Карамело

•

На фотографии, висящей над Папиной кроватью, мы все маленькие. Мы были маленькими в Акапулько. И всегда останемся маленькими. Для него мы и сейчас точно такие, какими были тогда.

Сразу за нами плещутся воды Акапулько, а мы сидим на границе воды и земли. Маленькие Лоло и Мемо показывают рожки над головами друг друга; Ужасная Бабуля обнимает их, хотя в жизни ничего подобного не делала. Мать отстраняется от нее ровно настолько, чтобы не показаться невежливой; рядом с ней примостился ссутулившийся Тото. Большие мальчики, Рафа, Ито и Тикис, стоят возле Папы, его худые руки лежат у них на плечах. Бледнолицая Тетушка прижимает к животу Антониету Арасели. Фотоаппарат щелкает, и она моргает, словно не желает знать будущее: о продаже дома на улице Судьбы, переезде в Монтеррей.

Папа щурится точно так, как щурюсь я, когда меня фотографируют. Он еще не acabado. Еще не конченый, не истощен работой, беспокойством, многими пачками выкуренных сигарет. Только ничего не выражающее лицо и аккуратные тонкие усики, как у Педро Инфанте, как у Кларка Гейбла. Кожа у Папы мягкая и бледная, словно живот акулы.

У Ужасной Бабули такая же светлая кожа, что и у Папы, но со слоновьими складками. Она упакована в купальник, цвет которого хорошо сочетается со старым зонтиком с янтарной ручкой.

Меня среди них нет. Они забыли обо мне, когда фотограф, шедший по пляжу, предложил сделать общий портрет, un recuerdo – буквально «воспоминание». И никто не заметил, что я строю – сама по себе – песочные замки неподалеку. Они не видят, что меня нет на фотографии, до тех пор, пока фотограф не приносит снимок в дом Катиты, и я, взглянув на него, не спрашиваю: а когда это было снято? И где?

И тут все понимают, что портрет неполон. Словно меня не существует. Словно я тот самый фотограф, бредущий по пляжу со штативом на плече и вопрошающий: ¿Un recuerdo? Сувенир? Память?

1 Verde, Blanco y Colorado[8]

Новый подержанный белый «кадиллак» Дядюшки Толстоморда, зеленая «импала» Дядюшки Малыша и Папин красный универсал «шевроле», купленный тем летом в кредит, – все они мчатся к дому Маленького Дедули и Ужасной Бабули в Мехико. Через Чикаго, по Трассе № 66, по Огден-авеню, мимо гигантской черепахи, рекламирующей средство для полировки автомобилей – и дальше всю дорогу до Сент-Луиса, Миссури, который Папа называет по-испански: Сан-Луис. От Сан-Луиса до Талсы, Оклахома. От Талсы, Оклахома, до Далласа. От Далласа через Сан-Антонио до Ларедо по шоссе № 81, пока мы не оказываемся по другую сторону границы. Монтеррей. Сатилло. Матеуала. Сан-Луис-Потоси. Керетаро. Мехико.

Каждый раз, как белый «кадиллак» Дядюшки Толстоморда обгоняет наш красный универсал, кузены – Элвис, Аристотель и Байрон – показывают нам языки и машут руками.

– Быстрей, – просим мы Папу. – Давай быстрей!

Мы проносимся мимо зеленой «импалы», и Амор и Пас повисают на плече Дядюшки Малыша:

– Папуля, не отставай!

Мы с братьями корчим им рожи, плюем, показываем на них пальцами и хохочем. Три машины – зеленая «импала», белый «кадиллак», красный универсал – устраивают между собой гонки, временами обгоняя друг друга даже по обочине. Женщины вопят: «Потише!» Дети вопят: «Быстрей!»

И какая досада, когда кого-то из нас укачивает и нам приходится остановиться. Зеленая «импала» и белый «кадиллак» пролетают мимо – громкие и счастливые. Дядюшка Толстоморд бешено сигналит.

2 Chillante[9]

– Если мы доберемся до Толуки, я на коленях поползу в тамошнюю церковь.

