Капитаны песка

Дочь умерших от оспы

На холме снова звучала музыка. Бродяги играли на гитаре, пели песни, сочиняли самбы, которые продавали потом популярным городским музыкантам. В кабачке Диоклесио снова каждый вечер стали собираться люди. Из-за оспы жизнь на холме замерла. Веселье уступило место слезам и причитаниям женщин и детей. Мужчины проходили, опустив голову, домой или на работу. И каждый день по неровным склонам холма несли на дальнее кладбище черные гробы взрослых, белые гробы невинных девушек, маленькие детские гробики. Но этим еще посчастливилось умереть дома. Страшнее, когда санитары засовывали в мешки еще живых людей и увозили их в инфекционные бараки. Родные оплакивали их, как покойников, потому что знали: домой они не вернутся. Ни гитарный аккорд, ни сочный голос негра не нарушали скорбной тишины. Только молитвы часовых да судорожные рыдания женщин. Таким был холм, когда Эстевана увезли в инфекционный барак. Он не вернулся, и однажды Маргарида, его жена, узнала, что он умер. В тот же день у нее самой начался жар. К счастью, заболела она легко, ей удалось скрыть болезнь и не попасть в барак. Понемногу ей становилось лучше. Двое детей под ее руководством делали всю домашнюю работу. От Зе Худышки, правда, было мало пользы: ему недавно исполнилось шесть лет, и он ничего не умел делать. Но Дора, которой шел четырнадцатый год, была настоящей маленькой хозяйкой, очень серьезной; она доставала матери лекарства, ухаживала за ней.

Маргарида стала выздоравливать, когда на холме снова заиграли гитары, потому что эпидемия оспы закончилась. Снова ночи на холме были заполнены музыкой. А Маргарида, хотя и не выздоровела окончательно, отправилась по домам своих постоянных заказчиц за бельем. Вернулась с узлом на спине и пошла стирать к источнику. Она работала весь день под палящим солнцем и под дождем, который начался вечером. На следующий день закончить работу она не смогла, потому что заболела снова, и рецидив был ужасен. А через два дня на кладбище снесли последнюю жертву белой оспы. Дора не плакала. Слезы катились по щекам, но, когда похоронная процессия спускалась с холма, она думала только о Зе Худышке, который просил есть. Брат плакал от страха и голода. Он был слишком мал, чтобы понять, что остался совсем один в этом огромном городе.

В тот день соседи накормили сирот. А на следующее утро араб, которому принадлежали все лачуги на холме, велел все в доме облить спиртом для дезинфекции и очень скоро сдал его новым жильцам, потому что домишко был очень удобно расположен — на самой вершине холма. И пока соседи обсуждали, что делать с сиротами, Дора взяла брата за руку и стала спускаться с холма в город. Она ни с кем не простилась, ее уход был похож на бегство. Зе Худышка шел за сестрой, ничего не понимая. Дора была спокойна. В городе наверняка она найдет кого-нибудь, кто даст ей приют, кто, по крайней мере, позаботится о брате. Она нашла бы где-нибудь место служанки. Ей совсем еще мало лет, но во многих домах предпочитают брать на работу девочек, чтобы меньше платить. Мать как-то говорила о том, чтобы устроить ее в дом одной своей заказчицы. Дора знала адрес и отправилась туда. Холм, звон гитар, самба, которую пел какой-то негр, остались далеко позади. Босые ноги Доры обжигал раскаленный асфальт. Зе Худышка шел веселый, с интересом разглядывая незнакомый ему город, битком набитые трамваи, гудящие автобусы, пеструю уличную толпу. Однажды Дора была с матерью в этом доме. Он находился в Барре, и они добирались туда с тюком выстиранного белья на платформе грузового трамвая. Хозяйка была очень приветлива с Дорой, спросила, не хочет ли та у нее работать. Но Маргарида ответила, что девочке надо сначала подрасти. Вот туда-то и решила пойти Дора. Она спрашивала дорогу в Барру то у одного, то у другого прохожего. Путь был ужасно длинный, раскаленный асфальт жег босые ноги. Зе Худышка начал просить есть и жаловаться на усталость. Дора утешала его, как могла, и они шли дальше. Но на Кампо Гранди силы малыша кончились. Слишком трудной была дорога для его шести лет. Тогда Дора пошла в булочную и на последние пятьсот рейсов купила два вчерашних батона. Потом посадила Зе на скамейку, дала ему хлеб:

— Ешь и жди меня здесь, слышишь? Я скоро вернусь. Только никуда отсюда не уходи, не то потеряешься.

Зе Худышка, кусая черствую булку, очень серьезно пообещал ей не двигаться с места. Дора поцеловала его и ушла.

Полицейский, у которого она спросила дорогу, похотливо рассматривал ее наметившуюся грудь, развевающиеся на ветру белокурые распущенные волосы. Дора чувствовала усталость во всем теле, обожженные ступни саднили, но она не останавливалась. Номер нужного дома был 611. Дойдя до 59 она остановилась, чтобы передохнуть и подумать, что она скажет хозяйке. Потом снова двинулась в путь. Теперь в довершение ко всем мучениям ее еще терзал голод, ужасный голод тринадцатилетнего подростка, требующий немедленного удовлетворения. Доре хотелось заплакать, упасть прямо на раскаленный асфальт и не двигаться. На нее нахлынула тоска по умершим родителям. Но она собрала все свои силы и пошла дальше.

Дом под номером 611 был огромен. Настоящий дворец. Под окнами росли деревья. На качелях, привязанных к стволу мангейры, сидела девочка, ровесница Доры. Парень лет семнадцати раскачивал ее, оба смеялись. Это были дети хозяев. Дора некоторое время с завистью смотрела на них, потом нажала кнопку звонка. Парень увидел ее, но не двинулся с места. Дора позвонила еще раз, тогда появилась служанка. Дора объяснила, что хотела бы поговорить с хозяйкой, доной Лаурой. Служанка подозрительно смотрела на нее. Но тут парень оставил качели и подошел к воротам. Он внимательно оглядел Дору, отметив про себя ее наметившуюся грудь, голые коленки. Потом спросил:

— Что тебе нужно?

— Я бы хотела поговорить с доной Лаурой. Я дочь Маргариды, которая стирала здесь белье… Видите ли, она умерла…

Парень не сводил глаз с груди девочки. Дора, внучка итальянца и мулатки, была очень красива: огромные глаза, золотистые волосы. Маргарида говорили, что она вся пошла в деда, белокурого итальянца. Дора опустила голову: слишком откровенно парень пялил глаза на ее грудь. Тот тоже смутился и сказал служанке:

— Иди, позови маму.

— Хорошо, сеньор.

Парень достал сигарету, закурил. Выдохнув кольцо дыма, еще раз бросил взгляд на грудь Доры:

— Ты ищешь работу?

— Да, сеньор.

Ветер задрал чуть-чуть подол ее платья, приоткрыв ноги выше колен. У парня сразу появились подлые мысли: вот он еще в постели, Дора приносит ему кофе, а потом…

— Я попрошу маму взять тебя…

Дора поблагодарила, но ей было не по себе от его липких взглядов, хотя она и не понимала их истинный смысл. Подошла дона Лаура, седовласая матрона, следом за ней — дочь, веснушчатая, как кукушечье яйцо, но довольно хорошенькая и смерила Дору подозрительным взглядом.

Дора сказала, что у нее умерла мать:

— Вы хотели взять меня на работу, сеньора…

— От чего умерла Маргарида?

— От оспы, сеньора.

Дора не знала, что, произнеся эти слова, она лишилась возможности получить работу.

— От оспы?

Девчонка испуганно отшатнулась. Даже парень отступил на шаг, подумав, что маленькие груди Доры уже отмечены оспой, и плюнул с отвращением.

— Дело в том, что я уже наняла горничную. Больше мне никто не нужен, — дона Лаура сделала вид, что ей очень жаль отказать, но другого выхода нет.

Дора подумала о Зе Худышке:

— А вам не нужен маленький мальчик для разных поручений — за покупками ходить и все такое? У меня есть брат…

— Нет, дочь моя, не нужен.

— А вы не знаете кого-нибудь, кто ищет прислугу?

— Нет. Если б знала, я бы тебя порекомендовала.

Хозяйке хотелось побыстрее закончить разговор. Она обернулась к сыну:

— У тебя есть с собой два милрейса, Эмануэл?

— Зачем тебе, мама?

— Дай сюда.

Мальчик протянул ей монету, сеньора положила ее на ограду, боясь даже прикоснуться к Доре. Она хотела только одного: чтобы та поскорее ушла, не успев заразить дом:

— Возьми деньги. Да поможет тебе Бог…

Дора повернулась и пошла назад. Парень глядел ей вслед, не в силах отвести глаз от округлостей, обрисовывающихся под тесной юбкой.

Голос матери, ворвавшийся в столь приятные размышления, вернул его на землю. Она говорила служанке:

— Дос Рейс, протри спиртом все, к чему прикасалась эта девочка. С оспой шутки плохи.

Парень вернулся к мангейре и снова начал качать сестру, время от времени вздыхая про себя: «а грудь у нее хороша…»

Зе Худышки на скамейке не было. Дора испугалась. Что, если он ушел в город и потерялся? И где теперь его искать? Она ведь тоже совсем не знает города. Да тут еще на нее навалилась жуткая усталость, отчаяние, боль утраты. Она едва не разрыдалась. Болели ноги, ужасно хотелось есть. Дора подумала было купить хлеба (теперь у нее было две тысячи четыреста рейсов), но вместо этого отправилась на поиски брата. Она нашла его в саду под деревьями, где он ел зеленые сливы. Дора шлепнула брата по руке:

— Ты что, не знаешь, что от этого заболит живот?

— Так ведь есть хочется…

Дора купила хлеба, они поели. Потом до самого вечера Дора ходила по городу из дома в дом в поисках работы. И везде ей отказывали: боялись оспы. К концу дня Зе Худышка от усталости уже валился с ног. Дора была в отчаянии. Она уже думала, не вернуться ли ей на холм. Но тогда они станут обузой для соседей, которым и самим-то нечего есть. Дора не хотела возвращаться: с холма ее мать спустилась в гробу, отец — в мешке. Дора опять оставила своего брата одного, чтобы до закрытия купить чего-нибудь в булочной. Там она истратила последние гроши…

Зажглись фонари. Сначала залитые огнями улицы показались Доре необыкновенно красивыми. Но скоро она поняла, что город — ее враг. Он обжег ее ноги и лишил сил. В этом красивом городе ей не было места. Она брела, опустив голову, вытирая ладонями слезы. И снова Зе Худышки не было на месте. Обойдя весь сад, она нашла наконец брата: он смотрел, как двое мальчишек — высокий негр и худенький белый, сидя на корточках играют в гуде 42. Дора села на скамейку, позвала брата. Мальчишки тоже поднялись. Она развернула батоны, дала один брату. Мальчишки смотрели на нее во все глаза. Негр был голоден, это она поняла сразу. Тогда Дора отломила кусок и протянула мальчишкам. Они молча ели черствый хлеб (он намного дешевле). Закончив, негр хлопнул в ладоши и сказал:

— Твой брат сказал, что ваша мать умерла от оспы.

— Отец тоже…

— У нас тоже умер…

— Твой отец?

— Нет, Алмиро, один из наших.

Молчавший до этого худенький белый спросил:

— Ты нашла работу?

— Никто не хочет брать дочь умерших от оспы.

Больше она не смогла сдерживаться и заплакала. Зе Худышка играл под деревьями шариками, которые ребята там оставили. Негр почесал в затылке. Худой посмотрел сначала на него, потом на Дору:

— Ночевать-то тебе есть где?

— Нет.

Худенький сказал негру:

— Давай, отведем ее в склад.

— Девчонку?.. Что скажет Пуля?

— Но ведь она плачет, — проговорил худенький едва слышно.

