Карлос Кастанеда, книги 1-3 (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин)

1. Подтверждения из окружающего мира

— Как я понимаю, вы очень много знаете о растениях, сэр, — сказал я старому индейцу, который стоял передо мной.

Мой друг просто свел нас и вышел, и мы представились друг другу сами. Старик сказал мне, что его зовут Хуан Матус.

— Твой друг сказал тебе это? — спросил он.

— Да, это он сказал.

— Я собираю растения, или, скорее, они позволяют мне собирать себя, — сказал он мягко.

Мы находились в зале ожидания автобусной станции в Аризоне. Я заговорил с ним по-испански, в очень официальной манере. Я сказал:

— Не позволит ли джентльмен (кабальеро) задать ему несколько вопросов?

«Кабальеро», производное от слова «кабальо» (лошадь), первоначально означало всадника или знатного человека на лошади. Он посмотрел на меня с любопытством.

— Я всадник без лошади, — сказал он с широкой улыбкой и добавил: — Я сказал тебе, что меня зовут Хуан Матус.

Мне понравилась его улыбка. Я подумал, что он явно не из тех людей, которым нравится прямота, и решил сразу обратиться к нему с просьбой.

Я сказал ему, что интересуюсь сбором и изучением лекарственных растений. Я сказал, что мой особый интерес связан с использованием галлюциногенного кактуса — пейота, который я долго изучал в университете в Лос-Анджелесе.

Я думал, что представился очень серьезно. Я держал себя сдержанно, и мои слова казались мне чрезвычайно весомыми.

Старик медленно покачал головой, и я, ободренный его молчанием, добавил, что, без сомнения, было бы полезным для нас обоих встретиться и поговорить о пейоте.

Именно в этот момент он поднял голову и взглянул мне в глаза. Это был ужасный взгляд. И, однако, он никоим образом не был ни угрожающим, ни устрашающим. Это был взгляд, который прошел сквозь меня. Я сразу же онемел и не мог больше говорить о себе. Это был конец нашей встречи. И, однако, он оставил крупицу надежды. Он сказал, что, может быть, я смогу когда-нибудь зайти к нему домой.

Будет трудно оценить воздействие взгляда дона Хуана, если не сопоставить мой предыдущий опыт с уникальностью этого события. Когда я начал изучать антропологию, я уже был экспертом в том, что называется «вертеться». Я покинул дом много лет назад, и это означало, по моей оценке, что я был способен позаботиться о себе. Когда меня отвергали, я обычно мог проложить себе путь лестью, тем, что шел на компромисс, спорил или сердился, а если ничего не помогало, я ныл или жаловался. Иными словами, я всегда знал, как действовать при данных обстоятельствах. И никогда в жизни ни один человек не останавливал моей инерции так легко и так однозначно, как дон Хуан в этот день. Дело было не только в том, что меня заставили молчать. Бывали времена, когда я не мог сказать ни слова своему оппоненту из-за какого-то врожденного уважения, которое я чувствовал к нему. Но в таких случаях моя злость или замешательство проявлялись в моих мыслях. Взгляд дона Хуана сделал меня немым до такой степени, что я перестал связно думать.

Я был глубоко заинтригован этим поразительным взглядом и решил искать встречи с доном Хуаном.

После этого случая я готовился шесть месяцев, читая об использовании пейота среди американских индейцев, особенно о культе пейота у равнинных индейцев. Я познакомился со всеми доступными работами и, почувствовав, что готов, вернулся назад в Аризону.

Суббота, 17 декабря 1960 года

Я нашел его дом после длинных и дорогостоящих расспросов среди местных индейцев. Была середина дня, когда я подъехал к дому и остановился перед ним. Я увидел дона Хуана, сидящего на деревянной молочной фляге. Он узнал меня и поздоровался, когда я вылезал из машины.

В течение некоторого времени мы обменивались пустыми стандартными фразами, а затем я прямо признался, что был очень неоткровенен с ним в первый раз. Я хвастался, что знаю очень много о пейоте, в то время как на самом деле я не знал ничего. Он поглядел на меня. Его глаза были очень добрыми.

Я сказал ему, что в течение шести месяцев я читал книги, чтобы подготовиться к нашей встрече, и сейчас знаю намного больше.

Он засмеялся. В моем заявлении явно было что-то смешное для него. Он смеялся надо мной, и я чувствовал себя немного смущенным и задетым.

Он, очевидно, заметил мое неудобство и заверил меня, что, хотя у меня были хорошие намерения, на самом деле не существовало никакого способа подготовиться к нашей встрече.

