Глава 14. ГИБЕЛЬ КАРФАГЕНА

Реванш побежденных

К восьмидесятым годам II века карфагеняне уже могли ощутить блага, которые дает жизнь без войн и имперских амбиций. Избавившись от военных тягот и обязательств, которые налагает статус великой державы, Карфаген продемонстрировал необычайную способность к экономическому возрождению — этот феномен обычно называют «реваншем побежденных». Согласно Ливию, уже через десять лет после войны Карфаген предложил Риму выплатить всю контрибуцию, на сорок лет раньше срока, но римляне не согласились{1131}. Каким образом свершилось это экономическое чудо? Причин несколько.

Во-первых, потеря Сицилии и Сардинии заставила карфагенян активнее заселять и осваивать материковые земли Северной Африки{1132}. Военная кампания Сципиона не нанесла существенного ущерба сельскохозяйственной структуре, и земельные угодья не подверглись такому же опустошению, как некоторые регионы Италии. Даже тактика выжженной земли, примененная Сципионом в долине реки Меджерда, имела ограниченный характер и предназначалась в основном для того, чтобы навязать Ганнибалу открытое сражение. Уже через год после окончания войны карфагеняне могли поставить 400 000 бушелей зерна Риму и римской армии в Македонии{1133}. В 191 году они подарили Риму 500 000 бушелей пшеницы и 500 000 бушелей ячменя для войны с Антиохом{1134}. Через двадцать лет Карфаген отправил римской армии, сражавшейся в Македонии, 1 миллион бушелей зерна и 500 тысяч бушелей ячменя{1135}.[346]

Приносила доходы и торговля с Италией. Она начала активизироваться еще в период между Первой и Второй Пуническими войнами, но объемы товарообмена особенно возросли в первые десятилетия II века. Множество керамики и столовой посуды поступало в Карфаген из Кампании и других областей Центральной Италии{1136}. Археологические данные подтверждают: сельскохозяйственная экономика Карфагена позволяла не только обеспечивать провиантом римскую армию, но и предоставлять привлекательный рынок купцам Центральной Италии. Имеются свидетельства о том, что карфагеняне перевозили вина из Кампании в Испанию, хотя потребление италийских вин в Карфагене сократилось, возможно, вследствие увеличения собственного винного производства{1137}.[347]

В то время как Карфаген, пользуясь благами мира, перестраивал экономику, Рим большую часть первой половины II века вел изнурительные войны в Греции и Малой Азии, периодически прибегая к финансовой и материальной помощи союзников. О серьезных экономических невзгодах говорит хотя бы то, что в этот период Рим в больших объемах выпускал бронзовые монеты для выплаты жалованья армии, очень мало чеканил серебряных денег и не выпустил ни одной золотой серии{1138}. Экономические затруднения вынуждали и Карфаген вместо серебряных чеканить бронзовые монеты, но это вряд ли можно считать признаком реальной экономической нужды{1139}.[348] Карфагеняне традиционно платили наемникам серебром, золотом или монетами из электрума, а бронзовые деньги использовались на внутреннем рынке. Чеканка исключительно бронзовых монет, возможно, отражает то обстоятельство, что у карфагенян уже не было необходимости защищать заморские владения и содержать регулярную армию.

Археология дает нам еще одно свидетельство возрождения экономического благосостояния Карфагена. В этот период в городе были осуществлены масштабные строительные и реконструкционные проекты. К их числу относится прежде всего сооружение нового портового комплекса. Самое подробное и наглядное описание этого порта мы находим у Аппиана, который, видимо, заимствовал его у Полибия:

«Гавани Карфагена были соединены друг с другом; общий вход же в них из открытого моря был шириной 21 метр и запирался железными цепями. Первая гавань предоставлялась торговым судам, и в ней было сосредоточено множество такелажа. Во второй гавани (круглой) посредине находился остров, и этот остров и гавань были усеяны огромными причалами, располагавшимися на некотором расстоянии друг от друга. Эти набережные были заполнены верфями, способными вместить 220 судов. Там же находились склады для такелажа и оснастки. Перед каждым доком стояли ионические колонны, придававшие гавани и острову вид непрерывной галереи. На острове же был построен дом для флотоводца, откуда трубач подавал сигналы, глашатай сообщал приказания, а командующий наблюдал за всем, что происходило вокруг. Остров располагался у входа в гавань и много возвышался над водой, так что флотоводец мог хорошо обозревать море, а те, кто подходил с моря, не могли ясно видеть, что происходит в гавани. Даже прибывавшие купцы не могли увидеть доки, потому что их окружали двойные стены, а для торговых судов имелись отдельные ворота, через которые они проходили из первой гавани в город, не пересекаясь с верфями»{1140}.{1141}

Археологи с удивлением отметили поразительную точность описания гаваней, расходились лишь данные о количестве стоянок для военных кораблей: в действительности их было около 170, а не 220. Столько судов удавалось принять благодаря оригинальному и изобретательному использованию имеющейся территории. На острове помещалось тридцать крытых сухих доков, располагавшихся веерообразно и разделенных шестиугольным открытым пространством со сторожевой башней на дальней южной окраине. С северной стороны сюда можно было пройти по узкому мостику. На сушу с кораблей опускались деревянные трапы. По периферии острова можно было принять еще около 140 судов{1142}. Маловероятно, чтобы весь флот постоянно находился в гавани, за исключением зимнего времени, когда считалось рискованным выходить в море. Доки на острове использовались в основном для ремонта и оснащения судов{1143}.

Пространство торговой гавани тоже было ограниченным, всего лишь около семи гектаров полезной площади, включая причалы. Его удалось несколько увеличить сооружением платформы, выдвинутой в виде неправильной трапеции в море у входа в канал, ведущий в новый внутренний портовый комплекс, где загружались, выгружались и складировались товары{1144}.

Строительство новых гаваней стоило карфагенянам немалых усилий и вложений. По некоторым оценкам, из прибрежной болотистой низины было вынуто 235 000 кубических метров грунта. Около 10 000 кубических метров грунта надо было переместить на остров, располагавшийся посередине круглого водоема, для формирования наклона, необходимого эллингам. Несмотря на очевидные скоростные темпы работ, все строения, как свидетельствует археология, отличались надежностью и долговечностью. Даже пристани торговой гавани возводились на огромных тесаных блоках песчаника с применением кессонов для укладывания нижних рядов{1145}.

Общий план гаваней с платформой, защищающей порт от морской стихии, подтверждает вывод Полибия о том, что карфагеняне хотели скрыть его от посторонних глаз. Действительно, со стороны моря можно было увидеть лишь мощные стены и внешнюю гавань. Однако внутренние доки со стоянками для 170 судов были построены в нарушение договора, заключенного в 201 году и ограничивавшего флот Карфагена десятью кораблями. Трудно поверить в то, что римский сенат, отправлявший в город послов для посредничества в урегулировании разногласий с Нумидией, не знал о существовании нового портового комплекса. Помимо описания Полибия, не имеется иных свидетельств, которые подтверждали бы, что круглая гавань, по крайней мере в первое время, предназначалась исключительно для военных кораблей, а не торговых судов. Сооружение новых гаваней доказывает, вероятно, не игнорирование Карфагеном условий мирного договора или милитаристские устремления, а желание Рима разрешить карфагенянам нарастить торговый флот для снабжения продовольствием римских армий в Греции и Малой Азии. Гавани строились так, чтобы быть малозаметными, но не невидимыми.