Негр озадаченно смотрел на девочку. Белый почесал шею, согнав муху. Потом тихонько, даже с опаской коснулся плеча девочки:

— Пойдем-ка с нами. Мы ночуем в складе…

Негр попытался улыбнуться:

— Конечно, это не дворец, но все-таки лучше, чем улица.

Они поднялись. Жоан Длинный и Профессор шли впереди. Обоим хотелось поговорить с Дорой, но они не знали, с чего начать: еще ни разу не оказывались мальчишки в таком затруднительном положении. Свет фонаря играл в Дориных волосах цвета старинного золота — казалось, нимб сияет над ее головой.

Негр прошептал:

— Какая красавица.

— Необыкновенная, — подтвердил Профессор.

Но они не разглядывали ни ее грудь, ни ноги — любовались золотым нимбом ее волос.

На берегу Зе Худышка совсем выбился из сил и не мог идти дальше. Тогда негр (это был Жоан Длинный) подхватил малыша и посадил на плечи, хотя и сам был по сути дела ребенком. Профессор шел рядом с Дорой, но не решился нарушить молчание.

В склад они вошли не очень уверенно. Жоан Длинный опустил Зе Худышку на пол, подождал, когда войдут Профессор и Дора. Потом все прошли в угол к Профессору, где тот сразу зажег свечу. Капитаны изумленно глядели на вошедших. Собака Хромого залаяла.

— Новые люди, — пробормотал Кот. Он как раз собрался уходить, но все же подошел к ним.

— Кто это, Профессор?

— Их родители умерли от оспы. Они остались на улице, без крыши над головой.

Кот посмотрел на Дору, продемонстрировав одну из самых обворожительных своих улыбок, поклонился (он видел, как это делал герой в каком-то фильме) и произнес однажды услышанную фразу:

— Добро пожаловать, мадам… — но, забыв, что дальше, слегка смутился и отправился на свидание с Далвой. Зато к ним потянулись все остальные. Хромой и Сачок были впереди. Дора со страхом смотрела на приближающуюся ватагу. Измученный Зе Худышка уже спал. Жоан Длинный вышел вперед, заслоняя собой Дору. Колеблющийся огонек свечи озарял золотистые волосы Доры, время от времени бросая отблески на ее грудь. Профессор поднялся, прислонился к стене. Теперь сквозь дырявую крышу в склад заглядывала луна.

Первым шел Сачок. Потом, волоча ногу — Хромой. За ним — остальные. Все взгляды были прикованы к Доре. Сачок спросил:

— Что это за цыпочка?

Профессор шагнул вперед:

— Она была голодная. Она и брат. Оспа убила у них отца и мать.

Сачок расправил плечи и захохотал:

— Красотка…

Хромой вторил ему издевательским смешком, указывая на столпившихся за его спиной мальчишек:

— Вы все словно урубу над падалью…

Дора пыталась успокоить Зе Худышку, он проснулся и дрожал от страха.

Из толпы раздался чей-то голос:

— Профессор, ты хочешь, чтобы девчонка досталась вам двоим, тебе и Длинному. Оставь и нам…

Другой крикнул:

— У меня уже огнем горит…

Многие рассмеялись. Еще один подошел к Жоану Длинному и расстегнул ширинку:

— Смотри, как ему хочется, Длинный. Ждет не дождется…

Загораживая собой Дору, Жоан Длинный молча вытащил кинжал.

Хромой крикнул:

— Этим ты ничего не добьешься. Она должна быть для всех.

— Вы что, не видите, она же еще девчонка? — попытался образумить их Профессор.

— Но грудь у нее — что надо, — крикнули из толпы.

Вперед вышел Сухостой: в глазах мрачный огонь, зубы оскалены:

— Лампиан тоже не больно с ними цацкался. Отдай ее нам, Длинный.

Все знали, что Профессор — слабак, и разделаться с ним — пара пустяков. Они были безумно возбуждены, но боялись Жоана Длинного, сжимавшего в руке кинжал. Сухостой воображал себя одним из бандитов Лампиана, в руки которого попалась дочка фазендейро. Свет падал на золотистые волосы Доры. В ее глазах застыл ужас.

Жоан Длинный не проронил ни звука, только еще крепче сжал рукоятку кинжала. Профессор раскрыл складной нож, встал рядом с Длинным. Тогда Сухостой тоже вытащил нож и пошел на Профессора. За ним — остальные. Захлебывалась лаем собака.

— Лучше отойди, Длинный, — повторил Сачок.

Профессор пожалел, что Кот ушел: он был бы на их стороне, ведь у него уже есть женщина. Дора с ужасом смотрела, как на нее наступает ватага парней. Страх заставил ее позабыть горе и усталость. Зе Худышка плакал. Дора не могла отвести взгляда от Сухостоя. Лицо мулата, на котором была написана откровенная похоть, исказилось гримасой нервного смеха. Тут Сачок встал против света, и Дора увидела следы оспы у него на лице. Она вспомнила умершую мать и зарыдала в голос. Это на какое-то мгновение остановило толпу. Профессор крикнул:

— Вы что, не видите? — она плачет.

Наступавшие толпились в замешательстве. Но тут раздался голос Сухостоя:

— А нам-то что? Хуже у нее не станет…

И парни снова стали наступать, медленно, как загипнотизированные, переводя взгляд с лица Доры на кинжал в руке Длинного. Вдруг, сделав рывок, оказались совсем рядом. Тут Жоан Длинный впервые заговорил:

— Я продырявлю первого…

Сачок захохотал. Сухостой нервно играл кинжалом. Зе Худышка плакал. Не помня себя от страха, Дора прижала брата к себе и в этот момент увидела, как Жоан Длинный сбил Сачка с ног. Сухостой бросился на Профессора…

И вдруг раздался голос Педро Пули:

— Что тут у вас происходит, черт побери?!

Профессор медленно поднялся: Сухостой успел поранить ему плечо. Сачок, с распоротой щекой, лежал без движения на полу. Жоан Длинный по-прежнему загораживал собой Дору.

— В чем дело? — снова спросил Педро Пуля.

Ответил Сачок не вставая:

— Эти ублюдки добыли девчонку и хотят, чтобы она досталась только им. Она должна быть для всех, как заведено…

— Правильно, — взвизгнул Хромой, — лично я хочу заняться этим делом прямо сейчас.

Педро бросил на Дору беглый взгляд. Заметил наливающуюся грудь, золотистые волосы.

— Они правы, — сказал он, — отойди, Жоан.

Такого негр не ожидал. Он смотрел на друга, не понимая, что происходит. Ватага опять наступала, теперь во главе с Педро Пулей.

Протягивая к нему руки, Жоан Длинный крикнул:

— Пуля, клянусь, я прикончу любого, кто сунется.

Педро Пуля сделал еще шаг:

— Уйди, Длинный.

— Это же девочка, Пуля! Ты что, не видишь?

Педро Пуля остановился. Парни замерли у него за спиной. Теперь Педро по-другому смотрел на Дору: увидел ужас в ее глазах, бегущие по щекам слезы. Услышал плачь Зе Худышки.

Жоан продолжил:

— Мы друзья, Пуля. Я всегда был с тобой. Но если прикоснешься к ней, я тебя убью. Это мы с Профессором привели ее сюда. И никто не причинит ей зла.

— Мы тебя прикончим, а потом… — встрял Сухостой.

— Заткнись! — оборвал его Педро Пуля.

Жоан Длинный снова заговорил:

— И отец, и мать у нее умерли от оспы. Ей совсем некуда деться. Мы встретили ее на улице и привели сюда. Она не шлюха, она девочка. Она невинна, неужели ты не видишь? Никто не посмеет ее тронуть, слышишь, Пуля?

— Невинна, — повторил про себя Педро Пуля.

Потом шагнул вперед и встал плечом к плечу с Жоаном Длинным и Профессором:

— Ты хороший парень, Длинный. Ты правильно поступил.

Потом обратился к остальным:

— Ну, кто смелый, — подходи.

— Ты не имеешь права так поступать, Пуля, — Сачок пощупал рану на щеке. — Теперь ты хочешь пользоваться девчонкой вместе с Длинным и Профессором.

— Клянусь, что не собираюсь этого делать, они — тоже. Она невинна. И пусть кто-нибудь хоть пальцем ее тронет! Ну, кто хочет попробовать, — давай подходи.

Помладше и потрусливее стали расходиться первыми. Сачок поднялся и пошел в свой угол, утирая кровь рукавом. Сухостой произнес раздельно:

— Я не буду пробовать, Пуля, но не потому, что испугался. Просто ты сказал, что она невинна.

Педро Пуля подошел к Доре:

— Не бойся, никто тебя не тронет.

Дора вышла из своего укрытия, оторвала кусок от подола, перевязала Профессору рану. Потом подошла к Сачку (тот весь сжался, словно ждал, что его ударят), промыла его рану, наложила повязку. Весь ее страх, вся усталость куда-то исчезли — Дора сразу поверила Педро и чувствовала себя в полной безопасности. Потом спросила Сухостоя:

— Ты тоже ранен?

— Нет, — ответил мулат, не понимая толком, что ей нужно, и поскорее ретировался. Казалось, он боялся Доры.

Хромой внимательно следил за происходящим. Собака соскочила с его колен, подошла к Доре, лизнула ее ногу. Дора погладила пса, потом спросила Хромого:

— Это твой?

— Да. Но можешь взять его себе.

Дора улыбнулась. Педро Пуля прошелся по складу. Потом сказал так, чтобы все слышали:

— Завтра же она уйдет отсюда. Мне здесь девчонки не нужны.

— Нет, — возразила Дора, — я останусь, буду заботиться о вас. Я умею готовить, шить, стирать.

— По мне, так пусть остается, — подал голос Сухостой. Дора вопросительно взглянула на Педро Пулю:

— Ты же сказал, что никто не сделает мне ничего плохого…

Педро Пуля смотрел, как светятся ее волосы. В склад заглядывала луна.

Дора, мать

Кот шел вразвалку, особой своей походкой. Он потратил уйму времени, безуспешно пытаясь вдеть нитку в иголку. Дора уложила Зе Худышку спать и теперь приготовилась слушать, как Профессор читает ту чудесную историю из книги в синей обложке.

Кот, раскачиваясь всем корпусом, медленно подошел к ним:

— Дора…

— Да, Кот?

— Хочешь сделать мне любезность?

— Да.

Кот разглядывал иголку с ниткой с таким видом, словно перед ним стояла невероятно сложная задача, решение которой невозможно найти.

Профессор отложил книгу, и Кот сменил тему разговора:

— Совсем глаза испортишь, Профессор, если будешь столько читать. Если б хоть электричество было…

Кот нерешительно смотрел на Дору.

— Что случилось, Кот?

— Эта нитка, что б ее… Никак на вдену. Никогда ничего труднее не видел…

— Дай-ка сюда.

Дора вдела нитку в иголку, завязала узелок. Кот заметил Профессору:

— Только женщина может справиться с этой штукой…

Кот хотел забрать у нее иголку, но Дора не отдала, спросила, что нужно зашить. Кот показал разорванный карман пиджака. Это был тот самый кашемировый костюм, который носил Хромой, когда вдруг превратился в сына богачей из Грасы.

— Шикарный костюмчик, — похвастался Кот.

— Красивый, — согласилась Дора. — Сними-ка пиджак.

Профессор и Кот следили за ней с каким-то благоговением. По правде говоря, это не было шедевром портновского искусства, но никто никогда в жизни ничего им не чинил. Только Кот и Фитиль имели привычку зашивать свою одежду. Кот — потому, что хотел выглядеть элегантным, и у него была женщина, а Фитиль — из любви к порядку. Остальные таскали свои лохмотья, пока они не превращались в непригодную для носки рвань. Тогда они выпрашивали или воровали другие штаны и пиджаки. Дора закончила работу:

— Еще есть что-нибудь?

Кот пригладил блестящие от бриллиантина волосы:

— Рубашка на спине.