Я захотел спросить, имеет ли это заявление какой-либо скрытый смысл, но не решился. Однако он угадал мои чувства и стал объяснять, что он имел в виду. Он сказал, что мои усилия напомнили ему сказку о людях, которых когда-то обвинил и казнил некий король. Он сказал, что в сказке наказанные люди не отличались от тех, кто их наказывал, ничем, кроме того, что произносили слова особым образом, присущим только им. Этот недостаток, конечно, и выдавал их. Король поставил на дорогах заставы, где чиновники требовали от каждого прохожего произнести ключевое слово. Те, кто мог его произнести так, как король, оставались жить, остальных немедленно казнили. Основой сказки было то, что молодой человек решил подготовиться к испытанию на заставе, научившись произносить контрольное слово так, как нравилось королю.

Дон Хуан сказал с широкой улыбкой, что молодому человеку понадобилось «шесть месяцев», чтобы научиться правильному произношению. И затем пришел день великого испытания. Молодой человек пошел к заставе и стал ждать, когда чиновник потребует произнести слово.

В этом месте дон Хуан очень драматично остановился и посмотрел на меня. Его пауза была рассчитанной и показалась мне ловушкой, но я продолжал игру. Я уже слышал подобную историю раньше. Там речь шла о евреях в Германии и о способе, которым можно было узнать евреев по тому, как они произносили некоторые слова. Я знал также основную нить рассказа: молодой человек должен был быть схвачен из-за того, что чиновник забыл ключевое слово и попросил произнести другое, очень похожее, которое молодой человек не научился произносить правильно.

Дон Хуан, казалось, ждал, чтобы я спросил, что было дальше. Я так и сделал.

— Что с ним случилось? — спросил я, стараясь выглядеть наивным и заинтересованным сказкой.

— Молодой человек, который был действительно хитрым, сообразил, что чиновник забыл ключевое слово, и, прежде чем тот успел сказать что-либо еще, он признался, что готовился в течение шести месяцев.

Он сделал другую паузу и взглянул на меня с предательским блеском в глазах. На этот раз он подменил карты. Признание молодого человека было новым элементом, и я уже не знал, чем закончится история.

— Ну, и что случилось потом? — спросил я, действительно заинтересовавшись.

— Молодой человек был немедленно убит, конечно, — сказал он и расхохотался.

Мне очень понравился способ, которым он захватил мой интерес. Еще больше мне понравилось, как он связал сказку с моим случаем. Фактически он сочинил ее для меня и потешался надо мной очень тонко и артистически. Я засмеялся вместе с ним.

После этого я сказал ему, что, как бы глупо я ни выглядел, я действительно заинтересован в том, чтобы узнать что-нибудь о растениях.

— Я очень люблю гулять, — сказал он.

Я подумал, что он намеренно меняет тему разговора, чтобы не отвечать мне. Я не хотел настраивать его против себя своей настойчивостью.

Он спросил меня, не хочу ли я пойти с ним на короткую прогулку в пустыню. Я охотно согласился, сказав, что с удовольствием пройдусь по пустыне.

— Это не пикник, — сказал он тоном предупреждения.

Я ответил, что очень серьезно хочу работать с ним. Я сказал, что нуждаюсь в информации любого рода об использовании лекарственных растений и готов платить ему за время и труды.

— Сколько ты будешь платить? — спросил он.

Я уловил в его голосе нотку жадности.

— Сколько ты найдешь нужным, — сказал я.

— Плати мне за мое время своим временем.

Я подумал, что он любопытнейшая личность. Я сказал ему, что не понимаю, что он имеет в виду. Он ответил, что о растениях нечего сказать, поэтому взять деньги было бы для него немыслимо.

Он пронзительно поглядел на меня.

— Что ты делаешь у себя в кармане? — спросил он с гримасой. — Ты что, играешь со своей колотушкой?

Он имел в виду записи, которые я делал в миниатюрном блокноте, хранящемся в огромном кармане моей куртки.

Когда я объяснил, что я делаю, он сердечно рассмеялся. Я сказал, что не хотел его беспокоить, записывая прямо перед ним.

— Если ты хочешь записывать — записывай, ты не беспокоишь меня, — сказал он.

Мы гуляли в окрестной пустыне, пока не стало почти совсем темно. Он не показывал мне никаких растений и совсем не говорил о них. Мы на минутку остановились отдохнуть у больших кустов.

— Растения очень любопытные создания, — сказал он, не глядя на меня. — Они живые, и они чувствуют.

В тот самый момент, когда он сделал это заявление, сильный порыв ветра сотряс пустынный чапараль вокруг нас. Кусты издали гремящий звук.

— Ты слышишь это? — спросил он меня, приставляя руку к своему уху, словно прислушиваясь. — Листья и ветер соглашаются со мной.

Я засмеялся. Друг, который свел нас, уже предупреждал, чтобы я держался настороже, потому что старик бывает очень эксцентричен. Я подумал, что «соглашение с листьями» было одной из его эксцентричностей.

