Карлос Кастанеда, книги 1-2 (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин, carlitoska)

Введение

Летом 1960 года, будучи студентом антропологии Калифорнийского университета, что в Лос-Анджелесе, я совершил несколько поездок на Юго-Запад, чтобы собрать сведения о лекарственных растениях, используемых индейцами тех мест. События, которые я описываю здесь, начались во время одной из этих поездок.

Ожидая автобуса в приграничном городке, я разговаривал со своим другом, который был моим гидом и помощником в исследованиях. Внезапно наклонившись, он прошептал, что седоволосый старик-индеец, который сидит у окна — большой знаток растений, особенно пейотля. Я попросил приятеля представить меня этому человеку.

Мой друг подошел к нему и поздоровался. Они о чем-то заговорили, потом приятель жестом подозвал меня и тотчас отошел, не позаботившись о том, чтобы нас познакомить. Старика, казалось, это ничуть не смутило. Я назвал свое имя. В ответ он сказал, что его зовут Хуан и что он к моим услугам, при этом он воспользовался испанской вежливой формой обращения. По моей инициативе мы обменялись рукопожатием и немного помолчали. Это молчание было естественным и ненапряженным, без малейшего следа натянутости.

Хотя его темное лицо и морщинистая шея указывали на возраст, меня поразило, что его тело было крепким и мускулистым. Я сказал, что интересуюсь лекарственными растениями. По правде сказать, я почти совсем ничего не знал о пейотле, однако я заявил, что знаю очень много и даже намекнул, что ему будет полезно поговорить со мной.

Пока я болтал в таком духе, он медленно кивнул и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я отвел глаза, и дело закончилось тем, что мы сидели друг против друга в гробовом молчании. Наконец, после долгой, как мне показалось, паузы дон Хуан поднялся и выглянул в окно — подъехал его автобус. Он попрощался и покинул станцию.

Я был раздражен тем, что говорил ему чепуху и тем, что он видел меня насквозь. Когда мой приятель вернулся, он попытался утешить меня в моей неудаче. Он объяснил, что старик часто бывает молчалив и необщителен, и все-таки я долго не мог успокоиться.

Я постарался узнать, где живет дон Хуан, и потом несколько раз навестил его. При каждом визите я пытался спровоцировать его на обсуждение пейотля, но безуспешно. Мы стали, тем не менее, очень хорошими друзьями, и мои научные исследования были забыты, или, по крайней мере, перенаправлены в русло весьма далекое от первоначальных намерений.

Друг, который представил меня дону Хуану, рассказал позднее, что старик не был уроженцем Аризоны, где мы с ним встретились, — он был индейцем яки из штата Сонора в Мексике.

Сначала я видел в доне Хуане просто довольно интересного человека, который много знал о пейотле и превосходно говорил по-испански. Но люди, среди которых он жил, верили, что он владеет каким-то «секретным знанием», что он «брухо». Испанское слово «брухо» переводится как целитель, колдун и маг. Оно обозначает человека, владеющего необыкновенными и, чаще всего, злыми силами.

Я был знаком с доном Хуаном целый год, прежде у нас возникли доверительные отношения. Однажды он рассказал мне, что обладает особым знанием, которое перешло к нему от учителя, «бенефактора», как он его называл, руководившего его собственным обучением. (Benefactor (исп.) — благодетель, благоприятное обстоятельство. — Здесь и далее прим. В.О. Пелевина.) Дон Хуан, в свою очередь, взял в ученики меня, предупредив, что мне нужно принять твердое решение, ибо учение будет долгим и утомительным.

Рассказывая о своем учителе, дон Хуан использовал слово «диаблеро». Позднее я узнал, что сонорские индейцы используют его для обозначения злого человека, который практикует черную магию и способен превращаться в животных — птицу, собаку, койота или любое другое существо. Во время одной из поездок в Сонору, со мной произошел любопытный случай, хорошо иллюстрирующий отношение индейцев к диаблеро.

Как-то ночью я ехал в машине с двумя знакомыми индейцами и увидел на дороге крупное животное, похожее на собаку. Один из моих попутчиков сказал, что это не собака, а гигантский койот. Я притормозил и остановился на обочине, чтобы получше его разглядеть. Постояв несколько секунд в свете фар, животное бросилось в чаппараль и исчезло. (Чаппараль — заросли кустарникового дуба, типичные для плоскогорий Мексики и юга США)

Это был, без сомнения, койот, но в два раза крупнее обычного. Взволнованно переговариваясь, индейцы пришли к выводу, что это было необычное животное, и, скорее всего, это был диаблеро. Я решил воспользоваться случаем и расспросить местных индейцев об их вере в существование диаблеро. Встречаясь со многими людьми, я пересказывал случившееся и задавал вопросы. Следующие три разговора показывают их типичные реакции.

— Ты думаешь, это был койот, Чой? — спросил я молодого человека после того, как он выслушал историю.

— Кто знает? Собака, конечно. Для койота он слишком велик.

— А тебе не кажется, что это был диаблеро?

— Ну, это ерунда. Такого не бывает.

— Почему ты так думаешь?

— Люди выдумывают всякое. Бьюсь об заклад, что если бы ты поймал его, то убедился бы, что это собака. Вот я однажды собрался ехать в город, поднялся до рассвета и оседлал лошадь, а когда выезжал, увидел на дороге темную тень, похожую на большое животное. Моя лошадь шарахнулась и выбросила меня из седла. Я тоже перепугался, но оказалось, что это была просто женщина, шедшая в город.

— Ты хочешь сказать, Чой, что не веришь в существование диаблеро?

— Диаблеро? Что такое диаблеро? Скажи мне, что такое диаблеро?

— Я не знаю. Мануэль, который ехал со мной той ночью, сказал, что этот койот мог быть диаблеро. Может быть, ты мне расскажешь, что такое диаблеро?

— Говорят, что диаблеро — это брухо, который может принимать любую форму, какую он захочет принять. Только каждый ребенок знает, что это враки. Старики здесь набиты историями о диаблеро, но среди молодежи ты не услышишь ничего подобного.

— Что за животное это было, как ты думаешь, донья Лус? — спросил я женщину средних лет.

— Лишь бог знает наверняка. Но я думаю, что это был не койот. Есть вещи, которые только кажутся койотами, но не являются ими на самом деле. Да, а бежал твой койот, или он ел?

— Он стоял, но в первый момент мне показалось, что он что-то ел.

— А в пасти он что-нибудь держал?

— Может быть и держал. Но скажи мне, какая разница?

— Разница есть. Если он что-то держал в пасти, то это был не койот.

— Кто же тогда это был?

— Мужчина или женщина.

— Как вы называете таких людей, донья Лус?

Она не отвечала. Я настаивал еще некоторое время, но безрезультатно. Наконец, она сказала, что не знает. Я спросил, не называют ли таких людей диаблеро, и она сказала, что это одно из названий, даваемых им.

— А ты знаешь какого-нибудь диаблеро? — спросил я.

— Я знала одну женщину, — ответила она, — только ее убили. Это произошло, когда я была еще маленькой. Женщина, как говорили, превращалась в собаку, и как-то ночью собака забежала в дом белого человека, чтобы украсть сыр. Он застрелил ее из пистолета, и в тот самый момент, когда собака подохла в доме белого человека, женщина умерла в своей хижине. Ее родственники собрались вместе, пришли к белому человеку и потребовали выкуп. Ему пришлось выложить немало за ее убийство.

— Как они могли потребовать выкуп, если он убил всего лишь собаку?

— Они сказали, что белый знал, что это не собака, потому что с ним были другие люди, и все они видели, что собака встала на задние лапы и, как человек, потянулась к сыру, который лежал на подносе, подвешенном к крыше. Люди ждали вора, так как сыр исчезал каждую ночь. Когда тот человек убивал вора, он знал, что это не собака.

— Есть ли диаблеро теперь, донья Лус?

— Подобные вещи держат в тайне. Говорят, что больше диаблеро нет, но я сомневаюсь в этом, потому что кто-нибудь из семейства диаблеро обязан изучать то, что знает диаблеро. У диаблеро есть свои законы, и один из них состоит в том, что диаблеро должен обучить своим секретам кого-то из своего рода.

— Как ты думаешь Хенаро, что это было за животное? — спросил я одного глубокого старика.

— Какая-нибудь собака, сбежавшая с ранчо.

— А может быть диаблеро?

— Диаблеро? Ты с ума сошел! Нет никаких диаблеро.

— Подожди, их нет теперь, или их не было никогда?

— Одно время они были, да. Это всем известно. Каждый это знает. Но люди боялись их и поубивали их всех.

— Кто убил их?

— Кто-кто, люди, конечно. Последнего диаблеро, о котором я слышал, звали С. Он один убил десятки, а может и сотни людей своим колдовством. Люди не могли больше этого терпеть, они собрались вместе, захватили его среди ночи врасплох и сожгли живьем.

— Когда это было?

— В 1942 году.

— Ты видел это сам?

— Нет. Но люди до сих пор рассказывают об этом. Говорят, от него не осталось даже пепла, только большая лужа жира.

Дон Хуан определял своего бенефактора, как диаблеро, но он никогда не говорил о том, где учился и никогда не называл имени своего учителя. Фактически, дон Хуан рассказывал ничтожно мало о своей личной жизни. Он сообщил только, что родился на Юго-Западе в 1891 году, что провел почти всю свою жизнь в Мексике, что в 1900 году его семья была изгнана мексиканским правительством в Центральную Мексику вместе с тысячами других сонорских индейцев, и что он жил в Центральной и Южной Мексике до 1940 года. Таким образом, поскольку дон Хуан много путешествовал, его знания могут быть продуктом многих влияний. И, несмотря на то, что он считал себя индейцем из Соноры, я не уверен можно ли привязать его знания только к культуре сонорских индейцев. Здесь, однако, я не ставлю своей задачей точно определить культурное происхождение его знания.

Мое ученичество у дона Хуана началось в июне 1961 года. Я часто встречался с ним и до этого, но беседовал всегда, только как антрополог-наблюдатель. Во время своих первых разговоров я делал записи описательного характера. Позднее, по памяти, я восстанавливал весь разговор. Однако когда я стал его учеником, этот метод сделался весьма затруднительным, так как разговоры затрагивали много различных тем. Потом дон Хуан все-таки разрешил мне, после долгих уговоров, открыто записывать все. Мне также очень хотелось фотографировать и делать магнитофонные записи, но этого он не позволил.

Сначала мое ученичество проходило в Аризоне, а затем в Соноре, так как дон Хуан в период моего обучения переехал в Мексику. Методика, которую я использовал, состояла в том, чтобы видеться с ним по несколько дней, как можно чаще. Мои визиты стали более частыми и длительными в летние месяцы 1961-64 гг. Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что такой метод тормозил мое продвижение, так как он не давал мне полностью подпасть под влияние учителя, в чем я очень нуждался для успешного обучения. Однако, для меня лично, этот метод был полезен тем, что давал определенную несвязанность, которая помогала не утратить критичности — что было бы невозможно, будь я учеником постоянно, без перерывов. В сентябре 1965 года я добровольно отказался от ученичества.

Спустя несколько месяцев после моего ухода мне пришла в голову идея систематизировать свои полевые заметки. Поскольку собранный материал был крайне обширен и заключал в себе много постороннего, я попытался для начала классифицировать его.

Я разобрал материал по темам и расположил их иерархически по субъективной важности, то есть в смысле того влияния, какое они оказывали на меня. И вот что у меня получилось: использование галлюциногенных растений; процедуры и формулы, используемые в магии; добывание и употребление предметов силы; использование лекарственных растений; песни и легенды.

Оглядываясь на тогдашние события, я понял, что мои попытки классифицировать их не дают ничего, кроме изобретения новых категорий, отсюда, любая попытка улучшить схему приведет к еще более сложному изобретательству. Это было не то, что я хотел.

После моего отказа от ученичества мне нужно было осознать то, что я пережил, а то, что я воспринимал, являлось связной системой верований. С самого начала моего обучения для меня стало очевидным, что учение дона Хуана имеет четкий внутренний строй. Как только он начал передавать его мне, он стал выстраивать свои объяснения в определенном порядке. Распознать этот порядок и понять его оказалось для меня труднейшей задачей. В связи с моей неспособностью понять, я и через четыре года ученичества все еще был начинающим. Было ясно, что знание дона Хуана и метод, которым он его передавал, были теми же, что и у его бенефактора, поэтому мои трудности в понимании его учения были аналогичны тем, с которыми столкнулся он сам. Дон Хуан указывал на это, вспоминая о собственной неспособности понять учителя в пору своего ученичества. Эти замечания привели меня к убеждению, что любой начинающий, индеец или неиндеец, получает знания невоспринимаемыми из-за непостижимости характеристик тех явлений, с которыми он сталкивается. Лично я, западный человек, нашел эти характеристики такими запутанными, что для меня было совершенно невозможно объяснить их в системе понятий моей собственной каждодневной жизни. И я был вынужден прийти к заключению, что любая попытка изложить этот полевой материал своими словами оказалась бы неудачной.

Таким образом, для меня стало очевидно, что знание дона Хуана следует рассматривать в том аспекте, в каком он сам его видит. Лишь в этом ракурсе оно может быть очевидным и убедительным. Пытаясь совместить свои собственные взгляды с таковыми дона Хуана, я понял, что когда бы он ни пытался объяснить мне свое знание, он использовал понятия, очевидные для него. Но поскольку эти понятия и концепции были чужды мне, попытки понять его учение так, как понимал его он сам, ставили меня в тупик. Поэтому моей первой задачей было определить именно его порядок изложения концепций. Работая в этом направлении, я заметил, что дон Хуан делает особое ударение на определенной части своего учения, которая заключается в использовании галлюциногенных растений. На основе этого своего заключения я пересмотрел собственную систему категорий. Дон Хуан использовал в отдельности и в различных обстоятельствах три галлюциногенных растения: кактус пейотль (Lophophora Williamsii), дурман (Datura inoxia, синоним D. meteloides) и грибы (вероятно, Psilocybe mexicana)

Задолго до своего контакта с европейцами американские индейцы знали о галлюциногенных свойствах этих растений. Из-за своих свойств эти растения широко применялись для получения удовольствия, для лечения и для достижения состояния экстаза. Особую часть своего учения дон Хуан отводил использованию их для получения силы, которую он называл олли, а так же для достижения мудрости или знания того, как правильно жить.

Дон Хуан понимал значение растений в их способности продуцировать состояния особого восприятия в человеческом существе. Он вводил меня в последовательное постижение этих состояний, чтобы раскрыть некоторые концепции и показать ценность своего знания. Я назвал их «состояниями необычной реальности», имея в виду такую реальность, которая противостоит нашей повседневной жизни. В контексте учения дона Хуана эти состояния рассматривались как реальные, хотя их реальность была иной.

Дон Хуан считал, что состояния необычной реальности были единственной формой прагматического учения и единственным способом достижения силы. Складывалось впечатление, что все прочие части его учения были второстепенны в сравнении с достижением силы. Эта точка зрения определяла отношение дона Хуана ко всему, не связанному прямо с состояниями необычной реальности.

В моих полевых заметках разбросаны замечания относительно того, что дон Хуан думал по этому поводу. Например, в одном из разговоров он заметил, что некоторые предметы имеют в себе определенное количество силы. Он сказал, что хотя сам он и не испытывает особого уважения к таким предметам, они используются колдунами (брухо) низшего порядка. Я часто спрашивал его о таких предметах, но он, казалось, был совершенно не заинтересован в обсуждении этого вопроса. Когда в другой раз речь зашла на эту тему, он нехотя согласился рассказать о них.

— Есть определенные предметы, которые наделены силой, — сказал он. — Есть масса таких предметов, они используются могущественными людьми с помощью дружественных духов. Эти предметы — инструменты, но не обычные инструменты, а инструменты смерти. И все же это только инструменты. У них нет силы учить. Правильно говоря, они относятся к категории предметов войны и предназначены для удара. Они созданы для того, чтобы убивать.

— Что это за предметы, дон Хуан?

— На самом деле это не предметы, скорее это разновидности силы.

— Как можно заполучить эти разновидности силы?

— Это зависит от типа предмета, который тебе нужен.

— А какие они бывают?

— Я уже говорил, что их много. Все, что угодно может быть предметом силы.

— Ну, а какие из них являются самыми сильными?

— Сила предмета зависит от его владельца, от того, каким человеком он является. Предметы силы, употребляемые низшими колдунами, почти что шутка; сильный же, могущественный брухо дает свою силу своим инструментам.

— Какие предметы силы наиболее обычны? Какие из них предпочитает большинство колдунов?

— Тут нет предпочтения. Все они предметы силы. Все — одно и то же.

— Есть ли у тебя какие-нибудь, дон Хуан? — Он не ответил, он просто смотрел на меня и смеялся. Долгое время он ничего не отвечал, и я подумал, что раздражаю его своими вопросами.

— Есть ограничения для этих типов силы, — продолжил он. — Но я не уверен, что это будет тебе понятно. Я потратил чуть ли не всю свою жизнь, чтобы понять: олли может открыть все секреты этих низших сил, показав, что все это детские игрушки. Одно время у меня были инструменты подобного рода, я был очень молод.

— Какие предметы силы у тебя были?

— Маис-пинто, кристаллы и перья.

— Что такое маис-пинто, дон Хуан?

— Это небольшой вырост зерна, который имеет в своей середине язычок красного цвета.

— Это один единственный вырост?

— Нет, брухо владеет 48-ю выростами.

— Для чего эти выросты, дон Хуан?

— Любой из них может убить человека, войдя в его тело.

— Как вырост попадает в тело человека?

— Это предмет силы, и его сила заключается, помимо всего прочего в том, что он входит в тело.

— Что он делает, когда войдет в тело?

— Он растворяется в теле, затем оседает в груди или кишечнике. Человек заболевает и, за исключением тех случаев, когда брухо, который его лечит, сильнее, чем тот, который околдовал, он умирает через три месяца после того, как вырост вошел в его тело.

— Есть ли какой-нибудь способ вылечить его?

— Единственный способ — это высосать вырост из тела, но очень мало кто из брухо осмелится сделать это. Брухо может добиться успеха и высосать вырост, но, если он недостаточно могуществен, чтобы исторгнуть его из себя, то этот вырост попадет в него самого и убьет.

— Но каким образом вырост проникает в чье-либо тело?

— Чтобы объяснить тебе это, я должен объяснить тебе колдовство на зерне, которое является одним из самых сильных, какие я знаю. Колдовство делается двумя выростами. Один из них помещают внутрь свежего бутона желтого цветка. Цветок затем помещают в такое место, где он войдет в контакт с жертвой: туда, где человек ходит каждый день, или в любое место, где он обычно бывает. Как только жертва наступит на вырост или коснется его как-либо — колдовство исполнено, вырост растворяется в теле.

— Что случается с выростом после того, как человек его коснется?

— Вся его сила уходит в человека, и вырост свободен. Это уже совсем другой вырост. Он может быть оставлен на месте колдовства или сметен прочь — не имеет значения. Лучше замести его под кусты, где его подберут птицы.

— Может ли птица съесть вырост раньше, чем его коснулся человек?

— Нет, таких глупых птиц нет, уверяю тебя. Птицы держатся от него подальше.

Затем дон Хуан описал очень сложную процедуру, посредством которой эти выросты могут быть получены.

— Ты должен понимать, что маис-пинто — это лишь инструмент, но не олли, — сказал он. — Когда ты сделаешь для себя это разделение, у тебя не будет здесь проблем. Но если ты рассматриваешь такие инструменты как совершенные, то ты дурак.

— Предметы силы так же сильны, как олли? — спросил я.

Дон Хуан укоризненно посмотрел на меня, прежде чем ответить. Казалось, что он старается быть очень терпеливым со мной.

— Кристаллы, маис-пинто и перья — просто игрушки по сравнению с олли. Эти предметы силы бывают нужны лишь тогда, когда человек не имеет олли. Пустая трата времени исследовать их, особенно для тебя. Ты должен стараться заполучить олли. Когда ты преуспеешь в этом, ты поймешь то, что я говорю тебе сейчас. Предметы силы — это все равно, что игрушки для детей.

— Не пойми меня неверно, дон Хуан, — запротестовал я. — Я хочу иметь олли, но я также хочу узнать все, что смогу. Ты сам говорил, что знание — это сила.

— Нет, — ответил он с чувством. — Сила покоится на том, какого рода знанием ты владеешь. Какой смысл от знания вещей, которые бесполезны?

В системе верований дона Хуана процесс достижения олли означал исключительно эксплуатацию состояний необычной реальности, которые он продуцировал во мне при помощи галлюциногенных растений. Он считал, что сосредотачивая внимание на этих состояниях и опуская прочие аспекты знания, которое он передавал мне, я подойду к связному пониманию того, что испытал.

Поэтому я разделил эту книгу на две части. В первой части я даю выборки из моих полевых заметок, относящиеся к состояниям необычной реальности, которые я испытывал во время своего ученичества. Поскольку я расположил свои записи так, чтобы возникала непрерывность повествования, они не всегда оказываются в правильном хронологическом порядке. Я никогда не описывал состояние необычной реальности раньше, чем через несколько дней после того, как испытал его; я ждал до тех пор, пока мог писать спокойно и объективно. Однако мои разговоры с доном Хуаном записывались по мере того, как они велись, сразу после каждого состояния необычной реальности. Поэтому, мои отчеты об этих разговорах иногда опережают описание самого опыта.

Мои полевые записки описывают субъективную версию того, что я ощущал во время опыта. И она излагается здесь точно так же, как я излагал ее дону Хуану, который требовал полного восстановления каждой детали и точного пересказа каждого опыта.

Во время записи этих опытов я добавил отдельные детали в попытке охватить состояния необычной реальности полностью. Мои полевые записки также освещают содержание верований дона Хуана.

Я сжал длинные страницы вопросов и ответов между доном Хуаном и мной для того, чтобы избежать повторений. Но, поскольку я хотел также передать общее настроение наших разговоров, я сокращал лишь те диалоги, которые ничего не добавили к моему пониманию его пути знания. Информация, которую дон Хуан давал мне о своем пути знания, всегда была спорадической, и на каждое высказывание с его стороны приходилось много часов моих вопросов. Тем не менее, было бесчисленное количество случаев, когда он свободно открывал его мне.

Во второй части этой книги я даю структурный анализ, выведенный исключительно из материала, изложенного в первой части. *

* Вторая часть в русском переводе опущена. По единодушному мнению американских антропологов, обещанный в ней структурный анализ не удался. Больше того, некоторые исследователи увидели в этом малосодержательном и «очень научном» анализе пародию на этнометодологические труды Харольда Гарфинкла, университетского руководителя К. Кастанеды. Сам Кастанеда не раз признавал, что вторая часть книги необязательна.

1

В моих заметках, первое занятие с доном Хуаном датировано 23-м июня 1961 года. Это была та встреча, с которой началось мое обучение. Я много раз встречался с ним и до этого, но лишь в качестве наблюдателя. При каждом удобном случае я просил учить меня о пейотле. Он каждый раз игнорировал мою просьбу, но никогда не отказывал наотрез. Я истолковал его колебания как принципиальную возможность того, что однажды он начнет говорить со мной о своем знании.

В этот раз он дал мне понять, что согласится на мою просьбу, если я обладаю ясностью мысли и направленностью по отношению к тому, о чем прошу. Для меня было невозможно выполнить это условие, так как моя просьба об обучении была лишь предлогом для того, чтобы установить с ним тесную связь. Я считал, что мое знакомство с этим предметом может расположить его к тому, что он будет в большей степени склонен к разговорам, тем самым приоткрывая для меня дверь к своему знанию о свойствах растений. Он, однако, истолковал мою просьбу буквально — его интересовала лишь моя устремленность в желании учиться о пейотле.

Пятница, 23 июня 1961 года.

— Ты будешь учить меня о пейотле?

— Почему ты хочешь знать об этом?

— Я действительно хочу знать об этом. Разве просто хотеть знать — недостаточная причина?

— Нет, ты должен заглянуть в свое сердце и выяснить, почему такой молодой человек, как ты, хочет поставить себе такую задачу.

— Почему ты учился этому сам, дон Хуан?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Может быть у нас с тобой одна причина?

— Сомневаюсь в этом. Я индеец. У нас разные пути.

— Единственная причина — это то, что я хочу узнать об этом, просто, чтобы знать. Но уверяю тебя, дон Хуан, у меня нет дурных намерений.

— Я верю тебе. Я курил о тебе.

— Что ты сказал?

— Это сейчас неважно. Я знаю твои намерения.

— Ты хочешь сказать, что видел меня насквозь?

— Ты можешь называть это так.

— Ну, а будешь ли ты меня учить?

— Нет.

— Потому, что я не индеец?

— Нет, потому, что ты не знаешь своего сердца. Что важно, так это чтобы ты точно знал почему хочешь связаться с этим. Если бы ты был индейцем, то одного твоего желания было бы достаточно. Очень мало индейцев имеют такое желание.

Воскресенье, 25 июня 1961 года.

В пятницу я весь день находился с доном Хуаном, собираясь уезжать в семь часов вечера. Мы сидели на веранде перед его домом и я решился еще раз задать вопрос об учении. Это был уже надоевший вопрос, и я ожидал опять получить отказ. Я спросил существует ли для него какая-нибудь возможность принять одно мое желание учиться, как если бы я был индейцем? Он долго не отвечал. Я был вынужден ждать, так как он, казалось, пытался что-то решить. Наконец, он сказал, что такая возможность есть и начал объяснение.

Он указал на то, что я устаю, когда сижу на полу, и что мне следует найти «пятно», на котором я мог бы сидеть без усталости. Я сидел с поджатыми к подбородку коленями, обхватив ноги руками. Когда он сказал, что я устал, я понял, что спину мою ломит и что я совсем вымотан.

Я ожидал, что он объяснит что это за «пятно», но он не делал этого. Я решил, что он думает, что мне нужно сменить положение тела, поэтому я поднялся и пересел поближе к нему. Он жестом отверг такое решение и наставительным тоном пояснил, что «место» означает место, где человек может чувствовать себя счастливым и сильным. Он похлопал по месту, где сидел сам, и сказал, что это его собственное место, затем добавил, что он поставил передо мной задачу, которую я должен решить самостоятельно и немедленно.

То, что он имел в виду, было для меня загадкой. Я не имел представления ни о том, с чего начать, ни даже о том, что я все-таки должен сделать. Несколько раз я просил его дать хоть какое-нибудь объяснение или хотя бы намек на то, с чего начать поиски места, где я буду чувствовать себя счастливым и сильным. Я настаивал на объяснении, так как ничего не понимал. Он предложил мне ходить по веранде, пока не найду «пятно».

Я поднялся и начал ходить по полу. Я чувствовал себя очень глупо и опять сел рядом с ним.

Он, казалось, был очень недоволен и обвинил меня в том, что я его не слушаю. Он сказал, что, по-видимому, я не хочу учиться. Через некоторое время, успокоившись, он объяснил, что не на каждом месте хорошо сидеть или находиться, и что в пределах веранды одно место будет уникальным, «пятно», на котором мне будет лучше всего. Моей задачей было выделить его среди всех остальных мест. То есть я должен был «прочувствовать» все возможные места, пока без всяких сомнений смогу определить, какое из них правильное.

Я возразил, что хотя веранда и не очень велика (3,5 на 2,5 метра), возможных мест на ней множество и у меня займет слишком много времени проверка их всех. А поскольку он не указал размеров пятна, их количество возрастает до бесконечности. Но мои возражения пропали даром. Он поднялся и резко предупредил меня, что может быть на это уйдут дни, но что, если я не решу задачу, то могу уезжать, так как ему будет нечего сказать мне. Он подчеркнул, что сам он знает, где находится мое пятно, поэтому я не смогу его обмануть. Он сказал, что это абсолютное условие, при выполнении которого он сможет принять мое желание учиться за достаточную причину. Он добавил, что в его мире ничто не является подарком и все, что в нем есть, чему можно учиться, постигается трудным путем. Он отправился в кусты, чтобы справить нужду, а затем вернулся в дом через заднюю дверь.

Я подумал, что задание найти определенное пятно счастья было просто его способом отделаться от меня. Однако, я поднялся и стал шагать туда-сюда по веранде. Небо было безоблачным, поэтому не смотря на сумерки мне было все хорошо видно как на самой веранде, так и рядом с ней. Должно быть, я ходил около часа или более того, но не происходило ничего, что открыло бы мне местонахождение пятна. Я устал шагать и сел на пол. Через несколько минут я пересел на другое место, затем еще на одно, пока таким образом не прошел весь пол. Я старался почувствовать разницу между местами, но у меня не было для этого никаких критериев. Я чувствовал, что напрасно трачу время, но оставался. Я оправдывал себя тем, что приехал издалека только для того, чтобы встретиться с доном Хуаном, и мне действительно нечего больше делать.

Я лег на спину, подложив руки под голову. Затем перекатился на живот и полежал немного так. Я повторил такое перекатывание много раз по всему полу и наконец мне показалось, что я все таки наткнулся на какой-то критерий — я заметил, что мне становится теплее, когда я лежу на спине.

Я стал кататься опять, теперь в обратную сторону. Я пролежал всю длину пола лицом вниз там, где прежде лежал на спине. Я испытывал то же ощущение тепла или холода в зависимости от положения, в котором лежал, но разницы между местами не было.

Затем мне пришла в голову мысль, показавшаяся в тот момент блестящей: место дона Хуана! Я сел там и затем лег, сначала лицом вниз, а затем на спину, но это место было точно таким же, как и все остальные. Я подумал, что мне нужно попрощаться с доном Хуаном, но мне было неудобно будить его. Я взглянул на часы. Было два часа ночи. Я катался по полу уже шесть часов.

В этот момент дон Хуан вышел и пошел вокруг дома в кусты чаппараля. Вернувшись, он встал у двери. Я чувствовал себя отверженным, мне хотелось сказать ему что-нибудь отвратительное и уехать. Но я сообразил, что это не его вина, это был мой собственный выбор идти через всю эту чепуху. Я сказал ему, что побежден, что как идиот, катался всю ночь по полу и все еще не вижу никакого смысла в загадке.

Он рассмеялся и сказал, что это его не удивляет, поскольку я не пользовался глазами. Это было так, хотя я был уверен, что мне нужно, по его словам, «ощутить» разницу. Я сказал ему об этом, но он возразил, что глазами можно ощущать, когда не смотришь на вещи прямо. И раз уж я за это взялся, сказал он, то у меня нет другого способа решить задачу, кроме как использовать все, что у меня осталось, — глаза.

Он вошел в дом. Я был уверен, что он наблюдает за мной. Я думал, что иначе он не смог бы узнать, что я не пользовался глазами.

Я снова начал кататься, так как такой метод поиска показался мне самым удобным. Однако теперь, сложив руки перед собой и опираясь на них подбородком, я всматривался в каждую деталь. Когда я фокусировал свой взгляд на точке, находящейся прямо перед моими глазами, вся периферийная зона моего поля зрения становилась окрашенной зеленовато-желтым цветом. Эффект был поразительным. Держа глаза фиксированными на точке прямо перед собой, я начал ползти в сторону на животе, передвигаясь примерно на тридцать сантиметров за раз.

Внезапно, в точке, находящейся примерно на середине пола, я почувствовал перемену оттенка. В точке справа от меня, все еще на периферии зрения, зеленовато-желтый оттенок стал интенсивно пурпурным. Я сконцентрировал на этом свое внимание. Пурпурный цвет сделался более бледным и оставался таким постоянно, пока я удерживал на нем свое внимание. Я отметил место своим пиджаком и позвал дона Хуана. Он вышел на веранду. Я был очень возбужден. Я действительно видел разницу в оттенках. Он, казалось, не был удивлен этим, он предложил мне сесть на это место и описать свои ощущения.

Я сел туда, а затем лег на спину. Он стоял рядом, дожидаясь моего отчета о самочувствии. Я не чувствовал ничего особенного. Примерно в течение пятнадцати минут я пытался ощутить или увидеть разницу, в то время как дон Хуан терпеливо стоял рядом. Я чувствовал какое-то отвращение. Во рту появился металлический привкус. Внезапно у меня заболела голова. Появилось ощущение, что я заболел. Мысль о моем бессмысленном предприятии раздирала меня до ярости. Я поднялся.

Дон Хуан, по-видимому, заметил мое расстройство. Он не смеялся, но сказал, что мне следует быть несгибаемым с самим собой, если я хочу учиться. Лишь два выхода есть у меня, сказал он. Или сдаться и ехать домой — и в этом случае я никогда не буду учиться, — или решить задачу.

Он вновь ушел в дом. Я хотел немедленно уехать, но был слишком усталым для этого. К тому же ощущение разницы оттенков было столь явным, что я был уверен, что все же нашел разницу, хотя, возможно, могли бы найтись и какие-нибудь другие заметные изменения. Во всяком случае, уезжать было слишком поздно. Поэтому я снова лег на пол и начал все сначала.

На этот раз я быстро передвигался с места на место, минуя точку дона Хуана, до конца веранды, затем развернулся, чтобы захватить внешнюю ее часть. Когда я достиг центра пола, то понял, что произошло еще одно изменение в окраске, снова на краю поля зрения. Однообразный зеленовато-желтый оттенок, который я видел повсюду, превратился в одном месте, справа от меня, в яркий серо-зеленый. Я снял ботинок и отметил эту точку. После этого я продолжил ползать, пока не исследовал пол во всех возможных направлениях. Больше никаких изменений окраски не было.

Я вернулся к точке, отмеченной ботинком, и осмотрел ее. Эта точка находилась чуть более, чем в полутора метрах от той, что была отмечена пиджаком, в юго-восточном направлении. Рядом с ней находился большой камень. Совсем ненадолго я присел рядом, пытаясь найти отгадку, приглядываясь к каждой детали, но не смог почувствовать никакой разницы.

Я решил еще раз обследовать первую точку. Опустившись на колени, я собрался улечься на свой пиджак, но неожиданно испытал странное ощущение. Оно было похоже на ощущение чего-то физически давящего на мой живот. В один момент я вскочил и ретировался. Волосы на шее поднялись дыбом, ноги выгнулись, туловище наклонилось вперед, а пальцы согнулись, как клешни. Я заметил свою необычную позу и испугался еще больше.

Я невольно попятился и уселся рядом со своей туфлей. Я пытался сообразить, что вызвало у меня такой испуг. Я подумал, что должно быть причиной всему усталость. Уже почти наступило утро. Я чувствовал себя глупо и неудобно. Между тем, я никак не мог понять, что же меня так испугало, и никак не мог уразуметь, чего добивается от меня дон Хуан.

Я решил предпринять последнюю попытку. Я поднялся и медленно приблизился к точке, отмеченной пиджаком, и снова испытал то же ощущение. На этот раз мне пришлось сделать большое усилие, чтобы держать себя в руках. Я сел, а затем стал на колени, чтобы лечь на живот, но не смог заставить себя это сделать. Я опустил руки на пол. Мое дыхание участилось, желудок был неспокоен. Возникло острое ощущение паники и большое желание убежать прочь. Думая, что дон Хуан, возможно, наблюдает за мной, я медленно отполз на второе место и прислонился спиной к камню. Я хотел немного отдохнуть и привести в порядок свои мысли, но заснул.

Я услышал, как дон Хуан смеется и разговаривает, глядя на меня сверху. Я проснулся.

— Ты нашел точку, — сказал он.

Сначала я не понял его, но он вновь сказал, что это то самое место. Я ответил, что действительно не вижу никакой разницы.

Он попросил меня сравнить свои ощущения в этот момент с теми, которые были у меня, когда я обследовал первую точку. Тут мне впервые пришло в голову, что, пожалуй, я не смогу объяснить ощущения прошедшей ночи. По какой-то необъяснимой причине я действительно боялся места, отмеченного пиджаком. Он заметил, что только дурак может не почувствовать разницу.

Я спросил его, имеют ли эти места названия. Он сказал, что хорошее место называют «сиденьем», а плохое — «врагом». Он сказал, что эти два места — ключ к самочувствию человека, особенно такого человека, который ищет знания. Простой акт сидения на своем месте наполняет человека силой; с другой стороны, «враг» ослабляет человека и даже может вызвать его смерть. Он сказал, что я восполнил свою энергию, сильно потраченную минувшей ночью тем, что некоторое время спал на правильном месте.

Он сказал также, что оттенки, которые я наблюдал в связи с каждым из этих мест, имеют то же общее действие, придавая силы или уменьшая их. Я спросил его, есть ли для меня другие места, подобные тем двум, которые я нашел, и как мне следует искать их. Он сказал, что в мире есть очень много мест, похожих на эти два, и что лучший способ находить их — отмечать соответствующие им цвета.

Для меня осталось неясным, решил я в действительности задачу или нет. Я даже не был уверен, что проблема вообще была, и не мог избавиться от ощущения, что все это было натянуто и спорно. Я был убежден, что дон Хуан всю ночь следил за мной и затем стал шутить надо мной, говоря, что место, где я заснул, было местом, которое я искал. Я, однако, никак не мог найти логической причины для такого поступка, и когда он попросил меня сесть на второе место, я не смог этого сделать. Имелся странный пробел между моим практическим опытом боязни второго места и моими рациональными рассуждениями обо всем этом в целом.

Дон Хуан, с другой стороны, был абсолютно уверен, что я добился успеха, и, поступая в соответствии со своим обещанием, сказал, что согласен учить меня о пейотле.

— Ты просил учить тебя о Мескалито, — сказал он. — Я хотел узнать, имеется ли у тебя необходимый запас сил, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Мескалито — это нечто такое, с чем нельзя шутить. Ты должен уметь владеть своими ресурсами. Сейчас я понимаю, что могу принять твое желание за достаточную причину.

— Ты действительно собираешься учить меня о пейотле? — спросил я.

— Я предпочитаю называть его Мескалито. Делай и ты так же.

— Когда ты собираешься начать?

— Это не так просто. Сначала ты должен быть готов.

— Я думаю, что я готов.

— Это не шутка. Ты должен подождать, пока не останется сомнений, и тогда ты встретишься с ним.

— Мне следует подготовиться?

— Нет, тебе следует просто ждать. Ты можешь отказаться от всей этой затеи через некоторое время. Ты легко устаешь. Прошлой ночью ты был готов сдаться, как только почувствовал первые трудности. Мескалито требует очень серьезного намерения.

2

Понедельник, 7 августа 1961 года.

Я подъехал к дому дона Хуана в Аризоне в пятницу примерно в 7 часов вечера. На веранде вместе с ним сидели еще пятеро индейцев. Я поздоровался с ними и сел рядом, ожидая, что они что-нибудь скажут. После традиционного молчания один из мужчин поднялся, подошел ко мне и сказал: «Добрый вечер». Я поднялся и ответил: «Добрый вечер». Остальные мужчины тоже встали и начали по очереди подходить ко мне, здороваясь. Потом все снова расселись по своим местам.

Эти люди показались мне довольно застенчивыми — из-за молчаливости, хотя все они говорили по-испански. Должно быть, около половины восьмого все внезапно встали и направились к задней половине дома. Никто не разговаривал. Дон Хуан сделал мне знак следовать за всеми, и мы забрались в старенький грузовичок, стоявший там. Я сел рядом с доном Хуаном и еще двумя молодыми людьми. Там не было ни сидений, ни скамеек, а железный пол оказался болезненно твердым, особенно когда мы свернули с шоссе и поехали по грунтовой дороге. Дон Хуан прошептал, что мы едем к дому одного из его друзей, у которого есть для меня семь Мескалито.

— А у тебя самого нет? — спросил я.

— У меня есть, но я не могу предложить их тебе. Видишь ли, это должен сделать кто-то другой.

— Почему?

— Может быть, ты ему не понравишься, и тогда ты не сможешь встретить его с подобающим уважением, и наша с тобой дружба будет нарушена.

— Почему я мог бы ему не понравиться, ведь я никогда ему ничего не делал?

— Тебе и не нужно что-либо делать, чтобы понравиться или не понравиться. Он или принимает людей, или отбрасывает прочь.

— Но если я не понравлюсь ему, то смогу ли я что-нибудь сделать, чтобы расположить его к себе?

— Нет. Я ничего не могу придумать, что тут можно сделать, — сказал дон Хуан. Он наполовину отвернулся от меня и я больше не мог с ним разговаривать.

Мы ехали, должно быть, по меньшей мере, час, прежде, чем остановились перед маленьким домом. Было совсем темно, и после того, как водитель выключил фары, я мог разобрать лишь смутный контур строения. Молодая женщина, судя по акценту, мексиканка, кричала на собаку, чтобы та перестала лаять. Мы вылезли из грузовика и вошли в дом. Мужчины пробормотали «Буэнос ночес», проходя мимо нее. Она ответила им и снова принялась кричать на собаку.