Он повернулся. Рубашка была располосована снизу доверху. Дора велела Коту сесть и стала зашивать рубашку прямо на теле. Когда он в первый раз ощутил прикосновение ее пальцев, по его телу пробежала дрожь. Совсем, как в те минуты, когда Далва, лаская его, легонько царапала его спину длинными накрашенными ногтями, повторяя:

— Кошечка царапает своего котика…

Но Далва никогда не чинила его одежду. Наверное, и нитку-то в иголку не могла вдеть. Ей нравилось развлекаться с ним в постели, и она намеренно царапала его, стараясь возбудить, вызвать чувственную дрожь, чтобы их любовь была более пылкой.

А Дора — нет. Ей такого и в голову бы не пришло. И прикосновения ее рук, с кое-как подстриженными ногтями были совсем другими, материнскими. Мать у Кота умерла, когда он был еще совсем маленький. Она была хрупкой красивой женщиной. У нее тоже были шершавые руки: жене рабочего не приходится думать о маникюре. И она точно так же зашивала ему рубашки — прямо на спине.

Рука Доры снова прикоснулась к нему. Но на этот раз дрожь не пробежала по его телу; он почувствовал совсем иное: нежную ласку, ощущение безопасности, которое дарят материнские руки. Дора стояла у него за спиной, Кот не мог ее видеть. И он представил себе, что это вернулась его мать. Он снова стал маленьким, на нем надета пестрядевая рубашонка, которую он порвал, играя на холме. И тогда появляется мама, усаживает его перед собой, и ее проворные пальцы ловко управляются с иглой, время от времени прикасаются к нему, и его переполняет ощущение безграничного счастья. Никакого желания. Только счастье. Мама вернулась и чинит ему рубашку. Как хочется положить голову к ней на колени и услышать, как она напевает колыбельную, как когда-то в детстве.

Кот вдруг вспоминает, что он еще ребенок. Но только по возрасту, в остальном же — взрослый мужчина. Он ворует, чтобы не умереть с голоду, спит каждую ночь с проституткой, берет у нее деньги. Но сегодня вечером он опять чувствует себя ребенком, забывает Далву, ее возбуждающие руки, губы, впивающиеся в него долгим поцелуем, ее ненасытную плоть. Он забывает о том, что он — начинающий карманник, владелец крапленой колоды, карточный шулер. Он забывает обо всем, он просто четырнадцатилетний мальчишка, и мама зашивает ему рубашку. Как хочется, чтобы она пела, убаюкивая его. Одну из тех колыбельных песен про буку:

Дора наклоняется, откусывает нитку. Ее золотистые волосы скользнули по плечу Кота. Но у него не возникает другого желания, кроме того, чтобы она оставалась его матерью. В эту минуту он до абсурда, до головокружения счастлив. Как будто не было всех этих лет после смерти матери. Как будто он был таким же, как все дети. Потому что сегодня вечером вернулась его мать. Поэтому случайное прикосновение ее волос не возбуждает его, а только усиливает это ощущение счастья. И когда Дора произнесла: «Готово, Кот», ему показалось, что он слышит нежный, музыкальный голос своей матери, поющий ему колыбельную. Кот встает, с благодарностью смотрит в глаза Доры.

— Теперь ты наша мама… — начал он срывающимся от волнения голосом, но смешался и замолчал, испугавшись, что она не поймет, потому что увидел улыбку на ее серьезном, как у взрослой, лице. Но она поняла… И Профессор тоже все понял. И эта сцена: Кот стоит перед Дорой и счастливым голосом называет ее матерью, а она улыбается материнской улыбкой — кажется ему живописным полотном и так остается в его памяти навсегда. Кот закидывает пиджак за спину и уходит своей щеголеватой походкой. Он чувствует, что с ними произошло нечто необыкновенное: они нашли свою мать, материнскую ласку и заботу.

А Далва удивленно допытывалась у него этой ночью:

— Что такое с моим Котиком? Что случилось?

Но он хранит свою тайну. Слишком много это значит для него — встретить на земле мать, которая давно умерла. Далва его бы не поняла.

Когда после ухода Кота Профессор снова раскрыл книгу, к ним подошел Жоан Длинный и уселся рядом. На улице шел дождь. В истории, которую читал Профессор, тоже лил дождь, на море свирепствовал шторм, и парусник мог в любую минуту пойти ко дну. Капитан был настоящий зверь: офицерский кнут то и дело гулял по голым спинам матросов… Жоан Длинный слушал, затаив дыхание, с гримасой страдания на лице. С газетой в руке подошел Сухостой, но не стал прерывать Профессора, решил послушать… Сейчас на матроса Джона обрушился град ударов только за то, что он поскользнулся и упал во время бури. Сухостой не выдержал:

— Был бы там Лампиан, он бы с этим капитаном разделался.

Так и поступил матрос Джеймс, человек сильный и смелый. Он бросился на капитана, и на судне вспыхнул мятеж. На улице шел дождь, шел он и в книге, которую читал Профессор. В ней рассказывалось о буре и мятеже. Один офицер перешел на сторону восставших.

— Молодчина! — воскликнул Жоан Длинный.

Он любил мужество и отвагу. Сухостой испытующе наблюдал за Дорой. Ее глаза сверкали: ей тоже нравились героические поступки. Это открытие обрадовало сертанежо. Матрос Джеймс победил капитана в жестокой схватке. Сухостой от удовольствия засвистел, как птица. Дора засмеялась, довольная. Они смеялись вдвоем, потом к ним присоединились Профессор и Длинный. И они звонко хохотали несколько минут, как это принято у капитанов песка. Тогда к ним стали подходить другие капитаны, как раз вовремя, чтобы услышать конец истории. Они вглядывались в лицо Доры, серьезное, такое взрослое лицо, и читали в ее глазах материнскую нежность. Мальчишки улыбались. Когда матрос Джеймс вышвырнул капитана с палубы в спасательную шлюпку и назвал его «гадюкой без жала», все смеялись вместе с Дорой и смотрели на нее с обожанием, как дети смотрят на горячо любимую мать. Когда история закончилась, они стали расходиться, обсуждая услышанное:

— Здорово…

— Вот это парень!

— Силен мужик…

— Представляю рожу этого капитана…

Сухостой протянул газету Профессору. Заметив вопросительный взгляд Доры, он несколько сконфуженно улыбнулся:

— Тут заметка про Лампиана, — его неулыбчивое лицо просветлело. — Ты знаешь, что Лампиан — мой крестный отец?

— Правда?

— Ну, это моя мать выбрала его, потому что Лампиан — настоящий мужчина, никого не боится. Моя мать была храброй женщиной, умела ружье в руках держать. Один раз так встретила двух полицейских — они еле ноги унесли. Она сильная была — стоила любого мужчины.

Дора восхищенно слушала и с теплотой всматривалась в хмурое лицо мулата. Сухостой замолчал, но было видно, что ему хочется сказать что-то важное. Наконец, он решился:

— Ты тоже храбрая… Знаешь, моя мать была высокой и сильной. Она была мулаткой. У тебя волосы золотистые, а у нее жесткие и курчавые. Да и по возрасту она могла бы быть твоей бабкой… Но ты так на нее похожа. Сухостой посмотрел Доре в глаза и опустил голову:

— Можешь мне не верить, но я смотрю на тебя и вижу ее. В это трудно поверить, но ты так на нее похожа!

Профессор наблюдал за ним, близоруко щурясь. Сухостой почти кричал, его неулыбчивое лицо сияло счастьем. «Он тоже нашел свою мать», — подумал Профессор. Дора стала серьезной, но глаза ее светились нежностью. Сухостой засмеялся, Дора тоже. Но как ни заразительно звучал их смех, Профессор не присоединился к ним. Он стал торопливо читать газетное сообщение. В заметке говорилось, что при въезде в один поселок Лампиан попал в засаду. Водитель грузовика, встретивший его по дороге, помчался в поселок и предупредил о приближении банды. Жители поселка попросили подкрепления в соседних городках, подоспел и летучий полицейский отряд. Когда Лампиан вошел в поселок, его встретили градом пуль, что было для него полной неожиданностью. Единственное, что оставалось в такой ситуации Лампиану, — это уйти в каатигу, где он, как у себя дома. Один из его людей остался лежать на земле с пулей в груди. Ему отрубили голову, а затем отправили ее в Баию как доказательство славной победы. Тут же была фотография: какой-то человек держит за волосы отрезанную голову, рот открыт, глаза выколоты…

Дора содрогнулась:

— Несчастный… Какое зверство!!

Сухостой посмотрел на нее с благодарностью, глаза его налились кровью, на мрачном лице появилось скорбное выражение.

— Сукин сын, — сказал он негромко, — сукин сын этот шофер… Ну, попадешься ты мне…

Далее в заметке говорилось, что, по всей видимости, еще несколько бандитов Лампиана ранены, поскольку отступление было чересчур поспешным. Сухостой сказал негромко, словно самому себе:

— Ну вот, пора и мне… собираться…

— Куда? — спросила Дора.

— К моему крестному. Теперь я ему нужен.

Она посмотрела на него с грустью:

— Ты твердо решил, Сухостой?

— Да.

— А если полиция схватит тебя, отрубит голову?

— Клянусь, живым я им не дамся. Прихвачу одного на тот свет, но живым они меня не возьмут. Не бойся.

Он убеждал свою мать, сильную и храбрую мулатку из сертана, способную обратить в бегство нескольких солдат, куму Лампиана, возлюбленную кангасейро, в том, что будет сражаться до последнего вздоха, в этом она может быть уверена…

Дора слушала с гордостью.

Профессор прищурился и вместо Доры увидел сильную мулатку, защищающую от полковников свой клочок земли, — мать Сухостоя. Сейчас он видел то же, что и мулат: золотые волосы превратились в жесткую курчавую шевелюру, нежные голубые глаза — в раскосые индейские глаза жительницы сертана. Вместо юного серьезного лица они видели угрюмое лицо измученной жизнью крестьянки. Но улыбка осталась прежней — это была улыбка матери, которая гордится своим сыном.

Фитиль встретил появление Доры с опаской. Для него она была сосудом греха. Он давно стал избегать податливых негритянок, жарких объятий на песчаном берегу. Он постепенно избавлялся от своих грехов, чтобы незапятнанным предстать пред очами Господа и заслужить сутану священника. Он подумывал даже о том, чтобы устроиться разносчиком газет и тем самым избежать греха воровства.

Фитиль следил за Дорой с недоверием: женщина была грехом. Конечно, она только ребенок, беспризорный ребенок, такой же, как он сам. Она не смеялась, как те негритянки на берегу, дерзким зовущим смехом. И лицо у нее было серьезное, как у взрослой порядочной женщины. Но ее маленькая грудь заметно обрисовывалась под платьем, а колени были белыми и округлыми. Фитиль боялся. Но не того, что Дора станет соблазнять его. Видно, что она не из таких. К тому же совсем ребенок, наверное, и не понимает, что это такое. Он боялся поддаться греховному желанию, которое вложил в него дьявол. Поэтому при ее приближении, он пытался спастись молитвой.

Дора рассматривала прикрепленные к стене иконки. Профессор стоял за ее спиной. У образа Христа-младенца, которого украл когда-то Фитиль, лежали цветы. Дора подошла поближе.

— Как красиво…

Страх испарился из сердца Фитиля: она проявила интерес к его святым, на которых никто раньше не обращал внимания. Дора спросила:

— Это все твое?

