии они выходят еще хуже… Только не жестокими наказаниями, слышишь, Господи? В колонии наказания ужасны… Только терпением, только любовью… Христос думал так же… Почему как коммунист?.. Даже самый ничтожный может услышать глас Божий… Отказаться от этих детей? Приход потерян… Старая мать будет плакать… А учеба сестры в педучилище? Она тоже хочет учить детей… Но это совсем другие дети, у них есть книги, отец, мать… Они не похожи на беспризорников, которые живут на улице, спят под открытым небом, на причалах, в заброшенных складах… Он не может предать их… На чьей стороне Господь? На стороне каноника или бедного священника? Вдова Сантос… Нет, Бог на моей стороне. На моей! Но я слишком глуп, чтобы услышать Его глас… (Падре скрывается в портале какой-то церкви). Но иногда Господь говорит и с глупцами… (Он выходит из церкви и идет дальше, держась за стены домов). Он не бросит капитанов. Если он ошибался, Господь простит ему… «Благими намерениями вымощена дорога в ад»… Но Господь — высшее милосердие… Он продолжит начатое… И, может быть, капитаны песка не станут ворами. Разве это не будет наибольшей радостью для Христа?.. Да, Христос улыбается, у него светозарный лик. Он улыбается падре Жозе Педро. Благодарю тебя, Господи, благодарю.

Падре опускается на колени прямо на улице, простирает руки к небу. Но тут замечает, что над ним смеются прохожие. Он поднимается, испуганный, и, сгорая со стыда, вскакивает на подножку трамвая.

Какой-то человек замечает:

— Смотрите-ка, пьяный падре. Какой стыд…

На трамвайной остановке все смеются.

Сачок надавил черным ногтем — волдырь прорвался. Потом посмотрел на руку — там их полно. Вот почему у него такой жар, слабость во всем теле. Это оспа. Она буквально опустошила бедные кварталы Баии. Врачи говорят, что эпидемия идет на убыль, но все еще много новых случаев заболевания, каждый день людей отвозят в инфекционные бараки. «И никто оттуда не возвращается», — думает Сачок. Даже Алмиро, из-за которого в складе поднялся такой шум, попал в барак. И не вернулся… Он был хорошим парнем. Говорили, правда, что он и Бузотер… Но он не был вредным, никому не надоедал. Хромой устроил весь этот скандал. А когда узнал, что Алмиро умер, стал еще угрюмее. Считает себя виноватым в его смерти. Ни с кем не разговаривает, только со своей собакой.

— Спятит в конце концом, — думает Сачок.

Он закурил сигарету и побрел к складу. Там был только Профессор. В эти полуденные часы все капитаны заняты «делом», трудно застать кого-нибудь на месте.

Профессор сразу заметил его:

— Дай сигаретку, Сачок.

Тот бросил одну. Потом пошел в свой угол, связал в узел пожитки. Профессор наблюдал за ним:

— Ты что, уходишь?

Сачок подошел к Профессору с узелком под мышкой:

— Не говори никому… Только Пуле…

— Куда ты идешь?

Мулат рассмеялся:

— В барак…

Профессор увидел, что его руки, грудь усыпаны волдырями.

— Не ходи туда, Сачок…

— Почему, брат?

— Ты же знаешь… Это верная смерть…

— Думаешь, я останусь здесь, чтобы заразить остальных?

— Мы тебя вылечим…

— Все умрут. У Алмиро все-таки был дом. У меня — никого.

Профессор молчал. Ему так много хотелось сказать Сачку. Мулат стоял перед ним с узелком в руке, покрытой волдырями. Сачок попросил:

— Ты скажи Педро Пуле. Другим не надо.

— Пойдешь все-таки? — только и мог выговорить Профессор.

Сачок кивнул, и они вместе вышли из склада. Сачок посмотрел на город и махнул рукой, словно прощался с ним навсегда. Сачок был бродяга, и никто не любит свой город сильнее, чем они. Потом взглянул на Профессора:

— Когда будешь рисовать мой портрет… Ведь будешь, правда! (Профессор кивает. Ему хочется сказать Сачку какие-то теплые слова, как брату, но они не идут у него с языка). Не рисуй меня с волдырями, не надо…

Его силуэт пропал в песках. Профессор смотрит ему вслед, с комком в горле, так и не сказав нужных слов. Но поступок Сачка кажется ему прекрасным, потому что он ушел вот так, навстречу смерти, чтобы спасти остальных. У тех, кто жертвует собой ради людей, в груди вместо сердца горит звезда. И когда герои умирают, их сердца остаются на небе. Так появляются новые звезды, — говорил Божий Любимчик. Сачок был совсем еще мальчишкой, но в груди у него горела звезда. Пропал из виду его силуэт. И Профессор вдруг понял, что никогда больше не увидит своего друга. Он ушел навстречу смерти.