Функционирование круглой гавани можно считать свидетельством того, что Рим больше не воспринимал Карфаген как серьезную военную угрозу.

Тем не менее сенат продолжал относиться к Карфагену враждебно, несмотря на содействие, которое он оказывал Риму. Особенно досаждал карфагенянам нумидийский царь Масинисса, пытавшийся обратить в свою пользу взаимную неприязнь недавних противников, возможно, из зависти к преуспевающим соседям. Прежде подневольные Карфагену нумидийцы, воодушевленные печальными для него итогами Второй Пунической войны, стали вести себя самоуверенно и даже дерзко по отношению к своему североафриканскому соседу, утратившему военную мощь. В III-II веках упрочились связи между высшими эшелонами карфагенской и нумидий-ской элиты, в основном за счет межэтнических браков. В Карфагене даже сформировалась пронумидийская фракция, возглавлявшаяся неким Гасдрубалом{1146}. В Нумидии возросла популярность карфагенских богов, таких как Баал-Хаммон и Тиннит{1147}, и археология свидетельствует о значительном пуническом влиянии на материальную культуру нумидийской элиты. В целом ряде мавзолеев, включая и Башню Хруба (Сума-дю-Хруб), построенную, возможно, для самого Масиниссы, обнаруживается эклектическое смешение стилей, присущее пунической архитектуре{1148}.[349]

Самым ярким примером влияния пунической культуры на нумидийскую элиту может служить трехуровневый погребальный монумент, возведенный для нумидийского вождя Атбана на стыке III и II веков в городе Тугга (на территории современного Туниса) и сохранившийся до наших времен[350]. Как и в мавзолее Сабрата, в мемориале Тугга архитектурная целостность сочетается с необычайным разнообразием художественных стилей и элементов: здесь мы видим и эолийские капители, украшенные цветами лотоса, и ионические колонны с декоративными каннелюрами, и египетскую лепнину. Влияние пунического мира отражено и в двуязычной надписи, исполненной на ливийском и пунийском языках. В ней сообщается о том, что хотя заказчик и строители — нумидийцы, архитектор — карфагенянин{1149}.

Культурная ассимиляция дополнялась более тесными и активными экономическими связями. Об интенсивности экономического взаимодействия свидетельствует хотя бы такой факт: нумидийское царство чеканило тяжелые бронзовые монеты, внешне схожие с карфагенскими деньгами, и это означает, что они предназначались для использования в обоих государствах{1150}. Масинисса, как предполагают некоторые авторы, совершил и аграрную революцию, ориентируясь на достижения Карфагена в этой отрасли{1151}. Он намеревался составить Карфагену конкуренцию в снабжении зерном и другими продуктами сельского хозяйства своего римского союзника.

Теперь же Масинисса рассчитал, что римляне не будут возражать, если он завладеет значительной частью сельскохозяйственных и коммерческих рынков Северной Африки. Каждый раз, когда возникали конфликты, Карфаген и Нумидия направляли в Рим послов для отстаивания своих интересов. Для карфагенян эти миссии обычно были безуспешными, поскольку римский сенат предпочитал поддержать претензии своего лояльного союзника, а не государства, к которому испытывал недоверие. Нумидийцы, естественно, старались при любой возможности подогревать подозрения Рима по отношению к Карфагену. В 170 году Гулусса, один из сыновей Масиниссы, находившийся в Риме в составе нумидийского посольства, согласно Ливию, предупредил сенат, чтобы римляне остерегались предательства карфагенян. Они-де замыслили подготовить большой флот «якобы для римлян и против македонцев, но когда флот будет готов и оснащен, карфагеняне сами решат, кого считать врагом, а кого — союзником»{1152}.

Это предостережение согласовывалось не только с озабоченностью Рима своей безопасностью, но и с уже сформировавшимся негативным восприятием карфагенян как бесчестных прохвостов, укоренившимся в сознании римлян после Второй Пунической войны (и подкрепленным, очевидно, необычайно возросшей коммерческой активностью Карфагена). Интересную иллюстрацию такого стереотипного мнения мы находим в греческой пьесе, осовремененной для римской сцены умбрийским драматургом Плавтом в 194 году{1153}. «Пуниец» был типичным дешевым спектаклем, исполненным в жанре так называемой римской новой комедии. Действие происходит в греческом городе Калидоне, но основные действующие лица (четверо) не греки, а карфагеняне. Хотя пьеса и является адаптацией более раннего греческого произведения «Карфагенянин», сомнительно, чтобы Плавт перерабатывал его без учета последних политических событий{1154}. Мало того, он вставил в свою пьесу некоторые актуальные диалоги из первоисточника{1155}.

Язвительная тональность пьесы отражена уже оскорбительным и уничижительным заголовком — The Little Carthaginian («Маленький карфагенянин»).[351] Все ее содержание сосредоточено в основном на мытарствах Ганнона, карфагенского купца, приехавшего в Грецию на поиски дочерей, украденных и проданных в сексуальное рабство. С первого момента появления на сцене он подвергается ксенофобскому высмеиванию. Уже в прологе мы узнаем о его распущенности, лживости и склонности к махинациям — все эти качества, по мнению Плавта, присущи типичному карфагенянину. Автор сообщает:

Прибывши в город, тотчас он распутниц всех

Отыщет, где бы какая ни жила из них,

Даст денег и, наняв, начнет расспрашивать,

Откуда кто, из пленных ли, похищена ль,

Какого роду, кто ее родители:

Хитро он, ловко ищет дочерей своих.

Все знает языки, но притворяется

Незнающим: пуниец уж доподлинно!{1156},{1157}

Помимо явных пороков, в пьесе содержатся и намеки на потенциальные нравственные червоточины: инцест, извращенность, святотатство{1158}. Ганнон порицается и за диковинные одеяния: для римлянина отсутствие плаща, туника без пояса служат признаком женоподобия, как и серьги в ушах его спутников{1159}.

Главный курьез пьесы заключается в том, что Ганнон в разговорах с Агорастоклом и его продувным рабом Мильфионом притворяется, будто владеет только пунийским языком. Раб, в свою очередь, создает видимость, будто в совершенстве знает пунийский язык, берет на себя роль переводчика и произносит откровенную несуразицу, потешая аудиторию. Спектакль не дает ясного представления о том, говорит или нет на пунийском языке Ганнон; основная идея сюжета — показать странность и непонятность этого языка{1160}. Мало того, Ганнон, в действительности богатый и знатный человек, изображен коробейником, продающим нелепый набор товаров — ремни, африканских мышей, орехи, лопаты, меха, — что, по замыслу автора, должно подтверждать торгашество карфагенян. Мильфион даже советует Агорастоклу остерегаться карфагенянина.