Фитиль кивнул и улыбнулся. Потом показал ей все свои сокровища: иконы, катехизис, четки, все-все. Дора рассматривала их с неподдельным интересом и улыбалась. А Профессор не сводил с нее близоруких глаз. Фитиль рассказал историю о святом Антонии, который находился в двух местах одновременно, чтобы спасти от виселицы своего ни в чем не повинного отца. Он говорил с таким воодушевлением, с каким Профессор читал героические истории о мужественных и непокорных моряках. И Дора слушала с таким же вниманием и интересом. Разговаривали они вдвоем, Профессор молча слушал. Фитиль рассказывал о своей вере, чудесах святых и доброте падре Жозе Педро:

— Он тебе понравится, вот увидишь…

Дора была в этом уверена. Фитиль уже забыл, что она может ввести в грех своей юной грудью, своими голыми коленками, белокурыми волосами. Теперь он разговаривал с ней как со взрослой женщиной, которая слушала его с пониманием и сочувствием. Как мать… Только сейчас это пришло ему в голову. И в ту же минуту ему захотелось сказать ей, что он хочет стать священником, что в этом его призвание, потому что он слышит в своей душе глас Божий. Об этом можно рассказать только матери. И она стояла перед ним.

— Знаешь, я хочу стать падре, — проговорил Фитиль.

— Вот здорово! — ответила Дора.

Фитиль прямо просиял. Посмотрел Доре в глаза и спросил взволнованно:

— Думаешь, я заслуживаю? Господь добр, но он может и наказать…

— За что?

— Разве ты не видишь, что наша жизнь полна греха? Каждый Божий день…

— Разве в этом наша вина? — возразила Дора, — ведь у нас никого нет.

Но теперь у Фитиля была она — его мать. И он счастливо рассмеялся:

— Падре Жозе Педро говорит то же самое. Может быть… — Он снова рассмеялся, Дора тоже улыбнулась, радуясь за него.-… может быть, я когда-нибудь стану падре.

— Обязательно станешь.

— Хочешь взять себе Христа-младенца? — предложил он вдруг. Так ребенок угощает свою мать лакомством, которое она же ему и купила. И Дора приняла этот дар, как мать берет конфету у любимого сына, чтобы порадовать его.

И Профессор видел перед собой мать Фитиля, хотя и не знал, какой она была. Он видел ее на месте Доры. И почувствовал зависть к счастью Фитиля.

Они нашли Педро Пулю на берегу. Вожак капитанов песка не вернулся этой ночью в склад. Он лежал на мягком песке и глядел на луну. Дождь уже кончился, теплый ветер разогнал тучи. Профессор лег рядом с Пулей, Дора села между ними. Педро Пуля наблюдал за ней краешком глаза, сильнее надвинув кепку на лоб.

— Вчера ты защитил нас с братом… — обратилась к нему Дора.

— Ты должна уйти отсюда, — ответил Пуля.

Она ничего не сказала, только опустила голову.

Тогда Профессор сказал:

— Нет, Пуля. Она останется. Она нам как мать. Да, как мать.

И повторил:

— Она как мать… Для всех…

Педро Пуля сел, сдвинув кепку на затылок. Посмотрел сначала на Профессора, потом на Дору. Она ответила ему полным нежности взглядом. Для него… Для него она была всем: матерью, сестрой, возлюбленной.

Он смущенно улыбнулся Доре:

— Я думал, из-за тебя все будут с ума сходить… (Она решительно замотала головой). А потом, когда нас не будет, воспользуются случаем…

Дора рассмеялась, а Профессор еще раз повторил:

— Нет. Она нам как мать.

— Ладно, оставайся пока, — сказал Педро.

Дора улыбнулась ему. Это был Он. Тот, кого она ждала всегда, всю жизнь. Даже не осознавая этого, в глубине души она знала, что придет день, и она обязательно встретит Его. Она любила его как сына, лишенного ласки, как отважного брата, как возлюбленного, единственного на всем свете. Профессор заметил, как они улыбаются друг другу, и сказал еще раз, с ударением:

— Она как мать!

Он произнес это с печалью в голосе, потому что для Профессора она тоже не была матерью. Для него Дора тоже была Любимой.

Дора, сестра и невеста

Платье мешало ей принимать участие во многих «делах» капитанов, и Дора сменила его на брюки, которые дали Бузотеру в одном доме в Верхнем городе. Брюки были непомерно велики негритенку, и он предложил их Доре. Но и ей пришлось их укоротить, чтобы были как раз. Дора подвязала брюки веревкой, как это делали все капитаны, а платье служило блузой. Если бы не длинные белокурые волосы, да не наметившаяся грудь, ее можно было бы принять за мальчишку, одного из капитанов песка. Когда она предстала в такой одежде перед Педро Пулей, тот просто покатился со смеху. Наконец он сумел выговорить:

— Какая ты смешная.

Она опечалилась. Педро Пуля перестал смеяться.

— Несправедливо, что вам приходится кормить меня. Теперь я буду участвовать в ваших делах.

Удивлению его не было предела:

— Ты хочешь сказать…(Дора спокойно ждала, когда он закончит фразу)… что пойдешь с нами на улицу, воровать?

— Вот именно, — ее голос был полон решимости.

— Ты с ума сошла!

— Почему это?

— Ты что, не понимаешь? Тебе нельзя. Это занятие не для девчонок. Это дело для настоящих мужчин.

— Как будто вы взрослые мужчины. Вы — мальчишки.

Педро Пуля задумался.

— Но мы, по крайней мере, носим брюки, а не юбку…

— Я тоже, — Дора продемонстрировала брюки.

На это ему сказать было нечего. Желание смеяться пропало. Педро задумчиво смотрел на девочку.

— Если полиция нас поймает, нам ничего не будет. А если схватят тебя?

— Тоже ничего.

— Тебя отправят в сиротский приют. Ты не представляешь, что это такое.

— Ну и что? Теперь я буду везде с вами.

Педро пожал плечами, как бы говоря, что он за последствия не отвечает. Он предупредил, и пусть она поступает, как хочет — ему все равно.

Но Дора знала, что это не так, и попыталась его успокоить:

— Вот увидишь, я стану такой же, как любой из вас.

— Ты когда-нибудь видела, чтобы женщины делали то же, что и мужчины? Ты не выдержишь и одного удара…

— Но я могу другое.

Педро Пуля в конце концов согласился. В глубине души ему нравилась ее решимость, хоть он и опасался последствий.

Теперь Дора стала вместе со всеми участвовать в «делах» капитанов песка. Она уже не считала город своим врагом, она полюбила его и не хуже любого капитана знала все улицы, склоны и переулки. Она научилась на полном ходу вскакивать на подножку трамвая или на буфер автомобиля. Стала такой же ловкой и проворной, как самые ловкие мальчишки. Ходила она всегда вместе с Педро Пулей, Жоаном Длинным и Профессором. Жоан Длинный не отходил от Доры ни на шаг, был ее тенью и буквально таял от счастья, когда она по-дружески называла его «братец». Негр не уставал восхищаться Дорой и считал ее такой же храброй, как Педро Пуля. И он говорил Профессору с удивлением:

— Смелая, как мужчина.

Но Профессор предпочел бы совсем другое. Он мечтал, чтобы она взглянула на него с нежностью. Но не с материнской нежностью, как на самых младших и печальных, таких как Сухостой и Фитиль. И не по-братски, как она смотрела на Жоана Длинного, Хромого, Кота и на него самого. Он мечтал об одном из тех взглядов, полных любви, которые она дарила Педро Пуле, когда он убегал от полиции, а вслед ему летели крики хозяина какой-нибудь лавки:

— Вор! Держи вора! Меня обокрали!

Но так она смотрела только на Педро Пулю. А он этого даже не замечал. Профессор слушал восторги Длинного, но не улыбался.

В тот вечер Педро Пуля вернулся в склад с фонарем под глазом и разбитой кровоточащей губой. Так закончилось его столкновение с Эзекиэлом, главарем конкурирующей банды беспризорных мальчишек, промышляющих нищенством и воровством, значительно меньшей, чем капитаны песка и хуже организованной. Эзекиэл шел навстречу Пуле, а с ним еще трое, в том числе парень, которого капитаны изгнали, когда застукала на воровстве у товарищей. Педро только что проводил Дору и Зе Худышку до подножия Ладейры ду Табуан, оттуда совсем близко до их склада. Жоан Длинный был занят и не мог пойти с Дорой. Педро Пуля подумал было, что нельзя отправлять ее одну через пески, но потом решил, что никакой опасности нет: днем никто не станет к ней приставать. К тому же ему нужно было получить кое-какие деньжата у Гонзалеса, хозяина 14 ломбарда. Он был им должен за золотые украшения, которые они стащили у одного богатого араба.

По дороге Педро Пуля думал о Доре. О спадающих на плечи золотистых волосах, о ее глазах. Красивая… Прямо как невеста! Невеста… Нельзя даже думать об этом… Он не хотел, чтобы кто-нибудь держал в голове грязные мысли в отношении Доры. Если он скажет Доре, что она для него как невеста, любой другой посчитает себя вправе сказать ей тоже самое. И тогда не будет больше ни закона, ни порядка среди капитанов. Педро Пуле нельзя забывать, что он — вожак. Педро был настолько погружен в свои мысли, что чуть не налетел на Эзекиэла. Вся четверка остановилась, преградив ему путь. Эзекиэл, высокий мулат, держал в зубах окурок. Педро тоже остановился, ожидая, что будет дальше.

Эзекиэл сплюнул:

— Не видишь, куда прешь? Ослеп, что ли?

— Чего тебе?

Парень, который раньше был у капитанов, спросил:

— Как там твои подлюги?

— Ты еще не забыл, как тебе там набили морду? Следы, наверное, еще остались.

Парень заскрежетал зубами и кинулся было на Педро Пулю, но Эзекиэл остановил его и обратился к Педро:

— На днях я загляну к вам в гости.

— Зачем это? — спросил Педро подозрительно.

— Говорят, у вас там завелась маленькая шлюшка — для всех…

— Прикуси язык, сукин сын!

От удара Эзекиэл покатился по земле. Но трое других навалились на Педро и сбили с ног. Эзекиэл пнул Педро в лицо. Тот, кто раньше был у капитанов, крикнул:

— Держи крепче, — и изо всей силы ударил его в зубы.

Эзекиэл еще дважды с размаху пнул его в лицо:

— Будешь знать, сволочь, кто здесь хозяин.

— Вчетвером… — начал Педро, но мощный удар заткнул ему рот.

К ним приближался полицейский, и нападавшие бросились наутек. Педро Пуля поднялся, подобрал кепку, погрозил кулаком вслед убежавшему Эзекиэлу.

Полицейский сказал:

— Проваливай, парень. Мотай отсюда, пока я не забрал тебя в кутузку. Педро сплюнул чистой кровью и, вытерев злые слезы, побрел в склад, позабыв про Гонзалеса и деньги. Медленно спускаясь с холма, он бормотал про себя: «Сволочи… четверо на одного… Тут они смелые…» и обдумывал план мести.

В складе он нашел только Дору с братишкой. Зе Худышка спал. Последние лучи заходящего солнца создавали в помещении атмосферу какой-то удивительной чистоты.

Дора сразу же подошла к нему:

— Ну как, получил деньги? — но увидела заплывший глаз, разбитые губы.

— Что случилось, брат?

— Эзекиэл и еще трое. Смелые очень — четверо на одного.

— Это они тебя так?

— Их было четверо. К тому же они застали меня врасплох. Я-то, дурак, думал, что Эзекиэл будет драться один на один. А они вчетвером…

Дора усадила его, сходила к Фитилю в угол, принесла воды. Куском ткани промыла раны, Педро строил планы мщения. Дора поддержала его:

— В следующий раз мы им покажем.

Педро засмеялся:

— Ты тоже пойдешь?

— Конечно.

Смывая кровь с его губ, Дора склонилась ниже, их лица сблизились, ее золотистые волосы смешались с волосами Педро.

— Из-за чего была драка?

— Да так…

— Скажи.

— Слишком он язык распустил…

— Это из-за меня, да?