Комната была большой, она была забита множеством вещей. Слабый свет от маленькой электрической лампочки освещал помещение очень тускло. Тут было несколько стульев, со сломанными ножками и просиженными сиденьями, прислоненных к стене. Трое мужчин сели на диван, который был самым большим из всей мебели в комнате. Он был очень стар и продавлен до самого пола; в тусклом свете он казался красным и грязным. В течение долгого времени мы сидели молча.

Один из мужчин внезапно поднялся и вышел в другую комнату. Он был лет пятидесяти, темный и высокий. Минуту спустя он вернулся, неся в руке кофейник. Открыв крышку, он вручил кофейник мне; внутри было семь странно выглядевших предметов. Они различались по размеру и форме. Некоторые были почти круглыми, другие — продолговатыми. На ощупь они походили на пасту из земляного ореха или на пробку. Коричневая окраска заставляла их выглядеть наподобие твердой сухой ореховой скорлупы. Я вертел их в руках, ощупывая поверхность в течение некоторого времени.

— Это надо жевать, — сказал дон Хуан шепотом.

Пока он не заговорил, я не замечал, что он сел рядом со мной. Я взглянул на других мужчин, но никто не смотрел на меня. Они разговаривали между собой очень тихими голосами. Это был момент острой нерешительности и страха. Я чувствовал, что почти не могу собой владеть.

— Мне нужно выйти в туалет, — сказал я дону Хуану.

Он протянул мне кофейник и я положил туда батончики пейотля. Когда я встал, мужчина, принесший кофейник, обратился ко мне и сказал, что туалет в соседней комнате. Туалет был почти напротив двери. Рядом с ним, едва не вплотную, стояла большая кровать, занимавшая чуть ли не половину помещения. На ней спала женщина. Некоторое время я неподвижно стоял возле двери, а затем вернулся в комнату, где находились остальные мужчины. Хозяин дома заговорил со мной по-английски:

— Дон Хуан сказал, что вы из Южной Америки. Есть ли там Мескалито?

Я ответил ему, что никогда даже не слышал об этом. Они, казалось, интересовались Южной Америкой, и мы некоторое время говорили об индейцах. Затем один из них спросил меня, почему я хочу принимать пейотль. Я сказал, что хочу узнать, что это такое. Они все застенчиво засмеялись.

Дон Хуан повернулся ко мне и сказал: «Жуй, жуй». Мои ладони были влажными, живот сжался. Кофейник с батончиками пейотля стоял на полу возле моего стула. Я наклонился, взял один наугад и положил его в рот. Он имел затхлый привкус. Я раскусил его пополам и начал жевать один из кусочков. Во рту появилась сильная вяжущая горечь, через минуту весь рот у меня онемел. Горечь усиливалась по мере того, как я продолжал жевать, борясь с невероятным притоком слюны. По ощущениям десен и внутренней поверхности рта казалось, будто я ем соленое сухое мясо или рыбу, и это вынуждало жевать еще сильнее. Спустя какое-то время, я разжевал вторую половину, и мой рот так онемел, что я перестал чувствовать горечь. Батончик пейотля напоминал теперь волокна мякоти апельсина, или сахарного тростника, и я не знал, проглотить ли мне эти волокна или выплюнуть их.

В этот момент хозяин дома поднялся и пригласил всех на веранду. Мы вышли и сели в ряд возле стены. Сидеть там, в темноте, было очень удобно. Я был крайним справа. Хозяин принес бутылку текильи. Дон Хуан, который находился рядом со мной, поместил кофейник с батончиками пейотля у меня между ног. Потом он протянул мне бутылку, которая передавалась по кругу, и сказал, чтобы я отхлебнул немного, чтобы смыть горечь.

Я выплюнул остатки первого батончика и взял в рот немного напитка. Дон Хуан предупредил, чтобы я не глотал его, а только прополоскал рот, чтобы остановить слюну. Со слюной это помогло мало, но горечь действительно уменьшилась.

Дон Хуан дал мне кусочек сухого абрикоса, а может это была сухая фига — я не мог ничего разглядеть в темноте и не мог разобрать вкус, — и велел разжевать его основательно и медленно, не торопясь. Мне было трудно глотать. Казалось, проглоченное не пойдет вниз.

Через некоторое время бутылка снова пошла по кругу. Дон Хуан дал мне кусочек волокнистого сухого мяса. Я сказал, что не хочу есть.

— Это не еда, — сказал он твердо.

Вся эта процедура повторилась шесть раз. Я помню, что разжевал уже шесть батончиков, когда разговор стал очень оживленным, хотя я и не мог понять, на каком языке говорят. Тема разговора, в котором все участвовали, была очень интересной, и я старался слушать внимательно, чтобы самому принять участие. Но когда я попытался говорить, то понял, что не могу. Слова бесцельно крутились у меня во рту.

Я сидел, опершись спиной о стену и вслушивался в разговор. Все говорили по-итальянски, вновь и вновь повторяя одну и ту же фразу о глупости акул. Мне казалось, что это логичная и понятная тема. Я как-то рассказывал дону Хуану историю о том, как первые испанцы назвали реку Колорадо в Аризоне «рекой затопленного леса» («El rio de los tizones»), но кто-то неправильно написал слово «tizones», и реку стали называть «El rio de los tiburones» (река акул). Я был уверен, что все обсуждали именно эту историю, и мне не приходило в голову, что никто из них не говорит по-итальянски.

Я очень хотел подняться, но не помню, сделал ли это. Я попросил кого-то дать мне воды, так как испытывал невыносимую жажду.

Дон Хуан принес большую соусницу, наполненную водой. Он поставил ее на землю у стены. Также он принес маленькую чашку или банку, зачерпнул ею из соусницы и вручил мне, сказав, что я не должен проглатывать воду, а могу лишь прополоскать рот, чтобы освежить его.

Вода выглядела странно сверкающей, стеклянной, как тонкая слюда. Я хотел спросить дона Хуана об этом, и старательно пытался выразить свои мысли на английском, но вспомнил, что он не говорит по-английски.

Я испытал очень затруднительный момент, когда понял, что хотя в голове совершенно ясные мысли, высказать их невозможно. Я хотел сделать замечание относительно странного качества воды, но то, что за этим последовало, не было речью. Я ощущал, что мои невысказанные мысли выходили у меня изо рта в жидком виде. Было ощущение рвоты без усилий и без сокращения диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов.

Я прополоскал рот и чувство, что меня рвет, исчезло. К тому времени все звуки пропали, и я обнаружил, что мне трудно фокусировать на чем-либо свои глаза. Я посмотрел на дона Хуана, но когда повернул голову, выяснилось, что мое поле зрения уменьшилось до круглого участка посередине. Чувство не было пугающим, не было неприятным, наоборот в нем была какая-то захватывающая новизна. Я мог буквально сканировать землю, остановив свой взгляд на одной точке и поворачивая затем голову в любом направлении. Когда я выходил на веранду, мне показалось, что на улице совсем темно, виднелось только зарево огней города. И, однако же, в поле моего теперешнего зрения все было ясно видно. Я забыл о доне Хуане и обо всех остальных и полностью отдался обследованию земли лучом своего зрения.

Я увидел соединение пола веранды со стеной, затем медленно повернул голову правее, и, скользя взглядом по стене, увидел дона Хуана, сидевшего возле нее. Я сместил голову влево, чтобы посмотреть на воду и наткнулся взглядом на дно соусницы. Я медленно приподнял голову и увидел среднего размера собаку, черную, которая приближалась к воде. Собака начала пить. Я поднял руку, чтобы прогнать ее от воды. Чтобы выполнить это, я сфокусировал взгляд на собаке и внезапно увидел, что собака стала прозрачной. Вода же была сияющей, тягучей жидкостью. Я видел, как она идет по горлу собаки в ее тело; я видел, как затем вода равномерно растекается по всему ее телу, а затем изливается через каждый из волосков. Я видел, как светящаяся жидкость движется по каждому волоску и затем выходит из них, образуя длинный, белый, шелковистый ореол.

В этот момент я ощутил сильные конвульсии, и через пару секунд вокруг меня сформировался очень низкий и узкий туннель, твердый и странно холодный. На ощупь он был как бы из листовой жести. Я оказался сидящим на полу туннеля. Я попытался встать, но ушиб голову о железный потолок, а туннель сжался до такой степени, что я стал задыхаться. Я помню, что пополз к круглому отверстию, где туннель заканчивался. Когда я до него добрался, я уже совсем забыл о собаке, о доне Хуане и о себе самом, я был измучен, моя одежда была мокрой и липкой. Я начал перекатываться по земле, пытаясь найти положение, в котором можно было бы отдохнуть и в котором у меня перестало бы так сильно стучать сердце. При одном из этих передвижений я снова увидел собаку.

Моя память тут же вернулась ко мне, и внезапно в мозгу у меня прояснилось. Я оглянулся, чтобы посмотреть на дона Хуана, но не мог различить никого и ничего. Я мог видеть только собаку, которая становилась светящейся. Свет исходил из ее тела. Я снова увидел, как вода текла по нему, освещая все вокруг, наподобие костра. Я добрался до воды, опустил лицо в соусницу и стал пить вместе с собакой. Мои руки упирались в землю, и когда я пил, я видел, как жидкость течет по венам, переливаясь красными, желтыми и зелеными оттенками. Я пил, пока сам не начал полыхать. Я пил, пока жидкость не стала выливаться из моего тела через каждую пору, не стала выливаться наружу, подобно шелковым волокнам, и я тоже обрел длинный, светящийся и переливающийся ореол. Я посмотрел на собаку — ее ореол был точно таким же, как у меня. Большая радость наполнила все мое существо, и мы вместе побежали в направлении какого-то желтого тепла, исходившего из неопределенного места. И там мы принялись играть. Мы играли с псом и боролись, пока я не стал замечать и распознавать все его желания, а он мои. Мы по очереди управляли друг другом, как в театре марионеток. Я мог заставить его двигать ногами тем, что покручивал своей ступней, а когда он кивал головой, я всякий раз чувствовал непреодолимое желание прыгать. Но его коронным номером было заставить меня чесать голову ногой, когда я находился в сидячем положении, — он добивался этого, хлопая ушами. Это действие было для меня невыносимо забавным. Какой уровень изящества и иронии, думал я, какое мастерство! Веселость, которая мной овладела, была неописуемой. Я смеялся до тех пор, пока от этого мне не сделалось почти невозможно дышать.

У меня было ясное ощущение того, что я не могу открыть глаза. Я словно бы глядел через толщу воды. Это было длительное и очень болезненное состояние, как будто твой ум проснулся, а сам ты никак не можешь окончательно пробудиться. Затем мир понемногу обрел свои привычные черты. Мое поле зрения снова стало широким, и вместе с этим у меня получилось совершить первое осознанное действие, состоявшее в том, что я оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на это чудесное существо. И тут я столкнулся с очень трудным переходом. Изменение моего нормального состояния прошло для меня почти незаметно: я был в сознании, мои чувства и мысли были критериями этого, поэтому переход показался легким. Но эта вторая фаза — пробуждение к обычному трезвому сознанию — была поистине ужасной. Я забыл, что я — человек. Печаль от такого непоправимого обстоятельства оказалась столь велика, что я заплакал.

Суббота, 5 августа 1961 года.

Поздним утром, после завтрака, хозяин дома отвез нас домой. Я был очень усталым, но не мог уснуть в грузовике. Только когда тот человек уехал, у меня получилось уснуть на веранде. Дон Хуан накрыл меня одеялом.

Когда я проснулся, было уже темно. Я поискал дона Хуана, но в доме его не было. Он пришел позднее с котелком жареных бобов и стопкой лепешек. Я был исключительно голоден. После того, как мы закончили есть, он попросил рассказать ему все, что случилось со мной предыдущей ночью. Я детально пересказал ему все мною испытанное, так аккуратно, как только это было возможно. Когда я закончил, он кивнул головой и сказал:

— Я думаю, что с тобой все в порядке. Мне сейчас трудно объяснить почему, но я думаю, что для тебя все прошло хорошо. Видишь ли, иногда он игрив, как ребенок, иногда — ужасен, устрашающ. Он или шутит, или предельно серьезен. Невозможно сказать заранее, каким он будет с другим человеком. Но когда знаешь его хорошо — иногда можно. Ты играл с ним этой ночью. Ты единственный из всех, кого я знаю, у кого была такая встреча.

— Чем испытанное мной отличается от того, что испытывают другие?

— Ты не индеец, поэтому мне трудно описать, что есть что. Могу только сказать, что он или принимает людей, или отталкивает их, независимо от того, индейцы они или нет. Это я знаю. Я видел много таких. Я знаю также, что часто он шутит и заставляет смеяться, но я никогда не видел, чтобы он играл с кем-либо.

— Может быть ты мне скажешь, дон Хуан, как пейотль защищает…

Он не дал мне закончить, резко тронув за плечо.

— Никогда не называй его так! Ты еще недостаточно знаешь его.

— Как Мескалито защищает людей?

— Он советует. Он отвечает на вопросы, на все, какие ему задашь.

— Значит, Мескалито реален? Я имею в виду, что он что-то такое, что можно увидеть?

Он, казалось, был ошарашен моим вопросом. Он взглянул на меня с каким-то вопрошающим выражением.

— Я хочу сказать, что Мескалито…

— Я слышал, что ты сказал, — перебил он. — Разве ты не видел его прошлой ночью?

Я хотел сказать, что видел лишь собаку, но заметил его озадаченный взгляд.

— Так ты думаешь, что то, что я видел прошлой ночью, было им? — уточнил я.

Он взглянул на меня с участием, затем усмехнулся, покачал головой, как если бы не мог поверить, и очень проникновенным тоном произнес:

— Только не говори мне, что думаешь это была твоя… мама!

Он приостановился, говоря «мама», так как то, что он хотел сказать, было «tu chingada madre» — идиома, используемая, как неуважительный намек на мать другого. Слово «мама» было так неподходяще, что мы оба долго смеялись. Потом я понял, что он заснул, так и не ответив на мой вопрос.

Воскресенье, 6 августа 1961 года.

Я отвез дона Хуана к дому, где принимал пейотль. По дороге он сказал, что имя человека, который «представил» меня Мескалито — Джон. Подъехав к его дому, мы нашли его сидящим на веранде с двумя молодыми людьми. У всех было явно очень хорошее настроение. Они смеялись и разговаривали очень непринужденно. Все трое говорили по-английски в совершенстве. Я сказал Джону, что приехал поблагодарить за оказанную мне помощь.

Я хотел узнать их мнение о своем поведении во время галлюциногенного опыта, и сказал, что пытался думать о том, что я делал предыдущей ночью, но не смог вспомнить. Они смеялись и не были расположены говорить об этом. Они, казалось, сдерживались из-за присутствия дона Хуана. Они все поглядывали на него, как бы ожидая утвердительного знака. Хотя этого и не заметил, дон Хуан, видимо, дал им такой знак, потому что Джон внезапно начал рассказывать о том, что я делал прошлой ночью.

Он узнал о том, что я был «взят», когда меня стошнило. Он утверждал, что меня стошнило 30 раз. Дон Хуан поправил его, сказав что не тридцать, а только десять.

Джон продолжал:

— Когда мы все подвинулись к тебе, ты был застывшим и у тебя были конвульсии. Очень долгое время, лежа на спине, ты двигал ртом, как будто говоришь. Затем ты стал стучать головой об пол, и дон Хуан надел старую шляпу тебе на голову, тогда ты это прекратил. Потом ты несколько часов лежал на полу, дрожа и дергаясь время от времени. Я думаю, как раз тогда все заснули, но я слышал сквозь сон, как ты пыхтел и стонал. Затем я услышал, как ты вскрикнул и я проснулся. Я увидел, как ты, вскрикивая, подпрыгиваешь вверх. Ты бросился к воде, перевернул посудину и стал барахтаться в луже. Дон Хуан принес тебе еще воды. Некоторое время ты сидел спокойно перед соусницей, а потом снова подпрыгнул и снял с себя всю одежду. Ты встал на колени перед водой и начал пить большими глотками. Затем ты просто сидел и смотрел в пространство. Мы думали, что ты будешь сидеть так все время. Почти все, включая дона Хуана, снова заснули, когда ты с воем вскочил и погнался за собакой. Собака испугалась, тоже завыла и побежала к задней половине дома. От этого все проснулись. Ты выбежал с другой стороны дома, продолжая преследовать собаку. Она убегала от тебя, лая и завывая. Я думаю, ты раз двадцать оббежал дом вокруг, с воплями и лаем. Я боялся, что соседи заинтересуются. Здесь близко нет соседей, но твои завывания были такими громкими, что их можно было услышать с очень большого расстояния.

Один из молодых людей добавил:

— Ты поймал собаку и принес ее на веранду на руках.

Джон продолжал:

— Затем ты стал играть с собакой. Ты боролся с ней, вы кусали друг друга и играли. Это, мне кажется, было забавно. Моя собака обычно не играет. Но на этот раз ты и собака катались друг через друга.

— Затем вы оба побежали к воде и собака лакала вместе с тобой, — сказал молодой человек, — вы пять или шесть раз бегали вместе с собакой к воде.

— Как долго это продолжалось? — спросил я.

— Несколько часов, — ответил Джон. — Один раз мы потеряли вас из виду. Я думал, что ты побежал за дом. Мы только слышали, как ты лаял и визжал. Ты лаял так похоже на собаку, что мы не могли вас отличить.

— Может, это и была собака? — предположил я.

Они засмеялись, и Джон сказал.

— Нет, парень, лаял именно ты.

— А что было потом?

Все трое смотрели друг на друга и, казалось, были в затруднении, вспоминая, что было потом. Наконец, молодой человек, который до этого молчал, сказал:

— Он поперхнулся, — и посмотрел на дона Хуана.

— Да, ты, наверное, поперхнулся, — продолжал Джон. — Ты начал очень странно плакать и затем упал на пол. Мы думали, что ты откусываешь себе язык. Дон Хуан разжал тебе челюсти и плеснул на лицо воды. Тогда ты начал дрожать, и по всему телу у тебя опять пошла конвульсия. Затем ты долгое время оставался неподвижным. Дон Хуан сказал, что все закончилось. Но к этому времени уже наступило утро, и мы оставили тебя спать на веранде, накрыв одеялом.

Тут он остановился и взглянул на остальных, которые, казалось, едва сдерживают смех. Он повернулся к дону Хуану и о чем-то его спросил. Дон Хуан ответил ему, а потом повернулся ко мне и сказал:

— Мы оставили тебя на веранде, так как боялись, что ты начнешь писать по всем комнатам.

Все они громко рассмеялись.

— Что со мной было? — спросил я. — Разве я…

— Разве ты? — передразнил меня Джон. — Мы не собирались тебе об этом говорить, но дон Хуан сказал, что все в порядке. Ты обоссал мою собаку.

— Что я сделал?

— Ты же не думаешь, что собака бегала от тебя потому, что она тебя боялась? Собака убегала, потому что ты ссал на нее.

Все захохотали. Я попытался обратиться к одному из молодых людей, но все они так смеялись, что он меня не услышал. Джон продолжал:

— Мой пес тоже не остался в долгу. Он тоже начал на тебя ссать.

Это заявление, видимо, было чрезвычайно смешным, так как все буквально покатились со смеху, включая дона Хуана. Когда они успокоились, я спросил со всей серьезностью:

— Это правда? Это действительно было?

Все еще смеясь, Джон ответил:

— Клянусь тебе, моя собака действительно на тебя ссала.

По дороге обратно к дому дона Хуана я спросил его:

— Это действительно все случилось, дон Хуан?

— Да, — сказал он, — но они не знают того, что ты видел. Они не понимают, что ты играл с «ним». Вот почему я не беспокоил тебя.

— Но неужели все это дело со мной и собакой, писающими друг на друга — правда?

— Это была не собака! Сколько раз мне нужно говорить тебе это? Это единственный способ понять. Единственный способ. Это был «он» — тот, кто играл с тобой.

— Знал ли ты, что все это происходит, до того как я рассказал об этом?

Он запнулся на какой-то момент, прежде чем ответить.

— Нет, но я подозревал, что с тобой все хорошо, потому что ты не был испуган.

— Собака действительно играла со мной так, как они об этом рассказывают?

— Проклятье! Это была не собака!

Четверг, 17 августа 1961 года.

Я высказал дону Хуану все, что думал по поводу этого своего опыта. С точки зрения той работы, которую я планировал, это было катастрофическое событие. Я сказал, что и думать не хочу о повторной встрече с Мескалито. Я согласился, что все, что произошло, уже произошло, но это никак не может подвигнуть меня искать новую встречу. Я серьезно считал, что непригоден для предприятий такого рода.

Пейотль, в качестве последействия, поселил во мне странного рода физическое неудобство. Это был неопределенный страх или беспокойство, какая-то меланхолия, качества которой я не мог точно определить. Я ни в коем случае не находил такое состояние удовлетворительным.

Дон Хуан засмеялся и сказал:

— Ты начинаешь учиться.

— Учение такого рода не для меня. Я не создан для него, дон Хуан.

— Ты всегда преувеличиваешь.

— Это не преувеличение.

— Нет, это так. Плохо то, что ты преувеличиваешь одни только отрицательные стороны.

— Тут нет положительных сторон, насколько это касается меня. Все это меня пугает.

— Нет ничего плохого в том, что это тебя пугает. Когда ты боишься, ты видишь вещи по-другому.

— Но я не забочусь о том, чтобы видеть вещи по-другому, дон Хуан. Я думаю оставить учение о Мескалито в покое. Я не могу с ним справиться. Это действительно плохо для меня.

— Конечно, это плохо — даже для меня. Не одного тебя это сбило с толку.

— Но отчего бы тебе оказаться сбитым с толку?

— Я думаю о том, что ты видел прошлой ночью. Мескалито, без сомнения, играл с тобой, и это меня поражает. Это было указание, знак.

— Что это было за указание, дон Хуан?

— Мескалито указывал мне на тебя.

— Зачем?

— Тогда мне было это неясно, но теперь понятно. Он имел в виду, что ты избранный.

— Ты имеешь в виду, что я был избран для какой-то цели или что-то вроде того?

— Нет, я имею в виду, что Мескалито сказал мне, что ты можешь быть тем человеком которого я ищу.

— Когда он тебе это сказал?

— Он сказал мне это тем, что играл с тобой. Это делает тебя избранным человеком для меня.

— Что это значит, быть избранным человеком?

— Есть некоторые секреты, которые я знаю. У меня есть секреты, которые я не могу открыть никому, кроме избранного человека. Прошлой ночью, когда я наблюдал за тем, как ты играешь с Мескалито, мне стало ясно, что ты именно такой человек. При этом ты не индеец. Поразительно!

— Но что это значит для меня, дон Хуан?

— Я принял решение и буду учить тебя тем секретам, которые делают судьбу человека знания.

— Ты имеешь в виду секреты Мескалито?

— Да, но это не все секреты, которые я знаю. Есть и другие, иного рода, которые я хотел бы кому-нибудь передать. Я сам имел учителя, и я тоже стал его избранным человеком, выполнив определенное условие. Он обучил меня всему, что я знаю.

Я опять спросил, чего эта новая роль потребует от меня; он сказал, что учение — единственно требуемая вещь. Учение в том смысле, в каком оно проходило последние два дня.

То, как разворачивалась ситуация, было очень странным. Я решил сказать, что собираюсь оставить мысль учиться о пейотле, но прежде, чем я успел что-либо произнести, он предложил учить меня своему знанию. Я не понял, что он имеет в виду, но чувствовал, что это серьезно.

Я стал говорить, что для подобного дела у меня отсутствуют необходимые качества — требуется редкое мужество, которого у меня нет. Я объяснил, что для меня характерно говорить о действиях, которые совершают другие. Мне было бы очень интересно узнать его мнения и взгляды, и я был бы счастлив, если бы мог сидеть тут и слушать его рассказы целыми днями. Для меня это было бы учением.

Он слушал меня, не перебивая. Я говорил долго.

— Все это очень легко понять, — сказал он, после того как я закончил. — Страх — первый естественный враг, которого человек встречает на своем пути к знанию. Ты, ко всему прочему, любопытен. Это решает дело. Ты будешь учиться независимо от себя самого — таково правило.

Я продолжал протестовать, пытаясь разубедить его. Но он, казалось, был полностью уверен, что мне не остается ничего другого, кроме как учиться.

— Ты не о том думаешь, — сказал он. — Мескалито действительно играл с тобой. Об этом следует подумать. Почему ты не ухватишься за это, вместо того чтобы думать о собственном страхе.

— Разве это было так уж необычно?

— Ты единственный человек, которого я видел играющим с Мескалито. Ты не привык к жизни такого рода, поэтому знаки прошли мимо тебя. Да, ты серьезный человек, но ты применяешь свою серьезность к тому, о чем ты думаешь, а не к тому, что происходит вокруг тебя. Ты слишком много думаешь о самом себе. В этом твоя беда. Это дает ужасную усталость.

— Но что еще можно делать, дон Хуан?

— Ищи чудеса вокруг и смотри на них. Ты устаешь от смотрения на себя, и эта усталость делает тебя слепым и глухим ко всему остальному.

— Ты попал в точку, дон Хуан. Но как мне измениться?

— Думай о чуде Мескалито, играющего с тобой. Не думай ни о чем другом. Остальное придет к тебе само.

Воскресенье, 20 августа 1961 года.

Прошлой ночью дон Хуан начал вводить меня в пространство своего знания. Мы сидели перед его домом в темноте. Внезапно после долгого молчания он начал говорить. Он сказал, что собирается дать мне совет теми же самыми словами, которыми воспользовался его бенефактор в первый день, когда он сам стал его учеником. Дон Хуан, видимо, запомнил наизусть эти слова, так как он повторил их несколько раз, чтобы быть уверенным, что я ничего не пропущу:

— Человек идет к знанию так же, как он идет на войну, — полностью проснувшийся, со страхом, с уважением и с абсолютной уверенностью. Идти к знанию или идти на войну как бы то ни было иначе является ошибкой. И тот, кто совершает ее, доживет до того дня, когда ему придется жалеть о сделанных шагах.

Я спросил его, почему это так, он ответил, что когда человек выполняет это условие, для него не существует ошибок, с которыми ему придется считаться. При любых обстоятельствах его действия теряют бестолковый, мечущийся характер действий дурака. Если такой человек терпит поражение, он проигрывает только битву, и по этому поводу у него не будет больших сожалений.

Затем он сказал, что будет учить меня об олли тем самым способом, каким это делал его бенефактор. Он особо подчеркнул слова «тем самым способом», повторив это выражение несколько раз.

— Олли, — сказал он, — это энергия, которую человек может внести в свою жизнь, чтобы она помогала ему, советовала и давала силы, необходимые для выполнения действий, будь они большие или маленькие, плохие или хорошие. Олли нужен для того, чтобы укреплять жизнь человека, направлять его поступки и углублять его знание. Фактически, помощь олли в приобретении знания неоценима. Олли позволит тебе видеть и понимать вещи, о которых ни одно человеческое существо, вероятно, не расскажет тебе.

— Олли — это что-то вроде сторожевого духа? — спросил я.

— Нет, это не сторож и не дух.

— Мескалито — это твой олли?

— Нет, Мескалито — это энергия другого рода: уникальная сила, защитник, учитель.

— Что делает Мескалито отличным от олли?

— Его нельзя приручить и использовать, как приручают и используют олли. Мескалито вне тебя. Он показывается во многих формах тому, кто стоит перед ним, будь это колдун или деревенский мальчик.

Дон Хуан с глубоким уважением говорил о том, что Мескалито является учителем правильного образа жизни. Я спросил его, как Мескалито учит правильному образу жизни, и дон Хуан ответил, что Мескалито показывает, как жить.

— Как он это показывает? — спросил я.

— У него много способов показать это. Иногда он показывает это на своей руке или на камнях, или на деревьях, или прямо перед тобой.

— Это как картинки перед тобой? — спросил я.

— Нет. Это как учение перед тобой.

— Говорит ли Мескалито с людьми?

— Да, но не словами.

— Как же тогда он говорит?

— Он с каждым говорит по-разному.

Я чувствовал, что мои вопросы надоедают ему, и больше не спрашивал. Он продолжал объяснять, что нет точных шагов к Мескалито, к тому, чтобы узнать его. Поэтому никто не может учить о нем, кроме самого Мескалито. Это качество делает его уникальной силой. Он не один и тот же для каждого человека. С другой стороны, для того, чтобы заполучить олли, требуется точнейшее следование определенным шагам, без малейшего отклонения.

В мире много сил олли, однако сам он был знаком лишь с двумя из них, с тем, что в траве дьявола (la yerba del diablo) и с тем, что в «дымке» (humino). Объяснять природу «дымка» более подробно дон Хуан не стал.

— Какого типа силой является олли?

— Это помощь. Я уже говорил тебе.

— Как она помогает?

— Олли — сила, способная вывести человека за границы его самого. Именно таким образом олли может показать вещи, которые не способен показать никто из людей.

— Но Мескалито тоже выводит тебя за границы тебя самого, разве это не делает его олли?

— Нет, Мескалито берет тебя из тебя самого для того, чтобы учить, — олли делает это для того, чтобы дать силу.

Я попросил объяснить этот момент более подробно или описать разницу в действиях того и другого. Он долго смотрел на меня, а затем расхохотался. Он сказал, что учение через разговор — это не только пустая трата времени, но и глупость, потому что учение является наиболее трудной задачей, которую может взять на себя человек.

Он предложил вспомнить тот случай, когда я пытался найти «свое место». Тогда я хотел это сделать, не выполняя никакой работы, потому что я ожидал, что он вручит мне все сведения. Если бы он так поступил, сказал он, то я никогда бы не научился. Но осознание того, что такое место существует, давало мне уникальное чувство уверенности, и пока я был «привязан» к своему месту, ничто не могло причинить мне физический вред, потому что я знал, что именно на этом месте мне лучше всего. Я имел силу отбросить все, что могло причинить вред. Если бы, допустим, он рассказал мне, где это место находится, я никогда не получил бы той уверенности, которая необходима для того, чтобы провозгласить это истинным знанием. Таким образом, знание действительно стало силой.

Затем дон Хуан сказал, что каждый раз, когда человек предается учению, ему приходится работать так же усердно, как работал я, когда искал свое место, и границы его учения определяются только его собственной натурой. Он сказал, что некоторые виды знания слишком могущественны для той силы, которую я имею, и говорить о них будет только вредно для меня. Он явно давал понять, что больше тут нет ничего, что он был бы готов сказать мне. Он поднялся, собираясь идти к дому. Я остановил его, жалуясь на то, что ситуация меня подавила. Это было не тем, что я мог понимать, и не тем, что я хотел видеть.

Он ответил, что страхи естественны. Все мы испытываем их, и с этим ничего не поделаешь. Но, с другой стороны, вне зависимости от того, каким устрашающим покажется учение, еще более страшно думать о человеке без олли или без знания.

3

За два с лишним года, прошедшие с тех пор, как дон Хуан решил учить меня о силах олли, с того времени, когда он решил, что я готов учиться в прагматической форме, как участник, то есть в той форме, которую он сам называл учением, он постепенно обрисовал мне общие черты двух олли, о которых шла речь ранее. Тем самым он подготовил меня к обязательному итогу всех наших разговоров, закрепляющему суть его учения, — к состояниям необычной реальности.

Сначала он говорил о силах олли очень уклончиво. Первые замечания о них, которые я нашел в своих записях, перемежаются с другими темами разговора.

Пятница, 23 августа 1961 года.

— Трава дьявола была олли моего бенефактора, она могла стать и моим олли, но я не любил ее.

— Почему тебе не нравилась трава дьявола, дон Хуан?

— У нее есть серьезный недостаток.

— Она что, слабее других олли?

— Нет. Не пойми меня неверно. Она так же могущественна, как лучшие из олли, но в ней есть нечто, что мне лично не нравится.

— Можешь ли ты сказать, что это?

— Она ослепляет людей. Она дает им чувство силы слишком рано, не укрепив их сердца, а это побуждает становиться доминирующим и непредсказуемым. Она делает людей слабыми в самом центре их великой силы.

— Есть ли способ избежать этого?

— Есть способ преодолеть это, но не избежать. Всякий, чьим становится олли дурмана, должен заплатить эту цену.

— Как можно преодолеть этот эффект?

— Трава дьявола имеет четыре головы: корень, стебель с листьями, цветы и семена. Каждая из них различна, и всякий, чьим становится олли травы дьявола, должен учиться в этом порядке.

Самая важная голова в корнях. Сила травы дьявола покоряется через корень. Стебель и листья — это голова, которая лечит болезни. Если ее правильно использовать, то эта голова может стать подарком для человечества. Третья голова — в цветах. Ее используют для того, чтобы сводить людей с ума, или делать их послушными, или убивать их. Человек, чьим олли является олли дурмана, никогда сам не принимает цветов, поэтому же он не принимает стебель и листья, за исключением тех случаев, когда у него самого есть болезнь. Но корни и семена принимаются всегда. Особенно семена, они являются четвертой головой травы дьявола, наиболее могущественной из всех.

Мой бенефактор говорил, что семена — это «трезвая голова», единственная часть, которая может укреплять сердца людей. Он часто говорил, что трава дьявола сурова со своими протеже, потому что стремится убить их быстро, что она и делает как правило раньше, чем они доберутся до секретов «трезвой головы». Имеются, однако, рассказы о людях, которые распутали все секреты «трезвой головы». Что за вызов для человека знания!

— Твой бенефактор распутал эти секреты?

— Нет, не распутал.

— Встречал ли ты кого-нибудь, кто это сделал?

— Нет. Они жили в такое время, когда это знание было важно.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто видел таких людей?

— Нет, не знаю.

— Знал ли твой бенефактор кого-нибудь из них?

— Он знал.

— Почему он не добрался до секретов «трезвой головы»?

— Сделать траву дьявола своим олли — одна из самых трудных задач, какие я знаю. Со мной, например, она никогда не становилась одним целым, может быть потому, что я никогда не любил ее.

— Можешь ли ты использовать ее, как своего олли, несмотря на то, что она тебе не нравится?

— Я могу. Тем не менее, я предпочитаю не делать этого. Может быть, для тебя все будет иначе.

— Почему ее называют травой дьявола?

Дон Хуан сделал жест безразличия, пожал плечами и некоторое время молчал. Наконец, он сказал, что «трава дьявола» — это ее временное имя. Она имеет и другие названия, но их нельзя использовать просто так, потому что это очень серьезное дело, особенно, когда учишься использовать силы олли.

Я спросил его, почему произнесение имени является серьезным делом. Он ответил, что имена оставляют про запас, чтобы использовать их только когда ищешь помощь, в момент большого напряжения и нужды, он также заверил меня, что рано или поздно такие моменты случаются в жизни любого, кто ищет знания.

Воскресенье, 3 сентября 1961 года.

Сегодня, после обеда дон Хуан выкопал и принес с поля два растения дурмана. Совершенно неожиданно он завел разговор о траве дьявола, а затем предложил пойти с ним в холмы, чтобы поискать ее.

Мы доехали до ближайших гор. Я достал из багажника лопату и пошел за ним в один из каньонов. Некоторое время мы шли, пробираясь сквозь чаппараль, который густо разросся на мягкой песчаной почве. Дон Хуан остановился возле небольшого растения с темно-зелеными листьями и большими беловато-серыми колокольчиковидными цветами.

— Вот она, — сказал он.

Он сразу же начал копать. Я попытался помочь ему, но он отказался энергичным движением головы и продолжил откапывать яму вокруг растения, глубокую с внешнего края и горкой, в виде конуса, поднимающуюся в центре круга. Перестав копать, он опустился перед стеблем на колени и пальцами расчистил вокруг него мягкую землю, открыв примерно около десяти сантиметров большого раздвоенного корневища, толщина которого заметно отличалась от сравнительно тонкого стебля.

Дон Хуан сказал, что это мужское растение, так как корень раздваивается как раз в той точке, где он соединяется со стеблем. Затем он поднялся и отошел в сторону, что-то разыскивая.

— Что ты ищешь, дон Хуан?

— Я хочу найти палку.

Я начал смотреть вокруг, но он остановил меня.

— Не ты. Ты садись вон там, — он указал на кучу камней, метрах в шести, — я сам найду.

Через некоторое время он вернулся с длинной сухой веткой, и, используя ее, как копалку, осторожно расчистил землю вокруг двух ветвей корня. Он обнажил их на глубину приблизительно шестидесяти сантиметров. Когда он стал копать глубже, почва оказалась такой плотной, что было практически невозможно копать палкой.

Он остановился и сел передохнуть. Я присел рядом. Долгое время он молчал.

— Почему ты не выкопаешь его лопатой? — спросил я.

— Лопата может поранить растение. Я должен был найти палку, принадлежащую этому месту, затем, чтобы, если я ударю корень, растение не сделалось бы таким плохим, как от лопаты или от другого постороннего предмета.

— Что за палку ты нашел?

— Подходит любая палка дерева паловерде. Если нет сухой, приходится срезать свежую.

— Можно ли пользоваться веткой какого-нибудь другого дерева?

— Я сказал тебе — только паловерде и никакое другое.

— Почему, дон Хуан?

— Потому что у травы дьявола очень мало друзей, и паловерде единственное дерево в этой местности, которое дружит с ней. Если ты поранишь корень лопатой, то трава дьявола не вырастет для тебя, когда ты ее пересадишь, но если ты поранишь корень такой палкой, то возможно, растение даже не почувствует этого.

— Что ты теперь будешь делать с корнем?

— Я собираюсь срезать его. Ты должен отойти. Найди другое растение и жди, пока я не позову.

— Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

— Ты поможешь мне, только если я попрошу тебя об этом.

Я пошел прочь и стал высматривать такое же растение для того, чтобы преодолеть сильное желание подкрасться и подсмотреть за ним. Через некоторое время он присоединился ко мне.

— Теперь поищем женское растение, — сказал дон Хуан.

— Как ты их различаешь?

— Женское растение выше, оно выглядит, как маленькое дерево. Мужское — шире, оно разрастается у земли и выглядит как густой куст. Когда мы выкопаем женское растение, ты увидишь, что оно имеет единое корневище, которое идет довольно глубоко в землю, прежде чем раздвоится. У мужского — корневище раздваивается прямо от самого стебля.

Мы вместе осмотрели заросли дурмана. Затем, показав на одно растение, он сказал:

— Вот «самка».

И он начал выкапывать ее точно так же, как первое растение. Как только он очистил корень, я смог увидеть, что он соответствует его описанию. Я опять его покинул, когда он был готов срезать корень.

Когда мы вернулись домой, он развязал узел, в который положил оба растения, взял более крупное (мужское) и обмыл его в большом металлическом тазу. Очень осторожно он очистил всю почву с корня, стебля и листьев. После этой кропотливой чистки он, при помощи короткого зазубренного ножа, сделал поверхностный надрез по окружности, в месте соединения корня со стеблем, а затем разломил их.

Потом он взял стебель и разложил все его части на отдельные кучки листьев, цветов и колючих семенных коробочек. Он отбрасывал все, что было сухим или испорченным червями, оставляя лишь целые части. Затем он связал вместе две ветви корня, сделал надрез в месте соединения и сломал их пополам. В результате получилось два куска корня одинакового размера.

После этого он взял кусок грубой материи и поместил на нее сначала два куска корня, связанные вместе; на них он положил листья аккуратной стопкой, затем цветы, семена и стебель. Он сложил ткань и связал концы в узел.

То же он проделал и со вторым растением, «самкой», за исключением того, что дойдя до корня, не разрезал его, а оставил развилку целой, как перевернутую букву игрек. Затем он сложил все части растения в другой матерчатый узел. Когда он закончил, было уже темно.

Среда, 6 сентября 1961 года.

Сегодня, в конце дня мы вернулись к разговору о траве дьявола.

— Я думаю, мы опять должны заняться этой травой, — внезапно сказал дон Хуан.

— Что ты собираешься делать с растениями? — спросил я после вежливого молчания.

— Растения, которые я выкопал и срезал — мои, — сказал он. — Это все равно, как если бы это было мной. С их помощью я собираюсь учить тебя пути приручения травы дьявола.

— Как ты собираешься это делать?

— Траву дьявола делят на порции. Каждая из этих порций различна. Каждая имеет свое уникальное предназначение.

Он открыл свою левую руку и отмерил на полу расстояние от конца большого пальца до конца безымянного.

— Это моя порция. Свою ты будешь отмерять своей рукой. Теперь, чтобы установить доминирование над травой, ты должен начать с принятия первой порции — от корня. Поскольку я привел тебя к ней, ты должен будешь принять первую порцию от моего растения. Я отмерил ее для тебя.