Тетушка Лича, Элвис, Аристотель и Байрон вытаскивают вещи на тротуар. Блендеры. Транзисторы. Куклы Барби. Швейцарские перочинные ножи. Пластмассовые хрустальные люстры. Модели самолетов. Мужские рубашки на пуговицах. Кружевные лифчики. Носки. Стеклянные ожерелья и серьги к ним. Заколки для волос. Зеркальные солнечные очки. Пояса-трусы. Шариковые ручки. Наборы теней для век. Ножницы. Тостеры. Акриловые пуловеры. Атласные стеганые покрывала. Полотенца. И это не считая коробок со старой одеждой.

Снаружи – подобный океанскому рев машин, мчащихся по Северо-Западному шоссе и Конгресс-экспрессвей. Внутри – другой рев; по-испански – из радиоприемника с кухни, по-английски – из телевизора, по которому показывают мультики, на том и другом языках, – тот, что издают мальчишки, умоляющие о un nickle[10] на итальянский лимонад. Но Тетушка Лича ничего этого не слышит. Она бурчит себе под нос: «Virgen Purisima[11], если мы доберемся хотя бы до Ларедо, я трижды переберу четки, вознося молитву…»

– Cállate, vieja[12], ты заставляешь меня нервничать. – Дядюшка Толстоморд возится с багажником на крыше машины. У него ушло два дня на то, чтобы уместить в нее вещи. Багажник белого «кадиллака» забит до отказа. Его покрышки сплющились. Задняя часть сильно просела. Здесь больше ни для чего нет места, кроме как для пассажиров, и все же кузенам приходится восседать на чемоданах.

– Папуля, у меня уже болят ноги.

– Ты. Заткни свою пасть, а не то поедешь в багажнике.

– Но в багажнике нет места.

– Я сказал, заткни свою пасть!

Чтобы окупить отдых, Дядюшка Толстоморд и Тетушка Лича берут с собой вещи на продажу. Нанеся визит Маленькому Дедуле и Ужасной Бабуле в городе, они едут в родной город Тетушки Личи, в Толуку. Весь год их квартира выглядит словно магазин. Уик-энды они проводят на блошином рынке на Максвелл-стрит*, выискивая там нужное для поездки на юг. Дядюшка говорит, эти вещи должны быть lo chillante – кричащими. «Чем безвкуснее, тем лучше, – говорит Ужасная Бабуля. – Нет смысла тащить что-то ценное в город, населенный индейцами».

Каждое лето приобретается что-то невероятное, продающееся словно горячие queques[13]. Брелоки с персонажами Тото Джиджио. Щипчики для завивки ресниц. Парфюмерные наборы «Песня ветра». Пластиковые шапочки от дождя. В этом году Дядюшка поставил на светящиеся в темноте йо-йо.

Коробки. На кухонных шкафах и на холодильнике, вдоль коридорных стен, за трехместным диваном, от пола до потолка, на и под самыми разными предметами обстановки. Даже в ванной есть специально предназначенная для этой цели полка – она висит так высоко, что никто не может до нее дотянуться.

В комнате мальчиков вне пределов досягаемости, под самым потолком, к стенам обойными гвоздиками прибиты игрушки. Грузовики, модели самолетов, конструкторы в родных упаковках с целлофановыми окошками. Они здесь не для того, чтобы в них играть, а для того, чтобы любоваться ими. Эту вот я получила в подарок на прошлое Рождество, а ту подарили мне на мой седьмой день рождения… Словно экспонаты в музее.

Все утро мы ждали, когда же позвонит Дядюшка Толстоморд и скажет: Quihubo, брат, vaimonos[14], и тогда Папа сможет в свою очередь позвонить Дядюшке Малышу и сказать ему то же самое. Каждый год трое сыновей Рейес с семьями едут на машинах на юг, в дом Ужасной Бабули на улице Судьбы в Мехико: одна семья в начале лета, вторая – в середине, и третья – в конце.

– А вдруг что случится? – спрашивает Ужасная Бабуля у своего мужа.

– Чего меня спрашивать? Я уже помер, – отвечает Маленький Дедуля, отступая в свою спальню с газетой и сигарой в руке. – Все равно поступишь по-своему.