Педро кивнул головой. Тогда она наклонилась к нему, поцеловала в губы и убежала. Педро бросился за ней, но она спряталась. А потом один за другим стали возвращаться капитаны. Дора издали улыбалась Педро Пуле. В ее улыбке не было ни капли кокетства. Но все же, когда она смотрела на него, выражение ее глаз менялось: в них была не только сестринская привязанность, в них была нежность невесты, доверчивой и робкой. Может быть, они даже не понимали, что это любовь, но все было поэтично, как в настоящем колониальном романе, не хватало только луны. Дора улыбалась и опускала глаза. И сердце ее билось быстрее, когда их взгляды встречались. Они не знали, что это любовь. Наконец взошла луна, разлив по бараку свой желтый свет. Педро Пуля лежал на песке и даже с закрытыми глазами видел Дору. Он почувствовал, как она подошла и села рядом. Тогда он сказал:

— Теперь ты моя невеста. Когда-нибудь мы поженимся.

— Ты мой жених.

Даже не зная, что это любовь, они были счастливы.

Когда вернулись Хромой и Жоан Длинный, Педро Пуля позвал ребят. Они собрались в углу Профессора. Дора тоже пришла и села между Жоаном Длинным и Сачком. Тот закурил и сказал Доре:

— Я разучиваю сейчас мировую самбу, сестренка. Бренчу помаленьку…

— Ты отлично играешь, брат.

— Есть вроде кое-какой успех на праздниках.

Педро Пуля прервал их разговор. И тут все увидели его разбитые губы, синяк под глазом. Педро рассказал, как было дело:

— Четверо против одного…

— Нужно их как следует проучить, — сказал Хромой. — Всыпать им по первое число.

Они разработали план операции. И около полуночи человек тридцать вышли из склада.

Банда Эзекиэла проводила ночи около Дровяной пристани под перевернутыми баркасами.

Дора шла рядом с Педро Пулей, и в руке у нее был нож.

— Прямо как Роза Палмейрао 43,— заметил Хромой.

Не было на свете женщины храбрее Розы Палмейрао. Однажды она сражалась сразу с шестью полицейскими. И не было в байянском порту моряка, который не знал бы преданий о ней.

Поэтому Доре понравилось такое сравнение, и она улыбнулась:

— Спасибо, брат.

Брат… Хорошее слово, дружеское. Они привыкли называть Дору сестрой. Она тоже называла их «братец», «брат». Для младших она была как мать, как настоящая мать. Заботилась о них. Для старших была сестрой, у которой всегда найдется ласковое слово. Она участвовала в их приключениях и делила все трудности и опасности их жизни. Но никто не знает, что для Педро Пули она — невеста. Даже Профессор не знает. И в глубине своего сердца тоже считает ее своей невестой. Собака Хромого с лаем бежит за ними. Сухостой подражает собачьему лаю, все смеются. Жоан Длинный насвистывает самбу. Сачок запевает ее в полный голос.

Все смеются. У каждого в кармане нож, но первыми они никогда не пустят его в ход: у этих беспризорных мальчишек тоже есть закон и благородство, и чувство человеческого достоинства.

Вдруг Жоан Длинный крикнул:

— Это здесь.

Услышав шум, Эзекиэл вылез из-под баркаса:

— Кто там еще?

— Капитаны песка, которые не прощают наглости, — ответил Педро Пуля.

И они бросились на противника.

Возвращение было триумфальным. Кроме Хромого, который получил удар ножом, и Бузотера, которого избили так, что он едва мог идти, других потерь не было. Оставшиеся в складе встретили их криками «ура!». Они еще долго не ложились спать обсуждали сражение. Все говорили о мужестве Доры, которая сражалась наравне с мальчишками. «Прямо как мужчина!» — говорил Жоан Длинный. Она была как сестра, совсем как сестра.

Как невеста, совсем как невеста, — думал Педро Пуля, растянувшись на песке. Луна посеребрила берег, звезды отражались в зеленом байянском море. Дора пришла, легла рядом. Они стали болтать о всяких пустяках. Как невеста… Он не обнял ее, не поцеловал. Только ее золотистые волосы слегка касались щеки Педро Пули.

— Какие красивые у тебя волосы, — сказал он.

Она засмеялась, посмотрела на него:

— У тебя тоже.

Они рассмеялись. И смеялись звонко и задорно, как это принято у капитанов песка. Она рассказывала ему о жизни на холме, о соседях, он вспоминал о жизни капитанов, полной опасности и приключений.

Я пришел сюда, когда мне было пять лет. Меньше, чем твоему брату.

Они невинно рассмеялись, счастливые просто от того, что они рядом. Потом пришел сон. Они лежали совсем близко, но страсть не проснулась в них. Просто он сжимал ее руку в своей. Они заснули, как брат и сестра.

Исправительная колония

«Вечерняя Баия» опубликовала это сообщение на первой странице. Заголовок, набранный самым крупным шрифтом, занимал целую строку:

Ниже, под фотографией, на которой были видны Педро Пуля, Дора, Жоан Длинный, Хромой и Кот в окружении полицейских и секретных агентов, более мелко было написано:

Под фотографией напечатано следующее:

В заметке говорилось:

Вечером Профессор прочитал заметку вслух. Хромой сказал:

— Он уже в колонии. Я сам видел, как его выводили из участка.

— А Дора в приюте… — добавил Жоан Длинный.

— Мы их освободим, — уверенно заявил Профессор. Потом повернулся к Хромому. — Пока Пуля не вернется, ты, Хромой, будешь за главного.

Жоан Длинный, протянув руки к капитанам, сказал:

— Ребята, пока Пуля не вернется, Хромой будет главным.

Хромой сказал:

— Пуля остался, чтобы мы могли убежать. А мы должны освободить его. Правильно?

Все были настроены решительно.

По дороге в кабинет Педро прикидывал, что там его ждет. Конвоя не было. Вошли двое полицейских, следователь и директор исправительной колонии. Дверь заперли.

Следователь сказал, улыбаясь:

— Ну вот, журналисты ушли, парень, и теперь ты скажешь все, что тебе известно, хочешь ты этого или нет.

Директор колонии засмеялся:

— Еще как скажет…

— Где вы ночуете? — спросил следователь.

Педро глянул на него с ненавистью:

— Думаешь, я заговорю?

— Не сомневаюсь.

— Не дождешься.

Педро отвернулся. Следователь подал полицейским знак. Педро почувствовал два удара кнутом одновременно. И пинок следователя в лицо. Он покатился по полу, чертыхаясь.

— Не скажешь, значит? — крикнул директор колонии. — Это только начало.

— Нет, — только и ответил Педро Пуля.

Теперь за него взялись всерьез. Удары сыпались со всех сторон: его били, пинали ногами, стегали кнутом. От удара директора колонии Педро отлетел к противоположной стене. И не поднялся. Полицейские заработали кнутами с удвоенной силой. Педро видел перед собой, словно наяву, Жоана Длинного, Профессора, Сухостоя, Хромого, Кота. Все они зависели от него. Их свобода зависела от его мужества. Он их вожак, он не может предать. Педро вспомнил вчерашние события. Ему удалось спасти товарищей, хотя он сам был арестован. Сердце Пули наполняется гордостью. Он ничего им не скажет. Он убежит из колонии. Освободит Дору. И отомстит… Отомстит…

Педро кричит от боли, но ни слова не срывается с его губ. Свет в глазах меркнет. Он уже не чувствует боли, не чувствует ничего. Солдаты по-прежнему избивают его, следователь пинает в лицо. Он не реагирует.

— Без сознания, — констатировал склонившийся над ним следователь.

— Знаете что, доверьте это дело мне, — попросил директор колонии. — Я заберу его с собой. В колонии у него развяжется язык. Это я вам гарантирую. О результатах я вас извещу.

Следователь согласился. Директор ушел, пообещав прислать завтра за Педро Пулей конвоира.

На рассвете, когда Педро Пуля пришел в себя, заключенные пели.

Это была печальная песня. В ней говорилось о залитых солнцем улицах и о том, как дорога и прекрасна свобода.

Педель Ранулфо привел его из полиции к директору колонии. Все тело у Педро невыносимо болело от вчерашних побоев, но он был доволен собой, потому что ничего не сказал, потому что не выдал места, где скрываются капитаны. Ему вспомнилась песня, которую пели на рассвете заключенные. В мире нет ничего лучше свободы — говорилось в ней. И еще о том, что на воле светит солнце, а в тюрьме всегда темно, там нет свободы. Свобода. Жоан де Адам был на воле, но тоже мечтал о ней. Он говорил, что не только из-за зарплаты они устраивали и будут устраивать забастовки в порту. Они борются за свободу. За свободу погиб его отец. За свободу своих товарищей, — думает Педро Пуля, — он терпел побои в полиции. Сейчас он избит так, что не может пошевелиться от боли, а в ушах до сих пор звучит песня, которую пели заключенные. Там, за тюремной решеткой — пелось в старинной песне — солнце, и свобода, и жизнь. Через оконную решетку Педро видит солнце. От массивных кованых ворот исправительной колонии вдаль убегает дорога. Здесь, за решеткой, вечная ночь. Там снаружи — свобода и жизнь. «И месть», — думает Педро Пуля.

Вошел директор. После приветствия педель Ранулфо указал на Пулю: вот, привел. Улыбаясь и потирая руки, директор садится за массивный письменный стол. Несколько минут молча разглядывает Педро Пулю.

— Наконец-то. Давненько я поджидаю эту птицу, Ранулфо.

Педель подобострастно улыбается.

— Это главарь пресловутых капитанов песка. Смотри… Тип прирожденного преступника. Правда, ты не читал Ломброзо… Но если бы читал, то знал бы. На нем же клеймо висельника. В таком возрасте и уже шрам на лице. Обрати внимание на его глаза. С ним нельзя обходиться, как с простым смертным — воздадим ему особые почести…

Педро Пуля следил за директором воспаленными глазами. Он валился с ног от усталости, безумно хочет спать.

— Отвести его в общую камеру? — поинтересовался Ранулфо.

Ничего подобного. Сначала — в карцер. Посмотрим, не задумается ли он там о смысле жизни.

Педель кивает и выводит Педро из кабинета.

Директор кричит им вслед:

— Режим номер три.

— Вода и фасоль… — бормочет педель, кидая на Пулю оценивающий взгляд, и качает головой. — Выйдет оттуда немного отощавшим.

За этими стенами — свобода и солнце. Побои, тюрьма, песня заключенных научили Педро, что свобода — высшая в мире ценность. Теперь он знает, что отец отдал свою жизнь не для того, чтобы о нем рассказывали легенды в порту, на рынке, в «Приюте моряка», — он погиб за свободу. Свобода — как солнце. Лучше нее нет ничего на свете.

Надзиратель втолкнул Педро Пулю в карцер. Он услышал, как снаружи в замке повернулся ключ. Педро оказался в крошечной комнатушке под лестницей, такой тесной, что нельзя ни встать во весь рост, ни вытянуться на полу — только сидеть или лежать, скорчившись в неудобной позе. Педро подумал, что здесь может поместиться разве что человек-змея, которого он видел однажды в цирке. Все же он попытался кое-как устроиться, хотя для этого ему пришлось согнуться в три погибели. В помещении не было ни одного окна, даже луч света не проникал внутрь. Воздух поступал через узкие и редкие щели между половицами. Педро Пуля лежал не шевелясь: со всех сторон он был буквально зажат стенами и не мог сделать ни малейшего движения. Тело болело, безумно хотелось вытянуть ноги. Все лицо было в синяках и кровоподтеках, но на этот раз не было рядом Доры, которая промыла бы и залечила его раны. Свобода — это и Дора тоже. Свобода — не только солнце, не только возможность бродить по улицам города, смеяться заразительным смехом капитанов. Быть свободным — значит касаться ее золотистых волос, слушать всякие истории о жизни на холме, чувствовать ее губы на своих израненных губах. Невеста… У нее тоже отняли свободу. Ноет избитое тело, раскалывается от боли голова. Дора, как и он, без свободы, без солнца. Ее отправили в сиротский приют. Невеста… До того, как она вошла в его жизнь, у него и в мыслях не было сказать кому-нибудь это слово: невеста. Ему нравилось опрокидывать молоденьких негритянок на мягкий прибрежный песок, ощущать под собой их податливые тела, упругие груди, жаркую плоть. Но он никогда не думал, что можно просто так лежать рядом с девочкой, такой же юной, как он сам, сжимать ее руку в своей, болтать о всяких пустяках, даже не помышляя о том, чтобы заняться с ней любовью. Наверное, это какая-то другая любовь, думает он растерянно. Он не представлял себе, что любовь бывает такой. Он был просто уличным мальчишкой, который благодаря своей силе, ловкости и отваге возглавил самую дерзкую банду беспризорников — капитанов песка. Что мог он знать о любви? Он всегда считал, что любовь — это те приятные мгновения, когда какая-нибудь негритянка или мулатка стонет от наслаждения в его объятиях на песчаном берегу. Это он узнал очень рано, когда ему не было еще и тринадцати. О такой любви знают все капитаны песка, даже самые маленькие, которые не могут овладеть женщиной. Но они знают, что это такое, и с нетерпением ждут того дня, когда станут мужчинами.

