Карлос Кастанеда, книги 1-3 (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин)

1

2 апреля 1968 года

Дон Хуан секунду глядел на меня — он как будто совсем не был удивлен моему появлению, хотя прошло уже больше двух лет с тех пор, как я приезжал последний раз. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что моя внешность изменилась — я стал толстым и мягким.

Я привез ему экземпляр своей книги. Без всяких предисловий я вынул ее из портфеля и вручил ему.

— Эта книга о тебе, дон Хуан, — сказал я.

Он взял ее и одним движением пролистал страницы, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый цвет суперобложки и формат книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул его и затем вручил мне книгу обратно. Я почувствовал могучий прилив гордости.

— Я хочу, чтобы ты взял ее себе, — сказал я. Тихо засмеявшись, он покачал головой.

— Лучше не надо, — сказал он и добавил с широкой улыбкой: — Ты знаешь, что мы в Мексике делаем с бумагой.

Я рассмеялся. Его ирония показалась мне прекрасной.

Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в горном районе Центральной Мексики. Абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его у меня не было, но я был уверен, что найду его, и нашел. Я провел в этом городе совсем немного времени, и дон Хуан спустился с гор — я нашел его на рынке, у прилавка одного из его друзей.

Как нечто само собой разумеющееся, дон Хуан сказал, что я подоспел как раз вовремя, чтобы отвезти его обратно в Сонору; мы уселись в парке, поджидая его друга, индейца племени масатек, у которого он жил.

Мы ждали около трех часов. Говорили о разных пустяках, и к концу дня, как раз перед самым появлением его друга, я рассказал ему об одном случае, свидетелем которого стал несколькими днями раньше.

В дороге моя машина сломалась на окраине одного города, и мне пришлось задержаться там на три дня, пока ее ремонтировали. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действовали на меня удручающе, поэтому я остановился в современной восьмиэтажной гостинице в центре города.

Коридорный сказал мне, что в отеле есть ресторан, а когда я спустился туда поесть, оказалось, что столики есть и снаружи, на тротуаре. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкими кирпичными арками современных форм. Снаружи было прохладно, и столики были свободны, однако я предпочел устроиться в душном помещении. Входя, я заметил, что на краю тротуара перед рестораном сидит группа мальчишек-чистильщиков обуви; я был уверен, что они привязались бы ко мне, сядь я за один из наружных столиков.

Со своего места я мог видеть этих мальчишек через оконное стекло. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, предлагая почистить обувь. Молодые люди отказались, и, к моему удивлению, мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Вскоре трое мужчин в деловых костюмах поднялись и ушли, и мальчишки, подбежав к столику, занялись остатками пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось и с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были очень аккуратны — пролив воду, они вытирали ее своими фланельками для чистки обуви. Еще я отметил тщательность, с которой они уничтожали объедки. Они съели даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и все прочее. Не осталось абсолютно ничего.

За то время, что я пробыл в отеле, выяснилось, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям позволено околачиваться у заведения, чтобы заработать немного денег у посетителей и доедать остатки пищи на столиках — с условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать, в возрасте от пяти до двенадцати лет; старший, однако, держался особняком от остальной группы. Они намеренно отгоняли его, распевая издевательскую дразнилку, в которой говорилось, что у него уже есть волосы на лобке и он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что для этих детей нет никакой надежды, что их мир уже сформирован ежедневной борьбой за крохи пищи.

— Ты их жалеешь? — воскликнул дон Хуан.

— Конечно, — сказал я.

— Почему?

— Потому что я озабочен благополучием окружающих меня людей. Это дети, а их мир уродлив и жалок.

— Подожди! Подожди! Как ты можешь говорить, что их мир уродлив и жалок? — спросил дон Хуан, передразнивая мои слова. — Ты думаешь, что твои дела обстоят лучше?

Я сказал, что думаю; тогда он спросил, почему. Я ответил, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен, богат переживаниями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен в своих высказываниях и что у меня нет возможности измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно считал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы позлить меня; я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я отстаивал свое мнение еще некоторое время, а затем дон Хуан прямо спросил меня:

— Разве ты не говорил однажды, что величайшим, на твой взгляд, человеческим достижением было бы стать человеком знания?

Я говорил так и повторил вновь, что стать человеком знания — это, по-моему, одно из величайших интеллектуальных достижений.

— Ты считаешь, что твой очень богатый мир когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? — с легким сарказмом спросил дон Хуан.

Я не ответил, и тогда он сформулировал этот же вопрос иначе — так всегда делал я, когда считал, что он не понимает.

— Другими словами, — сказал он, лучезарно улыбаясь и явно сознавая, что я уловил его проделку, — помогут ли тебе стать человеком знания твоя свобода и возможности?

— Нет! — сказал я с чувством.

— Тогда как же ты можешь испытывать жалость к этим детям? — спросил он серьезно. — Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были детьми вроде тех, которые на твоих глазах доедали объедки и вылизывали столы.

Аргумент дона Хуана вызвал у меня неприятное ощущение. Я чувствовал жалость к этим обделенным детям не потому, что им не хватало пищи, а потому, что мир уже приговорил их, по моему мнению, к интеллектуальной несостоятельности. И однако же, по мнению дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной интеллектуального успеха, — каждый мог стать человеком знания. Моя жалость к ним была просто неуместна. Дон Хуан поймал меня очень точно.

— Может быть, ты и прав, — сказал я. — Но как избавиться от желания, искреннего желания помочь ближним?

— А как, по-твоему, им можно помочь?

— Облегчить их ношу. Самое меньшее, что можно сделать для наших ближних, — это попытаться изменить их. Ты ведь сам занят этим. Разве не так?

— Нет, не так. Я не знаю, что и зачем менять в моих ближних.

— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я смог измениться?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания — этого никак нельзя установить заранее, — но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь увидеть людей другим способом и тогда поймешь, что невозможно хоть что-то изменить в них.

— Что это за другой способ видеть людей?

— Люди выглядят по-другому, когда видишь. Дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

— Нити света?

— Да. Нити, похожие на белую паутину. Очень тонкие волокна, которые идут по кругу от головы к пупку. Так что человек выглядит как яйцо из кругообразно движущихся волокон. А его руки и ноги подобны светящейся щетине, торчащей в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек связан со всем остальным — но не через руки, а через пучок длинных волокон, вырастающих из центра живота. Эти волокна соединяют человека со всем окружающим, сохраняют его равновесие, придают ему устойчивость. В общем, как ты сам когда-нибудь сможешь увидеть, человек — это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и не существует способа изменить хоть что-то: точнее сказать, что может быть изменено в этом светящемся яйце? Что?

2

Мой визит к дону Хуану открыл новый цикл. Мои ощущения без труда вернулись в старое русло — я наслаждался его чувством драматизма, его юмором и его терпеливостью со мной. Я определенно чувствовал, что мне нужно посещать его чаще. Не видеть дона Хуана было большой потерей; кроме того, меня сильно интересовали некоторые проблемы, которые я хотел с ним обсудить.

Закончив книгу о его учении, я начал перечитывать полевые записи, которые не использовал. Я опустил довольно много информации, потому что делал акцент на состояниях необычной реальности. Просматривая свои старые записки, я пришел к заключению, что умелый маг может вызвать у своего ученика самые необычные восприятия, просто «манипулируя социальными намеками». Все мои построения, касающиеся природы этих манипулятивных процедур, основывались на предположении, что для создания требуемого спектра восприятий необходим ведущий. Для проверки этой мысли я решил специально изучить пейотное собрание магов. Считая, что на этих собраниях маги приходят к соглашению относительно природы реальности без какого-либо открытого обмена словами или знаками, я сделал вывод, что для достижения такого соглашения участники пользуются крайне запутанным кодом. Я разработал сложную систему для объяснения кода и процедур и отправился обратно к дону Хуану узнать его мнение о моей работе и спросить совета.

21 мая 1968 года

Во время моего путешествия к дону Хуану не произошло ничего необычного. Температура в пустыне превышала сорок градусов, что было довольно утомительно. После обеда жара спала, и, когда я ранним вечером подъехал к дому дона Хуана, дул прохладный ветер. Я не очень устал, и мы сели поговорить в его комнате. Я чувствовал себя легко и расслабленно, и мы беседовали несколько часов. Это не было разговором, который стоило записывать; я не пытался говорить особо умно или вкладывать в слова большое значение. Мы обсуждали погоду, урожай, его внука, индейцев яки, мексиканское правительство. Я сказал дону Хуану, как мне нравится особое ощущение от разговора в темноте. Он сказал, что мои слова соответствуют моей разговорчивой натуре; мне легко было любить болтовню в темноте, потому что болтовня — единственное, чем я мог заниматься в это время. Я возразил, что мне приятен не сам процесс разговора — мне нравится успокоительное тепло темноты вокруг нас. Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или гуляю по освещенным улицам, пока не придет время спать.

— О! — сказал он с недоверием. — Я думал, что ты научился использовать темноту.

— Для чего ее можно использовать? — спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») — лучшее время для того, чтобы «видеть». Он выделил слово «видеть» особой интонацией. Я захотел узнать, что он имеет в виду, но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы углубляться в этот вопрос.

22 мая 1968 года

Как только я проснулся утром, я без всяких вступлений сказал дону Хуану, что придумал систему, объясняющую происходящее на пейотном собрании — митоте.

Я взял свои записи и прочел то, что разработал. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я сказал, что необходим скрытый лидер, способный настроить всех участников таким образом, чтобы они могли прийти к подходящему соглашению. Я отметил, что люди приходят на митот, чтобы повстречать Мескалито и получить от него урок правильной жизни; они не обмениваются между собою ни единым словом или жестом и все же находятся в согласии относительно присутствия Мескалито и содержания урока. По крайней мере, все было именно так на тех митотах, на которых я присутствовал: все согласились, что Мескалито появился перед ними и дал им урок. На собственном опыте я убедился, что форма индивидуального появления Мескалито и его последующий урок были поразительно однообразными, хотя и варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог объяснить такого однообразия иначе, как приняв его за результат скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану сконструированную мной схему. Кончил я тем, что попросил его своими словами рассказать, какова в действительности процедура приведения участников митота к соглашению. Когда я закончил, он нахмурился. Я подумал, что мои объяснения показались ему крайне интересными; он казался глубоко поглощенным в размышления. После довольно долгого молчания я спросил его, что он думает о моей идее.

Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а затем он раскатисто захохотал. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что тут такого смешного.

— Ты рехнулся! — воскликнул он. — Зачем кто-то будет возиться с настройкой в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что с Мескалито можно валять дурака?

На секунду я подумал, что он уклонился от темы; он не ответил на мой вопрос.

— Зачем кому-либо этим заниматься? — резко спросил дон Хуан. — Ты был на митотах и должен знать, что никто не объяснял тебе, что чувствовать или делать, — никто, кроме самого Мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил его рассказать, каким способом достигается соглашение.

— Я знаю, зачем ты приехал, — сказал дон Хуан таинственным тоном. — Но я не могу помочь тебе в твоем деле, потому что не существует никакой системы настройки.

— Но как же все эти люди соглашаются относительно присутствия Мескалито?

— Они соглашаются, потому что они видят, — произнес дон Хуан и добавил как бы ненароком: — Почему бы тебе не посетить еще один митот и не увидеть все самому?

Я почувствовал, что это была ловушка. Я ничего не сказал, но отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейота при моем первом опыте. Я не знал, что ему ответить. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад к дому дона Хуана я почувствовал себя обязанным ответить что-то на заданный Джоном вопрос и сказал среди прочего, что у меня нет намерения учиться чему-либо еще о пейоте, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении закончить обучение, действительно имел это в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на чистое место перед дверью. Был жаркий ясный день, но дул легкий ветер, достаточный, чтобы сделать погоду приятной.

— А почему ты так сильно на этом настаиваешь? — внезапно спросил дон Хуан. — Сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

— Три.

— Почему ты так беспокоишься насчет этого?

— Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, потому все время и говорю об этом.

— Ты меня не предаешь.

— Я подвел тебя. Я убежал. Я чувствую, что побежден.

— Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был побежден. То, чему я учу тебя, очень трудно. По крайней мере, для меня это было еще трудней.

— Но ты выдержал, дон Хуан. Со мной все иначе. Я сдался и пришел к тебе навестить не потому, что хочу учиться, а потому, что хотел попросить тебя прояснить некоторые моменты в моей работе.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

— Ты должен позволить дымку направить тебя, — сказал он с силой.

— Нет, дон Хуан, я не могу больше принимать твой дымок. Я думаю, что уже выдохся.

— Ты еще даже не начинал.

— Я слишком боюсь.

— Понятно, что ты боишься. Но в страхе нет ничего нового. Не думай о нем. Думай о чудесах виденья.

— Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но не могу. Когда я думаю о твоем дымке, то чувствую какую-то тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому можно было бы обратиться. Твой дымок показал мне безграничность одиночества, дон Хуан.

— Это не так. Возьми, например, меня. Дымок — мой союзник, а я не ощущаю такого одиночества.

— Но ты другой. Ты победил свой страх. Дон Хуан слегка похлопал меня по плечу.

— Ты не боишься, — сказал он мягко. В его голосе было странное обвинение.

— Разве я лгу о своем страхе, дон Хуан?

— Мне не до лжи, — сказал он резко. — Мне есть дело до другого. Причина того, что ты не хочешь учиться, лежит не в том, что ты боишься. Это что-то еще.

Я настойчиво побуждал его объяснить мне, что это. Я упрашивал его, но он ничего не сказал — просто качал головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю этого сам.

Я сказал ему, что, может быть, это инерция удерживает меня от учения. Он захотел узнать значение слова «инерция». Я прочел ему в словаре: «Тенденция материи сохранять покой, если она покоится, или, в случае движения, сохранять движение в прежнем направлении, если на нее не действует какая-нибудь внешняя сила».

— Если на нее не воздействует какая-нибудь внешняя сила, — повторил он. — Это, пожалуй, лучшие слова, которые ты нашел. Я уже говорил тебе — только треснутый горшок может попытаться стать человеком знания своими собственными силами. Трезвомыслящего человека приходится вовлекать обманом.

— Но я уверен, что нашлась бы масса людей, которые с радостью взяли бы на себя такую задачу.

— Да, но все не в счет. Они обычно уже с придурью. Они похожи на тыквы, которые снаружи выглядят прекрасно, но начинают протекать в ту же минуту, как только надавишь на них, как только наполнишь их водой. Мне пришлось вовлечь тебя в учение хитростью, так же как мой бенефактор вовлек меня. В противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь сейчас. Может быть, пришло время опять обмануть тебя?

Хитрость, о которой он напомнил, была одним из самых критических этапов моего ученичества. Это произошло несколько лет назад, но в моей памяти все было так живо, как будто случилось только что. Путем очень искусных манипуляций дон Хуан заставил меня войти в прямое и ужасающее столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи. Столкновение вызвало глубокую враждебность с ее стороны. Дон Хуан пользовался моим страхом перед этой женщиной как поводом для того, чтобы продолжать обучение, утверждая, что я должен учиться магии дальше, чтобы защищать себя от ее магических нападений. Конечный результат его «хитрости» был столь убедителен, что я искренне почувствовал, что не имею никакого выхода, кроме как учиться изо всех сил, если хочу остаться в живых.

— Если ты хочешь опять пугать меня этой женщиной, то я просто не приду больше, — сказал я.

Смех дона Хуана был очень весел.

— Не беспокойся. Трюки со страхом с тобой больше не пройдут, — сказал он ободряюще. — Ты больше не боишься. Но если понадобится, ты можешь быть обманут где угодно — тебе необязательно находиться поблизости.

Он заложил руки за голову и лег спать. Я работал над своими записями, пока через пару часов он не проснулся. К этому времени стало почти темно. Заметив, что я пишу, он сел прямо и, улыбаясь, спросил меня, «выписался» ли я из своей проблемы.

23 мая 1968 года

Мы разговаривали об Оаксаке. Я сказал дону Хуану, что однажды приехал туда в базарный день, когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы продавать пищу и разного рода мелочи. Я сказал, что меня особенно заинтересовал человек, торговавший лекарственными растениями. В его деревянном лотке было несколько маленьких баночек с сухими толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну баночку в руках и выкрикивая очень забавную песенку:

Состав против мух, блох, комаров и клещей,

Состав для коз, коров, лошадей и свиней.

Лекарства от всех болезней людей.

Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.

Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.

Подходите ближе, леди и джентльмены.

Состав против мух, блох, комаров и клещей.

Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из длинного перечня человеческих болезней, против которых, как он утверждал, у него есть целебные средства; для того чтобы придать ритм своей песенке, он делал паузу после перечисления каждых четырех болезней.

Дон Хуан сказал, что тоже продавал лекарственные растения в Оаксаке, когда был молод, и еще помнит свою рекламную песенку. Он прокричал ее мне и добавил, что он со своим другом Висенте обычно составлял снадобья.

— Это были действительно хорошие снадобья, — сказал дон Хуан. — Мой друг Висенте делал великолепные экстракты из растений.

Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих поездок по Мексике встретил его друга Висенте. Дон Хуан, казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.

В тот раз я ехал через Дуранго и вспомнил, что дон Хуан как-то сказал мне, чтобы я навестил его друга, жившего в этом городке. Я стал его искать, нашел и некоторое время с ним разговаривал. Перед моим отъездом он дал мне мешок с растениями и серию наставлений относительно того, как посадить одно из них.

По пути из города Агуас-Кальентес я остановил машину и убедился, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение 10 минут я следил за дорогой и окрестностями. Не было видно ни жилищ, ни пасущегося вблизи дороги скота. Я остановился на вершине небольшого холма — отсюда я мог наблюдать всю дорогу впереди и позади меня. Насколько хватало взгляда, она была пуста в обе стороны. Я подождал несколько минут, чтобы сориентироваться и вспомнить инструкции дона Висенте. Взяв одно из растений, я пошел на кактусовое поле к востоку от дороги и посадил его так, как объяснил дон Висенте. У меня с собой была бутылка минеральной воды, чтобы полить растение. Я попытался открыть ее, сбив пробку железкой, которой копал яму, но бутылка разбилась, и осколок стекла задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.

Я пошел назад к машине за другой бутылкой минеральной воды. Когда я вынимал ее из багажника, около меня остановился микроавтобус «Фольксваген», и водитель спросил, не нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад. Когда до машины осталось метров тридцать, я внезапно услышал голоса. Я побежал к шоссе вниз по склону и увидел около машины троих мексиканцев — двух мужчин и одну женщину. Один из мужчин сидел на переднем бампере. Ему было лет сорок; он был среднего роста, с черными вьющимися волосами. За его спиной был узел; на нем были старые брюки и изношенная розовая рубашка. Его ботинки были не завязаны и, пожалуй, слишком велики для него; они казались хлябающими и неудобными. Он обливался потом.

Другой мужчина стоял метрах в шести от машины. Он был более тонкокостным, чем первый, и ниже ростом; у него были прямые зачесанные назад волосы. За его спиной был узел меньших размеров, и он казался старше — пожалуй, лет пятидесяти. Одет он был лучше. На нем были темно-синяя куртка, синие брюки и черные ботинки. Он совсем не вспотел и казался отрешенным и безразличным.

Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстой и темной. Одета в черную юбку, белый свитер и остроконечные туфли. У нее не было узла, но был транзисторный приемник. Она выглядела очень усталой, и ее лицо было покрыто каплями пота.

Когда я подошел, женщина и мужчина помоложе обратились ко мне. Они хотели, чтоб я их подвез. Я сказал, что у меня в машине нет места, и показал им, что заднее сиденье полностью загружено — так, что места действительно совсем не оставалось. Мужчина предложил, чтобы я ехал медленно, а они разместились бы на заднем бампере или лежа на переднем капоте. Я счел эту идею идиотской. Однако в их просьбе была такая настойчивость, что я почувствовал себя очень неудобно и дал им денег на автобусные билеты. Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.

— Я хочу, чтобы меня подвезли, — сказал он. — Меня не интересуют деньги.

Затем он повернулся ко мне.

— Можете вы дать нам немного пищи или воды? — спросил он.

Мне действительно нечего было им дать. Они постояли еще, глядя на меня, а затем пошли прочь.

Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Услышав скрежет стартера, мужчина помоложе остановился, вернулся назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я испытал огромное неудобство и даже начал загнанно дышать. Наконец мотор заработал, и я уехал.

После того как я закончил рассказ, дон Хуан долго молчал.

— Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — спросил он, не глядя на меня.

Не зная, что сказать, я пожал плечами и ответил, что никогда не считал это чем-то важным.

— Это чертовски важно, — сказал он. — Висенте — первоклассный маг. Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это причины. И если ты встретил трех человек, которые, казалось, выскочили прямо из ниоткуда сразу же, как только ты посадил это, то здесь тоже была своя причина. Но только такой дурак, как ты, мог не обратить внимания на происшедшее и думать, что все это неважно.

Он захотел знать точно, что произошло, когда я навестил Висенте.

Я рассказал ему, что ехал через город и проезжал мимо базара. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висенте. Я пошел на базар и нашел ряд, где торговали лекарственными растениями. В ряду было три прилавка, за ними стояли три толстые женщины. Я дошел до конца прохода и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел худого хрупкого мужчину с седыми волосами. Он продавал женщине птичью клетку.

Я подождал, пока он освободится, и спросил, не знает ли он дона Висенте Медрано. Он смотрел на меня, не отвечая.

— Что вы хотите от этого Висенте Медрано? — спросил он наконец.

Я сказал, что пришел его навестить от друга, и назвал имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а затем сказал, что он и есть Висенте Медрано и что он к моим услугам. Он попросил меня сесть. Он казался довольным, совершенно расслабленным и искренне дружественным. Я рассказал ему о своей дружбе с доном Хуаном и почувствовал, что между нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона Хуана с тех пор, как им обоим было по двадцать лет. Дон Висенте выразил свое восхищение доном Хуаном. К концу нашего разговора он сказал с дрожью в голосе:

— Хуан — истинный человек знания. Сам я лишь немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их целебными свойствами, даже собирал ботанические книги, которые продал совсем недавно.

Минуту помолчав, он пару раз потер свой подбородок. Казалось, он подыскивает нужное слово.

— Можно сказать, что я всего лишь человек лирического знания. Я не такой, как Хуан, мой индейский брат.

Дон Висенте молчал еще минуту. Его блестящие глаза смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся ко мне и сказал почти шепотом:

— О, как высоко парит мой индейский брат!

Он поднялся. Похоже, что наш разговор был окончен.

Если бы кто-нибудь другой делал заявления насчет индейского брата, я принял бы это за дешевое клише. Однако тон дона Висенте был столь искренен и глаза его были настолько ясны, что меня тронули его слова насчет индейского брата, парящего так высоко. И я поверил, что он сказал именно то, что имел в виду.

— Лирическое знание, ну и ну! — воскликнул дон Хуан, когда я все ему рассказал. — Висенте — брухо. Зачем ты пошел навещать его?

Я напомнил, что он сам просил меня об этом.

— Это абсурд! — воскликнул он драматически. — Я сказал тебе — когда-нибудь, когда будешь знать, как видеть, ты должен будешь навестить моего друга Висенте. Вот что я сказал. Очевидно, ты не слушал.

Я возразил, что не вижу дурного в том, что я навестил дона Висенте, что я был очарован его манерами и добротой.

Дон Хуан покачал головой и полушутливым тоном выразил свое удивление моей, как он выразился, «потрясающей удачей». Он сказал, что мой визит к дону Висенте — это то же самое, как если бы я вошел в львиную клетку, вооруженный прутиком. Дон Хуан казался возбужденным, однако же я не видел никаких причин для этого. Дон Висенте был прекрасным человеком; он казался таким хрупким. Его странно запоминающиеся глаза делали его почти эфемерным. Я спросил дона Хуана, каким образом такой замечательный человек может быть опасен.

— Ты неизлечимый дурак, — сказал он очень жестко. — Сам по себе он не станет причинять тебе никакого вреда. Но знание — это сила. И если человек встал на дорогу знания, он больше не отвечает за то, что может случиться с людьми, которые входят с ним в контакт. Ты должен был навестить его, уже узнав достаточно, чтобы защитить себя — не от него, а от той силы, которой он овладел и которая, кстати, не принадлежит ни ему, ни кому-то другому. Услышав, что ты мой друг, Висенте заключил, что ты можешь защитить себя, и сделал тебе подарок. Вероятно, ты ему понравился, и его подарок был удивителен, но ты не воспользовался им. Какая жалость!

24 мая 1968 года

Я надоедал дону Хуану почти весь день, прося, чтобы он рассказал мне о подарке дона Висенте. Я самыми различными способами объяснял ему, что он должен учесть различия между нами; то, что ему понятно само собой, может быть совершенно невоспринимаемым для меня.

— Сколько растений он тебе дал? — спросил он меня наконец.

Я сказал, что четыре, но в действительности я не запомнил. Тогда дон Хуан захотел узнать, что в точности произошло после того, как я покинул дона Висенте, и до того, как я остановился у дороги. Но и этого я не помнил.

— Важно количество растений и порядок событий, — сказал он. — Как я могу сказать тебе, что это был за пода-рок, если ты не помнишь, что случилось?

Я безуспешно пытался зрительно представить последовательность событий.

— Если бы ты помнил все, что случилось, — сказал он, — то я, по крайней мере, мог бы тебе сказать, как ты отбросил свой подарок.

Дон Хуан казался очень расстроенным. Он нетерпеливо добивался, чтобы я вспомнил, но моя память была почти совершенно пуста.

— Как ты думаешь, что я сделал неправильно, дон Хуан? — сказал я просто для того, чтобы продолжить разговор.

— Все.

— Но я следовал инструкциям дона Висенте буквально.

— Что ж из этого? Разве ты не понимаешь, что следовать его инструкциям было бессмысленно?

— Почему?

— Потому что эти инструкции были для того, кто умеет видеть, а не для идиота, который остался в живых только благодаря везению. Ты приехал повидать Висенте без подготовки. Ты ему понравился, и он сделал тебе подарок. И этот подарок легко мог стоить тебе жизни.

— Но зачем он дал мне что-то настолько серьезное? Если он маг, то он должен был знать, что я ничего не знаю.

— Нет, он не мог этого видеть. Ты выглядишь так, будто ты знаешь, но в действительности ты знаешь не много.

Я сказал, что искренне убежден, что нигде ничего из себя не строил — по крайней мере сознательно.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Если бы ты что-то из себя строил, Висенте все понял бы. Когда я вижу тебя, ты выглядишь так, словно знаешь очень многое, и, однако, я знаю, что это не соответствует действительности.

— Я выгляжу, как если бы я знал что?

— Секреты силы, конечно: знание брухо. Поэтому, когда Висенте увидел тебя, он сделал тебе подарок, а ты поступил с этим подарком так, как собака поступает с пищей, когда ее брюхо полно. Собака ссыт на пищу, когда она не хочет больше есть, чтобы не съели другие собаки. Так и ты поступил с подарком. Теперь мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле. Ты многое потерял. Какая жалость!

Некоторое время он был спокоен. Затем передернул плечами и усмехнулся.

— От жалости нет пользы, — сказал он, — и все же трудно удержаться от нее. Подарки силы встречаются в жизни так редко; они уникальны и драгоценны. Возьми, например, меня; никто никогда не делал мне таких подарков. И я знаю очень немного людей, которые когда-либо получали такой подарок. Бросаться чем-то столь уникальным — стыдно.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, дон Хуан, — сказал я. — Могу я что-нибудь сделать, чтобы спасти подарок?

Он засмеялся и несколько раз повторил: «спасти подарок».

— Это звучит здорово, — сказал он. — Мне это нравится. Однако нет ничего, что можно было бы сделать, чтобы спасти твой подарок.

25 мая 1968 года

Сегодня дон Хуан потратил почти все время на то, чтобы показать мне, как собирать простые ловушки для маленьких животных. Почти все утро мы срезали и очищали ветки. У меня в голове вертелось множество вопросов. Я пытался говорить с ним, пока мы работали, но он отшатнулся, сказав, что из нас двоих только я могу одновременно двигать руками и ртом. Наконец мы сели отдохнуть'; и я выпалил вопрос:

— На что похоже виденье, дон Хуан?

— Ты должен научиться видеть, чтобы узнать это. Я не могу рассказать тебе.

— Это секрет, который мне нельзя знать?

— Нет. Просто я не могу описать тебе этого.

— Почему?

— Потому что это не имело бы для тебя никакого смысла.

— Испытай меня, дон Хуан. Может быть, это будет иметь смысл.

— Нет. Ты должен сделать это сам. Когда ты научишься, ты сможешь видеть каждую вещь в мире иначе.

— Значит ты, дон Хуан, видишь мир не таким, как все остальные люди?

— Я вижу обоими способами. Если я хочу «смотреть» на мир, я вижу его так, как это делаешь ты. А если я хочу видеть его, то воспринимаю иначе, известным мне способом.

— Выглядят ли вещи всегда одними и теми же, когда ты видишь их?

— Вещи не меняются. Ты меняешь свой способ смотреть, вот и все.

— Я имею в виду, дон Хуан, что если ты видишь, например, одно и то же дерево, остается ли оно таким же всегда, когда ты видишь его?

— Нет, оно меняется, и все же оно — то же самое.

— Но если то же самое дерево меняется всякий раз, когда ты видишь, то твое виденье может быть простой иллюзией.

Он засмеялся и некоторое время не отвечал, а, казалось, думал. Наконец он сказал:

— Когда ты смотришь на вещи, ты не видишь их. Ты просто смотришь на них — для того, я полагаю, чтобы убедиться, что там что-то есть. Поскольку ты не связан с виденьем, вещи выглядят практически одинаково всегда, когда ты смотришь на них. С другой стороны, если ты умеешь видеть, ни одна вещь никогда не оказывается той же самой, когда ты видишь ее, и тем не менее она та же самая. Например, я говорил тебе, что человек выглядит как яйцо. Всякий раз, когда я вижу яйцо одного и того же человека, я вижу яйцо, однако это не то же самое яйцо.

— Но если ни одна вещь не будет той же самой, ты не сможешь ничего распознать; так в чем же преимущество виденья!

— Ты сможешь различать вещи. Ты сможешь видеть их такими, каковы они в действительности.

— А разве я не вижу вещи такими, каковы они в действительности?

— Нет. Твои глаза научились только смотреть. Возьмем в качестве примера трех людей, с которыми ты встретился, трех мексиканцев. Ты детально описал их и даже рассказал мне, как они были одеты. И это только подтвердило мне, что ты вообще не видел их. Если бы ты был способен видеть, ты мгновенно определил бы, что они не люди.

— Это были не люди? А кто же?

— Они были не люди, вот и все.

— Но это невозможно. Они совершенно такие же, как ты и я.

— Нет, они были не такие. Я уверен в этом.

Я спросил его, кем они были — духами, призраками или душами умерших людей. Он ответил, что не знает, кто такие духи, призраки и души.

Я перевел ему определение слова «призрак» из словаря Вебстера: «Предполагаемый развоплощенный дух умершего человека, появление которого воспринимается живыми людьми как бледное туманное привидение», а затем определение духа: «Сверхъестественное существо, особенно известное… как призрак, обитающее в определенной области, имеющее определенный (хороший или дурной) характер».

Он сказал, что их можно было бы назвать духами, хотя определение, которое я прочитал, не совсем точно описывает их.

— Являются ли они хранителями какого-либо рода? — спросил я.

— Нет, они ничего не охраняют.

— Они надзиратели? Наблюдают за людьми?

— Они — силы, ни хорошие, ни плохие, просто силы, которые брухо обучается подчинять себе.

— Они союзники, дон Хуан?

— Да, они являются союзниками человека знания. — Это был первый случай за восемь лет нашей связи, когда дон Хуан близко подошел к определению «союзника». Я просил его сделать это десятки раз. Он обычно отметал мои вопросы, говоря, что я знаю, что такое союзники, и что было бы глупо говорить о том, что мне и так известно. Прямое высказывание дона Хуана о природе союзников было новым для меня, и это побудило меня расспрашивать его дальше.

— Ты говорил мне, что союзники находятся в растениях, — сказал я, — дурмане и в грибах.

— Я никогда не говорил тебе этого, — сказал он с большой убежденностью. — Ты сам все время делаешь поспешные выводы.

— Но я записал это в своем блокноте, дон Хуан.

— Ты можешь записывать все, что тебе угодно, но не говори мне, что это сказал я.

Я напомнил ему, что сначала он говорил, что союзником его бенефактора был дурман, а его собственным союзником — дымок; и что позже он разъяснил это, сказав, что союзник находится в каждом растении.

— Нет. Это неправильно, — сказал он, сморщившись. — Дымок — мой союзник, но это не значит, что мой союзник находится в курительной смеси, или в грибах, или в моей трубке. Они все должны соединиться вместе для того, чтобы привести меня в контакт с союзником, и этого союзника я по своим соображениям называю дымком.

Дон Хуан сказал, что три человека, которых я видел и которых он назвал «лос ке но сон хенте» (те, кто не является людьми), были в действительности союзниками дона Висенте.

Я напомнил ему, что, по его словам, различие между союзником и Мескалито состоит в том, что союзника нельзя увидеть, в то время как Мескалито увидеть очень легко.

После этого мы вступили в длинную дискуссию. Он сказал, что подразумевал, что союзника нельзя увидеть, так как тот может принимать любую форму. Когда я вспомнил его слова о том, что Мескалито также может принимать любую форму, дон Хуан прекратил беседу, сказав, что виденье, которое он имеет в виду, — это не простое «смотрение на вещи» и что я запутался из-за своей приверженности к разговорам.

Несколько часов спустя дон Хуан опять вернулся к теме союзников. Я чувствовал, что его каким-то образом раздражают мои вопросы, поэтому больше не нажимал на него. В это время он показывал мне, как делать ловушку для кроликов; я должен был держать длинную палку и сгибать ее как можно сильнее, так, чтобы он мог привязать к концам палки шнур. Палка была довольно тонкой, но все же требовалось значительное усилие, чтобы согнуть ее. Мои руки и голова дрожали от напряжения, и я почти выдохся к тому времени, когда он наконец привязал шнур.

Мы уселись, и он начал говорить. Он сказал, что для него очевидно, что я ничего не могу уразуметь до тех пор, пока не поговорю об этом, и поэтому он не возражает против моих вопросов и собирается рассказать мне о союзниках.

— Союзники не в дымке, — сказал он. — Дымок берет тебя туда, где находится союзник, а когда ты станешь с союзником одним целым, тебе больше не понадобится курить. С этого времени ты можешь призывать своего союзника по желанию и заставлять его делать все, что пожелаешь. Союзники не плохие и не хорошие, а используются магами для всего, что те считают нужным. Мне нравится дымок как союзник, потому что он не требует от меня многого. Он постоянен и честен.

— Каким ты видишь союзника, дон Хуан? Те трое людей, которых я видел, выглядели для меня обычными людьми; как бы они выглядели для тебя?

— Они бы выглядели обычными людьми.

— Но тогда как же ты можешь отличать их от реальных людей?

— Реальные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты видишь их. Нелюди всегда выглядят как люди. Вот что я имел в виду, когда сказал, что ты не можешь увидеть союзника. Союзники принимают разную форму. Они выглядят как собаки, койоты, птицы, даже репейники или что угодно другое. Единственное различие в том, что, когда ты видишь их, они выглядят совершенно как то, чем они притворяются. Все имеют свою собственную форму бытия, когда ты видишь. Точно так же, как люди выглядят яйцами, другие вещи выглядят как что-либо еще, но союзников можно видеть только в той форме, которую они изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть глаза, наши глаза то есть. Собака никогда не обманется, и точно так же ворона.

— Но зачем им нас обманывать?

— Я считаю нас шутами. Мы обманываем сами себя. Союзники просто принимают внешнюю форму того, что вокруг, а затем мы принимаем их за то, чем они не являются. Не их вина, что мы приучили наши глаза только смотреть на вещи.

— Мне неясна их функция, дон Хуан. Что делают союзники в мире?

— Это все равно что спросить меня, что мы, люди, делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все. И союзники здесь так же, как мы; а может, были здесь и до нас.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан: «до нас»?

— Мы, люди, не всегда были здесь.

— Ты имеешь в виду здесь — в стране или здесь — в мире?

Тут мы вступили в длительный спор. Дон Хуан сказал, что для него существует только один мир — то место, куда он ставит свои ноги. Я спросил его, откуда он знает, что мы не всегда были в мире.

— Очень просто, — сказал он. — Мы, люди, очень мало знаем о мире. Койот знает намного больше вас. Койот едва ли когда-нибудь обманывается внешним видом мира.

— Как же мы тогда ухитряемся их ловить и убивать? — спросил я. — Если они не обманываются внешним видом, то как же они так легко погибают?

Дон Хуан смотрел на меня до тех пор, пока я не почувствовал замешательства.

— Мы можем поймать, или отравить, или застрелить койота, — сказал он, — он для нас легкая жертва, потому что не знаком с манипуляциями человека. Однако если койот выживет, то можешь быть уверен, что мы его не поймаем во второй раз. Хороший охотник знает это и никогда не ставит свои ловушки дважды в одном месте. Потому что если койот умер в ловушке, то каждый койот может увидеть его смерть, которая остается там, и поэтому они будут избегать ловушки или даже всего того места, где она была поставлена. Мы, с другой стороны, не видим смерти, которая остается на том месте, где умер один из окружающих нас людей; мы можем догадываться о ней, но мы никогда ее не видим.

— Может койот видеть союзника?

— Конечно.

— Как выглядит союзник для койота?

— Мне нужно быть койотом, чтобы знать это. Я могу сказать тебе, однако, что для вороны он подобен остроконечной шляпе — круглой и широкой внизу, с длинной острой верхушкой. Некоторые из них светятся, но большинство — тусклые и кажутся очень мрачными, походят на мокрый кусок ткани. Они выглядят зловеще.

— Как они выглядят, когда ты видишь их, дон Хуан?

— Я сказал тебе уже: они выглядят как то, чем они притворяются. Они принимают любой размер или форму, которые им подходят. Могут принять форму камня или горы.

— Разговаривают ли они, смеются или производят какой-нибудь шум?

— В обществе людей они ведут себя как люди. В обществе животных они ведут себя подобно животным. Животные обычно боятся их; однако если они привыкают к виду союзников, то оставляют их в покое. Мы сами делаем нечто подобное. Среди нас — множество союзников, но мы не пристаем к ним. Поскольку наши глаза могут только смотреть на вещи, мы их не замечаем.

— Это значит, что некоторые из людей, которых я вижу на улице, на самом деле не являются людьми? — спросил я, поистине сбитый с толку его утверждением.

— Да, некоторые не являются, — сказал он выразительно.

Его слова показались мне невероятными, и все же я не мог всерьез считать, что дон Хуан говорит такие вещи только для эффекта. Я сказал, что это звучит как научно-фантастический рассказ о существах с других планет. Он ответил, что его не волнует, как это звучит, но некоторые люди на улице не являются людьми.

— Почему ты должен думать, что каждое лицо в движущейся толпе является человеческим существом? — спросил он с самым серьезным видом.

Я в самом деле не мог объяснить почему, за исключением того, что с моей стороны это было актом чистой веры.

Он заговорил о том, что часто он охотно наблюдал в оживленных местах скопления народа и мог иногда видеть толпу людей, выглядящих наподобие яиц, — и среди массы яйцеподобных существ ему удавалось заметить одного, который выглядел просто как человек.

— Очень приятно заниматься этим, — сказал он, смеясь, — по крайней мере мне. Я люблю сидеть в парках и на автостанциях и наблюдать. Иногда я могу сразу же заметить союзника, в другое время я вижу только настоящих людей. Однажды я увидел двух союзников, сидящих в автобусе бок о бок. Только один раз в своей жизни я видел двух союзников вместе.

— Это имело для тебя особое значение — увидеть двух?

— Конечно. Все, что они делают, имеет значение. Из их действий брухо может иногда извлечь свою силу. Даже если брухо не имеет своего собственного союзника, но знает, как видеть, он может получить силу, наблюдая действия союзников. Мой бенефактор научил меня этому, и за несколько лет до того, как у меня появился свой собственный союзник, я отыскивал союзников в толпах людей и каждый раз видел одного, который учил меня чему-нибудь. Ты нашел трех вместе. Какой великолепный урок ты прозевал!

Больше он ничего не говорил, пока мы не кончили собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и неожиданно, как будто он только что об этом вспомнил, сказал, что другая важная вещь, относящаяся к союзникам, следующая: если они вдвоем, то всегда одинаковы. Два союзника, которых он видел, были мужчинами, сказал он; и из того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил, что мой опыт был особенно необычным.

Я спросил его, могут ли союзники принимать вид детей; могут ли дети быть одного или разных полов; могут ли союзники изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец, я спросил его, может ли союзник иметь вид человека, управляющего автомобилем или автобусом.

Дон Хуан ничего не отвечал на это. Он улыбался, пока я говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, то расхохотался и сказал, что я не обдумываю своих вопросов и что более уместным было бы спросить, видел ли он когда-либо союзника, управляющего транспортным средством.

— Ведь ты не собираешься забывать про мотоциклы, да? — спросил он с предательским блеском в глазах.

Я нашел его насмешки над моими вопросами забавными и необидными и засмеялся вместе с ним.

Затем он объяснил, что союзники не могут руководить чем-нибудь или воздействовать на что-то прямо; однако они могут влиять на человека косвенно. Дон Хуан сказал, что входить в контакт с союзником опасно, потому что союзник может вывести наружу самое худшее, что есть в человеке. Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, так как надо свести к минимуму все, что не является необходимым в жизни, чтобы выдержать нагрузку такого столкновения. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, впервые войдя в контакт с союзником, был вынужден обжечь себя и получил такие шрамы, как будто на него напал горный лев. Что касается его самого, сказал дон Хуан, то союзник толкнул его в кучу горящих дров, и он немного обжег колено и лопатку, но когда он стал с союзником одним целым, шрамы исчезли.

3

10 июня 1968 года мы с доном Хуаном отправились в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Уже несколько месяцев я ждал такой возможности, хотя не был уверен, что на самом деле хочу ехать. Колебался я, наверное, из-за страха, что на митоте придется глотать пейот, а такого намерения у меня не было совсем. Не раз я объяснял эти чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо посмеивался, но в конце концов заявил, что не желает слышать больше ни слова о моих страхах.

Привлекло меня то, что митот был идеален для проверки выстроенных мною схем. Я так и не отказался полностью от идеи о необходимом присутствии на таких собраниях скрытого лидера, который обеспечивает согласие между участниками. У меня было ощущение, что дон Хуан отверг эту идею по каким-то собственным соображениям, предпочитая объяснять все, что имеет место на митотах, в терминах виденья. Я считал, что мое стремление найти подходящее объяснение в собственных терминах не совпадало с тем, чего он от меня хотел, и ему пришлось отбросить мои доводы, как он привык делать со всем, что не вписывалось в его систему.

Перед самым отъездом дон Хуан смягчил мои опасения относительно пейота, сказав, что я буду на встрече только для того, чтобы наблюдать. Я обрадовался. Я был почти уверен, что раскрою скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к согласию.

Время шло уже к вечеру, когда мы отправились. Солнце почти касалось горизонта; я чувствовал его на своей шее и жалел, что на заднем стекле моей машины нет шторки. С вершины холма я видел огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, расстеленную по земле, бегущую вверх и вниз по бесчисленным холмам. Мгновение я глядел на нее, а потом мы начали спускаться. Дорога уходила на юг и исчезла за рядом низких гор на горизонте.

Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо вперед. За долгое время мы не проронили ни слова. В машине стояла неприятная духота. Я открыл все окна, но это не помогло — день был исключительно жарким. Я чувствовал себя очень беспокойно и раздраженно и начал жаловаться на жару.

Дон Хуан наморщился и насмешливо поглядел на меня.

— В это время повсюду в Мексике жарко, — сказал он. — С этим ничего не поделаешь.

Я не смотрел на него, но знал, что он за мной наблюдает. Двигаясь под уклон, машина набирала скорость. Я мельком увидел дорожный знак «Vado» — выбоина. Когда действительно показался ухаб, мы ехали довольно быстро, и, хоть я притормозил, мы ощутили удар и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость: в местах, по которым мы проезжали, скот свободно пасется по сторонам дороги, а труп сбитой автомобилем лошади или коровы — обычное явление. В одном месте мне пришлось остановиться совсем, чтобы пропустить несколько лошадей, переходивших дорогу. Я еще больше занервничал и разозлился — дону Хуану я сказал, что это все от жары, которую я не люблю с самого детства, потому что маленьким я каждое лето изнывал от духоты и едва мог дышать.

— Но теперь ты не ребенок, — ответил он.

— Жара все так же душит меня.

— Что ж, меня обычно душил голод, когда я был ребенком, — сказал он мягко. — Быть очень голодным — единственное, что я знал тогда; часто я распухал так, что тоже не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не могу ни задыхаться, ни раздуваться, как жаба, когда голоден.

Я не знал, что сказать. Понятно было, что я занял неверную позицию и вскоре мне придется отстаивать точку зрения, которую в действительности совершенно не хотелось защищать. Жара была не такой уж нестерпимой. А удручала меня на самом деле перспектива вести машину больше тысячи миль к цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение от мысли, что придется вымотаться.

— Давай остановимся и купим чего-нибудь поесть, — сказал я. — Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.

Дон Хуан взглянул на меня с улыбкой и сказал, что, насколько он понимает, моя политика — не есть в придорожных буфетах, а впереди еще долго не будет ни одного чистого городка.

— Разве ты уже не боишься поноса? — спросил он.

Я уловил его сарказм, но выражение его лица оставалось вопрошающим и в то же время серьезным.

— Твои поступки, — сказал он, — наводят на мысль, что дизентерия так и рыскает вокруг, выжидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы на тебя наброситься. Ты в ужасном положении — если тебе удастся сбежать от жары, тебя наверняка настигнет дизентерия!

Тон дона Хуана был настолько серьезен, что я неожиданно для себя рассмеялся. Потом мы долго ехали молча. И когда доехали почти до автостоянки под названием «Los Vidrios» — «Стекло», уже почти стемнело.

Дон Хуан крикнул, не выходя из машины:

— Что у вас сегодня на ужин?

— Свинина, — раздался крик из помещения.

— Надеюсь, что свинья попала под машину сегодня, — сказал мне, смеясь, дон Хуан.

Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой гигантского вулканического извержения. В темноте черные зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными осколками стекла.

Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что знаю, почему это место называется «Стекло». По моему мнению, название было дано из-за формы гор, похожих на огромные стекла.

Дон Хуан сказал убежденно, что место называется «Los Vidrios», потому что тут когда-то перевернулся грузовик со стеклом и битые стекла годами валялись вдоль дороги.

Я подумал, что он шутит, и спросил, действительно ли стоянку назвали так из-за этого.

— Почему ты не спросишь кого-нибудь из местных? — ответил он.

Я спросил человека, который сидел за соседним столиком. Он извинился, что не знает. Я отправился на кухню и спросил женщин, но никто из них не знал, в чем дело, — по их словам, место просто называлось «Стекло».

— Думаю, что я прав, — тихо сказал дон Хуан. — Мексиканцы не привыкли замечать вещи вокруг себя. Они способны не заметить стеклянные горы, но наверняка могут оставить гору битого стекла валяться где попало несколько лет.

Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись.

Когда мы покончили с едой, дон Хуан спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что хорошо, но на самом деле испытывал какую-то неловкость. Дон Хуан посмотрел на меня и, по-видимому, заметил, что мне не по себе.

— Раз ты решил приехать в Мексику, ты должен был отбросить все свои мелкие страхи, — сказал он очень жестко. — Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал, потому что ты хотел приехать. Так поступает воин. Я говорил много раз: самый эффективный способ жить — жить как воин. Беспокойся и думай до того, как принять решение, но когда ты его принял, освободись от забот и мыслей; впереди тебя будут ждать миллионы других решений. Таков путь воина.

— Я думаю, что так и делаю, дон Хуан, хотя бы иногда. Но все же очень трудно постоянно напоминать себе об этом.

— Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти.

— Это еще труднее, дон Хуан. Для большинства из людей смерть — что-то очень неясное и далекое. Мы никогда о ней не думаем.

— Почему нет?

— А почему мы должны?

— Очень просто, — сказал он, — потому, что идея смерти — это единственная вещь, которая закаляет наш дух.

К тому времени, когда мы покинули Лос Видриос, было уже так темно, что зубчатые силуэты гор растворялись в черноте неба. Больше часа мы ехали в молчании. Я устал. Мне не хотелось разговаривать, потому что было не о чем говорить. Движение на дороге почти прекратилось — появлялись только редкие встречные машины. Похоже, одни мы ехали по шоссе на юг. Мне это показалось странным, и я все время смотрел в зеркало заднего обзора в поисках других машин, но их не было.

Через некоторое время я перестал высматривать машины и снова задумался о смысле нашей поездки. Потом я заметил, что свет моих фар очень ярок по сравнению с темнотой вокруг, и еще раз взглянул в зеркало. Сначала я увидел яркое сияние, а затем две светящиеся точки, словно возникшие из-под земли. Это были фары машины на вершине холма далеко позади нас. Некоторое время они были видны, а потом исчезли в темноте, как если бы их выключили. Через секунду они появились на другом бугре, а затем исчезли вновь. Я долго следил за их появлениями и исчезновениями. В какой-то миг мне пришло в голову, что машина нагоняет нас. Она определенно приближалась. Огни становились больше и ярче. Непроизвольно я нажал сильнее на педаль газа. И ощутил неловкость. Дон Хуан понял, наверное, что меня беспокоит, а может быть, только заметил, что я увеличиваю скорость. Сначала он взглянул на меня, затем обернулся и посмотрел на огни далеких фар.

Он спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что долго не замечал позади нас никаких машин и внезапно увидел фары машины, которая нас нагоняет.

Он хмыкнул и спросил, действительно ли мне кажется, что это машина. Я ответил, что это должно быть машиной, и тогда он сказал, что по моему интересу к этому свету он понял — я чувствую, что позади нас нечто большее, чем просто машина. Я настаивал на том, что это просто еще одна машина на шоссе или, может быть, грузовик.

— Что же еще это может быть? — громко сказал я. Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва.

Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем медленно кивнул, словно взвешивая то, что собирался сказать.

— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — Смерть надевает их, как шляпу, а затем галопом срывается с места. Это огни смерти, галопом несущейся за нами и подбирающейся все ближе.

По моей спине пробежали мурашки. Через некоторое время я снова взглянул в зеркало, но огней уже не было.

Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть, остановилась или свернула с дороги. Он не стал смотреть назад, просто вытянул руки и зевнул:

— Нет. Смерть никогда не останавливается. Иногда она гасит свои огни, только и всего.

Мы приехали в Северо-Восточную Мексику 13 июня. Две старые индейские женщины, похожие друг на друга и казавшиеся сестрами, и четыре девушки стояли у дверей небольшого саманного дома. Позади дома была пристройка и сарай с двухскатной крышей, от которого осталась лишь часть крыши и одна стена. Женщины явно ждали нас; они, видимо, заметили мою машину по столбу пыли, которую она поднимала на грунтовой дороге после того, как несколькими милями ранее я свернул с шоссе. Дом стоял в глубокой долине, и от его дверей дорога выглядела длинным шрамом, поднимавшимся высоко вверх по склону зеленых холмов.

Дон Хуан вышел из машины и минуту разговаривал со старыми женщинами. Они указали на деревянные стулья перед дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и сесть. Одна из старых женщин села с нами; все остальные ушли в дом. Две девушки остановились около двери, с любопытством разглядывая меня. Я помахал им. Они захихикали и убежали внутрь. Через некоторое время подошли двое молодых людей и поздоровались с доном Хуаном. Они не говорили со мной и даже не смотрели на меня. Они коротко что-то рассказали дону Хуану; он поднялся, и все мы, включая женщин, пошли к другому дому, примерно в полумиле от первого.

Там мы встретились с другой группой людей. Дон Хуан вошел внутрь, но мне велел остаться у двери. Я заглянул внутрь и увидел старого индейца, примерно в возрасте дона Хуана, который сидел на деревянном стуле.

Было еще не совсем темно. Группа молодых индейцев и индианок спокойно стояла вокруг грузовика у дома. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили глаза.

Казалось, они меня не понимали, и все же я был уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как слышал их разговоры между собой.

Через некоторое время дон Хуан и другой старик вышли наружу, забрались в грузовик и сели рядом с шофером. Для нас это послужило сигналом, и мы полезли в грузовик. У кузова не было бокового ограждения, и когда грузовик тронулся, мы все схватились за длинную веревку, привязанную к каким-то крюкам на полу.

Грузовик медленно ехал по грунтовой дороге. В одном месте на очень крутом склоне он остановился; все соскочили и пошли сзади. Затем двое молодых людей вскочили обратно и сели на краю, держась за веревку. Пока они с трудом удерживали равновесие, женщины смеялись и подбадривали их. Дон Хуан и старик, к которому обращались как к дону Сильвио, тоже шли позади, и им, казалось, не было дела до проделок молодежи. Когда дорога выровнялась, все снова сели на пол кузова.

Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и неудобным, поэтому я стоял, держась за крышку кабины, и ехал так до тех пор, пока мы не остановились перед группой хижин. Там были люди; к этому времени стало довольно темно, и я смог разглядеть только нескольких в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, висящей возле открытой двери.

Все покинули машину и смешались с людьми из домов. Дон Хуан опять велел мне оставаться снаружи. Я облокотился о переднее крыло грузовика, и через одну-две минуты ко мне присоединились еще трое молодых людей. Одного из них я встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял меня за плечи.

— Ты молодец, — прошептал он по-испански.

Мы очень тихо стояли около грузовика. Была теплая ветреная ночь, слышалось тихое рокотание ручья неподалеку. Мой приятель спросил меня шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим пачку. При свете сигарет я взглянул на часы. Было девять.

Вскоре после этого из дома вышло несколько человек, и трое молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что объяснил мое присутствие к общему удовлетворению и что меня приглашают обслуживать водой участников митота. Надо было отправляться прямо сейчас.

Группа из десяти женщин и одиннадцати мужчин вышла из дома. Их предводитель был довольно кряжист, на вид ему было за пятьдесят. Они называли его Мочо — прозвище, которое означает «усеченный». Его шаги были стремительными и твердыми; в руке он нес керосиновый фонарь, помахивая им из стороны в сторону. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, а потом заметил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени тихо смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, а я — в самом конце. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь разглядеть, куда я ставлю ноги.

Прошло уже четыре года с тех пор, как дон Хуан и я ходили ночью в горы, и моя физическая форма была уже не та — я все время спотыкался, из-под ног у меня летели камни, а колени совсем потеряли гибкость. Дорога, казалось, бросалась на меня, когда я доходил до более высокого места, или проваливалась подо мною, когда появлялась впадина. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-то в группе говорил «Ух»; когда я спотыкался, и все смеялись. Один камень, который я нечаянно пнул ногою, попал в пятку женщине, и она громко сказала, ко всеобщему удовольствию: «Дайте свечку бедному мальчику». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.

Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Похоже, это был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа, неподалеку, виднелся темный силуэт низкого дома. Все разбрелись в разных направлениях. Я стал искать дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все вокруг, пока не заметил, что он сидит на камне.

Он опять сказал, что моя задача — подносить воду участникам митота. Этой процедуре он уже обучил меня несколько лет назад. Я помнил каждую ее деталь, но он решил освежить мои воспоминания и вновь показал мне, как это делается.

Затем мы прошли за дом, где собрались все мужчины. Они развели костер. Примерно в пяти метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо — человек, который вел нас, — сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло причину его прозвища. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан — слева. Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему, положил перед ним плоскую корзину с батончиками пейота и сел между Мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес две небольшие корзинки, поставил их рядом с пейотными батончиками и сел между Мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовывая круг из семи человек. Женщины оставались внутри дома. Обязанностью молодых людей было поддерживать огонь всю ночь, а один подросток и я должны были хранить воду, которая предназначалась семи участникам ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились напротив друг друга, на равном расстоянии от круга участников.

Мочо, который был ведущим, запел свою пейотную песню; его глаза были закрыты, а тело покачивалось вверх-вниз. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные один за другим пропели свои пейотные песни. Они явно не следовали никакому установленному порядку, а пели тогда, когда чувствовали потребность. Затем Мочо поднял корзину с пейотными батончиками, взял два из них и поставил ее назад в центр круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые казались отдельной группой, по очереди взяли по два батончика, передавая корзину в направлении против часовой стрелки.

Каждый из семи участников спел свою песню и съел по два батончика пейота четыре раза. Затем они пустили по кругу две другие корзины с сухими фруктами и сушеным мясом.

Эту последовательность они повторяли в различное время в течение ночи, однако я не смог заметить никакого скрытого распорядка в их движениях. Они не разговаривали друг с другом; казалось, они здесь сами по себе и сами для себя. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.

Перед рассветом они поднялись, и мы с молодым парнем дали им воды. Потом я пошел погулять, чтобы сориентироваться. Дом — хижина в одну комнату — был низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Пейзаж был очень подавляющим. Хижина стояла на холмистой равнине со смешанной растительностью; кустарники и кактусы росли вперемешку, но деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.

Утром женщины ушли. Мужчины молча ходили перед домом. Около полудня все мы опять сели в том же порядке, как и предыдущей ночью. Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейота, пошла по кругу. Некоторые из мужчин спели свои пейотные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.

Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть дня.

Когда стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, опять развели костер, и начался новый цикл. Он шел примерно в том же порядке, что и предыдущей ночью, и кончился на рассвете.

В течение всей ночи я старался наблюдать и фиксировать все движения каждого из семи участников в надежде заметить хотя бы малейший след системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако в их действиях не было ничего, что указывало бы на скрытую систему.

В начале вечера цикл принятия пейота возобновился. К утру я знал, что потерпел полную неудачу в попытках определить скрытого лидера, заметить хоть какую-нибудь форму тайной связи между участниками или какие-либо следы системы соглашений. Остаток дня я приводил в порядок свои записи.

Когда мужчины собрались опять на четвертую ночь, я каким-то образом уже знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего не говорил мне об этом, однако я знал, что на следующий день все разъедутся. Я сел возле воды, и каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.

Семь человек, сидящие кругом, вели себя так же, как в три предыдущие ночи. Как и прежде, я погрузился в наблюдение за их движениями. Я хотел записать все — каждое движение, каждый жест, каждый звук.

В один момент я услышал нечто вроде гудения. Это был просто звон в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако все еще было в границах моих обычных телесных ощущений. Мое внимание было разделено между людьми, за которыми я наблюдал, и звуком, который я слышал. Затем, в какое-то мгновение, лица людей стали ярче — словно включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу или как если бы их лица осветил костер. Это, скорее, было похоже на люминесценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гудение стало громче. Я взглянул на подростка, который был со мной, но тот спал.

К этому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я взглянул на дона Хуана. Его глаза были закрыты; так же были закрыты глаза дона Сильвио и Мочо. Глаз четырех молодых людей видно не было, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели спиной ко мне.

Я еще глубже погрузился в наблюдение, однако пока не понимал, действительно ли я слышу гудение и действительно ли вижу розовое свечение вокруг людей. Через минуту я заметил, что размытый розовый свет и гудение очень устойчивы. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая ни с происходящим вокруг, ни с той целью, которую я перед собой ставил. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.

Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась; она была сильнее и требовательней. Затем я ясно услышал голос моей матери, которая звала меня, услышал шлепанье ее тапочек и ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я перенесусь сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его, встряхнуло меня, и на короткое время я почувствовал себя легко и собранно.

Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не изменили своего положения. Однако свет пропал, и пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение и подумал, что галлюцинация, в которой слышался голос моей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я говорил себе снова и снова, что на мгновение этот голос чуть не поймал меня. Мельком я заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения. Я был загипнотизирован воспоминанием о голосе матери, позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И вдруг я снова услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кустов.

То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску и заставило застонать. Я ощутил холод и крайнее одиночество и заплакал. В этот момент у меня было ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто обо мне заботился бы. Я повернул голову, чтобы поглядеть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мыслью о матери, обычно возникавшей у меня, когда я о ней думал. Я ясно увидел ее рядом. Я почувствовал отчаяние и задрожал; мне захотелось убежать. Образ матери был слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, чего я искал на этом пейотном собрании. Однако никаким сознательным действием я не мог избавиться от него. Наверно, если бы я действительно хотел избавиться от видения, я мог бы открыть глаза, но вместо этого я стал его детально исследовать. Я не просто смотрел — я скрупулезно изучал и оценивал. Очень странное чувство, подобно внешней силе, охватило меня, и я неожиданно почувствовал ужасное бремя любви к моей матери. Когда я услышал свое имя, то как бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня тоской и меланхолией. Но рассмотрев ее, я понял, что она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ матери в какой-то момент исчез — он уже не был важным. Меня больше не интересовало, что делают индейцы. Я вообще забыл про митот. Меня захватили необычные мысли; необычные, потому что они были не просто мыслями — это были целостные единицы ощущения, являвшиеся эмоциональными определенностями, бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и свое качество целостных единиц ощущения, и начал думать о других вещах. Мой ум пришел в хаотическое состояние. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли уже не сопровождались видениями. Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже были на ногах — они шли к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Я пересказал дону Хуану свои поразительные видения почти сразу после того, как он сел в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейота, как указания первостепенной важности; фактически благодаря этому он и решил учить меня своему знанию.

Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.

Я захотел узнать его толкование моих видений, но он не пожелал говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием.

Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито покрыл меня и как все это видели.

— Это действительно было кое-чем, — сказал я, — я хочу знать, что со мной случилось!

Он сделал огорченную гримасу и минуту оставался совершенно неподвижным, окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь — это то, что Мескалито был очень благосклонен ко мне, покрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя единственным усилием с моей стороны было то, что я оказался поблизости.

4

4 сентября 1968 года я поехал в Сонору навестить дона Хуана. Выполняя то, о чем он просил меня во время моего прошлого визита, я по пути остановился в Ермосийо, чтобы купить ему текилу[6] под названием баканора. Его просьба показалась мне очень странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я купил четыре бутылки и сунул их в ящик вместе с другими вещами, которые я вез ему.

— Зачем ты купил четыре бутылки? — смеясь, спросил он, когда я открыл ящик. — Я просил тебя купить мне одну. Наверное, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего внука Люсио, и тебе нужно будет отдать ее самому, как будто это твой собственный подарок.

Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше; ему тогда было двадцать восемь лет. Он был очень высоким, выше шести футов, и всегда был экстравагантно и хорошо одет — для своих средств и по сравнению с окружающими. В то время как большинство индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии, называемые гарачес, наряд Люсио состоял из дорогого пиджака из черной кожи со множеством черепаховых пуговиц, техасской ковбойской шляпы и пары сапог ручной отделки с монограммами.

Люсио обрадовался подарку и немедленно утащил бутылки в дом, очевидно, чтобы их спрятать. Дон Хуан мимоходом заметил, что никогда не следует прятать напитки и пить их одному. Люсио ответил, что он не прячет их, а убирает до вечера, когда пригласит своих друзей, чтобы вместе выпить.

Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей, стоящих под небольшим деревом. Это был Люсио и один из его друзей, которые ждали меня и провели в дом при свете карманного фонарика.

Дом Люсио представлял собой неуклюжее саманное сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был около шести метров и поддерживался довольно тонкими деревянными стойками из мескитового дерева. Он имел, как и дома всех индейцев яки, плоскую соломенную крышу и трехметровой ширины рамаду, которая представляет собой своего рода веранду вдоль всей фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не кроется соломой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками, так, что получается достаточно тени и в то же время воздух может свободно циркулировать.

Войдя в дом, я включил магнитофон, который был у меня в портфеле. Люсио представил меня своим друзьям. Считая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они непринужденно сидели в середине комнаты под ярким светом бензиновой лампы, свисавшей с потолочной балки. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел лицом к нему на краю двухметровой скамьи, сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбанам, вкопанным в землю.

Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой. Свет бензиновой лампы сделал его короткие седые волосы сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет подчеркивал глубокие морщины на шее и лбу и делал его темнее и старше. Я взглянул на остальных мужчин. При зеленовато-белом свете бензиновой лампы все они выглядели усталыми и старыми.

Люсио обратился ко всем присутствующим по-испански и сказал громким голосом, что мы разопьем одну бутылку баканоры, которую я привез ему из Ермосийо. Он пошел в другую комнату, принес бутылку, открыл ее и передал мне вместе с маленькой жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил. Баканора оказалась более ароматной, чем обычная текила, да и крепче тоже. Она заставила меня закашляться. Я передал бутылку, и каждый налил себе небольшую дозу, каждый, за исключением дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио, который был последним по кругу.

Все обменялись живыми замечаниями о богатом букете и вкусе содержимого бутылки и согласились, что напиток, должно быть, приготовлен высоко в горах Чиуауа.

Бутылка пошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы, повторили свои похвалы и начали беседу о заметной разнице между текилой, изготовляемой около Гуадалахара, и той, что приходит с высот Чиуауа.

Во время второго круга дон Хуан опять не пил, и я налил себе лишь на глоток, но все остальные наполнили чашки до краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.

— Принеси остальные бутылки, Люсио, — сказал дон Хуан. Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы невзначай, объяснил остальным, что я привез Люсио четыре бутылки.

Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и спросил, не являюсь ли я продавцом текилы. Дон Хуан сказал, что это не так и что я приехал навестить его.

— Карлос изучает Мескалито, и я его учу, — сказал дон Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись. Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион американской компании, которая собирается открыть рудники на земле яки. Все отреагировали так, будто их возмутило это обвинение. Кроме того, они все недолюбливали кладовщика, который был мексиканцем, или, как говорят яки, йори.

Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а затем передал ее по кругу. Разговор перешел на вероятность того, что американская компания обоснуется в Со-норе, и о возможных последствиях этого для яки.

Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел, сколько там осталось.

— Скажи ему, пусть не горюет, — прошептал мне дон Хуан. — Скажи ему, что ты привезешь больше в следующий раз.

Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз собираюсь привезти ему не менее полудюжины бутылок.

Наконец темы для разговора иссякли. Дон Хуан повернулся ко мне и громко сказал:

— Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече с Мескалито? Я думаю, что это будет намного интереснее, чем этот никчемный разговор о том, что случится, если американцы придут в Сонору.

— Мескалито — это пейот, дед? — спросил Люсио с любопытством.

— Некоторые зовут его так, — сухо сказал дон Хуан, — я предпочитаю называть его Мескалито.

— Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, — сказал Хенаро, высокий крупный мужчина среднего возраста.

— Я полагаю, глупо говорить, что Мескалито вызывает сумасшествие, — мягко сказал дон Хуан. — Потому что иначе Карлос не говорил бы сейчас с вами, а сидел в смирительной рубашке. Он принимал его — и посмотрите. С ним все в порядке.

Бахеа улыбнулся и смущенно сказал: «Кто знает?» — и все рассмеялись.

— Тогда взгляните на меня, — сказал дон Хуан. — Я знал Мескалито почти всю свою жизнь, но он никогда не повредил мне ни в чем.

Никто не засмеялся, но было очевидно, что они не принимают его всерьез.

— С другой стороны, — продолжал дон Хуан, — справедливо то, что Мескалито сводит с ума людей, как ты сказал, но только тогда, когда они приходят к нему, не зная, что делают.

Эскуере, старик приблизительно в возрасте дона Хуана, слегка хмыкнул, покачав головой.

— Что ты хочешь, Хуан, сказать этим «зная»? — спросил он. — Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же самое.

— Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотного снадобья, — продолжал Хенаро. — Я видел, как индейцы уичоль ели его. Они вели себя так, будто у них горячка. Они несли какую-то чушь, блевали и ссали повсюду. Употребляя эту дрянь, можно заболеть эпилепсией. Это мне однажды сказал мистер Салас, правительственный инженер. А ведь эпилепсия — это на всю жизнь, заметьте.

— Это значит быть хуже животных, — торжественно добавил Бахеа.

— У индейцев уичоль ты видел только то, что хотел видеть, Хенаро, — сказал дон Хуан. — Например, ты не удосужился выяснить у них, что означает быть знакомым с Мескалито. Насколько я знаю, Мескалито никогда никого не сделал эпилептиком. Правительственный инженер — йори, и я сомневаюсь, чтобы йори что-нибудь об этом знал. Ты ведь не думаешь, что все те тысячи людей, которые знают Мескалито, — сумасшедшие, не так ли?

— Они должны быть сумасшедшими или очень близкими к этому, чтобы делать подобные вещи, — ответил Хенаро.

— Но если все эти тысячи людей сумасшедшие в одно и то же время, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются выжить? — спросил дон Хуан.

— Макарио, который приехал с «той стороны» (из США), рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейот, отмечен на всю жизнь, — сказал Эскуере.

— Макарио лжет, если он так говорит, — сказал дон Хуан. — Я уверен, что он не знает того, о чем говорит.

— Он действительно очень много врет… — сказал Бениньо.

— Кто такой Макарио? — спросил я.

— Он индеец яки, живет здесь, — сказал Люсио. — Говорит, что он из Аризоны и что во время войны был в Европе, рассказывает всякое…

— Говорит, что был полковником! — сказал Бениньо.

Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на невероятные рассказы Макарио, но дон Хуан вновь вернул его к теме Мескалито.

— Если вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы можете верить ему, когда он говорит о Мескалито?

— Ты имеешь в виду пейот, дед? — спросил Люсио, как если бы действительно пытался определить смысл термина.

— Да, черт возьми!

Тон дона Хуана был грубым и резким. Люсио невольно распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они испугались.

Затем дон Хуан широко улыбнулся и продолжал спокойным голосом:

— Разве вы, друзья, не видите, что Макарио не знает того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтоб говорить о Мескалито, нужно знать?

— Опять то же самое, — сказал Эскуере. — Что, черт возьми, это за знание? Ты хуже, чем Макарио. Тот, по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это или не знает. Уже много лет я слышал, как ты говоришь, что нам нужно знать. Что нам нужно знать?

— Дон Хуан говорит, что в пейоте есть дух, — сказал Бениньо.

— Я видел пейот в поле, но никогда не замечал ни духов, ни чего-нибудь вроде, — добавил Бахеа.

— Мескалито, пожалуй, похож на духа, — объяснил дон Хуан, — но чем бы он ни был, это не станет ясным до тех пор, пока не узнаешь его. Эскуере жалуется, что я говорю это уже много лет. Да, действительно, это так. Но не моя вина в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что тот, кто принимает его, становится похож на животное. По-моему, это не так. По-моему те, кто думает, что они выше животных, живут хуже, чем животные. Взгляните на моего внука. Он работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того, чтобы пахать, как мул. И все, что он делает неживотного, — так это напивается.

Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек, который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста, смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенные внутри дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио, выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более подтянут и лучше сложен. Элихио, казалось, заинтересовали слова дона Хуана. Бахеа пытался опять сделать замечание, но Элихио его перебил.

— Каким образом пейот изменил бы все это? — спросил он. — Мне кажется, что человек рожден работать всю свою жизнь, как мул.

— Мескалито меняет все, — сказал дон Хуан. — И, однако же, нам все равно придется работать, как и всем остальным, как мулы. Я сказал, что внутри Мескалито есть дух, потому что то, что вносит изменения в людей, — это нечто вроде духа. Дух, которого мы можем увидеть и потрогать, дух, который меняет нас, иногда даже против нашей воли.

— От пейота ты спятишь, — сказал Хенаро, — а там, конечно, поверишь, что изменился. Верно?

— Как он может изменить нас? — настаивал Элихио.

— Он обучает нас тому, как правильно жить, — сказал дон Хуан, — он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы, ребята, ведете, — это не жизнь. Вы не знаете, какое счастье — действовать сознательно. У вас нет защитника.

— Что ты подразумеваешь? — возмущенно спросил Хенаро. — У нас есть наш Господь Христос, и наша Мать Дева, и маленькая Дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?

— Хорошая компания защитников, — сказал дон Хуан насмешливо. — Разве они научили тебя лучшему образу жизни?

— Это потому, что люди их не слушают! — запротестовал Хенаро. — Они уделяют внимание только дьяволу!

— Если бы они были настоящими защитниками, они бы заставили тебя слушать, — сказал дон Хуан. — Если Мескалито станет твоим защитником, то тебе придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты сможешь его видеть, и ты должен будешь следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя относиться к нему с уважением. А не так, как вы, ребята, привыкли относиться к своим защитникам.

— Что ты имеешь в виду, Хуан? — спросил Эскуере.

— Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам означает, что один из вас будет играть на скрипке, а танцор наденет свою маску, наколенники, погремушки и начнет танцевать, в то время как остальные будут пить[7]. Вот ты, Бениньо, ты был танцором когда-то — расскажи нам об этом.

— Я бросил через три года, — сказал Бениньо. — Это тяжелая работа.

— Спроси Люсио, — сказал Эскуере с сарказмом. — Он бросил это дело через неделю.

Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся явно раздраженно и отпил два огромных глотка баканоры.

— Это не трудно, это глупо, — сказал дон Хуан. — Спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится! Он привык к этому, и все. Я много видел, как он танцует, и каждый раз видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством, за исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом повторяет одни и те же движения. То, что было плохо в его танцах в самом начале, стало постоянным. Он больше этого не видит.

— Его научили так танцевать, — сказал Элихио. — Я тоже был танцором в городе Торим и знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.

— Во всяком случае, Валенсио — не лучший танцор, — сказал Эскуере. — Есть и другие. Как насчет Сакатеки?

— Сакатека — человек знания. Он не из одной компании с вами, ребята, — сказал дон Хуан резко. — Он танцует, потому что такова его природная склонность. Все, что я хотел сказать, так это то, что вы — не танцоры — не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорош, некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается совсем мало радости. Вот почему, ребята, все вы пьяницы. Поглядите на моего внука!

— Брось это, дед, — запротестовал Люсио.

— Он не ленив и не глуп, — продолжал дон Хуан, — а чем он занят, кроме пьянства?

— Он покупает кожаные пиджаки, — заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.

Люсио выпил еще баканоры.

— И как пейот может изменить все это? — спросил Элихио.

— Если бы Люсио стал искать защитника, — сказал дон Хуан, — то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности, как именно, но я уверен, что она стала бы иной.

— Он бросил бы пить, это ты хочешь сказать? — настаивал Элихио.

— Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то кроме текилы, чтобы жизнь стала приносить ему радость. И это что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено защитником.

— Тогда пейот должен быть очень вкусным, — сказал Элихио.

— Я бы этого не сказал, — сказал дон Хуан.

— Но как же, черт возьми, можно наслаждаться тем, что невкусно? — спросил Элихио.

— Он дает возможность полнее наслаждаться жизнью, — сказал дон Хуан.

— Но если он невкусный, то как же он может заставить нас полнее наслаждаться жизнью? — настаивал Элихио. — Это бессмыслица!

— Конечно, есть смысл, — сказал Хенаро с убеждением. — Пейот сведет тебя с ума, и, естественно, ты станешь думать, что началась лучшая жизнь, что бы ты ни делал!

Опять все засмеялись.

— Смысл появится, — продолжал дон Хуан как ни в чем не бывало, — если вы подумаете о том, как мало мы знаем и как много можем увидеть. Эта выпивка делает людей безумными. Она все искажает. Мескалито, напротив, все проясняет. Он дает возможность видеть очень хорошо. Настолько хорошо!

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и улыбнулись, как если бы уже слышали все это раньше. Хенаро и Эскуере стали беспокойнее и начали говорить одновременно. Виктор смеялся, покрывая все остальные голоса. Казалось, единственным заинтересованным был Элихио.

— Как может пейот все это сделать? — спросил он.

— В первую очередь, — объяснил дон Хуан, — ты должен захотеть познакомиться с ним. И я думаю, что это важнее всего остального. Затем ты должен быть представлен ему и должен встречать его много раз, прежде чем сможешь сказать, что его знаешь.

— И что случится тогда? — спросил Элихио.

Хенаро перебил:

— Ты будешь срать на крыше, а жопа останется на земле!

Присутствующие покатились со смеху.

— Что случится потом, полностью зависит от тебя самого, — продолжал дон Хуан, не теряя контроля над собой. — Ты должен приходить к нему без страха, и мало-помалу он научит тебя, как жить лучшей жизнью.

Наступила длинная пауза. Мужчины, казалось, устали. Бутылка была пуста. Люсио с явной неохотой принес и открыл новую.

— Пейот — защитник Карлоса тоже? — спросил Элихио шутливым тоном.

— Я не знаю, — сказал дон Хуан. — Он принимал его три раза, попроси его рассказать тебе об этом.

Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио спросил:

— Ты действительно принимал его?

— Да. Принимал.

Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей: они были или заинтересованы в моем рассказе, или слишком вежливы, чтобы смеяться мне в лицо.

— Он скрутил тебе рот? — спросил Люсио.

— Да. У него ужасный вкус.

— Зачем же тогда ты его ел? — спросил Бениньо.

Я начал подробно объяснять им, что для западного человека знание дона Хуана о пейоте является одной из самых захватывающих вещей, которые только можно найти. Я сказал, что все рассказанное доном Хуаном верно и что каждый может проверить истину сказанного на самом себе.

Я заметил, что все они улыбаются, словно скрывая свое презрение. Я пришел в сильное раздражение. Сознавая свою неуклюжесть в передаче того, что я хотел сказать, я говорил уже некоторое время, но потерял нить и стал повторять слова дона Хуана.

Дон Хуан пришел мне на помощь и ободряюще спросил:

— Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к Мескалито, не так ли?

Я сказал им, что не знал, что Мескалито может быть защитником, и что мною двигали только любопытство и сильное желание узнать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намерения были безукоризненны, и сказал, что из-за этого Мескалито оказал на меня благотворный эффект.

— Но он заставил тебя блевать и ссать повсюду, да? — настаивал Хенаро.

Я сказал, что он действительно подействовал на меня таким образом. Все с облегчением рассмеялись. Я почувствовал, что их презрение ко мне выросло. Они не казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на меня.

— Что ты видел? — спросил он.

Дон Хуан велел пересказать им все или почти все ключевые детали моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и содержание того, что ощутил. Когда я кончил говорить, Люсио сделал замечание:

— Если пейот такой дурной, я рад, что никогда его не ел.

— Все так, как я сказал, — сказал Хенаро, обращаясь к Бахеа. — Эта штука сводит с ума.

— Но Карлос сейчас нормальный. Как ты объяснишь это? — спросил дон Хуан у Хенаро.

— Откуда мы знаем, что он нормальный? — ответил Хенаро.

Все рассмеялись, включая дона Хуана.

— Ты боялся? — спросил Бениньо.

— Конечно, боялся.

— Тогда зачем ты это делал? — спросил Элихио.

— Он сказал, что хотел знать, — ответил за меня Люсио. — Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорили, что они хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать!

— Невозможно объяснить это знание, — сказал дон Хуан Элихио, — потому что оно разное для разных людей. Единственно общим для всех является то, что Мескалито раскрывает свои секреты частным образом каждому человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы ему встречаться с Мескалито. И все же, несмотря на мои слова или его чувства, Мескалито может оказать на него полностью благоприятный эффект. Но только он может это узнать, и это и есть знание, о котором я говорю.

Дон Хуан поднялся.

— Время идти домой, — сказал он. — Люсио пьян, а Виктор спит.

Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио подошли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на охоту. Некоторое время, пока я писал, они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что собирается сказать нечто важное.

После неловкой вступительной паузы он засмеялся опять и сказал:

— Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейот.

— Действительно? — спросил я.

— Да, я не возражаю.

Смех Бениньо стал спазматическим.

— Люсио говорит, что будет есть пейот, если ты купишь ему мотоцикл.

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись смехом.

— Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? — спросил Люсио.

— Долларов за сто можно найти, — сказал я.

— Это ведь не очень много, верно? Ты легко можешь достать один для него, разве не так? — спросил Бениньо.

— Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, — сказал я Люсио.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Ему ты ничего об этом не говори. Он все испортит. Он чудак. И кроме того, слабоумный и не знает, что делает.

— Он когда-то был настоящим магом, — добавил Бениньо. — Я хочу сказать, действительным магом. Народ говорит, что он был лучшим. Но пристрастился к пейоту и стал никем. Теперь он слишком стар.

— И он вновь и вновь повторяет те же идиотские истории о пейоте, — сказал Люсио.

— Этот пейот полное говно, — сказал Бениньо. — Знаешь, мы однажды его пробовали. Люсио утащил целый мешок у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы начали его жевать. Он разорвал мне рот на части, сукин сын! Вкус прямо адский!

— Вы проглотили его? — спросил я.

— Выплюнули, — сказал Люсио, — и выбросили весь проклятый мешок.

Им обоим случай показался очень забавным. Элихио не сказал ни слова. Как обычно, у него был отсутствующий вид. Он даже не смеялся.

— Ты хотел бы попробовать, Элихио? — спросил я.

— Нет! Только не я. Даже за мотоцикл.

Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным и вновь захохотали.

— Все равно, — продолжал Элихио, — должен сказать, что дон Хуан меня поражает.

— Мой дел слишком стар, чтобы что-то знать, — сказал Люсио с большой убежденностью.

— Да, он очень стар, — эхом отозвался Бениньо.

Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане двумя молодыми людьми, было ребяческим и необоснованным. Я чувствовал себя обязанным защитить его и сказал, что, на мой взгляд, дон Хуан, так же как и в прошлом, великий маг, может быть, даже величайший из всех. Я сказал, что чувствую в нем что-то действительно необычное, и напомнил им, что ему уже за семьдесят и тем не менее он энергичнее и сильнее всех нас, вместе взятых. Я предложил молодым людям проверить это самим и попробовать проследить за доном Хуаном.

— Ты просто не сможешь следить за моим дедом, — сказал Люсио с гордостью. — Он — брухо.

Я напомнил, что, по их же словам, он слишком стар и слабоумен, а слабоумный человек не знает, что происходит вокруг. Я сказал, что с давних пор не перестаю поражаться, насколько дон Хуан всегда начеку.

— Никто не может следить за брухо, даже если он стар, — авторитетно сказал Бениньо. — На него можно наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и убили его.

Я попросил их рассказать все подробности этого случая, но они сказали, что это произошло еще до них или тогда, когда они были совсем маленькими. Элихио добавил, что тайно люди верят — Севикас был просто дурак, а настоящему магу никто не может причинить вреда. Я попробовал выяснить их мнения по поводу магов, однако они не очень интересовались этим предметом; к тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья двадцать второго калибра, которое я купил.

Некоторое время по пути к зарослям чапараля мы молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и сказал мне:

— Может, это мы сумасшедшие. Может, дон Хуан прав. Посмотри, как мы живем.

Люсио и Бениньо запротестовали. Я попытался вмешаться. Я согласился с Элихио и сказал, что сам считаю свой образ жизни в чем-то неправильным. Бениньо ответил, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, потому что у меня есть деньги и машина. Я ответил, что легко могу сказать, что это они живут лучше, потому что у них есть по участку земли.

Они хором возразили, что хозяином земли является федеральный банк. Я ответил им, что тоже не владею машиной, что она принадлежит банку в Калифорнии, и моя жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже были в густых зарослях.

Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех кроликов. На обратном пути мы остановились в доме Люсио, и он объявил, что его жена собирается приготовить жаркое из кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку текилы и содовой воды. Когда он вернулся, с ним был дон Хуан.

— Уж не нашел ли ты моего деда в магазине покупающим пиво? — смеясь, спросил Люсио.

— Я не был приглашен на эту встречу, — сказал дон Хуан. — Я просто зашел спросить Карл оса, не едет ли он в Ермосийо.

Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и пока мы разговаривали, Бениньо раздал бутылки. Элихио дал свою дону Хуану, и поскольку у яки отказаться, даже из вежливости, значит нанести смертельную обиду, дон Хуан спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и он вынужден был взять ее. Поэтому Бениньо, в свою очередь, отдал мне свою бутылку. Но Люсио, который, очевидно, заранее просчитал всю схему хороших манер яки, уже закончил пить свою содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло патетическое выражение, и сказал, смеясь:

— Они надули тебя на бутылку.

Дон Хуан сказал, что не пьет содовую, и сунул свою бутылку в руки Бениньо. Мы сидели под рамадой в молчании. Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.

— Я думал о том, что ты сказал прошлой ночью, — сказал он дону Хуану. — Как может пейот изменить нашу жизнь? Как?

Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Это была даже не песня, а короткая декламация. Мы долгое время сидели молча. Затем я попросил дона Хуана перевести слова.

— Это было только для яки, — сказал он как само собой разумеющееся.

Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он сказал что-то очень важное.

— Элихио — индеец, — наконец сказал мне дон Хуан. — И, как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.

Довольно долго все молчали, затем дон Хуан поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он не скрылся за поворотом дороги. Похоже, все мы нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед ушел, потому что не любит жаркое из кролика. Элихио казался погруженным в свои мысли. Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

— Я думаю, что Господь накажет тебя и дона Хуана за то, что вы делаете.

Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.

— Ты паясничаешь, Бениньо, — грустно сказал Элихио. — То, что ты сказал, ни черта не стоит.

15 сентября 1968 года

Было девять часов субботнего вечера. Дон Хуан сидел напротив Элихио в центре рамады дома Люсио. Поставив между ним и собой корзину с пейотными батончиками, дон Хуан пел, слегка раскачиваясь взад-вперед. Люсио, Бениньо и я сидели в полутора-двух метрах позади Элихио, опершись спиной о стену. Сначала было совсем темно. До этого мы сидели внутри дома под бензиновой лампой, ожидая дона Хуана. Он позвал нас на рамаду, когда пришел, и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого и заметил, что Элихио как будто скован ужасом. Его тело тряслось, его зубы непроизвольно стучали, а голова и спина конвульсивно подергивались.

Дон Хуан обратился к нему, уговаривая не бояться, довериться защитнику и не думать ни о чем другом. Он взял пейотный батончик, протянул его Элихио и велел очень медленно жевать. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился; дыхание его было очень быстрым и звучало, как шум кузнечных мехов. Он снял шляпу, вытер ею лоб и закрыл лицо руками. Я думал, что он плачет. Прежде чем он восстановил контроль над собою, прошла долгая напряженная пауза. Он сел прямо, все еще закрывая лицо одной рукой, взял пейотный батончик и начал его жевать.

У меня появилось ужасное предчувствие. До этого я не отдавал себе отчета в том, что боюсь, пожалуй, так же, как Элихио. У меня во рту стало сухо, словно от пейота. Элихио жевал батончик долго. Мое напряжение росло. Я невольно начал покачиваться, и одновременно мое дыхание убыстрилось.

Дон Хуан начал петь громче, затем протянул Элихио другой батончик и, после того как Элихио закончил с ним, дал ему сухих фруктов и велел жевать их очень медленно.

Несколько раз Элихио поднимался и уходил в кусты. Один раз он попросил воды. Дон Хуан велел ему не глотать воду, а только прополоскать ею рот.

Элихио разжевал еще два батончика, и дон Хуан дал ему сушеного мяса.

К тому времени, как он разжевал десятый батончик, мне было почти дурно от нетерпения.

Внезапно Элихио упал вперед и стукнулся лбом о землю. Перекатившись на левый бок, он конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было двадцать минут двенадцатого. Элихио катался, трясся и стонал на полу больше часа.

Дон Хуан сидел перед ним в той же позе. Его пейотные песни были едва различимы. Бениньо, сидевший слева от меня, выглядел невнимательным; рядом с ним на боку храпел Люсио.

Элихио скорчился на правом боку, лицом ко мне, зажав руки между коленей. Он сильно подпрыгнул и перевернулся на спину, слегка согнув ноги. Его левая рука стала волнообразно качаться вверх и вбок в удивительно свободной элегантной манере. Потом то же самое проделала правая, а затем обе руки задвигались по очереди, выполняя медленные волнообразные движения, словно он играл на арфе. Постепенно движения стали более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались вверх и вниз, как поршни. В то же время предплечья совершали круговые движения вперед, а пальцы поочередно сгибались и разгибались. Это было прекрасное, гармоничное, гипнотизирующее зрелище. Я подумал, что этот ритм и мускульный контроль не с чем сравнить.

Затем Элихио медленно поднялся, как будто сопротивляясь обволакивающей его силе. Его тело дрожало. Он качнулся, а потом резко выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись, как если бы через них порциями пропускали электрический ток. Казалось, сила вне его контроля определяла его позу и управляла им.

Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо проснулись, некоторое время без интереса смотрели на происходящее и заснули снова.

Элихио, казалось, двигался куда-то выше и выше. Он явно карабкался. Он вытягивал руки и хватался за что-то, мне невидимое, подтягивался и замирал, чтобы перевести дыхание.

Я хотел увидеть его глаза и придвинулся ближе к нему, но дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на место.

Затем Элихио прыгнул. Это был последний, поразительный прыжок. Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался, всхлипывал от перенапряжения и, казалось, держался за какой-то выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии. Его тело выгнулось назад и сотрясалось с головы до пальцев ног; по нему проходила исключительно красивая ритмичная дрожь. Волна дрожи прошла не менее ста раз, прежде чем тело его рухнуло на землю, как безжизненный мешок.

Через некоторое время он вытянул руки перед собой, словно защищая лицо. Он лежал на груди; его ноги вытянулись назад и слегка приподнялись над землей, придавая телу такой вид, будто оно скользит или летит с невероятной скоростью. Его голова была до предела откинута назад, а руки сцеплены перед глазами, защищая их. Я чувствовал, как вокруг него свистит ветер. Я непроизвольно заорал. Люсио и Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.

— Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду сейчас жевать это, — громко сказал Люсио.

Я взглянул на дона Хуана. Он сделал головой повелительный жест.

— Вот черт, — пробормотал Люсио и снова заснул.

Элихио встал и начал ходить. Он сделал несколько шагов в мою сторону и остановился. Я видел, что он счастливо улыбается. Он пытался свистеть. Чистого звука не получилось, но гармония присутствовала. Это был какой-то мотив. Он имел лишь пару переходов, которые повторялись вновь и вновь. Через некоторое время отчетливо стало слышно насвистывание, и затем оно стало ясной мелодией. Элихио бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он повторял их часами. Очень простая песня с повторами, монотонная и все же странно красивая.

Элихио, казалось, смотрел на что-то, пока пел. Один раз он подошел ко мне очень близко. Я видел в полутьме его глаза. Они были стеклянными и остановившимися. Он улыбался и хихикал. Он ходил, и садился, и ходил опять, стоная и вздыхая.

Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело выгнулось посредине, как будто его сдвинула прямая сила. Мгновение Элихио удерживал равновесие но носках ног, изогнувшись колесом, так, что его руки касались земли. Он вновь упал на пол — мягко, на спину, и, вытянувшись во всю длину, застыл в странном напряжении.

Некоторое время он бормотал и стонал, затем начал храпеть. Дон Хуан накрыл его пустыми мешками. Было 5.35 утра.

Люсио и Бениньо спали плечом к плечу, прислонясь к стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он казался усталым. Я нарушил тишину и спросил его об Элихио. Он сказал мне, что встреча Элихио с Мескалито была исключительно успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече, а это действительно необычно.

Я спросил его, почему он не разрешил Люсио принять пейот в обмен на мотоцикл. Он сказал, что Мескалито убил бы Люсио, если бы тот приблизился к нему при таких условиях. Дон Хуан признал, что подготовил все очень тщательно, чтобы убедить своего внука. Центральной частью его стратегии была моя дружба с Люсио. Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана, набожный католик, дал обет Гваделупской Деве, что Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь будет спасена. Люсио поправился и вынужден был исполнить обещание. Неделю он пробыл учеником и решил нарушить обет. Он думал, что в результате ему придется умереть, обхватил себя руками и целый день ждал прихода смерти. Все смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долгое время не говорил. Он казался погруженным в свои мысли.

— Моя ставка была на Люсио, — сказал он, — а вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда нам кто-то нравится, мы должны по-настоящему настаивать, как если бы было возможно переделать человека. У Люсио было мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он потерял его.

— Ты можешь околдовать его, дон Хуан?

— Околдовать его? Зачем?

— Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.

— Нельзя околдовать человека, чтобы он обрел мужество. Мужество — это нечто личное. Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными, или больными, или идиотами. Нельзя околдовать так, чтобы получить воина. Чтобы быть воином, надо быть кристально чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.

Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже светло. Небо было безупречно синим. Не было видно ни одного облака.

— Я отдал бы что угодно, чтобы узнать о том путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если я попрошу его рассказать мне об Этом?

— Ни при каких обстоятельствах ты не должен просить его об этом.

— Но почему? Я ведь рассказывал тебе все о своем опыте.

— Это совсем другое. В тебе нет наклонности держать все при себе. Элихио — индеец. Его путешествие — все, что он имеет. Я хотел бы, чтобы это был Люсио.

— Разве ты ничего не можешь поделать, дон Хуан?

— Нет. К несчастью, нет способа вставить скелет в медузу. Это была всего лишь моя глупость.

Взошло солнце. Его свет ослепил мои усталые глаза.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупостей. Я никогда не думал, что ты можешь их делать.

Дон Хуан пронзительно взглянул на меня, встал, посмотрел на Элихио, а потом на Люсио. Нахлобучив шляпу, он похлопал по ее верхушке.

— Можно настаивать, по-настоящему настаивать, даже если мы знаем, что то, что мы делаем, — бесполезно, — сказал он, улыбаясь. — Но прежде мы должны знать, что наши действия бесполезны, и все же действовать так, как если бы мы не знали. Это контролируемая глупость мага.

5

Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 года с единственной целью — расспросить его о различных моментах, сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток вопросов пришел мне в голову, когда я перечитал описание того, что произошло. Я хотел получить очень точные объяснения, поэтому заранее составил список вопросов, тщательно подбирая наиболее подходящие слова.

Я начал с того, что спросил его:

— Дон Хуан, я видел той ночью?

— Почти что.

— А ты видел, что я вижу движения Элихио?

— Да, я видел, что Мескалито позволил тебе видеть часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на человека, который сидит или лежит. Во время последнего митота ты не заметил, чтобы люди что-либо делали, не так ли?

На последнем митоте я не заметил, чтобы кто-нибудь из участников делал необычные движения. Я признался, что единственной записью в моих заметках было то, что некоторые ходили в кусты чаще других.

— Но ты почти увидел весь урок Элихио, — продолжал дон Хуан. — Подумай об этом. Понимаешь теперь, как великодушен Мескалито с тобой? Мескалито никогда не был так мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не благодарен ему за его великодушие. Как ты можешь так тупо поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует спросить: в ответ на что ты поворачиваешься спиной к Мескалито?

Я почувствовал, что дон Хуан опять загоняет меня в угол, и не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя, однако не имел представления, от чего я спасал себя и зачем. Мне захотелось побыстрее изменить направление нашего разговора, и поэтому я оставил свое намерение задавать приготовленные вопросы по порядку и спросил о самом важном:

— Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой глупости?

— Что ты хочешь о ней знать?

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что такое в точности контролируемая глупость?

Дон Хуан громко расхохотался и хлопнул себя ладонью по ляжке.

— Это контролируемая глупость, — сказал он, засмеялся и хлопнул себя по ляжке опять.

— Что ты имеешь в виду?

— Я рад, что наконец ты спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, но меня совершенно не волновало бы, если б ты не задал этого вопроса никогда. Все же я решил обрадоваться, как будто мне есть дело до того, что ты меня об этом спросил, словно то, есть мне до этого дело или нет, имеет какое-нибудь значение. Вот это и есть контролируемая глупость.

Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его объяснение превосходным, хотя и не особо его понял.

Мы сидели, как обычно, перед дверями его дома. Было позднее утро. Перед доном Хуаном лежала куча семян, и он выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он отклонил ее; он сказал, что семена — это подарок одному из его друзей в Центральной Мексике и у меня нет достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.

— С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон Хуан? — спросил я после долгого молчания.

Он хмыкнул.

— Со всеми! — произнес он с улыбкой.

— А когда ты применяешь ее?

— Всегда, когда что-то делаю.

Я почувствовал, что должен вернуться к началу, и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что его поступки никогда не бывают искренними, а являются лишь действиями актера.

— Мои поступки искренни, — сказал он, — но они лишь действия актера.

— Но тогда все, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью! — сказал я с чистосердечным удивлением.

— Да, все, — сказал он.

— Но ведь не может быть так, — возразил я, что каждый из твоих поступков всего лишь контролируемая глупость.

— А почему нет? — возразил он с загадочным видом.

— Это означало бы, что тебя в действительности никто и ничто не волнует. Возьми, например, меня. Ты имеешь в виду, что для тебя не имеет значения, стану я человеком знания или нет, жив я или умер, делаю что-то или нет?

— Верно, мне нет до этого дела. Ты, как Люсио или кто-нибудь еще в моей жизни, — моя контролируемая глупость.

Я испытал необычайную опустошенность. Было очевидным, что не существует причины, по которой дон Хуан должен был бы заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти уверен, что ему есть дело до меня лично, и думал, что иначе и быть не может, поскольку он всегда уделял мне все свое внимание в любой момент, который я проводил с ним. Мне пришло в голову, что дон Хуан может говорить так просто потому, что я ему надоел. В конце концов, ведь я отказался от его учения.

— Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, — сказал я. — Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел в виду, что должно же быть в мире что-то, до чего тебе есть дело в том смысле, что это не контролируемая глупость. Не думаю, чтобы можно было продолжать жить, если нам действительно ни до чего не было бы дела.

— Это относится к тебе, — сказал он. — Вещи имеют значение для тебя. Ты спросил меня о моей контролируемой глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению к себе и к другим людям, есть глупость, поскольку ничто не имеет значения.

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничего не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить?

Он засмеялся и после короткой паузы, во время которой он, казалось, взвешивал, отвечать мне или нет, встал и пошел за дом. Я последовал за ним.

— Подожди, подожди, дон Хуан, — сказал я, — я действительно хочу это выяснить; ты должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это невозможно объяснить, — сказал он. — Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны. Твои поступки определенно важны для тебя; но для меня ни единая вещь не важнее любой другой, ни один из моих поступков и ни один из поступков людей. Тем не менее я продолжаю жить, потому что я закалил свою волю в течение своей жизни, она стала отточенной и цельной, и теперь для меня не имеет значения то, что ничего не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни.

Он сел на корточки и запустил пальцы в растения, которые сушились на солнце на большом куске мешковины. Я пришел в замешательство. Я не мог и предположить, что мои расспросы приведут к такому обороту разговора. После длинной паузы мне пришел в голову хороший аргумент. Я сказал, что, на мой взгляд, некоторые поступки окружающих нас людей очень важны и что ядерная война — самый драматический пример этого. Я сказал, что для меня уничтожение жизни на земле было бы событием ошеломляющей ненормальности.

— Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о жизни, — сказал дон Хуан с блеском в глазах. — Ты не видишь.

— Разве я чувствовал бы иначе, если бы мог видеть! — спросил я.

— Как только человек обучается виденью, он оказывается один в мире, где есть только глупость, — загадочно сказал дон Хуан.

Он сделал небольшую паузу и взглянул на меня, как если бы хотел оценить эффект своих слов.

— Твои поступки, точно так же как поступки других людей, кажутся тебе важными, потому что ты научился думать, что они важны.

Он произнес слово «научился» с такой необычной интонацией, что я был вынужден спросить у него, что он имеет в виду.

Он перестал возиться со своими растениями и взглянул на меня.

— Мы выучиваемся думать обо всем и затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что важны. И поэтому нам приходится чувствовать себя важным. Но потом, когда человек обучается видеть, он понимает, что не может больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не может думать о вещах, на которые смотрит, все становится неважным.

Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь заставить меня понять. То, что он сказал, сначала показалось мне ерундой, но, поразмыслив об этом, я увидел, что его слова скорее напоминают сложное утверждение об одной из сторон восприятия.

Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил бы его прояснить свою точку зрения, но не смог. Внезапно я почувствовал сильную усталость и уже не мог ясно формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое утомление и мягко похлопал меня по спине.

— Почисти эти растения, — сказал он, — а потом покроши их в горшок.

Он вручил мне большой горшок и вышел.

Он вернулся домой через несколько часов, когда уже близился вечер. Я кончил крошить его растения и имел достаточно времени, чтобы сделать записи. Мне хотелось сразу же задать ему несколько вопросов, но он был не в настроении отвечать, сказал, что голоден и хочет сначала поесть.

Он разжег огонь в глиняной печи и поставил на нее горшок с мясным бульоном. Заглянув в пакеты с провизией, которые я привез, он взял немного овощей, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в горшок. Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я мог поддерживать огонь.

Почти стемнело; с того места, где я сидел, было видно небо на западе. Края нескольких плотных облаков были окрашены в бледно-коричневый цвет, а их средняя часть была почти черной.

Я собирался заговорить о том, как красивы облака, но он заговорил первым.

— Рыхлые края и плотный центр, — сказал он, указывая на облака. Его замечание настолько совпало с тем, что я собирался сказать, что я подскочил.

— Только что собирался сказать тебе об облаках.

— Значит, я тебя опередил, — сказал он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил, не может ли он ответить мне на несколько вопросов.

— Что тебя интересует?

— То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень сильно взволновало меня. Никак не могу понять, что ты имеешь в виду?

— Конечно, ты не можешь этого понять. Ты пытаешься думать об этом, а то, что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.

— Я пытаюсь об этом думать, потому что лично для меня это единственный способ что-нибудь понять. Например, дон Хуан, имеешь ли ты в виду, что, когда человек обучается видеть, все в мире теряет ценность?

— Я не сказал, что теряет ценность. Я сказал, что становится неважным. Все равноценно и поэтому неважно. Например, я никак не могу сказать, что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем другая, и поэтому все вещи равны; а оттого, что они равны, все они неважны.

Я спросил, не означают ли его высказывания, что то, что он называет «виденьем», является на самом деле «лучшим способом», чем просто «смотрение на вещи». Он сказал, что глаза человека могут выполнять обе функции, но ни одна из них не лучше другой; однако, по его мнению, приучать глаза только смотреть было ненужным самоограничением.

— Например, нам нужно смотреть глазами для того, чтобы смеяться. Потому что, только когда мы смотрим на вещи, мы можем ощутить смешную сторону мира. С другой стороны, когда наши глаза видят, все вещи настолько равны друг другу, что не остается ничего смешного.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который видит, не может смеяться?

Некоторое время он молчал.

— Возможно, есть люди знания, которые никогда не смеются, — сказал он, — хотя я не знаю ни одного из них. Те, кого я знаю, видят, но еще и смотрят, поэтому смеются.

— Может человек знания плакать?

— Почему бы и нет. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать или развлекаться. Лично я не люблю быть печальным, поэтому, когда я оказываюсь свидетелем чего-нибудь, что обычно меня печалит, я просто смещаю свои глаза и вижу, вместо того чтобы смотреть.

Но когда я встречаюсь с чем-либо забавным, я смотрю и смеюсь.

— Но тогда, дон Хуан, твой смех настоящий и не является контролируемой глупостью.

Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.

— Я говорю с тобой, потому что ты меня смешишь, — сказал он. — Ты напоминаешь мне тех живущих в пустыне крыс с пушистыми хвостами, которые попадаются, когда засовывают свои хвосты в норы других крыс, чтобы испугать их и украсть пищу. Ты попался в свои собственные вопросы. Берегись — иногда эти крысы отрывают себе хвосты, чтобы вырваться на свободу.

Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан однажды показывал мне небольших грызунов с пушистыми хвостами, которые были похожи на толстых белок; образ одной из этих жирных крыс, отрывающей свой хвост, был печален и в то же время ужасно смешным.

— Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, — сказал дон Хуан, — и в то же время это контролируемая глупость, потому что он бесполезен. Он ничего не меняет, и все же я продолжаю делать это.

— Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен — он делает тебя счастливым.

— Нет, я счастлив, потому что предпочитаю смотреть на вещи, которые делают меня счастливым, — тогда мои глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это уже бессчетное число раз. Всегда следует выбирать тропу с сердцем для того, чтобы выбрать лучшее; тогда, может быть, можно будет смеяться всегда.

Я истолковал сказанное им так, что плач ниже, чем смех, или что плач — действие, которое нас ослабляет. Он сказал, что тут нет внутренней разницы и что то и другое не важно; однако он предпочитает смех, потому что смех позволяет телу чувствовать себя лучше, чем плач.

На это я заметил, что если есть предпочтение, то нет равенства: если он плачу предпочитает смех, значит, последний действительно важнее.

Он упрямо утверждал, что предпочтение не означает, что они не равны; а я настаивал, что наш спор может быть логически доведен до утверждения: если все вещи настолько равны, почему бы не выбрать смерть?

— Многие люди знания делают это, — сказал он. — Однажды они могут просто исчезнуть. Люди могут думать, что их подкараулили и убили за их поступки. Они избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. С другой стороны, я выбираю жить и смеяться не потому, что это имеет какое-то значение, а потому, что такова склонность моей натуры. Причина, по которой я говорю, что выбрал это, в том, что я вижу, но это не значит, что я выбираю жить; моя воля заставляет меня продолжать жить независимо от всего, что я могу увидеть. Ты сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так, как смотришь, и думать так, как думаешь.

Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его объяснить, что он имеет в виду.

Он повторил ту же самую конструкцию несколько раз, как бы давая себе время, чтобы выстроить ее из других слов, и затем пояснил свою точку зрения, сказав, что под думаньем он подразумевает ту постоянную идею, которую мы имеем обо всем в мире. Он сказал, что виденье разрушает эту привычку, и до тех пор, пока я не научусь видеть, я не смогу в действительности понять того, что он имеет в виду.

— Но если ничто не имеет значения, дон Хуан, то почему должно иметь значение, научусь я видеть или нет?

— Однажды я уже сказал тебе, что наша судьба как людей состоит в том, чтобы учиться, к лучшему это или к худшему. Я научился видеть и говорю тебе — ничто в действительности не имеет значения. Теперь твоя очередь; может быть, когда-нибудь ты будешь видеть и узнаешь, имеют вещи значение или нет. Для меня ничто не имеет значения, но, может быть, для тебя все будет иметь. Сейчас ты уже должен знать, что человек знания живет действиями, а не мыслями о действиях и не думаньем о том, что он будет делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с сердцем и следует по ней. И он смотрит, радуется и смеется, а потом видит и знает. Он знает, что его жизнь завершится в конечном счете очень быстро. Он знает, что он, как и любой другой, не идет никуда. Он знает — потому что видит, — что ни одна вещь не является более важной, чем другая. Иными словами, человек знания не имеет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни страны, а только жизнь, чтобы ее прожить, и при таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, — это его контролируемая глупость. Поэтому человек знания предпринимает усилия, потеет, отдувается; и если взглянуть на него, он выглядит точно так же, как обычный человек, за исключением того, что глупость его жизни под контролем. Поскольку не существует чего-то более важного, чем все остальное, человек знания выбирает любое действие и выполняет его так, как будто оно имеет значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что его поступки имеют значение, и действовать так, как будто они его имеют, и в то же время он знает, что это не так, поэтому, выполнив действие, он спокойно отходит в сторону, и были ли его поступки хорошими или плохими, принесли они результаты или нет, ни в коей мере его не заботит. С другой стороны, человек знания может избрать совершенную безмятежность, никогда не действовать и вести себя так, как будто безмятежность действительно имеет для него значение. И он будет совершенно прав, поскольку это также будет его контролируемой глупостью.

Тут я произнес очень путаный монолог, пытаясь объяснить дону Хуану свой интерес к причинам, которые все-таки побуждают человека знания поступать определенным образом, хоть он и знает, что ничто не имеет значения.

Он мягко засмеялся, прежде чем ответить.

— Ты думаешь о своих поступках, — сказал он, — и поэтому вынужден верить, что они важны настолько, насколько ты думаешь, хотя в действительности ничто из того, что кто-либо делает, не имеет значения. Ничто! Но если действительно ничто не имеет значения, то зачем, как ты спросил, я продолжаю жить? Было бы проще умереть; так ты говоришь и в это веришь, потому что думаешь о жизни точно так же, как думаешь сейчас, на что похоже виденье. Теперь ты хочешь, чтобы я описал тебе причины моей контролируемой глупости, и я могу сказать тебе только одно — контролируемая глупость очень похожа на виденье. Это нечто такое, о чем невозможно думать.

Он зевнул, лег на спину и вытянул руки и ноги. Его кости издали хрустящий звук.

— Ты слишком долго отсутствовал, — сказал ой. — Ты слишком много думаешь.

Он поднялся и пошел в заросли чапараля у дома. Я поддерживал огонь, чтобы похлебка в горшке кипела. Я хотел зажечь керосиновую лампу, но полутьма была очень успокаивающей. Огонь в печи давал достаточно света, чтобы можно было писать, и создавал красноватое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои записки на землю и лег. Я чувствовал усталость. Из всего разговора с доном Хуаном в моем уме осталась единственная горькая мысль, что ему до меня нет никакого дела; это очень обеспокоило меня. За долгие годы я стал доверять ему. Если бы не полное доверие, страх парализовал бы меня при одной только мысли об изучении знания; я основывал свое доверие на идее, что он заботится лично обо мне; на самом деле я всегда боялся его, но держал свой страх в узде, потому что верил ему. Когда он убрал этот фундамент, у меня не осталось ничего, на что бы можно было опереться, и я почувствовал себя беспомощным.

Очень странное беспокойство охватило меня. Я возбужденно шагал взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.