Он пошел внутрь дома и принес матерчатый сверток. В нем оказалось мужское растение. Я заметил также, что там была только одна половина корня. Он взял ее и поднес его к моему лицу.

— Это твоя порция. Я даю ее тебе. Я отрезал ее для тебя сам. Я отмерил ее, как свою собственную; теперь я даю ее тебе.

На секунду у меня мелькнула мысль, что я должен буду грызть ее, как морковку, но он убрал ее внутрь небольшого мешка. Затем он направился к задней половине дома, сел там, скрестив ноги, и круглым пестом стал растирать корень внутри мешка. Плоский камень служил ему ступой. Время от времени он промывал пестик и камень, а воду сохранял в плоском деревянном корыте. Работая, он неразборчиво пел какую-то песню, очень тихо и монотонно. Когда он раздробил корень до состояния мягкой кашицы, он положил его вместе с мешочком в деревянный сосуд. Туда же он положил каменные ступу и пестик, наполнил сосуд водой и отнес к забору, поставив во что-то вроде кормушки для свиней.

Он сказал, что корень должен мокнуть всю ночь, он должен быть оставлен вне дома, чтобы его охватил ночной ветер.

— Если завтра будет солнечный жаркий день, то это будет отличным знаком, — сказал он.

Воскресенье, 10 сентября 1961 года.

Четверг, 7 сентября, был очень жарким и ясным днем. Дону Хуану понравился хороший знак, и он несколько раз повторил, что траве дьявола я, видимо, нравлюсь.

Корень мок всю ночь. Около десяти часов утра мы направились к задней части дома. Дон Хуан достал сосуд из кормушки и поставил его на землю. Взяв мешок, он потер его о дно сосуда, затем приподнял над водой, отжал и снова опустил в воду. Эту процедуру он повторил трижды. Отжав мешок в последний раз, он поместил его обратно в кормушку и оставил на жарком солнце.

Спустя два часа мы снова пришли туда. Он принес с собой среднего размера чайник с кипящей желтоватой водой. Очень осторожно он наклонил сосуд и слил верхний слой воды, оставив густой осадок, накопившийся на дне. Затем он влил кипящую воду в осадок и опять поставил сосуд на солнце. Эта процедура повторялась три раза с интервалом более часа.

Наконец, он вылил большую часть воды и установил сосуд под таким углом, чтобы его содержимое освещалось вечерним солнцем. Когда через несколько часов мы вернулись, было уже темно. Дно сосуда покрывал слой каучукоподобной субстанции, которая напоминала недоваренную крахмальную смесь, беловатую или светло-серую. Там набралась полная чайная ложка. Я вынул кусочки земли, которые ветер набросал в осадок. Дон Хуан засмеялся.

— Эти маленькие кусочки земли никому не могут повредить, — сказал он.

Когда вода закипела, он налил в сосуд примерно около чашки. Это была та же самая желтоватая вода, которую он использовал ранее. Получившийся раствор напоминал молоко.

— Что это за вода, дон Хуан?

— Отвар из фруктов и цветов того каньона.

Он вылил содержимое деревянного сосуда в старую глиняную чашку, похожую на цветочный горшок. Раствор был все еще горячим, поэтому он некоторое время дул на него, чтобы остудить. Затем он попробовал его сам, после чего протянул кружку мне.

— Пей теперь, — сказал он.

Я автоматически взял кружку и без размышлений выпил всю воду. На вкус она была горьковата, хотя горечь была едва ощутима. Что было очень заметно, так это пикантный запах воды. Она пахла тараканами.

Почти тотчас я начал потеть. Я очень разогрелся, кровь прилила к ушам. Я увидел перед глазами красное пятно и мышцы живота начали сокращаться болезненными спазмами. Через некоторое время, я уже совершенно не чувствовал боли, но мне стало холодно, и я буквально облился потом.

Дон Хуан спросил, не вижу ли я черноты или черного пятна перед глазами, я ответил, что вижу все в красном цвете. Мои зубы стучали из-за неконтролируемой нервозности, которая накатывалась на меня волнами, как бы излучаясь из середины груди.

Затем он спросил, не боюсь ли я. Его вопросы казались мне не имеющими никакого смысла. Я сказал ему, что, очевидно, боюсь. Но он спросил меня снова, не боюсь ли я. Не понимая о чем он спрашивает, я ответил «да». Он засмеялся и сказал, что в действительности я не боюсь. Он спросил также, продолжаю ли я видеть красное. Все, что я видел — это громадное красное пятно перед глазами.

Через некоторое время я почувствовал себя лучше. Нервные спазмы постепенно прекратились, оставив лишь приятную усталость и сильное желание спать. Я не мог держать глаза открытыми, хотя все еще слышал голос дона Хуана. Я заснул. Мое ощущение погруженности в глубокий красный цвет осталось на всю ночь. Я даже сны видел исключительно красного цвета.

Проснулся я в воскресенье около трех часов дня. Я проспал почти двое суток. У меня слегка болела голова, был неспокоен желудок, и были очень острые, перемещающиеся боли в кишечнике. За исключением этого, все остальное было как при обычном пробуждении. Я нашел дона Хуана дремлющим перед своим домом. Он улыбнулся мне.

— Все прошло хорошо позапрошлым вечером, — сказал он. — Ты видел красный цвет, а это единственное, что имеет значение.

— Что было бы, если бы я не увидел красного?

— Ты видел бы черное, а это плохой знак.

— Почему это плохо?

— Когда человек видит черное, это значит, что он не создан для травы дьявола. Его будет рвать черным и зеленым.

— Он умрет?

— Я не думаю чтобы кто-либо умер, но он будет долгое время болеть.

— Что случиться с теми, кто видел красное?

— Их не рвет, и корень дает им приятный эффект. Это значит, что они сильны и имеют насильственную натуру — как раз то, что любит трава дьявола. Таким образом, она принимает. Единственный плохой момент состоит в том, что эти люди становятся рабами травы дьявола, в обмен на силу, которую она им дает. Но тут мы не можем ничего контролировать. Человек живет для того, чтобы учиться, и если он учится использовать силу травы дьявола, то значит это его судьба, безразлично — для хорошего или для плохого.

— Что мне надо делать дальше, дон Хуан?

— Теперь ты должен посадить отросток, который я отрезал от второй половины первой порции корня. Ты принял половину позапрошлой ночью, и теперь вторая половина должна быть посажена в землю. Она должна вырасти и принести плоды прежде, чем ты сможешь предпринять действительные шаги к ее приручению.

— Как я буду ее приручать?

— Трава дьявола приручается через корень. Шаг за шагом ты должен будешь изучать секреты корня, каждой порции корня. Ты должен принимать их так, чтобы изучить секреты и заполучить силу.

— Всякая порция приготавливается так же, как ты готовил первую?

— Нет, каждая порция различна.

— Каков специфический эффект каждой порции?

— Я уже сказал, каждая порция учит разным формам силы. То, что ты принял позапрошлой ночью, было ничто. Каждый может это сделать. Но только брухо может принимать следующие порции. Я не могу сказать тебе, что они делают, так как я еще не знаю, примет ли она тебя. Мы должны подождать.

— Когда ты расскажешь мне?

— Как только твое первое растение вырастет и принесет плоды.

— Если первая порция принимается всеми, то для чего же она используется?

— В разделенном виде она хороша для любых дел человечества. Для стариков, которые потеряли жизненную силу, или для молодых людей, которые ищут приключений, и даже для женщин, которые хотят страсти.

— Ты сказал, что корень используется только для достижения силы, но я вижу, что он используется и для других целей, помимо силы. Прав ли я?

Он очень долго смотрел на меня пристальным взглядом, который раздражал меня. Я чувствовал, что мой вопрос его рассердил, но не мог понять почему.

— Трава дьявола используется только для достижения силы, — сказал он, наконец, сухим жестким голосом. — Человек, который хочет вернуть себе жизненную энергию, молодые люди, которые ищут испытаний, голода и усталости, человек, который хочет убивать другого человека, женщина, которая хочет разгореться страстью, — все они хотят силы. И трава дьявола дает им ее. Ты чувствуешь, что она тебе нравится? — спросил он после паузы.

— Я чувствую странный подъем, — сказал я, и это было правдой. Я заметил это еще при пробуждении, и это чувство сохранялось и потом. Это было очень выраженное ощущение неудобства и неусидчивости, все тело двигалось и вытягивалось с необычайной легкостью. Мои руки и ноги зудели, мои плечи, казалось, раздались, мышцы моей спины и шеи вызывали желание потереться о деревья или потолкать их. Я чувствовал, что могу разрушить стену, если бодну ее.

Мы больше не разговаривали. Некоторое время мы сидели на веранде. Я заметил, что дон Хуан засыпает. Он несколько раз «клюнул носом», затем просто вытянул ноги, лег на пол, положил руки за голову и заснул.

Я поднялся и пошел за дом, где сжег избыток энергии, очистив двор от мусора. Мне вспомнилось, что дон Хуан как-то сказал, что он был бы рад, если бы я помог ему убрать мусор.

Позднее, когда он проснулся и пришел за дом, я был уже более расслаблен. Мы сели за еду и пока мы ели он трижды интересовался моим самочувствием. Поскольку это было необычно, я наконец спросил:

— Почему тебя так заботит мое самочувствие, дон Хуан? Уж не ожидаешь ли ты, что у меня будет плохой стул оттого, что я выпил сок?

Он рассмеялся. Мне показалось, что он действует, как проказливый мальчишка, который подстроил какую-то каверзу и время от времени проверяет, нет ли уже результата. Все еще смеясь, он сказал:

— Ты не выглядишь больным. Только что ты даже говорил со мной грубо.

— Я не делал этого! — запротестовал я. — Я вообще не помню случая, чтобы я с тобой так разговаривал.

Я был абсолютно уверен на этот счет, так как вообще не помнил, чтобы я когда-нибудь был раздражен доном Хуаном.

— Ты выступил в ее защиту.

— В чью защиту?

— Ты защищал траву дьявола. Ты говорил, как влюбленный.

Я собирался еще более энергично протестовать, но остановился.

— Я действительно не отдавал себе отчета, что защищаю ее.

— Конечно, не отдавал. Ты даже не помнишь что говорил, да?

— Нет, не помню. Признаю это.

— Вот видишь, трава дьявола такая. Она подбирается к тебе как женщина, а ты даже не замечаешь этого. Ты обращаешь внимание только на свое хорошее самочувствие и силу: мышцы наливаются жизненной энергией, кулаки чешутся, подошвы ног горят желанием топтать кого-нибудь. Когда человек узнает ее, он переполняется неистовыми желаниями. Мой бенефактор часто говорил, что трава дьявола держит людей, которые хотят силы, и избавляется от тех, кто не умеет ею владеть. Но тогда сила была более в ходу и ее искали более жадно. Мой бенефактор был могущественным человеком, а его учитель был еще более одарен в смысле преследования силы. Но в те дни было больше причин быть могущественным.

— Ты думаешь, в наши дни нет причин для того, чтобы быть могущественным?

— Для тебя сила сейчас хороша. Ты молод. Ты не индеец. Возможно, трава дьявола окажется для тебя подходящей. Тебе она, как будто нравится. Я все это чувствовал сам. И все же я не смог ее полюбить.

— Можешь сказать, почему?

— Мне не нравится ее сила. Для нее больше нет применения. В другие времена, вроде тех, о которых рассказывал мой бенефактор, был смысл искать могущества. Люди делали удивительные дела, их почитали за их силу, их боялись, их уважали за их знание. Но теперь мы, индейцы, не ищем такой силы. В наши дни индейцы используют траву дьявола чтобы натирать себя. Они используют листья и цветы для других дел. Они даже говорят, что это лечит нарывы. Но они не ищут больше ее силы, силы, которая действует, как магнит, все более мощный и все более опасный для обращения, по мере того, как корень уходит все глубже в землю. Когда доходишь до глубины более трех с половиной метров, — говорят, некоторые это делали, — находишь источник постоянной силы, силы без конца. Очень редкие люди делали это в прошлом, и никто не делает этого теперь. Я говорю тебе, что сила травы дьявола больше не нужна нам, индейцам. Мало-помалу мы потеряли интерес к ней, и теперь сила не имеет больше значения. Я сам не ищу ее, и все же, одно время, когда я был в твоем возрасте, я тоже чувствовал, как она разбухала внутри меня. Я чувствовал себя, как ты сегодня, но только в пятьсот раз сильнее. Я убил человека одним ударом руки. Я мог бросать валуны, огромные валуны, которые даже двадцать человек не могли поднять. Раз я подпрыгнул так высоко, что сорвал листья с верхушки самого высокого дерева. Но все это было не нужным. Все, что я делал, это пугал индейцев. Остальные, те кто ничего не знал, не верили этому. Они видели либо сумасшедшего индейца, либо что-то движущееся у верхушек деревьев.

Мы долгое время молчали. Мне нужно было что-то сказать.

— Все было по-другому, — продолжал он, — когда люди знали, что человек может стать горным львом или птицей, или что человек может просто летать. Так что теперь я больше не пользуюсь травой дьявола. Для чего? Чтобы пугать индейцев?

Я видел его печальным и глубокое сочувствие наполнило меня. Я хотел что-то сказать ему, даже простую банальность.

— Дон Хуан, может быть, это судьба всех людей, которые хотят знать?

— Может быть, — ответил он спокойно.

Четверг, 23 ноября 1961 года.

Я не увидел дона Хуана сидящим на своей веранде, когда подъехал к его дому, и подумал, что это странно. Я громко позвал его. Из дома вышла его невестка.

— Он внутри, — сказала она.

Оказалось, что несколько недель назад он вывихнул ногу. Он сам сделал себе «гипсовую повязку», смочив полосы материи в кашице, изготовленной из кактуса и толченой кости. Материя, туго обернутая вокруг щиколотки, высохла в легкий и гладкий панцирь. Повязка имела твердость гипсовой, но не имела ее громоздкости.

— Как это случилось? — спросил я.

Его невестка, мексиканка из Юкатана, которая за ним ухаживала, ответила мне:

— Это был несчастный случай. Он упал и чуть не сломал себе ногу.

Дон Хуан засмеялся и подождал, пока женщина выйдет из дома, прежде чем ответить.

— Несчастный случай, как бы не так. У меня есть враг поблизости. Женщина. Ла-Каталина! Она толкнула меня в момент слабости, и я упал.

— Зачем она это сделала?

— Она хотела убить меня таким образом, вот зачем.

— Она была здесь, с тобой?

— Да.

— Но зачем ты позволил ей войти?

— Я не позволял. Она влетела.

— Извини, я не понял.

— Она — черный дрозд. И очень ловка в этом. Я был застигнут врасплох. Она пыталась покончить со мной в течение долгого времени. На этот раз она действительно близко подошла.

— Ты сказал, что она — черный дрозд? То есть она что, птица?

— Ну вот, ты опять со своими вопросами. Она — черный дрозд. Точно так же, как я — ворона. Кто я, человек или птица? Я человек, который знает, как становиться птицей. Но возвращаясь к Ла-Каталине, она — враждебная ведьма. Ее намерение убить меня столь сильно, что я еле-еле отбился от нее. Черный дрозд ворвался прямо в мой дом, и я не смог остановить его.

— Ты можешь стать птицей, дон Хуан?

— Да, но это нечто такое, к чему мы подойдем с тобой позднее.

— Почему она хочет тебя убить?

— О, это старые раздоры между нами. Она вышла из рамок, и теперь дело обстоит так, что мне следует покончить с ней прежде, чем она покончит со мной.

— Ты собираешься покончить с ней колдовством?

— Не будь дураком. Никакое колдовство на нее не подействует. У меня есть другие планы. Как-нибудь я расскажу тебе о них.

— Может ли твой олли защитить тебя от нее.

— Нет, дымок только говорит мне, что делать. А защищать себя я должен сам.

— А как насчет Мескалито? Может он защитить тебя от нее?

— Нет, Мескалито — учитель, а не сила, которую можно было бы использовать в своих интересах.

— А как насчет травы дьявола?

— Я уже сказал, что должен защищаться, следуя указаниям своего олли — дымка. И, насколько я знаю, дымок может сделать все. Если ты хочешь узнать что-либо о возникшем вопросе, дымок расскажет тебе об этом. И он даст тебе не только знание, но и средства для его применения. Это самый чудесный олли, какого только может иметь человек.

— Является ли дымок лучшим олли для каждого?

— Он не одинаков для каждого. Многие его боятся и ни за что не станут даже и приближаться к нему. Дымок, как и все остальное, создан не для всякого.

— Что это за дымок, дон Хуан?

— Дымок волшебников.

В его голосе было заметное почтение, — то, чего я до сих пор ни разу в нем не замечал.

— Я начну с тех слов, — сказал он, — которые произнес мой бенефактор, когда начал учить об этом. В то время, я, так же как и ты теперь, не мог их понять. «Трава дьявола для тех, кто ищет силу. Дымок для тех, кто хочет наблюдать и видеть». По моему мнению, дымок не имеет равных. Если однажды человек вступил в его владения, то любая другая сила оказывается под его контролем. Это чудесно! Конечно, это потребует всей жизни. Уходят годы только на знакомство с двумя его частями: трубкой и курительной смесью. Трубка была дана мне моим бенефактором, и после столь долгого обращения с ней, она стала моей. Она вросла в мои руки. Передать ее в твои руки будет задачей для меня и действительным достижением для тебя, если ты добьешься успеха. Трубка будет чувствовать напряжение оттого, что ее держит кто-то другой; если один из нас сделает ошибку, то не будет никакого способа предотвратить то, что трубка сама по себе расколется или выскользнет и разобьется, даже если упадет на кучу соломы. Если это когда-нибудь случится, это будет означать конец для нас обоих. В особенности для меня. Невообразимым образом дымок обратится против меня.

— Но как он может обратиться против тебя, если это твой олли?

Мой вопрос, казалось, прервал поток его мыслей. Долгое время он ничего не отвечал.

— Трудность составных частей, — внезапно продолжил он, — делает курительную смесь одной из самых опасных субстанций, какие я знаю. Никто не сможет приготовить ее без серьезной подготовки. Она смертельно ядовита для каждого, кроме протеже дымка. Трубка и смесь требуют самой трепетной заботы. Человек, пытающийся учиться, должен подготовить себя, ведя усердную и спокойную жизнь. Действие дымка столь масштабно, что только очень сильный и подготовленный человек может выдержать даже небольшую затяжку. Все пугает и запутывает сначала, но каждая следующая затяжка проясняет вещи. И внезапно мир открывается заново. Невообразимо! Когда это случится, дымок становится олли этого человека. Он открывает любые секреты и позволяет входить в непостижимые миры. Это величайшее качество дымка, его величайший дар. И он делает свое дело, не причиняя ни малейшего вреда. Я называю дымок истинным олли.

Как обычно, мы сидели перед его домом, где земляной пол был всегда чистым и хорошо утоптанным; внезапно он поднялся и вошел в дом. Через несколько минут он вернулся с узким свертком и сел снова.

— Это моя трубка, — сказал он.

Он наклонился ко мне и показал трубку, которую вытащил из чехла, сделанного из зеленой парусины. Она была приблизительно двадцати пяти сантиметров в длину. Чубук ее был изготовлен из красноватого дерева, гладкий, без украшений. Чашечка трубки тоже казалась деревянной, но была довольно громоздкой по сравнению с тонким чубуком, — отполированная до блеска, темно-серого цвета, почти как каменный уголь.

Он подержал трубку перед моим лицом. Я подумал, что мне следует ее взять, но он этого не позволил.

— Эта трубка была дана мне моим бенефактором, — сказал он. — В свою очередь я передам ее тебе, но сначала ты должен узнать ее. Каждый раз, когда ты будешь приезжать сюда, я буду давать ее тебе. Начнешь с прикосновения, поначалу очень короткого, пока ты и трубка не привыкнете друг к другу. Затем ты положишь ее в карман или, скажем, за пазуху и, наконец, медленно и осторожно ты поднесешь ее ко рту. Все это должно делаться мало-помалу. Когда связь установится, ты будешь курить из нее. Если ты последуешь моему совету и не будешь спешить, дымок может стать и твоим предпочитаемым олли.

Он вручил мне трубку, но не выпуская ее из своих рук. Я протянул правую руку.

— Обеими руками, — сказал он.

Я коснулся трубки обеими руками на очень короткий момент. Он протянул мне ее так, чтобы я не смог ее взять, а мог лишь коснуться. Затем он спрятал ее обратно.

— Первый шаг в том, чтобы полюбить трубку. Это требует времени.

— Может трубка невзлюбить меня?

— Нет. Трубка не может тебя невзлюбить, но ты должен научиться любить ее, чтобы к тому времени, когда ты будешь курить, трубка помогала тебе не бояться.

— Что ты куришь, дон Хуан?

— Это. — Он расстегнул воротник и показал скрытый под рубашкой небольшой мешочек, который висел у него на шее наподобие медальона. Он вынул его, развязал и очень осторожно отсыпал на ладонь немного содержимого.

Насколько я мог судить, смесь выглядела как тонко натертые чайные листья, варьирующие по окраске от темно-коричневого до светло-зеленого с несколькими пятнышками ярко-желтого.

Он ссыпал смесь обратно в мешочек, завязал ремешком и опять спрятал под рубашку.

— Что это за смесь?

— Там много всего. Добыча составных частей — очень трудное дело. Нужно далеко путешествовать. Маленькие грибы, необходимые для приготовления смеси, растут только в определенное время года и только в определенных местах.

— У тебя есть разные виды смеси для разных видов помощи, в которой у тебя может быть нужда?

— Нет. Есть только один дымок, и нет другого, подобного ему.

Он показал на мешочек, висевший у него на груди, и поднял трубку, которая была зажата у него между колен.

— Это и это — одно целое. Одно не может быть без другого. Эта трубка и секрет этой смеси принадлежали моему бенефактору. Они были переданы ему точно так же, как он передал их мне. Смесь, хотя ее и трудно приготовить, восполнима. Ее секрет — в составных частях, в способе их сбора и обработки. Трубка же — на всю жизнь. За ней следует следить с бесконечной заботой. Она прочна и крепка, но ее никогда не следует ни обо что ударять. Ее нужно держать сухими руками. Никогда не браться за нее, если руки потные и пользоваться ею следует находясь в одиночестве. И никто, абсолютно никто не должен видеть ее, разве что человек, которому ты намерен ее передать. Вот чему учил меня мой бенефактор, и именно так я обращался с трубкой всю свою жизнь.

— Что случится, если ты потеряешь или сломаешь трубку?

Он очень медленно покачал головой и посмотрел на меня.

— Я умру.

— Все трубки магов такие же, как твоя?

— Не все имеют трубки, подобные моей, но я знаю некоторых, у кого они есть.

— Можешь ли ты сам сделать трубку, подобную этой, дон Хуан? — настаивал я. — Предположим, что ты не имел бы ее. Как бы ты передал мне трубку, если бы хотел это сделать?

— Если бы у меня не было трубки, то я бы не мог, да и не захотел бы передать ее тебе. Я дал бы тебе что-нибудь другое.

Казалось, что он почему-то мной недоволен. Он положил свою трубку очень осторожно в чехол, который, должно быть, имел вкладыш из скользкого материала, потому что трубка, которая едва входила в чехол, скользнула внутрь очень мягко, и пошел в дом, чтобы убрать ее.

— Ты не сердишься на меня, дон Хуан? — спросил я, когда он вернулся.

Дон Хуан удивился.

— Нет. Я никогда ни на кого не сержусь. Никто из людей не может сделать ничего достаточного для этого. На людей можно сердиться, когда чувствуешь, что их поступки важны. Ничего подобного я больше не чувствую.

Вторник, 26 декабря 1961 года.

Специальное время для пересадки «саженца», как дон Хуан назвал корень, не было установлено, хотя предполагалось, что именно это будет следующим шагом в приручении силы травы дьявола.

Я прибыл в дом дона Хуана в субботу, 23 декабря, сразу после обеда. Как обычно, некоторое время мы сидели в молчании. День был теплый и облачный. Прошли уже месяцы с тех пор, как он дал мне первую порцию.

— Время вернуть корень земле, — сказал он внезапно. — Но сначала я собираюсь сделать для тебя защиту. Ты будешь хранить и беречь ее, и никто, кроме тебя одного, не должен ее видеть. Поскольку делать ее буду я, то я тоже ее увижу. Это нехорошо, потому что, как я тебе уже говорил, я не любитель травы дьявола, тут мы с тобой непохожи. Но моя память долго не проживет, я слишком стар. Ты должен охранять ее от чужих глаз — на то время, пока длится их память об увиденном, сила защиты подпорчена. Он пошел в свою комнату и вытащил три узла из-под старой соломенной циновки. Затем он вернулся с ними на веранду и снова сел.

После длительного молчания дон Хуан открыл один узел. Это было женское растение дурмана, которое он нашел вместе со мной. Все листья, цветы и семенные коробочки, сложенные им ранее, были сухими. Он взял длинный кусок корня в форме игрек и вновь завязал узел.

Корень высох и сморщился, складки коры широко отставали и топорщились. Он положил корень себе на колени, открыл свою кожаную сумку и вынул нож. Затем он поднес сухой корень к моему лицу.

— Эта часть для головы, — сказал он, сделав первый надрез на хвосте игрека, который в перевернутом виде напоминал человека с расставленными ногами.

— Эта — для сердца, — сказал он и надрезал корень вблизи соединения игрека. Затем обрезал концы, оставив от каждого отростка примерно по 7–8 сантиметров, затем медленно и терпеливо вырезал фигурку человека.

Корень был сухой и волокнистый. Дон Хуан сделал два надреза, разворошил и уложил между ними волокна, как раз на глубину надреза, потом придал форму рукам и кистям рук. Получилась вытянутая фигурка человека со сложенными на груди руками и кистями, сплетенными в замок.

Затем он поднялся и пошел к голубой агаве, которая росла неподалеку от дома, рядом с верандой. Он взял твердый шип одного из центральных мясистых листьев, нагнул и повернул три раза. Круговое движение почти отделило шип от листа, он повис. Дон Хуан взял его между зубов и выдернул. Шип вышел из мякоти листа, таща за собой хвост белых нитевидных волокон, сросшихся с деревянным шипом, длиной около шестидесяти сантиметров. Все еще держа шип между зубами, дон Хуан скрутил волокна между ладонями и сделал шнур, который он обернул вокруг ног фигурки, чтобы свести их вместе. Он обматывал нижнюю часть фигурки, пока шнур не кончился. Затем он очень ловко приделал шип, как копье, к передней части фигурки, под сложенными руками так, что острый конец выступал из сцепленных ладоней. Он вновь использовал зубы и, осторожно потянув, вытащил почти весь шип, который теперь выглядел, как длинное копье, выступающее из груди фигурки. Не глядя больше на фигурку, дон Хуан положил ее в свою кожаную сумку. Усилия, казалось, вымотали его. Он растянулся на веранде и заснул.

Было уже темно, когда он проснулся. Мы поели из тех припасов, что я привез ему, и еще немного посидели на веранде. Затем дон Хуан пошел за дом, взяв с собой все три узла. Там он нарубил веток и сучьев и развел костер. Мы удобно уселись перед огнем, и он открыл все три узла. В одном были сухие части женского растения, в другом — все, что осталось от мужского, а в третьем оказалась стопка зеленых свежесрезанных частей дурмана.

Дон Хуан пошел к кормушке и вернулся с каменной ступкой, очень глубокой, похожей скорее на горшок, с мягко закругленным дном. Он сделал небольшое углубление и твердо установил ступку на земле. Затем он подбросил сучьев в костер, взял два узла с сухими частями мужского и женского растений и сразу высыпал их в ступку. Он встряхнул материю, чтобы убедиться, что все остатки попали куда нужно. Из третьего узла он извлек два свежих куска корня дурмана.

— Я хочу приготовить их специально для тебя, — сказал он.

— Что это за приготовления, дон Хуан?

Одна из этих частей происходит от женского растения, другая — от мужского. Это единственный случай, когда их следует положить вместе. Это части корня с глубины одного ярда (91,4 см.).

Он растер их в ступке равномерными ударами пестика. Делая это, он пел тихим голосом, который звучал, как монотонный гул без всякого ритма. Слов я не мог разобрать. Он был полностью погружен в работу.

Когда корни были окончательно раздроблены, он вынул из свертка немного листьев, свежесрезанных и очищенных, без единой дырочки или щербинки, проеденной гусеницами, и побросал их в ступку по одному. Затем он взял горсть цветов дурмана и тоже добавил их в ступку по одному. Я насчитал по 14 единиц каждого компонента; затем он достал свежие зеленые семенные коробочки, еще не раскрывшиеся, со всеми своими шипами. Я не мог сосчитать их, так как он бросил их в ступку все сразу, но я думаю, что их тоже было 14. Потом он добавил три стебля дурмана без листьев. Они были темно-красными и, казалось, принадлежали большим растениям, судя по многочисленным ответвлениям.

Когда все это было положено в ступку, он равномерными ударами растер содержимое в кашу. В определенный момент он наклонил ступку и рукой переложил всю смесь в старый горшок. Затем он протянул свою руку мне и я решил, что он просит ее вытереть. Вместо этого он схватил мою левую кисть и очень быстрым движением развел средний и безымянный пальцы по сторонам, после чего уколол меня кончиком своего ножа между пальцами и глубоко надрезал кожу вниз по безымянному пальцу. Он действовал с такой ловкостью и быстротой, что когда я отдернул руку, из нее уже обильно лилась кровь. Он опять схватил мою руку, поднял ее над горшком и помассировал, чтобы выпустить побольше крови.

Моя рука онемела. Я был в состоянии шока: странно холодный и напряженный, с давящим ощущением в груди и ушах. Я почувствовал, что куда-то соскальзываю с места, где сидел. Я падал в обморок. Он отпустил мою руку и перемешал содержимое горшка. Когда я очнулся от шока, я был действительно зол на него. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы полностью прийти в себя.

Он положил в костер три больших камня и поставил на них горшок. К этой своей смеси он добавил еще что-то, что я принял за большой кусок столярного клея, и влил большой ковш воды, после чего оставил все это кипеть. Растения дурмана сами по себе имеют довольно специфический запах. Вместе с «клеем», который начал издавать сильнейшую вонь, они распространяли столь насыщенное испарение, что я с трудом сдерживал позывы рвоты.

Смесь кипела довольно долго в то время, как мы сидели неподвижно перед ней. Временами, когда ветер гнал испарения, вонь обволакивала меня, и я задерживал дыхание, всеми силами стараясь ее избежать.

Дон Хуан открыл свою кожаную сумку и вытащил фигурку. Он осторожно передал ее мне и велел положить в горшок, но не обжечь пальцев. Я дал ей мягко соскользнуть в кипящую воду. Он вынул свой нож и я, на какую-то секунду, подумал, что он снова собирается меня резать; но вместо этого он кончиком ножа подтолкнул фигурку и утопил ее. Еще некоторое время он наблюдал, как кипит вода, а затем начал чистить ступку. Я помогал ему. Когда мы закончили, он прислонил ступку и пестик к ограде. Мы вошли в дом, а горшок оставался на камнях всю ночь.

На следующее утро, на рассвете, дон Хуан велел мне вытащить фигурку из клея и подвесить ее к крыше, лицом к востоку, так чтобы она сохла на солнце. К полудню она стала твердой, как проволока. Жара высушила клей и зеленый цвет листьев смешался с ним. Фигурка имела жутковатый стеклянный блеск.

Дон Хуан попросил меня снять фигурку. Затем он вручил мне кожаную сумку, сделанную из старой куртки, которую я когда-то привез ему. Сумка выглядела точно так же, как и его собственная. Единственное отличие состояло в том, что его сумка была из мягкой желтой кожи.

— Положи свое «изображение» в сумку и закрой ее, — сказал он. Он не смотрел на меня, намеренно отвернув голову. Когда я спрятал фигурку в сумку, он дал мне сетку и велел положить в нее глиняный горшок. Затем он подошел к моей машине, взял у меня из рук сетку и укрепил ее в машине в висячем положении.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Я последовал за ним. Он обошел вокруг дома по часовой стрелке, сделав полный круг, постоял у веранды и еще раз обошел дом, на этот раз в обратную сторону, против часовой стрелки, и снова вернулся на веранду. Некоторое время он стоял неподвижно, потом сел. Я уже привык верить, что все, что он делает, имеет значение. Я гадал о том, какое значение имеет кружение вокруг дома, когда он сказал:

— Хм. Я забыл, куда я его положил.

Я спросил его, что он ищет. Он сказал, что забыл, куда положил саженец, который я должен пересадить. Мы еще раз обошли дом, прежде чем он вспомнил. Он показал мне маленькую стеклянную кружку на дощечке, прибитой под крышей. В кружке была вторая половина первой порции корня дурмана. Саженец пустил отростки листьев на своем верхнем конце. В кружке было немного воды, но земли не было.

— Почему там совсем нет земли?

— Не все почвы одинаковы, а трава дьявола должна знать только ту землю, на которой она будет расти. Пришло время вернуть ее земле прежде, чем ее успеют испортить гусеницы.

— Может, посадим ее здесь перед домом? — спросил я.

— Нет, не поблизости. Ты должен будешь найти место, которое тебе понравится и посадить ее там.

— Но где мне искать место, которое мне понравится?

— Этого я не знаю. Ты можешь посадить ее в любом месте, в каком захочешь. Но за ней надо смотреть и ухаживать, потому что она должна жить, чтобы ты имел ту силу, в которой нуждаешься. Если она погибнет, это будет означать, что она тебя не хочет и ты не должен больше ее беспокоить. Это будет означать, что ты не сможешь иметь над ней власти. Поэтому ты должен ухаживать за ней и смотреть за ней, чтобы она росла. Однако, ты не должен надоедать ей.

— Почему?

— Потому что, если она не захочет расти, то бесполезно с ней что-либо делать. С другой стороны, ты должен показать, что заботишься о ней. Это следует делать регулярно, пока не появятся семена. После того, как первые семена опадут, мы будем уверены, что она не против иметь с тобой дело.

— Но, дон Хуан, это ведь невозможно для меня, смотреть за ней так, как ты говоришь.

— Если ты хочешь ее силы, тебе придется это сделать. Другого способа нет.

— Может быть, ты посмотришь за ней, пока я отсутствую?

— Нет! Я не могу этого сделать. Каждый должен сам выращивать свой росток. У меня есть свой. Ты будешь иметь свой. И не раньше, чем он даст семена, можешь считать себя готовым к учению.

— Как ты думаешь, где все-таки мне следует посадить ее?

— Это уж тебе самому решать. Никто не должен знать это место, даже я. Только так можно делать посадку. Никто, совершенно никто не должен знать, где ты его посадишь. Если незнакомец пойдет за тобой и увидит тебя, бери росток и беги в другое место. Он может причинить тебе невообразимый вред, манипулируя ростком. Он может искалечить или убить тебя. Вот почему даже я не должен знать, где находится твое растение.

Он вручил мне кружку с ростком.

— Бери его теперь.

Я взял кружку, и он почти силой потащил меня к машине.

— Теперь тебе надо уезжать. Выбери место, где ты посадишь росток. Выкопай глубокую яму в мягкой почве, неподалеку от воды. Копай яму только руками, пусть хоть до крови их раздерешь. Помести росток в центр ямы и сделай вокруг него пирамиду. Затем полей его водой. Когда вода впитается, засыпь яму мягкой землей. Следующее место выбери в двух шагах от ростка в юго-восточном направлении. Выкопай там вторую яму, тоже руками, и вылей в нее все, что есть в горшке. Затем разбей горшок и глубоко закопай его в другом месте, далеко от своего ростка. Похоронив горшок, возвращайся к своему ростку и еще раз полей его. Затем достань свое изображение и, держа его между пальцами там, где у тебя свежая рана, и стоя на том месте, где ты похоронил клей, слегка тронь росток кончиком иглы, который торчит из фигурки. Четыре раза обойди росток, каждый раз останавливаясь на этом месте, чтобы коснуться его.

— Следует ли мне придерживаться какого-то определенного направления?

— Любое направление годится. Но ты должен все время помнить, в каком направлении ты закопал клей и в каком направлении ты пошел вокруг ростка. Касайся ростка острием каждый раз, кроме последнего, — тогда ты должен уколоть его глубоко. Но делай это осторожно. Встань на колени, чтобы рука не дрогнула, потому что нельзя сломать острие и оставить его в ростке. Если ты сломаешь острие — с тобой покончено. Корень тебе не пригодится.

— Надо ли мне говорить какие-нибудь слова, когда буду ходить вокруг ростка?

— Нет. Я сделаю это за тебя.

Суббота, 27 января 1962 года.

Этим утром, как только я вошел в дом, дон Хуан сказал мне, что собирается показать, как готовят курительную смесь.

Мы пошли в холмы и далеко углубились в один из каньонов. Он остановился у высокого тонкого куста, чей цвет заметно контрастировал с окружающей растительностью. Чаппараль вокруг куста был желтоватым, тогда как куст был ярко-зеленым.

— С этого деревца мы должны собрать листья и цветы, — сказал он. — Лучшее время для этого — день всех святых.

Он вынул нож и срезал конец тонкой ветки. Потом он выбрал другую подобную же веточку и тоже срезал с нее верхушку. Действие повторялось, пока у него в руках не оказался пучок тонких верхушек. Затем он сел на землю.

— Смотри, — сказал он. — Я срезал все эти ветки выше развилки, созданной двумя или более стеблями с листьями. Видишь? Они все одинаковы. Я использовал только верхушку каждой ветки, где листья свежие и нежные. Теперь нам надо найти тенистое место.

Мы шли, пока он, видимо, не нашел то, что искал. Он вытащил длинный шнур из своего кармана и привязал его к стволу и нижним ветвям двух кустов, наподобие бельевой веревки. На него он повесил веточки, срезами вверх, и распределил их равномерно. Подвешенные за развилки, они напоминали длинный ряд всадников в зеленой одежде.

— Нужно чтобы листья сохли в тени, — сказал он. — Место должно быть укромным и труднодоступным. Тогда листья будут защищены. Следует сушить их в таком месте, где их почти невозможно найти. После того, как они высохнут, их следует сложить в пучок и связать.

Он снял листья со шнурка и забросил их в ближайший куст. Очевидно, он хотел показать мне только саму процедуру.

Мы пошли дальше. Он сорвал три разных цветка, сказав, что они также являются составными частями и должны собираться в то же самое время. Но цветы должны быть положены в разные горшочки и сохнуть в темноте. Каждый горшок должен быть запечатан. Он сказал, что функция цветов и листьев в том, чтобы смягчить курительную смесь.

Мы вышли из каньона и направились к высохшему руслу реки. После длинного перехода мы, окольной дорогой, вернулись к его дому. Поздно вечером мы сели в его комнате, что он редко разрешал мне делать, и он рассказал мне о последней составной части — грибах.

— Действительный секрет смеси — в грибах, — сказал он. — Это самый трудный для сбора ингредиент. Путешествие к местам, где они растут, трудное и опасное. А собрать именно те грибы, какие нужно — еще более трудно. Там есть и другие виды грибов, растущие вокруг, от которых нет пользы. Они испортят хорошие грибы, если будут сохнуть вместе с ними. Нужно время, чтобы научиться распознавать нужные грибы и не делать ошибок. Результатом использования не тех грибов, какие нужны, будет серьезный вред — вред для человека и вред для трубки. Я знал людей, которые умерли на месте оттого, что использовали неправильную смесь.

Как только грибы собраны, они складываются в кувшин, после чего уже нет способа перепроверить их. Видишь ли, их следует покрошить для того, чтобы протолкнуть через узкое горлышко кувшина.

— Как можно избежать ошибки?

— Нужно быть осторожным и знать, как выбирать. Я говорил тебе, что это трудно. Не каждый может приручить дымок. Большинство людей даже не делают попыток.

— Сколько времени ты держишь грибы в кувшине?