…Тело невыносимо ломит, голова раскалывается. Страшно мучает жажда, сегодня он еще ничего не ел и не пил…

С Дорой все было по-другому. Когда она впервые появилась в складе, он, как и все остальные, хотел переспать с ней, заняться той единственной любовью, о которой имел представление. Но она была невинна, и они ее не тронули. А потом она стала для всех матерью и сестрой — правильно сказал Длинный. Но для него с самого первого взгляда все было по-другому. Да, как и все капитаны, он любил ее как товарища, как сестру. Но глядя на нее, он испытывал счастье, которое не может дать сестра. Невеста. Любимая. Бесполезно обманывать самого себя — он хотел обладать ею. Правда, он ничего для этого не делал, он был счастлив, когда просто разговаривал с нею, слышал ее голос, робко касался ее руки. Но в глубине души он мечтал слиться с нею, услышать, как срываются с ее губ стоны любви. Да, он желал ее. Но не одну ночь, нет. Навсегда, на всю жизнь. Есть же у других жены, которые им и матери, и сестры, и подруги. Дора была матерью, сестрой и подругой капитанам песка. Для него она — невеста. Когда-нибудь она станет его женой. Они не смеют держать ее в приюте как сироту. У нее есть жених, множество братьев и сыновей, которым нужна ее забота и ласка. Педро не чувствует больше усталости. Нужно что-то делать, бежать, спасать Дору. Здесь в этой темноте он бессилен. Но нельзя же просто сидеть и ждать, зная, что она в тюрьме!

Педро пытается подняться, и сразу же его голова упирается в ступени лестницы, которые служат потолком этой каморки. По карцеру бегали крысы. Он давно привык к крысам, ему все равно. А Дору, наверное, напугает их бесконечная возня. Она может свести с ума любого. Тем более девочку. Правда, Дора — самая смелая из всех женщин, что родились в Баие, которая славится храбростью своих дочерей. Дора отважнее Розы Палмейрао, которая расправилась с шестью полицейскими, отважнее бесстрашной Марии Кабасу, и даже Марии Бониты, возлюбленной Лампиана, владевшей ружьем не хуже любого кангасейро. Дора храбрее их, потому что она совсем еще девочка, только начинает жить. И Педро Пуля улыбается с гордостью, несмотря на раны, на усталость, на терзавшую его жажду. Хорошо бы стакан воды. Перед складом, за полоской пляжа — море, безграничная водная гладь. Море, которое Божий Любимчик, великий капоэйрист, бороздит на своем паруснике. Божий Любимчик — хороший парень. Это он научил Педро Пулю искусству ангольской капоэйры, самой красивой борьбы в мире, потому что она и танец тоже. Благодаря ей Педро помог убежать Жоану Длинному, Коту и Хромому. Но здесь в карцере, где нельзя пошевелиться, капоэйра ему не поможет. Как хочется пить. Неужели Дору тоже мучает сейчас жажда? Наверное, она сейчас в карцере. Этот приют ничем не лучше колонии. Жажда… Она хуже гремучей змеи, страшнее оспы. Трудно дышать, путаются мысли. Воды… Дайте воды! И света, хотя бы чуть-чуть. Тогда он мог бы увидеть улыбку на губах Доры. Сейчас, в темноте, ее лицо искажено страданием и болью. Глухая, бессильная ярость поднимается в душе Педро. Он что есть силы колотит кулаком в двери карцера. Но, кажется, его никто не слышит. Перед глазами Педро встает мерзкая рожа директора колонии. Он вонзит кинжал ему в грудь, в самое сердце. Без дрожи в руке, без угрызений совести, с наслаждением. Но его кинжал остался в полиции. Ничего, Сухостой даст ему свой, у него еще есть пистолет. Сухостой хочет уйти в банду Лампиана, своего крестного. Лампиан убивает полицейских, убивает подлецов. Сейчас Педро Пуля любит Лампиана, как героя, как мстителя. Он — карающая длань бедняков сертана. Может быть, Педро тоже попадет в его отряд. И однажды они захватят Баию и снимут с плеч голову директора. Посмотреть бы, какая будет у того физиономия, когда Педро Пуля ворвется в колонию во главе отряда кангасейро. Уж тогда-то этот тип выронит из рук бутылку. А Педро проломит ему череп. Нет, сначала он посадит его в этот самый карцер, не давая ни есть, ни пить. Пить… От жажды путаются мысли. Ему мерещится в темноте измученное и печальное лицо Доры. Она страдает… Эта мысль сводит его с ума, терзает больше, чем жажда, чем боль от побоев. Педро закрывает глаза. Пытается представить, как Профессор, Сухостой, Жоан Длинный, Кот, Хромой, все капитаны спасают Дору. Но не может. Даже с закрытыми глазами Педро видит ее лицо, измученное жаждой. Он снова кидается на дверь, стучит кулаками, выкрикивает ругательства. Никто не обращает на него внимания. Никто не видит, не слышит. Таким должен быть ад. Не зря Фитиль боится его. Это ужасно. Так страдать от жажды и темноты. В песне заключенных говорится, что за стенами тюрьмы — свобода и солнце. И вода. Полноводные реки, бегущие по камням прозрачные ручьи, низвергающиеся водопады, таинственное море. Профессор, который знает все на свете, потому что читает по ночам ворованные книги, портя зрение, сказал как-то, что на земном шаре больше воды, чем суши. Он вычитал это в какой-то книге. Но в карцере нет ни капли. В камере Доры — тоже. Какой смысл биться в дверь, если никто не обращает внимания, хотя у него уже болят руки? Накануне его избили в полиции. Спина теперь сплошной синяк, раны на груди кровоточат, лицо распухло. Поэтому директор назвал его прирожденным преступником. Неправда! Ему нужна только свобода. Однажды какой-то старик сказал, что судьбу изменить нельзя. А Жоан де Адам утверждал, что можно. Он верит Жоану де Адаму. Его отец отдал жизнь за то, чтобы изменить судьбу докеров. Когда он выйдет отсюда, он тоже станет докером, будет бороться за свободу, за солнце, за воду и еду для всех. Педро сплевывает вязкую слюну. Жажда петлей сжимает ему горло. Фитиль хочет стать священником, чтобы избежать ада. Падре Жозе Педро знал, что такое колония. Он не хотел, чтобы мальчишки попадали сюда. Но что может сделать бедный падре без прихода, один против всех? Потому что все остальные ненавидят беспризорных мальчишек. Когда Педро выйдет отсюда, он попросит донью Анинью напустить на директора чары такой силы, что тот умрет в страшных мучениях. Это она умеет. Ей помогает сам Огун, а Педро когда-то вызволил Огуна из полиции. Для своих лет он многое успел совершить: Дора тоже сделала много за те месяцы, что была с капитанами. Теперь они оба умирают от жажды. Педро Пуля тщетно колотит в дверь. Жажда, как несметные полчища крыс, грызет его внутренности. Силы оставляют Педро, он падает на пол и, несмотря на жажду, забывается тяжелым сном: он видит, как крысы грызут родное лицо Доры.

Педро проснулся от легкого стука. Он приподнялся, на сколько ему позволил потолок, и тихонько спросил:

— Эй, кто там?

Его охватывает безумная радость, когда он слышит в ответ чей-то голос:

— Кто тут сидит?

— Педро Пуля.

— Ты главный у капитанов песка?

— Ну, я.

Раздался свист, и тот же голос торопливо произнес:

— У меня для тебя весточка, просил тут один передать.

— Давай.

— Сюда идут. Я вернусь позже.

И Педро услышал удаляющиеся шаги. Но сейчас ему было гораздо веселее. Сначала он подумал, что весточка от Доры, но понял, что глупо даже мечтать об этом. Как может Дора что-то ему передать? Должно быть, это один из капитанов. Они наверняка пытаются вытащить его отсюда. Но сначала нужно выбраться из карцера. Пока он здесь, капитаны ничего не смогут сделать. Когда ему разрешат свободно ходить по всей колонии, убежать будет легко. Педро постарался усесться поудобнее, чтобы как следует все обдумать. Сколько сейчас времени? Какой сегодня день? Здесь постоянно ночь, никогда не блеснет луч света. Педро с нетерпением ждет, когда вернется его собеседник. Но тот все не идет, и Педро начинает волноваться. Что они там делают без него? Профессор наверняка придумает какой-нибудь план, чтобы вытащить его из колонии. Но пока он в карцере, ничего не выйдет. А без него ребята не смогут спасти Дору.

Скрипнула дверь. Педро бросился вперед, думая, что его собираются выпустить, но чья-то рука отшвырнула его к стене:

— Ну, ты, потише…

В дверях стоял педель Ранулфо с кружкой воды. Педро вырывает кружку из его рук и пьет большими глотками. Как мало… Этим жажду не утолишь. Педель протягивает ему глиняную миску с мутной жидкостью, в которой плавает несколько фасолин.

— Дайте еще воды, — просит Педро.

— Завтра, — ухмыляется педель.

— Ну, хоть чуть-чуть.

— Завтра получишь еще. А если и дальше будешь шуметь, вместо восьми дней просидишь тут одиннадцать, — и захлопнул дверь перед носом Пули.

Педро услышал, как поворачивается в замке ключ. Он нащупывает в темноте тарелку, пьет мутный отвар, не замечая, что он жутко пересолен. Потом глотает жестокие фасолины. Жажда снова набрасывается на него. От соленой фасоли пить хочется еще больше. Что такое для него кружка воды? Чтобы утолить его жажду мало кувшина. Педро лег. Теперь он ни о чем не думает. Проходят часы. Он видит перед собой печальное лицо Доры и чувствует боль во всем теле. Прошло очень много времени, прежде чем он снова услышал стук.

— Это ты? — спрашивает Педро.

— Какой-то Хромой велел передать, что они вытащат тебя, как только ты выйдешь из карцера.

— Сейчас что, ночь?

— Почти.

— Я умираю от жажды.

Ответа не было. Педро разочарованно думает, что мальчишка, наверное, уже ушел. Но он не слышал шагов на лестнице. Голос раздается снова…

— Воду дать не могу. Никак не просунуть. Сигарету хочешь?

— Хочу.

— Тогда подожди.

Через несколько минут в дверь тихонько постучали. Из-под нее раздался голос:

— Подставь руки. Я просуну сигарету под дверь, здесь щель пошире. Педро делает, что ему велят. Он нащупывает мятую сигарету, потом спичку и кусочек коробка.

— Спасибо, — говорит Педро Пуля.

Но в этот момент за дверью раздаются шаги, звук пощечины, стук падающего тела. И незнакомый голос произносит:

— Попытаешься заговорить с посторонним, просидишь здесь еще неделю. Педро чувствует себя виноватым: теперь парня из-за него накажут.