Мы гуляли еще некоторое время, но он все не показывал мне никаких растений и не сорвал ни одного из них. Он просто шел через кусты, слегка их касаясь. Затем он остановился, сел на камень и сказал мне, чтобы я отдохнул и осмотрелся.

Я хотел продолжить разговор. Я повторил, что очень хочу получить знания о растениях, особенно о пейоте. Я попросил его стать моим информатором в обмен на какое-нибудь вознаграждение.

— Тебе не нужно платить, — сказал он. — Ты можешь спрашивать все, что хочешь. Я буду рассказывать тебе то, что знаю, а потом расскажу, что с этим делать.

Он спросил меня, согласен ли я с его планом. Я был в восторге. Затем он добавил загадочную фразу: «Возможно, нет ничего такого, чему можно было бы научиться о растениях, потому что о них нечего сказать».

Я не понял ни того, что он сказал, ни того, что он имел в виду.

— Что ты сказал? — спросил я.

Он повторил это замечание трижды, а затем все вокруг содрогнулось от грохота реактивного военного самолета, летящего низко над землей.

— Вот! Мир только что согласился со мной, — сказал он, приставляя левую ладонь к уху.

— Ты из Аризоны, дон Хуан? — спросил я, пытаясь вести разговор вокруг того, чтобы он стал моим информатором.

Он взглянул на меня и утвердительно кивнул. Его глаза казались уставшими. Я мог видеть их белки под опущенными веками.

— Ты рожден в этой местности?

Он кивнул, опять не ответив мне. Это походило на утвердительный жест, но это походило также и на нервное покачивание головой задумавшегося человека.

— А откуда ты сам? — спросил он.

— Я приехал из Южной Америки.

— Это большое место. Ты приехал из нее всей?

Его глаза были пронзительными, когда он посмотрел на меня. Я начал объяснять ему обстоятельства своего рождения, но он прервал меня.

— В этом отношении мы похожи, — сказал он. — Сейчас я живу здесь, но на самом деле я яки из Соноры.

— Правда? А я сам из…

Он не дал мне закончить.

— Знаю, знаю, — сказал он. — Ты тот, кто ты есть, оттуда, откуда ты есть. Так же, как и я — яки из Соноры.

Его глаза были очень яркими, а смех странно беспокоящим. Он заставлял меня чувствовать себя так, как если бы он поймал меня на лжи. Я испытывал необычное ощущение вины. У меня было чувство, что он знает что-то, чего я не знаю или не хочу говорить.

Мое странное замешательство росло. Он, должно быть, заметил его, потому что встал и спросил, не хочу ли я поесть в городском ресторане.

Обратный путь к его дому и дорога в город улучшили мое самочувствие, но полностью я не расслабился. Я ощущал какую-то угрозу, хотя и не понимал, в чем дело.

Я хотел купить ему пива в ресторане. Он сказал, что никогда не пьет, даже пива. Я засмеялся про себя, не поверив. Друг, который свел нас, говорил, что старик большую часть времени не в себе. Мне действительно не было дела, врет он или нет. Он мне нравился. В нем было что-то очень успокаивающее.

Должно быть, у меня на лице отразилось сомнение, потому что он стал объяснять, что пил в молодости, но однажды попросту бросил это.

— Люди вряд ли даже понимают, что мы можем отсечь от нашей жизни все, что угодно, в любое время, просто вот так. — Он щелкнул пальцами.

— Ты думаешь, что можно бросить курить или пить так легко?

— Конечно! — сказал он с большим убеждением. — Курение и пьянство — ничто. Совсем ничто, если мы хотим это бросить.

В этот самый момент автоматическая кофеварка, в которой кипела вода, издала громкий звук.

— Слышишь это! — воскликнул дон Хуан с сиянием в глазах. — Кипяток согласен со мной.

После паузы он добавил:

— Человек может получать согласие от всего вокруг.

В эту напряженную секунду кофеварка издала поистине непристойный булькающий звук. Он взглянул на кофеварку и мягко сказал:

— Спасибо.

Кивнув, он расхохотался.

Я опешил. Его смех был немножко громок, но я получал от всего этого искреннее удовольствие.

На этом моя первая сессия с моим «информатором» закончилась. Я сказал ему, что мне нужно навестить некоторых друзей и что я был бы рад повидать его снова в конце следующей недели.

— Когда ты будешь дома? — спросил я. Он пристально рассматривал меня.

— Когда ты приедешь? — спросил он.

— Я не знаю точно, когда я смогу приехать.

— Тогда просто приезжай, не заботься.

— А вдруг тебя не будет дома?

— Я буду там, — сказал он с улыбкой и пошел прочь.