– А если кто заснет за рулем? Так стала вдовой Конча Чакон, потерявшая половину своей семьи под Далласом. Какая трагедия! А слышали вы ту печальную историю о кузенах и кузинах Бланки – восемь из них погибли, когда они возвращались из Мичоакана, прямо под Чикаго попали на обледеневший участок дороги и врезались в фонарный столб в местечке под названием Аврора, pobrecitos[15]. А как насчет универсала с монашками-гринго, сорвавшегося с горы неподалеку от Салтилло? Но это случилось еще на старом шоссе через Сьерра-Мадре до того, как была построена новая автострада.

И все равно нам слишком хорошо известно о дорожных происшествиях и об историях, с ними связанных. Ужасная Бабуля стоит на своем, и ее сыновья наконец сдаются. Вот почему в этом году Дядюшка Толстоморд, Дядюшка Малыш и Папа – Тарзан – договариваются о том, чтобы ехать к ней вместе, хотя вообще-то ни о чем не способны договориться.

– Если вам интересно мое мнение, то это тухлая идея, – говорит Мама, намывая шваброй линолеум в кухне. Она вопит во все горло, чтобы ее было слышно в ванной, где Папа подстригает усики над раковиной.

– Зойла, ну почему ты такая упрямая? – кричит в ответ Папа, и зеркало затуманивается. – Ya veras. Вот увидишь, vieja, это будет весело.

– И перестань называть меня vieja! – кричит мама. – Ненавижу это слово. Я не старуха, это твоя мать старуха.

Мы собираемся все лето провести в Мехико. Поедем, когда закончатся занятия в школе, и не вернемся до тех пор, пока они не начнутся. Папе, Дядюшке Толстоморду и Дядюшке Малышу нет нужды объявляться в Южно-Эшландской мебельной компании Л.Л. Фиша раньше сентября.

– Мы, представьте себе, такие хорошие работники, что босс отпустил нас на все лето.

Но это выдумки. Три брата Рейес уволились с работы. Если работа им не по нраву, они ее бросают. Подхватывают свои молотки со словами: «Черт тебя… Пошел ты… Диирьмо…» Они мастера. Им не нужны степлеры и картон, как нужны они обивщикам мебели в Соединенных Штатах. Они делают диваны и стулья вручную. Качественная работа. А если им не нравится их босс, они, опять же, подхватывают молотки, забирают учетные карточки и уходят прочь, сыпля ругательствами на двух языках, стучат подбитыми гвоздиками подошвами ботинок, в волосах у них ворсинки ткани, из свитеров торчат нитки.

Но на этот раз все было не так, верно? Нет-нет. Подлинная история такова. Боссы в Южно-Эшландской мебельной компании Л.Л. Фиша решили сократить всех троих, поскольку те заявлялись на работу с опозданием – кто на шестнадцать, кто на сорок три, кто на пятьдесят две минуты позже положенного. Дядюшка Толстоморд утверждает: «Мы пришли вовремя. Тут все зависит от того, по какому времени ты живешь. По западному или по солнечному календарю. Южно-Эшландская мебельная компания Л.Л. Фиша сочла, что не может больше тратить свое время на братьев Рейес. «Пошли к черту… Что за… И твою мать туда же!»

Это Ужасной Бабуле пришла в голову идея о том, что ее mijos[16] должны поехать в Мехико вместе. Но спустя годы об этом все позабудут и будут винить друг друга.

*Чикагский блошиный рынок поначалу, в течение 120 лет, простирался вокруг пересечения Максвелл-стрит и Холстед-стрит. Это было грязное, развратное, удивительное место, заполненное вызывающими изумление людьми, хорошей музыкой и едой, привезенной неведомо откуда. Со временем под напором разросшегося Университета Иллинойса он получил новую прописку, так что рынок на Максвелл-стрит больше не имеет никакого отношения к Максвелл-стрит и существует в тени былых своих разврата и славы. Лишь «Старая закусочная Джима», открывшаяся в 1939 году, остается там, где была всегда, являясь памятником неоднозначного прошлого Максвелл-стрит†.

† Увы! Пока я трудилась над этой книгой, «Старая закусочная Джима» оказалась уничтожена Университетом Иллинойса и проводимой мэром Дэйли политикой джентрификации; теперь на этом месте чистенькие парки и чистенькие домики для очень и очень богатых, а бедные, как всегда, оказались заметены под ковер. С глаз долой, из сердца вон.