Хотя честность намерений Ганнона в дальнейшем и становится для всех очевидной, участники фарса продолжают измываться над ним и высмеивать. В одной из самых оскорбительных сцен воин Антаменид принимает его за клиента собственных дочерей, когда карфагенянин обнимает их, и осыпает его ругательствами:

Что за парочки такие? Что за обнимания?

Как слуга трактирный, это кто там в длинной тунике?

Верить ли глазам? Подружка ль?

Антерастилида ли? Да, она!

Давно заметил: здесь не ставят в грош меня.

И не стыдно ль обниматься посредине улицы

Девушке с носильщиком! Да я его сейчас отдам

Палачу на растерзанье! Эти длиннополые —

Что и говорить! — до женщин их порода падкая.

Однако подойти, пожалуй, следует

К любовнице вот этой африканской. Эй

Ты, баба! Говорю тебе! Не стыдно ли?{1161}

Вместо того чтобы успокоить воина подтверждением отцовства, Ганнон еще больше заводит его, заявляя, будто он на самом деле ищет партнершу. Солдат взрывается очередной расистской тирадой:

Ах ты, затычка! Прочь пошел! Проваливай!

Тебе ль, полумужчине, быть любовником

И трогать то, что любит человек-самец?

Ободранная рыба! Зебра! Длинный хвост!

Ведро помоев! Шкура! Чесноком протух

И луком, точно римские гребцы, насквозь!{1162}

Джордж Франко заметил по поводу этого эпизода: «Плавт хотел рассмешить аудиторию, и эти ремарки были написаны, по-видимому, в угоду расистскому элементу в римском обществе. Ветеранам войны с Ганнибалом, должно быть, нравилось глумление над карфагенянами. Грубые высказывания воина свидетельствуют о том, что радость, которую карфагенянин испытывал, найдя дочерей, не помешала римлянам по-прежнему над ним насмехаться»{1163}.

Однако в пьесе обнаруживается еще один мотив, трудноразличимый, но крайне важный. Хотя главный герой и предстает извращенцем и обманщиком, Плавт наделяет eropietas, благочестием, выражающимся в чувстве долга перед богами и семьей. Благочестие всегда считалось исключительно римской добродетелью. Плавт совершает неординарный поступок, приписывая его карфагенянину, даже в комическом контексте. Благочестие Ганнона дополняется еще одним качеством (на первый взгляд довольно странным) — превосходным знанием римских законов, благодаря чему он смог вызволить дочерей из плена сводника. И в том и в другом случаях Плавт стремился довести до аудитории фундаментальную идею: успеха можно добиться только благочестием и соблюдением римских законов, а не пунийским ловкачеством и плутовством. Спектакль «Пуниец» пропагандировал не только предубеждения против карфагенян, но и верховенство римских добродетелей и институтов{1164}. Хотя в основу пьесы и был положен греческий первоисточник, ее идеи были подлинно римские и вполне современные.


Проблема Карфагена

Хотя карфагеняне наверняка ничего не знали о пьесе Плавта, их должно было обеспокоить то, что в римском сенате активизировались милитаристы. Внешняя политика Рима становилась более агрессивной, как всегда со ссылками на оправданность «справедливых войн». В предыдущем десятилетии римский сенат, побуждаемый недоверием к Персею, царю Македонии, объявил ему войну. Началась Третья Македонская война (171–168) стандартно. Несколько малых государств, опекаемых Римом, пожаловались на царя, а обмен дипломатическими миссиями между Римом и Македонией лишь обострил двусторонние отношения. Наконец Эвмен, царь Пергама, самый могущественный региональный соперник Персея, убедил римлян в том, что их опасения по поводу потенциальной агрессии македонцев оправданны. Предлоги для войны были преимущественно надуманные, среди них — предполагаемое убийство ключевых союзников Рима. На просьбы Персея о диалоге и разъяснениях римляне отвечали уклончиво или отказами, занимаясь в то же время мобилизацией войск. На перемирие, предложенное римским полководцем Филиппом, юный македонский царь охотно согласился, наивно поверив в его чистосердечность. Филипп же просто-напросто выигрывал время для переброски основных контингентов на Балканы. Одни сенаторы были недовольны криводушием, вроде бы несвойственным римлянам, другие, сговорившись, преднамеренно удерживали македонских послов в Риме, оттягивая их отъезд домой. Один историк назвал этот эпизод «самым постыдным примером дипломатического двуличия Рима»{1165}.

Поражение Персея под Пидной в 168 году привело не только к краху македонской монархии, но и побудило римский сенат к тому, чтобы ужесточить свое отношение к Карфагену{1166}. По мнению многих древних авторов, именно тогда произошел перелом и в отношениях Рима с другими средиземноморскими государствами. Диодор, возможно, заимствуя эту оценку у Полибия, написал: «Еще недавно римляне, поставив цель стать мировой державой, добивались этого воинской доблестью, а затем распространяли свое влияние, проявляя великодушие к завоеванным народам… Но, покорив почти все обитаемые земли, они утверждали свое господство, прибегая к террору и разрушая замечательные города»{1167}.

Хотя процесс становления мировой державы был, конечно, намного сложнее, можно не сомневаться в том, что после победы над Македонией в римском сенате возросло число сторонников концепции отстаивания национальных интересов войнами. Диодор отмечает и другую особенность внешней политики Рима, которая на первый взгляд противоречит его предыдущему утверждению: «Римляне взяли за правило прибегать только к тем войнам, которые им кажутся справедливыми, и не принимать непродуманных и поспешных решений»{1168}. Диодор, вероятно, имел в виду, что римский сенат не желал обвинений в развязывании несправедливой войны. Поэтому, наверное, мы и наблюдаем в отношениях Рима с Карфагеном длительный и болезненный процесс подталкивания карфагенян к тому, чтобы дать римлянам удовлетворительный повод для военных действий.

Благоприятные в этом отношении для Рима условия сформировались в 162 году, когда Масинисса захватил плодородные прибрежные земли Малого Сирта, которыми веками владели карфагеняне, и возник конфликт. В действительности нумидийский царь хотел завладеть богатыми торговыми факториями, но они были надежно защищены и ему не достались.

Военную акцию довершило посредничество Рима. Карфаген обязали отказаться от каких-либо притязаний на захваченные Масиниссой территории и, кроме того, выплатить нумидийцам 500 талантов серебра: этой суммой оценивались доходы, полученные Карфагеном в Малом Сирте с начала конфликта{1169}. Даже Полибия возмутила несправедливость такого решения. По его словам, претензии карфагенян на земли Малого Сирта были обоснованными, что признавалось и Масиниссой, объяснявшим вначале вторжение необходимостью преследовать бежавшего военачальника{1170}.

