Карл Бруннер

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это было в мае 1933 года в городе Берлине.

Стояли чудесные солнечные дни. Но дядюшку Оскара не радовала хорошая погода. Дядюшка Оскар был прежде слесарем на заводе. А теперь он часами просиживал на скамье около Ландсвер-канала вместе с другими безработными. Конечно, приятно, что хоть солнце обогревает спину, однако он часто думал про себя: «Как странно все-таки, что солнцу решительно на все наплевать! Солнце светит всегда и всем одинаково…»

В этот день дядюшка Оскар вышел из своей квартиры на Ильзенштрассе в три часа. Вчера шурин дал ему папиросу, и он только что с наслаждением закурил ее.

Стоя на площадке четвертого этажа, дядюшка Оскар услышал странный шум.

Это маленькая Лиза Вальдман стремглав несется по лестнице снизу вверх.

Даже здесь, наверху, слышно ее тяжелое, прерывистое дыхание. Темные локоны развеваются вокруг худенького, бледного личика девочки.

Внезапно она останавливается, свешивается через перила и смотрит вниз.

Лицо ее искажено, гнев горит в больших темных глазах. Пятнадцатилетняя девочка похожа на затравленную дикую кошку.

«Ну и ну… — думает дядюшка Оскар. — Что же там стряслось?..» — И он направляется вниз.

Тут он видит, как Лиза Вальдман сжимает свой маленький кулачок. «О!» стонет она. Затем отскакивает от перил, мчится вверх по лестнице и налетает на дядюшку Оскара с такой силой, что тот теряет свою папиросу.

— Ну, Лиза, — протяжно говорит он, — тебе, видно, к спеху?

— Они идут!.. — задыхаясь, шепчет Лиза. — Они уже в доме! — и бежит дальше.

Дядюшка Оскар почуял недоброе. Но все же сначала он поднял папиросу, осторожно обтер ее, сунул в рот и попробовал затянуться — горит ли? «Потихоньку, полегоньку!» была его любимая поговорка. И только когда снова показался дымок, он перегнулся через перила, чтобы узнать, в чем дело.

Отсюда ему не было видно ни входных дверей, ни швейцарской. Пролет лестницы был узок. На каждом этаже справа и слева были двери, а посредине — раскрашенное окно. Если взглянуть сверху вниз, то казалось, что смотришь в мрачное глубокое ущелье.

Дядюшка Оскар увидел во втором этаже старуху Хербигер (ее сын вот уже месяц как сидел в концентрационном лагере в Дахау).

Она просунула в дверную щель свою трясущуюся седую голову и, испугавшись, сразу скрылась за дверью. Затем дядюшка Оскар увидел еще ниже, в первом этаже, толстую жену доктора Бема. Она в эту минуту втаскивала в квартиру своего четырехлетнего сына. Это выглядело очень смешно: в одной руке докторша держала кувшин с молоком, а другой тянула мальчика. Но тот отставал от матери, потому что сам тащил за поводок фокстерьера. Фоксик же не хотел уходить: в суматохе молоко выплеснулось из кувшина, и собачка во что бы то ни стало хотела вылизать белую лужицу.

— Иди скорее, иди скорее, ради бога! — кричала докторша и тянула сына.

И снова выплескивалось из кувшина молоко.

— Иди скорее, иди скорее, ради бога! — кричал мальчуган и тянул собачку.

Но маленький сильный фокстерьер задерживал всех. Наконец, они очутились в квартире, и дверь с шумом захлопнулась.

— Видно, все тут до смерти перепуганы, — проворчал дядюшка Оскар. — Поглядим, поглядим… — И он осторожно продолжал спускаться по лестнице.

С улицы слышны были взволнованные крики и собачий лай, но ничего нельзя было понять.

Наконец, он увидел кусочек входных дверей и дверь швейцарской. Тут дядюшка Оскар остановился и нахмурился. Он смотрел зорко, прищурив глаза. Папироса снова погасла. Но дядюшка Оскар забыл затянуться.

Сверху ему видно было только две ноги. Все остальное было скрыто. Но эти ноги были в синих шароварах и черных кожаных крагах. Они стояли на пороге заносчиво и нагло, загораживая вход. Свет падал с улицы, и на полу вестибюля лежала тень всей фигуры — огромная темная тень полицейского.

В это время в дом вошел полицейский офицер с двумя штурмовиками, быстро и деловито он направился в швейцарскую.