— Год. Все остальные ингредиенты также запечатываются на год. Затем их поровну отмеряют и по отдельности размалывают в очень мелкий порошок. Грибы не нуждаются в размалывании, потому что за год они сами собой превращаются в очень мелкий порошок. Все, что остается с ними сделать, так это размять комки. Четыре части грибов смешиваются с одной частью всех остальных ингредиентов, смешанных вместе. Все это хорошо перемешивается и складывается в мешочек, подобный моему. — Он показал на мешочек, висевший у него под рубашкой. — Затем все составляющие собираются заново и после того, как они убраны сушиться, ты готов курить смесь, которую только что приготовил. В твоем случае ты будешь курить только в следующем году. А через год после этого смесь будет полностью твоя, потому что ты соберешь ее сам. В первый раз, когда ты будешь курить, я зажгу для тебя трубку. Ты выкуришь всю смесь в мешочке и будешь ждать. Дымок придет, ты почувствуешь это. Он освободит тебя, чтобы ты мог видеть все, что захочешь увидеть. Прямо скажу: это несравненный олли. Но любой, кто ищет его, должен иметь намерение и волю. Они нужны ему, во-первых, потому, что он должен намереваться и хотеть своего возвращения, иначе дымок не отпустит его обратно. Во-вторых, он должен быть в состоянии запомнить все то, что дымок позволит ему увидеть. Иначе не получится ничего, кроме обрывков тумана в голове.

Воскресенье, 8 апреля 1962 года.

В наших разговорах дон Хуан часто употреблял выражение «человек знания», но ни разу не объяснил, что оно означает. Я попросил его сделать это.

— Человек знания — это человек, который добросовестно прошел по трудному пути учения. Человек, который не спеша и не мешкая продвинулся в раскрытии секретов знания и силы настолько далеко, насколько смог.

— Может ли любой человек стать человеком знания?

— Нет, не любой.

— Но тогда, что нужно сделать, чтобы стать человеком знания?

— Человек должен вызвать на бой и победить четырех своих природных врагов.

— Будет ли он человеком знания после победы над этими врагами?

— Да, человек может назвать себя человеком знания лишь тогда, когда он окажется способен победить всех четырех.

— Значит, любой, кто победит этих врагов, станет человеком знания?

— Любой, кто победит их, становится человеком знания.

— Есть какие-либо специальные требования, которые человек должен выполнить прежде, чем сражаться с этими врагами?

— Нет, любой может попытаться стать человеком знания. Очень мало людей преуспевают в этом, но это естественно. Враги, которых человек встречает на пути учения, стремясь стать человеком знания, поистине ужасны. Большинство людей уступает им.

— Что это за враги, дон Хуан?

Он отказался говорить о врагах. Он сказал, что должно пройти много времени прежде, чем этот предмет будет иметь для меня какой-то смысл. Я попытался удержать тему разговора и спросил его, могу ли я стать человеком знания. Он сказал, что этого никто не может знать наверняка. Но я настаивал на том, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь способа, который он мог бы применить, чтобы определить, имею ли я шанс стать человеком знания или нет. Он сказал, что это будет зависеть от моей битвы против четырех врагов: или я одержу победу, или они победят меня. Невозможно предсказать исход битвы.

Тогда я спросил может ли он применить колдовство, чтобы предсказать исход битвы. Он категорически заявил, что результат этой борьбы нельзя предсказать никаким способом, потому что человеком знания можно стать лишь на время. Когда я попросил его объяснить это, он сказал:

— Человеком знания не становишься навсегда. В действительности дело обстоит так, что, победив четырех природных врагов, ты становишься человеком знания только на одно очень короткое мгновение.

— Ты должен рассказать мне, что это за враги, дон Хуан.

Он не ответил, я продолжал настаивать, но он перевел разговор на что-то другое.

Воскресенье, 15 апреля 1962 года.

Собираясь уезжать, я решил еще раз спросить его о врагах человека знания. Я доказывал, что в течение какого-то времени не смогу вернуться, и что мне кажется неплохой идеей записать все, что он сможет мне рассказать с тем, чтобы я смог над этим поразмышлять, пока буду отсутствовать.

Он некоторое время колебался, а потом начал говорить:

— Когда человек начинает учиться, он никогда не знает своих препятствий. Его цель расплывчата, его намерение не направлено. Он надеется на награды, которые никогда не материализуются, потому что он ничего не знает о трудностях учения.

Он начинает учиться — сначала медленно, понемногу, затем большими шагами. И скоро его мысли смешиваются. То, что он узнает, никогда не оказывается тем, что он себе рисовал или воображал, и поэтому он начинает пугаться. Учение всегда несет в себе не то, чего от него ожидают. Каждый шаг ученика — это новая задача, и страх, который человек испытывает, начинает безжалостно и неуклонно расти. Его цель оказывается полем битвы.

Таким образом, он наталкивается на своего первого природного врага — страх! Ужасный враг, предательский и трудноодолимый. Он остается скрытым на каждом повороте пути, маскируясь и выжидая. И если человек, испугавшись его присутствия, побежит прочь, то этот его враг положит конец его притязаниям.

— Что случится с человеком, если он в страхе убежит?

— С ним ничего не случится, кроме того, что он никогда не научится. Он никогда не станет человеком знания. Он, может быть, станет упрямцем, не желающим ничего видеть, или безвредным испуганным человеком, — в любом случае, он будет побежденным человеком. Его первый природный враг положит конец его притязаниям.

— И что он должен делать, чтобы одолеть страх?

— Ответ очень прост. Он не должен убегать. Он должен победить свой страх и вопреки ему сделать следующий шаг в учении, и следующий, и следующий. Он может быть полностью испуганным, но все же, он не должен останавливаться. Таково правило. И придет время, когда его первый враг отступит. Человек начнет чувствовать уверенность в себе. Его намерение окрепнет. Учение — уже не пугающая задача. Когда придет этот радостный момент, человек может сказать без колебаний, что он победил своего первого природного врага.

— Это получится сразу, дон Хуан, или мало-помалу?

— Это случится мало-помалу. И все же страх исчезнет внезапно и быстро.

— Но не будет ли человек испуган снова, если с ним случится что-либо новое?

— Нет, если человек однажды уничтожил страх, то он свободен от него до конца своей жизни, потому что вместо страха он приобрел ясность мысли, которая рассеивает страх. К этому времени человек знает свои мысли и свои желания. Он знает как удовлетворить свои желания. Он может видеть новые шаги в учении, и острая ясность мысли сопутствует всему, что он делает. Человек чувствует, что нет ничего скрытого.

И, таким образом, он встречает своего второго врага — ясность мысли. Эта ясность мысли, которой трудно добиться, рассеивает страх, но также и ослепляет. Она заставляет человека никогда не сомневаться в себе. Она дает ему уверенность, что он может делать все, что ему захочется, потому что он видит все ясно, насквозь. И он смел потому, что он все ясно видит. И он ни перед чем не останавливается, потому что он ясно видит. Но все это — ошибка.

Если человек поддается этому мнимому могуществу, значит он побежден своим вторым врагом и будет топтаться на месте в учении. Он будет бросаться, когда надо быть терпеливым, или он будет терпеливым, когда следует бросаться. И он будет топтаться на месте в учении, пока не выдохнется, неспособный научиться чему-либо еще.

— Что случится с человеком, который побежден таким способом, дон Хуан? Он что, в результате умрет?

— Нет, не умрет. Его вроде как остановили и охладили от попыток стать человеком знания. Вместо этого он может стать непобедимым воином или шутом. Но ясность мысли, за которую он так дорого заплатил, никогда не сменится на тьму и страх снова. Он будет ясно видеть до конца своих дней, но он никогда не будет больше учиться или стремиться к чему-либо.

— Но что же он должен делать, чтобы избежать поражения?

— Он должен делать то же самое, что он делал со страхом. Он должен победить свою ясность мысли и использовать ее только для того, чтобы видеть, терпеливо ждать и тщательно взвешивать все прежде, чем сделать следующий шаг. И главное, он должен думать, что его ясность мысли — почти ошибка. И придет момент, когда он начнет понимать, что его ясность мысли была лишь точкой перед глазами. Таким образом он одолеет своего второго природного врага и придет к состоянию, в котором уже ничто не сможет ему повредить. Это не будет ошибкой. Это не будет точкой перед глазами. Это действительно сила.

В этом месте человек будет знать, что могущество, за которым он так долго гонялся, наконец, принадлежит ему. Он сможет делать с ним все, что захочет. Его олли в его подчинении. Его желание — закон. Он видит все, что вокруг него. Но он также наткнулся на своего третьего врага — могущество.

Сила — самый серьезный из всех врагов. И естественно, самое легкое, что можно сделать, — это уступить ей. В конце концов, человек действительно неуязвим. Он командует, он начинает с того, что идет на рассчитанный риск, а заканчивает тем, что устанавливает законы, потому что он мастер.

Человек на этой стадии едва замечает, что существует еще и третий враг. И внезапно, сам того не заметив, он проигрывает битву. Его враг превратил его в жестокого и капризного воина.

— Потеряет ли он свою силу?

— Нет. Он никогда не потеряет ни своей ясности мысли, ни своей силы.

— Что же тогда будет отличать его от человека знания?

— Человек, побежденный могуществом, умирает, так и не узнав в действительности, как с этим могуществом обращаться. Сила — лишь груз в его судьбе. Такой человек ничему не подчинен и не может сказать, когда и как использовать свою силу.

— Будет ли поражение от какого-нибудь из этих врагов окончательным поражением?

— Да, поражение будет окончательным. Если человек побежден, то ему уже ничем не поможешь.

— Может ли человек, побежденный могуществом, увидеть свою ошибку и исправить свой путь?

— Нет, если человек сдался, то с ним покончено.

— Но что, если он временно был ослеплен силой, а затем отказался от нее?

— Это значит, что его битва еще не проиграна и продолжается. Это значит, что он все еще пытается стать человеком знания. Человек побежден только тогда, когда он больше не пытается и бросил себя самого.

— Но тогда, дон Хуан, человек может отдать себя страху, а потом, вернувшись через какое-то время, все же победить его.

— Так не бывает. Если человек поддался страху, то он никогда не победит его, потому что он будет уклоняться от учения и никогда не сделает новой попытки. Но если в центре своего страха он будет в течение многих лет делать попытки учиться, то он в конце концов победит его, так как, фактически, он никогда не бросал себя ради этого страха.

— Как он может победить своего третьего врага?

— Он должен сознательно его игнорировать. Он должен придти к пониманию того, что сила, которую он, казалось бы, покорил, в действительности никогда ему не принадлежала. Он все время должен держать себя в рамках, обращаясь со всем, что узнал, осторожно и добросовестно. Если он сможет увидеть, что ясность мысли и сила без его контроля над самим собой хуже, чем ошибка, тогда он достигнет точки, где все находится в подчинении. Он будет знать, когда и как использовать свою силу. И, таким образом, он победит своего третьего врага.

Человек будет к тому времени в конце своего пути учения и почти без предупреждения столкнется со своим последним врагом — старостью. Этот враг самый жестокий из всех. Враг, которого он никогда не сможет победить окончательно, а сможет лишь заставить его отступить.

Это время, когда у человека больше нет страха, нет нетерпеливой ясности мысли, время, когда вся его сила находится под контролем, но также и время, когда его начинает преследовать неотступное желание отдохнуть. Если он поддастся этому своему желанию лечь и забыться, если он станет убаюкивать себя усталостью, — он проиграет свою последнюю битву и враг превратит его в старое и слабое существо. Его желание отступить пересилит всю его ясность мысли, все его могущество и все его знание.

Но если человек преодолеет свою усталость и проживет свою судьбу полностью — тогда он может быть назван человеком знания, хотя бы на тот короткий миг, когда он отгонит своего последнего, непобедимого врага. Этого одного мгновения ясности, силы и знания уже достаточно.

4

Дон Хуан редко говорил о Мескалито прямо. Всякий раз, когда я о нем спрашивал, он уклонялся от обстоятельного разговора, но говорил при этом достаточно для того, чтобы оставить во мне определенное впечатление о Мескалито и это впечатление всегда было антропоморфным. Мескалито был мужского пола не только из-за грамматического окончания слова, которое свойственно словам мужского рода в испанском языке, но также из-за наличия в нем качеств защитника и учителя. Каждый раз, когда мы разговаривали, дон Хуан заново подтверждал, различными способами, эти характеристики.

Воскресенье, 24 декабря 1961 года.

— Трава дьявола никого никогда не защищала. Она служит лишь для того, чтобы давать силу. Мескалито, с другой стороны, мягок и благороден, как ребенок.

— Но ты говорил, что Мескалито временами устрашающ.

— Конечно, он устрашающ, но если ты однажды его узнал, он будет к тебе великодушен и добр.

— Как он показывает свою доброту?

— Он защитник и учитель.

— Как он защищает?

— Ты всегда можешь держать его при себе, и он будет следить за тем, чтобы с тобой не случилось ничего плохого.

— Как можно держать его при себе все время?

— В маленьком мешочке, под рукой или на шее.

— Ты носишь его с собой?

— Нет, потому что у меня есть олли, но другие люди носят его.

— Чему он учит?

— Он показывает разные вещи и говорит, что есть что.

— Как?

— Тебе надо увидеть это самому.

Вторник, 30 января 1962 года.

— Что ты видишь, когда Мескалито берет тебя с собой, дон Хуан?

— Такие вещи не для простого разговора. Я не могу рассказать тебе это.

— С тобой случится что-нибудь плохое, если ты расскажешь?

— Мескалито — защитник. Добрый и благородный защитник, но это не значит, что над ним можно смеяться. Поскольку он добрый защитник, он может быть также и самим ужасом с теми, кого не любит.

— Я не собираюсь над ним смеяться. Я просто хочу узнать, что он показывает другим людям. Я описал тебе все, что Мескалито показал мне.

— С тобой все иначе, — может быть, потому, что ты не знаешь его путей. Тебя приходится учить его путям, как ребенка учат ходить.

— Как долго я должен учиться?

— Пока он сам не сделается для тебя понятным.

— А потом?

— Потом ты поймешь сам.

— Можешь ли ты сказать просто, куда Мескалито берет тебя?

— Я не могу разговаривать об этом.

— Все, что я хочу узнать, это существует ли другой мир, куда он берет людей?

— Да, существует.

— Это небеса?

— Он берет тебя сквозь небеса.

— Я имею в виду то небо, где Бог.

— Теперь ты говоришь глупости. Я не знаю где Бог.

— Мескалито — это Бог? Единый Бог? Или просто один из богов?

— Он просто защитник и учитель. Он — сила.

— Он что, сила внутри нас?

— Нет, Мескалито ничего общего с нами не имеет. Он вне нас.

— Но тогда каждый, кто принимает Мескалито, должен видеть то же, что и все остальные.

— Не совсем так. Он никогда не бывает одним и тем же для разных людей.

Четверг, 12 апреля 1962 года.

— Почему ты не расскажешь мне побольше о Мескалито, дон Хуан?

— Нечего рассказывать.

— Должны быть тысячи вещей, о которых мне следовало бы узнать прежде, чем я встречусь с ним снова.

— Может быть, нет ничего, что тебе следовало бы узнать. Как я тебе уже говорил, он не одинаков со всеми.

— Я знаю, но все же мне хотелось бы знать, что чувствуют другие по отношению к нему.

— Мнения тех, кто болтает о нем, немногого стоят. Ты увидишь. Ты, возможно, будешь говорить о нем до какой-то точки, а затем уже никогда не будешь обсуждать этот вопрос.

— Можешь ты рассказать мне о своем первом опыте?

— Для чего?

— Ну, тогда я буду знать, как вести себя с Мескалито.

— Ты уже знаешь больше, чем я. Ты действительно играл с ним. Когда-нибудь ты поймешь, как великодушен был защитник к тебе. В тот первый раз, я уверен, он рассказывал тебе много-много всего, но ты был глух и слеп.

Суббота, 14 апреля 1963 года.

— Мескалито может принимать любую форму, когда он показывает себя?

— Любую.

— Но тогда, какую форму ты знаешь, как самую обычную?

— Обычных форм нет.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что он принимает любую форму даже с людьми, которых хорошо знает?

— Нет. Он принимает любую форму с людьми, которые его знают лишь немного, но для тех, кто знает его хорошо, он всегда постоянен.

— Как он постоянен?

— Он является им как человек вроде нас или как свет. Просто как свет.

— Мескалито когда-нибудь изменяет свою форму с теми, кто знает его хорошо?

— Насколько я знаю, нет.

Пятница, 6 июля 1962 года.

Мы с доном Хуаном отправились в путешествие в конце дня 23 июня. Он сказал, что мы поедем в штат Чиуауа поискать «грибочки» (honguitos). Он сказал, что это путешествие будет долгим и трудным. И он оказался прав. Мы прибыли в небольшой шахтерский городок на севере штата в 10 часов вечера в среду, 27 июня. От места, где я оставил машину, мы прошли на окраину города, к дому его друзей, индейцев племени тарахумара. Там мы переночевали.

На следующий день хозяин разбудил нас около пяти часов утра. Он принес нам бобы и хлеб. Пока мы ели, он разговаривал с доном Хуаном, но ничего не сказал о нашем путешествии.

После завтрака хозяин налил воды в нашу флягу и положил в рюкзак пару сладких рулетов. Дон Хуан отдал флягу мне, приспособил поудобнее рюкзак у меня на спине, поблагодарил хозяина за заботу и, повернувшись в мою сторону, сказал:

— Время идти.

Около полутора километров мы шли по грунтовой дороге, потом пересекли поле и через два часа были у подножья холмов на юге города. Мы поднялись по пологому склону в юго-западном направлении. Когда дорога сделалась круче, дон Хуан сменил направление и мы пошли по возвышенной равнине на восток.

Несмотря на свой преклонный возраст, дон Хуан шел все время так невероятно быстро, что к полудню я уже полностью выдохся. Когда мы присели отдохнуть, он открыл мешок с хлебом.

— Ты можешь сесть это все, если хочешь, — сказал он.

— А как же ты?

— Я не голоден, а позднее нам эта пища не понадобится.

Я был очень усталым и голодным, поэтому решил поймать его на слове. Также, я чувствовал, что это подходящее время, чтобы поговорить о цели нашего путешествия, и очень осторожно спросил:

— Ты считаешь, что мы пробудем здесь долго?

— Мы здесь для того, чтобы собирать Мескалито. Мы останемся здесь до завтра.

— А где Мескалито?

— Повсюду вокруг нас.

Вокруг в изобилии росли кактусы различных видов, но я не мог найти среди них пейотль.

Мы снова отправились в путь и к трем часам дня пришли к длинной узкой долине, окаймленной крутыми холмами. Я чувствовал себя странно возбужденным при мысли о том, что увижу пейотль, который никогда не видел в естественной среде. Мы вошли в долину и прошли около ста двадцати метров, когда внезапно я заметил, что неподалеку растут три несомненных растения пейотля. Они срослись вместе, выступая над землей на 5–7 сантиметров, — прямо передо мной, слева от тропы. Они выглядели, как круглые мясистые зеленые розы. Я побежал к ним, указывая на них дону Хуану.

Он не обращал на меня внимания и, намеренно повернувшись спиной, уходил дальше. Я понял, что сделал что-то неправильно, и всю вторую половину дня мы шли в молчании, медленно продвигаясь по плоской равнине, усыпанной мелкими острыми камнями. Мы двигались среди кактусов, вспугивая полчища ящериц, и время от времени — одинокую птицу. Я прошел мимо дюжины растений пейотля, не говоря ни слова.

К шести часам вечера мы оказались у подножия гор, которые ограничивали долину. Потом мы взобрались по склону на один из скальных уступов. Дон Хуан бросил свой мешок и сел. Я снова был голоден, но пищи у нас не осталось. Я предложил собрать Мескалито и вернуться в город. Дон Хуан выглядел раздраженным, он сделал чмокающий звук губами. Потом он сказал, что мы проведем здесь ночь.

Мы сидели молча. Слева была скала, а справа долина, которую мы пересекли. Она тянулась довольно далеко, казалась шире и не такой плоской, как я думал. С того места, где я сидел, она виделась состоящей сплошь из небольших холмов и скальных возвышенностей.

— Завтра мы начнем обратный путь, — сказал дон Хуан, не глядя на меня и указывая на долину. — Мы будем идти назад и собирать его тогда, когда он окажется на нашем пути. Он сам будет находить нас, и никак иначе. Он найдет нас, если захочет.

Дон Хуан прислонился спиной к скале и, наклонив голову, продолжал говорить так, как будто с нами был еще кто-то кроме меня.

— Еще одна вещь. Только я могу срывать его. Ты, может быть, будешь нести мешок или идти впереди — я еще не знаю. Но завтра ты не будешь указывать на него, как ты сделал сегодня.

— Прости меня, дон Хуан.

— Все в порядке, ты не знал.

— Твой бенефактор учил тебя всему этому о Мескалито?

— Нет. О нем меня никто не учил. Защитник сам был моим учителем.

— Тогда, значит, Мескалито вроде человека, с которым можно разговаривать?

— Нет.

— Как же тогда он учит?

Некоторое время он молчал.

— Помнишь то время, когда ты играл с ним? Ты понимал его, не так ли?

— Да.

— Вот так он и учит. Только ты этого не знал, но если бы ты был внимателен к нему, он говорил бы с тобой.

— Когда?

— Тогда, когда ты в первый раз его увидел.

Он, казалось, был раздражен моими вопросами. Я сказал, что задаю их, так как хочу узнать все, что только можно.

— Не спрашивай меня, — он улыбнулся. — Спроси его. В следующий раз, когда ты его увидишь, спрашивай его обо всем, о чем пожелаешь.

— Значит с Мескалито все же можно поговорить…

Он не дал мне закончить. Он отвернулся, взял флягу, сошел с уступа и исчез за скалой. Я не хотел оставаться один и — хотя он не звал меня — последовал за ним. Мы прошли полторы сотни метров до небольшого ручья. Он помыл руки и лицо, наполнил флягу, прополоскал рот, но не пил. Я набрал в ладони воды и начал пить, но он остановил меня, сказав, что пить не стоит.

Затем он вручил мне флягу и отправился обратно. Когда мы пришли на место, мы снова уселись лицом к долине, а спиной к скале. Я спросил, не можем ли мы развести костер. Он жестом выразил недоумение по поводу моего вопроса, потом сказал, что этой ночью мы — гости Мескалито и хозяин позаботится о том, чтобы нам было тепло.

Становилось темно. Дон Хуан вынул из своего мешка два тонких хлопчатобумажных одеяла, бросил одно из них ко мне на колени и сел, скрестив ноги и накинув другое одеяло себе на плечи. Долина под нами постепенно погружалась в темноту, и края ее расплывались в вечерних сумерках.

Дон Хуан сидел неподвижно, обратясь лицом к долине с пейотлем. Дул ровный ветер.

— Сумерки — трещина между мирами, — сказал он мягко, не поворачиваясь.

Я не спросил, что он имеет в виду. Мои глаза устали. Внезапно я почувствовал себя покинутым, у меня возникло странное всепобеждающее желание плакать. Я лег на живот — каменное ложе было твердым и неудобным и мне приходилось менять свое положение через каждые несколько минут. Наконец, я сел, скрестил ноги и накинул одеяло на плечи. К моему изумлению эта поза оказалась в высшей степени удобной, и я уснул.

Когда я проснулся, я услышал, что дон Хуан что-то говорит мне. Было очень темно и я не мог его хорошо видеть. Я не понял того, что он мне сказал, но последовал за ним, когда он начал спускаться вниз по склону. Мы двигались осторожно, во всяком случае я, из-за темноты. Мы остановились у подножья скалы. Дон Хуан сел и знаком показал мне место слева от него. Он расстегнул рубашку и достал кожаный мешочек, который он открыл и положил на землю перед собой. В нем оказались сушеные батончики пейотля.

После недолгой паузы дон Хуан взял один из батончиков. Он держал его в правой руке, потирая между большим и указательным пальцами, и тихо пел. Внезапно он издал оглушительный крик: «Ай-и-и-и!»

Это было так неожиданно, что я сильно испугался. Смутно я видел, как он положил батончик себе в рот и начал жевать его. Через минуту он поднял мешок, наклонился ко мне и шепотом велел взять один Мескалито, положить затем мешок опять перед нами и делать все точно так же, как делал он.

Я взял один батончик и потер его так, как это делал дон Хуан. Он тем временем пел, покачиваясь взад и вперед. Несколько раз я пытался положить батончик в рот, но чувствовал себя не в своей тарелке из-за необходимости кричать. Неожиданно, как во сне, у меня вырвался невероятный вопль: «Ай-и-и-и!». Какой-то момент я думал, что это крикнул кто-то другой. Я снова почувствовал симптомы нервного потрясения у себя в желудке. Я падал назад, я был на грани того, чтобы потерять сознание.

Положив батончик пейотля в рот, я разжевал его. Через некоторое время дон Хуан достал из мешка другой батончик. Я почувствовал облегчение, когда увидел, что после короткой песни он разжевал его сам. Затем он передал мешок мне, и я тоже взял следующий батончик. Этот круг повторялся пять раз, прежде чем я почувствовал жажду. Я поднял флягу, чтобы напиться, но дон Хуан сказал, чтобы я только прополоскал рот, но не пил воду, так как иначе меня вырвет.

Я несколько раз прополоскал рот. В какой-то момент желание попить стало ужасным искушением, и я проглотил немного воды. Немедленно мой желудок стал сжиматься. Я ожидал безболезненного и незаметного излияния жидкости у себя изо рта, как это было при моем первом знакомстве с пейотлем, но, к моему удивлению, у меня было лишь обычное ощущение рвоты. Однако оно не длилось слишком долго.

Дон Хуан взял другой батончик и вручил мне мешок, круг был возобновлен и повторялся, пока мы не разжевали 14 батончиков. К этому времени мои прежние ощущения жажды, холода и неудобства исчезли. Вместо них я ощутил незнакомое чувство тепла, возбуждения. Я взял флягу, чтобы освежить рот, но она была пуста.

— Можно мне сходить к ручью, дон Хуан? — произнес я.

Звук моего голоса не вырывался изо рта, а отразился от нёба обратно в горло и катался эхом взад-вперед между ними. Эхо было мягким, музыкальным и, казалось, имеет крылья, которые хлопали внутри моего горла. Их касания ласкали меня, я следил за их движением взад-вперед, пока они не исчезли.

Я повторил вопрос. Мой голос звучал так, как если бы я говорил внутри пещеры. Дон Хуан не ответил. Я поднялся и, сделав шаг в направлении ручья, посмотрел на дона Хуана, не идет ли он тоже, но он, казалось, к чему-то прислушивался. Жестом он показал мне замереть.

— Абутол уже здесь! — сказал он.

Я раньше никогда не слышал этого имени и колебался, спросить ли его об этом, когда услышал звук, который походил на звон в ушах.

Звук становился громче и громче, пока не стал подобен реву гигантского быка. Он длился короткий момент и постепенно затих, снова наступила тишина. Сила и интенсивность звука напугали меня, я трясся так сильно, что едва мог стоять, и все же рассудок мой работал совершенно нормально. Если несколько минут назад меня клонило в сон, то теперь это чувство полностью пропало, уступив место исключительной ясности. Звук напомнил мне научно-фантастический фильм, в котором гигантская пчела, гудя крыльями, вылетает из зоны атомной радиации. Я рассмеялся от этой мысли и увидел, что дон Хуан принял свою обычную расслабленную позу.

Внезапно на меня вновь нашло видение огромной жужжащей пчелы. Это видение было более реально, чем обычная мысль, оно было отдельным, исключительно ясным. Все остальное было изгнано из моего ума.

Состояние ментальной ясности, которого никогда ранее не бывало в моей жизни, вызвало еще один момент страха. Я начал потеть и наклонился к дону Хуану, чтобы сказать, что боюсь.

Его лицо было очень близко. Он смотрел на меня, но его глаза были глазами пчелы. Они выглядели, как круглые очки, имеющие свой собственный свет в темноте. Его губы были вытянуты трубочкой и издавали прерывистый звук: «По-та-по-та-ре-та».

Я отпрыгнул назад, едва не разбив голову о скалу за спиной. В течение бесконечного времени я испытывал невыносимый ужас, я скулил и задыхался. Пот замерзал у меня на коже, придавая ей неудобную твердость. Потом я услышал голос дона Хуана:

— Поднимайся! Двигайся! Поднимайся!

Видение исчезло, и я снова мог видеть его знакомое лицо.

— Я принесу воды, — сказал я после еще одной бесконечной паузы. Мой голос срывался, я с трудом мог выговаривать слова. Дон Хуан согласно кивнул. По пути я понял, что мой страх исчез так же загадочно и так же быстро, как и появился.

Приближаясь к ручью, я заметил, что могу ясно видеть каждый предмет на пути. Я вспомнил, что только что ясно видел дона Хуана, тогда как до этого я едва мог различить очертания его фигуры. Я остановился, посмотрел вдаль и смог увидеть противоположную сторону долины. Мне подумалось, что видимо уже наступает утро, но одновременно у меня было чувство, что я потерял счет времени. Я взглянул на часы. Было десять минут двенадцатого, я послушал часы, они шли. Полдня быть не могло, значит это полночь. Я намеревался сбегать к воде и вернуться назад к скалам, но увидел, что дон Хуан идет вниз и подождал его. Я сказал ему, что могу хорошо видеть в темноте.

Он долгое время смотрел на меня, ничего не говоря. Если он и говорил что-то, то может быть я просто его прослушал, так как все мое внимание было сосредоточено на моей новой уникальной способности видеть в темноте. Я мог различить мельчайшие песчинки. Временами все было таким ясным, что казалось, что сейчас утро или день, но потом темнело. Потом опять светлело. Вскоре я понял, что яркость совпадает с диастолой моего сердца, а темнота с его систолой. Мир становился ярким, темным и снова ярким с каждым ударом моего сердца.

Я полностью ушел в изучение этого открытия, когда тот же странный звук, который я слышал раньше, возник снова. Мои мышцы напряглись.

— Ануктал (так я расслышал слово на этот раз) здесь, — сказал дон Хуан. Звук казался мне таким громоподобным, таким всепоглощающим, что ничто другое не имело ни какого значения.

Когда звук стих, я обнаружил, что ручей сильно расширился. Несколько минут назад он был с ладонь шириной, а теперь увеличился так, что стал огромным озером. Свет, который падал откуда-то сверху, касался поверхности, как бы проходя сквозь густую листву. Время от времени вода посверкивала золотым и черным, затем становилась темной, неосвещенной, но все же странным образом присутствующей.

Я не припомню, сколько я простоял там, просто наблюдая и изумляясь, на берегу черного озера. Рев, должно быть, тем временем прекратился, так как то, что вернуло меня назад (к реальности?) было уже знакомым устрашающим гудением.

Я оглянулся в поисках дона Хуана и увидел, как он вскарабкался на скалу и исчез за одним из выступов. Как ни странно, чувство одиночества совсем не беспокоило меня; я сел на корточки, испытывая состояние полной уверенности и отрешенности.

Рев тем временем возобновился. Он был очень интенсивным, подобным звуку очень сильного ветра. Прислушиваясь к нему так внимательно, как только мог, я улавливал определенную мелодию. Она состояла из высоких звуков, похожих на человеческие голоса в сопровождении басового барабана. Я сфокусировал свое внимание на мелодии и снова заметил, что систола и диастола моего сердца совпадают со звуками барабанов и с темпом мелодии. Я поднялся и музыка прекратилась. Ударов сердца тоже не было слышно. Я опять сел на корточки, думая что может быть положение моего тела вызывает эти звуки. Но ничего не случилось! Ни звука! Даже звука моего сердца! Я решил, что с меня хватит, но когда я поднялся, чтобы уйти, то почувствовал дрожь земли. Земля под моими ногами тряслась. Я терял равновесие. Я упал на спину и лежал в таком положении, пока земля продолжала трястись.

Я попытался схватиться за скалу или куст, но что-то поехало подо мной. Я вскочил, секунду стоял, но потом снова упал. Земля, на которой я сидел, двигалась, соскальзывая в воду, как плот. Я оставался неподвижным, меня охватил ужас, который был, как и все прочее, уникальным, беспрецедентным и абсолютным.

Я двигался по водам черного озера на клочке почвы, который был похож на земляное бревно. У меня было чувство, что влекомый течением я двигаюсь в южном направлении. Я мог видеть, как вода вокруг двигается и бурлит. Она была холодной и странно тяжелой на ощупь. Мне казалось, что она была живая.

Не было ни берегов, ни каких-либо других ориентиров и я не могу припомнить своих мыслей и чувств во время этого путешествия. После долгих, как мне показалось, часов плавания мой плот сделал поворот под прямым углом налево. После этого он продолжал прямолинейное движение очень недолго и неожиданно наткнулся на что-то. Инерция бросила меня вперед. Я закрыл глаза и почувствовал острую боль в вытянутых вперед руках от падения на землю. Через секунду я открыл глаза. Я лежал на земле. Мое земляное бревно сравнялось с почвой. Я сел и огляделся. Вода отступала! Она двигалась назад, как откатывающаяся волна, пока не исчезла совсем.

Я долго сидел так, пытаясь собраться с мыслями и привести все, что со мной произошло к связному виду. Все мое тело ныло, к тому же я прикусил губу, когда «приземлился». Когда я поднялся на ноги, ветер дал мне понять, что я озяб. Моя одежда была мокрой. Мои руки, ноги и челюсти так сильно тряслись, что мне снова пришлось лечь. Пот попал в глаза и их стало жечь так сильно, что я взвыл от боли.

Через некоторое время я восстановил некоторый порядок в своем самочувствии и поднялся. Не смотря на темноту пейзаж был хорошо различим. Я сделал пару шагов. Отчетливый звук человеческих голосов доносился до меня. Казалось, где-то громко разговаривают. Я пошел на звук, но метров через 50 внезапно остановился. Передо мной был тупик. Место, где я находился, было загоном для скота, образованным огромными валунами. За ними я мог различить еще один ряд, а за ним еще и еще, пока они не переходили в отвесную гору. Откуда-то из этих валунов доносились звуки необыкновенно изысканной музыки. Это был текучий, приятный для слуха поток звуков.

У подножья одного из валунов я увидел человека, сидящего на земле. Его лицо было повернуто ко мне почти в профиль. Я направился к нему. Когда я оказался от него приблизительно в трех метрах, он повернул голову и взглянул на меня. Я замер — его глаза были водой, которую я только что видел! Они были необъятными, в них светились те же золотые и черные искорки. Его голова была заостренной, как ягода земляники, а кожа была зеленой, испещренной бесчисленными оспинками.

За исключением заостренной формы, его голова была в точности, как поверхность растения пейотля. Я стоял перед ним и не мог отвести от него глаз. Я чувствовал, что он намеренно давит на мою грудь весом своих глаз. Я задыхался. Потом я потерял равновесие и упал на землю. Его глаза отвернулись от меня и я услышал, как он говорит со мной. Сначала его голос был подобен мягкому шелесту ветерка. Затем я услышал его, как музыку — как голосовую мелодию, — и я «знал», что эта мелодия говорила:

— Чего ты хочешь?

Я упал перед ним на колени и стал рассказывать о своей жизни, потом заплакал.

Он снова взглянул на меня. Я почувствовал, что его глаза отталкивают меня, и подумал, что этот момент может быть моментом моей смерти. Он сделал знак подойти поближе. Секунду я колебался, прежде чем сделать шаг вперед, а когда приблизился, он отвел от меня глаза и показал тыльную сторону своей ладони. Мелодия сказала: «Смотри». Посередине его ладони была круглая дырка. «Смотри», — опять сказала мелодия. Я взглянул в дырку и увидел самого себя. Я был очень старым и слабым и бежал от нагонявшей меня погони. Вокруг меня повсюду летели искры. Затем три искры задели меня: две — голову, а одна — левое плечо. Моя фигура в дырке секунду стояла, пока не выпрямилась совершенно вертикально, затем исчезла вместе с дыркой.

Мескалито вновь повернул ко мне свои глаза, они были так близко от меня, что я, кажется, слышал, как они мягко грохочут тем самым особенным звуком, который я уже так много раз слышал этой ночью. Постепенно они стали спокойными, пока не сделались подобными тихим озерам, подернутым рябью золотых и черных искр.

Он опять отвел глаза и отпрыгнул, как кузнечик, метров на 40–50. Он прыгал снова и снова, пока не исчез.

Следующее, что я помню, это то, что я пошел. Очень рассудительно я пытался определить знакомые объекты, такие, как горы вдали, для того, чтобы понять где нахожусь. Я был лишен возможности ориентироваться в течение всего своего приключения, но считал, что север должен быть слева. Я долгое время шел в этом направлении, пока не понял, что уже наступил день, и что я уже не использую свое «ночное виденье». Я вспомнил о часах и посмотрел время: было 8 утра.

Где-то около десяти я пришел к скале, где был прошлой ночью. Дон Хуан лежал на земле и, вероятно, спал.

— Где ты был? — спросил он.

Я сел, чтобы перевести дыхание.

После долгого молчания он спросил:

— Ты видел его?

Я начал пересказывать ему последовательность моих приключений с самого начала, но он прервал меня, сказав, что значение имеет только одно — видел я его или нет. Затем он спросил, как близко был от меня Мескалито. Я сказал, что почти касался его.

Эта часть моего рассказа заинтересовала его. Он внимательно выслушал все подробности без замечаний, прерывая лишь для того, чтобы задать вопросы о форме существа, которого я видел, о его позе, движениях и прочих деталях относительно него.

Было уже около полудня, когда дону Хуану, видимо, показалось достаточно моих рассказов. Он поднялся, привязал мне на грудь полотняный мешок и велел идти за ним, сказав, что будет срезать Мескалито и передавать их мне, а я должен буду осторожно укладывать их в сумку.

Мы попили воды и отправились. Когда мы достигли края долины он, казалось, секунду колебался, в каком направлении идти. После того как он сделал свой выбор, мы все время шли по прямой. Каждый раз, когда мы подходили к растению пейотля, он склонялся перед ним и осторожно срезал верхушку коротким зазубренным ножом. Он делал надрез вровень с землей а затем посыпал «рану», как он называл это, чистым порошком серы, который был у него в кожаном мешочке. Срезанное растение он держал в левой руке, а сам срез посыпал правой. Потом он поднимался и передавал пейотль мне. Я принимал его обеими руками, как он велел, и укладывал в мешок.

— Стой прямо и не давай мешку коснуться земли или кустов, или чего-нибудь еще, — несколько раз повторил он, как будто считал, что я могу забыть.

Мы собрали 65 батончиков. Когда мешок заполнился, он перевесил его мне на спину, а на грудь привязал новый мешок. К тому времени, когда мы пересекли долину, у нас было два полных мешка, в них поместилось 110 батончиков. Мешки были так тяжелы и громоздки, что я едва мог идти под их тяжестью.

Дон Хуан прошептал мне, что мешки потому так тяжелы, что Мескалито хочет вернуться к земле. Он сказал, что печаль при расставании со своими местами делает Мескалито тяжелым. Моей главной задачей было не дать мешкам коснуться земли, так как если я это сделаю, то Мескалито уже не позволит мне взять его снова.

В какой-то момент давление лямок на мои плечи стало невыносимым. Что-то применяло поразительную силу, чтобы пригнуть меня вниз. Мне было тревожно и я заметил, что убыстряю шаги, почти бегу за доном Хуаном.

Внезапно тяжесть практически совсем исчезла, ноша стала легкой, как будто в мешках была губка. Я свободно бежал, чтобы не отстать от дона Хуана, который шел впереди. Я сообщил ему, что больше не чувствую тяжести. Он ответил, что мы вышли из владений Мескалито.

Вторник, 3 июля 1962 года.

— Я думаю, что Мескалито почти принял тебя, — сказал дон Хуан.

— Почему ты говоришь, что он почти принял меня?

— Он не убил тебя и даже не нанес вреда. Он дал тебе хороший испуг, то есть не во вред. Если бы он не принял тебя совсем, он явился бы тебе чудовищем, полным ярости. Некоторые люди сполна узнали, что такое ужас, встретившись с ним и не будучи им приняты.

— Если он так ужасен, почему ты не сказал мне об этом, прежде чем вести на поле?

— У тебя нет мужества, чтобы искать его сознательно. Я думал, что будет лучше, если ты не будешь знать.

— Но, дон Хуан, я ведь мог умереть!

— Да, мог. Но я был почти уверен, что для тебя все обойдется благополучно. Он играл с тобой однажды. Он не повредил тебе. Я предположил, что и на этот раз он будет к тебе расположен.

Я спросил его, действительно ли он думает, что Мескалито имеет ко мне расположение. Мой опыт был устрашающ. Я чувствовал, что чуть не умер от страха. Дон Хуан сказал, что Мескалито дал мне урок. Я спросил, что это был за урок и что он значит. Он сказал, что на такой вопрос будет невозможно ответить, потому что я был слишком напуган, чтобы знать точно, о чем спрашивал.

Дон Хуан посоветовал мне постараться вспомнить, что я говорил Мескалито перед тем, как он показал мне сцену на руке. Но я не мог вспомнить. Все, что я помнил, это то, что я упал перед ним на колени и начал «исповедоваться». Дону Хуану, казалось, было неинтересно продолжать разговаривать со мной. Тогда я спросил:

— Ты научишь меня словам песни, которую ты пел?