Через некоторое время он вернулся, опять сел перед печкой, и я описал ему свои страхи. Я сказал ему, что волнуюсь, потому что не в состоянии изменить направление посреди потока; объяснил, что помимо доверия, которое питаю к нему, научился также уважать его образ жизни и рассматривать его как существенно более рациональный или, по крайней мере, более действенный, чем мой; что его слова ввергли меня в ужасный конфликт, потому что они толкают на то, чтобы я изменил свои чувства. Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, я рассказал дону Хуану историю одного старика, очень богатого консервативного юриста, который прожил всю свою жизнь в убеждении, что борется за правду. В первой половине тридцатых, с началом Нового Курса, он страстно вовлекся в политическую драму того времени. Он был абсолютно убежден, что перемены гибельны для страны, и из преданности своему образу жизни поклялся бороться с тем, что рассматривал как политическое зло. Но напор времени был слишком мощен и осилил его. Больше десяти лет он боролся на политической арене и в своей частной жизни; затем вторая мировая война завершила все его усилия полным поражением. Его политический и идеологический крах вызвал в нем глубокую горечь. На двадцать пять лет он удалился в самоизгнание. Когда я встретил его, ему было уже восемьдесят четыре года, и он вернулся в родной город, чтобы провести последние годы в доме для престарелых. Мне было непонятно, как он жил так долго, расточая свою жизнь на горечь и жалость к самому себе. Отчего-то он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с ним разговаривали.

В последний раз, когда я его встретил, он закончил наш разговор так: «У меня было время, чтобы оглянуться и изучить свою жизнь. Ключевые вопросы моего времени сейчас только история, причем даже не очень интересная. Похоже, я выбросил годы на погоню за тем, чего никогда не существовало. В последнее время у меня бывает чувство, что я верил в какой-то фарс. Я понял, что игра не стоила свеч. Однако я не могу вернуть сорок потерянных лет».

Я сказал дону Хуану, что мой конфликт возник из сомнений, в которые меня ввергли его слова о контролируемой глупости.

— Если ничего в действительности не имеет значения, — сказал я, — то, став человеком знания, невольно окажешься таким же опустошенным, как мой друг, и не в лучшем положении, чем он.

— Это не так, — отрывисто сказал дон Хуан. — Твой друг одинок, потому что умрет без виденья. За свою жизнь он просто состарился, и теперь у него должно быть еще больше жалости к самому себе, чем когда-либо раньше. Он чувствует, что выбросил сорок лет, потому что гнался за победами, а нашел только поражения. Он никогда не узнает, что быть победителем или быть побежденным — одно и то же.

Теперь ты боишься меня, потому что я сказал тебе, что ты равнозначен всему остальному. Это просто ребячество. Наша судьба как людей — учиться, а идти к знанию следует так же, как на войну; я говорил тебе это бессчетное число раз. К знанию или на войну идут со страхом, с уважением, с сознанием того, что идут на войну. И с абсолютной уверенностью в себе. Верь в себя, а не в меня. И ты теперь испуган пустотой жизни своего друга. Но в жизни человека знания нет пустоты, уверяю Тебя. Все наполнено до краев.

Дон Хуан встал и вытянул руки, словно ощупывая что-то в воздухе.

— Все наполнено до краев, — повторил он, — и все вещи равны. Я не похож на твоего друга, который просто состарился. Когда я говорю тебе, что ничто не имеет значения, я не имею в виду то же, что и он. Для него борьба не стоила усилий, потому что он был побежден; для меня не существует ни победы, ни поражения, ни пустоты. Все наполнено до краев, все вещи равны, и моя борьба стоила моих усилий.

— Для того чтобы стать человеком знания, надо быть воином, а не хныкающим ребенком. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не отступая до тех пор, пока не станешь видеть, лишь для того, чтобы понять — ничто не имеет значения.

Дон Хуан помешал в горшке деревянной ложкой. Еда была готова. Он снял горшок с огня и поставил его на четырехугольный глиняный блок, который примыкал к стене и служил полкой и столом. Ногой он подтянул два небольших ящика, на которых было удобно сидеть, особенно прислонясь спиной к стене. Знаком он пригласил меня сесть и налил миску супа. Он улыбнулся. Его глаза сияли, как будто он в самом деле наслаждался моим присутствием. Он мягко подвинул миску ко мне. В его жесте было столько добра и теплоты, что это казалось призывом восстановить мое доверие к нему. Я чувствовал себя идиотски; я попытался избавиться от этого чувства, разыскивая свою ложку, и не смог ее найти. Суп был слишком горяч, чтобы пить его прямо из миски, и, пока он остывал, я спросил дона Хуана, означает ли контролируемая глупость, что человеку знания никто больше не может нравиться.

Он перестал есть и засмеялся.

— Ты слишком заботишься о том, что кто-то нравится тебе, или о том, чтобы нравиться самому, — сказал он. — Человеку знания может нравиться что угодно или кто угодно, но он использует свою контролируемую глупость для того, чтобы не заботиться об этом. Это противоположно тому, что ты делаешь теперь. Любить людей или быть любимым людьми — это далеко не все, что можно делать в качестве человека.

Он некоторое время смотрел на меня, склонив голову набок.

— Подумай над этим, — сказал он.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить тебя, дон Хуан. Ты говорил, что надо смотреть глазами, чтобы смеяться, но я считаю, что мы смеемся потому, что мы думаем. Возьми слепого человека — он тоже смеется.

— Нет, слепые не смеются, — сказал он, — их тела слегка трясутся, и они издают звук смеха. Они никогда не смотрели на смешные грани мира и должны их воображать. Их смех — это не хохот.

Больше мы не говорили. У меня было ощущение благополучия, счастья. Мы ели молча; затем дон Хуан начал смеяться. Я пользовался сухим прутиком, чтобы подносить овощи ко рту.

4 октября 1968 года

Я выбрал момент и спросил дона Хуана, не против ли он поговорить о виденье. Он, казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я опять взялся за старое — говорить, вместо того чтобы делать.

— Если ты хочешь видеть, ты должен позволить дымку направить себя, — сказал он с чувством. — Я больше не буду говорить об этом.

Я помогал ему чистить сухие растения. Долгое время мы работали в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать, я всегда испытываю дурные предчувствия, особенно в обществе дона Хуана. Наконец я не выдержал и задал ему вопрос, который, казалось, сам вырвался из меня.

— Как человек знания применяет контролируемую глупость, если умрет человек, которого он любит? — спросил я.

Дон Хуан был удивлен моим вопросом и вопросительно посмотрел на меня.

— Возьмем твоего внука Люсио, — сказал я. — Будут твои действия контролируемой глупостью во время его смерти?

— Возьмем моего сына Эулалио — это более подходящий пример, — спокойно ответил дон Хуан. — Он был раздавлен камнями, когда работал на строительстве Панамериканского шоссе. Мои поступки по отношению к нему во время его смерти были контролируемой глупостью. Когда я прибыл к месту взрыва, он был почти мертв, но его тело было настолько сильным, что продолжало двигаться и дергаться. Я остановился перед ним и попросил парней из дорожной команды не трогать его больше — они послушались и встали вокруг моего сына, глядя на его изуродованное тело. Я тоже стоял там, но не смотрел. Я сдвинул глаза так, чтобы видеть, как распадается жизнь его личности, неконтролируемо расширяясь за свои границы, подобно туману из кристаллов, потому что именно так жизнь и смерть смешиваются и расширяются. Вот что я делал во время смерти моего сына. Это все, что я мог сделать, и это контролируемая глупость. Если бы я смотрел на него, то увидел бы, как он становится неподвижным, и почувствовал бы подступающий к горлу плач, потому что никогда больше мне не придется смотреть на его прекрасную фигуру, идущую по земле. Вместо этого я видел его смерть, и в этом не было ни печали, ни чувств. Его смерть была равнозначна всему остальному.

Дон Хуан секунду молчал. Он казался печальным, но вдруг улыбнулся и потрепал меня по голове.

— Так что ты можешь считать, что, когда происходит смерть людей, которых я люблю, моя контролируемая глупость состоит в том, чтобы сдвинуть свои глаза.

Я подумал о людях, которых сам люблю, и ужасная давящая волна жалости к самому себе охватила меня.

— Тебе хорошо, дон Хуан, — сказал я. — Ты можешь сдвинуть свое зрение, а я могу только смотреть.

Он нашел мое высказывание забавным и рассмеялся.

— Ничего себе хорошо, — сказал он, — это трудная работа.

Мы оба рассмеялись. После долгого молчания я опять стал расспрашивать его — возможно, только для того, чтобы развеять собственную печаль.

— Если я тебя понял правильно, дон Хуан, — сказал я, — то единственные действия в жизни человека знания, которые не являются контролируемой глупостью, — это те, что связаны с его союзником или Мескалито, не так ли?

— Верно, — сказал он посмеиваясь. — Мой союзник и Мескалито не на одной доске с нами, людьми. Моя контролируемая глупость приложима только ко мне самому и к поступкам, которые я выполняю, находясь в обществе людей.

— Однако логически возможно, — сказал я, — что человек знания может рассматривать свои поступки по отношению к своим союзникам или Мескалито как контролируемую глупость, верно?

Он секунду пристально смотрел на меня.

— Ты снова думаешь, — сказал он. — Человек знания не думает, поэтому он не может встретиться с такой возможностью. Возьми, например, меня. Я говорю, что моя контролируемая глупость приложима к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей. Я говорю это, потому что могу видеть людей. Однако я не могу видеть сквозь своего союзника, и это делает его невоспринимаемым для меня. Поэтому как же я могу контролировать свою глупость, если не вижу сквозь него? Со своим союзником или Мескалито я всего лишь человек, знающий, как видеть, и оглушенный тем, что видит, — человек, знающий, что он никогда не поймет всего того, что вокруг. Или возьмем твой случай. Для меня не важно, станешь ты человеком знания или нет. Однако это имеет значение для Мескалито. Совершенно очевидно, что для него это имеет значение, иначе он бы не предпринял столько шагов, чтобы показать свою заботу о тебе. Я могу заметить его заботу и действую в соответствии с этим; и тем не менее его мотивы мне непонятны.

6

5 октября 1968 года, как раз когда мы собирались сесть в мою машину, чтобы начать путешествие в Центральную Мексику, дон Хуан остановил меня.

— Я говорил тебе раньше, — сказал он с серьезным выражением лица, — что нельзя раскрывать ни имени, ни местонахождения мага. Я полагаю, что ты понимаешь, что не должен открывать ни моего имени, ни места, где находится мое тело. Сейчас я собираюсь попросить тебя о том же самом по отношению к моему другу, которого ты будешь звать Хенаро. Мы едемте его дому. Там мы проведем некоторое время.

Я заверил дона Хуана, что никогда не обманывал его доверия.

— Я знаю это, — сказал он с той же серьезностью. — И все же меня заботит то, что ты можешь поступать бездумно.

Я запротестовал, и дон Хуан сказал, что его целью было только напомнить мне, что каждый раз, когда человек проявляет беспечность в вопросах магии, он играет с неминуемой и безжалостной смертью, которую можно предотвратить, оставаясь внимательным и осознавая свои поступки.

— Мы больше не будем касаться этого, — сказал он. — Как только мы уедем отсюда, мы не будем упоминать о Хенаро и не будем думать о нем. Я хочу, чтобы сейчас ты привел в порядок свои мысли. Когда ты встретишь его, ты должен быть в ясном сознании и не иметь сомнений в уме.

— О какого рода сомнениях ты говоришь, дон Хуан?

— Любого рода сомнения вообще. Когда ты встретишь его, ты должен быть кристально чистым. Он «увидит» тебя!

Его странные предупреждения очень меня смутили. Я сказал, что, может быть, мне лучше вообще не встречаться с его другом, а просто подвезти к его дому дон Хуана и высадить там.

— То, что я сказал, всего лишь предупреждение, — заметил он. — Ты уже встретил одного мага, Висенте, и он чуть не убил тебя. Берегись на этот раз!

Прибыв в Центральную Мексику, мы потратили еще два дня, чтобы пешком дойти от места, где я оставил свою машину, до дома его друга — маленькой хижины, прилепившейся к склону горы. Друг дона Хуана стоял у дверей, словно ожидая нас. Я тут же узнал его. Я уже познакомился с ним, хотя и очень поверхностно, когда привез свою книгу дону Хуану. В тот раз я смотрел на него только мельком, поэтому у меня было ощущение, что он того же возраста, что и дон Хуан. Однако сейчас, у дверей его дома, я заметил, что он значительно моложе. Ему, вероятно, только перевалило за шестьдесят. Он был ниже дона Хуана и тоньше его, очень темен и жилист. Его волосы были густыми, седоватыми и довольно длинными — они нависали над ушами и лбом. Его лицо было округлым и грубым. Сильно выступающий нос придавал ему вид хищной птицы с маленькими темными глазами.

Сначала он обратился к дону Хуану. Дон Хуан утвердительно кивнул. Они коротко поговорили. Беседовали они не по-испански, поэтому я не понимал, о чем речь. Затем дон Хенаро повернулся ко мне.

— Добро пожаловать в мою скромную лачугу, — извиняющимся тоном сказал он по-испански.

Его слова были вежливой формулой, которую я слышал и раньше в разных сельских районах Мексики. Однако произнося их, он весело засмеялся без всякой видимой причины, и я понял, что он применяет свою контролируемую глупость. Его меньше всего волновало, что его дом был жалкой лачугой. Мне очень понравился дон Хенаро.

В течение двух следующих дней мы ходили в горы собирать растения. Дон Хуан, дон Хенаро и я отправлялись каждый день на рассвете. Они уходили вместе в какой-то особый, но неопределимый район гор и оставляли меня одного в лесной зоне. Я приходил там в удивительное состояние. Я не замечал хода времени, не ощущал никакого неудобства от того, что я один. Необычным опытом этих двух дней была обостренная способность концентрироваться на сложной задаче поиска особых растений, которые дон Хуан доверил мне собирать.

Мы возвращались домой к вечеру, и оба дня я так уставал, что немедленно засыпал.

Однако третий день был другим. Мы все работали вместе, и дон Хуан попросил дона Хенаро научить меня собирать некоторые растения. Мы вернулись около полудня, и оба они несколько часов сидели около дома в полном молчании, как если бы были в трансе. Однако они не спали. Я пару раз прошел перед ними; дон Хуан проводил меня глазами, и так же сделал дон Хенаро.

— Ты должен говорить с растениями, прежде чем ты их сорвешь, — сказал дон Хуан.

Он ронял слова небрежно, но повторил свое высказывание трижды, словно чтобы привлечь мое внимание. Пока он не заговорил, все молчали.

— Для того чтобы видеть растения, ты должен поговорить с ними лично, — продолжал он. — Ты должен знать их индивидуально, тогда растения смогут рассказать о себе все, что ты захочешь о них узнать.

Время клонилось к вечеру. Дон Хуан сидел на плоском камне лицом к западным горам; дон Хенаро сидел рядом с ним на соломенной циновке лицом на север. Дон Хуан сказал мне в день, когда мы приехали, что это — их «позиции» и что я должен садиться на землю в любом месте напротив них. Он сказал, что, пока мы сидим в таких позициях, мое лицо должно быть повернуто к юго-востоку и смотреть на них я могу только короткими взглядами.

— Да, так обстоит дело с растениями, верно? — спросил дон Хуан, поворачиваясь к дону Хенаро, который ответил утвердительным жестом.

Я сказал, что причиной, по которой я не последовал его инструкциям, было то, что я чувствовал себя несколько глупо, разговаривая с растениями.

— Ты никак не можешь понять, что маг не шутит, — сказал он сурово. — Когда маг добивается того, чтобы видеть, он добивается силы.

Дон Хенаро глядел на меня. Я делал заметки, и это, казалось, поражало его. Он улыбнулся мне, потряс головой и что-то сказал дону Хуану. Дон Хуан пожал плечами. Видеть меня пишущим дону Хенаро было явно странно. Дон Хуан, похоже, уже привык к тому, что я все записываю, и то, что я пишу, когда он говорит, больше не удивляло его; он мог продолжать говорить, не показывая, что замечает мои действия. Но дон Хенаро продолжал смеяться, и мне пришлось прекратить записывать, чтобы не сбивать настроения разговора.

Дон Хуан еще раз подтвердил, что поступки мага не следует принимать за шутки, потому что маг играет со смертью на каждом повороте своего пути. Затем он начал рассказывать дону Хенаро, как однажды ночью я посмотрел на огни смерти, следовавшей за нами во время одного из наших путешествий. Рассказ оказался очень смешным. Дон Хенаро катался от смеха по земле.

Дон Хуан извинился передо мной и сказал, что его друг бывает подвержен приступам смеха. Я взглянул на дона Хенаро, который, как я думал, все еще катается по земле, и увидел, что он выполняет совершенно необычное действие. Он стоял на голове без помощи рук, а его ноги были сложены так, как если бы он сидел. Зрелище настолько не лезло ни в какие ворота, что я вскочил. Когда я понял, что он делает нечто совершенно невозможное с точки зрения механики тела, он вернулся опять в нормальное сидячее положение. Однако дон Хуан, видимо, знал, в чем тут дело, и приветствовал представление дона Хенаро раскатистым хохотом.

Дон Хенаро, казалось, заметил мое замешательство. Он пару раз хлопнул в ладоши и вновь начал кататься по земле; очевидно, он хотел, чтобы я следил за ним. На самом деле он не катался по земле, как мне сперва показалось, а раскачивал тело в сидячем положении так, что голова касалась земли. Он, видимо, принимал свою необычную позу, набирая момент — раскачиваясь, пока инерция не выведет его тело в вертикальное положение, так что на мгновение он «садился на голову».

Когда их смех утих, дон Хуан продолжил разговор; его тон был очень жестким. Я изменил положение тела, чтобы сесть удобнее и уделить разговору все свое внимание. Он совсем не улыбался, как делал обычно, когда я старался слушать его внимательно. Дон Хенаро продолжал смотреть на меня, словно ожидая, что я опять начну записывать, но я больше не брался за свои заметки. Дон Хуан отчитал меня за то, что я не разговаривал с растениями, собирая их, как он велел делать. Он сказал, что убитые мной растения тоже могли убить меня и что он уверен — рано или поздно они принесут мне болезнь. Он добавил, что если я заболею из-за причиненного растениям вреда, то не признаю этого и предпочту считать болезнь гриппом.

Оба они опять развеселились, затем дон Хуан вновь стал серьезен и сказал, что если я не думаю о своей смерти, то вся моя жизнь будет только личным хаосом. Он выглядел очень жестким.

— Что еще может быть у человека, кроме его жизни и его смерти? — сказал он мне.

В этот момент я почувствовал, что совершенно необходимо все это записать, и взялся за блокнот. Дон Хенаро уставился на меня и улыбнулся. Затем он склонил голову немного набок и расширил ноздри. Он, очевидно, имел замечательный контроль над мышцами ноздрей, потому что они стали в два раза шире своего обычного размера.

Самым комичным в его клоунаде были не его жесты, а его собственная реакция на них. После того как он расширил свои ноздри, он, смеясь, склонился вперед и вновь привел свое тело в ту же странную перевернутую позу.

Дон Хуан смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я чувствовал себя несколько раздраженным и смеялся нервно.

— Хенаро не любит писать, — сказал дон Хуан в качестве объяснения.

Я отложил свои заметки, но дон Хенаро заверил меня, что я могу писать, потому что на самом деле ему это не мешает. Я снова взял свои заметки и стал писать. Он повторил те же невообразимые движения, и оба они опять отреагировали так же.

Дон Хуан взглянул на меня, все еще смеясь, и сказал, что его друг изображает меня. Что у меня есть привычка раздувать ноздри, как только я начинаю писать, и что дон Хенаро думает, что пытаться стать магом, делая записи, так же абсурдно, как сидеть на голове, поэтому он и принимает такую смешную позу, перенося на голову вес своего сидящего тела.

— Возможно, ты не найдешь это забавным, — сказал дон Хуан, — но только Хенаро может сидеть на голове, и только ты можешь думать о том, чтобы научиться магии, делая записи.

Опять последовал взрыв смеха, и дон Хенаро повторил свое невероятное движение.

Он мне нравился. Его поступки были полны прямоты и изящества.

— Приношу извинения, дон Хенаро, — сказал я, указывая на блокнот.

— Все в порядке, — сказал он и опять хмыкнул.

Я больше не мог писать. Они очень долго говорили о том, как растения могут убить и как маги используют это свойство. Оба продолжали смотреть на меня, когда говорили, как бы ожидая, что я начну записывать.

— Карлос, как лошадь, которой не нравится седло, — сказал дон Хуан. — С ним надо быть очень деликатным. Ты испугал его, и теперь он не хочет писать.

Дон Хенаро расширил ноздри и сказал тоном насмешливой просьбы, морщась и кривя рот:

— Продолжай, Карлитос, пиши. Пиши, пока у тебя не отвалится большой палец.

Дон Хуан поднялся, расправил руки и выгнул спину. Несмотря на преклонный возраст, его тело было сильным и гибким. Он пошел в кусты у края дома, и я остался наедине с доном Хенаро. Он посмотрел на меня, и я отвел глаза, потому что он заставил меня почувствовать растерянность.

— Неужто ты не хочешь даже смотреть на меня? — сказал он самым веселым тоном.

Он раздул свои ноздри и заставил их дрожать. Затем поднялся и повторил движения дона Хуана, выгибая спину и вытягивая руки, но при этом его тело приняло крайне смешное положение; это была неописуемая поза, которая совмещала в себе исключительное чувство пантомимы и юмора. Она зачаровала меня. Это была мастерская карикатура на дона Хуана.

Появившийся в этот момент дон Хуан заметил пантомиму дона Хенаро и явно понял ее значение. Посмеиваясь, он сел.

— Куда дует ветер? — небрежно спросил дон Хенаро. Дон Хуан указал движением головы на запад.

— Я лучше пойду туда, куда дует ветер, — сказал дон Хенаро с серьезным выражением.

Затем он повернулся ко мне и погрозил пальцем.

— И не обращай внимания, если ты услышишь странные звуки, — сказал он. — Когда Хенаро срет, горы трясутся.

Он нырнул в кусты, и мгновение спустя я услышал очень странный звук — раскатистый неземной грохот. Не зная, как его объяснить, я взглянул на дона Хуана, но он согнулся вдвое от хохота.

17 октября 1968 года

Я не помню, что побудило дона Хенаро рассказать мне об устройстве «другого мира», как он его называл. Он сказал, что мастер-маг является орлом или, скорее, может превращаться в орла; с другой стороны, злой маг является «теколоте» — совой. Дон Хенаро сказал, что злой маг — это дитя ночи, и для такого человека полезные животные — это горный лев, или другие дикие кошки, или ночные птицы, особенно совы. Он сказал, что «брухос лирикос», лирические маги, — имелись в виду маги-дилетанты — предпочитают других животных, например ворону. Дон Хуан засмеялся; он слушал молча.

Дон Хенаро повернулся к нему и сказал:

— Это правда, и ты это знаешь, Хуан.

Затем он сказал, что мастер-маг может взять своего ученика с собой в путешествие и реально пройти десять слоев другого мира. Мастер, при условии что он орел, может начать с самого первого, нижнего слоя и затем проходить каждый последующий мир, пока не достигнет вершины. Злые маги и дилетанты могут, в лучшем случае, проходить только три слоя.

Дон Хенаро коснулся того, что представляют собой эти ступени, сказав:

— Начинаешь с самого дна, и затем твой учитель берет тебя с собою в полет, и вскоре — бум… Ты проходишь сквозь первый слой. Затем, немного погодя — бум… Ты проходишь сквозь второй… и — бум… проходишь через третий…

Дон Хенаро провел меня через десять бумов до последнего слоя мира. Когда он кончил говорить, дон Хуан взглянул на меня и понимающе улыбнулся.

— Разговор — не предрасположенность Хенаро, — сказал он, — но если ты хочешь получить урок, он будет учить тебя о равновесии вещей.

Дон Хенаро утвердительно кивнул. Он скривил губы и полуприкрыл глаза. Мне его жест показался чудесным. Дон Хенаро поднялся, и то же сделал дон Хуан.

— Ладно, — сказал дон Хенаро, — пошли. Мы можем поехать и подождать Нестора и Паблито. Они уже свободны. По четвергам они рано освобождаются.

Оба сели ко мне в машину; дон Хуан сел спереди. Я ни о чем не спрашивал их, а просто завел мотор. Дон Хуан велел мне ехать к месту, которое, по его словам, было домом Нестора. Дон Хенаро вошел в дом и немного погодя вышел в сопровождении Нестора и Паблито, двух молодых людей, которые были его учениками. Все они сели в машину, и дон Хуан сказал, чтобы я ехал по дороге, ведущей к западным горам.

Мы оставили мою машину на краю грунтовой дороги и пошли пешком вдоль берега реки, ширина которой была пять-шесть метров, к водопаду, который был виден еще с того места, где я оставил машину. Было около четырех часов дня. Панорама была впечатляющей. Прямо у нас над головой висела огромная черная с синевой туча, которая казалась парящей крышей; она имела хорошо выраженный край, а по форме была громадным полукругом. К западу, на склонах высоких гор Центральных Кордильер, видимо, шел дождь. Он выглядел беловатым занавесом, спадающим на зеленые пики. На востоке была глубокая длинная долина, над которой висели разбросанные облака и сияло солнце. Контраст между двумя этими районами был великолепен. Мы остановились у подножия водопада. Его высота была около пятидесяти метров; рев был очень легким.

Дон Хенаро надел ремень вокруг пояса. С него свисало по меньшей мере семь предметов, которые выглядели как маленькие кувшинчики. Он снял шляпу, и она повисла за его спиной на завязанном вокруг шеи шнурке. Он надел головную повязку, которую вынул из мешочка, сделанного из толстой шерстяной материи. Головная повязка тоже была изготовлена из разноцветных шерстяных нитей. В ней особенно выделялся ярко-желтый цвет. В головную повязку он воткнул три пера, по-видимому, орлиных. Я заметил, что точки, куда он воткнул перья, были несимметричными. Одно перо было позади его правого уха, другое было в нескольких дюймах впереди, а третье — над его левым виском. Затем он снял сандалии, прицепил или привязал их к поясу и затянул ремень поверх пончо. Ремень, кажется, был сплетен из полосок кожи. Я не видел, завязал он его или застегнул на пряжку. Дон Хенаро пошел по направлению к водопаду.

Дон Хуан установил круглый камень в устойчивое положение и сел на него. Оба молодых человека сделали то же самое с другими камнями и сели слева от него. Дон Хуан указал мне на место рядом с собой с правой стороны и сказал, чтобы я принес камень и сел.

— Мы должны образовать здесь линию, — сказал он, показав, что они трое сели в ряд.

К этому времени дон Хенаро достиг самого дна водопада и начал взбираться по тропинке слева от него. Оттуда, где мы сидели, скала казалась довольно крутой. Там было много кустов, которые он использовал как поручни. Один раз он, видимо, потерял опору и чуть не соскользнул вниз, как если бы почва была скользкой. Немного погодя повторилось то же самое, и мне пришла в голову мысль, что дон Хенаро, пожалуй, слишком стар, чтобы лазить по скалам. Я видел, как он несколько раз поскальзывался и оступался, прежде чем достиг точки, где тропинка кончалась.

Я испытал чувство растерянности, когда он начал карабкаться по скалам. Я не мог себе объяснить, что он собирается делать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана шепотом. Дон Хуан не взглянул на меня.

— Видимо, он взбирается, — сказал он.

Дон Хуан смотрел прямо на дона Хенаро. Его взгляд остановился, а глаза были полуприкрыты. Он сидел на краю камня, очень прямо, с руками, сложенными на коленях.

Я немного наклонился, чтобы посмотреть на двух молодых людей; дон Хуан рукой дал мне знак вернуться на линию. Я тотчас откачнулся, лишь мельком увидев молодых людей. Они казались такими же внимательными, как и он.

Дон Хуан показал рукой в направлении водопада.

Я посмотрел туда опять. Дон Хенаро взобрался довольно высоко на скалу. В тот момент, когда я поднял взгляд, он находился на плоской площадке, медленно двигаясь в обход огромного булыжника. Его руки были вытянуты в стороны, как если бы он обнимал скалу. Он медленно продвигался вправо и внезапно потерял опору под ногами. Я невольно ахнул. На мгновение все его тело повисло в воздухе. Я был уверен, что он падает, но он не упал. Его правая рука схватилась за что-то, и очень медленно его ноги вернулись на выступ. Но прежде чем двинуться дальше, он повернулся и взглянул на нас. Это был только мимолетный взгляд, но в движении его головы была такая стилизация, что я почувствовал удивление. Я вспомнил, что он делал то же самое — поворачивался и смотрел на нас — каждый раз, когда поскальзывался. Я подумал, что дона Хенаро раздражает его собственная неуклюжесть и он поворачивается посмотреть, видим ли ее мы.

Он ещё немного продвинулся к вершине, еще раз потерял опору под ногами и схватился за нависающую скалу. На этот раз он удержался левой рукой. Когда он восстановил равновесие, он опять повернулся и посмотрел на нас. Он еще дважды поскальзывался, прежде чем достиг вершины. Оттуда, где мы сидели, верхний край водопада казался шести-семи метров шириной. Секунду дон Хенаро стоял неподвижно. Я собирался спросить дона Хуана, что дон Хенаро намерен там делать, но дон Хуан казался настолько поглощенным наблюдением, что я не осмелился беспокоить его.

Внезапно дон Хенаро прыгнул на поверхность воды. Это было настолько неожиданным действием, что у меня захватило дыхание. Это был великолепный, небывалый прыжок. На мгновение мне показалось, что я видел серию наложенных друг на друга образов его тела, совершающего эллиптический полет на середину потока.

Когда мое удивление улеглось, я заметил, что он приземлился на камень у самого края водопада, камень, который был едва заметен с того места, где мы сидели.

Он оставался там долгое время; казалось, он боролся с перекатывающейся через камень водой. Дважды он повисал над пропастью, и я не мог понять, что его удерживает от падения. Он восстановил свое равновесие и переступил на камне с ноги на ногу. Затем прыгнул опять, как тигр. Я едва мог разглядеть следующий камень, на который он опустился; это был маленький острый выступ на гребне водопада.

Там он оставался почти десять минут. Он был неподвижен. Его неподвижность произвела на меня такое впечатление, что я начал дрожать. Я хотел встать и пройтись. Дон Хуан заметил мою нервозность и приказал мне успокоиться.

Неподвижность дона Хенаро вызвала во мне какой-то загадочный ужас. Я чувствовал, что, если он останется там еще, я не смогу удерживать контроль над собой. Внезапно он прыгнул вновь. На этот раз — прямо на другой берег водопада. Он опустился на ноги и руки, как кошка. Он оставался в таком положении секунду, затем поднялся и взглянул через водопад на другую сторону, а затем вниз, на нас. Он стоял в каменной неподвижности, глядя на нас. Его руки были сжаты у боков, как будто он держался за невидимые поручни.

Было что-то поистине изысканное в том, как он стоял; его тело казалось таким тонким, таким хрупким. Я подумал, что дон Хенаро со своей головной повязкой, со своими орлиными перьями, своим темным пончо и босыми ногами был самым красивым человеческим существом, какое я когда-либо видел.

Внезапно он вытянул руки вверх, поднял голову и быстрым движением наподобие левого бокового сальто бросил свое тело в сторону. Валун, на котором он стоял, был круглым, и когда он прыгнул, он исчез за ним.

В этот момент стали падать крупные капли дождя. Дон Хуан поднялся, и вместе с ним поднялись двое молодых людей. Их движение было столь резким, что я замешкался. Мастерский трюк дона Хенаро ввел меня в состояние глубокого эмоционального возбуждения. Я чувствовал, что он замечательный артист, и хотел тут же увидеть его и аплодировать ему.

Я старался разглядеть левую сторону водопада, чтобы увидеть, не спускается ли он вниз, но его не было. Я настойчиво пытался узнать, что с ним сталось. Дон Хуан не отвечал.

— Нам лучше поспешить отсюда, — сказал он. — Это настоящий ливень. Нам надо завезти Паблито и Нестора домой, а потом мы начнем обратное путешествие.

— Я даже не попрощался с доном Хенаро, — возразил я.

— Он уже попрощался с тобой, — ответил дон Хуан резко.

Он секунду смотрел на меня, затем смягчил выражение лица и улыбнулся.

— Он пожелал тебе всего хорошего, — сказал он. — Он был счастлив с тобой.

— Но разве мы не дождемся его?

— Нет, — сказал дон Хуан резко, — предоставь ему быть там, где он находится. Может быть, он орел, летящий в другой мир. Или, может быть, он умер там, наверху. Сейчас это не имеет значения.

23 октября 1968 года

Дон Хуан невзначай заметил, что он собирается в недалеком будущем совершить еще одну поездку в Центральную Мексику.

— Ты собираешься навестить дона Хенаро? — спросил я.

— Возможно, — сказал он, не глядя на меня.

— С ним все в порядке, не так ли, дон Хуан? Я хочу сказать — с ним не случилось ничего плохого тогда, на вершине водопада?

— Ничего с ним не случилось. Он сильный.

Некоторое время мы разговаривали о путешествии, которое он планировал. Затем я сказал, что мне очень понравилось общество дона Хенаро и его шутки. Он засмеялся и сказал, что Хенаро действительно похож на ребенка. Последовала длинная пауза; я напрягал свой ум, пытаясь найти способ перевести разговор на данный мне урок. Дон Хуан посмотрел на меня и дразнящим тоном спросил:

— Тебе до смерти хочется спросить меня об уроке Хенаро, не так ли?

Я напряженно засмеялся. Я не переставал думать о том, что произошло у водопада. Вновь и вновь перебирал все детали, какие только мог вспомнить, и приходил к заключению, что был свидетелем проявления невероятной физической ловкости. Я думал, что дон Хенаро, без сомнения, является непревзойденным мастером равновесия. Каждое движение, которое он совершал, было высоко ритуализованным, не говоря уже о том, что оно наверняка имело какое-то сложное символическое значение.

— Да, — сказал я. — Признаю, что мне до смерти хочется узнать, в чем заключается его урок.

— Позволь сказать тебе одну вещь, — сказал дон Хуан. — Для тебя это было пустой тратой времени. Его урок был для тех, кто видит. Паблито и Нестор уловили его суть, хотя они видят не особо хорошо. Но ты — ты пришел туда смотреть. Я говорил Хенаро, что ты очень странный набитый дурак и что, возможно, тебе поможет его урок, но этого не произошло. Впрочем, это неважно. Виденье — очень трудная вещь. Я не хотел, чтобы ты потом разговаривал с Хенаро, поэтому нам пришлось уехать. Очень плохо. Но было бы хуже остаться. Хенаро очень рисковал, чтобы показать тебе нечто действительно чудесное. Очень плохо, что ты не можешь видеть.

— Может быть, дон Хуан, если ты расскажешь мне, в чем состоял урок, то выяснится, что я на самом деле видел.

Дон Хуан от смеха согнулся вдвое.

— Твоя лучшая черта — задавать вопросы, — сказал он. Он явно собирался оставить эту тему. Мы сидели, как обычно, на площадке перед его домом; внезапно он поднялся и пошел внутрь. Я пошел следом, настойчиво пытаясь описать ему то, что я видел. Я добросовестно изложил последовательность событий так, как я помнил. Все время, пока я рассказывал, дон Хуан продолжал улыбаться. Когда я закончил, он покачал головой.

— Виденье очень трудная вещь, — сказал он.

Я попросил его объяснить это утверждение.

— Виденье не тема для разговоров, — жестко сказал он.

Очевидно, он не собирался больше ничего мне рассказывать. Поэтому я сдался и вышел из дома, чтобы выполнить кое-какие его поручения.

Когда я вернулся, уже стемнело. Мы перекусили, а затем вышли на рамаду. Не успели мы усесться, как дон Хуан начал говорить об уроке дона Хенаро. Он совсем не дал мне времени приготовиться. Мои записки были при мне, но было слишком темно, чтобы писать, и я не хотел прерывать течение разговора, отправляясь за керосиновой лампой.

Он сказал, что дон Хенаро, являясь мастером равновесия, мог выполнять очень запутанные и сложные движения. Сидение на голове было одним из таких движений, и им он хотел показать мне, что невозможно учиться видеть, делая записи. Сидение на голове без помощи рук было, в лучшем случае, шутовским трюком, который длился лишь секунду. По мнению дона Хенаро, писать о виденье — это то же самое, то есть это просто запутанное действие, такое же странное и такое же ненужное, как сидение на голове.

Дон Хуан уставился на меня в темноте и очень драматическим тоном сказал, что, в то время как дон Хенаро разыгрывал шутку, сидя на голове, я был на самой грани виденья. Дон Хенаро заметил это и повторил свой маневр снова и снова, но без толку, так как я уже потерял найденную было нить.

Дон Хуан сказал, что затем дон Хенаро, движимый личной симпатией ко мне, предпринял очень рискованную попытку вновь вернуть меня на грань виденья. После тщательных размышлений он решил показать мне искусство владения равновесием, пересекая водопад. Он чувствовал, что водопад подобен тому порогу, перед которым я стою, и верил, что я тоже смогу его пересечь.

Затем дон Хуан объяснил представление, данное доном Хенаро. Он сказал, что уже говорил мне, что человеческие существа являются для тех, кто видит, светящимися существами, состоящими из чего-то вроде волокон или нитей света, которые идут по кругу спереди назад и создают видимость яйца. Он сказал, что говорил мне также, что самой поразительной чертой яйцеподобных существ был набор длинных волокон, выходящих из района пупка. Дон Хуан сказал, что эти волокна имеют очень большое значение в жизни человека. Эти волокна были секретом равновесия дона Хенаро, и его урок не имел ничего общего с акробатическими прыжками через водопад. Его искусство равновесия заключалось в способе, которым он использовал «щупальцеподобные» нити.

Дон Хуан прекратил разговор на эту тему так же внезапно, как начал, и стал говорить о чем-то совершенно другом.

24 октября 1968 года

Я загнал дона Хуана в угол и сказал, что интуитивно чувствую, что мне никогда больше не дадут урока равновесия, поэтому он должен объяснить мне все скрытые детали, которые я иначе никогда не смогу понять. Дон Хуан сказал, что я прав в том, что дон Хенаро не станет мне давать другого урока равновесия.

— Что ты еще хочешь знать? — спросил он.

— Что это за щупальцеподобные волокна, дон Хуан?

— Это щупальца, которые выходят из тела человека и которые очевидны для любого мага, который может видеть. Маги действуют в отношении людей соответственно тому, как они видят их щупальца. Слабые люди имеют очень короткие, почти незаметные волокна; сильные люди имеют волокна длинные и яркие. У Хенаро, например, они настолько яркие, что кажутся толстыми. По этим волокнам можно сказать, здоров человек или болен, зол он или добр, надежен или нет. По этим волокнам можно сказать также, может ли человек видеть. Однако здесь встает проблема. Когда Хенаро увидел тебя, то узнал, совершенно так же, как и мой друг Висенте, что ты можешь видеть; когда я вижу тебя, то вижу, что ты можешь видеть, и в то же время знаю сам, что ты этого не можешь. До чего странно! Хенаро не мог преодолеть этого. Я говорил ему, что ты странный дурак. Я думаю, что он хотел сам это увидеть и поэтому взял тебя к водопаду.

— Почему ты считаешь, что я произвожу впечатление, будто могу видеть!

Дон Хуан не ответил мне. Он долго молчал. Я не хотел ничего больше у него спрашивать. Наконец он заговорил и сказал, что знает почему, но не знает, как это объяснить.

— Ты считаешь, что все в мире легко понять, — сказал он, — потому что все, что делаешь ты, — это рутина, которую легко понять. У водопада, когда ты смотрел на то, как Хенаро движется над водой, ты считал, что он мастер кувыркаться, потому что кувырки — это все, о чем ты мог думать. И ты всегда будешь считать, что это все, что он делал. Однако Хенаро вовсе не прыгал через водопад. Если бы он прыгнул, он бы погиб. Хенаро балансировал на своих великолепных ярких волокнах. Он делал их длинными, длинными настолько, что мог, скажем, перекатиться по ним через водопад. Он демонстрировал верный способ, как делать эти щупальца длинными и как ими с точностью манипулировать. Паблито видел почти все движения дона Хенаро. Нестор, с другой стороны, видел только самые очевидные маневры. Он упустил мелкие детали. Но ты, ты совершенно ничего не видел.

— Может быть, если бы ты, дон Хуан, сказал мне заранее, на что смотреть…

Он прервал меня и сказал, что дону Хенаро только помешало бы, если бы он стал давать мне инструкции. Если бы я знал, что именно должно произойти, то мои нити были бы возбуждены и мешали бы нитям дона Хенаро.

— Если бы ты мог видеть, — сказал он, — тебе было бы ясно уже с первого шага, сделанного Хенаро, что он не поскальзывался, когда лез к вершине водопада. Он ослаблял свои волокна. Дважды он охватывал ими камни и повисал на голой скале, как муха. Когда он поднялся на вершину и был готов пересечь воду, он сфокусировал их на небольшом камне на середине потока, и, когда они были там надежно закреплены, он позволил нитям перетащить его туда. Хенаро вовсе не прыгал и поэтому мог приземлиться на скользкую поверхность совсем маленьких камней на самом краю водопада. Его нити все время крепко охватывали каждый камень, который он использовал.

Он не стоял долго на первом камне, потому что остальные его нити были прикреплены к другому, еще меньшему камню в том месте, где напор воды был сильнее всего. Волокна притянули его вновь, и он приземлился там. Это было самым удивительным, что он сделал. Поверхность камня была слишком маленькой для того, чтобы человек мог на нем стоять, и напор воды сбросил бы его в пропасть, если бы он не оставил часть своих нитей сфокусированными на первом камне.

В этом втором положении он стоял долгое время, потому что ему нужно было опять вытянуть свои волокна и послать их на другую сторону водопада. Когда он закрепил их там, ему нужно было освободить нити, закрепленные на первом камне. Это было очень непросто. Пожалуй, только один Хенаро мог сделать это. Он чуть не потерял свою хватку или, может, просто дурачил нас — мы этого никогда наверняка не узнаем. Лично я действительно думаю, что он чуть не потерял свою хватку. Я знаю это потому, что он напрягся и выбросил через воду великолепный пучок, подобный лучу прожектора. Я думаю, что один этот пучок мог перетянуть его на другую сторону. Оказавшись на другой стороне, он встал и заставил свои нити сиять множеством огней. Это он сделал специально для тебя. Если бы ты был способен видеть, ты увидел бы это.

Хенаро встал там, глядя на тебя, и понял, что ты не видел.

7

Дона Хуана не было дома, когда я приехал к нему в полдень 8 ноября 1968 года. Я не имел представления, где его искать, поэтому сел и стал ждать. По какой-то неизвестной причине я знал, что он скоро вернется. Немного погодя дон Хуан вошел в дом. Он кивнул мне. Мы обменялись приветствиями. Он выглядел усталым и лег на циновку, пару раз зевнув.

Идея виденья стала для меня камнем преткновения, и я решил опять воспользоваться его галлюциногенной курительной смесью. Принять такое решение мне было очень трудно, поэтому я хотел обговорить этот вопрос.

— Я хочу учиться видеть, дон Хуан, — сказал я прямо. — Но я действительно не хочу ничего принимать; я не хочу курить твою смесь. Как ты думаешь, есть какой-нибудь шанс научиться видеть без нее?

Он сел, секунду пристально смотрел на меня, а затем лег опять.

— Нет, — сказал он. — Тебе придется воспользоваться дымком.

— Но ты говорил, что я был на грани виденья у дона Хенаро.

— Я хотел сказать, что в тебе что-то светилось, словно ты действительно осознавал действия Хенаро, но ты просто смотрел. В тебе, очевидно, есть что-то напоминающее виденье, но не являющееся им. Ты набит до краев, и только дымок может помочь тебе.

— Но зачем нужно курить? Почему нельзя просто научиться видеть самому? У меня очень сильное желание, разве этого недостаточно?

— Нет, недостаточно. Виденье не так просто. Только дымок может дать тебе скорость, необходимую, чтобы уловить отблеск этого мимолетного мира. Иначе ты будешь только смотреть.

— Что ты имеешь в виду под мимолетным миром?

— Мир, когда видишь, не таков, каким ты представляешь его себе сейчас. Это скорее мимолетный мир, который движется и меняется. Может быть, можно научиться самому воспринимать его, но ничего хорошего из этого не выйдет, потому что тело разрушится от стресса. С другой стороны, с дымком никогда не страдаешь от утомления. Дымок дает необходимую скорость для того, чтобы поймать мимолетное движение мира, и в то же время сохраняет тело и его силы целыми.

— Хорошо, — сказал я драматически. — Я больше не буду ходить вокруг да около. Я буду курить.

Он рассмеялся над моими эмоциями:

— Выбрось это из головы. Ты всегда хватаешься не за то, за что следует. Теперь ты считаешь, что простое решение позволить дымку вести тебя может дать тебе виденье. Нужно еще многое. Всегда и для всего нужно еще многое.

На секунду он стал серьезен.

— Я был с тобой очень осторожен, и мои поступки были обдуманны, потому что Мескалито хочет, чтобы ты понял мое знание. Но я знаю, что у меня не будет времени, чтобы научить тебя всему, чему я хочу. У меня будет время только на то, чтобы поставить тебя на дорогу и верить, что ты будешь искать так же, как искал я. Я должен признать, что ты более упрям и менее восприимчив, чем я. Ты имеешь иные взгляды, и направление, которое примет твоя жизнь, — это нечто такое, чего я не могу предвидеть.

Рассудительный тон его голоса и что-то в его поведении вызвали во мне старое чувство — смесь страха, одиночества и ожидания.

— Скоро мы узнаем, где ты стоишь, — сказал он загадочно.

Больше он ничего не сказал. Немного погодя он вышел из дома. Я вышел следом и встал перед ним, не зная, то ли сесть, то ли начать распаковывать свертки, которые я привез ему.

— Это будет опасно? — спросил я, просто чтобы нарушить тишину.

— Все опасно, — сказал он.

Дон Хуан, видимо, не был расположен говорить мне что-нибудь еще. Он собирал какие-то маленькие узлы, сваленные в углу, и складывал их в сетку. Я не предлагал ему помощь, зная, что если бы она была ему нужна, он попросил бы сам. Потом он лег на соломенную циновку и сказал, чтобы я расслабился и отдохнул. Я лег на свою циновку и попытался заснуть, но я не был усталым. Прошлой ночью я остановился в мотеле и спал до полудня, зная, что до дома дона Хуана мне ехать всего три-четыре часа. Он тоже не спал. Хотя его глаза были закрыты, я заметил почти неуловимые ритмические движения его головы. Мне пришла в голову мысль, что он, пожалуй, поет про себя.

— Поедим что-нибудь, — внезапно сказал дон Хуан, и его голос заставил меня подскочить. — Тебе понадобится вся твоя энергия. Ты должен быть в хорошей форме.

Он приготовил суп, но я не был голоден.

На следующий день, 9 ноября, дон Хуан позволил мне съесть лишь немного пищи и велел отдыхать. Я валялся все утро, но расслабиться не мог. Я не имел понятия, что у дона Хуана на уме, но что хуже всего, я не знал твердо, что на уме у меня самого.

Примерно в три часа дня мы сидели под его рамадой. Я был очень голоден. Несколько раз я предлагал поесть, но он отказывался.

— Ты не готовил свою смесь уже три года, — внезапно сказал он. — Тебе придется курить мою, поэтому будем считать, что я собрал ее для тебя. Тебе понадобится совсем немного. Я один раз набью трубку. Ты всю ее выкуришь и затем будешь сохранять покой. Потом придет страж другого мира. Ты не будешь ничего делать, только наблюдать за ним. Наблюдай, как он двигается; наблюдай за всем, что он делает. Твоя жизнь может зависеть от того, насколько хорошо ты будешь смотреть.

Дон Хуан так внезапно прервал свои инструкции, что я не знал, что сказать и даже что подумать. Секунду я бормотал что-то бессвязное. Я не мог привести в порядок свои мысли. Наконец я спросил первое, что пришло мне в голову:

— Кто такой этот страж?

Дон Хуан категорически отказался разговаривать, но я слишком нервничал, чтобы замолчать, и настойчиво просил его рассказать об этом страже.

— Ты увидишь его, — сказал он мимоходом. — Он охраняет другой мир.

— Какой мир? Мир мертвых?

— Это не мир мертвых и не мир чего-нибудь еще. Это просто другой мир. Нет смысла говорить об этом. Ты увидишь это сам.

С этим дон Хуан пошел в дом. Я последовал за ним в его комнату.

— Подожди, подожди, дон Хуан. Что ты собираешься делать?

Он не отвечал. Вытащив из мешочка свою трубку, он сел на соломенную циновку в центре комнаты, испытующе глядя на меня. Казалось, он ждал моего согласия.

— Ты дурак, — сказал он мягко. — Ты не боишься. Ты просто говоришь себе, что боишься.

Он медленно покачал головой из стороны в сторону. Затем достал небольшой мешочек с курительной смесью и набил трубку.

— Боюсь, дон Хуан. Я действительно боюсь.

— Нет, это не страх.

Я отчаянно старался выиграть время и начал длинное обсуждение природы моих чувств. Я искренне считал, что боюсь, но он указал на то, что мое дыхание не прерывисто и сердце бьется не быстрее, чем обычно.

Я некоторое время думал о том, что он сказал. Он ошибался: у меня было много физических ощущений, обычно связанных со страхом, и я был в отчаянии. Ощущение неотвратимого рока пропитало все вокруг меня. Мой желудок был неспокоен, и я был уверен, что побледнел; мои ладони сильно вспотели; и тем не менее я действительно думал, что не боюсь. У меня не было того чувства страха, к которому я привык за свою жизнь. Страх, который всегда был специфически моим, отсутствовал. Я разговаривал, шагая взад и вперед по комнате перед доном Хуаном, который все еще сидел на циновке, держа свою трубку и пристально глядя на меня; наконец, рассмотрев все, я пришел к заключению, что то, что я чувствовал вместо своего обычного страха, было глубоким чувством неудовольствия, дискомфорта при одной только мысли о смятении, вызываемом психотропными растениями.

Дон Хуан секунду глядел на меня, затем взглянул на меня, прищурившись, как будто старался обнаружить что-то вдалеке.

Я продолжал ходить взад и вперед перед ним до тех пор, пока он не велел мне сесть и расслабиться. Несколько минут мы тихо сидели.

— Ты не хочешь потерять свою ясность, не так ли? — сказал он внезапно.

— Очень точно сказано, дон Хуан, — ответил я.

Он засмеялся с явным удовольствием.

— Ясность, второй враг человека знания, подавляет тебя. Ты не боишься, — сказал он успокаивающе, — ты не можешь вынести перспективы потерять ясность, а поскольку ты дурак, ты называешь это страхом. — Он хмыкнул. — Принеси мне угли, — велел он.

Его тон был мягким и успокаивающим. Я автоматически встал и пошел за дом, чтобы набрать небольших кусочков горящего угля из костра, положил их на маленькую каменную плитку и вернулся в комнату.

— Выходи на крыльцо, — громко позвал дон Хуан снаружи.

Он положил соломенную подстилку на место, где я обычно сидел. Я положил угли рядом с ним, и он подул на них, чтобы заставить их гореть ярче. Я собирался сесть, но он остановил меня и велел сесть на правый край циновки. Затем он положил кусочек угля в трубку и вручил ее мне. Я взял ее. Я был поражен молчаливой силой, с которой дон Хуан управлял мною. Я не мог придумать, что сказать. У меня не было аргументов. Я был убежден, что не боюсь, а просто не желаю терять свою ясность.

— Кури, кури, — приказал он мне мягко. — На этот раз только одна чашечка.

Я потянул из трубки и услышал шуршание занимающейся смеси. Мгновенно возник холод во рту и носу. Я сделал другую затяжку, и холод распространился на грудь. Когда я сделал последнюю затяжку, внутри всего моего тела было особое ощущение холодного тепла.

Дон Хуан взял у меня трубку и постучал чашкой по ладони, чтобы выбить остаток. Затем, как всегда, он смочил палец слюной и протер чашку изнутри.

Тело онемело, но я мог двигаться. Я изменил положение, чтобы сесть удобнее.

— Что должно случиться? — спросил я.

Мне было несколько трудно говорить.

Дон Хуан очень бережно убрал трубку в мешочек и завернул его в длинный кусок ткани. Затем сел прямо, лицом ко мне. Я почувствовал головокружение; мои глаза непроизвольно закрывались. Дон Хуан энергично встряхнул меня и приказал не спать. Он сказал, что я знаю очень хорошо, что умру, если усну. Это встряхнуло меня. Мне пришло в голову, что дон Хуан говорит мне это, чтобы я продолжал бодрствовать, но, с другой стороны, мне также пришло в голову, что он мог быть прав. Я как можно шире раскрыл глаза, и это заставило дона Хуана рассмеяться. Он сказал, что я должен ждать, не закрывая глаз ни на миг, и что в определенный момент я смогу увидеть стража другого мира.

Я чувствовал очень неприятный жар во всем теле; я попытался изменить положение, но уже не мог сдвинуться. Я хотел заговорить с доном Хуаном, но слова, казалось, были так глубоко внутри меня, что я не мог вытянуть их. Тогда я упал на левую сторону и обнаружил себя глядящим на дона Хуана с пола.

Он наклонился и шепотом приказал мне не смотреть на него, а пристально уставиться в точку на циновке прямо напротив моих глаз. Он сказал, что я должен смотреть одним глазом, левым, и что рано или поздно я увижу стража.

Я стал глядеть туда, куда он указал, но ничего не увидел. В какой-то момент, однако, я заметил комара, летящего перед моими глазами. Он сел на циновку. Я следил за его движениями. Он приблизился вплотную ко мне, так близко, что мое зрение затуманилось. Внезапно я почувствовал, что словно бы встал на ноги. Это было очень озадачивающее ощущение — оно заслуживало того, чтобы его обдумать, но для этого не было времени. У меня было полное ощущение, что я смотрю прямо вперед с обычного уровня глаз, и то, что я увидел, потрясло все фибры моего существа. Нет способа описать эмоциональное потрясение, которое я пережил. Прямо передо мной, на близком расстоянии, находилось гигантское, чудовищное животное. Настоящий монстр! Никогда в самых диких фантазиях я не встречался ни с чем подобным. Я смотрел на него в полнейшем замешательстве.

Первое, что я действительно заметил, был его размер. По какой-то причине я решил, что оно было около тридцати метров высотой. Оно, казалось, стояло прямо, хотя я не мог понять, как. Потом я заметил, что у него были два коротких широких крыла. В этот момент я понял, что изучаю животное так, словно это обычное зрелище, то есть смотрю на него. Но в действительности я не мог смотреть на него, как привык. Я понял, что скорее замечаю относящееся к нему, как будто картина становилась более ясной, когда добавлялись ее части. Его тело было покрыто пучками черных волос. У него было длинное сочащееся рыло. Его глаза были выпуклыми и круглыми, как два огромных белых шара.

Затем оно начало бить крыльями. Это было не машущее движение крыльев птицы, а трепетание, вибрация. Оно набрало скорость и начало кружиться передо мной; это был не полет, а скорее скольжение с поразительной скоростью и проворством всего в нескольких дюймах над землей. В этот момент я обнаружил, что поглощен наблюдением его движений. Я подумал, что его движения безобразны и все же его скорость и легкость великолепны.

Оно описало передо мной два круга, вибрируя крыльями; то, что сочилось из его рта, летело во все стороны. Потом оно повернулось и заскользило прочь с неописуемой скоростью, пока не исчезло из виду. Я пристально смотрел туда, куда оно улетело, поскольку ничего другого мне не оставалось. У меня было очень любопытное ощущение тяжести, ощущение неспособности собрать мысли воедино. Я не мог сдвинуться, будто был приклеен к месту.