Сверху вошедшие казались маленькими забавными человечками, точно игрушечные фигурки. Но дядюшка Оскар прекрасно знал: все, что должно было произойти, меньше всего походило на веселую игру. Он знал, что сюда забрели не только эти молодцы. Наверное, возле дома караулила целая банда. Но кого же они тут ищут? Кого хотят увезти? Кого будут пытать на допросе? Кого поволокут в тюрьму, в концентрационный лагерь или даже под топор палача? Надо немедленно, если еще есть возможность, предупредить этого товарища. Но кто бы это мог быть?

Дядюшка Оскар жил в доме уже пятнадцать лет и знал всех жильцов. Правда, за последнее время ему мало с кем приходилось разговаривать. Надо было соблюдать осторожность. Но все-таки он приглядывался к людям.

Взгляд дядюшки Оскара задумчиво скользил с одного этажа на другой. Коммивояжера с первого этажа они, конечно, не возьмут. Он же сам наци. Доктор Бем, правда, еврей, но из-за него полицей-президент не будет страдать бессонницей. Доктор Бем рад, что ему хоть дышать позволили. Кого же в доме можно подозревать в тайной революционной работе?

Взгляд дядюшки Оскара переходит выше — на третий и на четвертый этажи. Потом еще выше — на чердачное помещение. Тут он остановился.

Дядюшка Оскар был, разумеется, прав. Дом был оцеплен полицией. Без удостоверения личности не впускали никого.

У подъезда стоял полицейский грузовик. Пять рабочих и молодая работница уже стояли на нем. Их забрали в другом месте. Двое шупо[1] сидели тут же, зажав винтовки между колен.

Арестованные с потемневшими упрямыми лицами стояли неподвижно и тихо, тесно прижавшись друг к другу. Девушка держала за руку молодого рабочего. С его изуродованного лица текла кровь.

Все они напряженно смотрели на входную дверь: кого еще выволокут оттуда эти кровожадные собаки? В их взглядах были теплота и твердость. Эти взгляды, ожидавшие нового товарища, были похожи на руки, протянутые, чтобы поддержать падающего.

Тем временем швейцар Фогель испытывал большой страх. Его комната была полна полицейскими и штурмовиками. Офицер и шпик тоже были там. Швейцар положил на стол домовую книгу и, заикаясь, пролепетал:

— Пожалуйста, пожалуйста… к вашим услугам, господин офицер…

Совесть его была чиста. Еще пять лет назад он, получив это место швейцара, вышел из социал-демократической партии. Хозяин дома хотел только «аполитичного» служащего. С полицейским участком Фогель тоже был в прекрасных отношениях. И, несмотря на это, его обуял такой страх, что ему приходилось поминутно вытирать холодный пот со лба. Каждый раз, когда с ним заговаривал человек в форме, на него нападал этот страх. Даже к почтальону он испытывал особое уважение.

Фогеля все в доме и на улице называли «птенчиком»[2].

Этот пятидесятилетний, лысый маленький человек обладал к тому же еще пискливым, птичьим голосом.

— У вас в доме живет некая Гедвига Бруннер!.. — прикрикнул на него полицейский офицер, словно «птенчик» собирался это отрицать.

— Да, да… ко-ко-конечно… — бормотал тот, заикаясь и так тряся головой, что очки слетели с его носа.

— «Бывшая секретарша расформированного культурно-просветительного рабочего союза», — прочел в записной книжке тихим, сладким голосом стоявший рядом с офицером шпик и улыбнулся. Он всегда улыбался. — Прибыла из города Эссена, — добавил он.

— Да, да, разумеется, — заикаясь, продолжал «птенчик». — Пятый этаж налево, мансарда. — И он отер пот со своей лысины.

Вдруг загудел чей-то мощный голос. Все собравшиеся в маленькой комнатке, как по команде, повернули головы в сторону кухонной двери. Было на что посмотреть: в дверях стояла фрау Фогель с горшком и суповой ложкой в руках. Она была вдвое выше и толще своего мужа. У нее были черные взъерошенные брови, широкий мясистый рот и кустики бороды на могучем двойном подбородке. «Птенчик» робко втянул лысую голову в плечи и замолк, как только его жена взяла слово.

— Она сейчас как раз дома, — гудела фрау Фогель. — Бегите-ка скоренько наверх, господин офицер. Она только что вернулась из лавки. Покупала бобы. Еще полчаса не прошло. Вы правы, это подозрительная большевичка! Целые ночи напролет она печатает что-то на пишущей машинке!