Описание этого эпизода Ливием не столь полно, как у Полибия, но в нем содержится информация о том, как конфликтующие стороны обосновывали римлянам свои претензии. Карфагеняне ссылались на то, что границы их владений установил Сципион Африканский после завершения Второй Пунической войны и эта территория была в них включена{1171}. Нумидийцы оспорили утверждение, будто договор 201 года определял собственника этих земель, и выдвинули в свое оправдание исторический аргумент. Они доказывали:

«Если уж судить по праву да по справедливости, то во всей Африке не сыскать и одного поля, что было бы собственной карфагенской землей. Они ведь пришли издалека и выпросили кусок земли, только чтобы построить город; определяли же размер участка так: разрезали шкуру одного быка на ремни и сколько теми ремнями можно было окружить, столько им земли и дали. И все, кроме Бурсы, первого их поселения, взято не по праву, а силой. Что ж до земли, о которой спор, не могут карфагеняне доказать, ни что принадлежала она им всегда — то есть с тех пор, как захватили они ее во владение, — ни даже сколько-нибудь долгое время. По обстоятельствам отходила эта земля то к ним, то к царю нумидийцев, и овладевал ею всякий раз тот, кто мог осилить другого оружием»{1172}.{1173}

Нумидийцы отчасти были правы: Сципион в 201 году нечетко определил границы земель. Но их исторический аргумент фактически подтверждал права Карфагена на владение торговыми факториями, поскольку, защищая эмпории[352], он оказался «сильнее оружием»{1174}. Когда римский сенат поддержал сомнительные притязания Нумидии, уже стало зловеще ясно, как будут развиваться дальнейшие события. Через десять лет, Масинисса, применив такую же агрессивную тактику, захватил плодородную область Туска, принадлежавшую Карфагену. Снова карфагеняне пожаловались на царя в римский сенат, но посольство, отправленное из Рима, лишь усугубило их проблемы, так как оно возглавлялось человеком, ненавидевшим карфагенское государство{1175}.

Марк Порций Катон уже достиг возраста 81 года, но не утратил ни политической искушенности, ни упорства, благодаря которому поднялся на вершину римской политической системы — консульства. Он вел аскетический образ жизни, прославился исключительной нравственностью и преследованиями сенаторов, неспособных подняться до таких же нравственных высот. Катон и был главным гонителем Сципиона Африканского{1176}. Неприязнь к Карфагену, возможно, возникла во время Второй Пунической войны: ему довелось участвовать в боевых действиях под Капуей, в осаде Тарента и в битве при Метавре в 207 году.

Прибыв в Карфаген в 152 году, римское посольство, возглавлявшееся Катоном, решило оставить область Туска во владении нумидийцев. Возможно, этому способствовало и то, что он увидел в городе. Согласно Плутарху, «город не выглядел бедным и смиренным, каким его хотели видеть римляне»: «Он блистал богатством, был переполнен бодрыми и физически крепкими воинами, всякого рода оружием, военным снаряжением и в немалой степени воодушевлен всем этим»{1177}.{1178} Более того, сельская местность в изобилии обеспечивала питанием разросшееся население города{1179}. Римские послы обнаружили и огромные запасы лесоматериалов, вселившие в них опасения, что они, возможно, предназначены для строительства военных кораблей{1180}.

Возвратившись в Рим, Катон начал настраивать соответствующим образом сенаторов. Хотя знаменитый афоризм «delenda est Carthago» и был выдуман позже, он действительно заканчивал все свои выступления в сенате призывами к тому, что Карфаген должен быть разрушен{1181}. Его главный аргумент заключался в том, что Карфаген не только возродил прежнюю мощь, но и учел и исправил ошибки прошлого{1182}. В страстном желании убедить сенаторов Катон не постеснялся прибегнуть к театральным эффектам. Стоя у трибуны, он развернул полы туники и высыпал на пол груду крупных и сочных африканских фиг. Затем Катон сообщил сенату, что сорвал ягоды в Карфагене всего лишь три дня назад, намекая одновременно на благосостояние города и его близость к Риму{1183}. Этим театральным жестом он, очевидно, хотел внушить сановникам еще одну ценную мысль: мы-де завладеем несметными дарами природы, если разрушим Карфаген{1184}.

Не поддержала воинственные призывы Катона группа сенаторов во главе со Сципионом Назикой, зятем Сципиона Африканского. Они исходили из того, что Рим, сокрушив Карфаген, разрушит и политическое равновесие у себя дома. Если исчезнет угроза, исходящая от главного врага Рима, то простые граждане будут игнорировать сенат и, опьяненные алчностью и вольностью, втянут Рим в безрассудные и опасные авантюры{1185}. Диодор так изложил аргументы Сципиона:

«О могуществе Рима надо судить не по слабосилию других государств, а по тому, насколько он сильнее самых сильных из них. Более того, пока существует Карфаген, опасения, которые он вызывает у нас, заставляют римлян жить в согласии и управлять нашими подданными по справедливости, сохраняя свое доброе имя — это наилучший способ упрочения и расширения империи. Но как только исчезнет жупел города-соперника, у нас, и это должно быть для всех очевидно, начнется гражданская война, а союзники возненавидят верховную власть из-за алчности и беззакония римских магистратов»{1186}.

Несмотря на прозорливость суждений Сципиона, нам следует критически отнестись к тому, насколько точно они воспроизведены. Историк писал свое сочинение по прошествии целого столетия и уже знал, что за разрушением Карфагена действительно последуют политические распри и гражданская война в Римской республике. Ливий, например, считал, что Сципион Назика выступал против войны, ссылаясь на недостаточность оснований (а не из-за нежелания разрушать Карфаген){1187}. Хотя многие сенаторы, видимо, и разделяли опасения Катона по поводу возрождения карфагенского могущества, среди них были такие, кто понимал: для войны нужен адекватный предлог{1188}. Не желая подвергаться обвинениям в попрании столь обожаемой римлянами добродетели, как праведность, сенат решил подождать, пока не появится такой повод.


Агония

На исходе пятидесятых годов II века карфагеняне все больше убеждались в том, что договор с Римом накладывает на них одни обязательства, не предоставляя никаких гарантий безопасности. Вследствие возрастающей неудовлетворенности таким положением в городе появилась демократическая фракция, состоявшая, как можно догадаться, из последователей демагогической клики Баркидов. Согласно греческому писателю Аппиану, эта партия, возглавлявшаяся Гамилькаром Самнитом и Карфалоном, доказывала: раз Рим не оказывает никакой помощи, то Карфаген должен уметь сам защищать себя{1189}. В той малоприятной ситуации, когда сельскохозяйственную основу благосостояния карфагенян подрывали посягательства нумидийцев, воззвания демократов не могли не обрести широкую популярность.