Затем я увидал вдали нечто, похожее на облако; спустя мгновение громадный зверь снова закружился передо мной на полной скорости. Его крылья становились все ближе и ближе к моим глазам, пока не ударили меня. Я почувствовал, что его крылья действительно ударили ту мою часть, которая там была. Я изо всех сил закричал от одного из самых сильных в жизни приступов боли.

Следующее, что я осознал, — что сижу на своей циновке и дон Хуан трет мне лоб. Он натер мои руки и ноги листьями, затем отвел меня к ирригационной канаве позади его дома, снял с меня одежду и полностью окунул в воду; затем вытащил меня и окунул еще раз и еще.

Пока я лежал на Неглубоком дне канавы, дон Хуан время от времени поднимал мою левую ногу и осторожно похлопывал по подошве. Спустя некоторое время я почувствовал щекотку. Он заметил это и сказал, что я в порядке. Я оделся, и мы вернулись в его дом. Я снова сел на свою соломенную циновку и попытался заговорить, но почувствовал, что не могу сконцентрироваться на том, что хочу сказать, хотя мои мысли были очень ясны. Я был удивлен, поняв, как много концентрации необходимо, чтобы говорить. Еще я заметил, что, для того чтобы сказать что-нибудь, я должен перестать глядеть на вещи. У меня было ощущение, что я запутался на большой глубине и, пытаясь заговорить, должен всплывать, как водолаз; я должен был подниматься, словно слова вытягивали меня. Дважды я продвинулся до того, что откашлялся самым обычным способом. После этого я мог сказать все, что хотел, но не сделал этого. Я предпочел остаться на незнакомом уровне молчания, где мог только смотреть. Было чувство, что я начинаю постигать то, что дон Хуан называл «виденьем», и это переполняло меня счастьем.

Потом дон Хуан дал мне суп, лепешки и велел поесть. Я мог есть без всякого усилия и без потери того, что я считал своей «силой виденья». Я фокусировал свой взгляд на всем вокруг. Я был убежден, что могу «видеть» все, и тем не менее, насколько я мог судить, мир выглядел таким же. Я старался «видеть» до тех пор, пока не стало совершенно темно. Наконец я устал, лег и заснул.

Я проснулся, когда дон Хуан накрывал меня одеялом. У меня болела голова, и меня тошнило. Через некоторое время я почувствовал себя лучше и крепко заснул до следующего дня.

Утром я снова был самим собой и нетерпеливо спросил дона Хуана:

— Что со мной происходило? Дон Хуан смущенно засмеялся.

— Ты ходил искать стража и, конечно, нашел его, — сказал он.

— Но что это было, дон Хуан?

— Страж, хранитель, часовой другого мира, — сказал дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

Я хотел подробно рассказать ему об этом зловещем и безобразном звере, но он отверг мою попытку, сказав, что в моем опыте не было ничего особенного и что любой человек мог приобрести его.

Я сказал ему, что страж вызвал во мне такой шок, что я до сих пор не могу толком думать о нем.

Дон Хуан стал высмеивать то, что он назвал сверхдраматической наклонностью моей натуры.

— Этот зверь, чем бы он ни был, ударил меня! — сказал я. — Он был так же реален, как ты и я.

— Конечно, реален. Он ведь сделал тебе больно, не так ли?

Одновременно с тем, как я вспоминал свои переживания, мое возбуждение росло. Дон Хуан велел мне успокоиться и спросил, действительно ли я боялся; он подчеркнул слово «действительно».

— Я был ошеломлен, — сказал я. — Никогда в жизни я не испытывал такого жуткого ужаса.

— Брось, — сказал он, смеясь. — Тебе было нечего бояться.

— Клянусь тебе, — сказал я с искренней дрожью, — если б я мог двигаться, я удрал бы в истерике!

Он нашел мое утверждение очень забавным и захохотал во все горло.

— Зачем надо было заставлять меня видеть эту тварь, дон Хуан?

Он стал серьезен и пристально посмотрел на меня.

— Это был страж. Если ты хочешь видеть, ты должен победить стража.

— Но как его победить, дон Хуан? В нем метров тридцать роста!

Дон Хуан засмеялся так, что по его щекам потекли слезы.

— Почему ты не даешь мне рассказать о том, что я видел, чтобы не оставалось никаких неясностей? — спросил я;

— Если тебя это осчастливит, валяй, рассказывай.

Я рассказал все, что мог вспомнить, но это, казалось, не изменило его настроения.

— Ну и что, ничего нового, — сказал он, улыбаясь.

— Но ты ждешь, чтобы я победил это чудовище? Чем?

Он минуту помолчал. Затем повернулся ко мне и сказал:

— На самом деле ты не боялся. Тебе было больно, но ты не боялся.

Он откинулся на какие-то узлы и закинул руки за голову. Я решил, что разговор окончен.

— Знаешь, — неожиданно сказал он, глядя на крышу рамады: каждый человек может увидеть стража. Иногда он бывает устрашающим зверем высотой до неба. Ты счастливец: для тебя он был только тридцатиметровым. И все же его секрет очень прост.

Он сделал паузу и замурлыкал мексиканскую песенку.

— Страж другого мира — это комар, — сказал он медленно, как будто взвешивая эффект своих слов.

— Извини?

— Страж другого мира — это комар, — повторил он. — То, с чем ты встретился вчера, было комаром; и этот маленький комар не пропустит тебя, пока ты не победишь его.

Сперва я не хотел верить тому, что говорил дон Хуан, но, вспомнив по порядку свои видения, должен был согласиться, что смотрел на комара, а мгновение спустя случилось нечто вроде миража, и я увидел зверя.

— Но как мог комар навредить мне, дон Хуан? — спросил я, действительно сбитый с толку.

— Он не был комаром, когда причинял тебе боль, — сказал он, — он был стражем другого мира. Возможно, однажды ты наберешься мужества победить его. Впрочем, не сейчас; сейчас он для тебя тридцатиметровый истекающий слюной зверь. Но нет смысла говорить об этом. Стоять перед ним несложно; поэтому, если хочешь узнать про него больше — найди стража опять.

Два дня спустя, 11 ноября, я снова курил смесь дона Хуана. Я попросил дона Хуана дать мне покурить еще раз, чтобы найти стража. Я просил его не под влиянием минутного настроения, а после долгого размышления. Мой интерес к стражу был намного больше страха или боязни потерять ясность.

Процедура была той же. Дон Хуан набил трубку и, когда содержимое кончилось, взял ее и спрятал.

Эффект был заметно медленнее. Когда я почувствовал легкое головокружение, дон Хуан подошел ко мне и, поддерживая мою голову руками, помог мне лечь на левый бок. Он велел мне вытянуть ноги и расслабиться, а затем помог поместить правую руку перед собой, на уровне груди. Он так повернул мою руку, чтобы ладонь упиралась в циновку и на нее приходился вес тела. Я ничего не делал, чтобы помочь или помешать ему, не зная, что он собирается делать.

Он сел напротив и велел мне ни о чем не заботиться. Он сказал, что страж сейчас придет и я должен смотреть вокруг, чтобы увидеть его. Кроме того, он небрежно заметил, что страж может причинить сильную боль, но есть один способ предотвратить это. Он напомнил, что два дня назад заставил меня сесть, когда решил, что с меня хватит. Указав на мою правую руку, он сказал, что намеренно поставил ее в такое положение — я могу пользоваться ею как рычагом, чтобы подняться в любой момент.

Когда он кончил говорить, мое тело совсем онемело. Я хотел обратить его внимание на то, что не смогу подняться, потому что потерял контроль над своими мускулами. Я пытался произнести слова, но не мог. Он, однако, понял меня и объяснил, что вся хитрость была в воле. Он убеждал меня вспомнить, как несколько лет назад я впервые курил грибы. В тот раз я упал на землю и поднял себя с помощью того, что он назвал моей «волей»; я «подумал себя стоящим». Он сказал, что это был единственно возможный способ встать.

То, что он говорил, было бесполезно, потому что я не помнил, что в действительности делал годы назад. Я испытывал всепоглощающее чувство безнадежности и закрыл глаза.

Дон Хуан схватил меня за волосы, энергично встряхнул мою голову и приказал мне не закрывать глаз. Я не только открыл глаза, но сделал нечто, что показалось мне невероятным. Я вдруг произнес:

— Я не знаю, как тогда вставал.

Я был поражен. Что-то очень монотонное было в ритме моего голоса, но это был действительно мой голос, и тем не менее я искренне верил, что не мог сказать этого, потому что минутой раньше не был способен говорить.

Я посмотрел на дона Хуана. Он отвернулся и засмеялся.

— Я не говорил этого, — сказал я.

Я опять сильно удивился своему голосу. Я почувствовал себя бодрее. Говорить в этой ситуации было увлекательно. Мне хотелось попросить дона Хуана, чтобы он объяснил, как я говорю, но я обнаружил, что снова не в состоянии произнести ни единого слова. Я неистово старался высказать свои мысли, но это было бесполезно. Я отказался от этого, и сразу же, почти непроизвольно, сказал:

— Кто говорит, кто говорит?

Этот вопрос так рассмешил дона Хуана, что он повалился набок.

Очевидно, я мог высказывать простые вещи, если знал точно то, что хотел сказать.

— Я говорю? Я говорю? — спросил я.

Дон Хуан сказал мне, что если я не остановлюсь, то он ляжет отдыхать под рамадой и оставит меня одного с моим дурачеством.

— Это не дурачество, — сказал я.

Я говорил очень серьезно. Мои мысли были ясными; тело, однако, онемело — я не чувствовал его. Я не задыхался, как однажды в прошлом в подобных условиях; мне было удобно, потому что я не мог ничего чувствовать; контроля над произвольными реакциями у меня не было, но все же я мог говорить. Мне пришла в голову мысль, что если я могу говорить, то, возможно, смогу и встать, как сказал дон Хуан.

— Вверх, — сказал я по-английски, и в мгновение ока оказался на ногах.

Дон Хуан недоверчиво покачал головой и вышел из дома.

— Дон Хуан! — позвал я три раза. Он вернулся.

— Положи меня, — сказал я.

— Положи себя сам, — сказал он. — Кажется, ты делаешь все очень хорошо.

Я сказал: «Вниз» — и внезапно потерял комнату из виду. Я ничего не видел. Через секунду комната и дон Хуан опять появились в поле моего зрения. Я подумал, что, должно быть, лежал лицом вниз, а он взял меня за волосы и поднял мою голову.

— Спасибо, — сказал я очень медленно и монотонно.

— Пожалуйста, — ответил он, копируя тон моего голоса, и снова разразился смехом.

Затем он принес листья и начал растирать ими мои руки и ноги.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Растираю тебя, — сказал он, имитируя болезненную монотонность моей речи, и содрогнулся от смеха. Его глаза были блестящими и очень дружелюбными. Он нравился мне. Я ощущал, что дон Хуан сочувствует мне и пребывает в хорошем и смешливом настроении. Я не мог смеяться с ним, но мне бы этого хотелось. Новая волна счастья охватила меня, и я засмеялся; это был настолько ужасный звук, что дон Хуан был удивлен.

— Я лучше отведу тебя к канаве, — сказал он, — или ты убьешь себя дурачеством.

Он поставил меня на ноги и заставил прогуляться по комнате. Мало-помалу я стал приходить в чувство, ощутил свои ноги и, наконец, все тело. Уши разрывались от странного давления. Это напоминало ощущение затекшей руки или ноги. Я чувствовал огромную тяжесть в затылке и под кожей макушки.

Дон Хуан потащил меня к канаве позади дома и окунул туда полностью одетого. Холодная вода уменьшила давление и боль, и постепенно все прошло.

В доме я переоделся, сел и снова почувствовал прежнюю отчужденность, прежнее желание молчать. Однако на этот раз я заметил, что это была не ясность ума или способность к сосредоточению; скорее это была разновидность меланхолии и физической усталости. Наконец я заснул.

12 ноября 1968 года

В это утро дон Хуан и я пошли на соседние холмы собирать растения. Мы прошли около шести миль по чрезвычайно неровной местности. Я очень устал. По моей инициативе мы сели отдохнуть, и он начал разговор, сказав, что доволен моим прогрессом.

— Я знаю теперь, что это говорил я, — сказал я, — не тогда мог поклясться, что это был кто-то другой.

— Конечно, это был ты.

— Как же случилось, что я не мог узнать себя?

— Это то, что делает дымок. Можно говорить и не чувствовать этого или перенестись на тысячи миль и не заметить. Еще это способ проникать сквозь предметы. Дымок убирает тело, и человек становится свободен, как ветер; свободнее, чем ветер, — ведь ветер может быть остановлен скалой, стеной или горой. Дымок делает человека свободным, как воздух; возможно, даже свободнее — воздух может быть заперт в гробнице и стать затхлым, а того, кому помогает дымок, уже нельзя остановить или запереть.

Слова дона Хуана вызвали во мне смесь эйфории и сомнения. Я чувствовал сильное беспокойство; у меня было ощущение неопределенной вины.

— Тогда человек действительно может делать все эти вещи, дон Хуан?

— А что ты думаешь? Скорее ты решишь, что спятил, не так ли? — сказал он язвительно.

— Тебе легко принять все эти вещи. Для меня это невозможно.

— Мне это не легко. У меня не больше привилегий, чем у тебя. Эти вещи одинаково трудно принять тебе, мне или любому другому.

— Но ты на короткой ноге со всем этим, дон Хуан.

— Да, но это многого мне стоило. Я должен был бороться, возможно, больше, чем ты когда-либо будешь. У тебя потрясающая способность заставлять все работать на себя. Ты не представляешь, сколько я потратил сил, чтобы сделать то, что ты сделал вчера. У тебя есть что-то, что помогает тебе на каждом дюйме пути. Нет другого возможного объяснения тому, как ты узнаешь о силах. Ты делал это прежде с Мескалито, теперь делаешь с дымком. Ты должен сосредоточиться на том, что имеешь огромный дар, и отбросить другие соображения в сторону.

— У тебя все звучит очень просто, но для меня это не так. Меня разрывает изнутри.

— Очень скоро ты снова будешь целым. Во всяком случае, ты не заботишься о своем теле. Ты слишком толстый. Раньше я не хотел ничего тебе говорить. Нужно всегда позволять другим делать то, что они должны делать. Тебя не было годы. Однако я сказал, что ты вернешься, и ты вернулся. Та же вещь случилась и со мной. Я ушел на пять с половиной лет.

— Почему ты это сделал, дон Хуан?

— По той же причине, что и ты. Мне все это не нравилось.

— Почему же ты вернулся?

— По той же причине, по какой вернулся ты сам, — потому что нет другого пути, чтобы жить.

Эти слова сильно на меня подействовали — я тоже пришел к выводу, что, наверно, нет другого пути жизни. Я никогда не высказывал эту мысль никому, однако дон Хуан угадал ее точно.

После очень долгого молчания я спросил его:

— Что я сделал вчера, дон Хуан?

— Ты вставал, когда хотел.

— Но я не знаю, как я это делал.

— Совершенствование этой техники отнимает время, однако важно то, что ты знаешь, как это делать.

— Но я не знаю. В том-то и дело — я действительно не знаю.

— Конечно, ты знаешь.

— Дон Хуан, я уверяю тебя, я клянусь тебе… Он не дал мне окончить, встал и вышел.

Позже мы снова беседовали о страже другого мира.

— Если я верю, что все, что я испытал, действительно реально, — сказал я, — тогда страж является гигантским созданием, которое может причинить невероятную физическую боль; и если я верю, что можно действительно путешествовать на огромные расстояния посредством акта воли, тогда логично заключить, что я мог бы также захотеть, чтобы чудовище исчезло. Так?

— Не совсем так, — сказал он. — Ты не можешь волей заставить стража исчезнуть. Однако твоя воля может помешать ему причинить тебе вред. Стоит когда-нибудь выполнить это, и дорога открыта. Ты действительно сможешь пройти мимо стража, и он ничего не сможет сделать, не сможет даже бешено кружиться вокруг.

— Как же я это сделаю?

— Ты уже знаешь, как. Все, что нужно, — это практика.

Я сказал ему, что у нас было взаимное непонимание, происходящее от разницы в восприятии мира. Я сказал, что для меня знать что-нибудь подразумевает, что я должен полностью осознавать то, что я делаю, и быть в состоянии повторить то, что знаю, по желанию, а в этом случае я не осознавал того, что делал под влиянием дымка, и не смог бы ничего повторить, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Дон Хуан изучающе посмотрел на меня. Его, казалось, забавляли мои слова. Он снял свою шляпу и почесал виски, как обычно делал, изображая смущение.

— Ты действительно знаешь, как говорить, ничего не сообщая, — сказал он, смеясь. — Я сказал, что тебе необходимо обрести непреклонное намерение, чтобы стать человеком знания. Но у тебя, кажется, непреклонное намерение путаться в загадках. Ты настаиваешь на объяснении всего, как будто весь мир составлен из вещей, которые могут быть объяснены. Теперь ты стоишь лицом к лицу со стражем и с проблемой движения путем использования воли. Тебе когда-нибудь приходило на ум, что только немногие вещи в этом мире могут быть объяснены твоим способом? Когда я говорил, что страж на самом деле преграждает тебе проход и может действительно выбить из тебя дурь, я знал, что подразумеваю. Когда я говорю, что можно двигаться, используя свою волю, я тоже знаю, что имею в виду. Я хотел научить тебя двигаться мало-помалу, но затем понял, что ты знаешь это, хотя и говоришь, что не знаешь.

— Но я действительно не знаю как, — запротестовал я.

— Ты знаешь, дурак, — сказал он неумолимо и затем улыбнулся. — Это напоминает мне случай, когда кто-то посадил малыша Хулио на комбайн; он знал, как вести его, хотя никогда не пробовал.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, дон Хуан, однако чувствую, что не смогу сделать это снова, потому что не уверен в том, что делал.

— Липовый маг пытается объяснить все в мире объяснениями, в которых не уверен, — сказал он, — поэтому все для него является колдовством. Но только ты не лучше. Ты тоже хочешь объяснить все своим способом, но точно так же не уверен в своих объяснениях.

8

Дон Хуан неожиданно спросил меня, планирую ли я уезжать домой в конце недели. Я сказал, что намеревался уехать в понедельник утром. Мы сидели под его рамадой в середине дня в субботу, 18 января 1969 года, отдыхая после долгой прогулки по окрестным холмам. Дон Хуан встал и вошел в дом. Немного погодя он позвал меня внутрь. Он сидел посреди комнаты; мою соломенную циновку он положил перед собой. Он предложил мне сесть и, не говоря ни слова, достал свою трубку, вынул ее из мешочка, наполнил чашечку своей курительной смесью и зажег. Он даже успел принести в комнату глиняный поднос, наполненный мелкими углями.

Он не спросил меня, хочу ли я курить, а просто вручил мне трубку. Я не колебался. Дон Хуан определил мое настроение верно: мое непреодолимое любопытство к стражу, должно быть, было очевидным. Я не нуждался в уговорах и нетерпеливо выкурил трубку.

Я ощутил то же, что и раньше. Также и дон Хуан действовал в очень похожей манере. На этот раз, однако, вместо того, чтобы помогать мне, он велел только опереться правой рукой на циновку и лечь на левый бок. Он предложил, чтобы я сжал кулак, если это даст мне лучший упор.

Я сжал кулак правой руки, найдя, что это легче, чем поворачивать ладонь на полу, когда на нее приходится весь вес. Спать не хотелось; некоторое время мне было очень тепло, а затем я потерял всякие чувства.

Дон Хуан лег на бок напротив меня; его правое предплечье опиралось на локоть и подпирало голову подобно подушке. Все было совершенно спокойно, даже мое тело, которое к этому времени уже потеряло тактильные ощущения. Я чувствовал себя очень довольным.

— Чудесно, — сказал я. Дон Хуан поспешно встал.

— Не смей начинать с этой чепухи, — сказал он с силой. — Не говори. Говоря, ты совершенно потеряешь энергию, и тогда страж раздавит тебя, как ты прихлопываешь комара.

Он, должно быть, подумал, что его аналогия была забавной, потому что начал смеяться, но внезапно остановился.

— Не разговаривай, пожалуйста, не разговаривай, — сказал он с серьезным выражением лица.

— Я не собирался ничего говорить, — сказал я, и действительно я не хотел говорить этого.

Дон Хуан встал. Я видел, как он ушел за дом. Мгновением позже я заметил, что на мою циновку сел комар, и это наполнило меня такой тревогой, какой я не испытывал никогда. Это была смесь приподнятого настроения, страдания и страха. Я полностью осознавал, что передо мной должно было появиться нечто трансцендентальное — комар, который охранял другой мир. Это была нелепая мысль; мне захотелось громко захохотать, но затем я понял, что приподнятое настроение отвлекает меня и я могу упустить стадию перевоплощения, которую собирался изучить. Во время своей предыдущей попытки увидеть стража я смотрел на комара сперва левым глазом, а затем почувствовал, что стою и смотрю на него обоими глазами, но не заметил, как произошел этот переход.

Я увидел комара, кружащегося над циновкой перед моим лицом, и понял, что смотрю на него обоими глазами. Он подлетел очень близко; с какого-то момента я больше не мог видеть его обоими глазами и стал смотреть левым глазом, который был на уровне земли. В то же мгновение, когда я изменил фокус, я почувствовал, что выпрямился в вертикальное положение и смотрю на неправдоподобно огромное животное. Оно было блестяще-черным. Его перед был покрыт длинными черными волосами, которые выглядели как шипы, проходящие сквозь трещины какой-то блестящей, лоснящейся чешуи. Волосы были расположены пучками. Его тело было массивным, толстым и круглым. Его крылья были широкими и короткими по сравнению с длиной тела. У него были два белых выпуклых глаза и длинное рыло. На этот раз животное было похоже больше всего на аллигатора. У него, казалось, были длинные уши или, возможно, рога, и оно истекало слюной.

Я изо всех сил старался удерживать на нем свой пристальный взгляд и затем полностью осознал, что не могу смотреть на него так, как обычно смотрю на вещи. Мне пришла в голову странная мысль: глядя на тело стража, я чувствовал, что каждая отдельная часть его была независимо живой, как живы человеческие глаза. Тогда я понял первый раз в жизни, что глаза были единственной частью человека, которая могла показать мне, жив он или нет. Страж, с другой стороны, имел «миллион глаз».

Я подумал, что это было замечательным открытием. Перед этим опытом я размышлял о сравнениях, которые могли описать «искажения», создававшие впечатление превращения комара в гигантского зверя, и подумал, что хорошим сравнением было бы сказать: «как будто смотришь на насекомое через увеличительные линзы микроскопа». Но это было не так. Наблюдение за стражем вмещало в себя намного больше.

Страж стал кружиться передо мной. Через некоторое время он остановился, и я почувствовал, что он смотрит на меня. Тогда я заметил, что он не производил звука. Танец стража был безмолвным. Его внешность была ужасна: выпуклые глаза, чудовищная пасть, слюнявость, отвратительные волосы и, кроме всего этого, невероятные размеры. С очень близкого расстояния я наблюдал, как он двигает крыльями, вибрируя ими без звука. Я смотрел, как он скользит над землей подобно огромному конькобежцу.

Рассматривая это кошмарное создание, я почувствовал радость. Я действительно верил, что открыл тайну, как одолеть его. Я подумал, что страж был только движущейся картинкой на немом экране; он не мог причинить мне вреда — только выглядел ужасно.

Страж неподвижно стоял, повернувшись ко мне; внезапно он завибрировал своими крыльями и повернулся кругом. Его спина казалась блестяще окрашенным панцирем; его сияние было ослепительным, но оттенок отвратителен — это был неблагоприятный для меня цвет. Страж некоторое время стоял, повернувшись ко мне спиной, а затем, замахав крыльями, скрылся.

Я столкнулся с необычной дилеммой — я искренне верил, что одолел его, поняв, что он представляет собой только картину ярости. Моя уверенность была, видимо, вызвана настойчивым утверждением дона Хуана, что я знаю больше, чем готов признать. Во всяком случае, я чувствовал, что победил стража и путь свободен. Однако я не знал, что делать дальше. Дон Хуан не сказал мне, как быть в таком случае. Я попытался повернуться и посмотреть назад, но не мог двигаться. Однако я очень хорошо видел большую часть 180-градусного сектора перед глазами. То, что я видел, было туманным, бледно-желтым горизонтом; он казался газообразным. Лимонный оттенок одинаково покрывал все, что я мог видеть. Казалось, что я попал на плато, наполненное парами серы.

Внезапно страж снова появился в одной из точек на горизонте. Он сделал широкий круг, прежде чем остановиться передо мной; его широко открытый беззубый рот напоминал огромную пещеру. На мгновение он завибрировал крыльями, а затем кинулся на меня. Он действительно кинулся на меня, как бык, и своими гигантскими крыльями ударил меня по глазам. Я закричал от боли, а потом взлетел или, скорее, почувствовал, что выдернул себя вверх — прочь от стража, за пределы желтоватого плато, в другой мир, мир людей, — и обнаружил, что стою посреди комнаты дона Хуана.

19 января 1969 года

— Я действительно думал, что одолел стража, — сказал я дону Хуану.

— Ты, должно быть, шутишь, — сказал он.

Дон Хуан не сказал ни слова со вчерашнего дня, и я не возражал против этого. Я был погружен в мечты и опять чувствовал, что если бы смотрел внимательно, то мог бы видеть. Но я не замечал никаких различий. Молчание, однако, чрезвычайно расслабило меня.

Дон Хуан попросил меня вспомнить последовательность моих переживаний; что особенно интересовало его, так это цвет, который я видел на спине стража. Дон Хуан вздохнул — казалось, он был действительно озабочен.

— Тебе повезло, что цвет был на спине стража, — сказал он с серьезным лицом. — Будь он на передней части его тела или, еще хуже, на голове, ты был бы сейчас мертв. Ты не должен пытаться увидеть стража когда-либо снова. Пересекать эту равнину — не доля твоего темперамента; однако я был убежден, что ты сможешь пройти через нее. Но не будем говорить об этом больше. Это был только один из возможных путей.

Я заметил необычную тяжесть в тоне дона Хуана.

— Что со мной случится, если я попытаюсь увидеть стража снова?

— Страж заберет тебя, — сказал он. — Он подхватит тебя своим ртом, унесет на ту равнину и оставит там навсегда. Совершенно ясно — страж узнал, что это не для твоего темперамента, и предупредил тебя, чтобы ты держался от него подальше.

— Как страж узнал это?

Дон Хуан посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом. Он пытался сказать что-то, но сдался, как будто не мог найти правильных слов.

— Я всегда прихожу в недоумение от твоих вопросов, — сказал он, улыбаясь, — ты действительно не думал, когда спрашивал меня об этом?

Я запротестовал и вновь подтвердил, что озадачен тем, что страж знаком с моим темпераментом.

У дона Хуана странно блеснули глаза, когда он сказал:

— А ты точно ничего не говорил стражу о своем темпераменте?

Его тон был так комически серьезен, что мы оба рассмеялись. После этого, однако, он сказал, что страж, являясь хранителем, часовым того мира, знал много секретов, которые брухо мог узнать от него.

— Для брухо это один из способов научить видеть, — сказал он. — Но этот способ не будет твоим, поэтому нет смысла говорить о нем.

— Курение — единственный способ увидеть стража? — спросил я.

— Нет. Ты можешь видеть его и без этого. Есть множество людей, которые могут делать это. Я предпочитаю курить, потому что это более эффективно и менее опасно. Если пытаешься увидеть стража без помощи дымка, есть вероятность, что замешкаешься, убираясь с его пути. В твоем случае, например, очевидно, что страж предупредил тебя, когда повернулся к тебе спиной, чтобы ты мог увидеть свой враждебный цвет. Затем он улетел, но когда он вернулся, ты был еще там, поэтому он напал на тебя. Однако ты был подготовлен и прыгнул. Дымок дал тебе защиту, в которой ты нуждался: если бы ты пошел в тот мир без его помощи, ты не смог бы освободиться от захвата стража.

— Почему?

— Твои движения были бы слишком медленными. Чтобы уцелеть в том мире, ты должен быть быстрым, как молния. Моей ошибкой было уйти из комнаты, но я не хотел, чтобы ты продолжал говорить. Ты болтун, поэтому говоришь даже против своего желания. Будь я с тобой, я бы отдернул твою голову. Ты выпрыгнул сам, что было даже лучше; однако я, пожалуй, не рисковал бы так; страж — это не то, с чем можно валять дурака.

9

В течение трех месяцев дон Хуан постоянно избегал разговоров о страже. За это время я посетил его четыре раза, и каждый раз он вовлекал меня в текущие дела, а когда я выполнял его поручения, он просто отправлял меня домой. 24 апреля 1969 года, когда я в четвертый раз был в его доме, я наконец заговорил с ним, когда мы, пообедав, сидели около земляного очага. Я сказал, что он поступает со мной нелепо; я готов учиться, а он даже не хочет, чтобы я находился рядом. Я должен был очень сильно напрячься, чтобы побороть свое отвращение к использованию галлюциногенных грибов, и чувствовал, как он сам говорил, что нельзя больше терять время.

Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.

— Ты еще слишком слаб, — сказал он. — Ты торопишься, когда должен ждать, но ждешь, когда должен торопиться. Ты слишком много думаешь. Сейчас ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что не хочешь больше курить. Твоя жизнь слишком разболтана; ты недостаточно собран, чтобы встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя и не хочу, чтобы ты умер, как полный идиот.

Я почувствовал смущение.

— Что я могу поделать, дон Хуан? Я в нетерпении.

— Живи как воин! Я уже говорил тебе, что воин принимает ответственность за свои поступки, за самые незначительные из своих поступков. Ты действуешь, основываясь на мыслях, а это неверно. Ты потерпел неудачу со стражем из-за своих мыслей.

— Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

— Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже и поэтому не смог победить его. В первую очередь ты должен жить как воин. Я думаю, ты понимаешь это очень хорошо.

Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он показал жестом, чтобы я молчал.

— Твоя жизнь довольно собранна, — продолжал он. — Фактически твоя жизнь более собранна, чем у Паблито или Нестора, учеников Хенаро, и все они видят, а ты нет. Твоя жизнь более собранна, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это меня поражает. Даже Хенаро не может понять этого. Ты добросовестно выполнил все, что я говорил тебе. Все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верно; шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь; но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется, что ты видишь. Я полагаюсь на это и обманываюсь. Ты всегда делаешь поворот и ведешь себя как идиот, который не видит, что, конечно, так и есть.

Слова дона Хуана причинили мне глубокую боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон Хуан секунду пристально смотрел на меня и отвел глаза. Это был пронизывающий взгляд. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что два пальца ласково сжали меня, и я почувствовал странное возбуждение, зуд, приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я ощутил свою брюшную область — я почувствовал там жар. Больше я не мог говорить связно и начал бормотать, затем перестал говорить вовсе.

— Возможно, это обещание, — сказал дон Хуан после долгой паузы.

— Извини, я не понял.

— Обещание, которое ты дал однажды, давным-давно.

— Какое обещание?

— Может, ты мне скажешь? Ты его помнишь?

— Нет.

— Однажды ты обещал что-то очень важное. Я подумал, что, может быть, это обещание не дает тебе видеть.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю об обещании, которое ты дал! Ты должен помнить его.

— Если ты знаешь, что это было за обещание, почему ты не скажешь мне, дон Хуан?

— Нет. От этого не будет никакой пользы.

— Это было обещание, которое я дал себе?

На мгновение я подумал, что он, может быть, ссылается на мое решение оставить ученичество.

— Нет. Это нечто такое, что было очень давно, — сказал он.

Я засмеялся, в уверенности, что дон Хуан играет со мной в какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня поднялось настроение при мысли, что я могу одурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал об этом обещании так же мало, как и я. Я был уверен, что он действует наугад и пытается импровизировать. Мысль разыграть его доставила мне удовольствие.

— Было ли это чем-то, что я обещал своему дедушке?

— Нет, — сказал он, и глаза его заблестели. — Это также не было тем, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня расхохотаться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне какую-то ловушку, но был готов играть до конца. Я начал перечислять всех людей, которым мог обещать что-нибудь очень важное. О каждом он сказал «нет». Затем он перевел разговор на мое детство.

— Отчего твое детство было печальным? — спросил он серьезно.

Я сказал, что мое детство было вовсе не печальным — может быть, немного трудным.

— Каждый чувствует то же, — сказал он, снова поглядев на меня. — Я тоже был очень несчастен и испуган, когда был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше для меня значения; трудно было раньше. Я перестал думать о трудности моей жизни еще до того, как научился видеть.

— Я тоже не думаю о своем детстве, — сказал я.

— Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?

— Не знаю. Возможно, когда я думаю о себе как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и я опять отметил необычайное ощущение в области живота — как будто ее слегка сжимали двумя пальцами. Я отвел глаза, а затем снова взглянул на него. Он смотрел вдаль, мимо меня; его глаза были затуманены и не сфокусированы ни на чем.

— Это было обещание твоего детства, — сказал он после короткого молчания.

— Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он бредет на ощупь в потемках; однако я потерял некоторую часть своего первоначального стремления разыграть его.

— Я был тощим ребенком, — продолжал он, — и всегда боялся.

— Таким же был и я, — сказал я.

— То, что я помню лучше всего, — это ужас и печаль, которые обрушились на меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, — сказал он тихо, как будто его до сих пор мучили воспоминания. — Она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это даже лучше, что ее жизнь тогда закончилась. Я хотел быть убитым с нею, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я вцепился в тело своей матери, они ударили меня по пальцам хлыстом и сломали их. Я не чувствовал никакой боли, но больше не мог хвататься, и они меня оттащили.

Он замолчал. Его глаза были еще закрыты, и я мог видеть слабое-слабое подрагивание его губ. Я ощутил глубокую печаль. Картины моего собственного детства нахлынули на меня.

— Сколько лет тебе было, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы ослабить свою печаль.

— Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Ее убили безо всякого повода. Не имеет никакого значения, что она умерла так, действительно никакого, и все же для меня значение есть. Я не могу объяснить себе почему; оно просто есть. Я думал, что моего отца тоже убили, оказалось — нет. Он был ранен. Потом нас, как скот, загнали в поезд и закрыли дверь. Несколько дней они держали нас в темноте, как животных. Поддерживали нашу жизнь кусками пищи, которые бросали время от времени в вагон. Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни. Люди позаботились обо мне, накормили; старая знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как ты видишь, я выжил. Жизнь не была ни хорошей, ни плохой, жизнь была трудной. Жизнь трудна, а для ребенка она порой сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. Я испытывал очень противоречивые чувства. Я был несколько удручен, сам не зная почему. Меня мучили угрызения совести — перед этим я хотел разыграть дона Хуана, но он внезапно изменил ситуацию своим откровенным рассказом. Этот рассказ был прост и выразителен и произвел необычайное впечатление. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была для меня чувствительным предметом. За мгновение мое сочувствие к дону Хуану сменилось отвращением к себе. Я делал записи, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани того, чтобы порвать свой блокнот, когда дон Хуан ткнул меня носком в икру, чтобы привлечь внимание. Он сказал, что видел свет насилия вокруг меня, поинтересовался, не собираюсь ли я его бить, и разразился смехом. Его смех создал приятную паузу. Он сказал, что я склонен к вспышкам насильственного поведения, но в действительности я не так уж зол и чаще всего сам страдаю от этих вспышек.

— Ты прав, дон Хуан, — сказал я.

— Конечно, — сказал он, смеясь.

Он убедил меня рассказать о своем детстве. Я начал рассказывать о годах своего страдания и одиночества и увлекся описанием того, что я считал потрясающей борьбой за выживание и утверждение моего духа. Он рассмеялся над метафорой «утверждение моего духа».

Я рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением лица. Затем в один момент его глаза «прижали» меня снова, и я перестал говорить. После секундной паузы он сказал, что никто никогда не унижал меня,' и это было причиной того, что я не был плохим.

— Ты еще не терпел поражения, — сказал он.

Он повторил это утверждение четыре или пять раз, и я ощутил потребность спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что «потерпеть поражение» было условием жизни, которое было неизбежно. Люди или побеждают, или терпят поражение и в зависимости от этого становятся преследователями или жертвами. Эти два условия преобладают, пока человек не начинает видеть; виденье рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания. Он добавил, что я должен учиться видеть, пока являюсь победителем, чтобы избежать образования любых воспоминаний о том, что был когда-то унижен.

Я запротестовал, говоря, что не являюсь и никогда не был победителем ни в чем и что моя жизнь была, пожалуй, поражением.

Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.

— Если такая жизнь называется поражением, наступи на мою шляпу, — вызвал он меня в шутку.

Я чистосердечно доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным, его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я думал о жизни как о поражении по другим причинам, нежели само поражение. Затем быстро и совершенно неожиданно он взял мою голову в свои руки, сжав ладонями мои виски. Когда он взглянул на меня, в его глазах была ярость. От испуга я непроизвольно сделал глубокий вдох ртом. Затем он прислонил мою голову к стене, по-прежнему пристально глядя на меня. Он выполнил свое движение с такой скоростью, что к тому времени, когда он расслабился и удобно прислонился к стене, я был еще на середине глубокого вдоха. Я ощутил головокружение и неловкость.

— Я вижу маленького плачущего мальчика, — сказал дон Хуан после паузы.

Он повторил это несколько раз, как будто я не понимал. У меня было чувство, что он говорит обо мне как о маленьком плачущем мальчике, поэтому я не обратил на это особого внимания.

— Эй! — сказал он, требуя моего полного внимания. — Я вижу маленького плачущего мальчика.

Я спросил его, был ли этот мальчик мной. Он сказал, что нет. Тогда я спросил, было ли это видением из моей жизни или просто воспоминанием из его собственной. Он не ответил.

— Я вижу маленького мальчика, — продолжал он. — Он плачет и плачет.

— Я знаю этого мальчика? — спросил я.

— Да.

— Это мой маленький мальчик?

— Нет.

— Он сейчас плачет?

— Он сейчас плачет, — сказал он с убеждением.

Я подумал, что дон Хуан видит какого-то известного мне маленького мальчика, который в этот самый момент плачет. Я назвал по имени всех детей, которых знал, но он сказал, что те дети не имели отношения к моему обещанию, а ребенок, который плакал, имел, и очень большое.

Утверждение дона Хуана казалось нелепым. Он сказал, что я обещал что-то кому-то в моем детстве и что ребенок, который плакал в этот момент, имел прямое отношение к моему обещанию. Я говорил, что это бессмыслица. Он спокойно повторял, что видел маленького мальчика, плачущего в этот момент, и что маленькому мальчику было больно.

Я серьезно старался придать его утверждениям какой-нибудь разумный смысл, но не мог установить связи с чем-нибудь известным мне.

— Я сдаюсь, — сказал я, — потому что не помню, чтобы давал важное обещание кому-нибудь, в особенности ребенку.

Он прищурил глаза снова и сказал, что этот особенный ребенок, который плачет в этот момент, — ребенок из моего детства.

— Он был ребенком во время моего детства и тем не менее плачет теперь? — спросил я.

— Он — ребенок, который плачет сейчас, — настаивал он.

— Ты понимаешь, что говоришь, дон Хуан?

— Понимаю.

— Это бессмысленно. Как он может быть ребенком теперь, если он был ребенком, когда я сам был ребенком?

— Это ребенок, и он плачет сейчас, — настаивал он.

— Объясни мне это, дон Хуан.

— Нет. Ты должен объяснить это мне. Я совершенно не мог его понять.

— Он плачет! Он плачет! — гипнотизирующим тоном продолжал дон Хуан. — И он крепко держит тебя. Ему больно! Ему больно! Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он становится на колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос, как пуговица. Да! Это нос пуговицей.

У меня в ушах зажужжало, и я потерял ощущение, что нахожусь в доме дона Хуана. Слова «нос пуговицей» мгновенно перенесли меня в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом пуговицей! Дон Хуан незаметно проложил путь в одну из самых скрытых областей моей жизни. И тут я понял, о каком обещании он говорил. У меня появилось ощущение радости, отчаяния, благоговения перед доном Хуаном и его великолепным маневром. Как, черт побери, он узнал о мальчике с носом пуговицей из моего детства? Я был так возбужден воспоминанием, которое дон Хуан разбудил во мне, что память перенесла меня назад, ко времени, когда мне было восемь лет. Моя мать умерла за два года до этого, и я провел самые адские годы жизни, переезжая от одной сестры моей матери к другой; они заменяли мою мать, заботясь обо мне по очереди два месяца каждая. У каждой из моих теток была большая семья, и, невзирая на то что тетки были заботливы и добры, со мной соперничали двадцать два двоюродных брата и сестры. Их бессердечность иногда поражала. Я чувствовал, что меня окружают враги, и в последующие мучительные годы вел отчаянную и отвратительную войну. Наконец каким-то до сих пор непонятным мне способом я добился успеха в покорении всех своих двоюродных родственников. Я и вправду стал победителем. У меня не было больше идущих в счет соперников. Но я не знал этого, так же как не знал способа остановить свою войну, которая распространилась на школу.

Классы сельской школы, куда я ходил, были смешанными, и первый и третий были разделены только пустым местом между партами. Это там я встретил маленького мальчика с плоским носом, которого дразнили «пуговичный нос». Он был первоклассник. Я дразнил его просто так, не желая ничего дурного. Но он, казалось, любил меня, несмотря на все, что я делал ему. Он обычно следовал за мной повсюду и даже хранил в тайне, что это я нес ответственность за некоторые проделки, которые поставили в тупик директора. И все равно я дразнил его. Однажды я нарочно опрокинул тяжелую классную доску; она упала на него; парта, за которой он сидел, смягчила удар, но все же у него сломалась ключица. Он упал. Я помог ему встать и увидел боль и испуг в его глазах, когда он смотрел на меня и держался за меня. Шок при виде его боли и его искалеченной руки был больше, чем я мог вынести. Много лет я упорно боролся против своих родственников и победил; я покорил своих врагов и чувствовал себя могучим до того момента, когда вид плачущего мальчика с носом пуговицей разрушил мои победы. Прямо там я оставил битву. Я решил никогда больше не побеждать — любым путем, которым смогу. Я думал, что ему отрежут руку, и поклялся, что, если маленький мальчик вылечится, я никогда больше не буду победителем. Я отказался от своих побед ради него. Так я это понимал в то время.

Дон Хуан разбередил мучительную рану в моей жизни. Я чувствовал головокружение, потрясение. Неизмеримая печаль проснулась во мне, и я сдался ей. Я ощутил тяжесть своих действий на себе. Воспоминание о маленьком мальчике по имени Хоакин причинило мне такую острую боль, что я заплакал. Я сказал дону Хуану о своей печали, об этом мальчике, у которого никогда ничего не было, об этом маленьком Хоакине, у которого не было денег, чтобы пойти к врачу, и чья рука так и не срослась правильно. И все, что я мог отдать ему, были мои детские победы. Мне стало страшно стыдно.

— Успокойся, чудак, — сказал дон Хуан повелительно. — Ты отдал ему достаточно. Твои победы были сильными, и они были твоими. Ты отдал достаточно. Теперь ты должен изменить свое обещание.

— Как я изменю его? Просто откажусь?

— Обещание не может быть изменено простым отказом от него. Может быть, очень скоро ты узнаешь, что надо делать, чтобы изменить его. Тогда, возможно ты даже будешь видеть.

— Ты можешь дать мне какие-нибудь указания, дон Хуан?

— Ты должен терпеливо ждать, зная, что ты ждешь, и зная, чего ты ждешь. Это путь воина. И если это связано с выполнением твоего обещания, то ты должен отдавать себе отчет в том, что выполняешь его. Потом придет время, когда ожидание закончится и ты не должен будешь больше соблюдать свое обещание. Ты ничего не можешь сделать для этого маленького мальчика. Только он мог бы отменить это событие.

— Но как он может?

— Научившись сводить свои желания к нулю. Пока он думает, что был жертвой, его жизнь будет адом. Пока ты думаешь так же, твое обещание будет действительным. То, что делает нас несчастными, — это желания. Но если мы научимся сводить свои желания к нулю, малейшая вещь, которую мы получим, будет истинным даром. Успокойся, ты сделал хороший дар Хоакину. Быть бедным или хотеть — это только мысль; и точно так же мысль — ненавидеть, или быть голодным, или страдать от боли.

— Я не могу поверить этому, дон Хуан. Как могут голод или боль быть только мыслями?

— Теперь для меня это только мысли. Это все, что я знаю. Я прошел эту ступень. Запомни: сила поступить так — это все, что мы можем противопоставить напору наших жизней; без этой силы мы мусор, пыль на ветру.

— У меня нет сомнений, что ты добился этого, дон Хуан, но как это сможет сделать простой человек вроде меня или маленького Хоакина?

— Это наша задача как отдельных личностей — противостоять силам наших жизней. Я говорил это тебе уже несчетное число раз: только воин может выжить. Воин знает, что он ждет, и знает, чего он ждет; и пока он ждет, он ничего не хочет, поэтому какую бы маленькую вещь он ни получил, она больше, чем он может взять. Если он хочет есть, он найдет путь, потому что он не голоден; если что-нибудь ранит его тело, он находит способ, чтобы остановить это, потому что не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что человек сдался и больше не воин; и сила его голода и боли уничтожает его.

Я хотел дальше отстаивать свою точку зрения, но остановился, потому что понял, что спором, как барьером, пытаюсь защитить себя от разрушительной силы великолепного достижения дона Хуана, которое тронуло меня так глубоко и сильно. Как он узнал? Я подумал, что, может быть, рассказал ему историю о мальчике с носом пуговицей во время одного из своих глубоких состояний необычной реальности. Я не помнил, чтобы я говорил ему об этом, но моя забывчивость в таких условиях была понятна.

— Как ты узнал о моем обещании, дон Хуан?

— Я увидел его.

— Ты увидел его, когда я принимал Мескалито или когда я курил твою смесь?

— Я увидел его сейчас. Сегодня.

— Ты увидел все целиком?

— Опять ты за свое. Я же сказал тебе, что нет смысла говорить о том, на что похоже виденье. Это пустяки.

Я не настаивал больше. Эмоционально я был убежден.

— Я тоже один раз дал клятву, — неожиданно сказал дон Хуан.

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть.

— Я обещал отцу, что буду жить, чтобы уничтожить его убийц. Я носил это обещание с собой долгие годы. Теперь обещание изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-либо. Я не испытываю ненависти к мексиканцам. Я не испытываю ненависти ни к кому. Я узнал, что все бесчисленные пути, которые человек проходит в своей жизни, равны. Угнетатель и угнетенный встречаются в конце, и единственная вещь, которая имеет значение, — это то, что жизнь была слишком короткой для обоих. Сегодня я чувствую печаль не потому, что мои мать и отец умерли так, как умерли; я печалюсь потому, что они были индейцами. Они жили как индейцы и умерли как индейцы и так и не узнали, что были прежде всего людьми.

10

Я вернулся к дону Хуану 30 мая 1969 года и прямо сказал ему, что хочу сделать новую попытку достичь виденья. Он отрицательно покачал головой и засмеялся, и я почувствовал себя обязанным выразить протест. Он сказал, что я должен быть терпелив и что сейчас неподходящее время, но я упрямо настаивал на том, что готов.

Он не казался раздраженным моими постоянными просьбами, но старался тем не менее сменить тему. Я не поддался и попросил его посоветовать, что мне делать, чтобы преодолеть нетерпение.

— Ты должен действовать как воин, — сказал он.

— Как?

— Действовать, как воин учится действуя, а не разговаривая.

— Ты говорил, что воин думает о своей смерти. Я делаю это все время, но, очевидно, этого недостаточно.

Казалось, что в нем прорвалось нетерпение — он даже чмокнул губами. Я сказал, что не хотел его рассердить и что если я не нужен ему здесь, в его доме, то готов уехать обратно в Лос-Анджелес. Дон Хуан мягко похлопал меня по спине и сказал, что никогда не сердится на меня; просто он считал, что я знаю, что значит быть воином.

— Что я должен делать, чтобы жить как воин? — спросил я.

Он снял шляпу, почесал виски, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты любишь, чтобы тебе все обстоятельно объясняли, да?

— Мой ум работает таким образом.

— Он не должен так работать.

— Я не знаю, как измениться. Вот почему я прошу тебя сказать мне точно, что нужно делать, чтобы жить как воин; если бы я знал, то мог бы найти способ приспособить себя к этому.

Он, должно быть, решил, что я шучу, и долго хохотал, хлопая меня по спине.

У меня было чувство, что он может попросить меня уехать каждую минуту, поэтому я быстро сел на соломенный мат лицом к нему и начал задавать вопросы. Я хотел знать, почему я должен ждать.

Он объяснил, что, если я буду пытаться видеть кое-как, прежде чем «залечу раны», которые получил в битве со стражем, может случиться, что я встречу стража снова, даже если не ожидаю этого. Дон Хуан заверил меня, что никто в таком положении не был бы способен пережить эту встречу.

— Ты должен совершенно забыть стража, прежде чем сможешь продолжить путь к виденью, — сказал он.

— Как может кто-то забыть стража?

— Воин должен использовать свою волю и терпение, чтобы забывать. В действительности воин имеет только свою волю и свое терпение, и с ними он создает все, что хочет.

— Но я не воин.

— Ты начал учиться путям магов. У тебя нет больше времени для отступлений или сожалений. Есть время только для того, чтобы жить как воин и работать для достижения терпения и воли, нравится это тебе или нет.

— Как воин работает для этого?

Дон Хуан надолго задумался перед ответом.

— Я думаю, что нет способа говорить об этом, — сказал он наконец. — Особенно о воле. Воля — это нечто весьма особое. Она проявляется загадочно. Нет реального способа рассказать, как ее используют, кроме того, что результаты использования воли поразительны. Может быть, первое, что нужно сделать, — это узнать, что волю можно развить. Воин знает это и продолжает ждать ее. Твоя ошибка в том, что ты не знаешь, что ждешь свою волю. Мой бенефактор говорил, что воин знает, что ждет, и знает, чего ждет. В твоем случае ты знаешь, что ждешь. Ты был здесь со мной много лет, и все же ты не знаешь, чего ты ждешь. Обычному человеку очень трудно, если не невозможно, узнать, чего он ждет. У воина нет проблем, он знает, что ждет свою волю.

— Чем точно является воля? Это решимость вроде решимости твоего внука Люсио иметь мотоцикл?

— Нет, — сказал дон Хуан мягко и улыбнулся. — Это не воля. Люсио только потакает себе. Воля — это нечто другое, нечто очень ясное и мощное, что может направлять наши поступки. Воля — это нечто такое, что человек использует, например, чтобы выиграть битву, которую он, по всем расчетам, должен проиграть.

— Тогда воля, должно быть, то, что мы называем мужеством, — сказал я.

— Нет. Мужество — это нечто другое. Мужественные люди — это надежные люди, благородные люди, вечно окруженные теми, кто толпится вокруг и восхищается; но очень мало мужественных людей имеют волю. Обычно они бесстрашны и очень способны к совершению смелых поступков, отвечающих здравому смыслу; большею частью мужественный человек также внушает страх. Воля, с другой стороны, имеет дело с поразительными задачами, которые побеждают наш здравый смысл.

— Это контроль, который мы можем держать над собой? — спросил я.

— Можно сказать, что это разновидность контроля.

— Как ты думаешь, могу ли я упражнять свою волю, например, отказывая себе в нескольких вещах?

— В таких, как задавание вопросов? — вставил он.

Он сказал это таким насмешливым тоном, что я прекратил писать, чтобы взглянуть на него. Мы оба засмеялись.

— Нет, — сказал он. — Отказывать себе в чем-то — это потакание себе, и я не советую ничего подобного. Поэтому я позволяю тебе задавать все вопросы, какие ты хочешь. Если бы я велел тебе прекратить задавать вопросы, то мог бы искривить свою волю, пытаясь сделать это. Потакание себе путем отказа от чего-то хуже всего; оно заставляет нас верить, что мы совершаем великие дела, тогда как в действительности мы просто застыли внутри себя. Перестать задавать вопросы — это не воля, о которой я говорил. Воля — это сила. И поскольку это сила, она должна быть контролируемой и настроенной, а это требует времени. Я знаю это, и я терпелив с тобой. Когда я был в твоем возрасте, я был так же импульсивен, как и ты, но изменился. Наша воля действует независимо от нашего потакания себе. Например, твоя воля уже приоткрывает твой просвет мало-помалу.

— О каком просвете ты говоришь?

— В нас есть просвет — как мягкий участок на голове ребенка, который закрывается с возрастом и открывается, когда развиваешь свою волю.

— Где этот просвет?

— В местах твоих светящихся волокон, — сказал он, показывая на свою брюшную область.

— На что он похож? Для чего он?

— Это отверстие. Оно дает воле просвет, чтобы та могла вылететь подобно стреле.

— Воля — это предмет? Или подобна предмету?

— Нет. Я просто сказал так, чтобы ты мог понять. То, что маг называет волей, — это сила внутри нас самих. Это не мысль, не предмет, не желание. Перестать задавать вопросы — не является волей, потому что для этого нужно думать и хотеть. Воля — это то, что заставляет тебя побеждать, когда твои мысли говорят тебе, что ты побежден. Воля — это то, что делает тебя неуязвимым. Воля — это то, что позволяет магу проходить сквозь стены, сквозь пространство, на луну, если он хочет.

Я ничего больше не хотел спрашивать. Я устал и был несколько напряжен. Я боялся, что дон Хуан собирается попросить меня уйти, и это беспокоило.

— Пойдем на холмы, — сказал он неожиданно и встал. По пути он снова начал говорить о воле и смеялся над моим замешательством из-за того, что я не мог записывать на ходу. Он описал волю как силу, которая была истинным звеном между людьми и миром. Очень тщательно он объяснил, что мир — это все, что мы воспринимаем, каким бы способом мы ни делали это. Дон Хуан подчеркнул, что «восприятие мира» заключает в себе процесс понимания всего, что предстает перед нами. Это особое «восприятие» совершается нашими чувствами и нашей волей.

Я спросил его, не является ли воля шестым чувством. Он сказал, что она скорее отношение между нами самими и воспринимаемым миром.

Я предложил, чтобы мы остановились и я мог сделать заметки в блокноте. Он засмеялся и продолжал идти.

Этой ночью он не велел мне уезжать, а на следующий день после завтрака сам возобновил разговор о воле.

— То, что ты сам называешь волей, — это характер и крутой нрав, — сказал он. — То, что маг называет волей, — это сила, которая выходит изнутри и прикрепляется к внешнему миру. Она выходит через живот, прямо здесь, где находятся светящиеся волокна.

Он потер свой пупок, указывая место.

— Я говорю, что она выходит отсюда, потому что можно почувствовать, как она выходит.

— Почему ты называешь это волей?

— Я не называю ее никак. Мой бенефактор называл его волей, и другие люди знания называют его волей.

— Вчера ты сказал, что можно воспринимать мир как чувствами, так и волей. Как это возможно?

