Карафуто

МАТЬ

Целый день не закрывалась дверь квартиры геолога Дорошука. Еще утром к Вере Герасимовне приехал председатель городского совета — высокий мужчина с рыжими усами. Он первый принес весть о гибели «Сибиряка». Очень осторожно, мягко начал он говорить с Верой Герасимовной, но она сразу же догадалась, что случилось несчастье, и покрылась бледностью.

Приезжал врач, дважды наведывался секретарь партийного комитета, приходили соседи, знакомые, товарищи Володи. Вера Герасимовна лежала на кушетке с синяками под глазами, обессиленная и желтая.

Страшное горе, которое так неожиданно свалилось на женщину, опустошило сердце, затмило разум. В мыслях носились слова сочувствия и скорби, высказанные людьми, желающими поддержать ее в горе. Но многих из них Вера Герасимовна впервые видела. Они входили и выходили суровые, огорченные, притихшие…

Ночь прошла без сна. В болезненном бреду женщине мерещились лица мужа и сына, потом поднимались высокие волны, Вера Герасимовна слышала, как, потопая, кричал ее Володя. Она срывалась с кровати и босиком бежала к порогу. Ее перехватывала сестра, успокаивала и снова укладывала в постель.

На следующий день самолет привез центральные газеты. В черной рамке был напечатан некролог и большой портрет Дорошука. В заметке о гибели «Сибиряка» со всем экипажем и с пассажирами сообщалось, что на место катастрофы прибыл пароход «Куйбышев», который принял сигналы «SOS», но было уже поздно.

Позже на сахалинский берег, у мыса Пильво, что в километре от японской границы, выбросило мертвые тела капитана «Сибиряка», врача и трех матросов, а также обломки шлюпки, которая, по всем признакам, принадлежала погибшему пароходу. В скором времени на прибрежных скалах был найден еще один изуродованный труп, в котором едва можно было узнать Птичко, радиста с «Сибиряка».

То, что ни Володи, ни мужа не нашли, временами рождало у Веры Герасимовны неясную надежду, но газеты в один голос говорили о гибели всех членов геологической экспедиции.

После опубликования некролога начали пачками поступать телеграммы и письма. Они шли со всех концов Советского Союза. Письма грудой лежали в ящике, на кровати, белели на столе. Веру Герасимовну это глубоко поразило, ее собственное горе было горем тысяч и тысяч людей, большинство которых никогда не видели Ивана Ивановича. Это отгоняло отчаяние — тяжелое, как те волны, которые поглотили дорогие, родные глаза…

Наверное, на третий или, может, на четвертый день после катастрофы Вера Герасимовна тихо подошла к двери Володиной комнаты. Было далеко за полночь. Она постояла под дверью и начала прислушиваться. Пусть будет так, как было раньше. Ничего же не изменилось. Володя в своей комнате, наверное, готовится спать, слышно, как он заводит часы. Он получи их в подарок от отца, когда перешел в седьмой класс. Тогда ему было четырнадцать лет. Как быстро летит время! Сейчас у мальчишки на верхней губе уже начали пробиваться усы, и он иногда задумчиво пощипывает их двумя пальцами. А если волнуется, нижняя губа так трогательно, по-детски дрожит.

На полу в комнате Вера Герасимовна как-то подняла бумажку, где было нарисовано сердце, пронзенное стрелой, а под сердцем вились спешные неровные строки:

«Дорогой Володя! Это мое сердце так по тебе страдает!» И хотя мать сделала вид, что не прочитала, но Володя покраснел, бедняга, аж уши засветились… Юность, юность!..

Вера Герасимовна припомнила свои школьные годы и стихи, которые она когда-то написала и которые начиналось так:

А Володя тоже пишет стихи. У него даже есть альбомчик, только он закрывает его в ящик. По стенам его комнаты развешаны охотничьи трофеи — снимки разных животных и птиц, сделанные в естественных условиях. В особенности Володя гордился снимками ужа, глотающего верховодку, и птенцов ястреба в гнезде. Он любил рассказывать, с какими трудами долез до гнезда и как, рискуя разбиться и попробовать ястребиных клювов, все-таки сфотографировал его.