3 Que Elegante[17]

Деревянный дом выглядит так, словно на его крыше посидел слон. Квартира расположена настолько низко от земли, что гости стучат в окно, а не в дверь. Совсем недалеко от Тейлор-стрит. Рядом с мексиканской церковью Святого Франциска. Рукой подать до блошиного рынка на Максвелл-стрит. В старом итальянском районе Чикаго близ исторического центра. Здесь живут Дядюшка Толстоморд, Тетушка Лича, Элвис и Байрон, в квартале, где всем известно дядюшкино итальянское прозвище – Рико. Так, а не Толстомордом или Федерико, его все и кличут, несмотря на то, что rico по-испански значит «богатый», а Дядюшка вечно жалуется, что он pobre[20], pobre. «Не стыдно быть бедным, – говорит Дядюшка, приводя мексиканскую пословицу, – но очень уж тяжко».

«Что у меня было хорошего в жизни? – думает Дядюшка. – Прекрасные женщины. Много. И прекрасные машины». Каждый год Дядюшка меняет свой старый «кадиллак» на новый подержанный. Шестнадцатого сентября он дожидается хвоста шествия Мексиканского парада. Когда проезжает последний грузовик с транспарантами, Дядюшка пристраивается к нему в своем огромном «кэдди», в восторге от того, что едет по Стейт-стрит с откинутым верхом – на заднем сиденье сидят дети в костюмах charro [21]и машут руками.

Что же касается прекрасных женщин, то Тетушка Лича, должно быть, боится, что он подумывает, а не обменять ли и ее на кого-нибудь поновее и не отослать ли обратно в Мехико, хотя она и прекрасна, как мексиканская Элизабет Тейлор. Тетушка ревнует к каждой женщине, старой или молодой, что приближается к Дядюшке Толстоморду, хотя Дядюшка почти лыс, и мал, и коричнев, словно земляной орех. Мама говорит: «Если женщина так безумно ревнива, как Лича, то можно побиться об заклад, это потому, что кто-то дает ей повод, понимаете, о чем я? Это потому, что она с той стороны, – продолжает Мама, имея в виду мексиканскую сторону границы. Мексиканские женщины совсем как мексиканские песни locas [22]от любви.

Однажды Тетушка почти попыталась убить себя, а все из-за Дядюшки Толстоморда. «От собственного мужа! Какое изуверство! Заразиться срамной болезнью от собственного мужа. Представить невозможно! Ay, уведите его! Я не желаю тебя больше видеть. ¡Lárgate! Ты мне отвратителен, me das asco, ты, cochino[23]! Ты недостоин быть отцом моих детей. Я убью себя! Убью!!!» По-испански же это звучит еще драматичнее: «¡Me mato! ¡¡¡Me maaaaaaaaatooooooo!!!» И большой кухонный нож, что Тетушка держит в стакане с водой (она режет им пироги, испеченные на дни рождения мальчиков), нацелен прямо в ее безутешное сердце.

Ужасно было смотреть на это. Элвису, Аристотелю и Байрону пришлось бежать за соседями, но к тому времени, как те появились в квартире, было уже поздно. Всхлипывающий Дядюшка Толстоморд был распростерт на полу наподобие сломанного шезлонга, а Тетушка Лича бережно поддерживала его, словно Дева Мария Иисуса после снятия с креста, обнимала и, икая, всхлипывала, прижимала его голову к своей груди и снова и снова шептала ему на ухо: «Ya, ya. Ya pasó. Все позади. Все, все, все».

Когда Тетушка не сердится на Дядюшку, она называет его payaso, клоуном. «Не будь payaso, – тихо бранит она его, смеется его дурацким историям и расчесывает пальцами несколько сохранившихся на его голове прядок волос. Но это лишь воодушевляет Дядюшку на то, чтобы стать еще большим payaso.

– Вот я и сказал боссу, что ухожу. Эта самая работа все равно что el calzón de una puta. Трусы проститутки. Вы слышали, что я сказал! Весь день напролет туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.

– Не болтай такое при детях, – ругается Тетушка. Но при этом смеется и промокает глаза краешком скомканной бумажной салфетки.