^{— Она сейчас как раз дома, — гудем фрау Фогель.}

В то время как шпик допрашивал «птенчика», Гедвига Бруннер спокойно сидела у себя в комнате за пишущей машинкой и печатала. Правда, это спокойствие было чисто внешним. Во всем облике фрау Бруннер чувствовалась какая-то напряженность. Лицо ее порой выражало нетерпение, как у человека, который вот-вот должен отправиться в далекое путешествие и еще не успел устроить перед отъездом всех своих дел.

У нее был крутой и чистый лоб и глубоко посаженные глаза. Это придавало ее лицу одновременно выражение строгости и доброты.

Она работала, склонив голову, сжав губы, наморщив лоб и, видимо, очень торопясь. Яркое майское солнце освещало через открытое окно мансарды ее белокурые волосы и белую блузку.

Вся комната выглядела светлой, чистой и приветливой. Теплый ветер колыхал белые тюлевые занавески у открытого окна. На подоконнике стояли горшки гиацинтов. За ними виднелись красные крыши и дымившиеся трубы соседних домов. Через окно в комнату врывались звуки рояля. Какая-то маленькая девочка по соседству разучивала вальс «Дунайские волны»: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Внезапно раздался новый звук. Фрау Бруннер вскинула голову и насторожилась. Не звонок ли это у двери?

Она приподнялась со стула, готовая к прыжку. Правой рукой она схватила полуисписанный листок, заправленный в машинку. И, стоя неподвижно, с вытянутой рукой, затаив дыхание, она прислушивалась.

Снова прозвучал звонок у входной двери.

Гедвига Бруннер одним рывком вытащила листок из пишущей машинки, бросила его в открытую сумку, стоявшую рядом на полу, и побежала на цыпочках в прихожую. Тихонько, еле дыша, подкралась она к двери и осторожно заглянула в глазок.

Она узнала лицо дядюшки Оскара. Тогда она быстро приоткрыла дверь, ровно настолько, чтобы тот мог просунуть свой нос и тихо прошептать:

— Пахнет гарью… Полиция уже в доме…

И тут же дверь снова захлопнулась. Дважды повернулся ключ в замке, щеколда была опущена, цепочка накинута. Все это продолжалось не больше трех секунд, и вот Гедвига Бруннер бежит уже обратно в комнату. Вдруг она останавливается. Прижав два пальца левой руки к виску и шевеля пальцами правой, словно перебирая в уме, что еще нужно сделать, она стоит посреди комнаты.

Но всего лишь одно мгновение… Затем она подбегает к столу, выдвигает ящик и торопливо выбрасывает оттуда разные бумаги.

При этом на пол падают и вещи, которые, по-видимому, не ей принадлежат: ящичек с красками, старые испорченные часы и, наконец, маленький ванька-встанька. Падая, он звенит, потому что внутри игрушки находится крошечный колокольчик. Эта маленькая железная фигурка изображает красного фронтовика с поднятым кулаком. Вот он, как живой, качается между ящичком с красками и часами, а маленький колокольчик звенит да звенит: «Плим, плим, плим… Я упал. Подними меня». Но вскоре он останавливается и стоит прямо и твердо, как и подобает ваньке-встаньке.

В то время как Гедвига Бруннер рылась в ящике, штурмовики уже вышли из швейцарской. Офицер и шпик с тремя полицейскими торопливым шагом стали подыматься по лестнице. И тут со второго этажа послышался пьяный хриплый рев.

— Пожалуйте, пожалуйте! Долой жидов! Перережем всех жидов! — рычал кто-то, и на площадке появился дядюшка Оскар все с той же недокуренной папиросой в зубах. Он шатался, как пьяный, между перилами и стеной, загородив собой узкую лестницу. Когда полицейские подошли вплотную, он всей своей тяжестью навалился на них и заорал:

— Хайль Гитлер! Вот настоящие, крепкие молодцы! Чисто арийская раса…

Он обнял офицера. Тот отодвинул его от себя, и дядюшка Оскар повис на шее другого полицейского. Они никак не могли отвязаться от него. Ведь с таким восторженным национал-социалистом не хотелось сразу обойтись слишком сурово.

— Видно, именины справлял, а? — ласково сказал один из полицейских. — Ну-ка, дай пройти!

Но дядюшка Оскар продолжал горланить и загораживал путь.