— Нет. Эти слова только для меня. Защитник сам научил меня им, поэтому я не могу пересказать их тебе.

— Почему ты не можешь?

— Потому что эта песня — связующее звено между мной и защитником. Я уверен, что когда-нибудь он обучит тебя твоим собственным песням. Подожди когда это случится. И никогда не повторяй песен, которые принадлежат другому человеку, и не спрашивай о них.

— А что это было за имя, которое ты называл? Ты можешь это сказать?

— Нет. Его имя никогда не должно произноситься вслух, за исключением ситуации, когда тебе нужно его позвать.

— Что, если я захочу позвать его?

— Если он когда-нибудь примет тебя, он скажет тебе свое имя. Это имя будет только для тебя одного. Для того, чтобы звать громко, или чтобы произносить спокойно про себя. Может, он скажет, что его имя — Хосе. Как знать?

— Почему нельзя произносить его имя, говоря о нем?

— Ты видел его глаза? Ты не можешь заигрывать с защитником. Вот почему, кстати, я не могу обойти стороной тот факт, что он играл с тобой.

— Как он может быть защитником, если он причиняет вред некоторым людям?

— Ответ очень прост. Мескалито является защитником, потому что он доступен каждому, кто его ищет.

— Но разве не верно, что все в мире доступно любому, кто этого ищет?

— Нет, это не верно. Силы олли доступны только для брухо, но любой может встретиться с Мескалито.

— Но почему же тогда он некоторым приносит вред?

— Не все любят Мескалито, однако многие ищут его, в надежде выгадать что-то, не затрачивая при этом трудов. Разумеется их встреча с ним будет ужасна.

— Что происходит, когда он полностью примет человека?

— Он является ему как человек или как свет. Когда кто-то добьется этого, Мескалито постоянен. Он никогда после этого не меняется. Может быть, когда ты встретишься с ним опять, он будет светом, может быть он возьмет тебя в полет, чтобы открыть свои секреты.

— Что мне следует делать, чтобы достичь этой точки, дон Хуан?

— Тебе надо быть сильным человеком и твоя жизнь должна быть правдивой.

— Что такое правдивая жизнь?

— Жизнь, прожитая в полном сознании и с полной ответственностью, — хорошая, сильная жизнь.

5

Время от времени дон Хуан спрашивал о состоянии моего растения дурмана. За год, который прошел с тех пор, как я посадил корень, растение выросло в большой куст, принесло семена, а семенные коробочки успели высохнуть, и дон Хуан решил, что для меня пришло время узнать больше о траве дьявола.

Воскресенье, 27 января 1963 года.

Сегодня дон Хуан дал мне предварительную информацию о второй порции корня дурмана — о втором традиционном шаге в учении. Он сказал, что вторая порция является действительным началом учения; первая, по сравнению с ней, была детской игрой. Вторая порция должна быть в совершенстве освоена, ее следует принять, сказал он, по крайней мере, двадцать раз, прежде чем переходить к третьей. Я спросил:

— Что дает вторая порция?

— Вторая порция травы дьявола используется для видения, с ее помощью человек может летать по воздуху, чтобы увидеть, что происходит в любом месте, какое он выберет.

— Разве человек действительно может летать по воздуху, дон Хуан?

— Почему нет? Как я тебе уже говорил раньше, трава дьявола для тех, кто ищет силу. Человек, который освоил вторую порцию, может с помощью травы дьявола делать невообразимые вещи, чтобы получить еще больше силы.

— Какого рода вещи, дон Хуан?

— Этого я не могу сказать — каждый человек различен.

Понедельник, 28 января 1963 года.

Дон Хуан сказал:

— Если ты успешно завершишь второй этап, то я смогу тебе показать только еще один. В процессе учения о траве дьявола я понял, что она не для меня и не пошел по ее пути дальше.

— Что заставило тебя так решить?

— Трава дьявола чуть не убивала меня каждый раз, когда я пытался использовать ее. Однажды все было так плохо, что я подумал — со мной все кончено. Но я все же смог избежать несчастья.

— Разве есть способ избежать несчастья?

— Да, способ есть.

— Это что, заклинание, процедура или еще что?

— Это способ подхода к вещам. Например, когда я учился о траве дьявола, я был слишком жаден до знания. Я хватался за знание, как дети хватаются за сладости. Но трава дьявола — всего лишь один путь из миллионов. Ты всегда должен помнить, что путь — это только путь, и если ты чувствуешь, что что-то идет не так, ты не должен оставаться на нем ни при каких обстоятельствах. Для того чтобы иметь такую ясность, ты должен вести дисциплинированную жизнь. Лишь в этом случае ты будешь знать, что любой путь — это всего лишь путь и что нет никакой абсолютной преграды ни для тебя самого, ни для других, чтобы бросить его, если это велит сделать тебе твое сердце. Но твое решение остаться на этом пути или бросить его должно быть свободно от страха или амбиции. Я предупреждаю тебя об этом. Смотри на любой путь прямо и решительно. Испытай его, столько раз, сколько найдешь нужным. Затем спроси себя, и только себя одного. Этот вопрос таков, что лишь старые люди задают его себе. Мой бенефактор рассказал мне о нем однажды, когда я был молод, но моя кровь была слишком горяча для того, чтобы я его понял. Теперь я его понимаю. Я скажу тебе, что это за вопрос: имеет ли этот путь сердце?

Все пути одинаковы — все они ведут в никуда. Они ведут либо в кусты, либо через кусты. Я могу сказать, что в своей жизни я прошел длинные-длинные дороги, но я не нахожусь где-либо. Вопрос моего бенефактора сейчас имеет для меня смысл. Имеет ли этот путь сердце? Если он его имеет, то этот путь хороший. Если он его не имеет, то толку от этого пути нет. Оба пути ведут в никуда, но один имеет сердце, а другой — нет. Один путь делает путешествие по нему приятным столько, сколько ты по нему идешь, — ты с ним одно целое. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один путь делает тебя сильным, другой — ослабляет тебя.

Воскресенье, 21 апреля 1963 года.

Во вторник днем, 16 апреля, мы с доном Хуаном отправились в холмы, где росло его растение дурмана. Он попросил оставить там его одного и подождать в машине. Вернулся он почти через три часа, неся с собой нечто, завернутое в красную тряпку. Когда мы поехали назад к его дому, он показал на сверток и сказал, что это его последний дар мне.

Я спросил, не собирается ли он бросить учить меня? Он пояснил, что имеет в виду только то, что у меня теперь есть полностью зрелое растение и мне не понадобится использовать его растение.

В конце дня мы сели в его комнате. Он принес хорошо выделанную каменную ступку и пестик. Чаша ступки была примерно пятнадцати сантиметров в диаметре. Он развернул большой узел, полный свертков маленького размера, выбрал из них два и положил их на соломенную циновку рядом со мной; потом он добавил к ним еще четыре свертка такого же размера из узла, который принес с собой. Он сказал, что это семена и что я должен растереть их в мелкий порошок. Затем он развернул первый узел и высыпал его содержимое в ступку. Семена были сухими, круглыми и похожими на желтую карамель по окраске.

Я начал работать пестиком; через некоторое время он поправил меня, сказав, что надо сначала упереть пестик с одной стороны ступки, а затем вести его через дно и вверх по другой стороне. Я спросил, что он собирается делать с порошком. Он не захотел об этом разговаривать.

Первая порция семян оказалась очень твердой. У меня ушло четыре часа на то, чтобы их растереть. Мою спину ломило из-за положения, в котором я сидел. Я лег и собирался тут же уснуть, но дон Хуан открыл следующий мешок и положил часть его содержимого в ступку. Эти семена оказались слегка темнее и они были слипшимися вместе. Остальное содержимое мешка напоминало порошок из маленьких и круглых темных гранул.

Я хотел что-нибудь поесть, но дон Хуан сказал, что если я хочу учиться, то я должен следовать правилу. А правило таково, что я могу только немного попить воды, узнавая секреты второй порции.

Третий мешочек содержал горсть живых черных семенных жучков, а в последнем мешочке были свежие белые семена, мягкие, почти как каша, но волокнистые и трудно поддающиеся растиранию в тонкую пасту, которой он от меня добивался.

После того, как я закончил растирать содержимое четырех мешков, дон Хуан, отмерил две чашки зеленоватой воды, вылил ее в глиняный горшок и поставил горшок на огонь. Когда вода закипела, он добавил первую порцию растертых семян. Он помешивал в горшке длинным острым куском дерева или кости, которую достал из своей кожаной сумки. Как только вода снова закипела, он добавил одну за другой все остальные субстанции, следуя той же процедуре. Затем он добавил еще одну чашку зеленоватой воды и поставил смесь париться на малом огне.

После этого он сказал, что пришло время раздробить корень. Он осторожно извлек длинный кусок корня дурмана из мешка, который принес с собой. Корень был примерно 40 сантиметров в длину. Он был толстый, около 2,5 сантиметров в диаметре. Дон Хуан сказал, что это и есть вторая порция. Он вновь отмерил ее сам, так как это был все еще его корень. Он сказал, что в следующий раз, когда я буду испытывать траву дьявола, я должен буду сам отмерять корень.

Он пододвинул ко мне большую ступку, и я начал дробить корень тем же самым способом, каким готовил первую порцию. Он руководил моими действиями. Мы снова оставили измельченный корень вымачиваться в воде, выставленной на ночной воздух. К тому времени кипящая смесь в глиняном горшке загустела. Дон Хуан снял горшок с огня, положил его в сетку и подвесил к потолку в центре комнаты.

Примерно в 8 часов утра 17 апреля мы начали, как и в прошлый раз, «отмывать» экстракт корня водой. Был ясный солнечный день, и дон Хуан истолковал хорошую погоду, как признак того, что траве дьявола я нравлюсь. Он сказал, что рядом со мной может только вспоминать, какой плохой погода была для него.

Процедура промывания экстракта корня была той же самой, которую я наблюдал при приготовлении первой порции. В конце дня, после того, как верхняя вода была слита в восьмой раз, на дне чаши осталась ложка желтоватой субстанции.

Мы вернулись в его комнату, где еще оставались два мешочка, которые он не трогал. Он открыл один из них, засунул в него руку, а другой — обернул края мешочка вокруг запястья. Он, казалось, кого-то ловил, судя по тому, как двигалась его рука внутри мешка. Внезапно, быстрым движением он стянул мешок с руки, вывернув его как перчатку, и поднес свою руку прямо к моему лицу. Он держал ящерицу. Ее голова находилась в считанных сантиметрах от моих глаз. Было что-то странное с ее ртом. Я глядел на нее секунду, а затем невольно отшатнулся. Рот ящерицы был зашит грубыми стежками. Дон Хуан велел мне держать ящерицу в левой руке. Я схватил ее. Она извивалась вокруг моей ладони. Я почувствовал тошноту. Мои руки начали потеть.

Он взял последний мешок и, повторив те же движения, извлек другую ящерицу. Я увидел, что у нее были зашиты веки. Дон Хуан велел мне держать эту ящерицу в правой руке. К тому времени, как обе ящерицы оказались у меня в руках, я был почти в обмороке. Я чувствовал большое желание бросить ящериц и убежать отсюда.

— Не задави их, — сказал дон Хуан, и его голос придал мне чувство облегчения и направленности. Он спросил, что со мной неладно. Он пытался быть серьезным, но не смог сдержаться и рассмеялся. Я попытался облегчить свою хватку, но мои ладони так сильно вспотели, что ящерицы начали выскальзывать из них. Их маленькие острые коготки царапали мне руки, вызывая невероятное чувство отвращения и тошноты. Я закрыл глаза и стиснул зубы. Одна из ящериц уже вылезла на запястье. Все, что ей оставалось сделать, чтобы освободиться, так это вытащить свою голову, зажатую у меня между пальцами.

Я испытывал непреодолимое отвращение, ощущение физиологического отчаяния и высшего неудобства. Я простонал сквозь зубы, чтобы дон Хуан забрал от меня проклятых созданий. Моя голова непроизвольно тряслась. Он смотрел на меня с любопытством. Я рычал, как медведь, сотрясаясь всем телом. Он положил ящериц обратно в мешочки и начал хохотать. Я хотел тоже засмеяться, но в животе у меня было неспокойно. Я прилег.

Я объяснил ему, что такой эффект произвело на меня царапанье их коготков. Он сказал, что есть множество вещей, способных свести человека с ума, в особенности, если он не имеет устремленности, необходимой для учения. Но если человек имеет ясное несгибаемое намерение, то никакие чувства и ощущения не могут быть препятствием, потому что он способен их контролировать.

Дон Хуан некоторое время подождал, а затем, повторив все предыдущие движения, вручил мне ящериц снова. Он велел держать их головками вверх и мягко поглаживать ими по своим вискам, спрашивая у них все, что я хочу узнать.

Сначала я не понял, чего он от меня добивается. Он вновь велел мне задавать ящерицам любые вопросы, какие я не могу решить сам. Он привел мне целый ряд примеров. Я могу узнать о людях, которых обычно не вижу, о потерянных вещах или о местах, где я не бывал. Тогда я понял, что он говорит о ясновидении и сделался очень возбужденным. Мое сердце заколотилось. Я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание.

Он предупредил, чтобы в первый раз я не задавал личных вопросов; он сказал, что мне лучше подумать о чем-либо, прямо ко мне не относящемся. Я должен думать быстро и отчетливо, потому что потом не будет возможности изменить свои мысли.

Я лихорадочно стал придумывать, что бы такое мне хотелось узнать. Дон Хуан подгонял меня, и я был поражен, поняв, что не могу ничего придумать, о чем бы «спросить» ящериц.

После мучительно долгих поисков я кое-что вспомнил. Не так давно из читального зала одной библиотеки было украдено значительное количество книг. Это не было личным вопросом, но все же меня интересовало кто это сделал. При этом, я не имел никаких предварительных соображений относительно лица или лиц, взявших книги. Я потер ящерицами виски, спрашивая кто был вором.

Немного погодя, дон Хуан убрал ящериц в мешки и сказал, что нет никаких особых секретов относительно корня или пасты. Пасту изготавливают, чтобы получить направленность, а корень делает вещи ясными. Настоящее чудо — это ящерицы. В них секрет всего колдовства со второй порцией. Я спросил, являются ли они каким-нибудь особым видом ящериц. Он кивнул. Их следует ловить в тех местах, где находится растение колдующего. И они должны быть его друзьями. А для того, чтобы ящерицы стали друзьями, нужен долгий период ухаживания. Необходимо развить прочную дружбу с ними, давая им пищу и говоря им добрые слова.

Я спросил, почему так важна их дружба. Он ответил, что ящерицы позволяют поймать себя только, если они знают человека, и любой, кто всерьез занимается травой дьявола должен и ящериц принимать всерьез. Он сказал, что ящериц следует ловить тогда, когда паста и корень уже приготовлены. Их следует ловить в конце дня. Если ты не на дружеской ноге с ящерицами, можно потратить несколько дней на безуспешные попытки поймать их. Паста хранится только один день. Затем он дал мне подробнейшие инструкции относительно того, что следует делать с пойманными ящерицами.

— Как только ты поймаешь ящериц, посади их в отдельные мешочки. Затем возьми первую и поговори с ней. Извинись за то, что причиняешь ей боль и попроси ее помочь тебе. Деревянной иглой зашей ей рот. Для шитья используй один из видов растения чойа и волокно агавы. Стежки затягивай туго. Затем скажи то же самое второй ящерице и зашей ей веки. Все должно быть готово до наступления ночи. Возьми ящерицу с зашитым ртом и скажи ей, о чем ты хочешь узнать. Попроси ее пойти и узнать это для тебя; скажи ей, что ты вынужден был зашить ей рот, чтобы она спешила назад и ничего никому не разболтала по дороге. Помажь пастой ее голову, и пускай она сама вымажется в пасте, а затем опусти ее на землю. Если она побежит в счастливую для тебя сторону, то колдовство будет удачным и легким. Если же она побежит в противоположную сторону — колдовство не удастся. Если ящерица побежит к тебе (на юг), то ты можешь ожидать необыкновенной удачи, но если она станет убегать от тебя (на север), то колдовство окажется ужасно трудным. Ты можешь даже погибнуть. Поэтому, когда ящерица бежит прямо от тебя — это самое подходящее время, чтобы отступить. Если ты сделаешь так, ты потеряешь возможность командовать ящерицами, но это лучше, чем потерять жизнь. С другой стороны, ты можешь решить продолжить колдовство, несмотря на предупреждение. Если так, то следующим шагом будет взять вторую ящерицу и попросить ее о том, чтобы она послушала рассказ сестры и пересказала его тебе.

— Но как может ящерица с зашитым ртом рассказать мне, что она видит? Разве ее рот был зашит не для того, чтобы она не говорила?

— Зашитый рот не даст ей возможности рассказать свою повесть незнакомцам. Люди говорят, что ящерицы болтливы. Они повсюду задерживаются поболтать. Как бы то ни было, следующим шагом будет нанесение пасты на ее голову (на затылок). Затем ты должен будешь потереть ее головой свой правый висок, ни в коем случае не позволяя пасте попасть на середину лба. В начале ты можешь привязывать ящерицу за середину туловища к правому плечу. Тогда ты не потеряешь ее и не покалечишь. По мере твоего продвижения в учении, когда ты лучше познакомишься с травой дьявола, ящерицы научатся повиноваться тебе и будут смирно сидеть на плече. После того, как ты ящерицей нанес себе пасту на правый висок, опусти пальцы обеих рук в горшок. Сначала разотри пасту на обоих висках, а затем нанеси ее на обе стороны своей головы. Паста высыхает очень быстро и ее можно накладывать столько раз, сколько необходимо. Каждый раз начинай с того, что используй при нанесении пасты голову ящерицы, а затем уже свои пальцы. Рано или поздно, та ящерица, которая убежала смотреть, вернется и расскажет своей сестре все о путешествии, а слепая ящерица перескажет это тебе, как будто ты одного с ней вида. Когда колдовство будет закончено, отпусти ящерицу, но не смотри, куда она побежит. Выкопай глубокую яму голыми руками и зарой все, что использовал.

Около шести часов вечера дон Хуан выбрал из горшка экстракт корня на плоский кусок сланца — набралось меньше чайной ложки желтоватого крахмала. Половину его он выложил в чашку и добавил немного желтоватой воды. Покрутив чашку в руке, чтобы растворить субстанцию, он вручил ее мне и велел выпить. Смесь была безвкусной, но оставила горьковатый привкус во рту. Вода была слишком горячей, и это раздражило меня. Мое сердце начало сильно биться, но довольно скоро успокоился.

Дон Хуан взял другую чашку с пастой. Паста выглядела застывшей и имела стекловидную поверхность. Я попробовал проткнуть корку пальцем, но дон Хуан подскочил ко мне и оттолкнул мою руку от чашки. Он пришел в большое возбуждение и сказал, что было чистым безумием с моей стороны делать такую попытку и что, если я действительно хочу учиться, то нельзя быть таким беспечным. Это — сила, сказал он, указывая на пасту, и никто не знает, что это за сила на самом деле. Уже то достаточно плохо, что мы манипулируем ею для наших личных целей, избежать чего мы не можем, потому что мы люди, но мы, по крайней мере, должны обращаться с ней с подобающим уважением.

Смесь выглядела как овсяная каша. По-видимому, в ней было достаточно крахмала, чтобы придать ей такую консистенцию. Он велел мне достать мешочки с ящерицами, затем взял ящерицу с зашитым ртом и осторожно передал ее мне. Он сказал взять ее левой рукой, набрать немного пасты на палец и растереть ее у ящерицы на лбу, затем отпустить ящерицу в горшок и держать там, пока паста не покроет все ее тело.

Когда я это проделал, он велел вынуть ящерицу из горшка, взял его в руки и повел меня на каменистое плато, неподалеку от его дома. Там он указал мне на большую скалу и велел сесть перед ней, как если бы это было мое растение дурмана, и, держа ящерицу перед лицом, объяснить ей снова, что я хочу узнать, а потом попросить ее пойти и найти для меня ответ. Он посоветовал мне извиниться перед ящерицей за то, что я причиняю ей неудобства, и пообещать, что взамен я буду добр ко всем ящерицам. Затем он велел взять ящерицу между средним и безымянным пальцами левой руки там, где он когда-то сделал порез, и танцевать вокруг скалы точно так же, как я делал, когда пересаживал росток травы дьявола. Он спросил меня, помню ли я все, что я делал в тот раз. Я сказал, что помню. Он подчеркнул, что все должно делаться точно так же, а если я что-то забуду, мне надо будет подождать, пока в голове не прояснится. Он с большой настойчивостью предупреждал меня, что если я буду спешить и действовать необдуманно, то я могу нанести себе вред. Наконец, мне нужно будет опустить ящерицу с зашитым ртом на землю и следить, куда она побежит, для того, чтобы я мог определить исход колдовства. Он сказал, чтобы я даже на секунду не отводил взгляда от ящерицы, потому что у ящериц это обычный трюк — рассеять внимание и шмыгнуть в сторону.

Еще не совсем стемнело. Дон Хуан взглянул на небо.

— Я оставлю тебя одного, — сказал он и ушел.

Выполнив все его наставления, я опустил ящерицу на землю. Она неподвижно застыла там, где я ее положил. Затем она посмотрела на меня и побежала к камням в восточном направлении.

Я сел на землю перед скалой, как если бы это было мое растение дурмана. Глубокая печаль охватила меня. Я гадал о ящерице с зашитым ртом. Я думал о ее странном путешествии и о том, как она взглянула на меня перед тем, как убежать. Эта мысль была для меня навязчивой проекцией. По-своему я тоже был ящерицей, совершающей свое странное путешествие. Моя судьба была лучше, быть может, только тем, что я могу видеть, — хотя, в тот момент, я чувствовал, что мне, возможно, никогда никому не придется рассказать о том, что я видел. К тому времени стало уже совсем темно. Я с трудом мог различать скалы перед собой. Я думал о словах дона Хуана: «Сумерки — это трещина между мирами».

После долгого колебания я начал выполнять предписанные действия. Паста, хотя и выглядела, как овсяная каша, не была таковой на ощупь. Она была холодной и скользкой и имела специфический запах. Она давала коже ощущение холода и быстро высыхала. Я потер свои виски 11 раз, не заметив никакого эффекта. Я очень тщательно старался не пропустить никакого изменения в восприятии или настроении, потому что я даже не знал чего мне ждать. К слову сказать, я не мог уразуметь сути этого опыта и продолжал искать отгадки. Паста высохла и сковала мои виски. Я уже собирался нанести на них еще пасты, когда понял, что сижу по-японски, на пятках. Я сидел, скрестив ноги, и не мог припомнить, когда поменял положение. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что я сижу на полу в своего рода келье с высокими сводами. Мне показалось, что это кирпичные арки, но осмотрев их, я понял, что это камень.

Этот переход был очень труден. Он пришел так внезапно, что я не готов был уследить за ним. Мое восприятие элементов видения было рассеянным, как если бы я спал. Они, однако, не изменялись. Они оставались постоянными, и я мог задержать взгляд на любом из них, чтобы детально обследовать. Виденье не было столь ясным или столь реальным, какое дает пейотль. Оно было несколько расплывчатым и имело чрезвычайно приятную пастельную мягкость.

Я подумал, смогу ли я встать, и следующее, что я понял, это что я двигаюсь. Я был наверху лестницы, а внизу ее находилась моя подруга Х. Ее глаза лихорадочно блестели. В них был отблеск безумия. Она громко смеялась — с такой безудержностью, что это пугало. Она стала подниматься по лестнице. Я хотел убежать или укрыться, потому что «она побывала в мотоциклетной катастрофе недавно». Такова была мысль, появившаяся в моем мозгу. Я укрылся за колонной, и она прошла мимо, даже не взглянув. «Сейчас она отправляется в долгое путешествие», — подумал я. И, наконец, последняя мысль, которую я запомнил, была: «Она смеется всякий раз, когда готова надломиться».

Внезапно сцена стала очень ясной. Она более не была похожа на сон. Это была как бы реальная сцена, на которую я смотрел через оконное стекло. Я попытался тронуть колонну, но все, что я ощутил, это то, что не могу двигаться. Однако я знал, что могу стоять, сколько хочу, наблюдая за сценой. Я был внутри этой сцены, но не был ее частью.

Я испытал наплыв рациональных мыслей и заключений. Насколько я мог судить, я находился в своем обычном состоянии трезвого сознания. Ни один из элементов восприятия не выходил за границы области нормальных умственных процессов. И все же я знал, что это не обычное состояние.

Сцена резко изменилась. Была ночь. Я находился в холле какого-то здания. Темнота внутри здания позволила мне осознать, что предыдущая сцена была залита ярким солнечным светом. Однако это было так уместно, что тогда я этого не заметил.

Освоившись с новой сценой, я разглядел молодого человека, выходящего из комнаты с большим рюкзаком за плечами. Я не знал, кто он такой, хотя раньше несколько раз видел его. Он прошел мимо меня и стал спускаться по лестнице. К тому времени я уже забыл о своих рациональных дилеммах. «Кто этот парень? — подумал я. — Зачем я его вижу?»

Сцена вновь изменилась, и я увидел, как молодой человек выкладывает книги. Он склеивал некоторые страницы вместе, удалял надписи и так далее. Затем я увидел, как он аккуратно укладывает книги в упаковочную корзину. Там было много таких же корзин. Они находились не в его комнате, а в каком-то хранилище. Мне в голову приходили и другие картины, но они не были ясными. Сцена затуманилась. Я ощутил вращение.

Дон Хуан тряс меня за плечи. Я понемногу пришел в себя, он помог мне встать, и мы пошли к его дому. С момента, когда я начал растирать пасту на висках, прошло три с половиной часа, но зрительные сцены не могли длиться более десяти минут. У меня не было никаких болезненных ощущений. Я просто был голоден и хотел спать.

Четверг, 18 апреля 1963 года.

Прошлой ночью дон Хуан попросил описать ему мои последние переживания, но я был слишком сонным, чтобы разговаривать. Я не мог сосредоточиться. Сегодня, как только я проснулся, он попросил об этом снова.

— Кто сказал тебе, что эта девушка Х побывала в мотоциклетной катастрофе? — спросил он, когда я закончил рассказ.

— Никто. Это была просто одна из мыслей, которая пришла мне в голову.

— Ты думаешь, это были твои мысли?

Я сказал ему, что это были мои мысли, хотя у меня нет повода думать, что с ней не все в порядке. Это были странные мысли. Они, казалось, из ниоткуда выстреливали в моем уме. Дон Хуан пристально на меня посмотрел. Я спросил, верит ли он мне. Он рассмеялся и сказал, что это моя привычка — быть неосторожным в своих поступках.

— Что я сделал неправильно, дон Хуан?

— Тебе следовало слушать ящерицу.

— Как я должен был ее слушать?

— Маленькая ящерица на твоем плече описывала тебе все, что видела ее сестра. Она говорила с тобой. Она все рассказывала тебе, но ты не обращал на нее внимания. Вместо этого ты считал, что слова ящерицы — это твои собственные мысли.

— Но это и были мои собственные мысли, дон Хуан.

— Нет. В этом характерная черта такого колдовства. Фактически, видение должно скорее выслушиваться, чем просматриваться. Такая же вещь случилась со мной. Я собирался предупредить тебя об этом, но вспомнил, что мой бенефактор тоже не предупреждал меня.

— Был твой опыт похож на мой?

— Нет, у меня было адское путешествие. Я чуть не умер.

— Почему оно было адским?

— Может, потому, что трава дьявола не любила меня, или потому, что мне самому не было ясно, что я хочу спросить, как и тебе вчера. Ты, должно быть, думал о той девушке, когда спрашивал о книгах.

— Я не могу припомнить.

— Ящерицы никогда не ошибаются. Они каждую мысль воспринимают, как вопрос. Ящерица вернулась и рассказала тебе об этой девушке то, чего никто никогда не поймет, потому что даже ты сам не знаешь, что ты о ней спрашивал.

— Как насчет другого видения, которое у меня было?

— Должно быть, твои мысли были устойчивы, когда ты задавал этот вопрос. Именно так должно проводиться это колдовство, с ясностью.

— Ты имеешь в виду, что видение с девушкой не надо принимать всерьез?

— Как можно принимать его всерьез, если ты не знаешь, на какой вопрос отвечали маленькие ящерицы?

— Будет ли для ящерицы яснее, если задавать ей только один вопрос?

— Да, так будет яснее. Если ты сможешь устойчиво удерживать одну мысль.

— Но что случится, дон Хуан, если этот вопрос будет не простой, а сложный?

— До тех пор, пока твоя мысль устойчива и не уходит на посторонние предметы, она ясна ящерицам, а их ответ ясен тебе.

— Можно ли задавать другие вопросы по ходу видения?

— Нет. Это колдовство состоит в том, чтобы смотреть на то, что ящерица рассказывает тебе. Вот почему я сказал, что это скорее виденье для слуха, чем виденье для глаз. Вот почему я просил тебя не задавать личных вопросов. Обычно, когда вопрос касается близких людей, твое желание дотронуться до них или поговорить с ними слишком сильно, и ящерицы прекращают рассказывать, колдовство рассеивается. Ты должен знать гораздо больше, чем знаешь сейчас, прежде чем попытаешься видеть вещи, которые касаются тебя лично. В следующий раз ты должен слушать внимательно. Я уверен, что ящерицы говорили тебе много-много всего, но ты не слушал.

Пятница, 19 апреля 1963 года.

— Что это было такое, что я перетирал для пасты, дон Хуан?

— Семена травы дьявола и насекомые, которые живут в коробочках вместе с семенами. Мерка — по одной горсти того и другого, — он сделал ладонь лодочкой, показывая мне, сколько. Я спросил, что случится, если один ингредиент будет использован без другого. Он сказал, что такой эксперимент только оттолкнет траву дьявола и ящериц.

— Ты не должен отталкивать ящериц, — сказал он, — поэтому завтра вечером, ты должен вернуться к месту, где растет твое растение. Говори со всеми ящерицами и проси тех двух, которые помогли тебе в колдовстве, выйти снова. Ищи повсюду, пока совершенно не стемнеет. Если не сможешь найти их, то ты должен попытаться найти их на следующий день. Если у тебя достаточно силы, ты найдешь обеих — и тогда ты должен будешь съесть их тут же на месте. И ты навсегда будешь наделен способностью видеть неизвестное. Тебе никогда не нужно будет вновь ловить ящериц, чтобы практиковать их колдовство. С тех пор они будут жить внутри тебя.

— А что мне делать, если я найду только одну из них?

— Если ты найдешь только одну из них, ты должен будешь, в конце концов, отпустить ее. Если ты поймаешь ее в первый день, не держи ее в надежде, что на следующий день поймаешь другую. Это только испортит твою дружбу с ними.

— Что случится, если я вообще не сумею найти их?

— Думаю, что для тебя это будет самым лучшим. Это будет означать, что ты должен будешь ловить ящериц каждый раз, когда тебе понадобится их помощь, но это означает также, что ты свободен.

— Что ты имеешь в виду?

— Свободен от того, чтобы быть рабом травы дьявола. Если ящерицы будут жить внутри тебя, то трава дьявола никогда тебя не отпустит.

— Это плохо?

— Конечно, это плохо. Это отрежет тебя от всего остального. Ты будешь вынужден провести всю свою жизнь, обращаясь с травой дьявола, как со своим олли. Она — собственница. Как только она станет доминировать над тобой, для тебя останется один путь — ее путь.

— Что, если я обнаружу, что ящерицы мертвы?

— Если ты обнаружишь одну или обеих ящериц мертвыми, то ты не должен будешь предпринимать попыток совершать это колдовство в течение некоторого времени. Отложи все это на какой-то срок. Я думаю, это все, что я должен был рассказать тебе; то, что я тебе рассказал, — правило. Когда бы ты ни совершал это колдовство сам, ты должен следовать всем шагам, которые я описал тебе, когда ты сидел перед своим растением. Еще одна вещь. Ты не должен ни есть, ни пить, пока колдовство не закончено.

6

Следующим этапом учения дона Хуана был новый шаг в освоении второй порции корня дурмана. В период времени между этими двумя стадиями обучения ничего не происходило, дон Хуан только расспрашивал о развитии моего растения.

Четверг, 27 июня 1963 года.

— Было бы неплохо испытать траву дьявола еще раз прежде, чем окончательно становиться на ее путь, — сказал дон Хуан. — Ты должен снова попробовать колдовство с ящерицами. У тебя есть все необходимое, чтобы задать ящерицам еще один вопрос, на этот раз без моей помощи.

— Есть ли такая необходимость, чтобы я совершал это колдовство, дон Хуан?

— Это лучший способ испытать чувства травы дьявола по отношению к тебе. Она испытывает тебя все время, поэтому будет справедливо испытать и ее тоже. И, если ты почувствуешь где-нибудь на ее пути, что по той или иной причине тебе не следует идти дальше, — нужно будет просто остановиться.

Суббота, 29 июня 1963 года.

Я сам завел разговор о траве дьявола. Я хотел, чтобы дон Хуан побольше рассказал мне о ней, и в то же время я не хотел становиться участником опыта с нею.

— Вторая порция используется только для ясновидения, так ведь, дон Хуан? — спросил я, чтобы как-то начать.

— Не только для этого. С помощью второй порции учатся колдовству с ящерицами и одновременно испытывают траву дьявола; но в действительности вторая порция используется для других целей. Колдовство с ящерицами — это только начало.

— Тогда для чего же она используется, дон Хуан?

Он не ответил. Он резко сменил тему разговора, спросив, насколько выросли кусты дурмана поблизости от моего старого растения. Я рукой показал размеры.

— Я научил тебя отличать мужское растение от женского, — сказал он. — Теперь отправляйся к своим растениям и принеси мне и то и другое. Иди сначала к своему старому растению и тщательно изучи следы потоков дождевой воды. К настоящему времени дождь, должно быть, далеко разнес семена. Найди промоины, сделанные дождевыми потоками, и по ним определи направление. Затем найди растение в самой отдаленной точке от твоего. Все растения дурмана, растущие между ними, будут твоими. Позднее, когда осыплются семена, ты сможешь расширить свою территорию, проходя по следам дождя от одного растения к другому.

Он дал мне подробнейшие инструкции относительно того, как следует проводить обрезку корня. Прежде всего, я должен выбрать растение и расчистить землю вокруг того места, где корень соединяется со стеблем. Затем я должен в точности повторить тот танец, который я исполнял, когда пересаживал корневой отросток. В-третьих, я должен отрезать стебель, оставив корень в земле. Последним шагом будет выкопать 16 дюймов (38,5 см.) корня. Дон Хуан предостерег меня от произнесения любых слов и любого проявления эмоций в ходе работы.

— Ты должен взять с собой два куска материи, — сказал он. — Расстели их на земле и положи на них растения. Затем разрежь растения на части и сложи их. Порядок выбирай сам. Но ты должен всегда помнить, какой порядок использовал, потому что ты должен будешь поступать так всегда. Принеси растения ко мне, как только они окажутся у тебя.

Суббота, 6 июля 1963 года.

В понедельник, 1 июля, я срезал растения дурмана, о которых говорил дон Хуан. Я ждал, пока не станет достаточно темно прежде, чем исполнить танцы вокруг растений, так как я не хотел, чтобы меня кто-нибудь случайно увидел. Я чувствовал себя очень стесненно. Я был уверен, что кто-нибудь увидит мои странные действия. Я заранее выбрал растения, которые считал мужским и женским. Мне нужно было отрезать по сорок сантиметров корня от каждого из них, а копать на такую глубину палкой было нелегкой задачей. Мне пришлось заканчивать работу в полной темноте, и, когда я был готов отрезать корень, мне понадобился фонарик. Мое первоначальное опасение, что кто-нибудь увидит меня, было пустяком по сравнению со страхом, что кто-нибудь заметит в кустах свет фонарика.

Я принес растения дону Хуану во вторник, 2-го июля. Он развязал узлы и осмотрел принесенные куски. Он сказал, что все же вынужден дать мне семена от своих растений. Затем он поставил передо мной ступку, взял стеклянную кружку и высыпал ее содержимое — сухие семена, склеившиеся вместе — в ступку.

Я спросил, что это за семена, и он сказал, что это семена, потравленные жучками. В семенах было довольно много маленьких черных жучков-точильщиков. Он сказал, что это особые жучки, и нам надо выбрать их и сложить в отдельную кружку. Он дал мне другую кружку, на одну треть заполненную такими же жучками. Сверху кружка была заткнута комком бумаги, чтобы не дать жучкам выползти.

— В следующий раз тебе надо будет использовать жучков из своих собственных растений, — сказал дон Хуан, — тебе надо будет срезать семенные коробочки, имеющие маленькие дырочки — в них полно жучков. Открывай коробочку и выскребай из нее все содержимое в кружку. Отбери горсть жучков и положи их в другую посудину. Обращайся с ними грубо, не будь с ними деликатным. Отмерь одну горсть семян, погрызенных жучками и одну горсть порошка из жучков, и закопай все остальное в том направлении (он показал на юго-восток) от своего растения. Затем собери хорошие сухие семена и храни их отдельно. Их ты можешь собрать сколько хочешь. Ты всегда сможешь использовать их. Неплохо также выбрать семена из коробочек, чтобы тут же на месте похоронить остатки.

Потом дон Хуан велел растолочь слипшиеся семена первыми, потом яйца жучков, затем жучков и последними — сухие неповрежденные семена.

Когда все это было растерто в мелкий порошок, дон Хуан взял куски дурмана, которые я нарезал, и сложил их вместе. Он отделил мужской корень и осторожно завернул его в кусок материи. Затем он вручил мне остальное, велел порезать на мелкие кусочки, хорошенько раздробить, а потом слить весь сок до капли в горшок. Он сказал, что растирать я должен в том же порядке, в каком складывал.

После того, как я сделал это, он велел отмерить одну чашку кипящей воды, смешать ее с содержимым горшка, а затем добавить еще две кружки воды. Он вручил мне гладко отделанную костяную палочку. Я помешал ею в горшке и поставил его на огонь. Потом он сказал, что пора приготовить корень, и что для этого нам нужна ступка большего размера, так как мужской корень нельзя разрезать. Мы пошли за дом. Ступка была у него готова, и я начал мять корень точно так же, как делал это раньше. Мы оставили корень отмокать в воде, открытой ночному воздуху, и пошли в дом. Он велел мне следить за смесью в горшке. Я должен был дать ей закипеть и ждать, пока она не загустеет — пока не станет трудно размешивать. Затем он лег на циновку и уснул.

Смесь кипела, по крайней мере, час, когда я заметил, что ее становится все труднее и труднее помешивать. Я решил, что она готова и снял с огня. Потом я поставил ее в сетку и лег спать.

Я проснулся, когда дон Хуан уже встал. Солнце сияло с чистого неба. Был сухой жаркий день. Дон Хуан опять заметил, что траве дьявола я наверняка нравлюсь. Мы начали обрабатывать корень и к концу дня получили немного желтоватой субстанции на дне чаши. Дон Хуан слил верхнюю воду. Я думал, что это конец процедуры, но он опять наполнил чашу кипящей водой.

Потом он снял первый горшок из-под крыши, где я его повесил. Смесь, казалось, совсем высохла. Он занес горшок в дом, осторожно поставил его на пол и сел. Затем начал говорить.

— Мой бенефактор рассказывал мне, что позволительно смешивать части растения с нутряным жиром. Именно этим ты сейчас и займешься. Мой бенефактор делал это для меня сам, но, как я уже говорил, мне никогда особенно не нравился дурман, и я, фактически, никогда не пытался стать с ним одним целым. Мой бенефактор говорил, что для лучшего результата, для тех, кто действительно хочет в полной мере овладеть силой дурмана, правильным будет смешивать растение с нутряным жиром дикого вепря. Жир с кишок лучше всего. Но это уже ты сам будешь выбирать. Может быть, колесо повернется так, что ты захочешь иметь траву дьявола как своего олли. В этом случае я советую тебе, как советовал мне мой бенефактор, охотиться за диким вепрем и достать жир с его кишок. В иные времена, когда сила травы дьявола была более желанной, брухо отправлялись в специальные охотничьи экспедиции, чтобы добыть жир диких вепрей. Они искали самых крупных и самых сильных. У них было специальное колдовство на диких вепрей: они получали от них особую силу — такую, что даже в те времена в это было трудно поверить. Но секрет той силы утрачен. Я ничего не знаю о ней. И я не знаю никого из людей, кто знал бы ее. Может быть, сама трава научит тебя ей.