— Средний человек может «схватить» вещи мира только своими руками, или глазами, или ушами, но маг может схватывать их также своим носом, языком или своей волей, особенно своей волей. На самом деле я не могу описать, как это делается, но ты и сам, например, не можешь описать, как ты слышишь. Так случается, что я тоже могу слышать, поэтому мы можем говорить о том, что слышим, но не о том, как мы слышим. Маг использует свою волю для того, чтобы воспринимать мир. Однако это восприятие не похоже на слух. Когда мы смотрим на мир или когда слышим его, мы получаем впечатление, что он вне нас и что он реален. Когда мы воспринимаем мир нашей волей, мы знаем, что он не настолько «вне нас» и не так «реален», как мы думаем.

— Воля то же самое, что и виденье!

— Нет, воля — это сила, могущество. Виденье — это не сила, а скорее способ проходить сквозь вещи. Маг может иметь очень сильную волю и все же не видеть, что означает, что только человек знания воспринимает мир и своими чувствами, и своей волей, и своим виденьем.

Я сказал ему, что мне ясно меньше, чем когда-либо, как использовать волю, чтобы забыть стража. Это заявление и мое недоумение, казалось, развеселили его.

— Я уже повторял тебе, что, когда ты говоришь, ты только запутываешься, — сказал он и засмеялся. — Но, по крайней мере, теперь ты знаешь, что ждешь свою волю. Ты до сих пор не знаешь, что это такое или как это может с тобой случиться. Поэтому тщательно следи за всем, что делаешь. Та самая вещь, которая может помочь тебе развить свою волю, находится среди всех тех мелочей, которые ты делаешь.

Дона Хуана не было все утро; он вернулся вскоре помеле полудня со связкой сухих растений, кивком дал мне знак помочь ему, и мы работали в полном молчании несколько часов, сортируя растения. Закончив, мы сели отдохнуть, и он доброжелательно улыбнулся мне.

Я сказал ему очень серьезно, что перечитал свои записи и так и не могу понять, что значит быть воином и что представляет собою идея воли.

— Воля — не идея, — сказал он.

Это был первый случай, когда он разговаривал со мной целый день.

После долгой паузы он продолжал:

— Мы различны, ты и я. Наши характеры непохожи. Твоя природа более насильственна, чем моя. Когда я был в твоем возрасте, я был не насильственным, а злобным; ты же — наоборот. Мой бенефактор был таким же; его бы полностью устроило быть твоим учителем. Он был великим магом, но не видел, как вижу я. или Хенаро. Я понимаю мир и живу, руководствуясь своим виденьем. Мой бенефактор, с другой стороны, должен был жить как воин. Если человек видит, то он не должен жить как воин или как кто-нибудь еще, так как он может видеть вещи такими, какие они есть в действительности, и соответственно направлять свою жизнь. Но, принимая во внимание твой характер, я сказал бы, что ты можешь никогда не научиться видеть, и в этом случае тебе придется прожить всю свою жизнь как воину.

Мой бенефактор говорил, что человек, вступивший на путь магии, постепенно начинает сознавать, что обычная жизнь навсегда оставлена позади, что знание в действительности пугающая вещь, что средства обычного мира больше не будут буферами для него и что он должен приспособиться к новому образу жизни, если собирается выжить. Первая вещь, которую ему надо сделать, — это захотеть стать воином; это очень важный шаг и решение. Пугающая природа знания на оставляет никакой альтернативы — только стать воином.

К тому времени, когда знание становится пугающим делом, человек также осознает, что смерть является незаменимым партнером, который сидит рядом с ним на одной циновке. Каждая капля знания, которая становится энергией, имеет своей центральной силой смерть. Смерть делает завершающий мазок, и все, чего касается смерть, действительно становится силой.

Человек, который идет путями магии, встречается с возможностью уничтожения на каждом повороте пути и неизбежно начинает остро осознавать свою смерть. Без осознания смерти он будет только обычным человеком, погрязшим в обычных поступках. У него будет отсутствовать необходимая потенция, которая преобразует его обычное время на земле в волшебную силу.

Таким образом, чтобы быть воином, человек должен прежде всего — и правильно, что это так, — остро сознавать свою собственную смерть. Но озабоченность смертью заставит любого из нас фокусироваться на самом себе, а это ослабляет. Поэтому следующая вещь, которая необходима, чтобы стать воином, — это отрешенность. Мысль о неминуемой смерти, вместо того чтобы стать навязчивой идеей, перестает играть роль.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Он, казалось, ожидал замечаний.

— Ты понимаешь? — спросил он.

Понимая то, что он говорит, я лично не мог увидеть, как кто-либо может прийти к чувству отрешенности; я сказал, что с точки зрения моего собственного ученичества я уже пережил момент, когда знание стало устрашающим. Я также мог правдиво сказать, что больше не нахожу поддержки в обычных обстоятельствах моей повседневной жизни. И я хотел или, может быть, даже больше, чем хотел, — я нуждался в том, чтобы жить как воин.

— Теперь ты должен отрешиться, — сказал он.

— От чего?

— Отрешиться от всего.

— Это невозможно. Я не хочу быть отшельником.

— Быть отшельником — это потакание себе, и я никогда не имел этого в виду. Отшельник не отрешен, так как он сознательно предается отшельничеству. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может предаваться чему-либо. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может отказать себе в чем-то. Человек такого сорта, однако, ничего не жаждет, потому что приобрел молчаливую страсть к жизни и ко всем вещам жизни. Он знает, что его смерть охотится за ним и не даст ему времени привязаться к чему-либо, поэтому он испытывает, без алчности, все и вся.

Отрешенный человек, который знает, что у него нет возможности отбиться от смерти, имеет только одну вещь, чтобы поддержать себя, — силу своих решений. Он должен быть, так сказать, хозяином своего выбора. Он должен полностью понимать, что его выбор — это его ответственность, и если однажды он сделал его, то нет больше времени для сожалений или упреков. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не позволяет ему привязываться к чему-либо.

И, таким образом, с помощью осознания своей смерти, с помощью своей отрешенности и силы своих решений воин организует свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его и делает отрешенным и безмолвно страстным; сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожаления, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее; и поэтому он выполняет все, что должен выполнить, со вкусом и страстной эффективностью.

Когда человек ведет себя таким образом, то можно справедливо сказать, что он воин и приобрел терпение!

Дон Хуан спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь сказать, и я заметил, что задача, которую он описал, потребовала бы целой жизни. Он сказал, что я очень много возражаю ему, но он знает, что я веду себя или, по крайней мере, стараюсь вести себя в своей повседневной жизни как воин.

— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это хорошая практика.

Я жестом изобразил когти и зарычал, и он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:

— Когда воин приобрел терпение, то он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на циновке, они друзья. Его смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что знает, что ждет свою волю; и однажды он добьется успеха в выполнении чего-то, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего невероятного поступка. Но по мере того как он продолжает совершать невозможные поступки или по мере того как невероятные вещи продолжают случаться с ним, он начинает осознавать, что проявляется какого-то рода сила. Сила, которая исходит из его тела, в то время как он продвигается по пути знания. Сначала она подобна зуду на животе или теплому месту, которое нельзя успокоить; затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.

Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появилось странное чувство относительно вещей. Он замечает, что может трогать все, что хочет, тем чувством, которое исходит из его тела, из точки, находящейся прямо под или над пупком. Это чувство и есть воля, и когда он способен хватать им, то можно справедливо сказать, что воин — маг и что он достиг цели.

Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Мне нечего было сказать. Меня сильно смущала мысль, что маг должен испытывать боль и конвульсии, но мне было неудобно спрашивать его, должен ли я также проходить через это. Наконец, после долгого молчания, я спросил его, и он рассмеялся, как будто ждал моего вопроса. Он сказал, что боль не была абсолютно необходимой; он, например, никогда не испытывал ее, и воля просто пришла к нему.

— Однажды я был в горах, — сказал он, — и наткнулся на пуму, самку; она была большая и голодная. Я побежал, и она побежала за мной. Я влез на скалу, и она остановилась в нескольких футах, готовая прыгнуть. Я бросал в нее камни. Она зарычала и кинулась на меня. И тогда моя воля полностью проявилась, и я остановил ее волей до того, как она прыгнула. Я ласкал ее своей волей. Я в прямом смысле тер ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла, а я побежал, как сукин сын, пока она не пришла в себя.

Дон Хуан сделал очень комичный жест, изображающий человека, бегущего для спасения жизни и придерживающего свою шляпу.

Я сказал ему, что мне не нравится, что меня ожидают только самки горных львов или конвульсии, если я стану искать волю.

— Мой бенефактор был магом большой силы, — продолжал он. — Он был воин до мозга костей. Его воля действительно была его самым чудесным достижением. Но человек может пойти еще дальше этого — человек может научиться видеть. После того, как он научится видеть, он больше не должен жить как воин или быть магом. Научившись видеть, человек становится всем, становясь ничем. Он, так сказать, исчезает и тем не менее остается здесь. Я бы сказал, что это то время, когда человек может быть всем или получить все, что он пожелает. Но он ничего не желает, и вместо того, чтобы играть с окружающими его людьми, как игрушками, он встречает их в самой гуще их глупости. Единственная разница между ними состоит в том, что человек, который видит, контролирует свою глупость, в то время как окружающие его люди этого не могут. Человек, который видит, не имеет больше активного интереса к окружающим его людям. Виденье уже отделило его абсолютно от всего, что он знал прежде.

— Одна лишь мысль о том, чтобы отрешиться от всего, что я знаю, вгоняет в дрожь, — сказал я.

— Ты, наверно, шутишь! Вещь, которая должна вгонять тебя в дрожь, — это не иметь впереди ничего, кроме перспективы всю жизнь делать то же самое, что ты всегда делал. Подумай о человеке, который из года в год сажает хлеб, до тех пор пока не становится слишком старым и усталым, чтобы подняться, и поэтому валяется, как старая собака. Его мысли и чувства — лучшее в нем — ползут бесцельно к единственному, что он когда-либо делал: сажать хлеб. Для меня это самая пугающая неудача, которая только может быть. Мы люди, и наш жребий — учиться и проникать в непостижимые новые миры.

— Действительно, есть какие-то новые миры для нас? — спросил я наполовину жестом.

— Мы не исчерпали ничего, дурак, — сказал он повелительным жестом. — Виденье — для безупречных людей. Настрой свой дух теперь же, стань воином, научись видеть; и тогда ты узнаешь, что новым мирам для нашего восприятия нет конца.

11

Дон Хуан не отправил меня домой после того, как я выполнил его поручения, как он делал последнее время. Он сказал, что я могу остаться, а на следующий день, 28 июня 1969 года, как раз перед полуднем, сообщил, что я буду курить снова.

— Я должен буду снова видеть стража?

— Нет, с этим все. Это нечто другое.

Дон Хуан спокойно наполнил свою трубку курительной смесью, зажег ее и вручил мне. Я не испытывал опасений. Приятная сонливость сразу же охватила меня. Когда я докурил полную чашечку смеси, дон Хуан взял трубку и помог мне встать. Мы сидели лицом друг к другу на двух соломенных циновках, которые он положил в центре комнаты. Он сказал, что мы направляемся на короткую прогулку, и убеждал меня идти, слегка подталкивая. Я шагнул, и мои ноги подогнулись. Я не почувствовал никакой боли, когда мои колени ударились в пол. Дон Хуан взял меня за руку и снова помог мне встать на ноги.

— Ты должен идти, — сказал он, — тем же способом, каким вставал в прошлый раз. Ты должен использовать свою волю.

Я, казалось, прилип к земле. Попытавшись шагнуть правой ногой, я чуть не потерял равновесие. Дон Хуан поддержал мою правую руку возле подмышки и слегка толкнул меня вперед, но ноги не держали меня, и я бы упал лицом вниз, если бы дон Хуан не схватил меня за руку и не удержал от падения. Он держал меня под правую руку и наклонял к себе. Я ничего не чувствовал, но был уверен, что моя голова лежит на его плече — я видел комнату в наклонной перспективе. Он протащил меня в этом положении вокруг веранды. Мы обошли ее дважды с большим трудом; наконец, я полагаю, мой вес стал таким большим, что он был вынужден опустить меня на землю. Я знал, что он не мог сдвинуть меня. Это было так, как если бы часть меня намеренно хотела стать тяжелой, как свинец. Дон Хуан не делал никаких усилий, чтобы поднять меня. Я попытался улыбнуться ему, и он засмеялся; затем он наклонился и похлопал меня по животу. У меня возникло необычное ощущение. Оно не было болезненным, или приятным, или чем-нибудь, о чем я мог подумать. Это было скорее толчком. Дон Хуан немедленно начал переворачивать меня. Я ничего не чувствовал; я заключил, что он переворачивает меня, потому, что вид веранды смещался в соответствии с круговым движением. Когда дон Хуан привел меня в положение, в которое хотел, он отступил назад.

— Встань! — сказал он мне повелительно. — Встань, как ты делал это в прошлый раз. Не занимайся пустяками. Ты знаешь, как вставать. Теперь встань!

Я настойчиво пытался вспомнить действия, которые выполнял в таких случаях, но не мог ясно думать — словно у моих мыслей была собственная воля, как я ни старался взять их под контроль. Наконец мне пришло в голову, что если я скажу «вверх», как делал раньше, то непременно встану. Я сказал «вверх» громко и отчетливо, но ничего не случилось.

Дон Хуан посмотрел на меня с явным неудовольствием, а затем пошел мимо меня к двери. Лежа на левом боку, я полностью видел пространство перед его домом; я лежал спиной к двери, поэтому, когда он обошел вокруг меня, я немедленно заключил, что он ушел в дом.

— Дон Хуан! — позвал я громко, но он не отвечал.

У меня возникло непреодолимое чувство бессилия и отчаяния. Я хотел встать и говорил «вверх» снова и снова, как будто это было магическое слово, которое заставило бы меня сдвинуться. Ничего не случилось. Потом я расстроился и разозлился; хотелось биться головой о землю и плакать. Прошло несколько мучительных моментов, в течение которых я пытался двигаться или говорить, но не мог сделать ни того, ни другого. Я был полностью неподвижен, парализован.

— Дон Хуан, помоги мне! — сумел я, наконец, промычать.

Дон Хуан вернулся и, смеясь, сел передо мной. Он сказал, что я стал истеричным и что все, что я переживаю, не имеет значения. Он поднял мою голову и посмотрел прямо на меня, сказав, что на меня напал притворный страх. Он велел мне не беспокоиться.

— Твоя жизнь усложнена, — сказал он. — Избавься от всего, что заставляет тебя выходить из себя. Оставайся здесь, успокойся и приведи себя в порядок.

Он положил мою голову на землю. Он шагнул через меня, и все, что я мог воспринять, было шарканьем его сандалий, когда он уходил.

Моим первым импульсом снова было беспокойство, но я не мог собрать энергию, чтобы втянуться в него. Вместо этого я перешел в необыкновенное состояние ясности; чувство легкости окутало меня. Я знал, какая сложность была в моей жизни. Это был мой маленький мальчик. Я хотел стать его отцом больше всего на свете. Мне нравилась мысль о формировании его характера и о том, что я мог бы брать его на прогулки и учить его, «как жить», и все же я очень не хотел, чтобы его жизнь стала похожей на мою, — но это было именно то, что я должен был бы сделать, подчинить его силой или набором искусных аргументов и поощрений, которые мы называем пониманием.

«Я должен отпустить его, — подумал я, — я не должен цепляться за него. Я должен оставить его в покое».

Мои мысли вызвали ужасную меланхолию. Я заплакал. Мои глаза наполнились слезами, и вид веранды расплылся. Внезапно у меня появилась большая потребность встать и найти дона Хуана, чтобы рассказать ему о моем маленьком мальчике; следующее, что я понял, — что смотрю на веранду стоя. Я повернулся к фасаду дома и обнаружил перед собой дона Хуана. Очевидно, он стоял позади меня все время.

Хотя я не чувствовал своих шагов, должно быть, я подошел к нему, потому что я двигался. Дон Хуан приблизился ко мне, улыбаясь, и подхватил меня под руки. Его лицо было очень близко ко мне.

— Хорошо, отлично, — сказал он ободряюще.

В это мгновение я осознал, что происходит что-то необычное. Сначала у меня было чувство, что я только вспоминаю событие, которое случилось несколько лет раньше. Однажды в прошлом я видел лицо дона Хуана очень близко; я курил его смесь, и у меня тогда было чувство, что лицо дона Хуана погрузилось в бак с водой. Оно было огромным, светящимся и двигалось. Видение было таким недолгим, что я не успел «ухватить» его. На этот раз, однако, дон Хуан держал меня, его лицо было на расстоянии не более фута от моего, и у меня было время рассмотреть его. Когда я встал и повернулся, то определенно видел дона Хуана; «дон Хуан, которого я знаю», определенно подошел ко мне и держал меня. Но когда я сфокусировал глаза на его лице, то не увидел дона Хуана, как привык его видеть; вместо этого я увидел перед глазами большой предмет. Я знал, что это было лицо дона Хуана, но все же это знание не вытекало из моего восприятия; это было скорее логическое заключение с моей стороны; в конце концов моя память подтвердила это мгновением раньше: «дон Хуан, которого я знаю», держал меня под руки. Поэтому необычный светящийся предмет напротив меня должен был быть лицом дона Хуана; в нем было что-то знакомое, однако он ничуть не напоминал то, что я назвал бы «настоящим» лицом дона Хуана. То, на что я смотрел, было круглым предметом, который имел свое собственное свечение. Каждая часть в нем двигалась. Я воспринимал сдержанное, волнообразное, ритмическое течение; это было так, словно его текучесть заключалось в нем самом, не выходя за его пределы; и все же объект перед моими глазами медленно тек в любом месте своей поверхности. У меня мелькнула мысль, что это медленно течет жизнь. Действительно, он был таким живым, что я втянулся в разглядывание этого движения. Мерцание было гипнотизирующим. Оно все больше и больше поглощало меня, до тех пор, пока я уже не мог больше различать, что это за феномен перед моими глазами.

Я ощутил внезапный толчок; светящийся предмет стал размытым, как будто что-то трясло его, и затем потерял свое свечение и стал плотным и твердым. Потом я увидел знакомое темное лицо дона Хуана. Он спокойно улыбался. Вид его «настоящего» лица сохранялся мгновение, а затем оно снова приобрело свечение, блеск и переливчатость. Это был не свет, каким я привык ощущать свет, и даже не сияние; скорее это было движение, неправдоподобно быстрое мерцание чего-то. Светящийся предмет снова начал подскакивать вверх и вниз, и это разрушало его волнообразную целостность. Свечение уменьшалось как бы толчками до тех пор, пока он снова не стал «плотным» лицом дона Хуана, таким, каким я видел его в обычной жизни. В этот момент я смутно понял, что дон Хуан трясет меня, даже говорит мне что-то. Я не понимал, что он говорит, но, поскольку он продолжал трясти меня, я, наконец, услышал.

— Не смотри на меня. Не смотри на меня, — говорил он. — Отведи взгляд. Убери свой взгляд. Переведи свои глаза.

Сотрясение моего тела заставило меня отвести взгляд; очевидно, когда я не всматривался в лицо дона Хуана, то не видел светящегося предмета. Когда я отвел глаза от его лица и смотрел на него, так сказать, краешком глаза, то мог ощущать его плотность; то есть я мог ощущать трехмерного человека; практически не глядя на него, я мог воспринимать все его тело, но когда я фокусировал взгляд, лицо сразу становилось светящимся объектом.

— Не смотри на меня вообще, — сказал дон Хуан серьезно.

Я отвел глаза и уставился в землю.

— Не фиксируй свой взгляд ни на чем, — повелительно сказал дон Хуан и шагнул в сторону, чтобы помочь мне идти.

Я не чувствовал шагов и не понимал, как мне удается идти, однако с помощью дона Хуана, державшего меня за плечо, мы прошли весь путь к задней стороне его дома. Мы остановились у оросительной канавы.

— Теперь вглядись в воду, — велел мне дон Хуан.

Я посмотрел на воду, но не мог вглядеться в нее. Почему-то ее движение отвлекало. Дон Хуан шутливо убеждал меня упражнять мою «способность пристального созерцания», но я не мог сосредоточиться. Я снова уставился на лицо дона Хуана, но свечение больше не появлялось.

Я начал испытывать необычайный зуд во всем теле, будто все оно затекло; мускулы моих ног начали подергиваться. Дон Хуан столкнул меня в воду, и я упал на дно. Он, по-видимому, держал мою правую руку, когда толкнул меня, и когда я ударился о мелкое дно, он вытянул меня обратно.

Мне потребовалось долгое время, чтобы восстановить контроль над собой. Когда мы вернулись через несколько часов к дому, я попросил его объяснить мои переживания. Переодеваясь в сухое, я возбужденно описал ему то, что я воспринимал, но он отбросил весь мой отчет, сказав, что в этом не было ничего важного.

— Большое дело! — сказал он насмешливо. — Ты видел свечение. С ума сойти.

Я хотел объяснений, но он встал и сказал, что должен уйти. Было почти пять часов пополудни.

На следующий день я опять стал настаивать на обсуждении моего необычного переживания.

— Это было виденье, дон Хуан? — спросил я.

Он был спокоен и таинственно улыбался, в то время как я продолжал требовать ответа.

— Можно сказать, что виденье до некоторой степени походит на это, — сказал он наконец. — Ты глядел на мое лицо и увидел его сияющим, но это было все же мое лицо. Просто дымок заставляет каждого смотреть таким образом. Это пустяки.

— Но каким способом отличить виденье?

— Когда видишь, то в мире больше нет привычных черт. Все является новым. Все никогда не случалось прежде. Мир становится неописуемым!

— Почему ты говоришь — неописуемым, дон Хуан? Что делает его неописуемым?

— Нет больше ничего знакомого. Все, на что ты глядишь, становится ничем! Вчера ты не видел. Ты пристально смотрел на мое лицо, и, так как я нравлюсь тебе, ты заметил мое свечение. Я был не чудовищем, вроде стража, а красивым и интересным. Но ты не видел меня. Я не превратился в ничто перед тобой. Однако ты добился успеха. Ты сделал первый настоящий шаг к виденью. Единственным недостатком было то, что ты сосредоточился на мне, а в этом случае я для тебя ничем не лучше стража. Ты не выдержал в обоих случаях и не видел.

— Вещи исчезают? Как они становятся ничем?

— Вещи не исчезают. Они не пропадают, если это то, что ты имеешь в виду; они просто становятся ничем и тем не менее остаются здесь.

— Как это может быть, дон Хуан?

— У тебя чертовское пристрастие к разговорам! — воскликнул дон Хуан с серьезным лицом. — Я думаю, что мы неправильно определили твое обещание. Может, в действительности ты обещал никогда не прекращать болтовни?

Тон дона Хуана был строгим. Выражение лица было озабоченным. Я хотел засмеяться, но не посмел. Я думал, что дон Хуан серьезен, но это было не так. Он захохотал. Я сказал ему, что если я не говорю, то становлюсь очень нервным.

— Тогда пойдем гулять, — сказал он.

Он привел меня ко входу в каньон у подножия холмов. Это было примерно в часе ходьбы. Мы отдохнули короткое время, и затем он повел меня через густой пустынный подлесок к источнику, то есть к месту, где, как он сказал, был источник. Оно было таким же сухим, как любое другое место в округе.

— Сядь в центре источника, — велел он мне. Я повиновался и сел.

— Ты тоже собираешься здесь сидеть? — спросил я.

Я увидел, что он устраивает место, чтобы сесть, метрах в двадцати от меня, около камней на склоне горы.

Он сказал, что собирается наблюдать за мной оттуда. Я сел, прижав колени к груди. Он поправил мою позу, велев, чтобы я поджал левую ногу под себя, а правую согнул, подняв колено вверх. Моя правая рука должна была упираться кулаком в землю, а левая рука наискось лежала на груди. Он велел мне повернуться лицом к нему и оставаться в этом положении, расслабясь, но не «теряя себя». Затем он вынул беловатый шнур из своего мешка (он выглядел, как большая петля), обернул его вокруг своей шеи, туго натянул левой рукой и дернул натянутый шнур правой. Тот издал монотонный вибрирующий звук.

Ослабив натяжение, он посмотрел на меня и сказал, что я должен выкрикивать особое слово, если почувствую, что ко мне что-то приближается, когда он дергает шнур.

Я спросил, что должно было напасть на меня, и он сказал, чтобы я заткнулся. Он показал рукой, что собирается начать, но не начал; вместо этого он дал мне еще одно предостережение. Он сказал, что если нечто очень угрожающе приблизится ко мне, я должен буду принять боевое положение, которое он показывал мне несколько лет назад; оно заключалось в том, что я танцевал, постукивая по земле носком левой ноги, одновременно энергично хлопая ладонью по своему правому бедру. Боевое положение было частью оборонительной техники, которая использовалась в случаях крайней необходимости и при опасности.

У меня появилось мрачное предчувствие. Я хотел спросить, зачем мы пришли сюда, но он не дал мне времени и начал дергать шнур. Он делал это различными способами, с постоянным интервалом в двадцать секунд. Я заметил, что когда он дергал шнур, то увеличивал натяжение, и ясно видел, что его рука и шея дрожат от напряжения. Звук стал более ясным, и тогда я понял, что он добавлял странный выкрик каждый раз, когда дергал шнур. Одновременное звучание натянутого шнура и человеческого голоса производило странный сверхъестественный звук.

Я не чувствовал ничего, что приближалось бы ко мне, но вид дона Хуана и производимый им жуткий звук привели меня почти в состояние транса.

Дон Хуан ослабил натяжение шнура и посмотрел на меня. Играя, он стоял спиной ко мне и лицом на юго-восток, как и я; расслабившись, он повернулся ко мне лицом.

— Не смотри на меня, когда я играю, — сказал он. — Но не закрывай глаз. Ни за что. Смотри на землю перед собой и слушай.

Он снова натянул шнур и начал играть. Я смотрел в землю и концентрировался на звуке, который он производил. Никогда прежде в жизни я не слышал такого.

Я был очень напуган. Жуткий звук наполнил узкий каньон и начал возвращаться ко мне эхом от всех его стен. Дон Хуан, должно быть, заметил это и увеличил натяжение своего шнура. Хотя он изменил высоту тона, эхо, казалось, стало тише, а затем словно сконцентрировалось в одной точке на юго-востоке.

Дон Хуан уменьшал натяжение шнура постепенно, до тех пор, пока я не услышал заключительный глухой звук. Он положил шнур в мешок, подошел ко мне и помог мне встать. Тогда я заметил, что мускулы моих рук и ног одеревенели, подобно камню; я был буквально пропитан потом. Я не подозревал, что вспотел так сильно. Капли пота набежали мне в глаза, и их защипало.

Дон Хуан практически поволок меня прочь. Я пытался сказать что-нибудь, но он зажал мне рот рукой.

Вместо того чтобы покинуть каньон тем же путем, каким мы пришли, дон Хуан пошел в обход. Мы поднялись по склону горы и вышли к холмам очень далеко от устья каньона. К его дому мы шли в полном молчании. Когда мы дошли, было уже темно. Я попытался заговорить снова, но дон Хуан опять зажал мой рот рукой.

Мы не ели и не зажигали керосиновой лампы. Дон Хуан положил мою циновку в своей комнате и указал на нее подбородком. Я понял это как знак, что должен лечь спать.

— Я хочу предложить тебе сделать одну полезную вещь, — сказал мне дон Хуан, как только я проснулся на следующее утро. — Ты начнешь ее сегодня. Времени не так уж много, ты знаешь.

После очередной долгой неловкой паузы я почувствовал себя обязанным спросить:

— Что ты вчера проделывал со мной в каньоне? Дон Хуан захихикал, как ребенок.

— Я просто коснулся духа того источника, — сказал он. — Дух такого типа может быть вызван, когда источник высох и дух удалился в горы. Вчера я, можно сказать, пробудил его ото сна. Но он не имел ничего против этого и указал тебе удачное направление. Его голос исходил из этого направления. — Дон Хуан указал на юго-восток.

— Что это был за шнур, на котором ты играл, дон Хуан?

— Ловец духов.

— Могу я посмотреть на него?

— Нет. Но я сделаю тебе такой же. Или, еще лучше, ты сам сделаешь его себе когда-нибудь, когда научишься видеть.

— Из чего он сделан, дон Хуан?

— Мой — это дикий кабан. Когда у тебя будет свой, ты поймешь, что он живой и может научить тебя различным звукам, которые ему нравятся. Постепенно ты узнаешь своего ловца духов так хорошо, что вместе вы будете производить звуки, исполненные силы.

— Почему ты взял меня к духу источника, дон Хуан?

— Ты очень скоро узнаешь это.

Около 11.30 того же дня мы сидели под его рамадой, где он приготовил для меня свою трубку.

Он велел мне встать, когда мое тело совершенно оцепенело; я сделал это с большой легкостью. Он помог мне пройтись. Я удивился своему контролю — я дважды обошел вокруг рамады сам. Дон Хуан находился рядом, но не руководил мною и не поддерживал меня. Затем он взял меня под руку и отвел к оросительной канаве. Он усадил меня на край канавы, велел мне смотреть на воду и ни о чем больше не думать. Я пытался сфокусировать взгляд на воде, но ее движение отвлекало меня. Мои глаза и мысли начали блуждать по другим предметам вокруг нас. Дон Хуан потряс мою голову и снова велел мне глядеть только на воду и не думать вообще. Он сказал, что смотреть на движущуюся воду трудно, но нужно продолжать попытки. Я пробовал три раза и каждый раз на что-то отвлекался. Дон Хуан каждый раз терпеливо тряс мою голову. Наконец я заметил, что мои глаза и ум сфокусировались на воде; несмотря на ее движение, я погрузился в наблюдение ее текучести. Вода несколько изменилась. Она была однообразно бледно-зеленой; казалось, она стала тяжелее. Я мог видеть рябь при ее движении. Рябь была чрезвычайно отчетливой. А затем у меня появилось ощущение, что я смотрю не на массу движущейся воды, а на картину; перед моими глазами был застывший кусок текущей воды. Рябь была неподвижной. Я мог рассмотреть каждую ее деталь. Затем она начала приобретать зеленое свечение, и из нее медленно заструился какой-то туман зеленого цвета. Туман расходился волнами, и одновременно с этим его зелень сверкала все сильнее, до тех пор, пока не стала ослепительным сиянием, которое покрыло все.

Я не знаю, как долго я находился у канавы. Дон Хуан не прерывал меня. Я был погружен в зеленое свечение ряби. Я чувствовал его повсюду вокруг. Оно успокаивало меня. У меня не было ни мыслей, ни чувств. Все, что было, — это спокойное осознание, осознание сверкающей, успокаивающей зелени.

Чрезвычайный холод и сырость были следующим, что я ощутил. Постепенно я понял, что погружен в канаву. В этот момент вода попала мне в нос, и я закашлялся, проглотив ее. В носу стало зудеть, и я несколько раз чихнул, а встав, чихнул так сильно и звучно, что одновременно перднул. Дон Хуан захлопал в ладоши и расхохотался.

— Если тело пердит, оно живо, — сказал он.

Он знаком предложил мне следовать за ним, и мы пошли к его дому.

Я следил за тем, чтобы сохранить молчание. Я ожидал, что буду в отрешенном и мрачном настроении, но в действительности я не ощущал усталости или меланхолии. Я чувствовал себя жизнерадостно и переоделся очень быстро. Я стал насвистывать. Дон Хуан с любопытством посмотрел на меня и притворился удивленным; он открыл рот и выпучил глаза. Его фигура была очень забавной, и я смеялся несколько дольше, чем это требовалось.

— Ты кривляешься, — сказал он и громко рассмеялся сам.

Я объяснил ему, что не хочу привыкать к мрачному настроению после употребления его курительной смеси; я сказал, что после того, как он вытаскивал меня из канавы во время моих попыток встретить стража, я убедился, что могу видеть, если пристально смотрю на вещи вокруг себя достаточно долго.

— Виденье — это не смотрение и не сохранение покоя, — сказал он. — Виденье — это техника, которую нужно изучить. Или, может быть, это техника, которую некоторые из нас уже знают.

Он уставился на меня, как будто давая понять, что я был одним из тех, кто уже знает технику.

— Ты достаточно силен, чтобы прогуляться? — спросил он.

Я сказал, что чувствую себя прекрасно, что было правдой. Я не был голоден, хотя не ел весь день. Дон Хуан положил хлеб и несколько кусков сушеного мяса в рюкзак, вручил его мне и движением головы велел следовать за ним.

— Куда мы идем? — спросил я.

Он кивнул в сторону холмов. Мы направились к тому же каньону, где был источник, но не вошли в него. Дон Хуан полез на скалы справа, у самого устья каньона. Мы стали подниматься вверх. Солнце находилось почти на горизонте. Был прохладный день, но мне было жарко, и я задыхался. Я едва мог дышать.

Дон Хуан намного опередил меня и был вынужден остановиться, чтобы я смог догнать его. Он сказал, что я в ужасном физическом состоянии и что, пожалуй, идти дальше неразумно. Он позволил мне отдохнуть около часа. Выбрав гладкий, почти круглый валун и велев мне лечь на него, он расположил мое тело на камне, сказав, чтобы я вытянул руки и ноги и свободно их опустил. Моя спина слегка изогнулась, и шея расслабилась, так что голова тоже свободно повисала. Он оставил меня в этом положении примерно на пятнадцать минут, затем велел открыть среднюю часть тела, тщательно отобрал какие-то ветки и листья и наложил их на мой голый живот. Я почувствовал мгновенную теплоту во всем теле. Затем дон Хуан взял меня за ногу и поворачивал до тех пор, пока моя голова не оказалась на юго-востоке.

— Теперь давай позовем этого духа источника, — сказал он.

Я попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на него. Он с силой удержал меня за волосы и сказал, что я нахожусь в очень уязвимом положении, ужасно ослаб физически и должен оставаться спокойным и неподвижным. Все эти особые ветки на мой живот он положил, чтобы защитить меня, и собирается оставаться рядом на случай, если я не смогу позаботиться о себе.

Он стоял у меня за затылком, и я мог видеть его, закатывая глаза. Он взял свой шнурок, натянул его, но затем понял, что я смотрю на него, закатив глаза ко лбу. Он легко стукнул меня по голове костяшками пальцев и велел смотреть в небо, не закрывая глаз и концентрируясь на звуке. Подумав, он добавил, чтобы я не стеснялся прокричать слово, которому он научил меня, если почувствую, что на меня что-то нападает.

Дон Хуан и его «ловец духов» начали с низкого звука. Он медленно увеличивал натяжение, и я начал слышать какой-то отзвук, а затем ясное эхо, которое все время приходило с юго-востока. Натяжение увеличилось. Дон Хуан и его «ловец духов» в совершенстве дополняли друг друга. Струна производила низкую ноту, и дон Хуан менял тон, усиливая натяжение до тех пор, пока нота не становилась пронзительным криком, воющим зовом. Вершиной был жуткий вопль, невообразимый с точки зрения моего опыта.

Звук отражался в горах и эхом возвращался ко мне. Мне показалось, что он приходит прямо ко мне и, должно быть, что-то делает с температурой моего тела. Перед тем как дон Хуан начал все это, мне было очень тепло и удобно, но когда звук достигал высшей точки, я замерзал: зубы непроизвольно стучали, и я действительно чувствовал, как кто-то приближается ко мне. В один момент я заметил, что небо очень потемнело. До этого я не воспринимал неба, хоть и смотрел на него. Со мной случился сильный приступ страха, и я выкрикнул слово, которое сказал мне дон Хуан.

Дон Хуан немедленно начал понижать напряжение своего жуткого зова, но это не принесло мне никакого облегчения.

— Зажми уши, — шепотом велел дон Хуан.

Я закрыл их руками. Через несколько минут дон Хуан совсем остановился и подошел ко мне сбоку. Убрав ветки и листья с моего живота, он помог мне встать и осторожно положил их на камень, где я лежал. Он сложил из них костер и, пока тот горел, растер мой живот другими листьями из своей сумки.

Он зажал мне рот рукой, когда я хотел сказать ему, что у меня ужасная головная боль.

Мы оставались там, пока все листья не сгорели. К тому времени стало совершенно темно. Мы спустились с холма, и у меня стало плохо с желудком.

Пока мы шли вдоль оросительной канавы, дон Хуан сказал, что происшедшего достаточно и мне не следует здесь оставаться. Я попросил его объяснить, что такое дух источника, но он, жестом велев мне замолчать, сказал, что мы поговорим об этом в другое время, а затем умышленно сменил тему и долго рассказывал о виденье. Я выразил сожаление, что не могу писать в темноте. Он, казалось, был очень рад, пояснив, что большую часть времени я не уделяю внимания тому, что он говорит, потому что принял решение все записывать.

Он говорил о виденье как о процессе, не зависящем ни от союзников, ни от техники магии. Маг — это человек, который мог командовать союзником и, таким образом, манипулировать силой союзника себе на пользу, но тот факт, что он командовал союзником, не означал, что он видит. Я напомнил его слова о том, что невозможно видеть, не имея союзника. Дон Хуан очень спокойно заметил, что пришел к убеждению о возможности видеть и все же не командовать союзником. Он чувствовал, что нет причин для невозможности этого, поскольку виденье не имело ничего общего с манипулятивной техникой магии, служащей только для влияния на окружающих людей. Техника виденья, с другой стороны, не воздействовала на людей.

Моя голова была очень ясной. Пока мы шли с доном Хуаном, я не испытывал усталости или сонливости, и не было больше неприятного ощущения в желудке. Я был ужасно голоден, и когда мы добрались до его дома, очень плотно поел.

Потом я попросил рассказать побольше о технике виденья. Он широко улыбнулся и сказал, что я снова стал собой.

— Как это так, — сказал я, — что техника виденья не имеет воздействия на окружающих нас людей?

— Я уже говорил тебе, — сказал он. — Виденье — это не магия. Им все же их легко спутать, потому что человек, который видит, может просто моментально научиться управлять союзником и стать магом. С другой стороны, человек может научиться определенной технике для того, чтобы командовать союзником и таким образом стать магом, и тем не менее он может никогда не научиться видеть. Кроме того, виденье противоположно магии. Виденье заставляет понять незначительность всего этого.

— Незначительность чего, дон Хуан?

— Незначительность всего.

Мы больше не говорили. Я чувствовал себя очень расслабленным и не хотел ничего говорить. Я лежал на спине на соломенной циновке. Подушкой служила моя свернутая куртка. Я чувствовал себя удобно и счастливо и писал свои заметки в течение нескольких часов при свете керосиновой лампы.

Внезапно дон Хуан снова заговорил.

— Сегодня все было очень хорошо, — сказал он. — Ты добился успеха с водой. Духу родника ты нравишься, и он все время помогал тебе.

Тогда я понял, что забыл рассказать ему мое переживание. Я начал описывать, как я воспринимал воду. Он не дал мне продолжить и сказал, что знает — я воспринимал зеленый туман.

— Как ты узнал это, дон Хуан?

— Я видел тебя.

— Что я делал?

— Ничего, ты сидел здесь и пристально смотрел на воду и наконец ощутил зеленый туман.

— Это было виденье!

— Нет. Но это было очень близко. Ты приближаешься. Это меня очень взволновало. Я хотел узнать об этом больше. Он засмеялся над моим рвением, сказав, что всякий может ощутить зеленый туман, потому что это было нечто вроде стража, нечто неизбежно ждущее там, и в этом не было особого достижения.

— Когда я сказал, что ты добился успеха, я имел в виду, что ты не беспокоился, как тогда, когда имел дело со стражем. Если бы ты потерял спокойствие, я должен был бы встряхнуть твою голову и привести тебя назад. Когда человек идет в зеленый туман, его бенефактор должен находиться при нем на случай, если туман начнет заманивать его. Ты можешь выскочить за пределы досягаемости стража сам, но сам не избежишь плена зеленого тумана. По крайней мере, не избежишь вначале. Позже ты сможешь этому научиться. Теперь нас будет интересовать другое.

— Что?

— Можешь ли ты видеть воду.

— Как же я узнаю, что я видел ее или что я вижу!

— Узнаешь. Ты путаешься, только когда говоришь.

12

Во время работы над заметками у меня возникли различные вопросы.

— Зеленый туман, как и стража, необходимо победить для того, чтобы видеть! — спросил я дона Хуана, как только мы сели под его рамадой 8 августа 1969 года.

— Да. Нужно победить все.

— Как мне победить зеленый туман?

— Тем же способом, каким ты должен был победить стража — позволив ему обратиться в ничто.

— А что надо делать?

— Ничего. Для тебя зеленый туман намного легче, чем страж. Духу источника ты нравишься, а вот иметь дело со стражем, конечно, не для твоего темперамента. Ты на самом деле не видел стража.

— Может, потому, что он мне не нравился? Вот если бы я встретил стража, который мне понравился? Должно быть, некоторые люди могут посчитать стража, которого я встретил, красивым существом. Победили бы они его, ведь он бы им понравился?

— Нет! Ты не понял. Не имеет значения, нравится тебе страж или нет. Если ты питаешь к нему чувства, страж останется стражем, чудовищным, прекрасным или любым другим. Если, с другой стороны, у тебя нет чувств к нему, страж станет ничем, но будет по-прежнему перед тобой.

Мысль, что такая громадина, как страж, может стать ничем и все же остаться перед глазами, была абсолютно бессмысленной. Я чувствовал, что это было одной из алогичных предпосылок знания дона Хуана. Однако в то же время я чувствовал, что он мог бы объяснить мне это, и допытывался, что он имел в виду.

— Ты думал, что страж — это нечто знакомое, вот что я имею в виду.

— Но я не думал, что это нечто знакомое.

— Ты думал, что он безобразный. Его размеры были потрясающими. Это было чудовище. Ты знал все эти вещи. Поэтому страж всегда был чем-то знакомым, а пока он был таковым, ты не видел его. Я уже говорил — страж должен стать ничем и все же должен оставаться перед тобой. Он должен оставаться там и в то же время быть ничем.

— Но как же, дон Хуан? Это абсурд!

— Да. Но это виденье. И говорить об этом совершенно бесполезно. Виденье, как я тебе говорил, узнается посредством виденья. Очевидно, у тебя нет проблем с водой. Ты почти видел ее на днях. Вода — это твой конек. Все, что тебе теперь нужно, — это совершенствовать технику виденья. Ты обрел сильного помощника в духе источника.

— У меня есть еще один очень важный вопрос, дон Хуан.

— У тебя может быть сколько угодно очень важных вопросов, но мы не можем говорить о духе источника в этой местности. А лучше всего не думать о нем вообще. Совсем. В противном случае дух тебя заманит, и тогда, считай, нет ничего, что живой человек мог бы для тебя сделать. Поэтому держи рот закрытым и думай о чем-нибудь другом.

Следующим утром, примерно в десять часов, дон Хуан вынул свою трубку из мешочка, наполнил ее курительной смесью, затем вручил мне и велел отнести на берег ручья. Держа трубку двумя руками, я сумел расстегнуть рубашку, сунул трубку за пазуху и крепко держал ее. Дон Хуан принес два соломенных мата и небольшой поднос с углями. Был теплый день. Мы сели на циновки в тени небольшой рощи деревьев бреа у самого края воды. Дон Хуан положил уголь в чашку трубки и велел мне курить. У меня не было ни опасений, ни чувства приподнятости. Я вспомнил, что во время второй попытки увидеть стража, после того как дон Хуан объяснил его природу, я испытывал удивление и благоговение. Но в этот раз, хоть дон Хуан и предупредил, что я действительно могу увидеть воду, у меня не было эмоциональной увлеченности — было только любопытство.

Дон Хуан заставил меня курить вдвое дольше, чем во время предыдущих попыток. В определенный момент он наклонился и прошептал в мое правое ухо, что собирается научить меня, как использовать воду для того, чтобы двигаться. Я чувствовал его лицо очень близко, как будто он приставил рот к моему уху. Он сказал, чтобы я не смотрел пристально на воду, а фокусировал глаза на ее поверхности и фиксировал взгляд до тех пор, пока вода не превратится в зеленый туман. Он повторял еще и еще, что я должен сосредоточить все свое внимание на тумане до тех пор, пока не перестану видеть что-нибудь другое.

— Смотри на воду перед собой, — слышал я его голос, — но не позволяй ее звуку унести тебя, я никогда не смогу найти тебя и привести обратно. Теперь войди в зеленый туман и прислушивайся к моему голосу.

Я слушал и понимал его с чрезвычайной ясностью. Я начал внимательно смотреть на воду и испытал необычное ощущение физического удовольствия — зуд; неопределенное счастье. Я долго глядел, но не замечал зеленого тумана. Я чувствовал, что мои глаза выходят из фокуса и я должен бороться, чтобы удерживать взгляд на воде; наконец, я больше не мог контролировать их и был вынужден закрыть их, или мигнуть ими, или, возможно, просто потерял способность фокусировать их; во всяком случае, в этот самый момент вода остановилась — она перестала двигаться. Она начала слабо шипеть, как будто в ней были пузырьки углекислого газа, которые сразу лопались. На мгновение я увидел шипение как медленное расширение зеленого вещества. Это был безмолвный взрыв; вода взорвалась и превратилась в сверкающий зеленый туман, который расширялся до тех пор, пока не окутал меня.

Я оставался взвешенным в нем до тех пор, пока очень резкий непрерывный шум не сотряс все вокруг; туман словно свернулся в обычную картину поверхности воды. Резкий шум был выкриком дона Хуана около моего уха: «Э-э-э-й!» Он велел прислушиваться к его голосу, вернуться назад в туман и ждать там до тех пор, пока он не позовет. Я сказал: «О'кей» по-английски — и услышал его хохот.

— Пожалуйста, не разговаривай, — сказал он. — Не выдавай мне больше никаких «О'кей».

Я слышал его очень хорошо. Звук его голоса был мелодичным и, главное, дружественным. Я знал это, не думая; это было убеждение, которое появилось у меня, а затем прошло.

Голос дона Хуана приказал мне сосредоточить все внимание на тумане, но не сдаваться ему. Он опять сказал, что воин не сдается ничему, даже своей смерти. Я погрузился в туман и снова заметил, что это был совсем не туман или, по крайней мере, не то, что я понимал под туманом. Туманоподобный феномен состоял из крошечных пузырьков, круглых предметов, которые входили в мою область «наблюдения» и удалялись из нее, уплывая. Я некоторое время наблюдал их движение, а затем громкий, отдаленный шум отвлек мое внимание, я потерял способность сосредоточиваться и больше не воспринимал крошечные пузырьки. Все, что я сознавал, — это зеленое, аморфное, туманообразное свечение. Я услышал громкий шум снова, гораздо ближе, — это был голос дона Хуана. Он говорил мне, чтобы я следил за ним, потому что его голос был единственным моим проводником. Он велел мне смотреть на берег ручья и на растительность прямо перед собой. Я видел тростник и пространство, свободное от тростника. Это была маленькая бухточка, место, куда дон Хуан ходил с ведром набирать воду. Через некоторое время дон Хуан велел мне вернуться в туман и снова попросил меня следить за его голосом, потому что он собирался руководить мною так, чтобы я мог научиться двигаться; он сказал, что раз я видел пузырьки, то должен «оседлать» один из них и позволить ему унести меня.

Я повиновался и был сразу окружен зеленым туманом, а затем увидел крошечные пузырьки и снова услышал голос дона Хуана как очень необычное и пугающее грохотанье. Сразу за этим я начал терять способность воспринимать пузырьки.

— Взберись на один из этих пузырьков, — услышал я голос.

Я старался удерживать восприятие зеленых пузырьков и в то же время слышать его голос. Не знаю, как долго я старался, но внезапно я понял, что могу слушать его и все же сохранять вид пузырьков, которые продолжали проходить, медленно уплывая из моего поля восприятия. Голос дона Хуана продолжал убеждать меня последовать за одним из них и взобраться на него.

Я не знал, как мне это сделать, и автоматически произнес слово «как». Я почувствовал, что оно было очень глубоко внутри, а когда оно вышло, то понесло меня к поверхности. Слово было подобно бую, который вышел из моей глубины. Я услышал свой голос, произносящий «как», — он напоминал собачий вой. Дон Хуан тоже завыл, как собака, а потом издал несколько криков койота и засмеялся. Я подумал, что это очень забавно, и тоже засмеялся.

Дон Хуан сказал очень спокойно, чтобы я позволил себе прикрепиться к пузырьку и следовать за ним.

— Вернись, — сказал он. — Войди в туман! В туман!

Я вернулся и заметил, что движение пузырьков замедлилось и они стали большими, как баскетбольные мячи. Они стали такими большими и медленными, что я мог рассмотреть каждый во всех деталях. Это были вовсе не пузырьки, и они не походили ни на мыльный пузырь, ни на воздушный шар, ни на любой другой сферический предмет. Они не имели определенной формы и тем не менее занимали определенное место. Не были они и круглыми, хотя, когда я впервые воспринял их, я мог бы поклясться, что они круглые, и образ, который пришел мне на ум, был — «пузырьки». Я рассматривал их, как будто смотрел через окно; то есть рама окна не позволяла мне следовать за ними, а давала только наблюдать за их приходом и уходом из поля моего восприятия.

Когда я перестал рассматривать их как пузырьки, оказалось, что я могу следовать за ними; следуя за ними, я прикрепился к одному и поплыл с ним. Я действительно чувствовал, что двигаюсь, и фактически был пузырьком, или тем, что походило на него.

Затем я услышал пронзительный звук голоса дона Хуана. Это встряхнуло меня, и я потерял свое чувство. Звук был чрезвычайно пугающим; это был отдаленный голос, очень металлический, как будто дон Хуан говорил через громкоговоритель. Я разобрал некоторые из слов.

— Посмотри на берега, — сказал он.

Я увидел очень большую массу воды. Вода неслась. Я мог слышать шум ее движения.

— Посмотри на берега, — снова велел дон Хуан.

Я увидел бетонную стену.

Звук воды стал ужасно громким; звук поглотил меня. Затем он внезапно исчез, как будто его обрезали. У меня было ощущение темноты, сна.

Я стал осознавать, что погружен в оросительную канаву. Дон Хуан плескал водой мне в лицо и что-то говорил. Затем он окунул меня в канаву. Он вытянул мою голову вверх, над поверхностью, и позволил мне положить ее на берег, держа меня сзади за воротник рубашки. В моих руках и ногах было очень приятное ощущение. Я вытянул их. Глаза устали и зудели, и я поднял правую руку, чтобы потереть их. Это было трудным движением. Рука казалась тяжелой. Я едва смог вынуть ее из воды, но когда я сделал это, она вышла, покрытая поразительной массой зеленого тумана. Я держал свою руку перед глазами и видел ее контур как более темную массу зелени, окруженную очень интенсивным зеленоватым свечением. Я поспешно вскочил на ноги, встал в середине течения и посмотрел на свое тело: моя грудь, руки и ноги были зелеными, густо-зелеными. Цвет был таким интенсивным, что у меня возникло ощущение вязкого вещества. Я выглядел подобно статуэтке, которую дон Хуан сделал для меня несколько лет назад из корня дурмана.

Дон Хуан велел мне выйти. Я заметил настойчивость в его голосе.

— Я зеленый! — сказал я.

— Брось! — сказал он повелительно. — У тебя нет времени. Вылезай оттуда. Вода вот-вот захватит тебя. Вылезай из нее! Вылезай! Вылезай!

В панике я выскочил.

— На этот раз ты должен мне рассказать все, что происходило, — сказал он как нечто само собой разумеющееся, когда мы сели лицом друг к другу в его комнате.

Он не интересовался последовательностью моих переживаний; он хотел знать только о том, с чем я встречался, когда он велел мне посмотреть на берег. Его интересовали подробности. Я описал стену, которую видел.

— Была стена справа или слева? — спросил он.

Я сказал ему, что стена была просто передо мной. Но он настаивал, что она должна была быть или справа, или слева.

— Когда ты впервые увидел ее, где она была? Закрой глаза и не открывай, пока не вспомнишь.

Он встал и поворачивал мое тело, когда я закрыл глаза, до тех пор, пока не повернул меня лицом на восток — в том направлении, к которому я был повернут лицом, когда сидел перед ручьем. Он спросил, в какую сторону я двигался.

Я сказал, что двигался вперед, прямо перед собой. Он настаивал, что я должен вспомнить и сосредоточиться на времени, когда еще видел воду как пузырьки.

— Куда они плыли? — спросил он.

Дон Хуан убеждал меня вспомнить, и, наконец, я должен был признать, что пузырьки, кажется, двигались справа от меня. Однако у меня не было той уверенности, которой он требовал. Под нажимом его расспросов я начал понимать, что не был способен классифицировать свои восприятия. Пузырьки двигались ко мне справа, когда я впервые увидел их, но когда они стали больше, то плыли повсюду. Некоторые из них, казалось, шли прямо на меня, другие словно метались во все стороны. Были пузырьки, которые двигались выше и ниже меня. Фактически они были везде вокруг. Я вспомнил, что слышал их Шипение, поэтому должен был воспринимать их ушами так же, как и глазами.

Когда пузырьки стали такими большими, что я мог «взобраться» на один из них, я «видел», что они терлись друг о друга, подобно воздушным шарам.

Мое возбуждение усилилось, когда вспомнились подробности моего восприятия. Дон Хуан, однако, совершенно не интересовался этим. Я сказал ему, что видел шипящие пузырьки. Это не был чисто слуховой или чисто визуальный эффект — это было что-то неопределимое, однако кристально ясное; пузырьки терлись друг о друга. Я не видел и не слышал их перемещения — я чувствовал его, был частью звука и движения.

Рассказывая о своем переживании, я сильно разволновался. Я держал его руку и тряс ее в сильном возбуждении. Я понял, что пузырьки не имели внешней границы; тем не менее они занимали определенное место, их края меняли форму и были неровными и зазубренными. Пузырьки сливались и разделялись с большой скоростью, однако их движение не утомляло глаз. Оно было быстрым и в то же самое время медленным.

Другой вещью, которую я вспомнил, рассказывая о своем переживании, было качество цвета, в который были окрашены пузырьки. Они были прозрачными и очень яркими и казались почти зелеными, хотя это было не то, что я привык воспринимать в качестве цвета.

— Ты уклоняешься, — сказал дон Хуан. — Эти вещи не важны. Ты задерживаешься на несущественных предметах. Направление — единственный важный вопрос.

Я мог только вспомнить, что двигался без какой-либо точки отсчета, но дон Хуан заключил, что так как вначале пузырьки плыли все время справа от меня — с юга, — то юг должен был быть интересующим меня направлением. Он стал настойчиво убеждать меня вспомнить, была стена справа или слева от меня. Я старался вспомнить.

Когда дон Хуан «позвал меня» и я, так сказать, всплыл на поверхность, то вроде бы стена была от меня слева. Я был очень близко к ней и мог различить желобки и выступы деревянной арматуры или опалубки, в которую был залит бетон. Были использованы очень тонкие полоски дерева, и рисунок, который они создали, был компактным. Стена была очень высокой. Мне был виден один конец ее, и я заметил, что он не имел углов, а плавно изгибался.

Он сидел молча некоторое время, словно думая, как расшифровать смысл моего опыта, и, наконец, сказал, что я не достиг многого и не выполнил того, что он ожидал.

— Что же мне полагалось сделать? Он не ответил, но сморщил губы.