Он возьмет этого парня с собой к капитанам песка. К свободе и солнцу. Осторожно, чтобы не пропала единственная спичка, Педро закуривает. Прячет огонек сигареты в кулаке, чтобы не увидели с лестницы. Его снова окутывает тишина, а вместе с ней — мысли, видения. Покурив, Педро сворачивается на полу. Если бы он мог заснуть… Тогда, по крайней мере, он не видел бы страдающих глаз Доры. Сколько он здесь часов? Или дней? Все та же темнота, все та же жажда. Ему уже трижды приносили воду и фасоль. Он понял, что лучше не пить фасолевый отвар, который только усиливает жажду. Он совсем ослаб, любое движение дается ему с трудом. Параша издает ужасное зловоние, ее не выносили ни разу. Страшно болит живот, словно все внутренности у него разрываются. Ноги не слушаются. Единственное, что придает ему силы — это переполняющая сердце ненависть.

— Сволочи… Суки…

Это все, что он может сказать. Да и то едва слышно. Уже нет сил ни кричать, ни бить в дверь. Теперь ему ясно, что живым он отсюда не выйдет. С каждым днем живот болит все сильнее. Перед глазами стоит Дора, страдающая, умирающая от жажды. Она зовет его. С нею рядом Педро видит Длинного, но тот ничего не может сделать, их разделяет решетка. Профессор и Фитиль плачут.

Принесли воду и фасоль в четвертый раз. Воду он выпил, а фасоль есть не стал, удержался. Сил хватило только на то, чтобы прошептать:

— Суки…

Однажды, еще до того, как принесли еду (если это можно назвать едой), Педро окликнул знакомый голос. Пуля спросил, даже не пытаясь подняться:

— Сколько дней я уже тут?

— Пять.

— Дай закурить.

Сигарета немного подбодрила его. Мысли прояснились. Но он понял, что еще столько ему не выдержать. Такая пытка не под силу и взрослому мужчине. Его сердце готово разорваться от ненависти. Здесь всегда ночь. Дора медленно умирает у него на глазах. Жоан Длинный ничего не может сделать — их разделяет решетка. Профессор и Фитиль плачут. Во сне это или наяву? Жутко болит живот.

Сколько еще продлится эта ночь? И агония Доры? Вонь от параши невыносима. Дора умирает в страшных мучениях у него на глазах. Неужели он тоже умирает?

Теперь рядом с Дорой он видит директора колонии. Он пришел, чтобы мучить ее, умирающую. Когда это кончится? Педро Пуля молит, чтобы ей была дарована мгновенная смерть. Так будет лучше. Но директор пришел, чтобы продлить пытку. Педро слышит его голос:

— Эй, ты, поднимайся, — и чувствует пинок.

Педро с трудом открывает глаза. Теперь он видит только ухмыляющуюся рожу директора:

— Ну что, будешь теперь сговорчивее?

Педро не может смотреть на льющийся из окна свет. Ноги не держат его. Педро падает посреди коридора. «Жива Дора или умерла?» — думает он, теряя сознание.

Педро Пуля снова в кабинете директора. Тот смотрит на него с ухмылкой:

— Ну как, понравились апартаменты? Не пропала охота воровать? У меня большой опыт — и не таким обламывали крылышки.

Педро нельзя узнать, настолько он худ — кожа да кости. Лицо не просто бледное, а какое-то зеленоватое. Рядом с директором стоит педель Фаусто, чей голос Педро слышал как-то раз в карцере, — здоровенный жлоб, пользующийся славой отъявленного злодея. Он спрашивает:

— Куда его? В кузнечный цех?

— Думаю, лучше на плантации сахарного тростника. Поближе к природе, — смеется директор. Фаусто кивает.

— Смотри за ним в оба, — напоминает директор. — Та еще пташка. Ничего, он у нас узнает…

Педро Пуля с ненавистью смотрит прямо ему в глаза. Педель выталкивает Педро из кабинета.

Только теперь он мог рассмотреть здание колонии. Посреди двора парикмахер стрижет его под «ноль». Педро видит на полу свои белокурые волосы. Ему дают штаны и куртку из грязно-синей материи. Педро переодевается прямо во дворе. Потом педель ведет его к кузнице:

— Есть у вас нож? А серп?

Он вручает все это Педро Пуле и ведет его на плантацию, где работают другие мальчишки. Педро так слаб, что с трудом удерживает в руках нож. Поэтому надсмотрщики подгоняют его палкой. Педро не издает ни звука.

Вечером в строю он разглядывает мальчишек, стараясь угадать, кто приходил к нему и приносил сигареты. После проверки все поднимаются в спальню, расположенную на четвертом этаже, что, по мнению директора, должно исключить даже мысль о побеге. Двери запирают. Педель Фаусто говорит:

— Граса, давай молитву.

Мальчишка с красноватой кожей крестится и затягивает громко «Отче наш» и «Аве Мария». Все повторяют слова и жесты. Наконец все кончилось. Педро бросается на кровать. Его ждет грязная простыня, да наволочка на жесткой, как камень подушке — белье в колонии меняют раз в две недели. Педро уже засыпал, когда кто-то тронул его за плечо.

— Ты Педро Пуля?

— Да.

— Это я передал тебе весточку.

Педро увидел рядом с кроватью мулата лет десяти.

— Они приходили еще?

— Каждый божий день. Хотели узнать, когда ты выйдешь из карцера.

— Скажи им, что я на плантации.

— Хочешь сейчас петуха? Тут есть такие, у нас по ночам…

— Я до смерти спать хочу. Сколько я там пробыл?

— Восемь дней. Один там помер.

Мальчишка ушел. Педро не спросил даже, как его зовут. Он мечтал только об одном — спать. Но педерасты подняли возню, и педель Фаусто вышел из своей комнаты за перегородкой:

— Что за шум?

В ответ — молчание. Он хлопнул в ладоши:

— Всем встать! — Фаусто обвел мальчишек взглядом. — Ну, кто-нибудь скажет, в чем дело?

Опять молчание. Педель трет глаза, идет между рядами коек. Большие настенные часы пробили десять.

— Что, никто ничего не знает?

Молчание. Педель заскрипел зубами:

— Тогда будете стоять час на ногах. До одиннадцати. Первый, кто попытается лечь, пойдет в карцер. Он сейчас свободен…

Тишину нарушает голос какого-то мальчишки:

— Сеньор педель…

Мальчишка был маленький, с желтоватым лицом.

— Говори, Энрике.

— Я знаю.

Все взгляды прикованы к доносчику.

— Ну, говори, что ты знаешь, — поощрил его Фаусто.

— Это Жеримиас. Он забрался в кровать к Берто заниматься гадостями.

— Жеремиас, Берто!

Оба делают шаг вперед.

— Встаньте к дверям! До полуночи. Остальные могут лечь. — Он еще раз оглядел всех парней.

Наказанные остались у дверей. Когда педель ушел, Жеремиас погрозил Энрике кулаком. Мальчишки еще долго обсуждали случившееся. Педро Пуля спал. Утром в столовой, когда они пили жидкий кофе и грызли необыкновенно твердую галету, к Педро обратился сосед по столу.

— Это ты главный у капитанов песка? — спросил он шепотом.

— Ну, я, а что?

— Я видел в газете твою фотографию. Ну, ты силен! А здорово они тебя отделали, — замечает он, разглядывая исхудавшее лицо Пули.

Потом, прожевав галету, продолжает:

— Ты здесь останешься?

— Удеру.

— Я тоже. У меня уже есть план… Слушай, а когда я сделаю отсюда ноги, ты примешь меня к себе?

— Конечно.

— А где ваша лежка?

Педро Пуля бросает на него недоверчивый взгляд:

— Найдешь нас на Кампо Гранди. Мы там бываем каждый вечер.

— Думаешь, проболтаюсь?

Педель Кампос хлопает в ладоши. Все встают из-за стола и направляются в мастерские или на плантацию.

Около полудня Педро Пуля видит у ворот колонии Хромого. Какой-то педель гонит его прочь.

Наказания… Наказания… Наказания… Это слово слышит Педро в колонии чаще всего. За любую провинность их бьют, наказывают по поводу и без повода. В душах мальчишек накапливается ненависть.

На краю плантации Педро передает Хромому записку, а на следующий день находит в зарослях тростника веревку. Наверняка ее положили ночью. Веревка тонкая и прочная. И совсем новая. В середине мотка спрятан кинжал, который Педро сует в карман. Трудность в том, как пронести моток в спальню. Днем бежать нельзя, слишком много надзирателей.

Под рубашку тоже не спрячешь — сразу заметят. Ему помогло неожиданное происшествие: Жеремиас бросился с ножом на педеля Фаусто. За ним — остальные. Но тут подоспела группа надзирателей, Жеремиаса схватили. Педро засунул моток веревки под куртку и бросился к спальному корпусу. По лестнице спускается надзиратель с револьвером в руке. Педро успевает юркнуть за дверь. Педель торопливо проходит мимо: кажется, пронесло. Педро сует веревку под матрац и возвращается на плантацию. Жеремиаса уже отправили в карцер. Надзиратели согнали ребят в кучу. Ранулфо и Кампос преследовали Агостиньо, который, воспользовавшись неразберихой, перепрыгнул через ограду. Педеля Фаусто с раной на плече отправили к врачу. Директор уже на месте происшествия — глаза так и горят ненавистью. Педель, который пересчитывал мальчишек, спросил Педро:

— А ты где шатался?

— Ушел, чтобы не соваться в драку.

Педель подозрительно взглянул на него, но ничего не сказал. Ранулфо и Кампос приводят Агостиньо. Беглеца избивают на глазах у всех.

— В карцер его, — говорит директор.

— Так ведь там Жеримиас, напоминает Ранулфо.

— Ничего, посидят вдвоем. Им есть о чем поговорить.

Педро Пуля вздрагивает. Как они поместятся в такой тесноте?

Этой ночью охраны слишком много, и Педро решает не рисковать. Мальчишки от ненависти скрипят зубами.

Две ночи спустя, когда все давно спали, а педель Фаусто ушел в свою комнату за перегородкой, Педро Пуля встал, вытащил из-под матраца веревку. Его койка стояла рядом с окном. Педро Пуля открыл его, привязал один конец веревки к крюку в стене, а другой выбросил наружу. Веревка оказалась слишком короткой. Пришлось втянуть ее обратно. Он старался шуметь как можно меньше, но все-таки его сосед проснулся:

— Ты что, сматываешься?

Об этом парне ходила дурная слава. Говорили, что он стукач. Поэтому ему и отвели место рядом с Пулей. Педро вытащил кинжал, приставил к горлу доносчика:

— Слышь ты, поганый стукач, ложись на свое место и спи. Тебе что-то во сне привиделось. А если пикнешь — пощекочу тебя перышком — навек замолкнешь. А если поднимешь тревогу… Слышал когда-нибудь о капитанах песка?

— Да.

— Они за меня отомстят.

Держа кинжал под рукой, Педро смотал веревку, привязал к ней простыню морским узлом, как его учил Божий Любимчик. Потом пригрозил еще раз парню, вылез из окна и стал спускаться. Еще на полдороге он услышал крики предателя. Тогда он разжал руки и прыгнул. Лететь пришлось высоко. Но Педро тут же вскочил на ноги и побежал, опережая спущенных с цепи полицейских собак. Потом перемахнул через забор — и он уже на улице. У него в запасе несколько минут: пока надзиратели оденутся, бросятся в погоню, пока выпустят за ворота собак. Зажав в зубах кинжал, Педро на бегу срывает с себя одежду, чтобы собаки не могли взять след. И голый, в холодном предрассветном тумане бежит навстречу солнцу, навстречу свободе.

Профессор прочел на первой станице «Вечерней Баии»:

«Побег из колонии главаря песчаных капитанов». Далее следовало длинное интервью с взбешенным директором. Смеялся весь склад. Даже падре Жозе Педро хохотал, словно был одним из капитанов песка.