Дон Хуан отмерил пригоршню жира, бросил его в горшок, содержащий высохшую смесь, и вытер ладонь с оставшимся на ней жиром о край горшка. Он велел мне растереть содержимое, пока оно не будет полностью однородно.

Я взбивал смесь в течение почти трех часов. Дон Хуан время от времени смотрел на нее и решал, что она еще не готова. Наконец, он, по-видимому, удовлетворился. Воздух, вбитый в пасту, придавал ей светло-серую окраску и консистенцию желе. Он повесил горшок под крышей, рядом с другим горшком, и сказал, что собирается оставить его здесь до следующего дня, потому что приготовление второй порции требует двух дней. Он велел мне ничего не есть все это время. Я могу пить воду, но не должен принимать никакой пищи.

На следующий день, в четверг, 4-го июля, дон Хуан велел мне четыре раза залить корень горячей водой. Когда я сливал верхнюю воду в последний раз, стало уже довольно темно. Мы сели на веранде. Дон Хуан поставил обе чашки перед собой. Экстракт корня представлял собой чайную ложку беловатого крахмала. Он переложил его в чашку и добавил воды, покачал чашку в руке, чтобы растворить субстанцию, а затем вручил ее мне. Мне нужно было выпить все, что было в чашке. Я выпил залпом, поставил чашку на пол и откинулся назад.

Мое сердце заколотилось, я чувствовал, что не могу дышать. Дон Хуан велел мне, как само собой разумеющееся, снять с себя всю одежду. Я спросил зачем, и он объяснил, что мне нужно натереться пастой. Я колебался, стоит ли раздеваться. Дон Хуан торопил меня. Он сказал, что времени слишком мало, чтобы валять дурака. И я снял с себя всю одежду.

Он взял костяную палочку и начертил две горизонтальные линии на поверхности пасты, разделив таким образом, содержимое на три равные части. Затем от центра верхней линии он провел вертикальную черту вниз, разделив содержимое уже на пять частей. Он указал на нижнюю правую часть и сказал, что это для моей левой стопы, а то, что над ней — для моей левой ноги. Верхняя самая крупная часть — для половых органов. Следующая часть внизу с левой стороны — для моей правой ноги, и часть над ней — для моей правой стопы. Он велел наложить пасту, предназначенную для левой стопы на подошву и хорошенько растереть ее. Затем он сказал наложить следующие части пасты на внутреннюю сторону левой ноги, на половые органы, вниз по внутренней стороне правой ноги и, наконец, на подошву правой ноги.

Я последовал его указаниям. Паста была холодной и имела особенно сильный запах. Когда я закончил накладывать ее, я выпрямился. Запах смеси попал ко мне в ноздри. Он душил меня. Он был подобен какому-то газу. Я буквально задыхался от него. Я попытался дышать через рот и хотел заговорить с доном Хуаном, но не смог.

Дон Хуан смотрел на меня. Я сделал шаг к нему. Мои ноги были резиновыми и длинными, чрезвычайно длинными. Я сделал еще шаг. Мои колени пружинили наподобие подкидной доски, вздрагивали, вибрировали и эластично сжимались. Я двинулся вперед. Движение моего тела было медленным и трясущимся, это больше походило на вздрагивания вперед и вверх. Я посмотрел вниз и увидел сидящего далеко внизу дона Хуана. Инерция пронесла меня вперед на один шаг, который был еще более эластичным и длинным, чем предыдущий. И тут я взлетел.

Я помню, что после этого приземлился, но затем оттолкнулся обеими ногами, прыгнул назад и заскользил на спине. Я видел черное небо над собой и облака, проносящиеся мимо меня. Я дернулся телом так, чтобы можно было смотреть вниз и увидел темную массу гор. Моя скорость была сверхъестественной, руки прижались к бокам. Голова стала направляющим приспособлением. Если я держал ее откинутой назад, то совершал вертикальные круги. Я изменял направление, поворачивая голову. Я наслаждался такой скоростью и свободой, каких никогда не знал раньше. Волшебная темнота давала мне чувство печали, возможно томления. Было так, как будто я нашел место, откуда я родом, — темнота ночи. Я пытался смотреть вокруг, но все, что я ощущал, это то, что ночь безмятежна и что она, в то же время, содержит очень много силы.

Внезапно я понял, что пора опускаться, казалось, я получил приказ, которому должен повиноваться. И я начал опускаться, как перышко, маятникообразными движениями. Такой тип движения заставил меня почувствовать себя нехорошо. Движение было медленным и рваным, словно меня спускали вниз на веревке. Мне стало плохо. Голова раскалывалась от боли. Какая-то чернота поглотила меня. Я очень хорошо помню себя погруженным в эту черноту.

Следующее, что я помню, — это ощущение пробуждения. Я был в своей постели в собственной комнате. Я сел. И картина моей комнаты исчезла. Я встал. Я был наг! Движения снова вызвали у меня тошноту. Я узнавал понемногу окружающую обстановку. Я находился примерно в восьмисот метрах от дома дона Хуана, рядом с тем местом, где росли его растения дурмана.

Внезапно все стало на свои места, и я сообразил, что мне придется идти всю дорогу до дома дона Хуана голым. Быть лишенным одежды явилось глубоким психологическим неудобством, но я никак не мог решить эту проблему. Я подумал, не сделать ли мне юбку из веток, но мысль показалась нелепой, к тому же восход солнца был недалек — сумерки уже рассеялись. Я забыл о своем неудобстве и о своей тошноте и пошел к дому. Я был охвачен страхом, что меня заметят. Я высматривал, нет ли впереди людей или собак; я пытался бежать, но поранил ноги о маленькие острые камешки и мне пришлось идти медленно. Было уже светло. Затем я увидел, что кто-то идет мне навстречу по дороге и быстро прыгнул в кусты. Положение казалось совершенно безвыходным. Только что я испытывал невероятную радость полета — и в следующую минуту оказался прячущимся, стесняющимся собственной наготы. Я подумал о том, чтобы выпрыгнуть на дорогу и изо всех сил промчаться по дороге мимо проходящего человека. Я подумал, что он будет так поражен, что к тому времени, когда он поймет, что это голый мужчина, — я уже оставлю его далеко позади. Я все это думал, но не смел двинуться с места.

Человек, идущий по дороге, поравнялся со мной и остановился. Я услышал, как он зовет меня по имени. Это был дон Хуан, и с ним была моя одежда. Когда я одевал ее, он смотрел на меня и хохотал. Он хохотал так заразительно, что я тоже начал смеяться.

В тот же самый день, 5-го июля вечером, дон Хуан попросил меня рассказать ему детали моего опыта. Так тщательно, как только мог, я изложил ему весь эпизод.

— Вторая порция травы дьявола используется для того, чтобы летать, — сказал он, когда я закончил. — Одной только пасты недостаточно. Мой бенефактор говорил, что это корень дает направленность и мудрость. И он является причиной полета. Когда ты научишься большему и будешь чаще принимать его для того, чтобы летать, ты станешь все видеть с большой ясностью. Ты сможешь сам летать по воздуху за сотни километров, чтобы увидеть, что происходит в любом месте, или чтобы нанести роковой удар своему врагу, находящемуся далеко от тебя. Когда ты познакомишься с травой дьявола, она научит тебя, как делать подобные вещи. Например, она уже научила тебя, как менять направление. Точно также она научит тебя невообразимым вещам.

— Каким вещам, дон Хуан?

— Этого я сказать не могу. Каждый человек различен. Мой бенефактор никогда не говорил мне, чему он научился. Он говорил мне, как продвигаться, но никогда — что он видел. Это только для самого себя.

— Но сейчас я рассказываю тебе все, что я видел.

— Сейчас ты это делаешь, позднее не будешь. В следующий раз ты примешь траву дьявола один, вблизи своих собственных растений, потому что именно там ты приземлишься — у своих растений. Запомни это. Вот почему я пошел искать тебя к своим растениям.

Больше он мне ничего не сказал, и я заснул. Когда я проснулся, поздно вечером, я чувствовал себя полным жизненных сил. У меня было чувство физического удовлетворения. Я испытывал радость.

Дон Хуан спросил меня:

— Понравилась тебе эта ночь? Или она была ужасной?

Я сказал, что ночь была восхитительной.

— Как с твоей головной болью? Она была очень сильна?

— Головная боль была столь же сильной, как и все остальные ощущения. Это была самая сильная боль, какую я испытывал, — сказал я.

— Удержит ли это тебя от желания еще раз попробовать траву дьявола?

— Я не знаю. Я не хочу этого сейчас. Но позднее — может, и захочу, я действительно не знаю, дон Хуан.

Был вопрос, который я хотел ему задать. Я знал, что он станет уклоняться от ответа, поэтому ждал, когда он сам коснется нужной мне темы, — и прождал весь день. Наконец, перед тем как уехать, я вынужден был задать его:

— Я действительно летал, дон Хуан?

— Ты сам рассказал мне об этом. Разве нет?

— Я знаю, дон Хуан. Я имею в виду — мое тело летало? Я взлетел как птица?

— Ты всегда задаешь мне вопросы, на которые я не могу ответить. Ты летал. Для этого и существует вторая порция травы дьявола. Когда ты будешь принимать ее чаще, ты научишься летать в совершенстве. Это не просто. Человек летает с помощью второй порции травы дьявола — это все, что я могу тебе сказать. То, что ты хочешь узнать, не имеет смысла. Птицы летают, как птицы, а человек, который принял вторую порцию травы дьявола, летает, как человек, принявший вторую порцию травы дьявола.

— Так же, как птица?

— Нет, так же, как человек, принявший траву дьявола.

— Значит, в действительности я не летал, дон Хуан? Я летал в своем воображении? Только в своем мозгу? Где было мое тело?

— В кустах, — отрезал он, и снова захохотал. — Беда с тобой в том, что ты понимаешь все только с одной стороны. Ты не допускаешь мысли, что человек может летать, но брухо в одну секунду переносится за тысячи километров, чтобы увидеть, что там происходит. Он может нанести удар своему врагу, находящемуся очень далеко. Летает он, по-твоему, или нет?

— Видишь ли, дон Хуан, мы с тобой говорим о разном. Предположим, ради довода, что один из моих друзей-студентов был бы здесь со мной, когда я принял траву дьявола. Смог бы он увидеть меня летящим?

— Ну, вот, опять ты со своими вопросами о том, что случилось бы, если… Бесполезно говорить таким образом. Если твой друг или кто бы то ни было еще, примет вторую порцию травы дьявола, то все, что он сможет сделать — это летать. Ну, а если он просто наблюдает за тобой, то он может увидеть тебя летящим, а может и не увидеть. Это зависит от человека.

— Но я хочу сказать, дон Хуан, что если мы с тобой смотрим на птицу и видим ее летящей, то мы соглашаемся, что она летит, а если бы двое моих друзей видели меня летящим, как я это делал прошлой ночью, согласились бы они между собой, что я лечу?

— Ну, они могли бы согласиться. Ты согласен с тем, что птицы летают, потому что ты видел их летящими. Полет обычен для птиц. Но ты не согласишься с другими вещами, которые птицы делают, потому что ты никогда не видел, что они это делают. Если бы твои друзья знали о людях, летающих с помощью травы дьявола, — тогда они согласились бы.

— Давай скажем по-другому, дон Хуан. Если я привяжу себя к скале тяжелой цепью, то стану ли я летать точно так же, потому что мое тело не участвует в этом полете, или нет?

Дон Хуан посмотрел на меня недоверчиво.

— Если ты привяжешь себя к скале тяжелой цепью, — сказал он, — то боюсь, тебе придется летать, держа скалу вместе с ее тяжелой цепью.

7

Сбор составных частей и подготовка их для курительной смеси составили годовой цикл. В первый год дон Хуан учил меня процедуре. В декабре 1962 года, на втором году, когда цикл был возобновлен, дон Хуан просто руководил мной. Я собрал составные части сам и приготовил их для следующего года.

В декабре 1963 года цикл начался в третий раз. Дон Хуан тогда показал мне, как объединять высушенные ингредиенты смеси, которые я собрал и приготовил годом раньше. Он поместил курительную смесь в кожаный мешочек. И мы опять взялись за сбор составных частей на следующий год.

Дон Хуан редко упоминал о дымке в течение этого года, но каждый раз, когда я приезжал навещать его, он давал мне подержать свою трубку, и процедура «знакомства» с трубкой развивалась так, как он мне ее описал. Трубка передавалась в мои руки очень постепенно. Он требовал абсолютной и тщательной концентрации на этом действии и давал мне совершенно исчерпывающие указания. Любая небрежность с трубкой, сказал он, неизбежно приведет к его или моей смерти.

После того, как закончился третий цикл сбора и приготовления смеси, дон Хуан, впервые более чем за годичный период, начал говорить о дымке как об олли.

Понедельник, 23 декабря 1963 года.

Мы возвращались на машине к его дому после сбора желтых цветков для смеси. Они были одной из необходимых составных частей. Я сделал замечание, что в этом году мы не следуем тому порядку, которому мы следовали в прошлом году. Он засмеялся и сказал, что дымок не поддается настроениям или обидам, как трава дьявола. Для дымка не важен порядок сбора ингредиентов; все, чего он требует, — это чтобы человек, употребляющий смесь, был аккуратен и точен.

Я спросил дона Хуана, что мы будем делать со смесью, которую он приготовил и отдал мне на хранение. Он ответил, что эта смесь — моя, и добавил, что мне надо воспользоваться ею как можно скорее. Я спросил, сколько ее требуется каждый раз. Небольшой мешочек, который он мне дал, содержал примерно втрое больше, чем содержит небольшая пачка табака. Он сказал, что мне надо использовать содержимое мешочка за один год, а сколько мне будет нужно — это мое личное дело, и выяснится при курении.

Я захотел узнать, что случится, если я не использую весь мешочек. Дон Хуан сказал, что ничего не случится, дымок ничего не требует. Сам он больше не нуждается в курении вообще, тем не менее он каждый год приготавливает новую смесь. Затем он поправился и сказал, что изредка ему бывает нужно курить. Я спросил, что он делает с неиспользованной смесью, но он не ответил. Он сказал, что смесь уже нехороша, если не была использована в течение одного года.

В этой точке мы вступили в небольшой спор. Я неправильно сформулировал свой вопрос, и его ответы казались неясными. Я хотел знать, потеряет ли смесь свои галлюциногенные свойства или силу через год, делая, таким образом, годовой цикл необходимостью, а он настаивал, что смесь никогда не потеряет своих свойств. Единственное, что происходит, сказал он, это то, что человеку она больше не нужна, так как он сделал новый запас. Ему нужно избавиться от неиспользованной старой смеси особым образом, который в тот момент он не захотел мне открыть.

Вторник, 24 декабря 1963 года.

— Ты сказал, дон Хуан, что тебе больше не нужно курить.

— Да, поскольку дымок — мой олли, мне не нужно больше курить. Я могу вызвать его в любое время и в любом месте.

— Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе даже, если ты не куришь?

— Я имею в виду, что я прихожу к нему свободно.

— Смогу ли и я делать это?

— Да, если тебе удастся сделать его своим олли.

Вторник, 31 декабря 1963 года.

Во вторник, 25 декабря, у меня был первый опыт встречи с олли дона Хуана — дымком. Весь день я возил его по окрестностям и выполнял поручения. Мы вернулись домой к вечеру. Я заметил, что мы весь день ничего не ели, но ему не было до этого никакого дела. Он сказал, что мне совершенно необходимо познакомиться с дымком. Он убеждал меня в том, что я должен испытать его, чтобы понять, насколько он важен, как олли.

Не давая мне возможности что-либо возразить, дон Хуан сообщил, что собирается разжечь свою трубку для меня прямо сейчас. Я попытался разубедить его, утверждая, что не считаю себя готовым. Я сказал ему, что мне кажется, я еще недостаточно долго держал трубку просто в руках. На это он ответил, что у нас мало времени и пора приступать.

Он вынул трубку из футляра и погладил ее. Я сел на пол рядом с ним, отчаянно пытаясь найти предлог, чтобы спасовать; я был готов сделать что угодно, лишь бы уклониться от этого неизбежного шага.

В комнате было почти совсем темно. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и поставил ее в угол. Обычно лампа поддерживала в комнате относительную полутьму, и ее желтоватый свет всегда успокаивал. На этот раз, однако, свет казался тусклым и необычайно красным, он нервировал. Дон Хуан развязал свой мешочек, не снимая его с тесьмы на шее. Затем он поднес трубку вплотную к груди и зачерпнул ею из мешочка под рубашкой немного смеси. Он велел мне наблюдать за процедурой, отметив, что если смесь просыплется — она останется у него за пазухой.

Дон Хуан наполнил чашечку на три четверти, затем завязал мешочек одной рукой, держа при этом трубку в другой. Потом взял небольшое глиняное блюдце, дал его мне и попросил принести угольков. Я пошел за дом, взял несколько углей из печки и вернулся назад. Мне было очень не по себе.

Я сел рядом с доном Хуаном и подал ему блюдце. Он взглянул на него и спокойно заметил, что угли слишком большие. Ему нужны были более мелкие, которые поместятся внутрь чашечки. Я вернулся к печке и взял то, что требовалось. Он принял у меня блюдце и поставил его перед собой. Он сидел со скрещенными ногами, поджав их под себя. Взглянув на меня краем глаза, он наклонился вперед так, что его подбородок почти коснулся углей. Держа трубку в левой руке, он исключительно быстрым движением правой руки схватил раскаленный уголек и положил его в чашечку. Затем он снова сел прямо. Держа трубку обеими руками, он поднес ее к губам и три раза пыхнул дымом. После этого он протянул трубку мне и требовательно прошептал, чтобы я взял ее в руки и курил.

В эту секунду мне пришла в голову мысль отказаться от трубки и убежать, но дон Хуан еще раз прошептал, чтобы я взял трубку и курил. Я взглянул на него. Он смотрел на меня в упор, но его взгляд был дружеским, понимающим. Было ясно, что выбор я сделал давным-давно, и здесь нет другого пути — только делать то, что он сказал.

Я взял трубку и чуть не уронил ее. Она была горячей. Я приложил ее ко рту с исключительной осторожностью, так как думал, что ее жар будет невыносим для моих губ. Но я совсем не почувствовал жара.

Дон Хуан велел мне затянуться. Дым затек ко мне в рот и, казалось, циркулировал там. Он был тяжелым. Я чувствовал, что как будто бы у меня полный рот дроби. Сравнение пришло мне на ум, хотя я никогда не держал дробь во рту. Дым был подобен ментолу, и во рту у меня внезапно стало холодно. Это было освежающее ощущение.

— Еще! Еще! — услышал я шепот дона Хуана. Я почувствовал, что дым свободно просачивается внутрь моего тела, почти без моего участия. Мне больше не нужно было понуканий дона Хуана. Механически я продолжал вдыхать.

Внезапно дон Хуан наклонился и забрал трубку из моих рук. Он очень осторожно вытряс пепел на блюдце с углями, затем послюнил палец и покрутил им в чашечке, прочищая бока. Несколько раз он продул мундштук. Я видел, как затем он положил трубку обратно в чехол. Его действия удерживали мое внимание.

Почистив трубку и положив ее на пол, он стал смотреть на меня, и тут только я почувствовал, что все мое тело онемело, словно пропиталось ментолом. Лицо отяжелело, и челюсти болели. Я не мог удержать рот закрытым, но течения слюны не было. Мой рот горел от сухости, и все же я не чувствовал жажды. Я начал ощущать необычайное тепло во всей голове. Холодный жар! Дыхание, казалось, разрывало ноздри и верхнюю губу каждый раз, когда я вдыхал, но оно не обжигало огнем, а жгло холодом, как кусок льда.

Дон Хуан сидел справа от меня без движения. Он держал зачехленную трубку прижатой к полу, как будто удерживая ее силой. Мои ладони были тяжелыми. Мои руки ломило, они оттягивали плечи вниз. Нос у меня тек. Я вытер его тыльной стороной ладони, и моя верхняя губа стерлась. Я вытер лицо и стер с него все мясо! Я таял! Я чувствовал себя так, как если бы моя плоть действительно таяла. Я вскочил и попытался ухватиться руками за что-нибудь, за что угодно, только бы опереться. На меня нахлынула волна нестерпимого ужаса. Я обхватил столб, расположеный в центре комнаты. Постояв секунду, я обернулся, чтобы посмотреть на дона Хуана. Он все еще сидел неподвижно, держа свою трубку и глядя на меня.

Мое дыхание было болезненно горячим. Оно душило меня. Я наклонил голову, чтобы дать ей отдохнуть на столбе, но видимо промахнулся, и моя голова продолжала опускаться, пройдя то место, где должен был находиться столб. Я остановился, когда уже начинал падать на пол. Я выпрямился. Столб был тут, перед моими глазами. Я снова попытался прислонить к нему голову. Я старался управлять собой и не отклоняться — держа глаза открытыми, я медленно наклонялся вперед, чтобы коснуться столба головой. Он был в считанных сантиметрах от моих глаз, но когда я попытался дотронуться до него лбом, у меня появилось крайне странное ощущение, что моя голова проходит прямо сквозь столб. В отчаянных попытках разумного объяснения я решил, что мои глаза искажают расстояние и что столб, должно быть, от меня метрах в трех, хотя я и вижу его прямо перед собой. Тогда я придумал разумный и логичный метод, как определить местонахождение столба. Я решил двигаться боком по кругу, стараясь чтобы этот круг не превысил полутора метров в диаметре. Если столб действительно находится от меня в трех метрах, то есть вне досягаемости моей руки, то придет момент, когда я окажусь к нему спиной. Я считал, что в этот момент столб исчезнет, так как в действительности он будет позади меня.

Я начал кружить таким образом, но столб все время оставался у меня перед глазами. В отчаянии и замешательстве, я схватил его обеими руками, но мои руки прошли сквозь него. Я схватил воздух. Я тщательно рассчитал расстояние между ним и собой. Выходило, что оно должно составлять менее одного метра. Некоторое время я играл с восприятием расстояния, поворачивая голову с боку на бок, по очереди фокусируя каждый глаз то на столбе, то на окружающем. Согласно моей оценке, столб определенно и несомненно, находился прямо передо мной, на расстоянии меньше метра. Выставив руки вперед, чтобы предотвратить удар головой, я изо всех сил бросился на него. Ощущение было тем же самым — я прошел сквозь столб, только на этот раз со всего размаха упал на пол.

Я тут же встал, и это было, пожалуй, самым необычным из всех моих действий той ночью. Я поднял себя мыслью! Для того чтобы подняться, я не мог пользоваться мышцами и скелетной основой, как я привык делать, потому что я больше не имел над ними контроля — я понял это в тот момент, когда упал на пол. Но мое любопытство к столбу было столь сильным, что я поднял себя мыслью, наподобие рефлекторного действия. И прежде, чем я полностью осознал, что не могу больше двигаться, я уже поднялся.

Я начал звать дона Хуана на помощь. Один раз я даже взвыл в полный голос, но дон Хуан не двинулся с места. Он продолжал искоса смотреть на меня, как будто не желая поворачиваться ко мне лицом. Я сделал шаг к нему, но вместо того, чтобы двигаться вперед, я качнулся назад и упал на стену. Я знал, что ударился о нее спиной, но стена не ощущалась твердой; я был погружен в мягкую губкообразную субстанцию, которая и была стеной. Мои руки были расставлены в стороны и я медленно тонул в ней. Я мог только глядеть вперед, в комнату. Дон Хуан все еще смотрел на меня, но не делал никаких попыток помочь. Я сделал сверхусилие, чтобы выдернуть свое тело из стены, но оно продолжало тонуть все глубже и глубже. В неописуемом ужасе я почувствовал, что губкообразная стена смыкается на моем лице. Я попытался закрыть глаза, но они не закрывались.

Я не помню, что еще случилось. Внезапно дон Хуан оказался передо мной, мы были в соседней комнате. Я видел стол и глиняную печь, а краем глаза я мог разглядеть изгородь за домом. Все это я воспринимал очень отчетливо. Дон Хуан принес керосиновую лампу и повесил ее в центре комнаты. Я попытался посмотреть в другую сторону, но мои глаза смотрели только вперед. Я не мог ни различить, ни почувствовать ни одну из частей своего тела. Мое дыхание было неощутимо. Но мои мысли были на редкость отчетливыми. Я ясно осознавал то, что происходило вокруг. Дон Хуан подошел ко мне, и моей ясности неожиданно пришел конец. Что-то, казалось, остановилось во мне, мыслей больше не было.

Дон Хуан стоял совсем рядом. В этот момент я его ненавидел. Я мог бы убить его тогда, но не мог двинуться с места. Вначале я чувствовал какое-то неясное давление на голову, но оно вскоре исчезло. Осталось одно — всепоглощающая ярость на дона Хуана. Я видел его близко возле себя и хотел рвать на части. Я чувствовал, что рычу. Что-то во мне начало содрогаться.

Я услышал, что дон Хуан говорит со мной. Его голос был мягким и успокаивающим, и внезапно я почувствовал бесконечное удовольствие. Он подошел еще ближе и стал напевать испанскую колыбельную:

— Сеньора св. Анна, почему дитя плачет? Из-за потерянного яблока? Я дам тебе яблоко. Я дам тебе два. Одно для ребенка, одно — для тебя.

Теплота охватила меня. Это была теплота сердца и чувств. Голос дона Хуана был далеким эхом, он поднимал забытые воспоминания детства.

Ненависть, которую я перед этим испытывал, прошла. Неприязнь сменилась завораживающей и радостной любовью к дону Хуану. Он сказал, что я должен не спать, что у меня нет больше тела, и я могу превратиться во что угодно, во что захочу. Он отступил назад. Мои глаза были на нормальном уровне, как если бы я стоял рядом с ним. Он вытянул руки перед собой и велел мне войти в них.

То ли я двинулся вперед, то ли он подошел ко мне ближе. Его руки были почти на моем лице — на моих глазах, хотя я их не чувствовал.

— Войди в мою грудь, — услышал я.

Я почувствовал, что он вбирает меня. Это было то же самое ощущение, что и с губкообразной стеной. Потом я слышал только его голос, приказывающий мне смотреть и видеть. Я больше не мог его различать. Мои глаза были, очевидно, открыты, так как я видел вспышки света на красном фоне. Это было так, как если бы я смотрел на свет через сомкнутые веки. Затем мои мысли снова включились. Они вернулись нагромождением картин, лиц, стен; сцены без всякого порядка появлялись и исчезали. Это было подобно быстрому сну, где картины накладываются и постоянно меняются. Затем поток мыслей стал убывать в количестве и интенсивности, пока не исчез совсем. Осталось лишь осознание счастья.

Я не мог различить каких-либо изменений освещения. Совершенно внезапно я был вытолкнут на поверхность. Я определенно чувствовал, что меня куда-то подняли. Я был свободен и двигался с огромной скоростью то ли в воде, то ли в воздухе. Я плавал, как угорь — извивался, крутился, взмывал и опускался как мне этого хотелось. Но тут подул холодный ветер, и я начал скользить как перышко, вперед и назад — вниз, и вниз, и вниз.

Суббота, 28 декабря 1963 года.

Я проснулся вчера во второй половине дня. Дон Хуан сказал, что я проспал почти двое суток. У меня была тяжесть в голове. Я попил воды, и мне стало нехорошо. Я чувствовал себя усталым, исключительно усталым, и после еды опять лег спать.

Сегодня я уже чувствовал себя полностью отдохнувшим. Мы с доном Хуаном поговорили о моем опыте с дымком. Думая, что он хочет, чтобы я рассказал ему всю историю так же, как я делал это всегда, я начал описывать свои впечатления, но он остановил меня, сказав, что это не нужно. Он сказал, что в действительности я ничего не сделал, что я почти сразу уснул, поэтому и говорить не о чем.

— Но как насчет того, что я чувствовал? Разве это совсем не важно? — настаивал я.

— Нет. Не с дымком. Позднее, когда ты научишься путешествовать, мы поговорим. Когда ты научишься проникать внутрь предметов.

— Проникать внутрь предметов можно реально?

— Разве ты не помнишь? Ты проник в эту стену и прошел сквозь нее.

— Я думаю, что в действительности я сошел с ума.

— Нет, ты не сошел с ума.

— Я вел себя так же, как ты, дон Хуан, когда ты курил впервые?

— Нет, это было не так. У нас разные характеры.

— Как ты себя вел?

Дон Хуан не ответил. Я перефразировал вопрос и задал его снова. Но он сказал, что не помнит своих впечатлений и что мой вопрос равносилен тому, что спрашивать у старого рыбака, какие у него были впечатления, когда он удил впервые. Он сказал, что дымок, как олли, уникален. Я напомнил ему, что то же самое он говорил о Мескалито. Он настаивал, что каждый из них уникален, но что они различаются качественно.

— Мескалито — защитник, потому что он разговаривает с тобой и может направлять твои поступки, — сказал он, — Мескалито учит правильному образу жизни. И ты можешь видеть его, потому что он вне тебя. Дымок — это олли. Он изменяет тебя и дает силу, не показывая даже своего присутствия. С ним нельзя говорить. Но ты знаешь, что он существует, потому что он убирает твое тело и делает тебя легким, как воздух. И все же ты никогда не видишь его. Но он здесь и дает тебе силу для совершения невообразимых дел, вроде того, как он сам убирает твое тело.

— Я действительно чувствовал, что потерял тело, дон Хуан.

— Да, ты его потерял.

— Ты имеешь в виду, что у меня на самом деле не было тела?

— А что ты сам думаешь?

— Ну, я не знаю. Я могу только описать то, что я чувствовал.

— Вот это и есть то, что было на самом деле, — то, что ты чувствовал.

— Но как ты видел меня, дон Хуан? Каким я казался тебе?

— Как я тебя видел — не имеет значения. Помнишь, когда ты ловил столб? Ты чувствовал, что его там нет, и ты ходил вокруг него, чтобы убедиться, что он там. Но когда ты прыгнул на него, ты снова почувствовал, что в действительности его там нет.

— Но ты видел меня таким, какой я сейчас, не так ли?

— Нет! Ты не был таким, какой ты сейчас.

— Верно. Я согласен с этим. Но у меня было мое тело, да? Хотя я и не мог его чувствовать?

— Проклятье! У тебя не было того тела, которое есть у тебя сейчас.

— Что случилось в таком случае с моим телом?

— Я думал, что ты понимаешь. Дымок взял твое тело.

— Но куда же оно делось?

— Откуда, по-твоему, я могу это знать?

Бесполезно было упорствовать в попытках получить рациональное объяснение. Я сказал ему, что не хочу спорить или задавать глупые вопросы, но если я соглашусь с мыслью, что можно терять собственное тело, то я потеряю всю свою рациональность. Он сказал, что я преувеличиваю, как обычно, и что ничего я не потерял и не потеряю из-за маленького дымка.

Вторник, 28 января 1964 года.

Я спросил дона Хуана о том, можно ли дать дымок любому, кто захочет испытать такой опыт. Он убежденно заявил, что дать дымок кому бы то ни было — совершенно то же самое, что и убить его, потому что вести этого человека будет некому. Я попросил дона Хуана объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что я здесь, живой и говорю с ним, потому что он вернул меня назад. Он сохранил мое тело. Без него я бы никогда не проснулся.

— Как ты сохранил мое тело, дон Хуан?

— Ты узнаешь об этом позднее, но ты должен научиться делать это самостоятельно. Вот почему я хочу, чтобы ты научился как можно большему, пока я еще рядом с тобой. Ты потерял достаточно много времени, задавая мне глупые вопросы. Но может быть, это и не твое призвание — научиться всему о дымке.

— И что же мне делать?

— Позволь дымку обучить тебя всему, чему сможешь научиться.

— Разве дымок тоже учит?

— Конечно, он учит!

— Он учит так же, как Мескалито?

— Нет, он не учитель, как Мескалито. Он не показывает таких же вещей.

— Но чему же тогда учит дымок?

— Он показывает, как обращаться с его силой и как научиться принимать его как можно чаще.

— Твой олли очень пугает меня, дон Хуан. Это непохоже ни на что из того, что я испытывал ранее. Я думал, что я сошел с ума.

По какой-то причине это была самая упорная мысль, которая приходила мне в голову. Я воспринимал все с точки зрения человека испытавшего и другие галлюциногенные переживания, с которыми мог сравнивать, и единственное, что снова и снова приходило мне в голову, это что с дымком теряешь рассудок.

Дон Хуан отверг мои страхи, сказав, что то, что я чувствовал, было его невообразимой силой. И для того, чтобы управлять этой силой, необходимо вести сильную жизнь. Причем это касается не только подготовительного периода, но определяет и отношение человека ко всему после опыта. Он сказал, что дымок так силен, что человек может соответствовать ему только за счет своей стойкости. Иначе его жизнь будет разбита на куски.

Я спросил, имеет ли дымок одинаковое действие на каждого. Дон Хуан сказал, что дымок производит изменение, но далеко не в каждом.

— Тогда какова же особая причина того, что дымок произвел изменения во мне?

— Это, я думаю, очень глупый вопрос. Ты послушно следовал всем требуемым шагам. Нет никакого чуда в том, что дымок изменил тебя.

Я еще раз попросил его рассказать о том, как я выглядел. Я хотел узнать о том, как я выглядел, так как мысль о бестелесном существе, которую он во мне поселил, была поистине невыносимой. Он сказал, что, по правде говоря, он боялся смотреть на меня. Он чувствовал то же самое, что должен был чувствовать его бенефактор, когда дон Хуан курил в первый раз.

— Почему ты боялся? Я выглядел таким страшным? — спросил я.

— Я до этого никого не видел курящим.

— Ты не видел, как курил твой бенефактор?

— Нет.

— Ты даже никогда не видел себя самого?

— Как я мог видеть?

— Ты мог бы курить перед зеркалом.

Он не ответил, а уставился на меня и потряс головой. Я спросил, можно ли смотреть на себя самого в зеркало. Он сказал, что хотя это и возможно, но бессмысленно — так как, пожалуй, умрешь от испуга или от чего-нибудь еще.

Я спросил:

— Значит, при этом выглядишь устрашающе?

— Я всегда хотел это узнать, — ответил он, — и все же я не спрашивал и не глядел в зеркало. Я даже не думал об этом.

— Но как же я тогда смогу узнать?

— Тебе надо ждать, так же как ждал я, пока не сумеешь передать дымок кому-нибудь еще — конечно, если ты когда-либо освоишь его. Тогда и увидишь, как при этом выглядит человек. Таково правило.

— Что будет, если я буду курить перед фотокамерой и сделаю снимок самого себя?

— Я не знаю. Вероятно, дымок обратится против тебя. Мне кажется, ты находишь его столь безобидным, что считаешь, с ним можно играть.

Я сказал, что вовсе не собираюсь с ним играть, но ранее он говорил мне, что дымок не требует определенных шагов, и я подумал, не будет большого вреда в том, чтобы попытаться узнать, как ты выглядишь. Он поправил меня, сказав, что имел в виду необязательность определенного порядка действий с дымком в отличие от действий с травой дьявола — все, что требуется для дымка, сказал он, это правильное отношение, и с этой точки зрения следует быть точным в соблюдении правил. В качестве примера он объяснил, что не имеет значения, какая из составных частей курительной смеси собрана первой, если количественное соотношение соблюдено.

Я спросил, будет ли какой-нибудь вред, если я расскажу другим о том, что я испытал. Он ответил, что есть два секрета, которые нельзя раскрывать: как приготовить курительную смесь и как возвращаться. Все остальное, относящееся к этому предмету, не важно.

8

Моя последняя встреча с Мескалито была серией из четырех сессий, которая заняла четыре дня подряд. Дон Хуан назвал эту длинную сессию «митот». Это была пейотльная церемония для «пейотлерос» и учеников. Там было два старика, примерно в возрасте дона Хуана, один из которых был руководителем, и пятеро молодых людей, включая меня. Церемония имела место в штате Чиуауа в Мексике, вблизи границы с Техасом. Она заключалась в пении и приеме пейотля по ночам. Днем женщины, которых не допускали к самой церемонии, снабжали мужчин водой и ритуальной пищей — того и другого было почти символически мало.

Суббота, 12 сентября 1964 года.

В течение первой ночи церемонии, 3 сентября, я принял восемь батончиков пейотля. Они не оказали на меня воздействия, или же, если и оказали, то оно было очень слабым. Всю ночь я держал глаза закрытыми — так мне было легче. Я не заснул и не устал. К самому концу сессии пение стало необычайным. На короткий момент я почувствовал душевный подъем и захотел плакать, но когда песня закончилась, чувство исчезло.

Мы поднялись и вышли наружу. Женщины дали нам воды; некоторые просто прополоскали горло, другие пили. Мужчины не разговаривали вообще, а женщины болтали и смеялись без умолку. Ритуальную пищу раздали в полдень. Это были поджаренные зерна.

На заходе солнца 4-го сентября началась вторая сессия. Ведущий спел свою пейотльную песню, и весь цикл пения и принятия пейотля начался снова. Завершился он утром, когда каждый спел свою пейотльную песню одновременно с остальными.

Когда я вышел, я заметил, что такого большого количества женщин, как в предыдущий день, не было. Кто-то дал мне воды, но меня больше не интересовало окружающее. Я съел те же восемь батончиков, но их действие было другим.

Должно быть, дело шло к концу сессии, когда пение сильно ускорилось, и все запели одновременно. Я ощутил, что кто-то или что-то снаружи дома хочет войти. Я не мог сказать, предполагалось ли пением помешать «ему» войти или же наоборот — заманить «его» внутрь.

Я был единственным, кто не имел песни. Все, казалось, поглядывали на меня вопросительно, особенно молодежь. Меня это раздражало, и я закрыл глаза. И понял, что гораздо лучше могу воспринимать все происходящее с закрытыми глазами. Эта мысль полностью захватила мое внимание. Я закрывал глаза и видел людей перед собой, открывал — и картина не изменялась. Окружающее было для меня совершенно одинаковым и с открытыми, и с закрытыми глазами.

Внезапно все исчезло или стерлось, и на этом месте возникла человекоподобная фигура Мескалито, которую я видел двумя годами раньше. Он сидел поодаль, в профиль ко мне. Я, не отрываясь, смотрел на него, но он ни разу не взглянул на меня и даже не повернулся.

Я подумал, что делаю что-то неправильно, что-то такое, что держит его в стороне. Я поднялся и пошел к нему, чтобы спросить об этом, но движение рассеяло картину. Она начала таять, и на нее стали накладываться фигуры людей, с которыми я находился. Снова я услышал громкое исступленное пение.

Я вышел и немного прошелся среди кустов недалеко от дома. Все предметы выделялись очень ясно. Я отметил, что могу видеть в темноте, но на этот раз это имело для меня очень мало значения. Важным был вопрос, почему Мескалито избегает меня?

Я возвратился, чтобы присоединиться к группе, но когда я уже входил в дом, я услышал погромыхивание и почувствовал сотрясение. Земля дрожала. Это был тот же самый звук, который я слышал в пейотльной долине два года назад.

Я снова побежал в кусты. Я знал, что Мескалито здесь и собирался найти его. Но его там не было. Я прождал до утра и присоединился к остальным как раз перед окончанием сессии.

Обычная процедура повторилась и на третий день. Я не устал, но после обеда немного поспал.

Вечером, в субботу, 5-го сентября, старик запел свою песню, чтобы начать цикл заново. За эту сессию я разжевал только один батончик и не прислушивался ни к одной из песен, не уделяя внимания ничему из происходящего. С самого первого момента все мое существо было сконцентрировано на одном. Я знал, что отсутствует что-то очень важное для моего благополучия.

Пока мужчины пели, я громким голосом попросил Мескалито научить меня песне. Моя просьба смешалась с громким пением остальных. И тотчас в моих ушах зазвучала песня. Я повернулся спиной к остальной группе и слушал. Я разбирал слова и мотив опять и опять. Я повторял их, пока не выучил всю песню. Это была длинная песня на испанском языке. Затем я несколько раз пропел ее группе, а вскоре после этого в ушах зазвучала новая песня. К утру я пропел обе песни бесчисленное количество раз. Я чувствовал себя окрепшим и обновленным.

После того, как нам дали воды, дон Хуан вручил мне мешок, и мы все отправились в холмы. Это был долгий, изматывающий путь на низкое плоскогорье. Там я увидел несколько растений пейотля. Но по какой-то причине я не хотел смотреть на них. После того, как мы пересекли плоскогорье, группа разделилась. Мы с доном Хуаном пошли назад, собирая батончики пейотля точно так же, как в прошлый раз, когда я помогал ему.