— Ты все делал очень хорошо, — сказал он. — Сегодня ты узнал, что брухо использует воду, чтобы двигаться.

— Но видел ли я?

Он посмотрел на меня с любопытством, отвел глаза и сказал, что я должен входить в зеленый туман очень много раз, чтобы ответить на этот вопрос. Он чуть изменил направление нашего разговора, сказав, что я узнал не о том, как двигаться, используя воду, а о том, что брухо мог делать это и что он умышленно велел мне посмотреть на берег ручья, чтобы я смог убедиться в своем движении.

— Ты двигался очень быстро, — сказал он, — так же быстро, как человек, который знает технику. Мне было тяжело не отставать от тебя.

Я попросил его объяснить, что случилось со мной вначале. Он засмеялся, слегка покачав головой, как будто с недоверием.

— Ты всегда настаиваешь на знании вещей от начала, — сказал он. — Но нет никакого начала; оно есть только в твоих мыслях.

— Я думаю, что начало было тогда, когда я сидел на берегу и курил, — сказал я.

— Но до того, как ты курил, я должен был решить, что с тобой делать, — сказал он. — Я должен был бы рассказать тебе о том, что я сделал, а я не могу так поступить, потому что это приведет к новому предмету разговора. Поэтому, может быть, вещи были бы яснее для тебя, если бы ты не думал о началах.

— Тогда скажи, что произошло после того, как я сидел на берегу и курил.

— Так ты мне это уже рассказал! — сказал он рассмеявшись.

— Было хоть что-нибудь из того, что я сделал, важным?

Он пожал плечами.

— Ты следовал моим указаниям очень хорошо и без труда входил в туман и выходил из него. Затем ты слушал мой голос и возвращался на поверхность каждый раз, когда я звал тебя. Это было упражнением. Остальное было очень легко. Ты просто позволил туману унести тебя и вел себя так, как будто знал, что делать. Когда ты был очень далеко, я позвал тебя снова и велел тебе смотреть на берег, чтобы ты определил, насколько далеко ты ушел. Затем я вытянул тебя назад.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что я на самом деле путешествовал в воде?

— Да. И очень далеко к тому же.

— Как далеко?

— Ты не поверишь.

Я пытался убедить его дать мне объяснения, но он отставил эту тему и сказал, что должен на время уйти. Я настаивал, чтобы он, по крайней мере, намекнул.

— Мне не нравится оставаться в потемках, — сказал я.

— Ты сам держишь себя в потемках, — сказал он. — Думай о стене, которую ты видел. Сядь на циновку и вспомни каждую подробность. Тогда, возможно, ты и сам сумеешь выяснить, как далеко ты ушел. Все, что я знаю, — что ты ушел очень далеко. Я знаю это потому, что мне было ужасно трудно вытянуть тебя назад. Если бы меня не было рядом, ты бы совсем заблудился и никогда не вернулся; в этом случае от тебя остался бы только труп на берегу ручья. Или, возможно, ты смог бы вернуться сам. Насчет тебя уверенности у меня нет. Поэтому, оценив усилия, которые мне пришлось затратить, чтобы привести тебя назад, я сказал бы, что ты, несомненно, дошел до…

Он сделал паузу и дружелюбно посмотрел на меня.

— Я бы сказал, до гор Центральной Мексики, — сказал он. — Но я не знаю, что скажешь ты — возможно, до Лос-Анджелеса, а возможно, и до Бразилии.

Дон Хуан вернулся на следующий день к вечеру. К тому времени я записал все, что мог вспомнить. Когда я писал, мне пришло на ум пройтись по берегам ручья вверх и вниз и проверить, не мог ли я действительно видеть на какой-нибудь из его сторон деталей, которые могли вызвать у меня образ стены. Я предположил, что дон Хуан мог ввести меня в состояние оцепенения, а затем заставить сосредоточиться на какой-нибудь стене по дороге. Я вычислил, что если он заставил меня идти, то за часы, которые прошли между временем, когда я впервые обнаружил туман, и временем, когда вылез из канавы и вернулся к его дому, мы могли пройти, самое большее, две с половиной мили. Поэтому я прошел вдоль берега ручья по три мили в каждую сторону, внимательно рассматривая все детали, которые могли иметь отношение к моему видению стены. Ручей был, насколько я мог судить, простым каналом, использовавшимся для орошения. Он был около полутора метров шириной по всей длине, и я не мог найти никаких видимых деталей, которые напоминали бы или хотя бы могли вызвать образ бетонной стены.

Когда дон Хуан вернулся домой, я заговорил с ним и настоял, чтобы он выслушал то, что я записал. Он отказался слушать и велел мне сесть. Он сел лицом ко мне. Он не улыбался. Судя по пронзительному взгляду его глаз, глядевших куда-то над линией горизонта, он думал.

— Думаю, ты должен был осознать к этому времени, — сказал он тоном, который был неожиданно очень суровым, — что все является смертельно опасным. Вода является такой же смертельной, как и страж. Если ты не остережешься, вода заманит тебя. Она почти сделала это вчера. Но для того, чтобы попасть в ловушку, человек должен хотеть этого. В этом твое затруднение. Ты хочешь сдаться.

Я не знал, о чем он говорит. Его нападение было таким неожиданным, что я был сбит с толку. Я робко попросил его объяснить. Он с неохотой упомянул, что ходил к водному каньону, видел духа источника и обрел глубокое убеждение, что я прошляпил свои возможности видеть воду.

— Как? — спросил я, действительно пораженный.

— Дух — это сила, — сказал он, — и как таковой он отзывается только на силу. Ты не можешь потакать себе в его присутствии.

— Когда я потакал себе?

— Вчера, когда ты стал зеленым в воде.

— Я не потакал себе. Я думал, что это очень важный момент, и рассказывал тебе то, что происходило со мной.

— Кто ты такой, чтобы думать или решать, что важно? Ты ничего не знаешь о силах, с которыми имеешь дело. Дух источника существует и может помочь тебе и действительно помогал, пока ты не прошляпил своих возможностей. Теперь я не знаю, каковы будут последствия твоих действий. Ты уступил силе духа источника, и теперь он может взять тебя в любое время.

— Разве было нельзя смотреть на себя позеленевшего?

— Ты покинул себя. Ты хотел покинуть самого себя. Это было неправильно. Я уже говорил тебе это и повторяю снова: можно выжить в мире брухо, только если ты воин. Воин обращается со всем уважительно и не топчет ничего, если не вынужден этого делать. Ты вчера общался с водой без уважения. Обычно ты ведешь себя очень хорошо. Однако вчера ты оставил себя своей смерти, как проклятый дурак! Воин не отдает себя ничему, даже смерти. Воин — это не готовый на все партнер; воин недоступен, и если он вовлекается во что-то, то, можешь быть уверен, он осознает, что делает.

Я не знал, что сказать, — дон Хуан был почти сердит. Это расстроило меня. Дон Хуан редко обращался со мной так. Я сказал, что у меня и мысли не было, что я сделал что-то неправильно. После нескольких минут напряженного молчания он снял шляпу, улыбнулся и сказал, что я должен уйти и не возвращаться в его дом до тех пор, пока не почувствую, что приобрел контроль над моим самопотаканием. Он подчеркнул, что я должен сторониться воды и не давать ей касаться поверхности моего тела три или четыре месяца.

— Я не думаю, что смогу обходиться без душа, — сказал я.

Дон Хуан хохотал до тех пор, пока на его щеках не появились слезы.

— Ты не можешь обходиться без душа! Временами ты так слаб, что, я думаю, ты разыгрываешь меня. Но это не шутка. Временами ты совершенно бесконтролен, и силы твоей жизни свободно завладевают тобой.

Я сказал, что это невозможно для человека — контролировать себя все время. Он заявил, что для воина нет ничего вне контроля. Тогда я заспорил о случайностях — то, что случилось со мною у водного каньона, можно было, конечно, классифицировать как случайность, поскольку я не собирался этого делать и не осознавал своего неправильного поведения. Я говорил о различных людях, с которыми происходили несчастья, которые могли быть объяснены как случайности; особенно я напирал на старого Лукаса, очень хорошего индейца племени яки, который серьезно пострадал, когда грузовик, который он вел, перевернулся.

— Мне кажется, невозможно избежать случайностей, — сказал я. — Никто не может контролировать все вокруг себя.

— Верно, — сказал дон Хуан резко. — Но не все является неизбежной случайностью. Лукас не живет как воин, а если б жил так, то знал бы, что он ждет и чего ждет, и не вел бы грузовик пьяным. Он наскочил на скалу у дороги, потому что был пьян, и искалечился ни за что. Вся жизнь для воина — упражнение в стратегии, — продолжал дон Хуан. — Но ты хочешь найти смысл жизни. Воин не заботится о смыслах. Если бы Лукас жил как воин, — а он имел такую возможность, мы все имеем возможность, — он устроил бы свою жизнь стратегически. И если бы он не мог избежать катастрофы, в которой он переломал ребра, то нашел бы способы ослабить это бедствие, или избежать его последствий, или бороться против них. Если бы Лукас был воином, он не сидел бы в своем развалившемся доме, умирая от голода, а бился бы до конца.

Я предложил пример дону Хуану, спросив, что было бы, если б он сам попал в несчастный случай и ему отрезало бы ноги.

— Если бы я не смог уберечься и потерял бы ноги, — сказал он, — я больше не был бы человеком и потому соединился бы с тем, что ждет меня вовне.

Он сделал широкий жест рукой, очерчивая все вокруг.

Я сказал, что он неправильно понял меня. Я имел в виду, что невозможно для любого отдельного человека предвидеть все факторы, включенные в его повседневную жизнь.

— Все, что я могу тебе сказать, — сказал дон Хуан, — что воин никогда не доступен; он никогда не стоит на дороге, ожидая, что его стукнут по голове. Так он сводит к минимуму свои шансы непредвиденного. Того, что ты называешь случайностью, в большинстве случаев очень легко избежать, если не быть идиотом и не жить спустя рукава.

— Невозможно жить стратегически все время, — сказал я. — Представь, что кто-то подкарауливает тебя с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом; он может сделать в тебе дырку аккурат с пятисот метров. Что ты станешь делать в таком случае?

Дон Хуан недоверчиво взглянул на меня, а затем разразился хохотом.

— Что ты будешь делать? — наседал я на него.

— Если кто-то подкарауливает меня с винтовкой, снабженной оптическим прицелом? — спросил он, явно передразнивая меня.

— Если кто-то подкарауливает тебя, а ты его не видишь. У тебя не будет никакого шанса. Ты не сможешь остановить пулю.

— Да, не смогу. Но я все еще не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что вся твоя стратегия ничем не сможет помочь тебе в ситуации вроде этой.

— Нет, сможет. Если кто-то подкарауливает меня с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом, я просто туда не пойду.

13

Моя следующая попытка видеть произошла 3 сентября 1969 года. Дон Хуан заставил меня выкурить две чашки смеси.

Немедленные результаты были аналогичны тем, что я испытал во время предыдущих попыток. Я помню, что, когда тело совсем онемело, дон Хуан помог мне, поддерживая меня под руку, войти в густой пустынный чапараль, который рос на несколько миль вокруг его дома. Я не мог припомнить того, что я или дон Хуан делали, войдя в заросли; не мог вспомнить, как долго мы шли; в какой-то момент я обнаружил, что сижу на вершине небольшого холма. Дон Хуан сидел слева, касаясь меня. Я не чувствовал его, но видел уголком глаза. Было чувство, что он говорил со мною, хотя я не мог вспомнить его слов. Все же я знал точно, о чем он говорил, несмотря на то что не мог вспомнить этого ясно. У меня было ощущение, что его слова были подобны вагонам поезда, который удалялся, и его последнее слово напоминало квадратный служебный вагон. Я знал, что это последнее слово означало, но не мог сказать его или подумать о нем ясно. Это было состояние полубодрствования с прозрачным образом поезда без слов. Затем очень слабо я услышал голос дона Хуана, который говорил:

— Теперь ты должен посмотреть на меня.

Повернув мою голову к своему лицу, он повторил это три или четыре раза. Я посмотрел и сразу обнаружил тот же самый светящийся эффект, который воспринимал дважды прежде, когда смотрел на его лицо: это было гипнотизирующее движение, волнообразное перемещение света в содержащих его областях. Между этими областями не было определенных границ, и, однако, волны света никогда не разливались, а двигались внутри невидимых пределов.

Я оглядел светящийся предмет, и тотчас он начал терять свое свечение — появились обычные черты лица дона Хуана или, скорее, они стали накладываться на затухающее свечение. Затем я, должно быть, сфокусировал взгляд снова — черты дона Хуана поблекли, а свечение усилилось. Я перенес внимание на область, которая должна была быть его левым глазом, и заметил, что там движение свечения не сдерживалось. Я обнаружил нечто, весьма похожее на вспышки искр. Вспышки были ритмичными и действительно рождали что-то вроде частичек света, которые с заметной силой вылетали ко мне, а затем отлетали назад, как будто они были резиновыми нитями.

Дон Хуан, должно быть, повернул мою голову вокруг — внезапно я обнаружил, что смотрю на вспаханное поле.

— Теперь смотри вперед, — услышал я голос дона Хуана. Передо мной, возможно, в двух сотнях метров, был большой длинный холм, весь склон которого был вспахан. Горизонтальные борозды бежали параллельно друг другу от подножия до самой вершины холма. Я заметил, что на вспаханном поле лежат небольшие камни и три громадных валуна, которые нарушили линейность борозд. Прямо передо мною были кусты, которые мешали разглядеть детали оврага или водного каньона у подножия холма. С места, откуда я смотрел, каньон казался глубоким разрезом, заметно отличающимся зеленой растительностью от бесплодного холма. Зелень казалась деревьями, которые росли на дне каньона. Чувствовался легкий ветерок, дувший мне в глаза. У меня было ощущение мира и полного покоя. Не было слышно ни птиц, ни насекомых.

Дон Хуан заговорил со мной снова. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, о чем он говорит.

— Видишь человека на этом поле? — продолжал он спрашивать.

Я хотел ответить, что на поле не было человека, но не мог произнести ни слова. Дон Хуан взял мою голову в свои руки сзади — я видел его пальцы над своими бровями и на щеках — и заставил меня посмотреть через все поле, медленно передвигая мою голову справа налево, а затем в противоположном направлении.

— Наблюдай каждую деталь. Твоя жизнь может зависеть от этого, — повторял он снова и снова.

Он заставил меня четыре раза оглядеть 180-градусную панораму передо мной. В один момент, когда он сдвинул мою голову в крайнее левое положение, я подумал, что заметил что-то, движущееся в поле. Я уловил короткое движение уголком правого глаза. Он начал передвигать мою голову назад, вправо, и я смог сфокусировать взгляд на вспаханном поле. Я увидел человека, идущего вдоль борозд. Это был обычный человек, одетый как мексиканский крестьянин: он носил сандалии, легкие серые штаны, бежевую рубашку с длинными рукавами и соломенную шляпу и нес легкую коричневую сумку с ремнем через правое плечо.

Дон Хуан, должно быть, заметил, что я увидел человека. Он снова спросил меня, смотрел ли человек на меня и ко мне ли он шел. Я хотел сказать, что человек уходил и был повернут ко мне спиной, но мог только сказать «нет». Дон Хуан сказал, что если человек повернется и пойдет на меня, я должен крикнуть, и он развернет мою голову, чтобы защитить меня.

У меня не было страха, или опасений, или чувства запутанности ситуации. Я холодно наблюдал за происходящим. Человек остановился на середине поля, поставил правую ногу на край большого круглого валуна, как будто зашнуровывая сандалию. Затем он выпрямился, вынул веревку из сумки и обернул ее вокруг своей левой руки. Он повернулся ко мне спиной и, став лицом к вершине холма, начал оглядывать пространство перед собой. Я подумал, что он изучает местность, потому что его голова медленно поворачивалась вправо; я видел его профиль, а затем он начал поворачивать все тело ко мне до тех пор, пока не оказался смотрящим на меня. Его голова сделала такое движение, что я понял — он, несомненно, меня видит. Он вытянул перед собой левую руку, указывая на землю, и, держа руку в этом положении, двинулся ко мне.

— Он приближается! — прокричал я без всякого труда.

Дон Хуан, должно быть, повернул мою голову в сторону, потому что в следующий момент я смотрел на чапараль. Он велел мне не глядеть на вещи пристально, а смотреть на них «слегка», скользить по ним взглядом. Он сказал, что собирается встать недалеко от меня и затем подходить и что я должен глядеть на него, пока не увижу его свечение.

Я видел, как дон Хуан отошел от меня метров на двадцать. Он шел с такой невероятной скоростью и проворством, что я едва мог поверить, что это дон Хуан. Он повернулся лицом ко мне и велел смотреть на него.

Его лицо было светящимся; оно выглядело, как пятно света. Свет, казалось, переливался через его грудь почти до середины тела. Это было так, будто я смотрел на свет сквозь полузакрытые веки. Свечение расширялось и убывало. Он, должно быть, начал подходить ко мне, потому что свет стал более интенсивным и различимым.

Он что-то сказал мне. Я попытался понять и перестал видеть свечение, а затем увидел дона Хуана так, как в повседневной жизни: он был в двух шагах. Он сел лицом ко мне.

Когда я точно сосредоточил свое внимание на его лице, я стал воспринимать слабое свечение. Лицо дона Хуана было как бы перекрещено тонкими лучами света и выглядело так, словно кто-то светил на него крошечными зеркальцами; когда свет стал более интенсивным, лицо потеряло свои контуры и опять стало аморфным светящимся предметом. Я снова наблюдал эффект пульсирующих вспышек света, исходящих из области, бывшей, видимо, его левым глазом. Я не сосредоточивал внимание на ней, а специально смотрел на соседнюю область, которая, как я полагал, была правым глазом. Я сразу увидел ясную, прозрачную лужицу света. Это был жидкий свет.

Я заметил, что восприятие было глубже, чем наблюдение; это было ощущение. Лужа темного, жидкого света имела чрезвычайную глубину. Она была «дружественной», «доброй». Свет, который излучался из нее, не взрывался, а медленно заворачивался внутрь, создавая прелестные отблески. Свечение очень приятно и нежно касалось меня, успокаивало и вызывало ощущение изысканности.

Я видел симметричный круг сверкающих всплесков света, который ритмично расширялся в вертикальной плоскости светящегося пространства. Круг расширялся, закрывая почти всю светящуюся поверхность, а затем сокращался до точки света в середине сверкающей лужи. Я видел расширение и сокращение круга несколько раз. Затем я намеренно подался назад, не отводя взгляда, и увидел оба глаза. Я различил ритм обоих видов световых вспышек. Левый глаз посылал всплески света, которые выходили за пределы вертикальной плоскости, в то время как правый глаз давал всплески, которые расходились, не выдаваясь. Ритм обоих глаз был перемежающимся: свет левого глаза выплескивался наружу, в то время как световые лучи правого глаза сокращались и закручивались внутрь. Затем свет правого глаза расширялся, закрывая всю светящуюся поверхность, в то время как вспыхивающий свет левого затухал.

Дон Хуан, должно быть, повернул меня еще раз, потому что я снова смотрел на вспаханное поле. Я слышал, как он велит мне наблюдать за человеком.

Человек стоял у камня и смотрел на меня. Я не мог различить его черт — шляпа закрывала большую часть его лица. Через несколько секунд он сунул свою сумку под правую руку и пошел вправо от меня. Дойдя почти до конца вспаханного пространства, он изменил направление и сделал несколько шагов к оврагу. Затем я потерял контроль за фокусом своего взгляда, и человек исчез; пейзаж тоже исчез. На него наложился вид кустов в пустыне.

Я не помню ни того, как вернулся к дому дона Хуана, ни того, что он делал со мной, чтобы «вернуть меня назад». Когда я проснулся, я лежал на своем соломенном мате в комнате дона Хуана. Он подошел ко мне и помог встать.

Кружилась голова; желудок был расстроен. Дон Хуан очень быстро и умело оттащил меня к кустам в стороне от его дома. Меня стошнило, и он рассмеялся.

Потом я почувствовал себя лучше. Я посмотрел на свои часы: было одиннадцать вечера. Я опять лег спать и к часу следующего дня снова был самим собою.

Дон Хуан продолжал спрашивать, как я себя чувствую. У меня было ощущение рассеянности — я никак не мог сконцентрироваться. Некоторое время я ходил вокруг дома под изучающим взглядом дона Хуана. Он следовал за мною. Я чувствовал, что делать нечего, и снова отправился спать. Проснувшись в конце дня, я увидел вокруг себя множество раздавленных листьев. Я попросту лежал на животе на куче листьев. Их запах был очень сильным. Я вспомнил, что стал осознавать запах еще до того, как полностью проснулся.

Я вышел за дом и обнаружил дона Хуана, сидевшего у оросительной канавы. Увидев меня, он яростными жестами велел мне остановиться и вернуться в дом.

— Беги внутрь! — завопил он.

Я вбежал в дом, и он присоединился ко мне через некоторое время.

— Никогда не ходи за мной, — сказал он. — Если хочешь меня видеть, жди меня здесь.

Я извинился. Он сказал, чтобы я не утруждал себя глупыми извинениями, которые бессильны отменить мои поступки. Он сказал, что ему было очень трудно привести меня назад и что он ходатайствовал за меня перед водой.

— Теперь мы должны попытать удачи и вымыть тебя в воде, — сказал он.

Я заверил его, что чувствую себя превосходно. Он долго и пристально смотрел мне в глаза.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Я тебя окуну.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Смотри, я пишу заметки.

Он с силой оторвал меня от циновки.

— Не потакай себе! Пройдет совсем немного времени, и ты уснешь опять. Может быть, я не сумею разбудить тебя на этот раз.

Мы побежали за дом. Перед тем как мы достигли воды, он очень драматично велел мне плотно закрыть глаза и не открывать их, пока он не велит; он сказал, что если я погляжу на воду даже на мгновение, то могу умереть. Он вел меня за руку, а затем столкнул в оросительную канаву головой вперед.

Я держал глаза закрытыми, пока он в течение нескольких часов окунал и вытаскивал меня из воды. Изменение, которое я испытал, было замечательным. Все, что было не в порядке со мной до того, как я погрузился в воду, было таким неуловимым, что я действительно не замечал этого, пока не сравнил с чувством благополучия и собранности, которое я испытал, пока дон Хуан держал меня в оросительной канаве.

Вода попала мне в нос, и я начал чихать. Дон Хуан вытащил меня и повел, все еще с закрытыми глазами, в дом. Он велел мне сменить одежду, а затем провел в свою комнату, посадил на мат, сориентировал мое тело и велел открыть глаза. Я открыл их, и то, что я увидел, заставило меня отпрыгнуть и схватиться за его ногу. Я пережил момент чрезвычайного замешательства. Дон Хуан слегка постучал меня своими пальцами по самой макушке. Это был быстрый удар, который не был сильным или болезненным, но почему-то шокирующим.

— Что с тобою? Что ты увидел? — спросил он.

Открыв глаза, я увидел ту же сцену, которую наблюдал прежде. Я увидел того же человека. На этот раз, однако, он почти касался меня. Я увидел его лицо. В нем было что-то знакомое. Я почти знал, кто это. Картина исчезла, когда дон Хуан стукнул меня по голове.

Я поднял глаза на дона Хуана. Он был готов ударить меня снова. Он засмеялся и спросил, не хочу ли я получить еще. Я оторвался от его ноги и расслабился на циновке. Он велел мне смотреть прямо вперед и ни в коем случае не поворачиваться в сторону воды позади дома.

Тогда я в первый раз заметил, что в комнате была полная темнота. Некоторое время я не был уверен, открыты ли мои глаза. Чтобы удостовериться, я потрогал их руками. Я громко позвал дона Хуана и сказал, что с моими глазами что-то не в порядке: я совсем перестал видеть, хотя только что видел его готовым меня ударить. Я услышал его смех справа над головой, а затем он зажег керосиновую лампу. Мои глаза привыкли к свету за несколько секунд. Все было как обычно: мазаные стены комнаты и странно искривленные сухие лекарственные корни, развешанные на них; связки трав; тростниковая крыша; керосиновая лампа, прикрепленная к балке. Я видел комнату сотни раз, но сейчас я ощутил нечто уникальное насчет нее и себя. Впервые я не поверил в окончательную «реальность» моего восприятия. Я бывал на грани этого чувства и, возможно, интеллектуализировал его в разное время, но никогда не начинал сомневаться всерьез. На этот раз, однако, я не верил, что комната была «реальной», и некоторое время у меня было странное ощущение, что это сцена, которая пропадет, если дон Хуан стукнет меня по макушке костяшками пальцев.

Я начал дрожать, хотя не было холодно. По моей спине пробежали нервные спазмы. В голове была тяжесть, особенно сразу над шеей.

Я пожаловался, что чувствую себя неважно, и описал, что я видел. Он засмеялся надо мной, сказав, что поддаваться испугу было жалким потаканием себе.

— Ты пугаешься, не боясь, — сказал он. — Ты видел союзника, пристально посмотревшего на тебя. Большое дело! Прежде чем наложить в штаны, подожди, пока столкнешься с ним лицом к лицу.

Он велел мне встать и идти к машине, не поворачиваясь в направлении воды, и ждать его, пока он возьмет веревку и лопату. Он велел мне ехать к месту, где раньше мы нашли пень дерева. В темноте мы снова стали выкапывать его. Я тяжело работал в течение нескольких часов. Мы не выкопали пень, но я почувствовал себя много лучше. Мы вернулись к дому, поели, и вещи опять были совершенно «реальными» и обыденными.

— Что со мной происходило? — спросил я. — Что я делал вчера?

— Ты курил меня, а затем курил союзника.

— Прошу прощения?

Дон Хуан рассмеялся и сказал, что следующее, что я сделаю, — это потребую рассказать обо всем с самого начала.

— Ты курил меня, — повторил он. — Ты пристально смотрел мне в лицо, в мои глаза. Ты видел огни, которые отмечают лицо человека. Я — маг, ты видел это в моих глазах, однако не знал этого, потому что делал это впервые.

Далеко не все глаза одинаковы. Ты скоро это узнаешь. Затем ты курил союзника.

— Ты имеешь в виду человека в поле?

— Это был не человек, это был союзник, который звал тебя.

— Куда мы ходили? Где мы были, когда я увидел этого человека, я имею в виду союзника?

Дон Хуан сделал жест подбородком, указывая на пространство перед своим домом, и сказал, что брал меня на вершину небольшого холма. Я сказал, что сцена, которую я наблюдал, не имела никакого отношения к пустынному чапаралю вокруг его дома, и он ответил, что союзник, «манивший» меня, был не из этих окрестностей.

— Откуда он?

— Очень скоро я тебя туда возьму.

— В чем смысл того, что я видел?

— Ты учился видеть, вот и все; но теперь ты готов потерять штаны, потакая себе; ты сдался своему испугу. Может быть, тебе следует описать все, что ты видел.

Когда я начал описывать, каким мне показалось его лицо, он заставил меня остановиться и сказал, что это совершенно неважно. Я сказал, что почти видел его как «светящееся яйцо». Он сказал, что «почти» — недостаточно и что виденье еще потребует от меня много времени и работы.

Он интересовался картиной вспаханного поля и каждой деталью, которую я мог вспомнить о человеке.

— Этот союзник манил тебя, — сказал он. — Я двигал твою голову, когда он шел к тебе, не потому, что ты подвергался опасности, а потому, что лучше подождать. Тебе некуда торопиться. Воин никогда не бездельничает и никогда не торопится. Встретить союзника неподготовленным — это то же, что напасть на льва, перднув в него.

Мне понравилась метафора. Мы с наслаждением рассмеялись.

— Что случилось бы, если бы ты не отвел мою голову?

— Ты должен был бы отвести ее сам.

— А если нет?

— Союзник подошел бы к тебе и напугал бы до одури. А если бы ты был один, он мог бы и убить тебя. Тебе не стоит бывать одному в горах или пустыне, пока ты не можешь защищаться. Схватив тебя там одного, союзник может сделать из тебя котлету.

— Каково было значение действий, которые он выполнял?

— Глядя на тебя, он дал понять, что приветствует тебя. Он показал, что тебе нужен ловец духов и сумка, но не из этого района; его сумка была из другой части страны. Ты имеешь три камня преткновения на своем пути, которые заставляют тебя останавливаться; это были те три валуна. И определенно ты должен приобрести свои лучшие силы в водных каньонах и оврагах; союзник указал тебе на овраг. Остальная часть сцены должна была помочь тебе определить точное место, чтобы найти союзника. Я знаю теперь, где оно, и возьму тебя туда очень скоро.

— Ты имеешь в виду, что местность, которую я видел, действительно существует?

— Конечно.

— Где?

— Я не могу сказать, но не потому, что не хочу, просто не знаю, как сказать.

Я захотел узнать, в чем был смысл повторения той же самой сцены, когда я был в его комнате. Дон Хуан засмеялся и изобразил, как я схватил его за ногу.

— Это было новым подтверждением, что союзник принимает тебя, — сказал он. — Он окончательно подтвердил тебе или мне, что он приветствует тебя.

— Что за лицо я видел?

— Оно знакомо тебе потому, что ты его знаешь. Ты его видел прежде. Может быть, это лицо твоей смерти. Ты испугался, но это была твоя беспечность. Он ждал тебя, а когда он неожиданно появился, ты поддался испугу. К счастью, я был рядом и стукнул тебя, иначе он бы обратился против тебя, чего ты и заслуживал. Встречаясь с союзником, человек должен быть безупречным воином, иначе союзник может обратиться против него и уничтожить его.

Дон Хуан отсоветовал мне возвращаться в Лос-Анджелес на следующее утро, очевидно, думая, что я еще не вполне оправился. Он настоял, чтобы я сидел в его комнате лицом к юго-востоку с целью сохранить свою силу. Он сел слева от меня, вручил мне мою записную книжку и сказал, что на этот раз я его подловил: он не только должен был оставаться со мной, но также должен был говорить со мной.

— Я должен снова взять тебя к воде в сумерках, — сказал он. — Ты еще не тверд и не должен оставаться сегодня один. Я составлю тебе компанию на все утро; после обеда тебе будет лучше.

Его забота очень меня встревожила.

— Что со мною не в порядке? — спросил я.

— Ты соприкоснулся с союзником.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо говорить сегодня о союзнике, поговорим о чем-нибудь другом.

На самом деле мне совершенно не хотелось говорить. Я начинал чувствовать беспокойство и тревогу. Дон Хуан явно нашел ситуацию крайне смешной; он хохотал, пока у него не выступили слезы.

— Только не говори мне, что в тот момент, когда тебе надо говорить, тебе совершенно нечего сказать, — сказал он, и его глаза заблестели озорным блеском.

Его настроение было очень успокаивающим.

Существовал только один предмет, интересовавший меня в тот момент: союзник. Его лицо было очень знакомым; но это было не так, как если бы я знал его или видел раньше. Это было что-то еще. Всякий раз, когда я начинал думать о его лице, мой ум переживал бомбардировку другими мыслями, будто какая-то часть меня знала тайну, но не позволяла остальному во мне приблизиться к ней. Ощущение того, что лицо союзника знакомо мне, было таким жутким, что привело меня в состояние крайней меланхолии. Дон Хуан сказал, что это могло быть лицо моей смерти. Я думаю, что это утверждение меня доконало. В отчаянии я хотел спросить его об этом, но у меня было ясное ощущение, что дон Хуан сдерживает меня. Я сделал пару глубоких вдохов и выпалил вопрос:

— Что такое смерть, дон Хуан?

— Не знаю, — сказал он, улыбаясь.

— Я имел в виду, как бы ты описал смерть? Я хочу знать твое мнение. Я думаю, у каждого есть определенное мнение о смерти.

— Не знаю, о чем ты.

У меня в багажнике машины была «Тибетская книга мертвых». Мне пришло в голову использовать ее в качестве темы для разговора, так как в ней шла речь о смерти. Я сказал, что собираюсь почитать ему, и начал подниматься. Дон Хуан заставил меня сесть, вышел и принес книгу сам.

— Утро — плохое время для магов, — сказал он, объясняя, почему я должен оставаться сидящим. — Ты еще слаб, чтобы выходить из своей комнаты. Здесь, внутри, ты защищен. Если выйдешь отсюда сейчас, может случиться ужасное несчастье. Союзник может убить тебя по дороге или в кустах, а потом, когда найдут тело, решат, что ты или таинственно умер, или стал жертвой несчастного случая.

Я не был в состоянии или настроении подвергать сомнению его решения, поэтому почти все утро я сидел на месте, читая и объясняя ему некоторые части книги. Он внимательно слушал и совсем не перебивал меня. Дважды я останавливался на короткое время, пока он ходил за водой и пищей, но как только он освобождался, то просил меня продолжать. Он казался очень заинтересованным.

Когда я кончил, он посмотрел на меня.

— Не понимаю, почему эти люди говорят о смерти так, как будто смерть подобна жизни, — сказал он мягко.

— Может быть, это способ, которым они ее понимают. Как ты думаешь, тибетцы видят?

— Едва ли. Когда человек умеет видеть, ни одна вещь из тех, что он знает, не преобладает. Ни одна. Если бы тибетцы видели, они бы сразу сказали, что ни одна вещь не осталась той же самой. Когда мы видим, не остается ничего известного, ничто не остается таким, каким мы знали его, когда не видели.

— Может быть, дон Хуан, виденье не одинаково для каждого?

— Верно. Оно не одно и то же. Только это не означает, что жизнь имеет какой-то преобладающий смысл. Когда человек научается видеть, ни одна вещь не остается той же.

— Тибетцы, очевидно, думают, что смерть подобна жизни. Как думаешь ты сам, на что похожа смерть? — спросил я.

— Я не думаю, что смерть похожа на что-нибудь, и думаю, что тибетцы, должно быть, говорили о чем-то другом. Во всяком случае, то, о чем они говорят, — это не смерть.

— Как ты думаешь, о чем они говорят?

— Может быть, ты мне скажешь? Ведь это ты читаешь. Я пытался сказать что-то еще, но он засмеялся.

— Может быть, тибетцы действительно видят, — продолжал дон Хуан, — и в этом случае им, должно быть, стало ясно, что то, что они видят, не имеет никакого смысла вообще, и они написали эту кучу чепухи, потому что им было совершенно все равно; и в этом случае то, что они написали, уже не чепуха.

— Меня действительно не заботит, что хотели сказать тибетцы, — сказал я, — но мне, конечно же, интересно, что скажешь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о смерти.

Секунду он глядел на меня, а затем усмехнулся. Он открыл глаза и поднял брови в комическом удивлении.

— Смерть — это завитушка, — сказал он. — Смерть — это лицо союзника; смерть — это сияющее облако над горизонтом; смерть — это шепот Мескалито в твоих ушах; смерть — это беззубый рот стража; смерть — это Хенаро, стоящий на своей голове; смерть — это я говорящий; смерть — это ты и твой блокнот; смерть — это ничто. Ничто! Она здесь, и все же ее здесь нет.

Дон Хуан рассмеялся с большим наслаждением. Его смех был похож на песню, в нем было нечто вроде танцевального ритма.

— Я говорю бессмыслицу? — спросил дон Хуан. — Я не могу сказать, на что похожа смерть. Но, возможно, я смогу рассказать о твоей собственной смерти. Нет способа узнать, чему она будет подобна в действительности; однако я могу сказать, на что она может быть похожа.

Тут я испугался и возразил, что хотел знать, на что смерть казалась похожей ему; я подчеркнул, что интересовался его мнением о смерти в общем смысле, но не стремился узнать о подробностях чьей-либо личной смерти, особенно собственной.

— Я не могу говорить о смерти в безличных терминах, — сказал он. — Ты хотел, чтобы я рассказал о смерти. Хорошо! Тогда не бойся услышать о своей собственной.

Я признался, что слишком нервничаю, чтобы говорить об этом. Я сказал, что хотел бы поговорить о смерти вообще, как говорил он сам, рассказывая, что во время смерти его сына Эулалио жизнь и смерть смешивались, как туман из кристаллов.

— Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время его смерти, — сказал он. — Я не говорил о смерти вообще, но о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была, заставила его жизнь расшириться.

Я хотел увести разговор от частностей и упомянул, что прочел отчеты людей, которые были мертвыми несколько минут и ожили благодаря медицинской технике. Во всех случаях, о которых я читал, люди утверждали после оживления, что они не могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто ощущением затемнения сознания.

— Это вполне понятно, — сказал он. — Смерть имеет две стадии. Первая — это затемнение. Это бессмысленная стадия, очень похожая на первое действие Мескалито, когда переживается легкость, человек ощущает себя счастливым, удовлетворенным и чувствует, что все в мире несложно. Но это только поверхностное состояние; оно вскоре исчезает, и человек входит в новую область, область жесткости и силы. Эта вторая стадия является действительной встречей с Мескалито. Смерть очень сильно походит на это. Первая стадия — это поверхностное затемнение сознания. Вторая, однако, настоящая стадия, где человек встречается со смертью; это недолгий момент после первого затемнения, когда мы обнаруживаем, что стали в каком-то смысле опять собой. Это тогда смерть налетает на нас с тихой яростью и силой до тех пор, пока не растворит нашу жизнь в ничто.

— Как ты можешь быть уверен, что говоришь о смерти?

— У меня есть союзник. Дымок показал мне мою несомненную смерть с большой ясностью. Вот почему я могу говорить только о собственной смерти.

Слова дона Хуана вызвали во мне глубокое опасение и драматическую раздвоенность. У меня было чувство, что он собирается описать явные, общепонятные детали моей смерти и сказать мне, как или когда я должен умереть. Одна мысль о том, чтобы узнать это, вызывала у меня отчаяние и в то же время возбуждала мое любопытство. Конечно, я мог попросить описать его собственную смерть, но чувствовал, что такая просьба была бы несколько грубой, и автоматически исключил ее.

Дон Хуан, казалось, наслаждался моим конфликтом. Его тело содрогалось от смеха.

— Хочешь знать, на что может быть похожа твоя смерть? — спросил он меня с детской радостью на лице.

Я нашел его насмешливое подтрунивание надо мной успокаивающим. Оно почти уняло мои опасения.

— О'кей, говори, — сказал я охрипшим голосом.

С его стороны последовал мощный взрыв смеха. Он держался за живот, крутился по сторонам и, передразнивая, хрипло повторял: «О'кей, говори». Затем он выпрямился и сел, напустив на себя притворную торжественность, и с дрожью в голосе сказал:

— Вторая стадия твоей смерти вполне может быть такой.

Его глаза изучали меня с искренним любопытством. Я засмеялся. Я ясно понимал, что его шутовство было единственным средством, которое могло притупить остроту мысли о смерти.

— Ты много ездишь, — продолжал он говорить, — поэтому в какой-то момент ты можешь снова обнаружить себя за рулем. Это будет очень быстрое ощущение, которое не даст тебе времени на размышления. Неожиданно, скажем, ты заметишь, что ведешь машину, как делал тысячи раз. Но, прежде чем ты удивишься, ты увидишь странное образование перед своим ветровым стеклом. Если ты приглядишься, ты поймешь, что это облако, которое выглядит, как блестящий завиток. Оно напомнит, скажем, лицо прямо в середине неба перед тобой. Глядя на него, ты увидишь, что оно движется назад, пока не станет просто сверкающей точкой вдалеке, а затем ты заметишь, что оно начинает двигаться к тебе снова; оно наберет скорость и в мгновение ока врежется в стекло твоей машины. Ты сильный; я уверен, что смерти потребуется пара ударов, чтобы добраться до тебя.

К тому времени ты будешь знать, где ты и что с тобой происходит; лицо снова отступит до горизонта, наберет скорость и сокрушит тебя. Лицо войдет внутрь тебя, и тогда ты узнаешь — оно все время было лицом союзника, или мною говорящим, или тобою пишущим. Смерть была ничем все время. Пустяком. Она была крошечной точкой, затерявшейся на листах твоего блокнота. И все же она войдет внутрь тебя с неудержимой силой и заставит тебя расшириться; она расплющит тебя и растянет по небу и земле и за их пределами. И ты уподобишься туману из мельчайших кристаллов, уносящемуся прочь.

Меня захватило описание моей смерти. Я ожидал услышать нечто совершенно другое и долгое время не мог говорить.

— Смерть входит через живот, — продолжал он. — Прямо через просвет воли. Это место является наиболее важной и чувствительной частью человека. Это — область воли и также область, через которую все мы умираем. Я знаю это, потому что мой союзник приводил меня к этой стадии. Маг настраивает свою волю, позволяя своей смерти овладеть им, а когда он расплющивается и начинает расширяться, его безупречная воля берет вверх и снова собирает туман в человека.

Дон Хуан сделал странный жест. Он раскрыл свои руки подобно двум веерам, поднял их на уровень своих локтей, повернул их, пока его большие пальцы не коснулись боков, а затем медленно перенес их к центру тела над пупком. Секунду он держал их там. Его руки дрожали от напряжения. Затем он поднял их и кончиками средних пальцев коснулся лба, а затем опустил в то же положение к центру тела.

Это был потрясающий жест. Дон Хуан выполнил его с такой силой и красотой, что я был зачарован.

— Мага собирает его воля, — сказал он, — но когда старость делает его дряхлым, его воля слабеет, и приходит неизбежный момент, когда он не может больше управлять своей волей. Тогда у него не остается ничего, чтобы противиться безмолвной силе его смерти, и его жизнь становится, подобно жизни всех окружающих людей, расширяющимся туманом, движущимся за свои пределы.

Дон Хуан посмотрел на меня и встал. Я дрожал.

— Теперь можешь сходить в кусты, — сказал он. — Уже день.

Мне нужно было сходить туда, но я не отважился. Я чувствовал себя скорее нервно, чем испуганно. Однако у меня не было больше мрачных предчувствий, связанных с союзником.

Дон Хуан сказал, что не имеет значения, как я чувствую себя, до тех пор, пока я «твердый». Он заверил меня, что я нахожусь в прекрасной форме и могу безопасно идти в кусты, если не буду приближаться к воде.

— Это другое дело, — сказал он. — Мне нужно вымыть тебя еще раз, поэтому держись подальше от воды.

Позднее он пожелал, чтобы я отвез его в соседний город. Я заметил, что поездка будет приятной переменой, потому что меня еще трясло; мысль, что маг действительно играет со своей смертью, была для меня ужасной.

— Быть магом — это ужасная ноша, — сказал он убежденным тоном. — Я говорил тебе, что намного лучше научиться видеть. Человек, который видит, — это все; в сравнении с ним маг — бедняга.

— Что такое магия, дон Хуан?

Он смотрел на меня долгое время, почти незаметно покачивая головой.

— Магия — это значит приложить свою волю к ключевому звену, — сказал он. — Магия — это вмешательство. Маг идет и находит ключевое звено во всем, на что хочет воздействовать, а затем прилагает туда свою волю. Магу не надо видеть, чтобы быть магом. Все, что ему надо знать, — так это как пользоваться волей.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду под ключевым звеном. Он задумался на мгновение, а потом сказал, что знает, чем является моя машина.

— Очевидно, это механизм, — сказал я.

— Я имею в виду, что твоя машина — это свечи зажигания. Это ключевое звено для меня. Я могу приложить к нему волю, и твоя машина не будет работать.

Дон Хуан сел в машину. Он предложил мне сделать то же самое и удобно сесть.

— Наблюдай за тем, что я делаю, — сказал он. — Я ворона, поэтому сперва я распущу свои перья.

Он задрожал всем телом. Его движения напомнили мне воробья, намочившего перья в луже. Он опустил голову, подобно птице, макающей клюв в воду.

— Это действительно приятно, — сказал он и засмеялся.

Его смех был странным. Он имел очень необычное гипнотическое действие на меня. Я вспомнил, что слышал такой же его смех много раз прежде. Возможно, что причиной, по которой я никогда ясно не осознавал этого, было то, что он никогда не смеялся так достаточно долго в моем присутствии.

— Затем ворона расслабляет шею, — сказал он и начал крутить шеей и тереться щеками о плечи. — Затем она смотрит на мир одним глазом, а потом другим.

Его голова встряхивалась, когда он делал вид, что смотрит на мир то одним глазом, то другим. Тон его смеха стал выше. У меня было нелепое чувство, что он собирается превратиться в ворону прямо на моих глазах. Я хотел отделаться смехом, но был почти парализован и действительно чувствовал какую-то охватывающую силу вокруг. Я не ощущал ни страха, ни головокружения, ни сонливости. Мои способности не были затронуты, насколько я был в состоянии судить.

— Теперь заводи машину, — сказал дон Хуан.

Я включил стартер и автоматически нажал на педаль газа. Стартер заверещал, но двигатель не завелся. Дон Хуан засмеялся тихим, ритмичным смехом. Я попробовал снова; потом опять. Я потратил, возможно, десять минут, заставляя стартер визжать. Дон Хуан хихикал все это время. Тогда я сдался и замер в полной растерянности.

Он кончил смеяться и стал изучать меня, и тогда я «узнал», что его смех ввел меня в гипнотический транс. Вполне сознавая то, что происходит, я чувствовал, что не был самим собой. В течение того времени, пока не заводилась машина, я был очень податливым, почти онемевшим. Дон Хуан как будто сделал что-то не только с машиной, но и со мной тоже. Когда он кончил смеяться, я был убежден, что колдовство кончилось, и стремительно нажал на стартер снова. Я был уверен, что дон Хуан только гипнотизировал меня своим смехом, заставляя верить, что машина не заводится. Уголком глаза я видел, что он с любопытством наблюдал за мной, пока я включал мотор и яростно нажимал на газ.

Дон Хуан мягко похлопал меня и сказал, что ярость сделает меня «твердым» и, возможно, мне не нужно будет купаться в воде снова. Чем яростнее я буду, тем скорее смогу оправиться от встречи с союзником.

— Не смущайся, — сказал дон Хуан. — Ударь машину ногой.

Он разразился своим обычным смехом, и я почувствовал себя смешным и глуповато засмеялся.

Через некоторое время дон Хуан сказал, что освободил машину. Она завелась!

14

25 сентября 1969 года

В доме дона Хуана было что-то жуткое. На секунду я решил, что он спрятался где-то поблизости, чтобы напугать меня. Я покричал ему, а затем собрал достаточно мужества, чтобы войти внутрь. Дона Хуана там не было. Поставив на штабель дров две сумки бакалейных товаров, которые я привез, я сел дожидаться его, как делал много раз раньше. Но в первый раз за все годы моей связи с доном Хуаном мне было страшно оставаться одному в его доме. Я чувствовал присутствие кого-то невидимого. Потом я вспомнил, что несколько лет назад у меня было то же самое неясное чувство, что что-то неизвестное бродит вокруг меня, когда я один. Вскочив на ноги, я выбежал из дома.

Я приехал, чтобы увидеть дона Хуана и рассказать ему, что накопившиеся последствия задачи виденья начали действовать на меня. Я стал чувствовать беспокойство, смутные страхи без какой-либо очевидной причины, утомление без усталости. Одиночество в доме дона Хуана заставило меня полностью вспомнить, как копился раньше мой страх.

След страха уходил на годы назад, когда дон Хуан вызвал очень странное столкновение между женщиной-магом, которую он называл Ла Каталина, и мной. Это началось 23 ноября 1961 года, когда я нашел его дома с вывихнутой лодыжкой. Он объяснил, что у него был враг — ведьма, которая могла оборачиваться черным дроздом и пыталась убить его.

— Как только смогу ходить, я покажу тебе, кто эта женщина, — сказал дон Хуан. — Ты должен знать, кто она такая.

— Почему она хочет тебя убить?

Он нетерпеливо пожал плечами и отказался сказать что-нибудь еще.

Я вернулся десять дней спустя и нашел его совершенно здоровым. Он покрутил своей лодыжкой, чтобы продемонстрировать мне, что она в прекрасном состоянии, и приписал свое быстрое выздоровление природе лубка, который он сам сделал.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал он. — Сегодня я собираюсь взять тебя в небольшое путешествие.

Затем он велел мне ехать в безлюдное место. Мы остановились там; дон Хуан вытянул ноги и удобно устроился на сиденье, как будто собираясь вздремнуть. Он велел мне расслабиться и оставаться совершенно спокойным; он сказал, что мы должны быть как можно незаметнее до наступления сумерек, потому что поздний вечер был очень опасным временем для дела, которым мы занимались.

— Каким делом мы занимаемся? — спросил я.

— Мы здесь для того, чтобы следить за Ла Каталиной, — сказал он.

Когда стало очень темно, мы незаметно вышли из машины и очень медленно и бесшумно вошли в пустынный чапараль.

С места, где мы остановились, я разглядел темные силуэты холмов по обеим сторонам. Мы были в плоском, довольно широком каньоне. Дон Хуан дал мне подробные инструкции о том, как оставаться слитым с чапаралем, и научил меня сидеть «бодрствуя», как он это назвал. Он велел мне подогнуть правую ногу под левое бедро и сохранять левую ногу в согнутом положении. Он объяснил, что подогнутая нога используется как пружина для того, чтобы встать с большей скоростью, если это будет необходимо. Затем он велел мне сесть лицом на запад, потому что это было направление дома женщины. Он сел рядом со мною, справа, и шепотом велел сфокусировать глаза на земле и ждать нечто вроде волны ветра, от которой по кустам пройдет рябь. Когда рябь коснется кустов, на которых был сфокусирован мой взгляд, я должен был посмотреть вверх и увидеть колдунью во всем ее «великолепном зловещем блеске». Дон Хуан употребил именно эти слова. Когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что, если я обнаружу рябь, я просто должен посмотреть вверх и увидеть все сам, потому что «летящий маг» был таким необыкновенным зрелищем, что это не поддавалось описанию.

Дул довольно устойчивый ветер, и мне много раз казалось, что я заметил на кустах рябь. Каждый раз я поднимал глаза, готовясь к трансцендентальному переживанию, но не видел ничего. Каждый раз, когда ветер обдувал кусты, дон Хуан энергично бил ногой по земле, крутясь и двигая руками, словно плетьми. Сила его движений была необычной.

После нескольких неудачных попыток увидеть колдунью «в полете» я приобрел уверенность, что не стану свидетелем трансцендентального события, но демонстрация «силы» доном Хуаном была настолько изысканна, что я не возражал бы провести там целую ночь.

На рассвете дон Хуан сел рядом со мной. Он казался совершенно истощенным. Он еле мог двигаться. Он лег на спину и пробормотал, что ему не удалось «пронзить женщину». Я был сильно заинтригован этим заявлением; он повторил его несколько раз, и каждый раз его тон становился все более унылым, более отчаянным. Я начал переживать необычное беспокойство. Мне было очень легко спроецировать свои чувства на настроение дона Хуана.

Дон Хуан ничего не упоминал ни об этом случае, ни о женщине несколько месяцев. Я думал, что он или забыл, или разрешил все это дело. Однако однажды я нашел его в очень взволнованном настроении, и в манере, которая совершенно не соответствовала его природному спокойствию, он сообщил мне, что «черный дрозд» стоял перед ним предыдущей ночью, едва не касаясь его, а он даже не проснулся. Искусство женщины было таким, что он совсем не чувствовал ее присутствия. Он сказал, что он, к счастью, проснулся в последний момент, чтобы успеть приготовиться к ужасному бою за свою жизнь. Тон дона Хуана был трогательным, почти патетическим. Я ощутил захватывающий порыв сочувствия и беспокойства.

Мрачно и драматически он подтвердил, что у него нет способа остановить ее и что следующий раз, когда она приблизится к нему, будет его последним днем на земле. Я пришел в уныние и был едва не в слезах. Дон Хуан, казалось, заметил мое глубокое беспокойство и засмеялся — как я подумал, храбро. Он похлопал меня по спине и сказал, что я не должен волноваться, что он еще не полностью пропал, потому что у него осталась одна карта, козырная карта.

— Воин живет стратегически, — сказал он, улыбаясь. — Воин никогда не берется за груз, который не может удержать в руках.

У улыбки дона Хуана была сила разгонять зловещие предчувствия. Я ощутил приподнятость, и мы оба засмеялись. Он потрепал меня по голове.

— Ты знаешь, изо всех вещей на земле ты — это моя последняя карта, — сказал он отрывисто, взглянув прямо мне в глаза.

— Что?

— Ты — моя козырная карта в бою против этой ведьмы.

Я не понял, что он имеет в виду, и он объяснил, что женщина не знала меня и что, если я поступлю так, как он укажет, у меня будет более чем хороший шанс «пронзить ее».

— Что ты имеешь в виду под «пронзить ее»?

— Ты не можешь убить ее, но должен пронзить ее, как воздушный шар. Если ты сделаешь это, она оставит меня в покое. Но не думай об этом. Я скажу тебе, что делать, когда придет время.

Прошли месяцы. Я забыл этот случай и, как-то приехав к нему, был удивлен тем, что дон Хуан выбежал из дома и не дал мне выйти из машины.

— Ты должен уехать немедленно, — прошептал он с поразившей меня настойчивостью. — Слушай внимательно. Купи ружье или достань его каким угодно способом; не приноси мне свое собственное ружье, понимаешь? Достань любое ружье, за исключением своего собственного, и принеси его сюда немедленно.

— Зачем тебе ружье?

— Отправляйся сейчас же!

Я вернулся с ружьем. У меня не было достаточно денег, чтобы купить его, но мой друг дал мне свое старое ружье. Дон Хуан не посмотрел на него и объяснил, смеясь, что был резок со мною, потому что черный дрозд была на крыше дома и он не хотел, чтобы она видела меня.

— Когда я обнаружил черного дрозда на крыше, у меня возникла мысль, что ты мог бы принести ружье и пронзить ее с его помощью, — сказал дон Хуан выразительно. — Я не хочу, чтобы с тобою что-нибудь случилось, поэтому я и предложил, чтобы ты купил ружье или достал его каким-нибудь другим путем. Видишь ли, ты должен уничтожить ружье после выполнения задачи.

— О какой задаче ты говоришь?

— Ты должен попытаться пронзить женщину с помощью ружья.

Он заставил меня вычистить ружье, натерев его свежими листьями и стеблями по-особому пахнущего растения. Он сам протер оба патрона и вложил их в стволы. Затем он сказал, что мне следует спрятаться перед домом и ждать, пока черный дрозд не сядет на крышу, а затем, тщательно прицелившись, выпалить из обоих стволов. Эффект удивления в большей степени, чем дробь, пронзит женщину, и если я буду сильным и решительным, то заставлю ее оставить его в покое. Поэтому мой прицел должен быть безупречным и таким же — мое решение пронзить ее.

— Ты должен закричать в момент выстрела, — сказал он. — Это должен быть мощный и пронзительный выкрик.

Затем он сложил кучу из связок бамбука и дров в трех метрах от рамады своего дома. Он велел мне опереться на кучу. Положение было вполне удобным. Я как бы полусидел; моя спина была хорошо подперта, и у меня был прекрасный вид на крышу.

Он сказал, что ведьме было еще слишком рано выходить и что до темноты мы сделаем все приготовления; затем он притворился, что заперся в доме, чтобы привлечь ее и вызвать еще одно нападение на себя. Он велел мне расслабиться и найти удобное положение, чтобы я мог выстрелить, не делая движений. Он заставил меня прицелиться в крышу пару раз и заключил, что я поднимаю ружье к плечу и целюсь слишком медленно и неловко. Затем он соорудил подпорку для ружья. Он сделал два глубоких отверстия острым железным прутом, воткнул в них две раздвоенные палки и привязал между их развилками длинную жердь. Конструкция давала мне упор для стрельбы и позволяла держать ружье наведенным на крышу.