На макумбах в честь Омулу негритянский народ, отмеченный оспой, пел:

Омулу наслала оспу на Баию. Это была месть городу богачей. Но у богатых есть вакцина, что могла знать об этом Омулу? Она была богиней бедных негров, пришла из диких африканских лесов. Что она знала о прививках? И тогда оспа спустилась в Нижний город и стала косить подданных Омулу. Омулу сделала все, что могла: она превратила черную оспу в белую, болезнь глупую и неопасную. Но все равно умирали негры, умирали бедняки. Омулу сказала, что их убивает не оспа, их убивают инфекционные бараки. Омулу только хотела пометить своих черных сынов. А убивал их барак. Но на макумбах просили увести оспу из города в сертан к богатым фазендейро. У них много денег и много земли, но они тоже ничего не знают о вакцине. И Омулу пообещала уйти. Поэтому негры, жрецы и жрицы Омулу, поют:

Омулу обещает уйти. Но чтобы ее черные дети не забывали о своей богине, предупреждает в прощальной песне:

И однажды ночью, когда на всех макумбах гремели атабаке, таинственной байянской ночью Омулу вскочила в восточно-бразильский экспресс и умчалась в сертаны Жуазейро. Оспа отправилась вместе с ней.

Сачок вернулся из инфекционного барака страшно худой, одежда болталась на нем, как на коле. Лицо было изрыто оспой. Когда он появился в складе, капитаны смотрели на него со страхом. Но Профессор сразу же подошел к Сачку:

— Выздоровел, мулат?

Сачок улыбнулся. Ребята подходили, жали ему руки. Педро Пуля обнял его:

— Вернулся? — Молодчина.

Даже Хромой подошел. Жоан Длинный стоял с ним рядом. Сачок окинул друзей взглядом. Попросил закурить. Руки у него были, как у скелета. Глаза ввалились. Он молчал, с нежностью рассматривая старый склад, мальчишек, собаку, которую Хромой прижимал к груди. Тогда Жоан Длинный спросил:

— Как там было, в бараке?

Сачок резко обернулся. Лицо исказила горькая гримаса. Он ответил не сразу. Потом все-таки выдавил, хотя каждое слово давалось ему с трудом:

— Как о таком расскажешь? Это выше человеческих сил… Там как в могиле.

Он оглядел напуганных его словами ребят и повторил с горечью:

— Все равно, что в гроб лечь да отправиться на кладбище. Все равно, что в гроб…

Сачок не знал, что еще сказать. Хромой процедил сквозь зубы:

— Что еще?

— Ничего. Ничего. Я ничего не знаю… Ради Бога, не спрашивайте… — Сачок опустил голову, и она бессильно поникла на тощей шее. Он говорил едва слышно, словно этот кошмар стоял у него перед глазами. — Там, как на кладбище. Кругом одни мертвые.

Сачок умолял взглядом не задавать ему вопросов. Жоан Длинный сказал остальным:

— Не будем ни о чем его спрашивать…

Сачок только махнул рукой:

— Не надо. Слишком жутко…

Профессор смотрел на грудь Сачка. Она вся была изрыта оспой. Но слева, там, где сердце, он увидел звезду.

Звезда вместо сердца.

Судьба

Они заняли столик в углу. Кот вытащил колоду, но ни Педро Пуля, ни Жоан Длинный, ни Профессор, ни тем более Сачок на это не отреагировали. Им нужно было дождаться Божьего Любимчика. Все столики в «Приюте моряка» были заняты. Долгое время таверна пустовала. Оспа была тому причиной. Теперь, когда она убралась из города, люди вспоминали умерших. Кто-то заговорил об инфекционных бараках. «Горе родиться бедняком», — сказал какой-то матрос. Кто-то попросил кашасы. Все замолчали, раздавался только звон стаканов. И тогда какой-то старик сказал:

— Никто не может изменить свою судьбу. Она творится там, наверху, — он указал на небо.

Но с другого столика раздался голос Жоана де Адама:

— Придет день, и мы изменим свою судьбу.

Педро Пуля вскинул голову. Профессор молча улыбался. Жоан Длинный и Сачок, похоже, были согласны со стариком, который снова повторил:

— Нельзя изменить свою судьбу. Уж кому что на роду написано…

— Придет день, и мы изменим ее, — сказал вдруг Педро Пуля, и все повернулись в его сторону.

— Ты-то что в этом понимаешь, парень? — спросил старик.

— Это сын Блондина, в нем говорит отцовская кровь, — объяснил Жоан де Адам, и все посмотрели на Пулю с уважением. — Его отец погиб за то, чтобы изменить нашу судьбу.

Жоан де Адам обвел всех взглядом. Старик замолчал и тоже посмотрел на Педро с уважением. У людей снова появилась надежда. В таверну с улицы долетели звуки самбы: кто-то настраивал гитару.