Тут шпик тихо прошепелявил своим обычным сладеньким голоском:

— От него вовсе не пахнет алкоголем, — и, не переставая нежно улыбаться, он нанес дядюшке Оскару короткий, молниеносный удар в подбородок. Старик сразу упал, как подкошенный. Шпик проделал все это быстро и незаметно, и вид у него был такой, словно ничего и не произошло.

Ноги полицейских переступили через лежащее тело и торопливо затопали вверх по лестнице.

Дядюшка Оскар скатился на несколько ступенек вниз и открыл глаза. Сначала он потянулся за своей папироской. Она лежала невдалеке. Он хотел сунуть папиросу в рот, но заметил, что мундштук в крови.

«Ага, — подумал дядюшка Оскар, — по-видимому, выбит зуб». Он ощупал свой рот и вытащил двумя пальцами правый резец.

Тогда он достал из кармана кусочек газеты и бережно завернул в нее выбитый зуб и окровавленную папиросу.

— На память, господа, — проворчал дядюшка Оскар, и в его добродушных глазах блеснул жесткий, злой огонек. — На память, милые господа! — ворчал он, засовывая пакетик в карман. Затем он приподнялся и стал прислушиваться. Полицейских не было видно. Их тяжелые шаги доносились уже с третьего этажа.

Всего два этажа до бруннеровской квартиры… Самое большее — минута ходьбы…

В этот самый миг Гедвига Бруннер еще стояла в кухне у плиты. Она погасила газ, сняла маленький блестящий алюминиевый горшок и поставила его в духовку. Все это было сделано с молниеносной быстротой. И, только закрывая духовку, рука ее дрогнула и задержалась. Ее веки опустились, и казалось, ей больно думать о чем-то… Напряженное и строгое лицо фрау Бруннер стало необычайно мягким…

Это был опасный момент. До этой минуты ей удалось не думать ни о чем другом, кроме своей прямой задачи: скрыться от полиции и не оставить никаких следов. Но теперь, когда она поставила в духовку еду для Карла, — может быть, в последний раз, — теперь ее сердце больно сжалось. Что будет с ее сыном? Что он будет делать? Как найти его снова? Ведь она ничего не может сказать ему!.. Карл еще ребенок… Даже нельзя отгнить ему адрес… О, полиция достаточно хитра! У такого ребенка она сразу бы все выпытала. Как тяжело! Такие мысли проносились в голове Гедвиги Бруннер. Но и это длилось не дольше четырех-пяти секунд. Она взяла себя в руки и побежала обратно в комнату.

(Полицейские поднимались уже на пятый этаж).

Теперь, одним рывком, стол придвигается к двери, как последняя баррикада… Схватить сумку и вспрыгнуть на подоконник — дело еще нескольких секунд. И Гедвига Бруннер уже стоит между развевающимися белыми тюлевыми занавесками. Перед ней простор голубого неба и красные черепичные крыши домов.

С подоконника падает горшок гиацинтов. Гедвига Бруннер оглядывается. Голубой гиацинт! Жаль!

В это мгновение в прихожей раздался звонок и грубый окрик за дверью:

— Откройте! Полиция!

Вторичного окрика и удара в дверь Гедвига Бруннер не слыхала: она уже спустилась из окна на крышу и карабкалась к брандмауэру. До него было не больше двадцати метров. На соседней же крыше виднелся чердачный люк с открытым окошечком. Гедвига Бруннер знала, кому принадлежит этот чердак.

Маленькая входная дверь оказалась крепче, чем этого ожидали полицейские. Ее нельзя было просто высадить плечом. Тогда шпик вытащил из кармана брюк железный ломик. Но все-таки прошло некоторое время, прежде чем удалось сломать замок и щеколду. Дядюшка Оскар внизу, на первом этаже, слышал доносившиеся сверху проклятия. На дверях была еще и стальная цепочка. Слышно было также, как выломали в двери отверстие, для того чтобы просунуть в него руку и снять цепочку.

«Да, все это не так быстро делается», подумал он, ухмыляясь.

В это время Гедвига Бруннер достигла брандмауэра и перелезла через него. Но до люка оставался еще большой кусок, и эта вторая крыша была гораздо круче, чем крыша ее дома. Ей приходилось держаться обеими руками, чтобы не поскользнуться. К тому же у нее в руках была еще и сумка, Да и черепицы были гнилые. Они то и дело ломались или отрывались под тяжестью ее тела и катились вниз. Это было опасно, так как могло обратить на себя внимание людей, находившихся внизу.