Дон Хуан посмотрел на небо и сказал, что ему пора идти в дом. Он встал и молча пошел внутрь, последний раз напомнив, что мое предприятие не было шуткой и что я должен поразить птицу с первого выстрела.

После того как дон Хуан ушел, всего лишь несколько минут продолжались сумерки, а затем стало совершенно темно. Казалось, что темнота дожидалась, пока я останусь один, и внезапно опустилась на меня. Я попытался сфокусировать глаза на крыше, которая вырисовывалась на фоне неба; некоторое время на горизонте было достаточно света, и очертания крыши были еще видны, но затем небо стало черным, и я едва мог разглядеть дом. Я сохранял глаза сфокусированными на крыше несколько часов, не замечая совсем ничего. Видел пару сов, пролетевших к северу; размах их крыльев был весьма примечательным, и их нельзя было принять за черных дроздов. В определенный момент, однако, я отчетливо заметил черный контур маленькой птицы, севшей на крышу. Это определенно была птица! Мое сердце начало сильно стучать; я почувствовал гул в ушах. Я прицелился в птицу и спустил оба курка. Звук выстрела был довольно громким. Я почувствовал сильную отдачу ружейного приклада в плечо, и в тот же самый момент услышал пронзительный и ужасающий человеческий крик. Он был громким и жутким и, казалось, шел с крыши. У меня был момент полного замешательства. Затем я вспомнил, что дон Хуан велел мне закричать в момент выстрела, а я забыл это сделать. Я собирался перезарядить ружье, когда дон Хуан открыл дверь и выбежал наружу. У него с собой была керосиновая лампа. Он казался очень взволнованным.

— Я думаю, ты попал в нее, — сказал он. — Теперь мы должны найти мертвую птицу.

Он принес лестницу и велел мне залезть и посмотреть на рамаду, но я ничего не нашел. Он влез туда сам и некоторое время смотрел с теми же результатами.

— Может быть, ты разнес птицу на куски, — сказал дон Хуан. — В таком случае мы должны найти хотя бы перо.

Сначала мы смотрели все вокруг рамады, а затем — вокруг дома. Мы искали до утра при свете лампы. Затем снова начали изучать всю поверхность, которую осмотрели за ночь. Около одиннадцати часов утра дон Хуан прекратил наши поиски. Он удрученно сел, простовато улыбнулся мне и сказал, что мне не удалось остановить его врага и что теперь, более чем когда-либо прежде, его жизнь не стоит крика совы, потому что женщина была, несомненно, раздражена и жаждала отомстить.

— Ты, однако, в безопасности, — сказал дон Хуан ободряюще, — женщина не знает тебя.

Когда я шел к машине, чтобы вернуться домой, я спросил его, надо ли уничтожать ружье. Он сказал, что ружье не сделало ничего и что я могу вернуть его владельцу. Я заметил глубокое отчаяние в глазах дона Хуана. Меня это до того тронуло, что я был недалек от слез.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил я.

— Ты ничего не можешь сделать, — сказал дон Хуан.

Мы молчали некоторое время. Я хотел уехать немедленно. Я чувствовал гнетущую муку. Мне было неловко.

— Хотел бы ты действительно попытаться помочь мне? — спросил дон Хуан тоном ребенка.

Я снова сказал ему, что весь целиком в его распоряжении, а моя привязанность к нему настолько глубока, что я готов предпринять что угодно, чтобы помочь ему.

Дон Хуан улыбнулся и снова спросил, говорю ли я всерьез, и я горячо подтвердил желание помочь ему.

— Если ты говоришь правду, — сказал он, — у меня есть еще один шанс.

Он казался обрадованным. Он широко улыбнулся и несколько раз хлопнул в ладоши, как делал всегда, когда хотел выразить свое удовольствие. Изменение его настроения было таким удивительным, что оно захватило и меня. Я внезапно почувствовал, что угнетенность, тоска исчезли и жизнь опять необъяснимо хороша. Дон Хуан сел, и я сделал то же самое. Он долгое время смотрел на меня и затем очень спокойно и взвешенно стал говорить, что я действительно единственный человек, который может помочь ему в тот момент, и потому он собирается попросить меня сделать нечто очень опасное и необычное.

Он остановился на миг, как будто хотел нового подтверждения с моей стороны, и я вновь подтвердил твердое желание сделать все, что угодно, для него.

— Я собираюсь дать тебе оружие, чтобы пронзить ее, — сказал он.

Он вынул из своей сумки длинный предмет и вручил его мне. Я взял его, осмотрел и чуть не выронил.

— Это дикий кабан, — продолжал он. — Ты должен пронзить ее этим.

Предмет, который я держал, был сухой передней ногой кабана. Шкура была уродливой, а щетина была отвратительной на ощупь. Копыто было целым, и его две половины были вытянуты вперед, как будто нога напряжена. Он быстро забрал ее назад.

— Ты должен забить кабана прямо в ее пупок, — сказал дон Хуан.

— Что? — спросил я слабым голосом.

— Ты должен взять кабана в левую руку и заколоть им ее. Она — колдунья, и кабан войдет ей в живот, и никто на свете, за исключением другого мага, не увидит его воткнутым. Это не обычная битва, а дело магов. Опасность, которой ты подвергаешься, заключена в том, что, если тебе не удастся пронзить ее, она может уложить тебя на месте или ее компаньоны и родственники застрелят или зарежут тебя. С другой стороны, ты можешь уйти без единой царапины. Если ты добьешься успеха, для нее наступит ужасное время — с кабаном в теле она оставит меня в покое.

Гнетущая тоска охватила меня снова. Я был глубоко привязан к дону Хуану; Я восхищался им. Ко времени этой поразительной просьбы я уже научился смотреть на его образ жизни и на его знание как на высшее достижение. Как можно было позволить умереть такому человеку? И все же как можно было сознательно рисковать своей жизнью? Я погрузился в свои размышления и не замечал, что дон Хуан встал и стоит около меня, пока он не похлопал меня по плечу. Я поднял глаза; он благожелательно улыбался.

— Когда почувствуешь, что действительно хочешь помочь мне, ты должен вернуться, — сказал он, — но не раньше. Если ты вернешься, я знаю, что нам надо будет сделать. Теперь отправляйся! Если ты не захочешь вернуться, я это тоже пойму.

Я автоматически поднялся, сел в машину и поехал. Дон Хуан действительно спустил меня с крючка. Я мог уехать и никогда не возвращаться, но почему-то мысль о том, что я свободен уехать, не успокаивала меня. Я ехал еще некоторое время, а затем импульсивно повернул и покатил назад к дому дона Хуана.

Он все еще сидел под своей рамадой и не казался удивленным, увидев меня.

— Садись, — сказал он. — На западе прекрасные тучи. Скоро будет темно. Сиди спокойно и позволь сумеркам охватить тебя. Сейчас делай все, что хочешь, но, когда я скажу, посмотри прямо на те блестящие облака и попроси сумерки дать тебе силу и спокойствие.

Около двух часов я сидел лицом к облакам на западе. Дон Хуан вошел в дом и остался внутри. Когда стало темно, он вернулся.

— Сумерки пришли, — сказал он. — Встань! Не закрывай глаза, смотри прямо на облака; подними руку с открытыми ладонями и вытянутыми пальцами и беги на месте.

Я последовал его инструкциям; подняв руки над головой, я побежал. Дон Хуан подошел сбоку и корректировал мои движения. Он вложил ногу кабана в ладонь моей левой руки и велел мне прижать ее большим пальцем. Затем он опустил мои руки вниз, пока они не стали указывать на оранжевые и темно-серые тучи над горизонтом на западе; он заставил меня раскрыть пальцы подобно вееру и велел мне не сгибать их. Решающее значение имело то, чтобы я сохранил свои пальцы распрямленными, потому что если бы я закрыл их, то не просил бы сумерки о силе и спокойствии, а угрожал бы им. Он также исправил мой бег. Он сказал, что мой бег должен быть спокойным и однообразным, как будто я действительно бегу к сумеркам с протянутыми руками.

Я не мог заснуть в эту ночь. Было так, как будто вместо того, чтобы успокоить меня, сумерки возбудили во мне бешенство.

— У меня в жизни еще столько незаконченного, — сказал я. — Так много неразрешенных вещей.

Дон Хуан мягко хихикнул.

— В мире нет ничего незаконченного, — сказал он. — Ничто не окончено, и, однако, нет ничего неразрешенного. Иди спать.

Слова дона Хуана были необычайно успокаивающими.

Около десяти часов на следующее утро дон Хуан дал мне что-то поесть, и затем мы отправились в путь. Он прошептал, что мы должны подойти к женщине около полудня или перед полуднем, если возможно. По его словам, идеальным временем были ранние часы дня, потому что ведьма всегда имеет меньше сил и осознанности утром, но никогда не уйдет из-под защиты своего дома в эти часы. Я не задавал никаких вопросов. Он указал мне дорогу до шоссе и в определенном месте велел остановиться и припарковать машину у дороги. Он сказал, что мы должны ждать здесь.

Я посмотрел на часы — было пять минут одиннадцатого. Я непрерывно зевал. Мне хотелось спать; мои мысли бесцельно блуждали.

Внезапно дон Хуан выпрямился и толкнул меня. Я подпрыгнул на своем сиденье.

— Вот она! — сказал он.

Я увидел женщину, идущую к шоссе по краю вспаханного поля. Она несла корзину, перехватив ее правой рукой. До этого времени я не замечал, что мы остановились возле перекрестка. Две узкие тропинки шли параллельно обеим сторонам шоссе, а третья, шире и многолюднее, шла перпендикулярно; люди, которые ходили по этой тропе, явно должны были пересекать дорожное покрытие.

Когда женщина была еще на грунтовой дороге, дон Хуан велел мне выйти из машины.

— Давай, — сказал он твердо.

Я повиновался. Женщина была почти на шоссе. Я побежал и перегнал ее. Я был так близко к ней, что ее одежда коснулась моего лица. Я вынул кабанье копыто из-под рубашки и с силой ткнул ее им. Я не почувствовал никакого сопротивления тупому предмету, который был в моей руке. Я видел тень подобно занавеске, быстро мелькнувшую передо мной; моя голова повернулась вправо, и я увидел женщину, стоящую в пятнадцати метрах от меня на противоположной стороне дороги. Она была довольно молодой, темной, с сильным приземистым телом. Она улыбалась мне. Ее зубы были белыми и крупными, а улыбка спокойной. Она полузакрыла глаза, как будто предохраняя их от ветра, и все еще держала свою корзину, перехваченную правой рукой.

После этого у меня был момент полного замешательства. Я обернулся и посмотрел на дона Хуана. Он делал неистовые жесты, зовя меня назад. Я побежал. Трое или четверо мужчин второпях приближались ко мне. Вскочив в свою машину, я помчался в противоположном направлении.

Я попытался спросить дона Хуана о том, что случилось, но не смог говорить: уши лопались от чрезмерного давления, и я чувствовал, что задыхаюсь. Он, казалось, был удовлетворен и начал смеяться. Моя неудача как будто не беспокоила его. Мои руки с такой силой сжимали руль, что я не мог двинуть ими; они были застывшими, негнущимися, и такими же были ноги. Фактически я не мог оторвать ногу от педали газа.

Дон Хуан потрепал меня по спине и велел расслабиться. Мало-помалу давление в моих ушах ослабло.

— Что там случилось? — наконец спросил я.

Он захохотал, как ребенок, не отвечая. Затем спросил меня, не заметил ли я, как женщина увернулась от меня. Он восхищался ее превосходной скоростью. Слова дона Хуана казались настолько неуместными, что я не мог уследить за ними. Он восхищался женщиной! Он сказал, что ее сила была безупречной и что она была безжалостным врагом.

Я спросил дона Хуана, не огорчает ли его моя неудача. Я был искренне удивлен и встревожен переменой его настроения. Он, казалось, был действительно рад.

Он велел остановиться. Я остановился на обочине дороги. Он положил свою руку на мое плечо и пронзительно посмотрел мне в глаза.

— Все, что я делал с тобою сегодня, было хитростью, — сказал он прямо. — Существует правило, что человек знания должен обманывать своего ученика. Сегодня я обманул тебя и обманом заставил учиться.

Я был ошеломлен. Я не мог собрать свои мысли. Дон Хуан объяснил, что все, что касалось женщины, было хитростью; что она никогда не представляла для него опасности и что его задачей было ввести меня в соприкосновение с ней в особых условиях отрешенности и силы, которые я испытал, когда пытался пронзить ее. Он похвалил мою решимость и назвал ее актом силы, который продемонстрировал женщине, что я способен на большое усилие. Дон Хуан сказал, что хоть я и не осознавал этого, все, что я делал, должно было показать ей меня в выгодном свете.

— Ты никогда не смог бы коснуться ее, — сказал он, — но ты показал ей свои когти. Теперь она знает, что ты не боишься. Ты бросил ей вызов. Я использовал ее, чтобы перехитрить тебя, потому что она сильна и безжалостна и никогда ничего не забывает. Мужчины обычно слишком заняты, чтобы быть безжалостными врагами.

Я почувствовал ужасный гнев. Я сказал, что никто не должен играть с глубокими чувствами и преданностью других.

Дон Хуан смеялся до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам, а я ненавидел его. Я был переполнен желанием ударить его и уехать; однако в его смехе был такой необычный ритм, что он почти парализовал меня.

— Не надо так сердиться, — сказал он успокаивающе.

Затем дон Хуан сказал, что его действия никогда не были фарсом, что когда-то он тоже растрачивал свою жизнь, прежде чем его собственный бенефактор обманул его так же, как он обманул меня. Дон Хуан сказал, что его бенефактор был безжалостным человеком, который не думал о нем так, как он, дон Хуан, думает обо мне. Он добавил очень сурово, что женщина испытывала свою силу против него и действительно пыталась убить.

— Теперь она знает, что я играл с ней, — сказал он, смеясь, — и она возненавидит тебя за это. Она ничего не может сделать мне, но она выместит все на тебе. Она еще не знает, сколько у тебя сил, поэтому будет приходить испытывать тебя мало-помалу. Теперь у тебя нет выбора, кроме как учиться, чтобы защитить себя, или ты сделаешься жертвой этой леди. Она — это не обман.

Дон Хуан напомнил мне способ, которым она улетела от меня.

— Не надо сердиться, — сказал он. — Это не обычная хитрость. Это было правило.

В способе, которым женщина отпрыгнула от меня, было что-то поистине сводящее с ума. Я был сам этому свидетель: она перепрыгнула ширину шоссе в мгновение ока. Я не мог избавиться от этой уверенности. С этого момента я сконцентрировал все мое внимание на этом случае и мало-помалу накопил «доказательства», что она действительно преследовала меня. Окончательным результатом было то, что мне пришлось отказаться от ученичества под давлением своего иррационального страха.

Я вернулся к дому дона Хуана несколько часов спустя, сразу после полудня. Он, очевидно, ожидал меня. Он подошел ко мне, когда я вышел из машины, и с любопытством оглядел меня, пару раз обойдя вокруг.

— Почему ты взволнован? — спросил он, прежде чем я успел сказать что-нибудь.

Я объяснил, что что-то испугало меня этим утром и что я начал чувствовать что-то крадущееся вокруг меня, как в прошлом. Дон Хуан сел и погрузился в размышления. Его лицо имело необычно серьезное выражение. Он казался уставшим. Я сел возле него и привел в порядок свои записи.

После очень долгой паузы его лицо прояснилось, и он улыбнулся.

— То, что ты чувствовал этим утром, был дух источника, — сказал он. — Я говорил, что ты должен подготовиться к неожиданной встрече с этими силами. Я думал, ты понял.

— Да, я понял.

— Тогда откуда страх?

Я не мог ответить.

— Этот дух идет по твоему следу, — сказал он. — Он уже коснулся тебя в воде. Я уверяю тебя, что он коснется тебя опять, и, вероятно, ты не будешь подготовлен, и эта встреча будет твоим концом.

Слова дона Хуана заставили меня почувствовать действительное беспокойство. Однако мои чувства были необычными; я был обеспокоен, но не боялся. Что бы ни случилось со мной, это не могло вызвать во мне старых чувств слепого страха.

— Что мне делать? — спросил я.

— Ты слишком легко забываешь, — сказал он. — Путь знания — это вынужденный путь. Для того чтобы мы учились, нас нужно пришпоривать. На пути знания мы всегда боремся с чем-то, избегаем чего-то, к чему-то готовы; и это что-то всегда необъяснимо; оно больше, могущественнее нас. Необъяснимые силы будут приходить к тебе. Сейчас это дух источника, позднее это будет твой собственный союзник, поэтому ты ничего не можешь делать, кроме как готовиться к борьбе. Много лет назад Ла Каталина подстегнула тебя; она была всего лишь колдуньей, и это была хитрость для новичка.

— Мир действительно полон пугающих вещей, и мы — беспомощные создания, окруженные силами, которые необъяснимы и непреклонны. Обычный человек в незнании верит, что эти силы могут быть объяснены или изменены; в действительности он не знает, как это сделать, но ожидает, что действия человечества объяснят или изменят их раньше или позже. Маг, с другой стороны, не думает об объяснении или изменении их; вместо этого он учится использовать такие силы, перенаправляя самого себя и приспосабливаясь к их направлению. Это его хитрость. Очень мало остается от магии, если ты узнал ее хитрость. Маг только чуть-чуть богаче, чем обычный человек. Магия не помогает ему жить лучшей жизнью; в действительности, я бы сказал, что магия мешает ему; она делает его жизнь обременительной, полной риска. Открывая себя знанию, маг становится более уязвимым, чем обычный человек. С одной стороны, окружающие люди ненавидят и боятся его и будут стараться прикончить его; с другой стороны, необъяснимые и безжалостные силы, которые окружают каждого из нас по тому праву, что мы живем, являются для мага источником еще большей опасности. Быть пронзенным своим ближним — действительно больно, но это ничто по сравнению с прикосновением союзника. Маг, открывая себя знанию, становится жертвой таких сил и имеет только одно средство, чтобы уравновесить себя, — свою волю; поэтому он должен чувствовать и действовать как воин. Я повторю это еще раз: только в качестве воина можно выжить на пути знания. То, что помогает магу жить лучшей жизнью, — это сила жизни воина.

Это мое обязательство — научить тебя видеть. Не потому, что я лично хочу сделать так, но потому, что ты был выбран; ты был указан мне Мескалито. Однако мое личное желание заставляет меня научить тебя чувствовать и действовать, как это делает воин. Лично я верю, что быть воином — больше подходит, чем что-либо еще. Поэтому я старался показать тебе эти силы так, как маг воспринимает их, потому что только под устрашающим воздействием можно стать воином. Видеть без того, чтобы стать воином, сделает тебя слабым; это даст тебе ложную мягкость, желание отступить; твое тело будет разрушаться, потому что ты станешь безразличным. Это мое личное намерение — сделать тебя воином, чтобы ты не разлетелся на куски.

Я слышал, как ты говоришь снова и снова, что всегда готов умереть. Я не рассматриваю это чувство как необходимое. Я думаю, что это просто бесполезное потакание себе. Воин должен быть готов только к битве. Я слышал также, как ты говорил, что твои родители повредили твой дух. Я считаю, что дух человека — это нечто такое, что можно повредить очень легко, хотя и не теми средствами, которые ты сам называешь вредящими. Я полагаю, что твои родители покалечили тебя тем, что сделали тебя потакающим себе, мягким и предающимся прозябанию.

Дух воина не приспособлен ни к потаканию себе и жалобам, ни к победам или поражениям. Дух воина приспособлен только к борьбе, и каждое усилие — это последняя битва воина на земле. Поэтому результат значит для него очень мало. В своей последней битве на земле воин позволяет своему духу лететь свободным и чистым. И пока он ведет битву, зная, что его воля безупречна, воин смеется и смеется.

Я кончил писать и поднял глаза. Дон Хуан пристально смотрел на меня. Он покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся.

— Ты действительно все записываешь? — спросил он с недоверием. — Хенаро говорит, что никогда не может быть серьезным с тобой, потому что ты всегда пишешь. Он прав; как может кто-нибудь быть серьезным, если ты всегда пишешь?

Он усмехнулся, и я попытался защитить себя.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Если ты когда-либо научишься видеть, то, я полагаю, ты сделаешь это своим собственным загадочным путем.

Он встал и посмотрел на небо. Было около полудня. Он сказал, что еще было время поехать поохотиться в горах.

— На кого мы собираемся охотиться? — спросил я.

— На особое животное — или на оленя, или на кабана, или даже на горного льва. — Он замолчал на миг, а затем добавил: — Или даже на орла.

Я встал и последовал за ним к моей машине. Он сказал, что на этот раз мы собираемся только наблюдать и выяснить, на каких животных мы должны охотиться. Он собрался сесть в машину, когда, казалось, вспомнил что-то, улыбнулся и сказал, что путешествие должно быть отложено до тех пор, пока я не узнаю одну вещь, без которой i наша охота будет невозможна.

Мы вернулись и сели снова под его рамадой. Я хотел многое спросить, но он не дал мне времени открыть рот и заговорил сам.

— Это приводит нас к последнему моменту, который ты должен знать о воине, — сказал он. — Воин выбирает вещи, которые создают его мир. В день, когда ты встретился с союзником и я был вынужден дважды мыть тебя в воде, знаешь, что с тобой было не так?

— Нет.

— Ты потерял свои щиты.

— Какие щиты? О чем ты говоришь?

— Я сказал, что воин отбирает вещи, создающие его мир. Он отбирает намеренно, так как каждая вещь, которую он выбирает, является щитом, защищающим его от нападений сил, которые он стремится использовать. Воин будет использовать свои щиты, чтобы защитить себя от своего союзника, например. Обычный человек, который в равной мере окружен этими необъяснимыми силами, недоступен для них, потому что имеет другие виды особых щитов для защиты.

Он сделал паузу и посмотрел на меня с вопросом в глазах. Я не понимал, что он имеет в виду.

— Что это за щиты? — настаивал я.

— То, что делают люди, — повторил он.

— Что же они делают?

— Погляди вокруг. Люди заняты деланием того, что делают люди. Это и есть их щиты. Когда бы маг ни имел столкновения с любой из этих необъяснимых и непреклонных сил, о которых мы говорим, его просвет открывается, делая его более доступным смерти, чем обычно; я говорил тебе, что мы умираем благодаря этому просвету, поэтому, если он открывается, необходимо, чтобы воля была готова заполнить его; это в том случае, если человек — воин. Если человек не является воином, как ты, тогда у него нет иного пути отступления, кроме как воспользоваться деятельностью повседневной жизни, чтобы отвлечь свой ум от страха перед столкновением и, таким образом, позволить своему просвету закрыться. Ты рассердился на меня в тот день, когда встретился с союзником. Я рассердил тебя, когда остановил машину, и остудил тебя, когда опускал тебя в воду. То, что ты был в мокрой одежде, еще более остудило тебя. То, что ты был сердит и замерз, позволило твоему просвету закрыться, и ты был защищен. В это время своей жизни, однако, ты не можешь больше использовать эти щиты столь же эффективно, как обычный человек. Ты слишком много знаешь об этих силах, и теперь, наконец, ты на грани того, чтобы чувствовать и действовать как воин. Твои старые щиты не будут больше надежны.

— Что я должен делать?

— Действуй как воин и выбирай составные части своего мира. Ты не можешь больше окружать себя вещами как попало. Я говорю тебе это самым серьезным образом. Теперь ты впервые не в безопасности при своем старом образе жизни.

— Что ты имеешь в виду под отбором составных частей моего мира?

— Воин встречает эти необъяснимые и неуловимые силы, потому что намеренно ищет их, и он всегда готов к встрече. Ты, напротив, никогда не готов к ней. Если эти силы явятся к тебе, то захватят тебя врасплох; испуг откроет твой просвет, и твоя жизнь беспрепятственно ускользнет сквозь него. Поэтому первое, что ты должен сделать, — это быть готовым. Думай о том, что союзник может выскочить перед твоими глазами в любую минуту, и ты должен быть готов к этому. Встреча с союзником — это не вечеринка и не воскресный пикник, и воин берет на себя ответственность за защиту своей жизни. Поэтому если какая-либо из этих сил стучится к тебе и открывает твой просвет, ты должен намеренно бороться за то, чтобы закрыть его сам. Для этого нужно иметь избранный ряд вещей, которые дают тебе большое спокойствие и удовлетворение, вещей, которые можно намеренно использовать для того, чтобы освободить свои мысли от испуга, закрыть свой просвет и сделаться недоступным.

Несколько лет назад я говорил тебе, что для своей повседневной жизни воин выбирает путь с сердцем. Именно последовательный выбор пути с сердцем делает воина отличным от среднего человека. Он знает, что путь имеет сердце, когда он един с этим путем, когда он испытывает огромный покой и наслаждение, идя по нему. Вещи, которые воин отбирает, чтобы сделать свои щиты, — это элементы пути с сердцем.

— Но ты сказал, что я не воин, как же мне выбрать путь с сердцем?

— Это твоя поворотная точка. Можно сказать, что раньше тебе не было действительной необходимости жить как воину. Теперь все иначе, теперь ты должен окружить себя элементами пути с сердцем и должен отказаться от остального или же ты погибнешь при следующем столкновении. Я могу добавить, что тебе больше не надо просить о столкновении. Теперь союзник может прийти к тебе во сне, во время твоего разговора с друзьями, когда ты пишешь.

— Уже годы я честно стараюсь жить в согласии с твоим учением, — сказал я. — Очевидно, у меня не очень получалось. Как мне измениться к лучшему?

— Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить говорить с самим собою.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?

— Я разговариваю с самим собой.

— О чем ты разговариваешь с собой?

— Не знаю; наверное, о чем угодно.

— Я скажу тебе, о чем мы разговариваем с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически мы поддерживаем наш мир своим внутренним разговором.

— Как мы это делаем?

— Когда мы перестаем разговаривать с собою, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, наполняем его жизнью, поддерживаем его своим внутренним разговором. Но не только это — мы также выбираем свои пути, говоря с собой. И так мы повторяем одни и те же выборы снова и снова до тех пор, пока не умираем, потому что продолжаем повторять тот же самый внутренний разговор снова и снова вплоть до дня, когда умираем. Воин сознает это и стремится остановить этот разговор. Это последний пункт, который ты должен знать, если хочешь жить как воин.

— Как же перестать говорить с самим собой?

— Прежде всего ты должен использовать уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой главным образом о том, что видим. Воин сознает это и прислушивается к миру; он прислушивается к звукам мира.

Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду, что я должен вынуждать себя силой, и что прислушиваться к звукам мира нужно гармонично и с большим терпением.

— Воин сознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с самим собой, — сказал он, — и должен быть готов к этому колоссальному событию.

— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?

— Мир такой-то или еще какой-нибудь только потому, что мы говорим себе, что он такой. Если мы перестанем говорить себе, что мир такой, то мир перестанет быть таким. Я не думаю, что в настоящий момент ты готов к этому сильнейшему удару, поэтому ты должен медленно начать уничтожать мир.

— Я действительно не понимаю тебя!

— Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же ты не одинок в этом. Каждый из нас так делает. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают; то, что мы делаем как люди, по праву очень важно, но только в качестве щита. Мы так и не узнаём, что все то, что мы делаем как люди, — это только щиты, и мы позволяем им господствовать и попирать нашу жизнь. Я мог бы сказать, что для человечества то, что делают люди, значительней и важнее самого мира.

— Что ты называешь миром?

— Мир — это все, что заключено здесь, — сказал он и топнул по земле. — Жизнь, смерть, люди, союзники и все остальное, что окружает нас. Мир непостижим. Мы никогда не сможем понять его; мы никогда не разгадаем его тайны. Поэтому мы должны относиться к нему как к тому, чем он является, как к чудесной загадке! Однако обычный человек не делает этого. Мир никогда не является для него загадкой, и когда он приближается к старости, то обнаруживает, что больше жить незачем. Старый человек не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что в мире нет больше загадок. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты! Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть важнее мира. Поэтому воин относится к миру как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.

15

Я начал упражняться, прислушиваясь к «звукам мира», и продолжал это в течение двух месяцев, как указал дон Хуан. Сначала было мучительно слушать и не смотреть, но еще более мучительным было не разговаривать с самим собою. К концу двух месяцев я был способен выключать внутренний диалог на короткие периоды времени и обращать внимание на звуки.

Я прибыл к дому дона Хуана к 9 часам 10 ноября 1969 года.

— Мы прямо сейчас уедем, — сказал он, как только я подъехал к его дому.

Я отдыхал в течение часа, а затем мы поехали к низким склонам гор на востоке. Мы оставили мою машину на попечение одного из его друзей, который жил в этом месте, а сами пошли пешком в горы. Дон Хуан положил в рюкзак сухое печенье и сладкие булочки для меня. Провизии было достаточно на день или два. Я спросил дона Хуана, не взять ли нам больше, но он отрицательно помотал головой.

Мы шли пешком все утро. Был довольно теплый день. Я нес одну флягу с водой, из которой большей частью пил сам. Дон Хуан пил только дважды. Когда вода кончилась, он заверил меня, что вполне можно пить из ручьев, встречающихся на нашем пути. Он рассмеялся над моим нежеланием. Через некоторое время жажда вынудила меня побороть страхи.

Сразу после полудня мы остановились в небольшой долине у подножия каких-то густо заросших зеленых холмов. Позади холмов, на востоке, на фоне облачного неба вырисовывались высокие горы.

— Ты можешь думать, можешь писать о нашем разговоре или о том, что ты воспринимаешь, но ничего — о том, где мы находимся, — сказал он.

Мы немного передохнули, и он вынул из-под рубашки сверток, развернул его и показал мне свою трубку. Он наполнил ее чашку курительной смесью, зажег спичку и поджег небольшую сухую ветку, поместил ее внутрь чашки и велел мне курить. Без кусочка угля внутри чашки было трудно разжечь трубку; мы должны были зажигать ветки до тех пор, пока смесь не разгорелась.

Когда я кончил курить, он сказал, что мы были здесь для того, чтобы я смог разыскать тот вид дичи, на которую буду охотиться; он тщательно повторил мне три или четыре раза, что самым важным в том, что я делал, было найти какие-нибудь дыры. Он подчеркнул слово «дыра» и сказал, что внутри них маг может найти все виды сообщений и указаний.

Я хотел спросить, что за дыры. Дон Хуан, казалось, отгадал мой вопрос и сказал, что их невозможно описать и что они находятся в реальности виденья. Он повторил несколько раз, что я должен сосредоточить все свое внимание на звуках и сделать все возможное, чтобы найти дыры между ними. Он сказал, что собирается четыре раза сыграть на своем ловце духов. Я должен был использовать эти жуткие зовы в качестве проводников к союзнику, который приветствовал меня; тогда этот союзник даст мне сообщение, которое я ищу. Дон Хуан велел мне находиться в полной бдительности, так как не знал, каким образом союзник проявит себя.

Я внимательно прислушивался, сидя спиной к каменистой стороне холма. Я испытывал легкое онемение. Дон Хуан предупредил, чтобы я не закрывал глаз. Я стал слушать и смог различить чириканье птиц, шелест листьев на ветру, жужжание насекомых. Когда я направил все свое нераздельное внимание на эти звуки, я разобрал четыре разных вида чириканья птиц. Я мог различить медленные и быстрые порывы ветра, мог даже слышать различный шелест трех типов листьев. Звуки, издаваемые насекомыми, были поразительны. Их было столько, что я не мог сосчитать их или правильно отделить друг от друга.

Я был погружен в необычный мир звуков, как никогда в жизни. Я начал крениться вправо. Дон Хуан сделал движение, чтобы остановить меня, но я удержался сам, выпрямился и снова сел прямо. Дон Хуан передвинул мое тело, пока оно не оперлось о щель в каменной стене. Он расчистил мелкие камни из-под моих ног и уложил мой затылок на камень.

Он велел мне смотреть на горы к юго-востоку. Я уставился вдаль, но он поправил меня и сказал, что я должен не пристально глядеть, а просто смотреть, как бы сканируя их взглядом, на холмы передо мной и на растительность на них. Он повторял снова и снова, что я должен сосредоточить все свое внимание на слухе.

Звуки появились опять. Дело было не столько в том, что я хотел слышать их, сколько в том, что они каким-то способом заставляли меня концентрироваться на себе. Ветер шуршал листьями. Ветер прошел высоко над деревьями и затем спустился в долину, где мы были. Опускаясь, он коснулся сначала листьев на высоких деревьях — они издали особый звук, который показался мне густым, грубым, сочным. Затем ветер ударил по кустам, и листья зазвучали подобно множеству мелких предметов; это был почти мелодичный звук, очень поглощающий и весьма требовательный; он, казалось, мог затопить все остальное. Я нашел его неприятным. Я почувствовал себя в растерянности, потому что мне пришло на ум, что я сам подобен шуршанию кустов, раздражающему и требовательному. Звук был так схож со мной, что я испытал ненависть к нему. Затем я услышал, как ветер прошел по земле. Это уже не был шелестящий звук — скорее свист, почти гудение и однообразное жужжание. Прислушиваясь к звукам ветра, я понял, что все три из них возникли сразу. Я удивлялся тому, как это мне удается отделять их один от другого, когда снова начал осознавать чириканье птиц и жужжание насекомых. В один момент были только звуки ветра, а в следующий — гигантский поток других звуков мгновенно возник в поле моего сознания. По логике вещей, все существующие звуки должны были непрерывно возникать в то время, когда я слышал только ветер.

Я не мог сосчитать всех видов чириканья птиц или жужжания насекомых, однако был убежден, что слышу каждый отдельный звук тогда, когда он возникает. Все вместе они создавали очень необычный порядок. Я не мог назвать это иначе чем «порядок». Это был порядок звуков, которые имели строй; то есть все звуки раздавались последовательно.

Затем я услышал необыкновенный долгий вой. Он заставил меня задрожать. Все другие звуки на мгновение прекратились, и долина была мертвенно тиха, пока колебание воя не достигло ее внешних границ; затем шумы возникли опять. Я сразу же поймал их строй. После того как в течение момента я внимательно слушал, я подумал, что понял рекомендацию дона Хуана искать между звуками дыры. Строй шумов включал интервалы между звуками. Например, специфические крики птиц были упорядочены и содержали между собой паузы, и то же относилось ко всем другим звукам, которые я воспринимал. Шелест листьев был вроде скрепляющего клея, соединяющего их в однородное жужжание. Дело было в том, что время существования каждого звука было единицей в общем строе звуков. Таким образом, интервалы или паузы между звуками, если я обращал внимание на них, были дырами в структуре.

Я снова услышал пронзительный вой ловца духов дона Хуана. Я не вздрогнул, но звуки снова на мгновение прекратились, и я воспринял перерыв как дыру, очень большую дыру. В этот самый момент я переместил свое внимание от слушания к смотрению. Я смотрел на скопление низких холмов с пышной зеленой растительностью. Силуэты холмов были расположены так, что с места, откуда я смотрел, казалось, что на склоне одного из холмов была дыра. Это был промежуток между двумя холмами, и сквозь него я мог видеть глубокий темно-серый цвет вдали. Мгновение я не знал, что это. Было так, как будто дыра, которую я видел, была «дырой» в звуке. Затем шумы появились снова, но визуальный образ огромной дыры оставался. Короткое время спустя я стал еще более остро осознавать строй звуков, их порядок и распределение пауз. Мой ум был способен различать и разделять огромное количество отдельных звуков. Я мог действительно следить за всеми ними, поэтому каждая пауза была дырой. В какой-то момент паузы кристаллизовались в моем уме и образовали твердую решетку, структуру. Я не видел и не слышал ее. Я чувствовал структуру какой-то неизвестной частью себя.

Дон Хуан заиграл на своей струне еще раз; звуки прекратились, как и прежде, создав огромную дыру в звуковой структуре. Однако на этот раз эта большая пауза совместилась с дырой в холмах, которую я видел; они наложились друг на друга. Эффект восприятия двух дыр длился такое долгое время, что я мог видеть-слышать их контуры, так как они соответствовали друг другу. Затем снова начались другие звуки, и структура пауз стала отчетливым, почти видимым ощущением. Я стал видеть звуки, так как они создавали строй, и затем весь этот строй стал накладываться на окружающее тем самым способом, каким я воспринимал наложение двух больших дыр. Я смотрел и слушал не так, как привык это делать. Я делал нечто совершенно отличное, но сочетающее свойства того и другого. По какой-то причине мое внимание было сосредоточено на большой дыре в холмах. Я чувствовал, что слышу ее и в то же время вижу. В ней было что-то притягательное. Она была главным в моем поле восприятия, и каждый отдельный звуковой строй, который совпадал с особенностями окружения, зависел от этой дыры.

Еще раз разнесся жуткий вой ловца духов дона Хуана; все звуки прекратились; две большие дыры, казалось, засветились, и тогда я снова увидел вспаханное поле; там стоял союзник, как я видел его прежде. Вид всей сцены стал очень ясным. Я мог разглядеть его, как будто он был в пятидесяти метрах, но не видел лица — шляпа скрывала его. Затем он начал приближаться ко мне, медленно поднимая на ходу голову; я почти увидел его лицо, и это ужаснуло меня. Я знал, что должен без промедления остановить его. Необычная волна прошла по моему телу; я почувствовал истечение «силы». Я хотел отвести глаза в сторону, чтобы остановить видение, но не мог сделать этого. В этот критический момент мне в голову пришла мысль. Я знал, что имел в виду дон Хуан, когда говорил об элементах «пути с сердцем», которые были щитами. Было что-то, что я хотел сделать в своей жизни, что-то очень поглощающее и интригующее, что-то, что наполняло меня огромным спокойствием и радостью. Я знал, что союзник не может победить меня. Я повернул голову безо всяких трудностей, прежде чем увидеть все его лицо.

Я начал слышать все остальные звуки; они внезапно стали очень громкими и резкими, будто сердились на меня. Они потеряли свой строй и превратились в аморфный конгломерат резких, болезненных криков. Мои уши начали гудеть под их давлением. Я почувствовал, что моя голова готова взорваться. Я встал и зажал уши ладонями.

Дон Хуан помог мне дойти до небольшого ручейка, заставил снять одежду и окунул меня в воду. Он заставил меня лечь в почти сухое русло ручья, а затем собрал воду в свою шляпу и плеснул ею на меня.

Давление в ушах спало очень быстро, и «купанье» заняло только несколько минут. Дон Хуан посмотрел на меня, одобрительно покачал головой и сказал, что я вернул себе «твердость» необыкновенно быстро.

Я оделся, и он отвел меня назад к месту, где я сидел. Я чувствовал себя необыкновенно сильным, бодрым; моя голова была ясной.

Он хотел знать все подробности моего виденья. Он сказал, что «дыры» в звуках использовались магами, чтобы узнавать особые вещи. Союзник мага может открывать сложные вещи через эти дыры в звуках. Он отказался более подробно рассказать о «дырах» и отбросил мои вопросы, сказав, что, так как у меня нет союзника, такая информация будет только вредна.

— Все имеет значение для мага, — сказал он. — Звуки имеют в себе дыры, и точно так же все вокруг. Обычно человеку не хватает скорости, чтобы поймать дыры, и поэтому он идет сквозь жизнь без защиты. Черви, птицы, деревья — все они могут сообщить нам невообразимые вещи, если только хватит скорости схватить их сообщения. Дымок может дать нам нужную скорость. Но мы должны быть в хороших отношениях со всем живым в этом мире. В этом причина того, почему мы должны разговаривать с растениями, которые собираемся убить, и извиняться, причиняя им вред; то же самое мы должны делать по отношению к животным, на которых охотимся. Мы должны брать только то, что достаточно для наших нужд, иначе растения, животные и черви, которых мы убили, обернутся против нас и будут причиной нашей болезни и несчастья. Воин осознает это и старается ублажить их, поэтому, когда он смотрит сквозь дыры, деревья, птицы и черви дают ему правдивые сообщения.

Но все это сейчас неважно. Важно то, что ты видел союзника. Вот твоя дичь! Я говорил тебе, что мы собираемся на что-то охотиться, но думал, что это будет животное, и рассчитывал, что ты увидишь животное, на которое мы будем охотиться. Сам я видел дикого кабана; мой ловец духов — это дикий кабан.

— Ты имеешь в виду, что твой ловец духов сделан из кабана?

— Нет! Ничто в жизни мага не делается из чего-нибудь другого. Если что-то является чем-то вообще, то только самой этой вещью. Если бы ты знал диких кабанов, ты бы понял, что мой ловец духов — один из них.

— Почему мы пришли сюда охотиться?

— Союзник показал тебе ловца духов, которого достал из своей сумки. Тебе нужно иметь такой, если ты собираешься вызывать союзника.

— Что такое ловец духов?

— Это нить. Ею я могу вызывать союзников, или собственного союзника, или духов источников, духов рек, духов гор. Мой — это дикий кабан и звучит подобно дикому кабану. Я использовал его для тебя дважды, вызывая дух источника, чтобы помочь тебе. Дух приходил к тебе, как сегодня приходил союзник. Однако ты не видел его, потому что у тебя нет скорости; правда, в тот день, когда я взял тебя на водный каньон и положил на камень, ты знал, что дух был почти над тобой, не видя его. Эти духи — помощники. С ними трудно общаться, и они в какой-то мере опасны. Нужна безупречная воля, чтобы твердо держать их в руках.

— На что они похожи?

— Они различны для каждого человека, как и союзники. Для тебя союзник, очевидно, будет выглядеть подобно человеку, которого ты прежде знал, или подобно человеку, в котором всегда будет что-то знакомое; это склонность твоей натуры. Ты склонен к тайнам и секретам. Я не похож на тебя, поэтому союзник для меня — это нечто очень ясное.

Духи источников привязаны к определенным местам. Тот, которого я вызывал, чтобы помочь тебе, знаком мне. Он помогал мне много раз. Он обитает в этом каньоне. В тот раз, когда я вызывал его, чтобы помочь тебе, ты не был сильным, и дух принял тебя сурово. Это не было его намерением — у них нет этого, — но ты лежал там очень слабый, слабее, чем я подозревал. Позже дух едва не заманил тебя к смерти; в воде оросительного канала ты фосфоресцировал. Дух захватил тебя врасплох, и ты едва не сдался. Когда дух делает это, он всегда возвращается за своей жертвой. Я был уверен, что он вернется за тобой. К несчастью, тебе нужна вода, чтобы снова затвердеть после дымка; это ставит тебя в ужасно невыгодное положение. Если ты не будешь использовать воду, то, вероятно, умрешь, но если будешь, дух возьмет тебя.

— Можно использовать воду в другом месте?

— Нет никакой разницы. Дух источника вблизи моего дома может преследовать тебя где угодно, если у тебя нет ловца духов. Вот почему союзник показал тебе его. Он сказал, что тебе такой нужен. Он обернул его вокруг своей левой руки и пошел к тебе, указав на водный каньон. Сегодня он снова хотел показать тебе ловца духов, как и в первый раз, когда вы встретились. Ты поступил мудро, прекратив все; союзник шел слишком быстро для твоей силы, и прямое столкновение с ним было бы очень вредным.

— А как мне теперь достать ловца духов?

— Очевидно, союзник собирается дать тебе его сам.

— Как?

— Я не знаю. Ты должен будешь пойти к нему. Он уже сказал тебе, где искать ловца духов.

— Где?

— Там, наверху, на тех холмах, где ты видел дыру.

— Должен ли я буду искать самого союзника?

— Нет. Но он уже зовет тебя. Дымок открыл тебе путь. Затем, позже, ты встретишься с ним лицом к лицу, но это произойдет только после того, как ты узнаешь его очень хорошо.

16

Мы прибыли в ту самую долину к вечеру 15 декабря 1969 года. Пока мы шли сквозь кустарник, дон Хуан снова упомянул, что направления или точки ориентации решающе важны в деле, которое я собирался предпринять.

— Ты должен определить верное направление немедленно по прибытии на вершину холма, — сказал дон Хуан. — Как только ты будешь на вершине холма, обратись лицом в этом направлении, — указал он на юго-восток. — Это твое благоприятное направление, и ты всегда должен быть обращенным лицом к нему, особенно когда ты в беде. Помни это.

Мы остановились у основания холмов, в которых я видел дыру. Он указал на особое место, где я должен был сидеть; он сел рядом со мной и очень спокойным голосом дал мне подробные инструкции. Он сказал, что как только я достигну вершины холма, я должен протянуть перед собою правую руку ладонью вниз и растопырить пальцы подобно вееру, за исключением большого пальца, который должен быть подогнут под ладонь, затем я должен повернуть голову к северу и прижать руку к груди, указывая рукой также на север; затем я должен танцевать, ставя левую ногу позади правой и ударяя землю носком левой ноги. Он сказал, что, когда я почувствую тепло, поднимающееся по левой ноге, я должен медленно провести рукой с севера на юг, а затем снова на север.

— Место, над которым ладонь руки чувствует тепло, когда ты проводишь рукой, — это место, где ты должен сидеть, и еще это направление, в котором ты должен смотреть, — сказал он. — Если место на востоке или в том направлении, — он снова указал на юго-восток, — результаты будут превосходными. Если место, где рука становится теплой, к северу, ты получишь хорошую трепку, но можешь все повернуть в свою пользу. Если место к югу — у тебя будет тяжелый бой. Сначала тебе нужно будет проводить рукой до четырех раз, — сказал он, — но, когда ты будешь лучше знаком с движением, достаточно будет одного раза, чтобы понять, потеплеет рука или нет.

Когда ты заметишь место, где твоя рука станет теплой, садись там; это твоя первая точка. Если ты обращен лицом на юг или на север, ты должен решить, чувствуешь ли ты достаточно силы, чтобы остаться. Если ты сомневаешься в себе, то встань и уйди. Нет смысла оставаться, если ты не уверен. Если ты решил не уходить, очисти достаточно большое место, чтобы развести огонь примерно в пяти футах от первой точки. Огонь должен быть на прямой линии в направлении, куда ты смотришь. Место, где ты разводишь огонь, — твоя вторая точка. Затем собери все ветки, какие сможешь, между этими двумя точками и разведи огонь. Сядь на первую точку и смотри на огонь. Рано или поздно дух придет, и ты увидишь его.

Если твоя рука совсем не теплеет после четырех движений, медленно проведи рукой с севера на юг, а затем повернись кругом и проведи ею на запад. Если рука теплеет над любым местом по направлению к западу, брось все и беги. Беги вниз на ровное место и не оборачивайся, что бы ты ни слышал или ни почувствовал за спиной. Как только ты достигнешь ровного места, как бы ты ни был испуган, остановись и падай на землю, сними свою куртку, завяжи ее вокруг живота и сожмись, подогнув колени к животу. Еще ты должен закрыть глаза ладонями, а руки плотно прижать к бедрам. Ты должен оставаться в этом положении до утра. Если ты выполнишь эти простые действия, тебе не будет нанесено никакого вреда.

В случае, если ты не сможешь достичь ровного места вовремя, падай на землю прямо там, где находишься. Тебе придется пережить нечто ужасное — ты будешь измотан, но если ты сохранишь спокойствие и не будешь двигаться или смотреть, ты выйдешь из этого без единой царапины.

Ну а если рука не потеплеет совсем, когда ты проведешь ею к западу, снова повернись лицом к востоку и беги в восточном направлении до тех пор, пока хватит дыхания. Остановись там и повтори те же движения. Ты должен продолжать бежать к востоку, повторяя эти движения до тех пор, пока твоя рука не потеплеет.

Дав мне эти инструкции, он заставил меня повторять их до тех пор, пока я не заучил их наизусть. Затем мы долгое время сидели в молчании. Пару раз я пытался возобновить разговор, но каждый раз повелительным жестом он заставлял меня молчать.

Уже темнело, когда дон Хуан начал взбираться на холм. Я последовал за ним. На вершине холма я исполнил все движения, которые он описал. Дон Хуан стоял недалеко от меня и следил за мной острым взглядом. Я был очень старателен и умышленно медлителен. Я пытался почувствовать какое-либо ощутимое изменение температуры, но не мог обнаружить, потеплела моя ладонь или нет. К этому времени стало совершенно темно, однако я все же мог бежать в восточном направлении, не натыкаясь на кусты. Я остановился, когда запыхался, что произошло не особенно далеко от отправной точки. Я чувствовал чрезвычайную усталость и напряжение. Мои предплечья и икры болели.

Повторив там все требуемые движения, я снова получил тот же отрицательный результат. Я бегал в темноте еще два раза, и затем, когда я проводил своей рукой в третий раз, она потеплела над точкой к востоку. Это было настолько явственное изменение температуры, что я испугался, сел и стал ждать дона Хуана. Я сказал ему, что обнаружил изменение температуры в руке. Он велел мне продолжать, и, подобрав все сухие ветки, какие мог найти, я разжег огонь. Он сел в полуметре слева от меня.

Пламя рисовало необычные танцующие силуэты. Временами языки огня приобретали радужную окраску; они становились синеватыми, а затем сверкающе белыми. Я объяснил эту необычную игру цветов тем, что она производилась какими-то химическими свойствами особых сухих ветвей и веточек, которые я собрал. Другой очень необычной особенностью огня были искры. Новые ветки, которые я продолжал добавлять, создавали чрезвычайно большие искры. Они были вроде теннисных мячей, которые, казалось, взрывались высоко в воздухе.

Я пристально и сосредоточенно смотрел на огонь так, как, по моему мнению, советовал дон Хуан, и у меня закружилась голова. Он вручил мне свою бутыль из тыквы, в которой была вода, и жестом велел выпить. Вода расслабила меня и дала мне восхитительное чувство свежести.

Дон Хуан наклонился и прошептал мне на ухо, что я не должен пристально смотреть на пламя, а только глядеть в его направлении. После того, как я следил за огнем почти час, стало очень холодно и сыро. В момент, когда я собирался наклониться и подобрать ветку, что-то вроде мотылька или пятнышка на моей сетчатке пронеслось между мною и огнем справа налево. Я немедленно отшатнулся, взглянул на дона Хуана, и он движением подбородка велел мне опять смотреть на пламя. Миг спустя та же тень пронеслась в противоположную сторону.

Дон Хуан поспешно встал и стал закидывать горящие ветки землей, пока совершенно не погасил пламя. Он выполнил это действие с громадной скоростью. Ко времени, когда я шевельнулся, чтобы помочь ему, он уже закончил. Он утрамбовал землю поверх тлеющих веток, а затем чуть ли не потащил меня вниз к выходу из долины. Мы шли очень быстро. Он не оборачивался и не позволил мне сказать ни слова.

Когда мы добрались до машины несколько часов спустя, я спросил его, что это за штука, которую я видел. Он потряс головой, и мы поехали в полном молчании.

Когда мы подъехали к его дому рано утром, он сразу пошел внутрь и снова не позволил мне говорить.

Дон Хуан сидел снаружи, позади своего дома. Видимо, он ждал, когда я проснусь, потому что заговорил, как только я вышел из дома. Он сказал, что тень, которую я видел предыдущей ночью, была духом, сила которого принадлежала особому месту, где я его и видел. Он сказал, что это особое существо бесполезно.

— Оно только существует там, — сказал он. — У него нет секретов силы, поэтому не было смысла там оставаться. Ты увидел бы только быстро мелькающую тень, носящуюся взад и вперед всю ночь. Однако есть другие виды существ, которые могут дать тебе секреты силы, если тебе посчастливится найти их:.

Затем мы съели завтрак и совсем не говорили. После еды мы сели перед его домом.

— Есть три вида существ, — сказал он внезапно, — те, которые не могут дать ничего, потому что у них ничего нет; те, которые могут только вызывать страх; и те, которые приносят дары. То, которое ты видел прошлой ночью, было молчаливым существом; ему нечего дать; это только тень. Часто, однако, другое существо связано с молчащим — отвратительный дух, чье единственное качество — нагонять страх и который постоянно болтается вокруг жилища молчаливого существа. Вот почему я решил быстрее уйти оттуда. Этот злобный вид преследует людей прямо в их домах и делает жизнь невыносимой. Я знаю людей, которые были вынуждены съезжать со своих мест из-за них. Всегда есть люди, которые верят, что можно многое получить от такого существа, но простой факт, что дух присутствует около дома, не имеет никакого значения. Люди могут пытаться соблазнить его или они могут следовать за ним вокруг дома, думая, что он откроет им тайны. Но единственное, чего они добьются, — это испуга. Я знаю людей, которые постоянно наблюдали одно из этих отвратительных существ, которое преследовало их прямо в доме. Они наблюдали за духом месяцами; в конце концов кто-то другой должен был вмешаться и вытащить людей из их дома; они стали слабыми и истощенными. Поэтому единственно благоразумное, что можно сделать по отношению к этому злобному виду, — забыть о нем и оставить его в покое.

Я спросил его, как люди соблазняют духа. Он сказал, что люди сперва стараются угадать, где дух появится с наибольшей вероятностью, а затем кладут оружие на его пути в надежде, что он может коснуться оружия, потому что духи любят принадлежности войны. Дон Хуан сказал, что любое имущество или любой предмет, которого коснулся дух, по праву становится предметом силы. Однако злобный тип существ никогда ничего не касался, а только производил слуховую иллюзию шума.

Затем я спросил дона Хуана о способе, которым эти духи вызывают страх. Он сказал, что самым обычным для них способом путать людей было показываться в виде темной тени с очертаниями человека, который бродит вокруг дома, производя пугающий стук или звуки голосов, или темной тенью неожиданно метаться из темного угла.

Дон Хуан сказал, что третий тип духа — это настоящий союзник, открывающий тайны; этот особый тип живет в уединении, в заброшенных местах, которые почти недоступны. Человек, который хочет найти одно из этих существ, должен путешествовать далеко и идти к нему сам. В отдаленном и уединенном месте человек должен предпринять все необходимые меры один. Он должен сидеть у своего костра и немедленно уйти, если увидит тень. Однако он должен остаться, если неожиданно встретится с другими призраками — такими, как сильный ветер, который гасит его костер и не дает ему возможности разжечь его снова в течение четырех попыток, или если на ближайшем дереве сломается ветка. Ветка действительно должна сломаться, и человек должен быть уверен, что это не просто звук ломающейся ветки.

Другими признаками, за которыми надо было следить, были катающиеся камни, или камни, летящие в костер, или какой-нибудь постоянный шум, и тогда следовало идти в направлении, в котором происходил любой из этих феноменов, до тех пор, пока дух не проявит себя.

Такое существо подвергает воина испытанию многими способами. Оно может внезапно выпрыгнуть перед ним в очень угрожающем виде или схватить человека сзади и, не давая ему освободиться, держать его часами. Оно может также свалить на него дерево. Дон Хуан сказал, что это были действительно опасные силы и, хотя они не могли убить человека сами, они могли вызвать его смерть, напугав или уронив на него какой-нибудь предмет, или, появившись внезапно и заставив его споткнуться, потерять опору и упасть с обрыва.