Придя к власти, Гамилькар и Карфалон стали проводить жесткую политику в отношениях с Нумидией и выдворили из Карфагена всех политиков, друживших с Масиниссой. Нумидийский царь послал в Карфаген двух сыновей с требованием вернуть изгнанников. Но их тоже прогнали из города, и после того как Гамилькар Самнит напал на царевичей из засады, между Карфагеном и Нумидией началась настоящая война. Произошло сражение, в котором победу не одержала ни одна из сторон. Потом карфагеняне под командованием Гасдрубала позволили противнику себя окружить, замученные голодом сдались и были предательски перебиты нумидийцами. Уцелели и смогли сбежать в Карфаген только Гасдрубал и еще несколько человек. В результате Масинисса снова отобрал у Карфагена часть земель{1190}.

Карфагеняне не только потерпели поражение в битве с далеко не самым сильным противником, но и, напав на союзника Рима, нарушили условия договора от 201 года. Тем самым они наконец дали своим врагам в римском сенате повод для того, чтобы убедить менее задиристых коллег в обоснованности войны с Карфагеном{1191}. Конфликты в Македонии и Греции разрешились, восстания испанских племен были успешно подавлены, и теперь Рим мог обрушить на Карфаген все свои силы, которые были не только превосходящими, но и фактически непобедимыми.

Иногда утверждается, будто в римском сенате могли возрасти опасения по поводу возрождения Карфагена, поскольку в 151 году город внес последний взнос в счет оплаты контрибуции по итогам Второй Пунической войны. С такой же долей вероятности можно высказать и другое предположение: для некоторых сенаторов погашение долга могло означать не только утрату прибыльного и постоянного источника доходов, но и возможность заиметь его вновь{1192}. Завоевания сказочно обогатили Рим, на них нажились все классы{1193}. У Плутарха можно найти рассказ о пышном пиршестве, устроенном одним молодым и богатым римлянином, на котором гостям был подан медовый торт, оформленный в виде города. Хозяин объявил, что это Карфаген, и предложил его «расхитить»{1194}. История, безусловно, апокрифичная. Но она примечательна тем, что в ней заключена важная посылка: вне зависимости от того, насколько реальной или вымышленной была угроза Карфагена, его сельскохозяйственные и коммерческие ресурсы были соблазнительны для римлян{1195}.

В 150 году римляне уже подготовили армию для отправки в Северную Африку. Когда вести об этом дошли до Карфагена, в городе поднялась тревога. Покинутые североафриканскими союзниками, в том числе и Утикой, карфагеняне попытались умилостивить римлян, вернув во власть партию Ганнона, арестовав и приговорив к смертной казни Гасдрубала, полководца, руководившего нумидийской кампанией. Когда карфагенские послы прибыли в Рим для переговоров, римская армия уже отплыла на Сицилию. В сенате их встретили холодно, а после того как они рассказали об аресте и смертном приговоре Гасдрубалу, им задали вопрос: почему не сделали это раньше? На просьбу объяснить, как можно искупить вину, они получили не менее высокомерный ответ: «Вам надо во всем угождать римлянам»{1196}.

Катон, несмотря на преклонный возраст, не переставал нагнетать военную истерию. В одной из речей, выдержки из которой сохранились, он заявлял: «Карфагеняне — наши враги, ибо человек, затевающий что-то против меня и готовый пойти на меня войной, когда ему вздумается, уже мой враг, если даже и не предпринимает военных действий»{1197}. Позднее Катон выступил еще жестче: «Кто эти люди, попирающие договора? Карфагеняне. Кто эти люди, воюющие с наибольшей жестокостью? Карфагеняне. Кто эти люди, изуродовавшие Италию? Карфагеняне. Кто эти люди, молящие теперь о прощении? Карфагеняне»{1198}. Катон нанес двойной удар: воззвал к национальным чувствам, напомнив о разорении Италии{1199}, и возбудил этническую неприязнь, обыграв укоренившийся стереотип о ненадежности карфагенян. Он привычно противопоставил пунийское вероломство римской fides, главной добродетели, которой римляне гордились до такой степени, что возвели храм Верности{1200}. Катон составил досье (утеряно и является предметом непрекращающейся полемики историков), представив в нем шесть примеров непорядочности карфагенян, то есть нарушений ими договоренностей с римлянами{1201}. Надо думать, доказательство вероломства карфагенян использовалось не только для оправдания войны, но и для прикрытия собственного дипломатического двурушничества.

Пока римляне измывались над карфагенскими послами, армия получила указания приступать к операции. После того как карфагеняне передали Риму заложниками 300 детей из знатных семей, исполняя волю Рима и проявляя послушание{1202}, в Северную Африку отбыли войска — 80 000 пехотинцев и 4000 всадников. Командовали ими консулы 149 года Луций Марк Цензорин и Марк Манилий. Когда армия расположилась лагерем в Утике, римляне наконец соизволили ознакомить карфагенян с условиями, на которых можно избежать войны.

Послов доставили в римский лагерь и после сигнала, поданного трубачами, провели сквозь строй легионов, стоявших навытяжку и в полном вооружении. Перед ними на высоких креслах и в сановных позах восседали консулы. Мольбы послов о прощении Цензорин грубо отверг и потребовал, чтобы карфагеняне незамедлительно сдали римлянам все оружие и осадные механизмы. Карфагеняне повиновались, и вскоре в римский лагерь потянулись обозы. В общей сложности римляне получили доспехов и вооружений, достаточных для снаряжения 20 000 воинов, и 2000 мощных катапульт. После того как римляне полностью разоружили карфагенян, они повелели, чтобы к ним явилась депутация из тридцати знатных граждан, которым и будут изложены условия мира. Карфагенянам будет позволено жить вольно и по своим законам и даже на собственной земле, но на расстоянии не ближе шестнадцати километров от побережья{1203}. Однако право на волю они получат только при одном условии: они должны полностью разрушить свой город. Послы оторопели — ведь римляне требовали не переселения, а уничтожения города. Серж Лансель написал:

«Такой ультиматум был равнозначен смертному приговору. В истории древности не было прецедента, чтобы государство выживало после уничтожения того, что составляет его духовную основу. Не перемещение населения, а разрушение храмов, кладбищ, депортация культов наносят смертельный удар. Но и переселение людей, в материально-физическом, не религиозном смысле, могло означать исчезновение того, что давало средства для существования и raison d'etre[353] карфагенянам, гражданам приморского государства, чье могущество и благосостояние обеспечивались торговыми связями, осуществлявшимися через порты»{1204}.

Отвечали послы обиженно, прося о милосердии и пощаде. Один из них, некий Баннон, попытался воззвать к совести и благоразумию римлян. Согласно описанию Аппиана, карфагенянин заявлял, что римляне, пообещав свободу и автономию городу, разрушением Карфагена опорочат свое доброе имя и поступятся добродетелями, которыми гордятся. Баннон говорил: римляне, уничтожив Карфаген, город, возведенный по благоволению богов, совершат чудовищный акт святотатства. Мало того, стерев с лица земли город, уже уступивший им, отдавший им оружие и детей и исполнивший все требования, римляне лишь докажут свое вероломство{1205}.