Мы вернулись к концу дня. Вечером ведущий открыл цикл снова. Никто не сказал ни единого слова, но я твердо знал, что это последняя встреча. На этот раз старик спел новую песню. Сетка со свежими батончиками пейотля пошла по кругу. Это был первый раз, когда я попробовал свежий батончик. Он был сочным, но жевать его было трудно. Он напоминал твердый незрелый фрукт, и он был острее и более горьким, чем сухие батончики. Лично я нашел свежий пейотль бесконечно более живым.

Я съел 14 батончиков, тщательно их считая. Я не закончил еще жевать последний из них, когда услышал знакомое погромыхивание, которое отмечало присутствие Мескалито. Все исступленно запели, и я знал, что дон Хуан и все остальные действительно услышали этот шум. Я отказывался думать, что их реакция была ответом на знак, поданный одним из участников, просто для того, чтобы обмануть меня.

Я почувствовал в этот момент, как огромная волна мудрости поглощает меня. Предположения, с которыми я играл в течение трех лет, уступили место определенности. Мне потребовалось три года для того, чтобы понять, что чтобы там ни содержалось в кактусе Lophophora Williamsli, оно ничего общего не имеет лично со мной и существует само по себе, совершенно независимо. Тогда я знал это.

Я лихорадочно пел до тех пор, пока уже не мог произносить слова. Я чувствовал, что мои песни были внутри моего тела и сотрясали меня непроизвольно. Мне нужно было встать и найти Мескалито, иначе я разорвусь. Я пошел в сторону пейотльного поля, продолжая петь свои песни. Я знал, что они индивидуально мои — неоспоримое доказательство моей единственности. Я ощущал каждый из своих шагов. Они отдавались от земли эхом. Эхо моих шагов рождало неописуемую эйфорию от факта существования человеком.

Каждое из растений пейотля на поле сияло голубоватым мерцающим светом. Одно из растений светилось особенно ярко. Я сел перед ним и спел свою песню. Когда я запел, из растения вышел Мескалито: та же самая человекоподобная фигура, которую я видел раньше. Он посмотрел на меня.

С большим (для человека моего темперамента) выражением я пропел ему свои песни. Были еще звуки флейт или ветра, знакомые музыкальные колебания. Он, казалось, сказал так же, как и два года назад: «Чего ты хочешь?»

Я заговорил очень громко. Я сказал, что знаю, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но я не могу понять, что это такое. Я просил его сказать мне, что со мной не так, а еще попросил сказать свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду в нем нуждаться. Он взглянул на меня, удлинил свой рот, наподобие тромбона, пока тот не достиг моего уха, и сказал свое имя.

Внезапно я увидел своего собственного отца, стоящего посреди пейотльного поля, но поле исчезло, и сцена переместилась в мой старый дом, в дом моего детства. Мы с отцом стояли у фигового дерева. Я обнял своего отца и поспешно стал ему говорить о том, чего никогда не мог сказать ему. Каждая из моих мыслей была цельной, законченной и уместной. Было так, как будто у нас действительно не было времени, и нам нужно было сказать все сразу. Я говорил ему потрясающие вещи о моих чувствах по отношению к нему, то есть то, что при обычных обстоятельствах я никогда не смог бы произнести вслух.

Отец не отвечал, он просто слушал, а затем был утянут куда-то прочь. Я снова остался один и заплакал от раскаяния и печали.

Я шел через пейотльное поле, называя имя, которому научил меня Мескалито. Внезапно что-то вышло из странного «звездного» света на растении пейотля. Это был длинный сияющий объект — столб света величиной с человека. На мгновение он осветил все поле интенсивным желтоватым светом; затем он озарил все небо наверху, создав грандиозное волшебное зрелище. Я думал, что ослепну, если буду продолжать смотреть. Я закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях.

У меня было ясное знание, что Мескалито говорит мне съесть еще один батончик пейотля. Я подумал: «Как это сделать? Ведь у меня нет ножа, чтобы его срезать».

«Ешь прямо с земли», — сказал он мне все тем же странным способом.

Я лег на живот и сжевал верхушку растения. Оно воспламенило меня. Оно наполнило каждый уголок моего тела теплотой и прямотой. Все было живым. Все имело существование и сложную деталировку, и в то же время все было таким простым. Я был всюду; я мог видеть вверху и внизу и вокруг себя в одно и то же время.

Это особенное чувство длилось достаточно долго, чтобы я смог его осознать. Затем оно сменилось давящим страхом, который не навалился на меня внезапно, но который овладел мной все же как-то быстро. Сначала мой чудесный мир тишины был разбит звуками, но мне не было до этого дела. Затем звуки стали громкими и непрерывными, как если бы они надвигались на меня. И постепенно я потерял чувство парения в недифференцированном мире, безразличном и прекрасном. Звуки стали гигантскими шагами. Что-то громадное дышало и ходило вокруг меня. Я решил, что оно охотится за мной.

Я побежал и спрятался за валун. Оттуда я попытался определить, кто же меня преследует. В один из моментов я выполз из своего убежища, чтобы взглянуть на него, — и преследователь — а я так и не увидел его — бросился на меня.

Он был подобен гигантскому слизню, и он обрушился на меня. Я думал, что его вес меня раздавит, но обнаружил себя в какой-то выбоине или впадине. Я видел, что слизень покрывает не всю поверхность вокруг меня. Под валуном остался кусочек свободной земли. Я начал заползать туда. Я видел огромные капли жидкости, капающие со слизня. Я «знал», что это он выделяет пищеварительный сок, чтобы растворить меня. Капля упала на мою руку, я пытался стереть кислоту землей и смачивал руку слюной, продолжая закапываться. В один из моментов я стал испаряться. Меня вытаскивало к свету. Я подумал, что слизень растворил меня. Я смутно отметил свет, который становился все ярче. Он прорывался из-под земли, усиливался — и наконец стал солнцем, выходящим из-за холмистого горизонта.

Медленно я начал восстанавливать свои обычные способности восприятия. Я лег на живот, положив подбородок на согнутую руку. Растение пейотля передо мной опять начало светиться, и прежде, чем я успел повести глазами, из него снова вырвался длинный свет. Он навис надо мной. Я сел. Свет коснулся всего моего тела спокойной силой, а затем скатился и пропал из виду.

Я бежал всю дорогу к тому месту, где оставались мужчины. Потом мы все вместе вернулись в город. Мы с доном Хуаном еще один день оставались у дона Роберто — пейотльного ведущего. Все время, пока мы были там, я проспал. Когда мы собрались уезжать, молодые люди, которые приняли участие в пейотльных сессиях, подошли ко мне. Один за другим они обнимали меня и застенчиво смеялись. Каждый из них представился. Я проговорил с ними много часов обо всем на свете, кроме пейотльных встреч.

Дон Хуан сказал, что время ехать. Молодые люди снова обняли меня. «Приезжай», — сказал один из них. «Мы уже ждем тебя», — добавил другой. Я собирался медленно, рассчитывая увидеться со стариками, но никого из них уже не было.

Четверг, 10 сентября 1964 года.

Рассказывая дону Хуану о своих переживаниях, я всегда старался придерживаться строгой последовательности, излагая события шаг за шагом. Сегодня я рассказал ему о своей последней встрече с Мескалито. Он внимательно слушал рассказ до того места, где Мескалито назвал мне свое имя. Тут дон Хуан меня остановил.

— Теперь ты на собственном пути, — сказал он. — Защитник принял тебя. Тебе больше не нужно ничего рассказывать мне о своих отношениях с ним. С этого момента я буду очень небольшой помощью для тебя. Теперь ты знаешь его имя. Ни одному живому существу нельзя теперь ни упоминать его имени, ни рассказывать о ваших делах с ним.

Я настаивал на том, что хочу рассказать ему все детали испытанного мною, потому что для меня это не имеет смысла. Я сказал, что мне нужна его помощь, чтобы перевести то, что я видел. Он сказал, что я смогу это сам, и для этого мне лучше бы начать думать самому. Я сказал, что мне интересно узнать его мнение, потому что мне понадобится слишком много времени, чтобы понять это самому, и я не знаю, с чего начать.

— Возьми песни, например. Что они означают?

— Только ты можешь это решить, — сказал он. — Откуда я могу знать, что они означают? Один защитник может сказать тебе это, так же, как только он мог научить тебя своим песням. Если бы я взялся объяснять тебе, что они означают, это было бы то же самое, как если бы ты выучил чужие песни.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан?

— Тот, кто поет чужие песни, тот просто повторяет за теми, кто поет песни защитника. Его песни всегда с душой, и только таким он учит. Остальные — это копии песен других людей. Иногда люди бывают очень лживы. Они поют чужие песни, даже не зная, о чем они.

Я сказал, что хотел узнать что это за песни и для чего они поются. Дон Хуан ответил, что те песни, которые я узнал, служат для вызова защитника, и что я всегда должен пользоваться ими вместе с именем, чтобы позвать его. Позднее Мескалито, вероятно, научит меня другим песням для других целей, сказал дон Хуан.

Затем я спросил его, считает ли он, что защитник полностью принял меня. Он рассмеялся, как если бы мой вопрос был глупым. Он сказал, что защитник принял меня и подтвердил это дважды, чтобы я понял. Казалось, на дона Хуана произвело большое впечатление то, что я увидел свет дважды. Он подчеркнул этот аспект моей встречи с Мескалито.

Я сказал ему, что не понимаю, как это может быть, что Мескалито принял меня и тут же до смерти напугал.

Очень долгое время он не отвечал. Казалось, он был в замешательстве. Наконец, он сказал:

— Это так ясно. То, что он хотел сказать, так ясно, что я не могу понять, как это непонятно тебе.

— Мне вообще все непонятно, дон Хуан.

— Нужно время, чтобы действительно увидеть и понять что Мескалито имеет в виду. Ты должен думать о его уроках, пока они не станут для тебя ясными.

Пятница, 11 сентября 1964 года.

Я снова и снова настаивал на том, чтобы дон Хуан истолковал мой последний опыт встречи с Мескалито. Некоторое время он отказывался, а потом заговорил тоном продолжения разговора:

— Ты видишь, что глупо спрашивать о нем так, как если бы он был человеком, с которым можно разговаривать? Он не похож ни на что из того, что ты уже видел; он как человек, но в то же время он совсем не похож на человека. Это трудно объяснить людям, которые о нем ничего не знают, но хотят сразу узнать о нем все. И потом, его уроки столь же волшебны, как и он сам. Насколько я знаю, ни один человек не может предсказать его поступки. Ты задаешь ему вопрос, и он показывает тебе путь, но он не говорит тебе о нем, как разговариваем мы с тобой. Понимаешь теперь, что он делает?

— Я не думаю, что у меня есть затруднения в том, чтобы понять это. Чего я не могу понять, так это то, что это значит.

— Ты просил его сказать, что с тобой не так, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть ошибки и ты не можешь заявлять, что не понимаешь. Это не было разговором, и все же это был разговор. Затем ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе тем же самым способом. Относительно того, что он имел в виду, я не уверен, что понимаю это, так как ты предпочел не говорить мне, какой вопрос задал.

Я очень тщательно повторил вопросы, которые, как я помню, задавал: «Поступаю ли я так, как надо? На правильном ли я пути? Что мне делать со своей жизнью?» Дон Хуан сказал, что вопросы, которые я сейчас озвучил, являются только словами. Лучше не произносить вопросы, а задавать их изнутри. Он сказал, что защитник имел в виду дать мне урок, а не отпугнуть меня, поэтому он показал себя как свет дважды. Я сказал, что все еще не понимаю, зачем Мескалито терроризировал меня, если он меня принял. Я напомнил дону Хуану, что согласно его утверждению, быть принятым Мескалито означает, что его форма становится постоянной и не изменяется на кошмар. Дон Хуан рассмеялся надо мной снова и сказал, что если я буду думать о вопросе, который был у меня в сердце, когда я разговаривал с Мескалито, то я сам пойму урок.

Думать о вопросе, который «был у меня в сердце», оказалось трудной задачей. Я сказал дону Хуану, что у меня в голове было много всего. Когда я спросил, на правильном ли я пути, то я имел в виду: пребываю ли я в двух мирах одновременно? Какой из этих миров правильный? Куда мне следует направить свою жизнь?

Дон Хуан выслушал мои объяснения и заключил, что у меня нет четкого представления о мире, и что защитник дал мне прекрасный и очень понятный урок.

— Ты думаешь, что для тебя здесь имеется два мира, два пути. Но есть только один. Защитник показал тебе это с исключительной определенностью. Единственно доступный для тебя мир — это мир людей, и этот мир ты не можешь по выбору покинуть. Ты человек. Защитник показал тебе мир счастья, где нет разницы между предметами, потому что там некому спрашивать о различиях. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как думает и борется человек. Это мир людей. И быть человеком означает быть связанным с этим миром. Ты имеешь глупость считать, что живешь в двух мирах, но это только твоя глупость. Кроме одного единственного, нет никакого другого мира для нас. Мы люди и должны следовать миру людей с удовлетворением. Я считаю, что таков был урок.

9

Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с травой дьявола как можно больше. Эта позиция не отвечала высказанной им неприязни к этой силе. Он объяснил это тем, что приближается время, когда надо будет опять курить, и к этому времени мне следует получить более полное знание о силе травы дьявола. Он неоднократно предлагал мне испытать траву дьявола хотя бы еще одним колдовством с ящерицами. Я долгое время обдумывал эту идею. Настойчивость дона Хуана драматически увеличивалась и в какой-то момент я почувствовал себя обязанным выполнить его требование. Я решил поколдовать о некоторых украденных вещах.

Понедельник, 28 декабря 1964 года.

В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Я дождался темноты, чтобы исполнить свой танец вокруг растения. За ночь я приготовил экстракт корня и в воскресенье, примерно в 16 часов дня, пришел к месту своего растения и сел перед ним. Все наставления дона Хуана об этой процедуре были у меня тщательно записаны. Я вновь перечитал свои записи и сообразил, что сейчас мне не потребуется размалывать семена. Каким-то образом, простое нахождение перед растением давало мне чувство редкой эмоциональной устойчивости, ясности мысли и силы концентрироваться на своих поступках, чего я обычно совсем лишен.

Я следовал инструкциям в точности, так рассчитывая свое время, чтобы паста и корень были готовы к концу дня. В 5 часов вечера я был занят ловлей пары ящериц. В течение полутора часов я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но потерпел неудачу.

Я сидел перед кустом дурмана, стараясь придумать эффективный способ достижения своей цели, когда внезапно вспомнил слова дона Хуана о том, что с ящерицами надо говорить.

Сначала я чувствовал неловкость, разговаривая с ящерицами — мне было неудобно, как при выступлении перед публикой. Однако это чувство скоро прошло, и я продолжал говорить. Было уже почти темно. Я поднял камень. Под ним лежала ящерица. Она казалась застывшей. Я поднял ее и тут же увидел, что рядом, под другим камнем находится еще одна, тоже застывшая. Обе они даже не вырывались.

Зашивание рта и век было очень трудной работой. Я поймал себя на том, что дон Хуан привнес в мои поступки настрой некой бесповоротности. Его позиция была такова, что когда человек начинает поступок, то уже нет возможности остановиться. Однако если бы я захотел остановиться — не было бы ничего, что могло бы мне помешать. Может быть, я не хотел останавливаться.

Я отпустил одну ящерицу, и она побежала в северо-восточном направлении — знак удачного, но трудного колдовства. Я привязал другую ящерицу к своему плечу и смазал виски так, как это было предписано. Ящерица была неподвижна. На секунду я подумал, что она умерла, а дон Хуан ничего не говорил о том, что надо делать, если такое случится. Но она была живой, только оцепеневшей.

Я выпил снадобье и немного подождал. Ничего необычного не происходило. Тогда я начал растирать пасту у себя на висках, наложив ее 25 раз. Затем, совершенно механически, как во сне, я несколько раз помазал ею свой лоб. Тут же я понял свою ошибку и поспешно стер пасту, но на лбу у меня выступила испарина. Меня лихорадило. Необъятное отчаяние охватило меня, потому что дон Хуан предостерегал меня от того, чтобы наносить пасту на лоб. Страх сменился чувством абсолютного одиночества и обреченности. Я сам себе это устроил. Если со мной случится какое-либо несчастье, то тут нет никого, кто мог бы мне помочь. Я хотел убежать. Я испытывал тревогу, нерешительность и не знал что делать. Поток мыслей хлынул мне в голову, сменяясь с необычайной быстротой. Я заметил, что это довольно странные мысли, то есть они казались странными, потому что возникали не так, как обычные мысли. Я имею четкое представление о том, как я думаю. Мои мысли имеют определенный порядок, который присущ именно мне и любое отклонение заметно.

Одна из чужих мыслей была о высказывании, сделанном неким автором. Она была, как я смутно помню, похожей на голос, как будто кто-то сзади меня произнес ее. Это случилось так быстро, что я испугался. Я притих, чтобы осмыслить ее, но она сменилась на обычные мысли. Я был уверен, что читал это высказывание, но не мог вспомнить автора. Внезапно я понял, что это был Альфред Кребер. Тогда другая чужая мысль возникла и «сказала», что это был не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал на том, что это был Кребер, и сразу вслед за этим я понял, что нахожусь в гуще спора с самим собой. И совсем забыл о своем чувстве обреченности.

Мои веки стали тяжелыми, как будто я принял снотворное. Я никогда не принимал снотворного, но именно такое сравнение пришло мне в голову. Я засыпал. Я хотел пойти к своей машине и забраться в нее, но не мог двинуться.

Потом я внезапно проснулся. Или вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Моей первой мыслью было, сколько сейчас времени. Я огляделся. Я не был перед растением дурмана. Я спокойно воспринял тот факт, что еще раз испытываю опыт колдовства. Было 12 часов 35 минут. Судя по часам над моей головой, я знал, что это полдень. Я увидел молодого человека, несущего пачку бумаг. Я чуть не касался его. Я видел пульсирующую вену у него на шее и слышал частое биение его сердца. Я углубился в то, что видел и не придавал в это время значения качеству своих мыслей. Затем я услышал голос, описывающий сцену, говоря мне прямо в ухо, и понял, что этот голос был чужим в моем мозгу.

Я так увлекся слушанием, что сцена потеряла для меня свой зрительный интерес. Я слышал голос у самого своего уха, над правым плечом. Он фактически создавал сцену, описывая ее. Но он слушался моей воли, потому что я в любой момент мог остановить его и обследовать детали того, о чем он говорил во время моего бездеятельного слушания. Я «виделслышал» всю последовательность действий молодого человека. Голос продолжал описывать их в малейших деталях, но каким-то необычным образом. Трижды я пытался повернуться, чтобы посмотреть, кто там говорит. Я пытался повернуть голову направо или же просто неожиданно крутнуться назад, чтобы увидеть, есть ли там кто-нибудь. Но каждый раз, когда я это делал, мое видение становилось расплывчатым. Я подумал: «Причина того, что я не могу повернуться, заключается в том, что я не нахожусь в обычной реальности», — и эта мысль была моей собственной.

С этого момента я сконцентрировал свое внимание на одном лишь голосе. Он, казалось, исходил у меня из плеча. Он был совершенно отчетлив, не смотря на то, что он был очень тоненьким голоском. Однако это не был голос ребенка и не фальцет, а скорее миниатюрный мужской голос. Я предположил, что он говорит на английском языке. Когда бы я ни пытался намеренно поймать этот голос, он тут же затихал или становился нечетким. И сцена мутнела. Мне в голову пришло сравнение: голос похож на картину, созданную частичками пыли на ресницах или же кровяными сосудами на оболочке глаза, то есть на такое образование, которое можно видеть до тех пор, пока не смотришь на него прямо. Но как только ты пытаешься взглянуть на него, оно ускользает из поля зрения вместе с движением глазного яблока.

Я полностью потерял интерес к действию. По мере того, как я слушал, голос стал более сложным. То, что я считал голосом, было более похоже на то, как если бы кто-то нашептывал мысли мне в ухо. Но это неточно. Что-то думало за меня. Мысли были вне меня. Я знал, что это так, потому что я мог иметь свои собственные мысли и мысли «другого» в одно и то же время.

В один из моментов голос создал сцены о молодом человеке, не имевшие ничего общего с моим первоначальным вопросом о потерянных предметах. Молодой человек выполнял очень сложные действия. Действия снова приобрели для меня значение, и я больше не уделял внимания голосу. Я начал терять терпение и захотел остановиться. «Как мне остановить это?» — подумал я. Голос в моем ухе сказал, что для этого мне надо вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, голос ответил, что мне надо думать о своем растении.

Я подумал о своем растении. Я сидел перед ним так часто, что для меня не представляло никакого труда визуализировать его. Я считал, что то, как я его в этот момент увидел, было еще одной галлюцинацией, но голос сказал мне, что я вернулся.

Я стал вслушиваться. Была только тишина. Растение дурмана передо мной казалось таким же реальным, как и все, что я только что видел, однако я мог тронуть его, мог двигаться вокруг него.

Я встал и пошел к машине. Усилие истощило меня. Я сел и закрыл глаза. Подташнивало, голова кружилась, в ушах звенело.

Что-то вдруг соскользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я вспомнил указание дона Хуана о том, что необходимо отпустить ее. Я вернулся к своему растению и отвязал ящерицу. Я не хотел даже смотреть, была она мертвой или живой. Я разбил глиняный горшок с пастой и ногой набросал на него земли. Потом снова забрался в машину и тут же уснул.

Четверг, 24 декабря 1964 года.

Сегодня я рассказал дону Хуану о своем опыте. Как обычно, он выслушал меня, не перебивая. В конце разговора между нами произошел следующий диалог:

— Ты сделал очень неправильно, — сказал он.

— Я знаю. Это была глупая ошибка. Случайность.

— Нет случайностей, когда ты имеешь дело с травой дьявола. Я говорил, что она все время будет испытывать тебя. Как я вижу, ты или очень силен, или же ты действительно нравишься траве. Центр лба только для великих брухо, которые знают, как обращаться с этой силой.

— Что случится, если человек потрет себе пастой лоб, дон Хуан?

— Если этот человек не является великим брухо, то он просто никогда не вернется из путешествия.

— Ты сам когда-нибудь мазал пастой лоб, дон Хуан?

— Никогда. Мой бенефактор говорил мне, что очень немногие возвращаются из такого путешествия. Человек может отсутствовать месяцами и другим приходится ухаживать за ним все это время. Мой бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и по его просьбе показать ему самые невероятные вещи.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто предпринял такое путешествие?

— Да. Мой бенефактор. Но он никогда не говорил мне, как оттуда вернуться.

— Разве так трудно вернуться, дон Хуан?

— Да. Твои поступки меня поражают. В них нет никакой последовательности, а мы должны следовать определенным шагам, потому что именно в таких шагах человек приобретает силу. Без них мы ничто.

Несколько часов мы молчали. Он, казалось, был погружен в очень глубокие размышления.

Суббота, 26 декабря 1964 года.

Дон Хуан спросил, пришлось ли мне искать ящериц. Я сказал, что искал, но не смог их найти. Я спросил его, что бы случилось, если бы одна из ящериц умерла, пока я ее держал. Он ответил, что гибель ящерицы — несчастливое событие. Если ящерица с зашитым ртом умрет в любое время, то не будет смысла продолжать колдовство, — сказал он. — Это будет также означать, что ящерицы порвали дружбу со мной, и мне пришлось бы на долгое время отложить учение о траве дьявола.

— На какое время, дон Хуан? — спросил я.

— Два года или больше.

— Что случилось бы, если бы умерла другая ящерица?

— Если бы умерла другая ящерица, то ты оказался бы в действительной опасности. Ты бы оказался один, без гида. Если бы она умерла прежде, чем ты начал колдовство, то ты смог бы остановить его. Ты также должен был бы отказаться от травы дьявола. Если бы ящерица умерла у тебя на плече после начала колдовства, тебе пришлось бы его продолжать, но это действительно было бы безумием.

— Почему это было бы безумием?

— Потому что при таких обстоятельствах ничто не имеет смысла. Ты один, без гида, видишь устрашающе бессмысленные вещи.

— Что ты имеешь в виду под бессмысленными вещами?

— То, что мы видим сами. То, что мы видим, когда не имеем направления. Это значит, что трава дьявола старается от тебя отделаться, отпихивает прочь.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто испытал это?

— Да, я сам. Без мудрости ящериц я сошел с ума.

— Что ты видел, дон Хуан?

— Кучу чепухи. Что еще я мог видеть без направления?

Понедельник, 28 декабря 1964 года.

— Ты мне говорил, дон Хуан, что трава дьявола испытывает людей. Что ты этим хотел сказать?

— Трава дьявола подобна женщине, и, так же как женщина, она льстит мужчинам. Она ставит им ловушки на каждом повороте. Она подловила тебя, когда заставила помазать пастой лоб. Она попробует это снова, и ты, вероятно, поддашься. Я предупреждаю тебя, не делай этого. Не принимай ее со страстью. Трава дьявола — это только один из путей к секретам человека знания. Есть и другие пути. Но ее ловушка в том, чтобы заставить тебя поверить, что ее путь — единственный. Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно, если этот путь не имеет сердца.

— Но как определить, имеет ли путь сердце?

— Прежде, чем решительно пойти по пути, спроси себя, имеет ли этот путь сердце? Если ответ будет — нет, то ты будешь об этом знать и сможешь тогда выбрать другой путь.

— Но как я смогу узнать наверняка, имеет этот путь сердце, или нет?

— Любой узнает это. Беда в том, что никто не задает себе этого вопроса, и когда человек наконец поймет, что выбрал тропу без сердца, эта тропа уже готова убить его. В этой точке лишь очень немногие могут избавиться от сомнений и оставить этот путь.

— С чего я должен начать, дон Хуан, чтобы должным образом задать себе этот вопрос?

— Просто задай его.

— Я имею в виду, есть ли какой-нибудь специальный метод для того, чтобы я не солгал самому себе и не поверил бы в то, что ответ «да», тогда как в действительности он «нет».

— Но зачем ты будешь себе лгать?

— Может быть, потому, что в этот момент тропа будет казаться приятной и радостной.

— Это чепуха. Тропа без сердца никогда не бывает радостной. Нужно тяжело работать даже для того, чтобы просто ступить на нее. С другой стороны, тропа с сердцем легка. Тебе не приходится работать, чтобы любить ее.

Дон Хуан изменил направление разговора и оглушил меня идеей, будто мне нравится трава дьявола. Я был вынужден согласиться, что я, по крайней мере, предпочитаю ее. Он спросил меня, что я чувствую по отношению к его олли — дымку. Я признался, что одна только мысль о нем пугает меня до потери чувств.

— Я говорил тебе, что при выборе пути надо быть свободным от страха и амбиции, но дымок ослепляет тебя страхом, а трава дьявола ослепляет тебя амбицией.

Я спорил, что амбиция нужна даже для того, чтобы просто встать на какой-либо путь, и что его утверждение, будто следует быть свободным от амбиции, не имеет смысла. Человеку нужна амбиция для того, чтобы учиться.

— Желание учиться — это не амбиция, — сказал он, — это наша судьба, как людей, хотеть знать, но искать траву дьявола значит стремиться к силе, а это амбиция, потому что ты не стремишься знать. Не позволяй траве дьявола ослепить тебя. Она уже поймала тебя на крючок. Она опутывает мужчин и дает им ощущение силы, она дает им почувствовать, что они могут совершать такие вещи, которые никакой обычный человек совершить не в силах. Но в этом ее ловушка. И еще: тропа без сердца оборачивается против человека и уничтожает его. Немного нужно, чтобы умереть, — искать смерть значит ничего не искать.

10

В декабре 1964 года мы с доном Хуаном отправились собирать растения, необходимые для приготовления курительной смеси. Это был четвертый цикл. Дон Хуан просто наблюдал за моими действиями. Он напомнил мне, что надо выбрать время, понаблюдать и собраться с мыслями прежде, чем сорвать любое из растений. Как только все нужные растения были собраны и приготовлены для хранения, он стал подталкивать меня вновь встретиться с дымком.

Четверг, 31 декабря 1964 года.

— Теперь, когда ты знаешь чуточку больше о траве дьявола и дымке, ты можешь определиться, который из двух тебе нравится больше, — сказал дон Хуан.

— Дымок действительно пугает меня, дон Хуан. Я не знаю точно почему, но у меня нет к нему хороших чувств.

— Ты любишь лесть, а трава дьявола льстит тебе. Как женщина она дает тебе ощущать приятное. Дымок, с другой стороны, самая благородная сила. У него чистейшее сердце. Он не завлекает мужчин и не делает их пленниками, точно так же он свободен и от любви, и от ненависти. Единственное, чего он требует — силы. Трава дьявола так же требует силы, но другого рода — ближе к той, которая нужна, чтобы быть зрелым мужчиной с женщинами. С другой стороны, сила, которую требует дымок — это сила сердца. Ты не имеешь ее. Но и у очень немногих людей она есть. Вот почему я рекомендую побольше узнать о дымке. Он укрепляет сердце. Он не похож на траву дьявола, полную страстей, ревности и насилия. Дымок постоянен. С ним тебе не надо беспокоиться, что ты по ходу дела о чем-нибудь позабудешь.

Среда, 27 января 1965 года.

19 января я вновь курил галлюциногенную смесь. Я сказал дону Хуану, что чувствую себя очень не расположенным к дымку и что я боюсь его. Он сказал, что мне нужно еще раз попробовать его, чтобы оценить по достоинству.

Мы пошли в его комнату. Было почти два часа дня. Он вынул свою трубку. Я принес угли, потом мы сели лицом друг к другу. Он сказал, что собирается согреть трубку и разбудить ее, и что если я буду внимательно следить, то увижу, как она засветится. Он поднес три или четыре раза трубку к губам и потянул через нее воздух. Он нежно тер ее. Внезапно, он почти неуловимо кивнул мне, чтобы я обратил внимание на пробуждение трубки. Я вглядывался, но не смог ничего увидеть.

Он вручил трубку мне. Я наполнил чашечку своей собственной смесью, и затем взял горящий уголек щипцами, которые я сделал из деревянной вешалки и приберегал специально для такого случая. Дон Хуан взглянул на щипцы и начал смеяться. Я секунду промешкал, и уголек пригорел к щипцам. Я побоялся стучать щипцами о трубку, и мне пришлось плюнуть на него, чтобы снять со щипцов.

Дон Хуан отвернул голову и закрыл лицо руками. Его тело сотрясалось. Секунду я думал, что он плачет, но он беззвучно смеялся.

Действие на долгое время было прервано, затем он взял уголек сам, быстро положил его в трубку и велел мне курить. Требовалось значительное усилие, чтобы прососать воздух сквозь смесь. Она казалась очень плотной. После первой попытки я почувствовал, что вместе с дымом ко мне в рот попал мелкий порошок. Он тотчас вызвал во рту онемение. Я видел горение в трубке, но совсем не чувствовал дыма, как чувствуешь дым сигареты. Однако я ощущал, что вдыхаю что-то, что сначала заполнило мои легкие, а затем ринулось вниз, заполняя все остальное тело.

Я насчитал двадцать затяжек, а затем счет уже не имел значения. Я начал потеть. Дон Хуан смотрел на меня пристально и сказал, чтобы я не боялся и чтобы я делал все так, как он говорил. Я попытался сказать «хорошо», но вместо этого издал утробный завывающий звук. Он продолжал звучать и после того, как я закрыл рот. Звук ошеломил дона Хуана и вызвал у него еще один приступ смеха. Я хотел утвердительно кивнуть, но не мог двинуться.

Дон Хуан мягко разжал мои руки и вынул трубку. Я ждал, что он поможет мне лечь, но он этого не сделал. Он просто неотрывно смотрел на меня. Внезапно я увидел, что комната крутнулась, и я уже смотрел на дона Хуана из положения на боку. С этого момента мои видения стали странно расплывчатыми, как во сне. Я могу смутно припомнить, что дон Хуан много говорил мне, пока я был обездвиженным.

Я не испытал ни страха, ни неудовольствия и я не был болен при пробуждении на следующий день. Единственной необычной вещью было то, что я не мог ясно думать в течение некоторого времени после пробуждения. Затем, постепенно, в течение 4–5 часов я снова стал самим собой.

Среда, 20 января 1965 года.

Дон Хуан не стал говорить о моих впечатлениях и не просил рассказать о них. Он заметил только, что я слишком быстро заснул.

— Единственный способ не заснуть — это стать птицей или зайцем, или чем-нибудь в этом роде, — сказал он.

— Как ты это делаешь, дон Хуан?

— Именно этому я и учу тебя. Ты помнишь, что я сказал тебе вчера, когда ты был без своего тела?

— Я не могу ясно припомнить.

— Я — ворона. Я учу тебя, как стать вороной. Когда ты научишься этому, ты будешь оставаться бодрствующим и будешь свободно двигаться. Иначе ты всегда будешь прикован к земле — в том месте, где ты упал.

Воскресенье, 7 февраля 1965 года.

Моя вторая попытка с дымком имела место около полудня, 31 января. Я проснулся на следующий день в начале вечера. Я имел ощущение необыкновенной силы памяти по отношению ко всему, что дон Хуан сказал мне во время первого опыта. Его слова были словно впечатаны в сознание. Я продолжал слышать их с необыкновенной ясностью и постоянством. В течение этого опыта другой факт стал для меня очевиден: все мое тело онемело после того, как я начал глотать мелкий порошок, который попадал мне в рот каждый раз, когда я затягивался. Таким образом, я не только вдыхал дым, но также и проглатывал смесь.

Я попытался передать свои ощущения дону Хуану; он сказал мне, что ничего серьезного не получилось. Я заметил, что могу вспомнить все, что произошло, но он не хотел ничего слушать. Каждое воспоминание было точным и безошибочным. Процедура курения была точно такой же, как и при предыдущей попытке. Казалось, что оба опыта полностью совпадают, и я могу начать свой пересказ с того места, где первый эксперимент закончился. Я ясно помню, что после того, как я упал на землю на бок, я был полностью лишен чувств и мыслей. И, однако же, моя ясность ума ни в чем не была нарушена. Я помню, что последней мыслью, посетившей меня, когда комната перевернулась в вертикальной плоскости, была: «Я, должно быть, треснулся головой о пол, и все же я не чувствую никакой боли».

Начиная с этого момента, я мог только слышать и видеть. Я мог повторить каждое слово, которое мне сказал дон Хуан. Я следовал каждому из его указаний. Они казались ясными, логичными и простыми. Он сказал, что мое тело исчезает и что у меня останется только голова, а при таких обстоятельствах единственный способ сохранить бодрствование и способность двигаться — это стать вороной. Он велел постараться моргнуть и добавил, что если я сумею моргнуть, это значит, что я готов продолжать. Затем он сказал, что тело полностью исчезло и у меня не осталось ничего, кроме головы; голова никогда не исчезает, так как именно голова превращается в ворону.

Он приказал мне моргать. Должно быть он повторил это приказание — как и все другие команды — бесчисленное множество раз, потому что я могу вспомнить их с предельной ясностью. По-видимому, я моргнул, так как он решил, что теперь я готов, и приказал мне выпрямить голову и опереться на подбородок. Оказывается, в подбородке — лапы вороны. Он велел мне почувствовать лапы и следить за тем, чтобы они медленно выходили. Дальше он говорил, что я еще не крепок, что я должен отрастить хвост и что хвост выйдет из моей шеи. Он велел распустить хвост как веер и почувствовать, как он метет по полу.

Потом он заговорил о крыльях вороны и сказал, что они должны выйти из моих скул. Это будет трудным и болезненным делом. Он приказал мне выпустить их. Они должны были стать исключительно длинными, такими длинными, какими только я смогу их сделать, иначе я не полечу. Он сказал, что крылья выходят, что они длинные и красивые, и что мне нужно махать ими до тех пор, пока они не станут настоящими крыльями.

Потом он заговорил о верхушке моей головы и сказал, что она еще очень большая и тяжелая, что ее тяжесть помешает мне лететь. Чтобы уменьшить ее, нужно моргать; с каждым миганием голова будет становиться меньше. Он велел мне моргать, пока вес верхушки не уменьшится и я не смогу свободно подскакивать. Затем он сказал мне, что я уже уменьшил свою голову до размеров вороны и мне следует походить вокруг и попрыгать, пока не исчезнет моя скованность.

Осталась еще одна вещь, которую мне нужно изменить, сказал он, и тогда я смогу летать. Это было самым трудным изменением — чтобы его добиться, мне нужно было во всем слушаться дона Хуана и делать все в точности так, как он говорил. Я должен был научиться видеть как ворона. Дон Хуан сказал, что сейчас у меня между глаз образуется твердый клюв. Он добавил, что вороны смотрят прямо в обе стороны, и приказал мне повернуть голову и посмотреть на него одним глазом. Если бы я захотел посмотреть на него другим глазом, мне нужно было дернуть клюв вниз — благодаря этому движению я получу возможность видеть другим глазом. Он приказал мне перемещать зрение с одного глаза на другой, после чего заключил, что я готов лететь и ему осталось только подбросить меня в воздух.

У меня не было затруднений ни с одним из ощущений, соответствующих его командам. Я чувствовал, как у меня вырастают птичьи лапы, поначалу слабые и дрожащие. Я ощущал, как из задней части моей шеи выходит хвост, а из скул — крылья. Крылья были туго свернуты. Я чувствовал, как постепенно они выходят. Процесс был трудным, но не болезненным. Затем я моргал до тех пор, пока моя голова не уменьшилась до размеров вороньей. Но самый удивительный эффект произошел с моими глазами. Я стал видеть как птица!

Когда под управлением дона Хуана я выращивал клюв, появилось раздражающее ощущение нехватки воздуха. Затем что-то выпятилось и образовало передо мной некое препятствие. И пока дон Хуан не сказал мне смотреть вбок, у моих глаз не было по сути полного обзора. Я мог, мигая одним глазом, сдвинуть фокус зрения с одного глаза на другой. При этом комната и все предметы, находящиеся в ней выглядели не так, как обычно. Впрочем, я не мог сказать, в чем была разница. По-видимому, я смотрел наискось или, может быть, предметы были не в фокусе.

Дон Хуан стал очень большим и ярко светился. По отношению к нему я ощущал своего рода комфорт и безопасность. Затем зрительные образы затуманились, потеряли очертания и превратились в четкие схематические узоры, которые иногда вспыхивали и мерцали.

Воскресенье, 28 марта 1965 года.

Во вторник, 18 марта, я вновь курил галлюциногенную смесь. Первоначальная процедура отличалась в мелких деталях. Мне нужно было вновь наполнить чашечку трубки один раз. После того, как я выкурил первую трубку, дон Хуан сказал, чтобы я очистил ее. Он положил смесь в нее сам, потому что у меня отсутствовала мышечная координация. Очень большое усилие требовалось, чтобы просто двигать руками. В моем мешочке было достаточно смеси, чтобы еще раз наполнить трубку.

Дон Хуан посмотрел на мешочек и сказал, что это была моя последняя попытка с дымком вплоть до следующего года, потому что я использовал все свои запасы. Он вывернул мешочек наизнанку и вытряхнул пыль на блюдо, на котором были угли. Она сгорела оранжевым пламенем, как если бы он положил лист прозрачного материала сверху на пламя. Лист вспыхнул и рассыпался на сложный рисунок линий. Что-то зигзагом пролетело внутри них на высокой скорости. Дон Хуан велел мне смотреть на движение линий. Я увидел что-то выглядевшее наподобие небольшого шарика, катавшегося туда-сюда по светящейся зоне. Он наклонился, сунул руку в это сияние, вынул шарик, положил его в чашечку трубки и велел мне затянуться. У меня было ясное ощущение, что он положил этот шарик в трубку для того, чтобы я вдохнул его. В один момент комната потеряла свое горизонтальное положение, я почувствовал глубокую скованность и чувство тяжести. Когда я очнулся, я лежал на спине на дне мелкого ирригационного канала, погруженный в воду до подбородка. Кто-то поддерживал мою голову. Это был дон Хуан. Первой моей мыслью было то, что вода в канале имеет необычное качество. Она была холодной и тяжелой. Она накатывалась на меня, и мои мысли текли в такт этому ее движению. Сначала вода имела ярко-зеленый отблеск или флюоресценцию, которая вскоре исчезла. Я спросил у дона Хуана о времени дня. Он сказал, что сейчас раннее утро. Через некоторое время я полностью пришел в себя и вылез из воды.

— Ты должен рассказать мне все, что видел, — сказал дон Хуан, когда мы пришли в его дом. Он также сказал, что он пытался вернуть меня назад в течение трех дней, и ему пришлось потратить на это много сил. Я несколько раз делал попытки описать ему то, что я видел, но у меня не получалось сосредоточиться. Позднее, в начале вечера, я почувствовал, что готов говорить с доном Хуаном, и я начал рассказывать ему все, что запомнил с того времени, как упал на бок. Но он не хотел слушать об этом. Он сказал, что его интересует только то, что я видел и делал после того, как он бросил меня в воздух и я полетел.