Он сказал, что если я найду такое существо при неподходящих обстоятельствах, я никогда не должен пытаться бороться с ним, потому что оно убьет меня — отнимет мою душу. Поэтому нужно броситься на землю и терпеть его до утра.

— Когда человек сталкивается лицом к лицу с союзником, дарителем тайн, он должен собрать все свое мужество и схватить его, прежде чем схватит тот, или преследовать, прежде чем тот начнет преследовать его. Преследование должно быть неотступным, и тогда происходит борьба. Человек должен прижать духа к земле и держать его до тех пор, пока он не даст ему силу.

Я спросил его, были ли эти силы материальны, если их можно было действительно коснуться. Я сказал, что сама идея «духа» означала для меня что-то эфемерное.

— Не называй их духами, — сказал он. — Называй их союзниками, необъяснимыми силами.

Он некоторое время молчал, затем лег на спину и подпер голову сложенными руками. Я настойчиво желал узнать, материальны ли эти существа.

— Ты чертовски прав, они материальны! — сказал он, помолчав немного. — Когда кто-нибудь борется с ними, они твердые, но это чувство длится только момент. Эти существа полагаются на человеческий страх; поэтому, если человек борется с одним из них как воин, существо теряет свое напряжение очень быстро, в то время как человек становится более сильным. Можно просто вобрать напряжение духа.

— Что это за напряжение? — спросил я.

— Сила. Когда касаешься их, они вибрируют, как будто они готовы разорвать тебя на части. Но это только видимость. Напряжение исчезает, если человек удерживает свою хватку.

— Что происходит, когда они теряют напряжение? Они становятся вроде воздуха?

— Нет, просто становятся бессильными. Однако они тем не менее материальны. Но это не похоже ни на что, чего человек когда-либо касался.

Позже, вечером, я сказал ему, что-то, что я видел предыдущей ночью, могло быть только мотыльком. Он засмеялся и очень терпеливо объяснил, что мотыльки летают взад и вперед только вокруг электрических ламп, потому что лампа не сжигает их крыльев. Пламя, напротив, сжигает их сразу же, как только они подлетают близко. Он также указал, что тень закрывала весь огонь. Когда он упомянул об этом, я вспомнил, что это была действительно очень большая тень и что она действительно на мгновение закрыла огонь. Однако это произошло так быстро, что я не придал этому особого значения, вспоминая случившееся.

Затем он отметил, что искры были очень большими и летели влево. Я и сам это заметил и сказал, что, возможно, в этом направлении дул ветер. Дон Хуан ответил, что там совсем не было ветра. Это было верно. Я вспомнил, что ночь была безветренной.

Следующим, что я позабыл, был зеленоватый цвет пламени, замеченный мной, когда дон Хуан, после того как тень первый раз пересекла мое поле зрения, велел мне смотреть на огонь. Дон Хуан напомнил мне об этом. Он также возражал против того, что я называл это тенью. Он сказал, что оно было круглым и скорее походило на пузырь.

Два дня спустя, 17 декабря 1969 года, дон Хуан очень небрежным тоном сказал, что я знаю все детали и необходимые техники для того, чтобы пойти в холмы самому и получить предмет силы — ловца духов. Он побуждал меня идти одному и утверждал, что его общество только помешало бы мне.

Я был готов отправиться, когда он, казалось, передумал.

— Ты недостаточно силен, — сказал он. — Я пойду с тобой к подножию холмов.

Когда мы были в небольшой долине, где я видел союзника, он издалека оглядел ту часть местности, где было образование, названное мною дырой в холмах, и сказал, что нужно идти еще дальше на юг, в отдаленные горы. Жилище союзника было самой дальней точкой, которую мы могли видеть через дыру.

Я посмотрел на это образование — все, что я различил, было голубоватой массой отдаленных гор. Он повел меня, однако, в юго-восточном направлении, и через несколько часов ходьбы мы достигли точки, которая, как он сказал, была «достаточно далеко» в принадлежащей союзнику местности.

Когда мы остановились, был день. Мы сели на какие-то камни. Я был усталым и голодным; все, что я съел за день, — это несколько лепешек, запитых водой. Дон Хуан внезапно встал, посмотрел на небо и тоном команды велел мне отправляться в наиболее благоприятном для меня направлении, уверившись, что я смогу вспомнить это место, чтобы вернуться сюда, когда все будет кончено. Он успокаивающе сказал, что будет ждать меня, если понадобится, всю вечность.

Я с тревогой спросил, считает ли он, что поиск ловца духов может отнять много времени.

— Кто знает? — сказал он, таинственно улыбаясь.

Я пошел к юго-востоку, пару раз обернувшись, чтобы поглядеть на дона Хуана. Он очень медленно шел в противоположном направлении. Взобравшись на вершину большого холма, я посмотрел на дона Хуана еще раз; он был метрах в двухстах. Он не оборачивался ко мне. Я сбежал вниз, в небольшую чашеобразную впадину между холмами, и внезапно обнаружил, что остался один. На секунду я присел и стал размышлять, что я здесь делаю. Мне казалось смешным искать ловца духов. Я побежал обратно на вершину холма, чтобы лучше увидеть дона Хуана, но не заметил его нигде. Я сбежал к подножию холма в направлении, где последний раз видел его. Я хотел прекратить все это и уехать домой, да и чувствовал себя довольно глупо и был усталым.

— Дон Хуан! — кричал я снова и снова.

Его нигде не было видно. Я снова взбежал на вершину другого высокого холма, но оттуда тоже его не увидел. Я бегал везде, высматривая его, но он исчез. Вернувшись, я пришел назад к первоначальному месту, где мы расстались. У меня была нелепая уверенность, что я найду его сидящим там и смеющимся над моей непоследовательностью.

— Какого дьявола я ввязался во все это?! — сказал я громко.

Но я уже знал, что нет никакого способа остановить начатое. Я действительно не знал, как вернуться к машине. Дон Хуан много раз менял направление движения, а общей ориентации по сторонам света было недостаточно. Я боялся заблудиться в горах. Я сел и первый раз в жизни испытал странное чувство, что обратного пути к исходной точке на самом деле не было никогда. Дон Хуан говорил, что я всегда настаиваю на том, чтобы начинать с начала, тогда как в действительности начала не существует. И там, среди этих гор, я понял, что он имел в виду. Это было так, как будто отправной точкой всегда был я сам; как будто дона Хуана никогда на самом деле не было; и когда я начал искать его, он стал тем, чем по-настоящему был — мимолетным образом, который исчез за холмом.

Я услышал тихий шелест листьев, и меня окутал незнакомый аромат. Я почувствовал тихое гудение давящего на мои уши ветра. Солнце, приближавшееся к смыкающимся в оранжевую полосу облакам у горизонта, исчезло за тяжелым покровом низких туч, а момент спустя появилось снова, подобное плывущему сквозь туман малиновому шару. Казалось, солнце пытается попасть в просвет голубого неба, но тучи не дают ему времени, а затем оранжевая полоса и темные силуэты гор поглотили его.

Я лег на спину. Мир вокруг меня был таким спокойным, таким безмятежным, но в то же самое время таким чуждым, что это ошеломило меня. Я не собирался плакать, но слезы потекли сами.

Я оставался в этом положении несколько часов. Я был почти не способен встать. Камни подо мною были твердыми; там, где я лежал, почти ничего не росло, а вокруг были густые зеленые кусты. Я мог видеть верхушки деревьев на восточных холмах.

Наконец стало довольно темно. Я почувствовал себя легче; я был почти счастлив. Полутьма была для меня намного более успокоительной и защищающей, чем резкий дневной свет.

Я встал, влез на вершину небольшого холма и начал повторять движения, которым меня научил дон Хуан. Я бежал в восточном направлении семь раз и только тогда заметил изменение температуры руки. Я развел костер и стал внимательно наблюдать — как советовал дон Хуан, следя за каждой деталью. Шли часы, и я почувствовал усталость и голод. Я собрал довольно большую кучу сухих веток; подкинув их в огонь, я придвинулся к нему поближе. Бодрствование было таким напряженным и интенсивным, что изнурило меня — я начал клевать носом. Дважды я засыпал и просыпался только тогда, когда голова наклонялась в сторону. Я был таким сонным, что не мог больше наблюдать за огнем. Я попил воды и даже побрызгал ею на лицо, чтобы не спать. Сонливость мне удалось побороть только на короткое время, но я стал каким-то унылым и раздражительным; я чувствовал себя крайне глупо из-за того, что сидел там, и у меня возникло иррациональное разочарование. Я испытывал усталость, голод, сонливость и нелепую злобу на себя. Наконец я перестал бороться со сном. Добавив побольше сухих веток в костер, я лег спать. Погоня за союзником и ловцом духов казалась мне в этот момент самым нелепым и диким предприятием. Мне настолько хотелось спать, что я даже не мог думать или разговаривать с собой. Я заснул.

Неожиданно меня разбудил громкий треск. Казалось, что шум, чем бы он ни был, раздался как раз над моим левым ухом — я лежал на правом боку. Окончательно пробудившись, я сел. Мое левое ухо гудело и было оглушено близостью и силой звука.

Судя по количеству сухих веток, которые все еще горели в костре, я спал недолго. Я не слышал никаких других шумов, но оставался настороженным и поддерживал огонь.

У меня мелькнула мысль, что меня разбудил выстрел; возможно, кто-то рядом следил за мной и выстрелил в меня. Эта мысль стала очень мучительной и вызвала поток рациональных страхов. Я был уверен, что какие-то люди владели этой землей, и, если так, они могли принять меня за вора и убить, чтобы ограбить, не зная, что у меня ничего нет. Пережив момент ужасного беспокойства за свою безопасность, я почувствовал напряжение в плечах и шее. Я подвигал головой вверх-вниз: кости моей шеи издали звучный треск. Я все еще смотрел на огонь, но не видел в нем ничего необычного и больше не слышал никаких шумов.

После того как я немного расслабился, у меня мелькнула мысль, что, возможно, причиной всего этого был дон Хуан. Я быстро пришел к выводу, что так оно и есть. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Возник новый поток рациональных заключений, на этот раз веселых. Я подумал, что дон Хуан, должно быть, подозревал, что я передумаю оставаться в горах, или видел, как я бегу за ним, и спрятался в скрытой пещере или за кустом. Затем он последовал за мной и, заметив, что я уснул, разбудил меня, сломав над моим ухом ветку. Я добавил еще прутьев в огонь и начал скрытно осматриваться, чтобы попытаться определить, где он, хотя и знал, что уж если он прячется поблизости, его не обнаружишь.

Все было совершенно спокойно: сверчки, ветер, шуршащий в деревьях на склонах холмов вокруг; тихий, потрескивающий звук веток, охваченных огнем. Вокруг летели искры, но это были самые обычные искры.

Внезапно я услышал громкий звук сломанной ветки. Он пришел слева. Я затаил дыхание и стал вслушиваться с предельным вниманием. Мгновение спустя я услышал треск другой ветки справа.

Затем я услышал слабый, отдаленный звук трещащих веток — словно кто-то шагал по ним и ломал их. Звуки были сочные, глубокие и отчетливые. Они, казалось, приближались ко мне. Моя реакция была замедленной — я не знал, слушать или вставать. Я колебался, как поступить, когда внезапно звуки ломающихся веток стали долетать со всех сторон. Это произошло так быстро, что у меня едва осталось времени вскочить на ноги и затоптать костер.

Я побежал вниз по склону в темноту. Когда я бежал сквозь кусты, у меня мелькнула мысль, что там нет ровного места. Я бежал, пытаясь защитить глаза от веток. Я был на полпути к подножию холма, когда почувствовал сзади что-то, почти касающееся меня. Это была не ветка, а нечто, что, как я интуитивно чувствовал, догоняло меня. Осознание этого заставило меня похолодеть. Скинув куртку, я завязал ее узлом на животе, поджал ноги и закрыл глаза руками, как предписывал дон Хуан. Я замер в этом положении на короткое время, а затем понял, что вокруг безжизненно тихо. Не было вообще никаких звуков. Я чрезвычайно встревожился. Мускулы моего живота сокращались и тряслись в судорогах. Затем я снова услышал звук ломающейся ветки. Он, казалось, долетал издалека, но был совершенно ясным и отчетливым. Он раздался еще раз, ближе. Наступил момент тишины, а затем что-то взорвалось как раз над моей головой. Неожиданность этого шума заставила меня вздрогнуть, и я чуть не опрокинулся на спину. Это был определенно звук сломанной ветки. Звук раздался так близко, что я слышал шелест листьев на ветке, когда она ломалась.

Затем последовал поток трещащих взрывов; ветки оглушительно ломались повсюду вокруг. Самым нелепым была моя реакция — вместо того чтобы ужаснуться, я засмеялся. Я искренне верил, что нашел причину всего происходящего. Я был убежден, что дон Хуан снова шутит надо мной. Ряд логических заключений закрепил мою уверенность; я пришел в приподнятое настроение. Я был уверен, что смогу поймать этого хитрого старого дона Хуана на его следующей выходке. Он был около меня — ломая ветки, он знал, что я не отважусь поднять глаза, а он в безопасности и волен делать то, что хочет. Я полагал, что он в горах один, потому что я был с ним постоянно в течение нескольких дней. У него не было ни времени, ни возможности привлечь каких-нибудь сообщников. Если он, как я думал, прятался, он прятался один и, естественно, мог производить только ограниченное количество шумов. Так как он был один, звуки должны были возникать в линейной временной последовательности, то есть по одному или, самое большое, по два-три одновременно. Кроме того, разнообразие шумов также должно быть ограничено возможностями одного человека. Оставаясь согнутым и неподвижным, я был абсолютно уверен, что все испытание было игрой, и единственный способ выйти победителем — эмоционально удалить себя из этого. Я положительно наслаждался происходящим. Я поймал себя на том, что радуюсь возможности предугадать следующее движение моего противника. Я попытался представить, что бы я теперь сделал на месте дона Хуана.

Звук чего-то чмокающего оборвал мои умственные упражнения. Я напряженно прислушался; звук повторился. Я не мог определить, что это такое. Словно бы какое-то животное хлебало воду. Звук повторился опять. Он был раздражающим и напоминал чавканье девочки-подростка с большими челюстями, жующей резинку. Я недоумевал, как это дон Хуан умудряется так хлюпать, когда звук раздался опять, на этот раз справа. Сначала это был единственный звук, а затем я услышал последовательность хлюпающих, шлепающих звуков, как будто кто-то ходил по грязи. Это был почти ощутимый, раздражающий звук шагов, шлепающих по глубокой грязи. Шумы на секунду прекратились, а затем раздались опять, очень близко слева, метрах в трех от меня. Теперь ощущение было такое, будто кто-то тяжелый трусит по грязи в сапогах. Я поражался богатству звуков и не мог представить себе никаких примитивных устройств, с помощью которых я сам мог бы произвести их. Я услышал новую последовательность перемещающихся, хлюпающих звуков у себя за спиной. И тут они полетели одновременно со всех сторон. Кто-то, казалось, ходил, бегал, носился по грязи вокруг меня.

У меня появились логичные сомнения. Если все это делал дон Хуан, он должен был бегать кругами с невероятной быстротой. Скорость звуков исключала эту возможность. Тогда я подумал, что у дона Хуана, в конце концов, могут быть сообщники. Я собирался начать размышлять о том, кто его сообщники, но интенсивность звуков захватила все мое внимание. В действительности я не мог думать ясно, но не был испуган — возможно, только ошеломлен странным качеством звуков. Шлепанье было вибрирующим. Эти странные вибрации казались направленными мне в живот, или я просто воспринимал их нижней частью живота.

Это осознание повлекло за собой немедленную потерю чувства объективности и равнодушия. Звуки атаковали мой живот! У меня возник вопрос: «Что, если это не дон Хуан?» Я испугался, напряг мышцы живота и плотно прижал бедра к сделанному из куртки узлу.

Частота и скорость звуков возросли, как будто им стало известно, что я теряю свою уверенность; их вибрации были такими интенсивными, что меня тошнило. Я боролся с чувством слабости. Переводя дух, я начал петь мои пейотные песни. Меня вырвало, и хлюпающие звуки сразу же прекратились; на все наложилось пение сверчков, звуки ветра и далекий лай койотов. Внезапный перерыв дал мне передышку, и я взглянул на себя со стороны. Только что я был в наилучшем расположении духа, уверенным в себе и спокойным; очевидно, я потерпел полную неудачу в оценке ситуации. Даже если у дона Хуана были сообщники, для них было бы механически невозможно произвести звуки, которые воздействовали бы на мой живот. Чтобы производить звуки такой интенсивности, им понадобилось бы оборудование за пределами их возможностей и понимания. Очевидно, необыкновенное явление, которое я переживал, не было игрой, и теория «еще одной шутки дона Хуана» была всего лишь моим грубым объяснением.

У меня начались судороги и возникло неодолимое желание перевернуться и вытянуть ноги. Я решил передвинуться вправо, чтобы убрать лицо от места, где меня вырвало. Мгновение спустя, когда я начал ползти, я услышал очень тихий скрип прямо над левым ухом и застыл на месте. Скрип повторился с другой стороны моей головы. Это был единственный звук. Я подумал, что он похож на скрип двери. Я ждал, но не слышал больше ничего, поэтому решил двигаться дальше. Как только я начал осторожно передвигать голову вправо, целый поток скрипов, обрушившихся на меня, чуть не заставил меня подпрыгнуть. Они были подобны то дверному скрипу, то писку крыс или морских свинок; они не были громкими и интенсивными, а наоборот — очень тихими и зловещими и вызывали у меня мучительные спазмы и тошноту. Прекратились они так же, как и начались, постепенно убывая, пока я не стал слышать только один или два из них одновременно.

Затем я услышал что-то похожее на шум крыльев большой птицы, скользящей над верхушками кустов. Казалось, что она летает кругами над моей головой. Тихие скрипы опять начали усиливаться, и так же усиливался звук хлопающих крыльев. Над моей головой словно летала стая гигантских птиц, машущих своими мягкими крыльями. Оба звука слились, образовав охватившую меня волну. Я почувствовал, что плыву в каком-то огромном волнообразно пульсирующем потоке. Скрипы и шлепанье были такими мягкими, что я чувствовал их всем своим телом. Хлопанье крыльев стаи птиц как бы тянуло меня вверх, в то время как пищанье армии крыс подталкивало снизу и с боков.

Я уже не сомневался, что благодаря своей поразительной глупости спустил на себя с привязи что-то ужасное. Я стискивал зубы, глубоко дышал и пел пейотные песни.

Звуки продолжались очень долгое время, и я сопротивлялся им изо всех сил. Когда они умолкли, снова наступила прерывающаяся «тишина», какой я привык воспринимать тишину; другими словами, я мог уловить только естественные звуки насекомых и ветра. Это затишье было для меня вреднее, чем шум. Я начал думать и оценивать положение, и мои размышления бросили меня в панику. Я понял, что погиб; у меня не было ни знания, ни выносливости, чтобы отразить то, что наступало на меня. Скорчившись у земли над своей собственной рвотой, я был совершенно беспомощен. Я подумал, что пришел конец моей жизни, и заплакал. Я хотел подумать о своей жизни, но не знал, с чего начать. Ничто из того, что я делал в ней, не было в действительности достойно этого последнего конечного напряжения, поэтому мне не о чем было думать. Это было острое осознание. Я изменился с тех пор, как последний раз переживал подобный испуг. Но на этот раз я был более пустым. У меня было меньше личных чувств, чтобы тащить их с собой.

Я спросил себя, что в этом положении сделал бы воин, и пришел к различным заключениям. Существовало что-то чрезвычайно важное, касающееся моей пупочной области; в звуках было что-то сверхъестественное — они были нацелены на мой живот; и мысль, что дон Хуан разыграл меня, была совершенно несостоятельна.

Мускулы моего живота были очень напряжены, хотя у меня не было больше судорог. Я продолжал петь и глубоко дышать и почувствовал успокаивающее тепло, заполняющее все мое тело. Мне стало ясно, что если я собираюсь выжить, то должен продолжать делать то, чему учил меня дон Хуан. Я повторил в уме его инструкции. Я вспомнил точное место, где солнце скрывалось за горами — относительно холма, где я был, и относительно места, где я упал на землю; я переориентировался и, убедившись, что правильно определил расположение сторон света, начал менять свое положение так, чтобы голова была повернута в новом, «лучшем» направлении, на юго-восток. Я медленно начал передвигать ноги влево, дюйм за дюймом, пока не подогнул их к икрам. Затем я стал выравнивать тело ногами, но как только я начал ползти по-настоящему, я почувствовал необычный толчок; у меня было реальное физическое ощущение какого-то прикосновения к незакрытой поверхности задней стороны шеи. Это случилось так быстро, что я невольно вскрикнул и замер опять. Я напряг мускулы живота, начал глубоко дышать и запел свои пейотные песни. Мгновение спустя я еще раз почувствовал такой же легкий удар по шее. Я съежился. Моя шея была открыта, и я не мог ничего сделать, чтобы защитить себя. По мне снова постучали. Моей щеки касался очень мягкий, почти шелковистый предмет, напоминающий покрытую мехом лапу громадного кролика. Он коснулся меня снова, а затем начал пересекать мою шею взад и вперед до тех пор, пока у меня не выступили слезы. Это было так, как будто стадо молчаливых, мягких и невесомых кенгуру ступало по моей шее. Я мог различить прикосновение мягкого большого пальца их лап, когда они нежно ступали по мне. Это вовсе не было болезненным ощущением, но тем не менее оно сводило меня с ума. Я знал, что если не займусь каким-нибудь делом, то свихнусь, вскочу и побегу. Поэтому я опять медленно начал поворачивать тело в новое положение. Моя попытка двинуться, казалось, усилила похлопывание по моей шее. Оно наконец стало настолько бешеным, что я дернулся всем телом и сразу выровнял его в новом направлении. У меня не было никакой мысли относительно результата моего действия. Я просто действовал, чтобы спастись от наступления полного сумасшествия.

Как только я изменил направление, похлопывание по моей шее прекратилось. После долгой мучительной паузы я услышал ломающиеся в отдалении ветки. Шум не приближался. Он как будто отступал в другое место, далеко от меня. Звук трещащих веток через мгновение смешался со взрывоподобным шуршанием листвы, как будто сильный ветер ударил по холму. Все кусты вокруг меня, казалось, затряслись, однако ветра не было. Шелестящий звук и треск веток вызвали во мне чувство, что весь холм горит. Мое тело было твердым как камень. Я сильно вспотел. Я ощущал усиливающееся тепло. На какую-то секунду мне действительно показалось, что холм пылает. Я не вскочил и не побежал, потому что онемел от паралича; фактически я не мог даже открыть глаз. Все, что имело для меня значение в этот момент, — так это вскочить и убежать от огня. У меня в животе были ужасные спазмы, которые мешали мне вдыхать. Мне стало очень трудно дышать. После долгой борьбы я восстановил способность делать глубокие вдохи и смог также заметить, что шелест утих; остался только иногда раздающийся треск. Звук ломающихся веток становился все более отдаленным и редким, пока совершенно не стих.

Я сумел открыть глаза и посмотрел через полузакрытые веки на землю перед собою. Был уже рассвет. Долгое время я выжидал, не двигаясь, а затем начал распрямлять свое тело. Я перекатился на спину. Солнце было над холмами на востоке.

Мне потребовалось несколько часов, чтобы выпрямить ноги и кое-как спуститься вниз по склону. Я пошел к месту, где дон Хуан покинул меня, которое было в какой-нибудь миле; к полудню я дошел только до опушки леса, все еще в доброй четверти мили от него.

Я не мог больше идти, ради чего бы это ни требовалось. Я подумал о горных львах и попытался взобраться на дерево, но мои руки не могли удержать мой вес. Я прислонился к скале и примирился с мыслью умереть здесь. Я был убежден, что стану добычей горных львов или других хищников. У меня не было сил даже бросить камень. Я не был голоден и не хотел пить. Около полудня я нашел маленький ручеек и выпил много воды, но вода не помогла мне восстановить силы. Сидя там в совершенной беспомощности, я чувствовал себя больше подавленным, чем испуганным. Я настолько устал, что больше не заботился о своей судьбе и заснул.

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня. Надо мной склонился дон Хуан. Он помог мне сесть и дал воды и жидкой каши. Засмеявшись, он сказал, что я выгляжу жалко. Я попытался рассказать ему о том, что случилось, но он не стал слушать и сказал, что я не заметил своей метки — место, где я должен был встретиться с ним, было в сотне метров. Затем он почти что понес меня вниз. Он сказал, что ведет меня к большому потоку и собирается искупать меня в нем. По пути он заткнул мне уши какими-то листьями, которые были у него в сумке, а затем завязал мне глаза, наложив по одному листу на каждый глаз и примотав их куском ткани; заставив меня снять одежду, он велел положить руки на глаза и уши, чтобы быть уверенным, что я ничего не вижу и не слышу.

Дон Хуан натер все мое тело листьями, а затем погрузил в реку. Я чувствовал, что это большая река. Она была глубокой. Я стоял и не мог достать дна. Дон Хуан держал меня за правый локоть. Сначала я не ощущал холода воды, но мало-помалу начал застывать, а затем холод стал нестерпимым. Дон Хуан вытащил меня и обтер какими-то листьями, которые имели специфический запах; он одел меня и повел прочь. Мы прошли большое расстояние, прежде чем он снял листья с моих глаз и ушей. Дон Хуан спросил меня, чувствую ли я себя достаточно сильным, чтобы вернуться к своей машине. Удивительным было то, что я чувствовал себя очень сильным. Я даже взбежал на крутой холм, чтобы удостовериться в этом.

По пути к машине я держался близко к дону Хуану. Множество раз я спотыкался, и он начинал хохотать. Я заметил, что его смех был очень воодушевляющим, и он стал центральной точкой восстановления моих сил; чем больше он смеялся, тем лучше я себя чувствовал.

На следующий день я пересказал дону Хуану последовательность событий с момента, когда он оставил меня. Все время моего отчета он смеялся, особенно когда я сказал ему, что считал все происходящее одним из его трюков.

— Ты всегда думаешь, что тебя разыгрывают, — сказал он. — Ты слишком веришь себе и действуешь так, будто знаешь все ответы. Ты не знаешь ничего, мой маленький друг, ничего.

В первый раз дон Хуан назвал меня «маленьким другом». Это захватило меня врасплох. Он заметил это и улыбнулся. В его голосе была огромная теплота, и это вызвало во мне сильную печаль. Я сказал ему, что я беззаботен и непонятлив, потому что это врожденная черта моей натуры, и что я никогда не пойму его мира. Я чувствовал себя глубоко взволнованным. Он ободрил меня и заявил, что я все сделал хорошо.

Я спросил его о значении моего опыта.

— Он не имеет значения, — ответил он. — Та же самая вещь могла случиться с каждым, особенно с кем-нибудь вроде тебя, у кого просвет уже открыт. Это очень обычно. Любой воин, который ходил на поиски союзника, может рассказать тебе об их действиях. То, что они делали с тобою, было мягким. Однако твой просвет открыт, и поэтому ты очень нервен. Никто не может превратиться в воина сразу. Теперь отправляйся домой и не возвращайся до тех пор, пока не излечишься и твой просвет не закроется.

17

Я не возвращался в Мексику несколько месяцев; в это время я работал над своими полевыми записями, и впервые за десять лет с тех пор, как я начал ученичество, учение дона Хуана стало приобретать реальный смысл. Я чувствовал, что долгие периоды времени, в течение которых я должен был воздерживаться от ученичества, производят на меня очень отрезвляющее и благотворное действие; они давали мне возможность просмотреть мои приобретения и расположить их в соответствующем моему образованию и интересам интеллектуальном порядке. Однако события, которые произошли во время моего последнего полевого визита, выявили ошибочность моей оптимистической надежды понять знание дона Хуана.

Я сделал последнюю запись в своем полевом блокноте 16 октября 1970 года. События, которые произошли тогда, стали поворотными. Они не только завершили цикл обучения, но и открыли новый, настолько отличный от всего, что я делал раньше, что, как я чувствую, это та точка, где я должен завершить мой репортаж.

Подъезжая к дому дона Хуана, я увидел его сидящим на обычном месте под рамадой у двери. Поставив машину в тени дерева, я взял свой портфель и сумку с продуктами и пошел к нему, громко приветствуя его по дороге. Вдруг я заметил, что он не один. Позади высокой кучи дров сидел другой человек. Оба они смотрели на меня. Дон Хуан помахал мне рукой, и так же сделал другой. Судя по его наряду, он не был индейцем, а был мексиканцем с Юго-Запада. На нем были джинсы, бежевая рубашка, техасская ковбойская шляпа и ковбойские сапоги.

Я заговорил с доном Хуаном, а затем поглядел на человека: он улыбнулся мне. Секунду я пристально смотрел на него.

— Вот маленький Карлос, — сказал человек дону Хуану, — и он больше со мной не разговаривает… Только не говори, что он порвал со мной!

Прежде чем я сказал что-нибудь, они оба разразились смехом, и только тогда я понял, что незнакомец был доном Хенаро.

— Ты не узнал меня, да? — спросил он, все еще смеясь. Я вынужден был признать, что его наряд сбил меня с толку.

— Что ты делаешь в этой части мира, дон Хенаро? — спросил я.

— Он прибыл наслаждаться горячим ветром, — сказал дон Хуан. — Не правда ли?

— Верно, — откликнулся дон Хенаро. — Ты не представляешь, что горячий ветер может сделать со старым телом вроде моего.

Я сел между ними.

— Что он делает с твоим телом? — спросил я.

— Горячий ветер говорит моему телу удивительные вещи, — сказал он.

Он повернулся к дону Хуану, и глаза его заблестели:

— Не так ли?

Дон Хуан утвердительно кивнул.

Я сказал им, что по мне время горячих ветров Санта-Ана было худшей частью года, и поэтому очень странно, что дон Хенаро приехал искать горячий ветер, в то время как я бегаю от него.

— Карлос не переносит жары, — сказал дон Хуан дону Хенаро. — Когда наступает жара, у него, как у ребенка, начинается асфиксия.

— Ас…что?

— Ас-фиксия.

— О Боже! — сказал дон Хенаро, притворяясь обеспокоенным и делая неописуемо смешной жест отчаяния.

Дон Хуан объяснил ему, что меня не было несколько месяцев из-за неудачного случая с союзниками.

— Итак, ты наконец встретился с союзником! — сказал дон Хенаро.

— Я думаю, да, — сказал я осторожно.

Они громко рассмеялись. Дон Хенаро два или три раза похлопал меня по спине. Это было легкое похлопывание, которое я воспринял как дружеское выражение участия. Глядя на меня, он задержал свою руку на моем плече, и я почувствовал спокойную удовлетворенность, которая длилась только момент, а затем дон Хенаро сделал со мной что-то необъяснимое. У меня было ощущение, что на мою спину положили валун. Я почувствовал, что он увеличил вес руки, которая лежала на моем правом плече, до такой степени, что заставил меня согнуться и удариться головой о землю.

— Мы должны помочь маленькому Карлосу, — сказал дон Хенаро и бросил заговорщицкий взгляд на дона Хуана.

Я снова сел прямо и повернулся к дону Хуану, но он смотрел в сторону. У меня был момент колебания — возникла досадная мысль, что дон Хуан ведет себя отчужденно, так, будто не имеет ко мне отношения. Дон Хенаро смеялся; казалось, он ждал моей реакции.

Я попросил его положить мне руку на плечо еще раз, но он не хотел делать этого. Я убеждал его по крайней мере объяснить мне, что он сделал со мной. Он довольно посмеивался. Я снова повернулся к дону Хуану и сказал ему, что вес руки дона Хенаро едва не раздавил меня.

— Я ничего об этом не знаю, — сказал дон Хуан комически серьезным тоном. — На мое плечо он руки не клал.

Тут они оба расхохотались.

— Что ты сделал со мной, дон Хенаро? — спросил я.

— Я просто положил свою руку на твое плечо, — сказал он невинно.

— Положи снова, — сказал я.

Он отказался. Тогда вмешался дон Хуан и попросил меня описать дону Хенаро то, что я воспринимал во время своего последнего опыта. Я подумал, что он хочет, чтобы я добросовестно описал то, что происходило со мною, но чем серьезнее становилось мое описание, тем больше они смеялись. Я останавливался два или три раза, но они убеждали меня продолжать.

— Союзник придет к тебе, не считаясь с твоими чувствами, — сказал дон Хуан, когда я кончил свое повествование. — Я имею в виду, что тебе не нужно ничем его выманивать. Ты можешь сидеть, бездельничая или думая о женщинах, а затем внезапно — легкий удар по плечу, ты поворачиваешься — а союзник стоит перед тобой.

— Что я могу сделать, если случится что-нибудь подобное? — спросил я.

— Эй! Эй! Подожди минутку! — сказал дон Хенаро. — Это плохой вопрос. Не спрашивай о том, что ты можешь сделать, — ясно, что ты не можешь сделать ничего. Ты должен спросить о том, что может сделать воин.

Моргая, он повернулся ко мне. Его голова слегка наклонилась вправо, а рот искривился.

Я посмотрел на дона Хуана в поисках намека на то, что все это является шуткой, но он сохранял непроницаемое лицо.

— Хорошо! — сказал я. — Что может сделать воин? Дон Хенаро прищурился и зачмокал губами, как будто ища подходящие слова. Он пристально поглядел на меня, держась за подбородок.

— Воин ссыт в свои штаны, — с индейской торжественностью сказал он.

Дон Хуан закрыл лицо, а дон Хенаро захлопал по земле, разражаясь воющим смехом.

— Испуг — это нечто такое, от чего никогда нельзя навсегда избавиться, — сказал дон Хуан, когда смех утих. — Если воин попадает в такое трудное положение, он просто повернется к союзнику спиной, не думая дважды. Воин не может потакать себе, поэтому не может умереть от испуга. Воин позволяет союзнику прийти только тогда, когда он в хорошей форме и готов. Когда он достаточно силен, чтобы схватиться с союзником, он открывает свой просвет и кидается вперед, хватает его, прижимает к земле и держит свой взгляд на нем ровно столько, сколько ему надо; он отводит глаза, освобождает союзника и отпускает его. Воин, мой дружок, — это хозяин положения в любой момент.

— Что случится, если слишком долго смотреть на союзника? — спросил я.

Дон Хенаро посмотрел на меня и изобразил комический жест высматривания.

— Кто знает? — сказал дон Хуан. — Может быть, Хенаро расскажет тебе, что случилось с ним.

— Может быть, — сказал дон Хенаро и захихикал.

— Расскажи, пожалуйста!

Дон Хенаро встал, потрещал костями, выпрямляя свой руки, и открыл глаза до такой степени, что они стали круглыми и выглядели безумно.

— Хенаро собирается заставить пустыню задрожать, — сказал он и пошел в чапараль.

— Хенаро намерен помочь тебе, — сказал дон Хуан доверительным тоном. — Он сделал с тобой то же самое в своем доме, и ты почти видел.

Я подумал, что он имеет в виду то, что случилось у водопада, но он говорил о неземных грохочущих звуках, которые я слышал у дома дона Хенаро.

— Кстати, что это было? — спросил я. — Мы смеялись над этим, но ты никогда не объяснял мне, что это.

— Ты никогда не спрашивал.

— Я спрашивал.

— Нет. Ты спрашивал о чем угодно, кроме этого. Дон Хуан осуждающе посмотрел на меня.

— Это было искусством Хенаро, — сказал он. — Только Хенаро может сделать это. Ты почти видел тогда.

Я сказал, что мне никогда не приходило в голову связать виденье со странными шумами, которые я тогда слышал.

— А почему? — спросил он резко.

— Видеть означает для меня глаза, — сказал я.

Он рассматривал меня некоторое время, как будто что-то со мной было не так.

— Я никогда не говорил, что виденье связано только с глазами, — сказал он, покачав с недоверием головой.

— Как он это делает? — настаивал я.

— Он уже сказал тебе, как он это делает, — резко сказал дон Хуан.

В этот самый момент я услышал необычайный грохот.

Я вскочил, и дон Хуан начал смеяться. Грохот был подобен грому обвала. Прислушавшись к нему, я сделал забавное наблюдение, что моя классификация звуков определенно связана с фильмами. Низкий гул, который я слышал, напоминал звуковую дорожку фильма, в котором целая сторона горы обрушивается в долину.

Дон Хуан держался за бока, как будто они болели от смеха. Громоподобный гул сотряс землю, где я стоял. Я отчетливо услышал грохот чего-то вроде огромного камня, который катился на боку. Долетел ряд новых сокрушительных ударов, которые создали впечатление, что валун неумолимо катится на меня. Я испытал момент крайнего замешательства. Мои мускулы напряглись; мое тело было готово умчаться прочь.

Я посмотрел на дона Хуана. Он глядел на меня. Затем я услышал самый ужасный удар, какой когда-нибудь слышал в жизни. Было такое ощущение, что огромный валун врезался в землю прямо позади дома. Все содрогнулось, и в этот момент у меня возникло очень необычное ощущение. На мгновение я действительно «видел» валун величиной с гору прямо позади дома. Это не было образом, наложенным на картину дома, на который я смотрел. Это также не было изображением настоящего валуна — скорее казалось, что шум создает образ валуна, катящегося на своих огромных боках. Я действительно видел шум. Необъяснимый характер моего восприятия вызвал во мне глубокое отчаяние и замешательство. Никогда в жизни я не представлял себе, что мои чувства могут работать таким образом. На меня напал рациональный страх, и я решил бежать, спасая свою жизнь. Дон Хуан схватил меня и повелительно потребовал не убегать и даже не оглядываться, а смотреть в направлении, куда ушел дон Хенаро.

Я услышал новую серию гремящих шумов, которые походили на звук камней, падающих и громоздящихся друг на друга, а затем все снова стало спокойно. Через несколько минут дон Хенаро вернулся и сел. Он спросил, видел ли я. Я не знал, что сказать, и повернулся к дону Хуану за намеком. Тот пристально смотрел на меня.

— Я думаю, что он видел, — сказал он и засмеялся.

Я хотел сказать, что не понимаю, о чем они говорят. Я чувствовал себя ужасно расстроенным. У меня было физическое чувство возмущения, крайнего неудобства.

— Я думаю, мы оставим его здесь сидеть одного, — сказал дон Хуан.

Они встали и прошли мимо.

— Карлос потакает себе в своем замешательстве, — сказал дон Хуан очень громко.

Оставшись один на несколько часов, я имел время сделать записи в блокноте и обдумать абсурдность происшедшего. После размышлений мне стало ясно, что с того самого момента, когда я увидел дона Хенаро, сидящего под рамадой, ситуация стала какой-то фарсовой. Чем больше я раздумывал над этим, тем больше убеждался, что дон Хуан уступил контроль надо мной дону Хенаро, и эта мысль наполняла меня мрачными предчувствиями.

Дон Хуан и дон Хенаро вернулись на закате. Они сели рядом, по бокам от меня. Дон Хенаро подвинулся ближе и почти прислонился ко мне. Его худое и хрупкое плечо слегка коснулось меня, и я испытал то же самое чувство, что и тогда, когда он похлопал меня по плечу. Сокрушительная тяжесть навалилась на меня, и я упал на ноги дону Хуану. Он помог мне сесть прямо и спросил в Шутливом тоне, не собираюсь ли я спать на его коленях.

Дон Хенаро, казалось, наслаждался — его глаза блестели. Мне хотелось плакать. Я чувствовал себя животным, попавшим в загон.

— Я пугаю тебя, маленький Карлос? — спросил дон Хенаро с выражением действительной заботы. — Ты выглядишь, как дикая лошадь.

— Расскажи ему какую-нибудь историю, — сказал дон Хуан. — Только это его успокоит.

Они передвинулись и сели напротив. Оба они с любопытством изучали меня. В полутьме их глаза казались зеркальными, как огромные темные лужи воды. Их глаза внушали страх; это не были глаза людей. Мы смотрели друг на друга некоторое время, а затем я отвел взгляд. Я заметил, что не боюсь их, и тем не менее их глаза напугали меня до такой степени, что я задрожал. Я чувствовал крайнее замешательство.

После паузы дон Хуан попросил дона Хенаро рассказать мне о том, что случилось с ним, когда он попробовал переглядеть своего союзника. Дон Хенаро сидел в нескольких футах от меня, лицом ко мне, и ничего не говорил. Я взглянул на него; его глаза, казалось, были в четыре или пять раз больше обычных человеческих; они сияли и непреодолимо притягивали. То, что казалось светом его глаз, господствовало надо всем вокруг него. Тело дона Хенаро словно съежилось и выглядело подобно телу кошки. Я заметил движение его кошкоподобного тела и испугался. Совершенно автоматически, как будто я делал это всю свою жизнь, я принял «боевую позу» и начал ритмично бить по своей икре. Когда я стал осознавать свои действия, я смутился и взглянул на дона Хуана. Он всматривался в меня, как делал обычно; его глаза были добрыми и успокаивающими. Он громко засмеялся. Дон Хенаро издал мурлыкающий звук, встал и пошел в дом.

Дон Хуан объяснил мне, что дон Хенаро был очень сильным и не любил заниматься пустяками и что он просто дразнил меня своими глазами. Он сказал, что, как обычно, я знал больше, чем ожидал сам. Он сделал замечание, что каждый, кто был связан с магией, был чрезвычайно опасен в часы сумерек и что маги, подобные дону Хенаро, могли совершать в это время чудеса.

Несколько секунд мы молчали. Я почувствовал себя лучше. Разговор с доном Хуаном расслабил меня и восстановил мою уверенность. Затем он сказал, что хочет поесть и что потом мы отправимся на прогулку, чтобы дон Хенаро мог показать мне технику прятанья.

Я попросил его объяснить, что он подразумевает под техникой прятанья. Он сказал, что закончил с объяснениями, потому что объяснения только усиливают мое потакание себе.

Мы вошли в дом. Дон Хенаро при свете керосиновой лампы пережевывал пищу. После еды мы втроем пошли в густой чапараль. Дон Хуан шел почти рядом со мною. Дон Хенаро шел впереди, в нескольких шагах перед нами.

Была ясная ночь. На небе были плотные облака, но лунного света хватало, чтобы ясно представлять себе окружающее. В один момент дон Хуан остановился и велел идти вперед за доном Хенаро. Я заколебался; он мягко подтолкнул меня и сказал, что все хорошо. Он сказал, что я всегда должен быть готов и всегда должен доверять своей собственной силе.

Я шел за доном Хенаро следующие два часа. Я пытался догнать его, но, как ни старался, не мог. Силуэт дона Хенаро был всегда впереди меня. Иногда он исчезал, как будто прыгал в сторону от тропинки, но вскоре опять появлялся впереди. Для меня все это было просто странной и бессмысленной ходьбой в темноте. Я шел потому, что не знал, как вернуться к дому, и что делает дон Хенаро, было мне непонятно. Я решил, что он ведет меня к какому-то тайному месту в чапарале, чтобы показать технику, о которой говорил дон Хуан. Однако вскоре у меня возникло странное ощущение, что дон Хенаро находится позади меня. Обернувшись, я увидел мелькнувшего в некотором отдалении человека. Эффект был потрясающим. Я стал изо всех сил вглядываться в темноту и проникся уверенностью, что вижу силуэт человека, стоящего от меня примерно в 15 метрах. Фигура почти сливалась с кустами; она как будто хотела спрятаться. На мгновение я зафиксировал взгляд и действительно сумел сохранить в поле своего восприятия силуэт человека, хоть он и старался спрятаться за темными очертаниями кустов. Тогда мне в голову пришла логичная мысль. Этим человеком должен был быть дон Хуан, который, видимо, все время следовал за нами. В ту же секунду, когда у меня родилась эта уверенность, я понял, что больше не могу различить его контуров; все, что было передо мной, — это неразделимая темная масса чапараля.

Я пошел к месту, где видел человека, но никого не смог найти. Дона Хенаро тоже нигде не было видно, и, поскольку я не знал дороги, я сел ждать. Через полчаса дон Хуан и дон Хенаро пришли. Они громко звали меня по имени. Я встал и присоединился к ним.

Мы шли к дому в полной тишине. Меня устраивала эта пауза, потому что я чувствовал себя совершенно дезориентированным. Я не узнавал себя. Дон Хенаро делал со мной что-то такое, что не давало мне возможности формулировать свои мысли так, как я привык. Это стало очевидным, когда я сидел на тропинке. Я автоматически поглядел на часы, когда садился, и затем оставался спокойным, словно мой ум выключили. И все же я сидел в состоянии алертности, какой никогда не испытывал прежде. Это было состояние безмыслия, сравнимое с отсутствием каких бы то ни было забот. Мир, казалось, был в течение долгого времени в странном равновесии: я ничего не мог добавить к нему и ничего не мог отнять.

Когда мы пришли к дому, дон Хенаро раскатал соломенный мат и лег спать. Я чувствовал необходимость пересказать свои переживания дону Хуану. Но он не позволил мне говорить.

18 октября 1970 года

— Мне кажется, я понимаю, что дон Хенаро пытался сделать прошлой ночью, — сказал я дону Хуану.

Я сказал это для того, чтобы вызвать его на разговор. Его постоянные отказы разговаривать нервировали меня.

Дон Хуан улыбнулся и медленно покачал головой, как будто соглашаясь со мной. Я мог бы принять его жест за подтверждение, если бы не странный блеск в его глазах. Они как будто смеялись надо мной.

— Ты думаешь, я не понимаю, да? — сказал я принужденно.

— Я полагаю, ты понимаешь… действительно понимаешь. Ты понимаешь, что Хенаро был позади тебя все время. Однако дело не в понимании.

Его утверждение, что дон Хенаро был позади меня все время, потрясло меня. Я попросил его объяснить.

— Твой ум нацелен только на одну часть этого, — сказал он.

Он взял сухую ветку и подвигал ею в воздухе. Он не рисовал фигуры — то, что он делал, скорее походило на движения пальцев, вычищающих сор из кучи зерна. Он словно слегка покалывал или царапал воздух веткой.

Он обернулся, и я машинально пожал плечами в недоумении. Он подвинулся поближе и повторил свои движения, начертив на земле восемь точек. Он обвел первую точку.

— Ты здесь, — сказал он. — Мы здесь все; это чувство, и мы двигаемся отсюда — сюда.

Он обвел вторую точку, которую начертил прямо над первой. Затем он стал двигать своей веткой взад-вперед между двумя точками, изображая интенсивное движение.

— Однако человек имеет еще шесть точек, которыми он способен управлять, — сказал он. — Большинство людей ничего о них не знают.

Он поместил свою ветку между первой и второй точками и ткнул ею в землю.

— Движение между этими двумя точками ты называешь пониманием. Ты делал это всю свою жизнь. Когда ты говоришь, что понимаешь мое знание, то не делаешь ничего нового.

Затем он соединил некоторые из восьми точек линиями с другими; получилась вытянутая трапециевидная фигура, которая имела восемь центров с неровными лучами.

— Каждая из этих шести оставшихся точек — это мир, точно так же, как чувство и понимание — это два мира для тебя.

— Почему восемь точек? Почему не бесконечное число, как в круге? — спросил я.

Я начертил круг на земле. Дон Хуан улыбнулся.

— Насколько я знаю, есть только восемь точек, которыми человек способен управлять. Возможно, люди не могут выйти за этот предел. И я сказал — управлять, а не понимать, ты уловил?

Его тон был таким забавным, что я засмеялся. Он имитировал или скорее передразнивал мое стремление к точному употреблению слов.

— Твоя проблема в том, что ты хочешь все понять, а это невозможно. Настаивая на понимании, ты не берешь в расчет всей своей судьбы как человеческого существа. Твой камень преткновения остается цел. Поэтому ты не сделал почти ничего за все эти годы. Правда, тебя вытряхнуло из полной дремоты, но это могло произойти и при других обстоятельствах.

После паузы дон Хуан велел вставать, потому что пора было отправляться в водный каньон. Когда мы садились в машину, из-за дома вышел дон Хенаро и присоединился к нам. Мы проехали часть пути, а затем пошли пешком в глубокое ущелье. Дон Хуан выбрал место в тени большого дерева, чтобы отдохнуть.

— Однажды ты рассказывал, — заговорил он, — что, когда вы с другом увидели лист, падающий с самой вершины платана, твой друг сказал, что тот же самый лист не упадет снова с того же самого платана никогда за всю вечность, помнишь?

Я вспомнил, что рассказывал ему об этом случае.

— Мы сидим у подножия большого дерева, — продолжал он, — и сейчас, посмотрев на другое дерево перед нами, мы можем увидеть лист, падающий с самой его вершины.

Он указал, куда смотреть. На другой стороне оврага было большое дерево; его листья были пожелтевшими и сухими. Кивком головы он дал мне знак не отрывать взгляда от дерева. После нескольких минут ожидания с вершины сорвался лист и полетел на землю; он ударился о другие листья и ветки три раза, прежде чем упал в высокую поросль под деревом.

— Ты видел его?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что тот же лист никогда снова не упадет с того же самого дерева, верно?

— Верно.

— Насколько ты можешь судить, это верно. Но это всего лишь, насколько ты можешь судить. Смотри снова.

Я автоматически поднял взгляд и увидел падающий лист. Он действительно ударился о те же самые листья и ветки, что и предыдущий, — словно по телевизору повторяли только что показанные кадры. Я смотрел, как лист, покачиваясь, опускается, пока он не упал на землю. Я встал, чтобы посмотреть, были ли это два листа, но высокие заросли вокруг дерева не позволяли определить, куда в действительности упал лист.

Дон Хуан рассмеялся и велел мне сидеть.

— Смотри, — сказал он, кивнув на вершину дерева. — Опять падает тот же лист.

Я еще раз увидел лист, падающий точно таким же образом, что и два предыдущих.

Когда он упал, я уже знал, что дон Хуан собирается снова указать мне на вершину дерева, но прежде чем он сделал это, я поднял взгляд. Лист падал опять. Тогда я понял, что только первый лист сорвался с ветки на моих глазах, или, точнее, когда падал первый лист, я видел все начиная с момента, когда он отделился от ветки; следующие три раза, когда я поднимал глаза, лист уже падал.

Я сказал об этом дону Хуану и попросил объяснить, что он делает.

— Я не понимаю, как ты заставляешь меня видеть повторение того, что я видел прежде. Что ты сделал со мной, дон Хуан?

Он засмеялся, но не отвечал, и я стал настаивать на том, чтобы он сказал, как я мог снова и снова видеть этот лист падающим. Я сказал, что, по моим представлениям, это невозможно.

Дон Хуан сказал, что его разум говорит ему то же самое, однако я был свидетелем того, как лист падает вновь и вновь. Затем он повернулся к дону Хенаро.

— Не так ли? — спросил он.

Дон Хенаро не ответил. Он пристально глядел на меня.

— Это невозможно! — сказал я.

— Ты прикован! — воскликнул дон Хуан. — Ты прикован к своему рассудку.

Он объяснил, что лист падал снова и снова с того же дерева, поэтому я должен оставить попытки понять это. Доверительным тоном он сказал мне, что все было хорошо, но моя мания, как всегда, ослепила меня в конце.

— Тут нечего понимать. Понимание — это очень небольшое дело, совсем маленькое, — сказал он.

В этот момент дон Хенаро встал. Он бросил быстрый взгляд на дона Хуана, их глаза встретились, и дон Хуан перевел взгляд на землю перед собой. Дон Хенаро встал перед мною и начал ритмично размахивать руками в стороны, взад и вперед.

— Смотри, крошка Карлос, — сказал он. — Смотри! Смотри!

Он издал чрезвычайно резкий, свистящий звук. Это был звук чего-то рвущегося. Точно в то мгновение, когда раздался звук, я почувствовал пустоту в нижней части живота. Это было крайне мучительное ощущение падения, не болезненное, а скорее неприятное и поглощающее. Оно продолжалось несколько секунд, а затем прошло, оставив странный зуд в коленях. Но пока оно продолжалось, я стал свидетелем невероятного события. Я увидел дона Хенаро на вершине горы, которая была, по-видимому, в десяти милях. Это длилось всего несколько секунд и произошло так неожиданно, что у меня не было времени действительно рассмотреть его. Я не могу вспомнить, видел ли я фигуру нормальных человеческих размеров, стоящую на вершине горы, или это был уменьшенный образ дона Хенаро. Я не могу даже вспомнить, был ли это дон Хенаро или нет. Однако в тот момент у меня не было никаких сомнений, что я вижу его стоящим на вершине горы. Но как только я подумал, что не могу различить человека в десяти милях, восприятие исчезло.

Я повернулся, чтобы посмотреть на дона Хенаро, но его не было. Недоумение, которое я пережил, было таким же удивительным, как и все остальное, что со мной происходило. Мой ум поддался нажиму. Я чувствовал себя совершенно потерянным. Дон Хуан встал и заставил меня сесть на корточки, закрыть нижнюю часть живота руками и плотно прижать ноги к телу. Мы сидели в молчании некоторое время, а затем он сказал, что действительно собирается воздержаться от объяснений чего-либо, потому что человек может стать магом, только действуя. Он посоветовал мне немедленно уехать, иначе дон Хенаро может убить меня своими усилиями помочь мне.

— Ты скоро изменишь направление, — сказал он, — и разобьешь свои оковы.

Он сказал, что в его действиях и действиях дона Хенаро понимать было нечего и что маги способны совершать удивительные вещи.

— Хенаро и я действуем отсюда, — сказал он и указал на один из центров своей диаграммы, от которого расходились лучи. — Это не центр понимания, и все же ты знаешь, что это такое.

Я хотел сказать, что действительно не знаю, о чем он говорит, но он не дал мне времени, встал и сделал знак следовать за ним. Он пошел быстрее, и скоро я, стараясь не отстать, начал потеть и отдуваться.

Когда мы садились в машину, я оглянулся, ища дона Хенаро.

— Где он? — спросил я.

— Ты знаешь, где он, — резко ответил дон Хуан.

Прежде чем уехать, я некоторое время сидел рядом с ним, как делал всегда. У меня было непреодолимое желание попросить объяснений. Как говорит дон Хуан, объяснения — это мой способ потакать себе.

— Где дон Хенаро? — осторожно спросил я.

— Ты знаешь, где, — сказал он. — И все же каждый раз ты терпишь поражение из-за своей привязанности к пониманию. Например, позапрошлой ночью ты знал, что Хенаро был все время позади тебя; ты даже повернулся и увидел его.

— Нет, — запротестовал я. — Нет, я не знал этого.

Я говорил правду. Мой ум отказывался принять этот вид восприятий за «реальный», и все-таки после десяти лет ученичества у дона Хуана мой ум не мог больше удерживать старые привычные критерии того, что является реальным. Однако все предположения, которые я до сих пор делал о природе реальности, были просто интеллектуальными манипуляциями; доказательством было то, что под давлением действий дона Хуана и дона Хенаро мой ум зашел в тупик.

Дон Хуан посмотрел на меня, и в его глазах была такая печаль, что я заплакал. Слезы потекли сами. Первый раз в жизни я почувствовал обременяющий вес своего разума. Неописуемая тоска овладела мной. Я невольно заплакал и обнял его. Он быстро стукнул меня суставами пальцев по макушке. Я почувствовал, как волна дрожи прошла вниз по моему позвоночнику. Это отрезвило меня.

— Ты слишком много потакаешь себе, — сказал он мягко.