Но если кто и живет словно кинозвезды, так это наши Дядюшка Малыш и Тетушка Нинфа. В их квартире пахнет сигаретами и кондиционером, в то время как у нас – жареными маисовыми лепешками. Долгое время я считала, что воздух из кондиционера и запах сигарет – признаки элегантности. Тетушка крутит свои любимые магнитофонные записи: Exodus, Never on Sunday и Энди Уильямса, поющего Moon River. В доме Тетушки сигаретами пахнет всё: занавески, коврики, мебель, пудель, чьи когти выкрашены в розовый цвет, ее мудреная прическа и даже дети. Только в комнате девочек с кроватками принцесс попахивает мочой, потому что Амор и Пас до сих пор писаются по ночам.

– Заткнись, дура.

– Ма, Амор сказала мне «Заткнись, дура».

– Господи Иисусе!

– Может вы, девочки, все-таки обе заткнетесь и дадите мне послушать музыку? А не то я вас сама заткну!

Хотя квартира у них маленькая, мебель в ней огромна. Металлические кухонные стулья с высокими спинками, напоминающие троны. Спальные гарнитуры, что выступают из дверных проемов и не позволяют закрыть двери. По тюку одежды на вешалках за каждой дверцей. Ходить здесь трудно. Когда кто-то хочет пройти, другому приходится сесть; когда кто-то хочет открыть дверь, другому приходится встать. В кухне большой портрет итальянской попрошайки, наклонившейся, чтобы попить воды из фонтана. «Мы купили его, потому что она вылитая малютка Пас». От стены до стены ворсистое ковровое покрытие, на нем половики и синтетические дорожки. Мраморный кофейный столик, смахивающий на крышку гроба. Пестрые венецианские безделушки из дутого стекла – петух, тропическая рыба, лебедь. Пепельницы из оникса. Мне больше всего нравится золоченая лампа с подставкой в виде трех граций, танцующих под струями воды. C ней не сравнится даже наша гремящая, как маракас, лампа-ночник на крутящейся подставке, изображающая Кармен Миранду.

В нашей квартире красивые вещи долго не задерживаются. Маленькие птички, сидящие вокруг поилки-конфетницы улетают и исчезают навсегда. Фарфоровые щенки боксеров, прикованные золотой цепью к маме-боксерше, каким-то образом умудряются сбежать, и их не найти. Японские гейши в застекленной витрине потеряли свои зонтики, хотя витрина висит высоко и до нее не дотянуться. Кто знает, куда они подевались? Некогда мраморный кофейный столик Дядюшки Малыша и Тетушки Нинфы был нашим, но слишком многие из нас расшибали о него головы. Вот как у нас обстоит дело с красотой.

Тетушка Нинфа родом из Италии и привыкла к прекрасным вещам. Дядюшка Малыш познакомился с ней в прачечной самообслуживания на Тейлор-стрит и влюбился в ее голос, чувственный и печальный, словно тромбон в дымном кафе.

– Моя семья не хотела, чтобы я выходила замуж за Малыша, потому что он не итальянец, но я все равно за него вышла… может потому, что они были против.

Скучает ли она по Италии?

– Не знаю, солнышко, я никогда там не была.

Все в доме тетушки белое или золотое и похоже на свадебный торт, на Марию-Антуанетту. Диван со множеством декоративных пуговиц. Глубокие парчовые кресла с рельефными спинками и бахромой внизу. Скамеечки для ног, будто кексы. Их смастерил Дядюшка Малыш. Он же сшил и чехлы для кресел. Шторы и узорчатые карнизы – тоже его работа. Над обеденным столом фарфоровая люстра с фарфоровыми розочками и виноградными лозами, как-то летом привезенная из Гвадалахары. Обеденный стол у них не обычный, а представляет собой толстую стеклянную пластину в металлической раме с прихотливыми белыми металлическими розетками, обвивающими ножки. В каждой комнате по несколько пепельниц, даже на кухне и в ванной – руки белой женщины, сложенные ковшиком; хрустальная корзиночка; лежащая на спине развратная женщина – ее ноги взметнулись вверх, и она двигает ими вверх-вниз, и веер у нее в руке колышется. Здесь есть большие зеркала в тяжелых золоченых рамах. Лампы с гигантскими шелковыми абажурами, все еще в целлофане, словно в корсетах. Ковер цвета шампанского…