Все, что я мог вспомнить — серия похожих на сон картин или сцен. Они не имели последовательности. У меня было впечатление, что каждая из них подобна отдельному пузырьку, вплывающему в фокус и затем исчезающему. Это были не просто сцены, на которые можно смотреть. Я был внутри них. Я был их частью. Когда я пытался вспомнить их сначала, я ощущал их пустыми смутными размазанными вспышками, но когда я подумал о них, то вспомнил, что каждая из них была исключительно ясной, хотя и полностью несвязанной с обычным видением, отсюда ощущение пустоты. Картин было несколько, они были очень просты.

Как только дон Хуан упомянул, что он подбросил меня в воздух, у меня затеплилось слабое воспоминание об абсолютно ясной сцене, в которой я глядел прямо на него с некоторого расстояния. Я глядел только на его лицо. Оно было монументально по своим размерам. Оно было плоское и имело интенсивное свечение. Его волосы были желтоватыми, и они двигались. Каждая часть его лица двигалась сама по себе, отбрасывая своего рода желтоватый свет.

В следующей картине дон Хуан подбросил меня вверх, или швырнул вперед. Я помню, что я распластал свои крылья и полетел. Я чувствовал себя одиноким, проносясь сквозь воздух, болезненно двигаясь вперед и вверх. Это было больше похоже на ходьбу, чем на полет. Это утомляло мое тело. Там не было ощущения свободного парения. Затем я вспомнил момент, когда я, оставаясь неподвижным, глядел на массу острых темных краев, выступающих из какой-то площадки, которая имела смутное, тягостное освещение. Затем я увидел поле с бесконечным разнообразием огней. Огни двигались, мелькали и изменяли свечение. Они были почти как цвета. Их интенсивность манила меня.

В следующий момент почти прямо перед моими глазами появился некий предмет. Он был толстым и заостренным и имел отчетливо розовое свечение. Я ощутил внезапную дрожь и увидел многочисленные похожие друг на друга розовые формы, приближающиеся ко мне. Все они двигались на меня. Я отпрыгнул в сторону.

В следующей сцене, которую я помню, были три серебристые птицы. Они отбрасывали сияющий металлический отсвет, чем-то похожий на блеск нержавеющей стали, но более интенсивный, движущийся и живой. Мне они нравились и я полетел вместе с ними. У дона Хуана не нашлось никаких замечаний по поводу описания моего опыта.

Вторник, 23 марта 1965 года.

На следующий день после моего рассказа о своем последнем опыте дон Хуан сказал:

— Немногое требуется, чтобы стать вороной. Ты сделал это и теперь ты всегда будешь ею.

— Что случилось после того, как я стал вороной, дон Хуан? Я летал в течение трех дней?

— Нет. Ты вернулся назад с заходом солнца, как я и сказал тебе сделать.

— Но как я вернулся?

— Ты был очень усталым и заснул. Это все.

— Я имею в виду — я прилетел обратно?

— Я уже сказал тебе, ты послушался меня и вернулся назад в дом. Но не занимайся этим делом. Это неважно.

— Но что же тогда важно?

— Во всем твоем путешествии была только одна вещь очень большой ценности — серебристые птицы.

— Что же было такого особенного в них? Это были просто птицы.

— Не просто птицы. Это были вороны.

— Они были что, белые, эти вороны?

— Черные перья ворон в действительности серебристые. Вороны сияют так интенсивно, что их не беспокоят другие птицы.

— Но почему их перья выглядят серебристыми?

— Потому что ты смотрел так, как смотрит ворона. Ты видел, как видит ворона. Птица, которая выглядит темной для нас, выглядит белой для вороны. Белые голуби, например, розовые или голубые для вороны, морские чайки — желтые. Теперь попытайся вспомнить, как ты присоединился к ним.

Я подумал об этом, но образ птиц был смутным, несвязным изображением, которое не имело продолжения. Я сказал ему, что я могу вспомнить только, что я чувствовал, что лечу вместе с ними. Он спросил, присоединился ли я к ним в воздухе или на земле. Но я не мог ответить на этот вопрос. Он почти рассердился на меня. Он требовал, чтобы я подумал об этом. Он сказал:

— Все это не будет стоить и гроша. Это будет всего лишь бессмысленным сном, если ты не вспомнишь точно.

Я всячески старался вспомнить, но так и не смог.

Суббота, 3 апреля 1965 года.

Сегодня я подумал о другой картине в моем «сне о серебряных птицах». Я вспомнил, что видел темную массу с миллиардами дырочек, как от булавок. Фактически эта масса и была скопищем маленьких дырочек. Я не знаю почему, но я думал, что она мягкая. Пока я смотрел на нее, три птицы летели прямо на меня. Одна из них издала звук, а затем все три были уже рядом со мной на земле.

Я описал эту картину дону Хуану. Он спросил меня, откуда прилетели эти птицы. Я сказал, что, пожалуй, не смогу определить этого. Он опять стал нетерпелив и обвинил меня в негибкости мышления. Он сказал, что я очень хорошо смогу вспомнить, если попытаюсь. И что я боюсь немножко расслабиться. Он сказал, что я думаю в терминах людей и ворон, но что я не был ни человеком, ни вороной в то время, о котором требуется вспомнить.

Еще он просил вспомнить, что вороны сказали мне. Я пытался думать об этом, но мои мысли были заняты массой других вещей. Я не мог сосредоточиться.

Воскресенье, 4 апреля 1965 года.

Сегодня я проехал большое расстояние. Еще до того, как я подъехал к дому дона Хуана, совсем стемнело. Я думал о воронах, и внезапно очень странная мысль пришла мне в голову. Это было скорее чувство или впечатление, нежели мысль. Птица, которую я услышал первой, сказала, что они прилетели с севера и летят на юг, и что когда мы встретимся вновь, они будут следовать тем же путем. Я сказал дону Хуану, что я, возможно, придумал или, может быть, вспомнил это. Он ответил:

— Не думай о том, вспомнил ты это или же придумал. Такие мысли годятся только для людей. Они не подходят воронам, особенно тем, которых ты видел. Потому что это были эмиссары твоей судьбы. Ты уже ворона. Ты никогда не изменишь этого. С этого времени и далее вороны будут говорить тебе своим полетом о каждом повороте твоей судьбы. В каком направлении ты полетел с ними?

— Я не могу знать этого, дон Хуан.

— Если ты подумаешь правильно, то ты вспомнишь. Сядь на пол и покажи мне направление, в котором ты был, когда птицы прилетели к тебе. Закрой глаза и начерти линию на полу.

Я последовал его предложению и определил точку.

— Не открывай пока глаз, — продолжал он, — в каком направлении вы полетели по отношению к этой точке?

Я сделал другую отметку на полу. Взяв эти ориентиры, как отправную точку, дон Хуан истолковал различные направления полета, которые вороны могли бы избрать, чтобы предсказать мое личное будущее или судьбу. Он установил оси их полета по четырем сторонам света.

Я спросил его, всегда ли вороны следуют этим осям, чтобы предсказать судьбу человека. Он сказал, что ориентация была для меня одного. Абсолютно все, что вороны делали при встрече со мной, имело чрезвычайную важность. Он настаивал на том, чтобы я вспомнил каждую деталь, поскольку послание или же вид «посланников» — индивидуальное, личное дело.

Была еще одна вещь, которую он настоятельно просил меня вспомнить — время суток, когда эмиссары меня покинули. Он посоветовал подумать о разнице в освещении вокруг меня между временем, когда я только начал лететь, и временем, когда серебристые птицы полетели со мной. Когда я впервые мучительно различил ощущение света, вокруг было темно, а когда я увидел птиц, все было красноватым, светло-красным или, пожалуй, оранжевым. Он сказал:

— Значит, это было во второй половине дня. Солнце еще не село. Когда совсем стемнеет, ворона ослеплена белизной, так же как мы ослеплены темнотой. Это указание времени относит последнюю весть для тебя на конец дня. Эмиссары позовут тебя, и, пролетая над твоей головой, они будут серебристо-белыми. Ты увидишь их сияющими в небе. И это будет означать, что твое время пришло. Это будет означать, что ты умрешь и сам станешь вороной.

— А что будет, если я увижу их утром?

— Ты не увидишь их утром.

— Но вороны летают весь день.

— Не твои эмиссары, дурень.

— А как насчет твоих эмиссаров, дон Хуан?

— Мои придут утром. Их тоже будет трое. Мой бенефактор говорил мне, что можно криком отогнать их, превратить в черных, если не хочешь умирать. Но теперь я знаю, что этого делать не следует. Мой бенефактор был одарен по части крика, по части различного шума и насилия, связанного с травой дьявола. Дымок не таков — потому, что он не имеет страсти. Он честен. Когда твои серебряные эмиссары придут за тобой, нет нужды кричать на них, — просто лети вместе с ними, как ты уже сделал. После того, как они возьмут тебя с собой, они изменят направление — и четыре вороны улетят прочь.

Суббота, 10 апреля 1965 года.

Я испытывал короткие приступы несвязности, поверхностные состояния необычной реальности. Один образ из галлюциногенного опыта с грибами вновь и вновь возвращался на ум. Это мягкая темная масса булавочных отверстий. Я продолжал визуализировать это как масляный пузырь, который начинает затягивать меня в свой центр. Как будто центр открывается и заглатывает меня. В течение очень коротких моментов я испытывал нечто, напоминающее состояния необычной реальности. В результате этого я страдал от наплывов сильного возбуждения, тревоги и неудобства. И я намеренно старался избавиться от переживания, сразу как только оно начиналось.

Сегодня я поговорил об этом с доном Хуаном. Я спросил его совета. Ему, похоже, не было до этого дела, и он посоветовал мне не обращать внимания на эти ощущения потому, что они бессмысленны и не имеют никакой ценности. Он сказал, что единственные переживания, которые стоят моих усилий и внимания, будут те, в которых я увижу ворону. Любое другое «видение» — это просто порождение моих страхов. Он напомнил мне, что для того, чтобы приобщиться к дымку, необходимо вести сильную и спокойную жизнь.

Мне казалось, что я достиг опасного порога. Я сказал ему, что чувствую неспособность идти дальше. Было что-то действительно пугающее в этом дымке. Перебирая картины, которые я помнил из своего галлюциногенного опыта, я пришел к неизбежному заключению, что видел мир, который в некотором отношении структурно отличался от мира, воспринимаемого привычным способом. В других состояниях необычной реальности, которые я прошел, все воспринимаемые мной предметы и системы образов оставались в границах привычного способа визуального восприятия мира, а под действием галлюциногенного дымка я видел совсем не так.

Все, что я видел, находилось прямо по линии зрения. Ничего не было сверху или под ней. Каждая картина была раздражающе плоской, и, однако же, несмотря на это, имела большую глубину. Может быть, точнее было бы сказать, что картины являлись конгломератом невероятно четких деталей, воспринимаемых в необычном свете. При этом, свет двигался, создавая эффект вращения.

Напрягаясь и заставляя себя вспомнить, я был вынужден применить серию аналогий, для того, чтобы наконец понять то, что я видел. Лицо дона Хуана, например, выглядело так, как если бы оно было погружено в воду. «Вода» двигалась непрерывным потоком над его лицом и волосами. Она все увеличивала, так что я мог видеть каждую пору его кожи и каждый волосок на его голове, когда я фокусировал на этом свое внимание. С другой стороны, я видел массы материи, которые были плоскими, с большим количеством углов и краев, но они не двигались потому, что свет, который исходил от них, не мерцал.

Я спросил дона Хуана, что это были за вещи, которые я видел. Он сказал, что, поскольку это был первый раз, когда я видел как ворона, предметы были неясными и неузнаваемыми, и что позднее, с практикой, я сам смогу узнавать все. Я снова поднял вопрос различий, которые заметил в движении света.

— Живое, — сказал он, — обладает движением внутри себя, поэтому ворона легко может видеть, когда что-либо мертво или готовится умереть, потому что движение в нем останавливается или замедляется до полной остановки. Также, ворона видит, когда что-либо движется внутри себя слишком быстро, и по этому же признаку — когда движение является нормальным.

— Но что это значит, когда что-либо движется слишком быстро?

— Это значит, что ворона всегда видит чего следует избегать, а чего искать. Когда что-либо движется слишком быстро внутри себя, это означает, что оно готово яростно взорваться или броситься, и ворона будет избегать этого. Когда же оно движется внутри себя так, как надо, это приятное зрелище, и ворона будет искать его.

— Камни движутся внутри?

— Нет. Ни камни, ни мертвые животные, ни мертвые деревья. Но на них приятно смотреть. Вот почему вороны кружатся над мертвыми телами. Им нравится смотреть на них. Ни один свет не движется внутри них.

— Но когда плоть распадается, разве она не изменяется, не движется?

— Конечно она меняется, но это совсем другое движение. То, что ворона видит, это миллионы маленьких отдельных светов, двигающихся внутри плоти. Каждая из движущихся точек имеет свой собственный свет, вот почему воронам так нравится это видеть. Это действительно незабываемое зрелище.

— Ты видел это сам, дон Хуан?

— Каждый, кто научился становиться вороной, может это видеть. Ты тоже это увидишь.

В этом месте я задал дону Хуану неизбежный вопрос:

— Я действительно стал вороной? То есть любой, кто посмотрит на меня, примет меня за обычную ворону?

— Нет, ты не можешь думать так, когда имеешь дело с силами олли. Такие вопросы не имеют смысла. Вообще-то, стать вороной — самое простое из всех дел. Это почти фокус. В этом мало пользы. Как я уже говорил тебе, дымок не для тех, кто ищет силу. Он только для тех, кто старается видеть. Я научился становиться вороной, потому что эти птицы наиболее эффективны. Никакие другие птицы не беспокоят их, за исключением, может быть, более крупных орлов, если они голодны. Но вороны летают стаями и могут защитить себя. Люди тоже не беспокоят ворон, и это важный момент. Любой человек заметит орла, особенно необычного орла, или какую-нибудь другую крупную необычную птицу, но кому есть дело до ворон? Ворона в безопасности. Она идеальна по размерам, она может проникать в любое место, не привлекая внимания. С другой стороны, можно стать львом или медведем, но это довольно опасно. Такие существа слишком велики, слишком много требуется энергии, чтобы превратиться в них. Можно еще стать ящерицей, или тараканом, или даже муравьем, но это еще более опасно, поскольку крупные животные охотятся за мелкими.

Я стал спорить, утверждая, что его слова означают возможность действительного превращения в ворону, в таракана или в кого-либо еще, но он настаивал на том, что я не понимаю.

— Нужно очень долгое время, чтобы научиться действительно быть вороной, — сказал он, — но ты не меняешься и не перестаешь быть человеком. Это нечто другое.

— Можешь ты мне сказать, что это такое — нечто другое, дон Хуан?

— Возможно, сейчас ты уже знаешь это сам. Наверное, если бы ты так не боялся сойти с ума или потерять свое тело, ты понял бы этот чудесный секрет. Вероятно, тебе придется ждать до тех пор, пока ты не потеряешь свой страх, для того, чтобы понять, что я имею в виду.

11

Последнее переживание, которое я описал в своих полевых тетрадях, имело место в сентябре 1965 года. Оно стало последним уроком дона Хуана. Я назвал его «специальным состоянием необычной реальности», потому что оно не было результатом действия тех растений, которые я использовал раньше.

Очевидно, дон Хуан вызвал его, искусно манипулируя намеками относительно самого себя. Другими словами, он вел себя таким манером, и так ловко, что произвел ясное и устойчивое впечатление, что он в действительности не он, а кто-то ему подражающий. В результате я испытал глубокий внутренний конфликт. Я хотел верить, что передо мной дон Хуан, и все же я не мог быть в этом полностью уверен. Следствием конфликта был осознанный ужас, столь острый, что мое здоровье расстроилось на несколько недель.

После этого я решил, что благоразумнее будет закончить на этом свое ученичество. Я никогда больше ни в чем не участвовал, хотя дон Хуан и не переставал рассматривать меня, как своего ученика. Он видел в моем уходе необходимый период переосмысления, еще один шаг в учении, который может длиться бесконечно долго. С этого времени, однако, он никогда больше не излагал свое знание.

Я написал подробный отчет о своем последнем опыте почти месяц спустя, хотя многочисленные заметки о самых ярких его моментах сделал на следующий же день в часы величайшего эмоционального возбуждения, вызванного воспоминаниями о наивысшей точке моего ужаса.

Пятница, 29 октября 1965 года.

30 сентября 1965 года я приехал повидать дона Хуана. Со мной по-прежнему случались короткие и неглубокие смещения в состояние необычной реальности, несмотря на все мои попытки покончить с ними или отбросить их, как предлагал дон Хуан. Я чувствовал, что дела мои становятся все хуже, поскольку продолжительность таких смещений все время увеличивалась. Я начал остро сознавать шум самолетов. Когда они пролетали надо мной, внимание неизбежно захватывалось шумом мотора и фиксировалось на нем до такой степени, что я ощущал, как следую за самолетом, словно я был внутри него или же летел рядом с ним. Ощущение было очень раздражающим. Неумение стряхнуть его вызывало глубокую тревогу.

Дон Хуан внимательно выслушал эти подробности и заключил, что я страдаю из-за потери души. Я сказал, что подобные галлюцинации стали возникать у меня с того времени, когда я начал курить грибы, но он настаивал, что они появились недавно. Он сказал, что раньше я просто боялся, воображая бессмысленные вещи, но что теперь я действительно околдован. Доказательством был звук улетающих самолетов, который уносил меня с собой.

— Обычно, — сказал он, — звук ручья или реки может позвать околдованного человека, который потерял свою душу, и увести его прочь к смерти.

Затем он попросил меня описать всю мою деятельность до того, как я стал испытывать такие галлюцинации. Я перечислил ему все, что я делал, так, как смог это вспомнить. И по моему рассказу он определил место, где я потерял свою душу.

Дон Хуан, казалось, был полностью захвачен этим. Состояние совершенно необычное для него. Естественно, это моментально увеличило мою восприимчивость. Он сказал, что у него нет определенной идеи относительно того, кто поймал мою душу, но кто бы это ни был, он намеревался, без всякого сомнения, либо убить меня, либо сделать меня больным. Затем дон Хуан дал мне точные инструкции относительно «боевой формы» — особой позиции тела, которую следует принять, оставаясь на благоприятном для себя месте. Я должен был поддерживать это положение тела, которое он назвал боевой формой.

Я спросил, для чего все это, и с кем я должен воевать. Он ответил, что собирается узнать, кто взял мою душу и выяснить нельзя ли вернуть ее обратно. Тем временем мне следует оставаться на «моем» месте до его возвращения. Боевая форма, сказал он, нужна для предосторожности, если что-нибудь случится в его отсутствие. Ее следовало использовать, если меня атакуют. Состояла она в следующем: нужно было похлопывать рукой по икре и ляжке правой ноги, топая, при этом, левой в своего рода танце, который я должен исполнять, встречая лицом к лицу атакующего.

Он предупредил меня, что эту форму следует принимать только в момент действительной опасности, а когда прямой опасности нет, я просто должен сидеть на своем месте, скрестив ноги. При обстоятельствах же исключительного напряжения я должен прибегнуть к одному из последних средств защиты: бросить объект во врага. Он сказал, что обычно бросают предмет силы, но поскольку я не обладаю таковым, я должен использовать любой небольшой камень, который уляжется мне в ладонь правой руки — камень, который я смогу держать, прижимая к ладони большим пальцем. Он сказал, что такая техника должна использоваться только когда я без всякого сомнения столкнусь с угрозой для жизни. Бросок должен сопровождаться боевым криком, который должен правильно направить объект к его цели. Он очень драматично рекомендовал, чтобы я был осторожен и сознателен в отношении выкрика, и не использовал его просто так, а только в условиях чрезвычайной серьезности.

Я спросил его, что он имеет в виду под условиями чрезвычайной серьезности. Он сказал, что боевой крик, это нечто такое, что остается с человеком на всю жизнь, поэтому он должен быть хорош с самого начала. А единственный способ правильно начать состоит в том, чтобы сдерживать колебания и естественный страх до тех пор, пока сила не наполнит тебя до предела, и тогда крик вырвется с силой и направлением. Он сказал, что это и есть условие чрезвычайной серьезности, необходимое для того, чтобы получился боевой крик.

Я попросил разъяснений о силе, которая должна наполнить меня перед выкриком. Он сказал, что что-то словно пробежит по моему телу, изойдя из земли, на которой стоишь. Точнее говоря, это род силы, которую излучает само благоприятное место. Именно эта сила и издает вопль. Если ее правильно направить, то боевой крик будет совершенен.

Тогда я повторил свой вопрос насчет того, что же, по его мнению, может со мной случиться. Он сказал, что ничего не знает об этом и настоятельно рекомендовал мне оставаться прикованным к моему месту все то время, которое потребуется, потому что это было единственной защитой, которую я имел против всего, что могло случиться.

Я испугался. Я попросил его быть более конкретным. Он сказал, что все, что он знает, это то, что я не должен двигаться ни при каких обстоятельствах. Мне не следует заходить в дом или в кусты. Превыше всего, сказал он, я не должен издавать ни единого звука, не говорить ни единого слова, даже ему. Он сказал, что я могу петь свои песни Мескалито, если буду слишком испуганным. Затем он добавил, что мне якобы и так уже предостаточно известно обо всех этих делах и поэтому меня не нужно предупреждать, как ребенка, о важности правильного выполнения всего, что говорится.

Такие его наставления вызвали во мне глубокое беспокойство. Я был уверен, что он чего-то ожидает. Я спросил, почему он рекомендует мне петь песни Мескалито и что, по его мнению, может меня напугать. В ответ он рассмеялся и сказал, что я могу испугаться одиночества. С этим он вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Я посмотрел на часы. Было семь часов вечера. Я спокойно сидел в течение долгого времени. Из комнаты дона Хуана не доносилось никаких звуков. Было тихо и ветрено. Я подумал, не сбегать ли мне к машине, чтобы взять из нее что-нибудь для защиты от ветра, но не осмелился нарушить инструкции дона Хуана. Мне не хотелось спать, но я был усталым. Холодный ветер не давал мне возможности отдохнуть.

Четыре часа спустя я услышал, как дон Хуан идет вокруг дома. Я подумал, что он, должно быть, вышел через заднюю дверь, чтобы сходить в кусты по нужде. Затем он громко позвал меня:

— Эй, парень! Эй, парень, ты мне нужен здесь.

Я чуть не кинулся к нему. Это был его голос, но не его тон и не его обычные слова. Дон Хуан никогда не обращался ко мне: «Эй, парень!». Поэтому я остался там, где сидел. Мороз пробежал у меня по спине. Он вновь начал кричать, используя те же самые или вроде того фразы.

Я слышал, как он обходит дом сзади. Он запнулся о кучу дров, как если бы не знал о том, что она там лежит. Затем он подошел к веранде и уселся рядом с дверью спиной к стене. Он казался более тяжелым, чем обычно. Его движения не были медленными или неуклюжими, но просто более тяжелыми. Он уселся на пол, вместо того, чтобы чутко опуститься, как он это делал всегда. Кроме того, это было не его место, а дон Хуан никогда, ни при каких обстоятельствах, не сидел ни на каком другом месте. Затем он вновь заговорил со мной. Он спросил меня, почему я отказался прийти, когда я был ему нужен. Он говорил громко. Я не хотел смотреть на него и все же испытывал навязчивое желание следить за ним. Он начал медленно раскачиваться из стороны в сторону. Я изменил свое положение, приняв боевую форму, которой он научил меня, и повернулся к нему лицом. Мои мускулы были напряжены и странно застыли. Не знаю, что побудило меня принять боевую форму, — может быть, уверенность в том, что дон Хуан сознательно старается напугать меня, создавая впечатление, что лицо, которое я вижу, в действительности, не является им. Я чувствовал насколько он тщателен в том, чтобы делать непривычное для него. Я боялся, но все еще ставил себя выше всего этого, потому что, как мне казалось, я был способен критически оценивать и анализировать всю последовательность событий.

В этот момент дон Хуан поднялся. Его движения были совершенно незнакомы. Он вытянул руки перед собой и толкнул себя вверх, подняв в первую очередь задницу. Затем он схватился за дверь и распрямился, подняв верхнюю часть тела. Я поразился тому, как глубоко, оказывается, мне знакомы его движения. И какое ужасное чувство он вызвал во мне, позволив мне видеть дона Хуана, который двигается не как дон Хуан.

Он сделал пару шагов в моем направлении, поддерживая нижнюю часть спины руками, как если бы он пытался распрямиться, или как если бы у него болела спина. Он отдувался и пыхтел. Его нос, казалось, был заложен. Он сказал, что собирается взять меня с собой и велел подняться и следовать за ним. Он пошел в западном направлении от дома. Я изменил свое положение, чтобы быть лицом к нему. Он повернулся ко мне. Я не тронулся со своего места. Я был прикован к нему.

— Эй, парень, — закричал он, — я сказал тебе, чтобы ты шел за мной. Если ты не пойдешь, я потащу тебя силой!

Затем он двинулся прямо на меня. Я начал бить свое колено и ляжку и быстро пританцовывать. Он подошел к краю веранды, остановившись прямо напротив и почти вплотную. В отчаянии я приготовился принять позицию для броска, но он изменил направление и двинулся от меня, к кустам слева. На секунду, уже уходя, он внезапно повернулся, но я был наготове, лицом к нему.

Он скрылся из вида. Я сохранял боевое положение еще некоторое время, но потом, поскольку я не видел его больше, сел, скрестив ноги. Тут уж я был действительно напуган. Я хотел убежать, но эта мысль пугала меня еще больше. Я чувствовал, что буду полностью в его власти, если он схватит меня по дороге к машине. Я запел одну из своих пейотльных песен. Каким-то образом я чувствовал, что эти песни не имеют здесь силы. Они могли действовать лишь как успокаивающее, и однако же они помогали мне. Я пел их снова и снова.

Примерно в 2.45 ночи я услышал шум внутри дома. Я тотчас изменил позу. Дверь распахнулась, и оттуда, шатаясь, вышел дон Хуан. Он хватал ртом воздух и держался за горло. Он склонился на колени передо мной и застонал. Тонким жалобным голосом он просил подойти и помочь ему. Затем он снова закричал, требуя, чтобы я подошел. Голос у него стал гортанным. Он просил меня помочь ему, потому что его что-то душило. Он на четвереньках полз в мою сторону, пока не оказался совсем близко. Он протянул руки ко мне и сказал: «Иди сюда!». Затем он поднялся. Его руки тянулись ко мне. Он, казалось, готов был схватить меня. Я ударил ногой о землю и захлопал по икре и ляжке. Я был вне себя от страха.

Остановившись, он направился к краю дома и дальше в кусты. Я изменил свое положение, чтобы быть лицом к нему. Затем снова сел. Я не хотел больше петь. Казалось, вся моя энергия ушла. Тело болело. Все мои мускулы были напряжены и болезненно зажаты. Я не знал, что и думать. Я не мог решить, сердиться мне на дона Хуана или нет. Я подумывал о том, чтобы прыгнуть, наброситься на него, но каким-то образом я знал, что он свалит меня, как букашку. Я действительно хотел кричать. Я испытывал глубокое отчаяние. Мысль о том, что дон Хуан собирается все время пугать меня, заставляла чувствовать горе. Я не мог найти никакой причины для этой ужасной игры, этого розыгрыша. Его движения были столь искусны, что я был в замешательстве. Это было не так, как если бы он пытался двигаться, как женщина, но это было так, как если бы женщина пыталась двигаться так, как движется дон Хуан. У меня было впечатление, что она действительно пыталась ходить и двигаться с сознательностью дона Хуана, но была слишком тяжелой и не имела той пружинистости, которую имел дон Хуан. Кто бы это ни был передо мной, он создавал впечатление, как будто более молодая, но более тяжелая женщина пытается имитировать движения легкого и подвижного старого человека.

Эти мысли привели меня в состояние паники. Громко и очень близко от меня застрекотал сверчок. Я отметил богатство его тонов. Я отметил, что у него баритон. Звук начал затихать вдали. Внезапно все мое тело вздрогнуло. Я принял боевое положение и вновь обратился лицом в направлении, откуда только что доносилось стрекотание. Звук уносил меня с собой. Он начал захватывать меня прежде, чем я понял, что он был лишь похож на пение сверчка. Звук вновь приблизился. Он стал ужасно громким. Я запел свою пейотльную песню громче и громче. Внезапно сверчок замолк. Я тотчас сел, но продолжал петь. Секунду спустя я увидел фигуру человека, бегущего по направлению ко мне со стороны противоположной той, откуда слышался сверчок. Я захлопал по ноге и начал неистово топать пяткой. Фигура быстро пронеслась мимо, почти коснувшись меня. Она была похожа на собаку. Я ощутил нечеловеческий страх, настолько сильный, что я просто оцепенел. Я не могу ничего больше вспомнить из того, что я чувствовал или думал в тот момент.

С утренней свежестью мне стало лучше. Чем бы там ни являлось происходящее, оно, казалось, закончилось. Было уже 5.48 утра, когда дон Хуан спокойно открыл дверь и вышел наружу. Он потянулся, зевнул и посмотрел на меня. Потом он сделал два шага по направлению ко мне, продолжая зевать. Увидев его глаза, глядящие на меня из полуприкрытых век, я вскочил. Я знал тогда, что кто бы это ни был (или что бы это ни было), это не дон Хуан.

Я схватил небольшой угловатый камень с земли (он как раз оказался рядом с моей правой рукой), и, даже не взглянув на него, прижал большим пальцем к вытянутым остальным. Получилась как раз та форма, которой дон Хуан научил меня. Я чувствовал огромную силу, наполнившую меня за считанные секунды. Потом я закричал и швырнул в него камень. Я думаю, что это был великолепный крик. В тот момент мне не было дела, жив я или мертв — я сознавал, что крик был ужасен по своей силе. Он был пронзительным и долгим, и он фактически направил мою руку. Фигура передо мной взвизгнула и закачалась, а затем быстро заковыляла в сторону от дома в кусты.

Потребовалось несколько часов, чтобы я успокоился. Я больше не мог сидеть. Я продолжал топтаться на том же самом месте. Мне приходилось дышать через рот, чтобы захватывать достаточно воздуха.

В одиннадцать часов утра дон Хуан вышел вновь. Я собирался вскочить, но его движения были его движениями. Он прошел прямо к своему месту и уселся в своей обычной знакомой позе. Он взглянул на меня и улыбнулся. Это был дон Хуан. Я подошел к нему и вместо того, чтобы рассердиться, поцеловал его руку. Я действительно верил, что это не он создал получившийся драматический эффект, а кто-то, подражая ему, хотел причинить мне вред или убить меня.

Разговор начался с рассуждений о том, кто та женщина, которая предположительно захватила мою душу. Дон Хуан попросил меня описать все детали моего опыта.

Я кратко изложил ему всю последовательность событий очень рассудительным образом. Он все время смеялся, как если бы все это было шуткой. Когда я закончил, он сказал:

— Ты действовал отлично. Ты выиграл битву за свою душу. Но это дело куда серьезнее, чем я думал. Твоя жизнь не стоила и гроша прошлой ночью. Это счастье, что ты научился чему-то в прошлом. Если бы у тебя не было этой небольшой подготовки, то ты был бы сейчас уже мертвым, потому что то, с чем ты столкнулся прошлой ночью, имело целью покончить с тобой.

— Но как это возможно, дон Хуан, что она приняла твою форму?

— Очень просто. Она — диаблеро, и она имеет хорошего помощника на той стороне. Но она оказалась не слишком умелой в принятии моей формы, и ты разгадал ее трюк.

— Помощник с той стороны, — это то же самое, что олли?

— Нет, помощник помогает диаблеро. Помощник — это дух, который живет на другой стороне мира и помогает диаблеро вызывать болезнь или причинять боль. Он помогает ему убивать.

— Может ли диаблеро иметь также и олли, дон Хуан?

— Именно диаблеро и имеют олли, но прежде, чем диаблеро сумеет приручить олли, он обычно приобретает помощника, который помогает ему в его делах.

— А как насчет женщины, которая приняла твою форму, дон Хуан? Она имеет только помощника и не имеет олли?

— Я не знаю, имеет она олли или нет. Некоторым людям не нравится сила олли, и они предпочитают помощника. Приручить олли — трудная задача. Куда легче заполучить помощника на той стороне.

— Как ты думаешь, я могу найти себе помощника?

— Чтобы узнать это, ты должен еще многому научиться. Мы снова в самом начале. Почти так же, как в самый первый день, когда ты пришел ко мне и попросил рассказать о Мескалито. Я не мог сделать этого, потому что ты не понял бы. Та, другая сторона — это мир диаблеро. Я думаю, что лучше всего будет рассказать тебе о моих собственных чувствах — так же, как мой бенефактор рассказал мне о своих. Он был диаблеро и воин. Его натура была весьма склонной к силе и насилию над миром. Но я не расположен ни к тому, ни к другому — такова моя натура. Ты видел мой мир с самого начала. Что касается того, чтобы показать тебе мир моего бенефактора, то я смогу только подвести тебя к двери, и тогда ты будешь решать сам. Тебе нужно научиться предпринимать свои собственные шаги. Я должен согласиться теперь, что сделал ошибку. Намного лучше, как я теперь вижу, начинать путь так, как делал это я сам. Тогда легче понять, как проста и в то же время, как глубока разница. Диаблеро — это диаблеро, а воин — это воин. Или же человек может быть и тем, и другим. Есть достаточно много людей, которые являются и тем и другим. Но человек, который только проходит по путям жизни, является всем. Сегодня я не воин, и не диаблеро. Для меня есть только прохождение по путям, которые могут иметь сердце. Там я путешествую, и единственной достойной задачей для меня является пройти их полностью. И я путешествую там, глядя вокруг, затаив дыхание.

Он сделал паузу. Его лицо отражало своеобразное настроение — он, казалось, был необычайно серьезен. Я не знал, что спросить или что сказать. Он продолжал:

— Особенная вещь, которой надо научиться, — это как пройти к трещине между мирами и как войти в другой мир. Имеется трещина между двумя мирами: миром диаблеро и миром людей. Есть место, где два мира пересекаются. Трещина там. Она открывается и закрывается, как дверь на ветру. Чтобы попасть туда, человек должен развить свою волю. Я хочу сказать, что он должен развить в себе непреодолимое желание этого, непреклонную решимость. Он должен сделать это без помощи какой-либо силы или какого-либо человека. Человек должен сам все взвесить и решить к тому моменту, когда его тело будет готово совершить путешествие. Этот момент предвещается длительным дрожанием конечностей и ужасной рвотой. Человек обычно не может ни спать, ни есть и сильно изматывается. Когда конвульсии не останавливаются, человек готов идти — трещина между мирами открывается прямо перед его глазами, подобно монументальной двери; трещина, которая идет сверху вниз. Когда она открывается, человек должен проскользнуть через нее.

На другой стороне трудно видеть. Там ветрено, как в песчаную бурю. Всюду завихряются смерчи. Человек должен идти — в любом направлении. Это будет короткое или длинное путешествие, в зависимости от его силы. Человек с сильной волей идет недалеко. Нерешительный и слабый человек идет долго и опасно. В конце концов человек приходит к чему-то вроде плато. Его можно узнать по некоторым признакам очень ясно. Это плоская возвышенность над землей. Ее можно узнать по ветру, который в этом месте становится еще более сильным, хлещущим и ревущим со всех сторон. На вершине этого плато есть вход в другой мир, и там находится завеса, которая отделяет один мир от другого. Мертвые проходят через нее без звука, но мы должны разорвать ее криком. Ветер набирает силу — тот же самый неуправляемый ветер, который дует на плато. Когда ветер наберет достаточно силы, человек должен издать крик и ветер протолкнет его через эту завесу. Здесь его воля должна быть несгибаемой для того, чтобы он мог подчинить себе ветер. Все, что ему нужно — это небольшой толчок. Ему ведь не нужно, чтобы его пронесло до конца другого мира. Как только он окажется на другой стороне, ему нужно походить вокруг. Большой удачей будет для него найти помощника поблизости, не слишком далеко от входа. Человек должен попросить его о помощи. Своими собственными словами он должен попросить помощника научить его и сделать из него диаблеро. Если помощник согласится, он убивает человека на месте, и пока тот мертв, он учит его. Когда ты проделаешь такое путешествие, в зависимости от своей удачи, ты можешь найти и великого диаблеро в помощники, который убьет и обучит тебя; или какого-нибудь мелкого брухо, который очень мало чему сможет тебя научить. Впрочем, ни у тебя, ни у них нет возможности отказаться. Самое лучшее — найти помощника мужчину. Если попадешься диаблеро-женщине, она заставит тебя страдать невероятным образом. Женщины всегда такие. Но это зависит от одной только удачи. Разве что у человека сам бенефактор является великим диаблеро и у него много помощников на той стороне. В этом случае он может направить ученика, чтобы тот встретился с определенным помощником. Мой бенефактор был таким человеком. Он направил меня на встречу со своим духом-помощником. После своего возвращения ты уже не будешь тем же самым человеком. Ты будешь вынужден возвращаться, чтобы часто видеться со своим помощником, и ты будешь вынужден заходить все дальше и дальше от входа до тех пор, пока, наконец, однажды не зайдешь слишком далеко и не сможешь вернуться.

Иногда диаблеро может схватить душу, протолкнуть ее через вход и оставить на попечение своего помощника, чтобы тот держал ее до тех пор, пока сила воли у человека не ослабеет окончательно. В других случаях, подобных твоему, душа принадлежит человеку с сильной волей, и диаблеро приходится держать ее в своем мешке, потому что она слишком тяжела для того, чтобы нести ее куда-либо. В таких случаях, как твой, проблему может решить битва, в которой диаблеро может выиграть все, или потерять все. На этот раз она потерпела поражение и вынуждена была освободить твою душу. Если бы она победила, то она взяла бы ее на сохранение к своему помощнику.

— Но как я победил?

— Ты не сдвинулся со своего места. Если бы ты сдвинулся хотя бы на несколько сантиметров, то ты был бы уничтожен. Она выбрала для удара то время, когда меня здесь не было, и она поступила правильно. А проиграла потому, что не сделала ставку на твою собственную натуру, которая насильственна, а также потому, что ты не сдвинулся с места, на котором неуязвим.

— Как бы она убила меня, если бы я сдвинулся?

— Она поразила бы тебя, подобно молнии. Но прежде всего она удерживала бы твою душу, и ты бы погиб.

— А что же произойдет теперь, дон Хуан?

— Ничего. Ты отвоевал свою душу. Это была хорошая битва. Ты очень многому научился прошлой ночью.

После этого мы начали искать камень, который я бросил. Дон Хуан сказал, что если он найдется, мы сможем быть совершенно уверены, что дело закончено. Мы искали почти три часа. У меня было такое чувство, что я обязательно узнаю его, но я не смог этого сделать.

В тот же самый день ранним вечером дон Хуан взял меня в холмы рядом со своим домом. Там он дал мне длинные и детальные инструкции, касающиеся боевых процедур. В один из моментов, в ходе повторения предписанных шагов, я обнаружил, что остался один. Я взбежал на холм и полностью выдохся. Я обливался потом и тем не менее замерзал. Несколько раз я звал дона Хуана, но он не ответил. Я начал испытывать странное неудобство. Внезапно я услышал шелест в кустах, как будто кто-то подходил ко мне. Я стал прислушиваться, но шум прекратился. Затем он снова послышался ближе и громче. В этот момент мне показалось, что события предыдущей ночи собираются повториться. Через несколько секунд мой страх вырос до бесконечности. Шум в кустах послышался ближе, и силы мои иссякли. Я хотел завизжать или заплакать, или убежать, или потерять сознание и с воплем повалился на землю. Я даже не смог закрыть глаза. После этого, как я потом вспомнил, дон Хуан развел костер и растирал мои сведенные руки и ноги.

В течение нескольких часов я оставался в состоянии глубокого расстройства. Впоследствии дон Хуан объявил мою столь неадекватную реакцию обычным явлением. Я сказал, что не могу понять, что именно привело меня в панику, и он объяснил, что это был не страх смерти, а скорее страх потерять свою душу — страх обычный среди людей, не имеющих несгибаемого намерения.

Этот опыт был последним в учении дона Хуана. С тех пор я избегал брать у него уроки. И хотя дон Хуан не изменил ко мне своего отношения, как к ученику, сам я считаю, что проиграл битву первому из врагов человека знания.