Римский консул Цензорин ответил карфагенянам хитроумной риторикой. Он заявил, что их приверженность к морю принесла им одни несчастья и беды. По его логике, даже Сардинию римляне захватили по этой причине. Карфагеняне будут чувствовать себя в большей безопасности и довольстве, если займутся исключительно сельским хозяйством. Консул объяснил и мотивы римского решения. Если карфагеняне останутся в городе, то он будет напоминать им о славном прошлом и побуждать к возрождению. «Лучшее средство излечения от дурных привычек — забвение, — поучал римлянин. — Добиться этого невозможно, если любимый предмет у вас все время перед глазами». В ответ на обвинения в святотатстве Цензорин провозгласил: хотя Карфаген и будет разрушен, храмы и могилы сохранятся. А дальше он добавил, парируя обвинения в том, что Рим нарушает собственные обещания: «Мы предлагаем вам самим выбрать место для поселения, и когда вы его изберете, будете жить там согласно своим законам. Об этом мы говорили вам и прежде: карфагеняне будут жить по своим законам, если будут повиноваться нашим постановлениям. Карфагеном мы считаем вас, а не земли, на которых вы живете»{1206}.

Послам теперь надо было довести до сведения соотечественников эти неприятные известия. Но вначале они попросили римлян поставить флот на виду у всего города, чтобы граждане осознали всю тяжесть своего положения.

Но граждане взбунтовались. Разгневанная толпа убила старейшин, призывавших согласиться с требованиями Рима, и злосчастных италийских купцов, попавших под горячую руку. В городе начались приготовления к войне. Рабов отпустили на волю, чтобы они вступили в армию; восстановили на посту командующего Гасдрубала, осужденного на смертную казнь за войну с Масиниссой. После безуспешной попытки выиграть время 30-дневным перемирием, от которого консул отказался, карфагеняне, отправив в Рим новое посольство, активизировали военные приготовления. Все имеющиеся общественные здания, включая храмы, были превращены в мастерские, в которых посменно работали и мужчины, и женщины. Как свидетельствует Аппиан, каждый день в Карфагене изготовлялось 100 щитов, 300 мечей, 1000 метательных снарядов, 500 стрел и дротиков, а женщины отрезали свои волосы для катапульт{1207}. Появились серебряные монеты — впервые после последней войны с Римом, — выпущенные предположительно для выплаты жалованья войскам{1208}.

Благодаря интенсивным раскопкам, ведущимся с семидесятых годов минувшего столетия, мы располагаем большим объемом информации о том, каким был Карфаген в последние годы своего существования. Наибольший интерес вызвало открытие французских археологов, обнаруживших целый городской квартал на южном склоне холма Бирса, служившего цитаделью, административным и религиозным центром. Они назвали его «Кварталом Ганнибала» по имени прославленного полководца, занимавшего высший государственный пост приблизительно в то же время, когда застраивался этот район. Квартал на удивление хорошо сохранился, стены местами и сейчас достигают высоты почти три метра, и позволяет нам зрительно представить среду обитания примерно 700 000 жителей города перед его разрушением. Неизвестно, для кого строились эти дома, хотя археологи предполагают, исходя из однотипности зданий, что они, вероятно, предназначались для государственных служащих.

Несмотря на немощеные дороги и примитивный дренаж, «Квартал Ганнибала» своими многоэтажными домами, единообразно расставленными на прямоугольных улицах, внешне походил на другие города Средиземноморья. Многие дома, конечно, были небольшие, но имели общую планировку, присущую греческому миру: комнаты располагались вокруг центрального двора, служившего главным источником света для всего здания{1209}.

Множество цистерн для сбора и хранения дождевой воды дает наглядное представление о жизни человека, лишенного естественных источников пресной воды. Видимо, в этих цистернах накапливалось достаточно воды не только для питья и других хозяйственных нужд, но и для купания и омовений, о чем свидетельствует наличие ванных комнат, облицованных водонепроницаемой штукатуркой и оснащенных стоками. Сохранился лишь один образец такой комнаты: отдельно стоящая сидячая терракотовая ванна (с подлокотниками), в которую вода поступала, вероятно, из цистерн во дворе{1210}.

Можно предположить, что из-за каменных ступеней и лестниц по улицам не разъезжали повозки, но здесь явно процветали ремесла и торговля. В одной из руин пол был усеян обломками кораллов, обсидиана и сердолика: здесь, очевидно, находилась мастерская ювелира. На другой улице археологи нашли двор мельника: по нему все еще были разбросаны детали зерновой мельницы{1211}.

Когда римские консулы приступили к осаде, им было оказано поразительно упорное и длительное сопротивление. Хотя описание Аппианом фортификаций Карфагена, располагавшегося на перешейке, может показаться нафантазированным — огромные стены с башнями, казармами для 20 000 воинов и стойлами для 300 слонов и 4000 лошадей, — археологи действительно обнаружили тройное построение обороны, состоявшее из рвов, валов и стен{1212}.[354] Эту оборону римляне пытались безуспешно преодолеть всю оставшуюся часть 149 года. Не помогли и тяжелейшие тараны, примененные при штурме южной части внешних стен: штурм карфагеняне отбили. Осада продолжалась и весь 148 год. Карфагеняне, несмотря на дезертирство пунических городов Северной Африки, стойко выдерживали атаки. Гасдрубал досаждал римлянам на материке, нарушая их линии коммуникаций и снабжения. Пока у Карфагена не было серьезных оснований для паники{1213}.

В 147 году новый консул Луций Калпурний Пизон решил применить иную тактику — покорить последние города, все еще помогавшие карфагенянам, и полностью изолировать Карфаген. Второй командующий Луций Гостилий Манцин предпринял штурм, как ему казалось, на самом слабом участке карфагенской обороны. Ему удалось проломить брешь в стене, но карфагеняне чуть не полонили его вместе с отрядом. Их спас Сципион Эмилиан, приемный внук Сципиона Африканского, только что прибывший в Африку с подкреплениями и заданием возглавить кампанию{1214}.

Назначение командующим Сципиона Эмилиана, еще не достигшего установленного возраста, явно было вызвано неудовлетворенностью Рима ходом военной кампании. Однако он уже был избран и консулом на 147 год. Видимо, в нем проявились задатки способного полководца. Наверняка сказались и заслуги рода Сципионов в войнах с Карфагеном{1215}. Сам Эмилиан успел повоевать в Африке в качестве легата (военного трибуна), и этот опыт теперь мог пригодиться на посту командующего{1216}. Даже Катон, недруг Сципионов, одобрил его назначение{1217}.

Сципион вначале предпринял несколько вылазок, чтобы выявить самые уязвимые места в карфагенской обороне, а затем атаковал Мегару, предместье города. В результате этого нападения или по другой причине Гасдрубал, все еще пребывавший в сельской местности, решил вернуться с армией в город. Теперь все карфагенские войска сосредоточились в городе, и Сципиону оставалось только надежно его заблокировать. Для этого он обустроил на перешейке укрепленный лагерь со сторожевой башней и начал возводить дамбу, чтобы перекрыть гавань и запереть город со стороны моря.