Гедвига Бруннер оглянулась. Она увидела свое открытое окно с тюлевыми занавесками и цветами. Если кто-нибудь из полицейских высунет оттуда голову, он, разумеется, ее увидит. Итак, скорее к люку!

Гедвига Бруннер не была слабой и неловкой женщиной. Ей было всего тридцать четыре года, и она состояла членом рабочего спортивного общества. Но у нее кружилась голова: под косой крышей, на которой она находилась, зияла пропасть — пятиэтажная глубина. Гедвига Бруннер чувствовала, как у нее похолодели и ослабели колени.

«Только не смотреть вниз!.. Вперед! Дело идет о жизни!»

Раз-два-три, раз-два-три… — жалобно звучал вальс «Дунайские волны».

Дверь, загороженная столом, не являлась, конечно, серьезным препятствием. Два крепких плеча уперлись в нее. Дверь распахнулась, и стол был опрокинут.

Полицейские ворвались с поднятыми револьверами. Остановившись, они несколько секунд молча осматривались в пустой комнате. Ведь дверь была заперта и забаррикадирована изнутри. Значит, можно было ждать сопротивления.

— Кто тут? — рявкнул взволнованно офицер. Он был еще совсем неопытен, так как производил самостоятельно всего только шестой обыск и арест у политических. Небольшая потасовка была бы чрезвычайно кстати! Тут бы он мог себя показать. Он согласен был даже на легкое ранение. Это произвело бы в верхах хорошее впечатление.

Молодой белобрысый офицер весь покраснел от прилива ярости.

— О-бы-с-ка-ать! — заорал он так громко, словно командовал «в атаку» целому полку.

Шупо разбежались: один на кухню, другой обратно в прихожую. Третий тоже хотел куда-нибудь побежать. Он повернулся вокруг самого себя, но в маленькой квартире больше не было комнат.

Вдруг шпик прошептал со своей постоянной улыбочкой:

— Она вылезла в окно. Это видно по всему, — и он так скромно указал на разбитый горшок гиацинтов, лежавший на полу, словно хотел извиниться перед офицером за то, что оказался умнее его.

— Сволочь! — злобно прохрипел тот. Его ярость в эту минуту удвоилась. То, что эта коммунистка скрылась, не оказав никакого сопротивления, что она, так сказать, украла у него возможность проявить себя во всем блеске, казалось ему исключительной подлостью.

— Кульке, за ней! — скомандовал он снова, широким жестом показывая на окно, как будто бы сам только что первый сделал это открытие.

Вмиг все горшки с гиацинтами повалились на пол, и черная земля высыпалась из черепков на чисто вымытый пол. Кульке стал коленями на подоконник, широко и тяжело расставив ноги и высунув наружу голову.

В это время Гедвига Бруннер уже добралась до люка. Полицейский Кульке мог бы ее еще увидеть, но он посмотрел сначала в другую сторону, направо. Он был очень исполнительный служака, этот Кульке, и внимательно все разглядывал.

Сначала он увидел три люка, две трубы, одну радиоантенну, трех голубей и кошку, пытавшуюся к ним подкрасться. Но все это было совсем не то, что он хотел бы увидеть.

Когда полицейский Кульке повернул свою огромную голову налево, то и там он не увидел ничего интересного. Окно ближайшего люка на соседней крыше было открыто и колебалось, точно его кто-то толкнул. Разумеется, от ветра. Это было ясно.

Вскоре и шпик вылез на крышу. Он, правда, быстро сообразил, в каком направлении скрылась Гедвига Бруннер, но и только. След был потерян. Выпачкав красной кирпичной пылью свои светлокоричневые брюки, он приполз, наконец, обратно. За его спиной все еще раздавалось: раз-два-три… раз-два-три… — злосчастный вальс «Дунайские волны».

За это время в комнате Гедвиги Бруннер все было перевернуто вверх дном. Содержимое всех шкафов, комода, каждого ящика в отдельности, валялось на полу в диком беспорядке: платья, шитье, посуда, белье, газеты…

И это происходило в комнате, в которой царил всегда такой строгий и разумный порядок, где нельзя было даже представить себе какую-нибудь вещь на другом месте.

Перед платяным шкафом, возле окна, сидел на корточках полицейский и дергал застрявший нижний ящик.

— Черт подери! Скоро ли, наконец?

Резкий рывок изо всей силы. Вот! Ящик выскочил, но и шупо очутился на полу.

— Ай! — кричит он и с искаженным болью лицом вытаскивает из-под себя какую-то вещицу.