Заскрипела кровать. Мать слушает, как сын ложится спать. Все так, как было раньше, и ничего, ничего не изменилось. Вот сейчас можно войти и увидеть его карие глаза, сказать «спокойной ночи», можно погладить его мягкие кудри. Нет, это будет жить вечно, это никогда-никогда не может измениться!

— Володя! Где ты? — неожиданно шепчет отчаявшаяся мать. — Сынок, почему ты молчишь? Мальчик мой любимый!

Она идет в другую комнату и, стиснув зубы, отворяет дверь. Это кабинет мужа. Кажется, вот сейчас он еще сидел на этом кресле, оно еще теплое, он спрятался, шутя, за портьеру. Он умел шутить, как ребенок…

Вера Герасимовна подходит к широкому шкафу. Электрическая лампочка отбивается и дрожит в глубине его граненого стекла. Это коллекция минералов, которую любовно собрал Иван Иванович на необозримых просторах родины. Один за другим выдвигает Вера Гарасимова ящички и мягкой щеточкой сметает с минералов пыль. Каждый камешек, как кокон, лежит, прикрытый мягкой ватой. Целая серия галаитов — прозрачных, голубых, как рассвет в горах, красных и желтых, как охра, занимает отдельную полку в шкафу. Чрезвычайной красоты мраморы Армении расцветают в ящиках, как химерические цветки экзотических стран. Черный с золотыми прожилками мрамор Давалинского месторождения; молочно-белый, с нежными переливами янтарно-зеленых оттенков амгазалинский мраморный оникс; ясно-розовый, как фламинго, агверан из верховья горной речки Агверан Чая. Уральские розово-желтые сидериты, драгоценные демантоиды чудесного золотисто-зеленого цвета, серый и розовый гранит из Карелии и темно-красный кременчугский, обычная железная рыжая и серая пемза — каждый минерал рассказывает о пути геолога, об упрямых поисках полезных ископаемых.

В отдельных ящичках собраны зооглифы — минералы, случайно схожие с каким-нибудь животным или птицей. Это — маленькая прихоть славного геолога. Кусок пемзы, застывшей в виде медведя на задних лапах, продолговатый кремень с красными пятнами, который напоминает саламандру, каменные петушки, собаки, фигурки людей.

И это страшно, это совсем-совсем невозможно, что тех рук, замечательных живых рук, которые с любовью собрали эти разнообразные камешки, уже нет…

Вера Герасимовна прикладывает ко лбу четырехугольный кусок белого мрамора и застывает. Камень холодный, как бездна Японского моря. Женщина долго стоит так без движения. Мрамор нагрелся, поздняя ночь за окном. Желтеют и краснеют в отодвинутых ящичках мертвые камни и блестят загадочным блеском, как глаза утопленных…

Утро застает Веру Герасимовну в кабинете мужа в глубоком кресле. Чьи-то осторожные шаги слышит она в коридоре. Кто-то легко, осторожно ступает, поскрипывают дощечки паркета.

— Кто там? — Ей самый кажется свой голос чужим и пустым после долгой бессонной ночи.

— Это я… Ира Котлова… Инга…

На Веру Герасимовну смотрят серые глаза девушки-подростка. Ее четко очерченные губы пухнут, но девушка делает усилие, чтобы не заплакать, и ужасно заинтересовывается минералами.

— Ира Котлова… Инга… — повторяет женщина и никак не может припомнить, когда видела и эти глаза, и этот смелый взлет тонких бровей.

— Я друг вашего сына… Володи… — говорит тихо девушка. — Мы с ним… были… такие друзья… такие друзья… Класс дарит вам цветы… Чтобы поставить в его комнате.

Девушка подала букет. Неожиданно ее взгляд остановился на фотографии Володи, что стояла на письменном столе. Дорогое юное лицо с ясным челом, с немного толстой нижней губой смотрело с портрета на Ингу. Она окаменела. В один миг до боли ярко промелькнуло воспоминание о последнем перед разлукой вечере. Она не знала, и никто, никто не знал, что эта разлука будет навеки.

Не в силах сдержаться, Инга зарыдала. Нежная рука Веры Герасимовны тихо погладила ее волосы.

— Плачьте… Это ничего. Будет легче. А у меня уже нет слез. Все глаза выплакала… а горе, горе осталось в сердце, его не выплачешь, не выскажешь никому… Так как нет для этого слов…