Карфагеняне скептически отнеслись к затее Сципиона, но, видя, как быстро строится дамба, решили тайно прорыть новый вход на другой стороне гавани. Когда канал был готов, они на рассвете отправили флотилию из наскоро собранных кораблей и напали на позиции римлян{1218}. Римляне, застигнутые врасплох, поначалу растерялись, но карфагеняне не смогли воспользоваться их замешательством. Через три дня в старой гавани произошло сражение между флотилиями, в котором первоначально успех сопутствовал небольшим и юрким карфагенским судам. Но когда они возвращались обратно, чтобы на следующий день возобновить битву, часть кораблей застряла в новом проходе в гавань, преградив путь другим судам, на которые римляне, конечно же, напали и потопили несколько кораблей, прежде чем флотилия успела скрыться{1219}.

Сразу же после завершения строительства дамбы стало ясно, что она имела двойное назначение: не только блокировала гавань, но и позволяла доставлять войска и осадные орудия к фортификациям. Римляне стремились прежде всего захватить внешнюю платформу, заменявшую карфагенянам внутреннюю гавань. Карфагеняне предприняли дерзкую вылазку: обнаженные, с факелами в руках, они, пренебрегая стрелами и дротиками, добрались до первых римских осадных орудий и сожгли их. На следующий день Сципион построил новые орудия и поставил их на высоких насыпях. Отсюда римляне забросали карфагенян факелами и сосудами с горящей смолой, вынудив их уйти с платформы. Завладев этим важнейшим плацдармом, Сципион теперь уже не сомневался в том, что Карфаген рано или поздно капитулирует. Оставив часть армии у стен города, он отправился ликвидировать последние очаги сопротивления в близлежащих поселениях{1220}.

В самом Карфагене сложилась катастрофическая ситуация. Ни продукты, ни какие-либо иные средства первой необходимости не поступали в город ни с материка, ни с моря. Жилая площадь многих домов «Квартала Ганнибала» явно была разделена на меньшие помещения, что может свидетельствовать о перенаселенности города из-за наплыва беженцев из предместий и сельских районов. У карфагенян не осталось никаких надежд на выживание. Карфагенская элита столетиями удерживала власть в своих руках, теперь знати пришлось уступить ее одному особенно амбициозному человеку.

Гасдрубал уже доказал, что способен на политические махинации, организовав травлю своего главного соперника, военного начальника города. Беднягу забили до смерти скамейками в Народном собрании наверняка сподвижники Гасдрубала, когда он обвинил командующего гарнизоном безо всяких оснований в измене{1221}. Его автократические устремления проявились сразу же, как только он вернулся с армией в город{1222}. Все старейшины, не пожелавшие ему повиноваться, были казнены, а сам он облачился в наряд верховного командующего, разъезжал в полном вооружении, пурпурной мантии и в сопровождении десяти мечников. Подобно сиракузским тиранам, Гасдрубал утверждал свою власть популистскими жестами и жестокостью. В городе не хватало продовольствия, население голодало, а новоиспеченный диктатор щедро кормил свое воинство, устраивал пиры и банкеты{1223}. Мало того, он на виду римлян, стоявших у стен города, зверски пытал пленников, озлобляя противника и не оставляя карфагенянам никаких шансов на проявление милосердия к ним. Таким варварским способом Гасдрубал поднимал моральный дух: и солдатам, и гражданам ничего не оставалось, кроме как держаться до конца и сохранять верность полководцу{1224}.

Но тирания Гасдрубал а продолжалась недолго. К весне 146 года Сципион, завладев важными плацдармами и подчинив Африку, был готов нанести последний и завершающий удар. Так получилось, что свидетелем кровавой кончины Карфагена стал главный хронист Второй Пунической войны Полибий. Историк служил в Ахейском союзе, и римляне, заподозрившие его в симпатиях к Македонии, увезли заложником в Италию в начале шестидесятых годов II века. В Риме он сблизился со Сципионом Эмилианом и сопровождал его в кампаниях в Испании, Галлии и Африке (поэтому историк и оказался в Карфагене в 146 году){1225}. Согласно Полибию, Сципион, видя, как горит Карфаген, плакал:

«Размышляя над неминуемостью падений городов, народов, империй и просто человека, над судьбой Трои, когда-то великого города, над судьбой Ассирийской, Мидийской и впоследствии великой Персидской империи и недавней великолепной империи Македонии, он вдруг произнес слова поэта (Гомера):

День придет, — и погибнет священная Троя. Погибнет

Вместе с нею Приам и народ копьеносца Приама.{1226}

Полибий спросил попросту (Полибий был его наставником), что он имеет в виду, произнося эти слова, и он без колебаний и совершенно искренне назвал свою страну, чья судьба его тоже тревожит, когда он задумывается над общностью судеб человечества. И Полибий записал все так, как слышал»{1227}.

Мы не можем знать, действительно ли Полибий записал слова Сципиона в точности так, как их услышал. Каким бы ни был источник этого сюжета, Сципион проливал слезы, горюя не по поводу несчастий, которым подверг Карфаген, а переживая за судьбу своего города, Рима. Расправившись с главным соперником, Рим превратился в единственную мировую державу, но и обрек себя на то, чтобы со временем тоже испытать бедствия разрушения.

Примечательный факт: в 146 году жертвой Рима стал еще один древнейший город. Римская армия Луция Муммия захватила, разграбила и почти полностью уничтожила Коринф, подавляя восстание Ахейского союза[355]. Трагическая участь Коринфа доказывает лицемерие Рима, оправдывавшего варварское разрушение Карфагена опасениями, появившимися в связи с возрождением его могущества. Нет сомнений и в том, что желание погубить Карфаген вызывалось не только надуманной военной угрозой. Рим неплохо поживился на разрушении и грабеже двух богатейших городов древнего Средиземноморья. И в Карфагене, и в Коринфе интервенты разворовали все ценности, а уникальные произведения искусства вывезли в Рим. Сципион Эмилиан, желая найти хоть какое-то оправдание разбою, пригласил представителей греко-сицилийских городов приехать в Карфаген и заявить свои права на шедевры, украденные у них ранее карфагенянами{1228}. Как бы то ни было, распродажа рабов и присвоение карфагенских земель позволили и существенно пополнить государственную казну, и обогатиться самим римлянам[356].

Демонстративно и высокомерно изничтожив эти два города, Рим недвусмысленно предупреждал все остальные государства: любое сопротивление ему наказуемо, и никакие прошлые свидетельства величия ничего не значат в этом новом мироустройстве. Как написал Николас Перселл: «Устройство, переустройство, украшательство всегда были присущи деятельности правителей города. Столь же эффективным средством стало и разрушение… Уничтожением Карфагена и Коринфа в 146 году римляне умышленно сделали всем символическое предупреждение способом, выходившим за рамки военных традиций»{1229}. Участь, постигшая прежде Капую, была лишь прологом к полномасштабной средиземноморской драме[357]. Разрушением Карфагена и Коринфа Рим создал кровавый прецедент наказания другого государства за непослушание и силового утверждения мирового господства.