Сиротский приют

Одного месяца в приюте хватило, чтобы убить радость жизни и здоровье Доры. Она родилась на холме, играла на его склонах. Потом свобода городских улиц, полная приключений жизнь среди капитанов песка. Она не была оранжерейным цветком — любила солнце, свободу, улицы Баии. А здесь ее непокорные локоны заплели в две косы, завязали розовыми лентами. Дали ей синее платье с темным фартуком. Заставили слушать уроки вместе с пяти-шестилетними девочками. Плохо кормили, часто наказывали: оставляли без обеда, лишали прогулок. Потом Дора заболела. С высокой температурой ее положили в изолятор. Вернулась она оттуда совсем без сил. У нее постоянно был жар, но она никому не говорила об этом, потому что ненавидела тишину изолятора, куда не проникал солнечный свет, чтобы развеять вечные сумерки — тот час, когда агонизирующий день сменяется ночью.

Как только выдавалась такая возможность, Дора подходила к ограде, потому что иногда видела Профессора или Жоана Длинного, бродивших поблизости. Однажды ей передали записку: Педро Пуля сбежал из колонии. Скоро ее освободят. В тот день она не чувствовала жара. Другой запиской ее предупредили, чтобы она нашла возможность лечь в изолятор. Но Доре и выдумывать ничего не пришлось, потому что одна монахиня заметила нездоровый румянец у нее на щеках. Она положила ей руку на лоб и ахнула:

— Ты же вся горишь.

В изоляторе — всегда сумерки, словно в склепе. Тяжелые шторы не пропускали солнечный свет. Врач, осматривавший ее, только печально покачал головой.

Но солнечный свет ворвался в изолятор вместе с капитанами. «Как Педро похудел!» — думает Дора, когда он склоняется над ее кроватью. Рядом стоят Жоан Длинный, Кот, Профессор. Профессор показал сестре нож, и та подавила крик. Девочку, лежащую на соседней койке с ветрянкой, бил озноб, несмотря на несколько одеял. Дора пылала в лихорадке, едва стояла на ногах.

— Ей нельзя… — прошептала сестра.

— Я иду с тобой, Педро, — ответила Дора.

Они вместе покинули изолятор. Во дворе Сухостой держал за ошейник огромного пса: они предусмотрительно захватили кусок мяса. Кот открыл ворота и на улице сказал:

— Всего и делов-то.

— Пошли скорей, пока там не подняли тревогу, — отрезвил его Профессор. Они стали быстро спускаться с холма. Дора теперь не чувствовала жара, ведь Педро был рядом, держал ее за руку.

Побег прикрывал Сухостой: кинжал в руке, улыбка на мрачном лице.

Ночь великого покоя

Капитаны песка вновь видят Дору — мать, сестру и невесту. Профессор видит Дору — свою любимую. Капитаны песка смотрят, не проронив ни звука. Мать святого дон'Анинья молит своих черных богов отогнать лихорадку, пожирающую Дору. Веткой бузины она приказывает болезни убраться прочь. Лихорадочно блестевшие глаза Доры улыбаются. Кажется, в них отражается покой этой байянской ночи.

Капитаны песка молча глядят на свою мать, сестру и невесту. Не успели они обрести ее вновь, как лихорадка грозит отнять ее навсегда. Как изменила ее болезнь. Куда девалась ее жизнерадостность? Почему она не играет со своими младшими сыновьями? Почему не идет навстречу опасным приключениям вместе со своими братьями — неграми, мулатами, белыми? Почему нет радости в ее глазах? — Только покой, вселенский ночной покой. Ей хорошо, потому что Педро рядом, он держит ее за руку. Но нет покоя в сердцах капитанов песка. Они боятся потерять Дору. Но в ее глазах — великий покой этой мирной ночи. Дора спокойно закрывает глаза, пока дон'Анинья прогоняет лихорадку, пожирающую ее.

Ночная тишина окутывает склад.

Дора, жена

На берегу пес воет на луну. Хромой провожает дону Анинью через пески. Она говорит, что лихорадка скоро уйдет, Дора поправится. Фитиль тоже уходит, чтобы привести падре Жозе Педро. Фитиль верит в падре, он должен спасти Дору.

В складе капитаны песка не спят, сидят молча, опустив головы. Дора уговаривает их лечь спать. Они ложатся, но уснуть не могут. Во всеобъемлющей ночной тишине они думают о лихорадке, пожирающей Дору. Дора поцеловала Зе Худышку, уложила его спать. Он не понимает толком, что происходит. Он знает, что сестра больна, хотя ему и в голову не приходит, что она может его покинуть. Но капитаны песка боятся, что это случится. Тогда они снова останутся без матери, без сестры, без невесты.

Теперь только Жоан Длинный и Педро Пуля бодрствуют рядом с нею. Негр улыбается, но Дора знает, что его улыбка вымучена, эта улыбка — чтобы ободрить ее, эта улыбка вырвана у грусти, которая владеет негром. Педро Пуля сжимает ее руку. Поодаль, уткнувшись в колени, обхватив голову руками, сидит Профессор.

Дора говорит:

— Педро!

— Что?

— Иди сюда.

Голос ее — тонкая нить. Педро пододвигается и спрашивает с нежностью:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Ты любишь меня?

— Ты же знаешь…

— Ляг здесь.

Педро ложится рядом. Жоан Длинный отодвигается, уходит к Профессору, но они не разговаривают, оставаясь верными своей печали.

Мирная ночь окутывает барак. Покой этой ночи — в больных глазах Доры.

— Ближе.

Он пододвигается, их тела совсем рядом. Она берет его руку, прижимает к своей груди. Педро чувствует, что она пылает в лихорадке. Рука Педро — на ее груди. Дора хочет, чтобы он ласкал ее.

— Ты знаешь, что я уже девушка?

Его рука замирает, тела совсем рядом. Безграничный покой в ее глазах:

— Это случилось в приюте… Теперь я могу стать твоей женой.

Он испуганно смотрит на нее:

— Нет, ты слишком больна…

— Прежде чем я умру. Приди…

— Ты не умрешь!

— Если ты придешь, не умру.

Их тела сливаются, страсть обрушивается, как лавина, всесильная и пугающая. Педро боится причинить ей боль, но она не показывает, что ей больно. Один огромный мир в едином существе.

— Ты моя теперь, — говорит он взволнованно.

Кажется, она не чувствует боли обладания. Лицо, горящее в лихорадке, освящается радостью. Теперь покой только в ночи, с Дорой — радость. Тела разъединяются. Дора шепчет:

— Как хорошо… Я твоя жена.

Он целует ее. Покой возвращается на лицо Доры. Она с любовь всматривается в Педро.

— Теперь я усну.

Он ложиться рядом, сжимает ее пылающую руку. Жена…

Ночной покой окутывает супругов. Любовь всегда сладостна и прекрасна, даже когда рядом — смерть. Тела уже не движутся в ритме любви, но в сердцах влюбленных нет больше страха — только покой, покой этой байянской ночи.

На рассвете Педро кладет руку на лоб Доры. Холоден. Нет пульса, сердце не бьется. Его крик пронзает тишину барака.

Жоан Длинный смотрит на Дору застывшим от ужаса взором. Говорит Педро Пуля:

— Ты не должен был…

— Она сама так хотела, — пытается объяснить он и уходит, чтобы не разрыдаться.

Подходит Профессор. Смотрит и не может отвести взгляд. У него не хватает мужества прикоснуться к ней. Но он сознает вдруг, что прежняя жизнь для него кончилась, больше ему здесь нечего делать. Входит Фитиль вместе с падре Жозе Педро. Падре пытается найти пульс, кладет руку на ее лоб:

— Она мертва.

И начинает читать молитву: «Отче наш, иже еси на небеси…». Почти все подхватывают.

Педро Пуля вспоминает ежевечерние молитвы в колонии. Он втягивает голову в плечи, затыкает уши. Он не может этого слышать! Поворачивается, видит тело Доры. Фитиль вложил ей в руку лиловый цветок. Педро Пуля рыдает в голос. Пришла мать святого дона Анинья, пришел и Божий Любимчик. Педро Пуля не участвует в разговоре.

Анинья говорит:

— Она прошла по этой жизни, как тень. В другой жизни она станет святой. Зумби дос Палмарес 44— святой на кандомблэ кабокло, Роза Палмейрао — тоже. Отважные мужчины и женщины становятся святыми негров.

— Она прошла, как тень, — эхом отзывается Жоан Длинный.

Она была для всех тенью, чудом, которому нет объяснения. Для всех, кроме Педро Пули, который обладал ею, кроме Профессора, который ее любил.

Падре Жозе Пендро говорит:

— Ее душа в раю. Она безгрешна, не знала, что такое грех.

Фитиль молится. Божий Любимчик знает, чего от него ждут: чтобы он вывез тело на своем паруснике и бросил в море за старым фортом. Разве может похоронная процессия выйти из склада? Очень трудно втолковать все это падре Жозе Педро. Хромой торопливо пытается это сделать. Падре поначалу приходит в ужас. Это грех, он не может потворствовать греху. Но в конце концов соглашается, что нет другого способа похоронить Дору, не раскрывая убежища капитанов песка. Педро Пуля безучастен, словно вообще ничего не слышит.

Все вокруг объято тишиной. Безграничный покой в мертвых глазах Доры — матери, сестры, невесты и супруги. Многие плачут. Решили, что тело понесут Сухостой и Жоан Длинный. Но Сухостой не в силах поднять руки, Жоан Длинный плачет, как женщина. Педро Пуля неподвижно стоит перед Дорой. Дон'Аниня отводит его в сторону и заворачивает тело Доры в белую кружевную накидку:

— Она уйдет к Йеманже и станет святой.

Но никто не может вынести Дору: Педро Пуля обнял ее и не отпускает. Тогда Профессор говорит:

— Пусти, я тоже любил ее. Теперь…

Они уносят ее в ночную тишину, в таинство океана. Падре читает молитву. Необычная процессия направляется к паруснику Божьего Любимчика. С берега Педро смотрит, как парусник уходит все дальше и дальше в море. Он кусает пальцы, простирает руки вслед удаляющейся лодке.

Все возвращаются в склад. Белый парус баркаса теряется в просторах океана. Луна освещает прибрежный песок. Звезды сверкают на небе и отражаются в море. Все во власти покоя. Покоя, который отдали этой ночи глаза Доры.

Светловолосая звезда

В байянском порту рассказывают, что отважный человек после смерти становится звездой. Так было с Зумби, Лукасом да Фейра, Безоуро, со всеми храбрецами. Но ни разу еще не случалось, чтобы женщина, какой бы храброй она ни была, стала после смерти звездой. Самые смелые из них, такие как Роза Палмейрао или Мария Кабасу, стали святыми на кандомблэ кабокло. Но никогда ни одна женщина не стала звездой.

Педро Пуля бросается в море. Он больше не может оставаться в складе среди скорби и слез. Он хочет уйти вслед за Дорой, хочет вновь встретить ее и всегда быть вместе в Бескрайних Землях Йеманжи. Педро плывет все дальше и дальше от берега, пытаясь догнать парусник Божьего Любимчика. Вперед, только вперед. Там его ждет Дора, его супруга, она протягивает к нему руки, зовет его. Педро плывет, пока силы не оставляют его. Тогда он переворачивается на спину, устремляя взгляд на звезды, на огромную желтую луну. Смерть? Ну и пусть! Какое это имеет значение, если ты идешь на встречу с любимой, если тебя ждет Любовь!

И пусть астрономы утверждают, что в ту ночь над Баией пронеслась комета. Педро Пуля знает, что это Дора, ставшая звездой, поднялась на небо.

Она была бесстрашнее всех женщин мира, отважнее, чем Роза Палмейрао, чем Мария Кабасу. Она была совсем еще девочка, но перед смертью она не испугалась подарить ему свою любовь, всю себя. И стала звездой. Звездой с длинными золотистыми волосами, какой еще не знали мирные байянские ночи.

Счастье озаряет лицо Педро Пули. В его сердце вернулся покой. Потому что теперь Педро знает: отныне и навсегда она будет сиять для него среди тысяч звезд в небе негритянского города, равных которому нет в целом мире.

Парусник Божьего Любимчика на обратном пути подбирает его.