Раздается тоненький звон колокольчика. Все настораживаются. Шупо разжимает руку: маленький железный ванька-встанька дерзко смотрит на него, подняв железный кулачок.

«Плим, плим, плим…» угрожающе звенит колокольчик.

Все смеются. Смеется и шпик, пискливо хихикая. Даже офицер, который сидит за столом и просматривает книги, смеется коротким снисходительным смешком, но так, чтобы не уронить своего достоинства.

Ушибленный шупо вскакивает с пола и в бешенстве выбрасывает ваньку-встаньку в окно.

Маленький красный фронтовик, описывая огромную дугу, летит с пятого этажа в голубом майском воздухе и с тихим жалобным звуком хлопается посреди двора в лужу. Ванька-встанька качается, звенит. Никто его не слышит. Он стоит по грудь в воде, но маленькая мокрая голова весело и храбро сверкает на солнце.

Полиция обшарила в бруннеровской квартире все уголки. Ничего стоящего внимания не найдено. Послали за швейцаром Фогелем, но и он больше никаких справок дать не мог.

Тогда офицер схватил фотографию, лежавшую на столе. На ней был изображен мальчик лет десяти. У него был умный и смелый взгляд. Офицер смотрел на фотографию и задумчиво облизывал губы.

— Послушайте-ка, — обратился он, наконец, к «птенчику», робко стоящему перед ним. — Кто этот олух?

Он таким быстрым движением сунул фотографию под нос швейцару, словно хотел застигнуть его врасплох.

— Ну-ка, живее! Кто это?

Он пронизывал бедного «птенчика» колющим взглядом.

Но «птенчик» не мог так быстро ответить. Он взял фотографию дрожащей левой рукой и, заикаясь, пробормотал:

— Сейчас, господин офицер, сию минуту… Пожалуйста…

Одновременно он трясущейся правой рукой искал по всем карманам очки, вертясь при этом волчком.

— Сию минуту, господин офицер… Один момент…

Наконец, очки найдены. Но они в футляре, а вынуть очки из футляра, держа другой рукой фотографию, тоже дело нелегкое!

А держать фотографию и футляр да еще надеть в то же время очки — эта задача для трясущихся рук кажется технически неразрешимой…

— Кто же это такой? — лопочет он торопливо. — По-видимому… сейчас, господин офицер, посмотрим… У меня, видите ли, очень плохое зрение. Уж вы извините! Мне кажется, это…

Но тут фотография проскальзывает у него между пальцами как раз в тот момент, когда этой же рукой он хочет надеть очки. «Птенчик» поспешно нагибается за фотографией. Но теперь падают на пол очки, потому что он их не успел еще как следует зацепить за уши. Надо поднять и то и другое. А тут еще падает футляр… Нет, двумя руками никак не справиться с тремя вещами!

В конце концов очки все-таки надеты, и фотография снова у него в руках.

— Да, конечно! — пыхтит «птенчик». — Конечно, это он! Это Карл, ее сын. Ему только что исполнилось десять лет.

— Где он? — прикрикнул на него офицер.

— Вероятно, в школе, Он должен скоро придти домой.

— Ага! — Офицер кашлянул, чтобы привлечь внимание шпика. Вот теперь он ему покажет, как он умеет вести расследование! И он высоко поднимает брови и корчит важную мину.

— Так… гм… Скажите-ка, швейцар… А у этого Карла есть родня, куда бы он мог теперь пойти?

— Мне кажется, господин офицер… — начал было «птенчик», но в дверях раздался голос его жены:

— У нее никого нет в городе. Она всего год как приехала из провинции.

Фрау Фогель только что поднялась наверх и двинулась прямо на офицера.

«Птенчик» робко подался в сторонку, чтобы не попасться ей на дороге.

Даже офицер слегка отодвинулся назад.

— Она сама почти никогда не выходила из дома. Сомнительная домоседка, что и говорить! Но зато к ней ходили совсем уж подозрительные люди. Верно, это были ее милые товарищи!

— Спасибо, — холодно и важно сказал офицер. И, опершись локтем на стол, он стал обмахиваться фотографией.

— Мамаша захочет, верно, взглянуть еще разок на свое отродье? А? — протянул он и взглядом, полным превосходства и лукавства, посмотрел на шпика. — Этот парнишка может нас навести на след.

— Конечно, — поддакнул, улыбаясь, шпик. — Превосходная идея, господин офицер.