Власть над прошлым

Римляне получили то, что хотели. Начав с малого — потребовав от карфагенян в заложники детей, — они затем в буквальном смысле стерли с лица земли суверенное государство, погубив его многовековую историю, культуру и традиции. Этические обоснования в данном случае совершенно неуместны, особенно на фоне параллельного уничтожения Коринфа и притязаний на Средиземное море как mare nostrum — «наше море»{1230}. Свой новый статус мировой державы Рим утверждал не только могуществом, но и незаурядным умением всегда находить оправдание своим действиям, невзирая на реальные факты. Покончив с Карфагеном, римляне стали в определенном смысле творцами истории{1231}. В зарождении римской историографии основополагающую роль уже сыграли Ганнибаловы войны. У Фабия Пиктора появились последователи, не менее страстно желавшие документировать славное прошлое Рима.

Пиктор писал на греческом языке. Катон сочинял свой эпохальный труд Origines{1232} на латыни. В произведении, состоящем из семи книг, излагается история римлян до 149 года (в этом году автор умер)[358]. Подобно Пиктору, Катон стремился отразить особую роль в становлении великой римской державы сугубо римских добродетелей — мужества и благочестия. Однако он подчеркивает также, что своими успехами римляне обязаны не отдельным блистательным полководцам и государственным деятелям, а всему гражданскому сообществу{1233}. Хронологически (и географически) произведение Катона построено неравномерно. В двух книгах он рассказывает о происхождении народов Италии, возможно, с намерением оттенить их культурную и историческую общность и легитимность лидерства Рима{1234}.[359] Первые столетия существования Рима сжато описаны автором в одной книге, в то же время отдельная книга посвящена Первой и Второй Пуническим войнам. Две полновесные книги посвящены и очень короткому историческому периоду с начала шестидесятых годов II столетия до 149 года{1235}. Неравномерность исторического материла, возможно, объясняется нехваткой источников информации, но она также свидетельствует о намерении автора написать нечто вроде манифеста на потребу дня. Сочинение, возможно, предназначалось и для того, чтобы объяснить (или оправдать) причастность Катона и сената к уничтожению главного врага. Именно в этом труде Катон изложил шесть (предполагаемых) нарушений Карфагеном обязательств перед Римом{1236}. Позиция Карфагена, естественно, полностью проигнорирована.

Трагедия Карфагена интересовала и литераторов. Стремление придавать определенную смысловую направленность или переписывать историю прошлого обнаруживается в сочинениях не только хронистов, но и нового поколения римских эпических поэтов. Эти авторы бессознательно ориентировались на греков, но акцентировали внимание на сугубо римской тематике, пытаясь создать собственную «национальную литературную культуру»{1237}. Первыми писателями такого рода были не римляне, а италики с юга полуострова, где сохранялось влияние эллинистической культуры. Они появились в Риме во время или сразу же после завершения Второй Пунической войны и установили тесные связи с видными римскими сенаторами{1238}. Понятно, что войны с Карфагеном заняли первостепенное место в их сочинениях. Первую эпическую поэму на латинском языке о конфликте с Карфагеном написал в конце III века Гней Невий, кампанец и ветеран Первой Пунической войны. Она так и называлась — «Пуническая война»{1239}. Ему наследовал один из величайших римских поэтов Квинт Энний, калабриец, сражавшийся с карфагенянами во Второй Пунической войне. В своем эпическом шедевре «Анналы» он отобразил всю историю Рима{1240}.

И Невий, и Энний писали сочинения под влиянием древних мифов[360]. Перед нами не история римско-карфагенских отношений, а эпическое повествование о борьбе двух городов за мировое лидерство, на которую они были обречены с самого начала. В эпической поэме Невия, как, надо полагать, и у Энния (от его поэмы сохранились лишь фрагменты), царица и основательница города Дидона (Элисса в произведениях греко-эллинистических писателей) представлена современницей Энея. Замысел очевиден: поддержать фиктивную синхронность основания Карфагена и Рима, впервые провозглашенную Тимеем{1241}.[361] Согласно Невию и Эннию, пунические войны развязали не люди, они возникли по велению богов. Покровительницей Рима была Венера, мать Энея, а карфагенян в той же роли оберегала Юнона{1242}. Римляне удостоились победы только после умиротворения Юноны.

В прихотливости богов не было ничего нового: еще в «Илиаде», эпической поэме Гомера, с которого явно брали пример и Невий, и Энний, Гера, греческая Юнона, испытывала лютую ненависть к троянцам (среди которых был и Эней), а Афродита, греческая Венера, поддерживала Трою[362]. Перенос давней мифологической вражды на более современную рознь между Римом и Карфагеном, безусловно, отражал борьбу конфликтующих сторон во Второй Пунической войне за благорасположение богов. Венера была признана прародительницей римлян именно в этот период (сооружением храма Венеры Эрицинской на Капитолии), а вскоре римляне поверили и во враждебность Юноны, совершив обряды, рекомендованные жрецами, дабы ее умилостивить{1243}. Bellum Poenicum[363] Невий написал, когда Ганнибал все еще находился в Италии, в ответ на религиозную пропаганду карфагенского полководца и его свиты{1244}.[364]

Энний заканчивал «Анналы» в семидесятых годах II столетия, когда отношения Рима с Карфагеном в очередной раз испортились{1245}. Хотя он взялся описать всю историю Рима, в его произведении, как и у Катона, явно присутствовало более заинтересованное и предубежденное отношение к недавним событиям, прежде всего ко Второй Пунической войне{1246}.[365] Судя по сохранившимся фрагментам, он осуждает карфагенян, называя их «надменными нечестивцами» и обвиняя в том, что они приносят детей в жертву богам{1247}.[366] Подобно Невию, Энний изображает борьбу Карфагена и Рима в контексте божьего волеизъявления, предсказывая победу римлян по желанию Юпитера{1248}. И в Bellum Poenicum, и в «Анналах» Пунические войны представлены как предначертанная богами борьба за господство, в которой выжить уготовано только одному государству.

Нам трудно судить о том, какое влияние эти идеи оказали на решение римлян до основания разрушить Карфаген. Однако известно, что последняя акция Сципиона Эмилиана перед штурмом имела прямое отношение к миру богов. Прежде чем отправить войска в атаку, Сципион совершил торжественный ритуал evocatio[367], призывая богов Карфагена покинуть город и обрести пристанище в Риме{1249}. Эта церемония была полезна по целому ряду причин. Во-первых, римляне оберегали себя от обвинений в святотатстве, поскольку они громили нечестивый город. Одновременно это был и заключительный акт в длительной борьбе за благоволение богов. Ритуал совершался, когда победа была уже близка, и Сципион не сомневался в том, что боги ему симпатизируют. Божественное благословение, пожалованное римлянам, подтверждалось присутствием легионов у стен города, предвкушавших победу. Карфагенские боги перешли на сторону римлян, и римляне могли быть уверены в том, что господство Рима в Центральном и Западном Средиземноморье теперь санкционировано высшими силами.


Загрузка...