Я побежал за ним и спросил, не будет ли он возражать, если я возьму с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать его и его дом.

— Об этом не может быть речи, — сказал он, нахмурясь.

— А как насчет магнитофона? Будешь ты возражать против этого?

— Боюсь, что такой возможности тоже нет.

Я почувствовал себя раздраженным и стал горячиться. Я сказал, что не вижу никакой логической причины для его отказа.

Дон Хуан отрицательно покачал головой.

— Забудь это, — сказал он с силой. — И если ты еще хочешь видеть меня, никогда не говори мне об этом.

Я выставил последнее слабое возражение. Я сказал, что фотоснимки и магнитофонные записи необходимы для моей работы.

Он сказал, что есть только одна вещь, которая необходима для всего, что мы делаем. Он назвал ее «дух».

— Нельзя обойтись без духа, — сказал он. — А у тебя его нет. Беспокойся об этом, а не о фотоснимках.

— Что ты?..

Он прервал меня движением головы и вернулся на несколько шагов.

— Обязательно возвращайся, — сказал он тихо и помахал мне на прощание рукой.

2. Стирание личной истории

Четверг, 22 декабря 1960 года

Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома, прислонясь к стене. Он перевернул молочную флягу, пригласив меня сесть и чувствовать себя как дома. Я предложил ему сигарет, блок которых я привез. Он сказал, что не курит, но принял подарок. Мы поговорили о холодных ночах в пустыне и на другие подобные темы.

Я спросил, не мешаю ли я его обычному распорядку. Он взглянул на меня, слегка поморщившись, и сказал, что у него нет распорядка и что я могу оставаться с ним до вечера, если хочу.

Я приготовил несколько опросных листов по генеалогии и родовым отношениям и хотел заполнить их с его помощью. Я также составил основанный на этнографической литературе длинный список культурных черт, присущих индейцам этого района. Я хотел пройтись по списку вместе с ним и отметить вопросы, которые были ему знакомы.

Я начал с опросных карт родовых отношений.

— Как ты называл своего отца? — спросил я.

— Я называл его папа, — ответил он с очень серьезным лицом.

Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая, что он не понял.

Я показал ему опросный лист и объяснил, что один пропуск там оставлен для отца, а один для матери. Я привел примеры различных слов, которые используются в английском и испанском языках, чтобы называть отца и мать.

Я подумал, что, может быть, мне следовало начать с матери.

— Как ты называл свою мать? — спросил я.

— Я называл ее мама, — ответил он очень наивным тоном.

— А какие другие слова ты использовал, чтобы называть своих отца и мать? Как ты их звал? — сказал я, пытаясь быть терпеливым и вежливым.

Он почесал голову и посмотрел на меня с глупым выражением.

— Ага, — сказал он. — Тут ты меня поймал. Дай-ка мне подумать.

После минутного замешательства он, казалось, вспомнил что-то, и я приготовился записывать.

— Ну, — сказал он, как если бы был вовлечен в серьезные размышления, — как я еще звал их? Я звал их «эй-эй, папа! эй-эй, мама!».

Я рассмеялся против своего желания. Выражение его лица было действительно очень комичным, и в этот момент я не знал, то ли он хитрый старик, который морочит мне голову, то ли действительно простачок. Используя все свое терпение, я объяснил, что это очень серьезный момент в моей работе, что очень важно заполнить все эти бланки. Я старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.

— Как звали твоего отца и твою мать? — спросил я.

Он взглянул на меня ясными и добрыми глазами.

— Не трать свое время на эту муру, — сказал он мягко, но с неожиданной силой.

Я не знал, что сказать. Казалось, кто-то другой произнес эти слова. За секунду до этого он был ошарашенным глупым индейцем, чесавшим свою голову, и уже через мгновение сменил роль: дураком был я, а он смотрел на меня неописуемым взглядом, в котором не было ни раздражения, ни неприязни, ни ненависти, ни сожаления. Его глаза были добрыми, ясными и пронизывающими.

— У меня нет никакой личной истории, — сказал он после длинной паузы. — Однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше в личной истории, и, как и пьянство, бросил ее.

Я не совсем понял, что он хочет сказать. Неожиданно я почувствовал себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что он разрешил задавать вопросы. Он повторил, что он совсем не возражает против этого.

— У меня больше нет личной истории, — сказал он и взглянул на меня испытующе. — Я бросил ее однажды, когда почувствовал, что в ней уже нет необходимости.

Я уставился на него, пытаясь понять скрытое значение его слов.

— Но как можно отбросить свою личную историю? — спросил я, настраиваясь на спор.

— Сначала нужно иметь желание отбросить ее, — сказал он. — А затем следует действовать гармонично, чтобы мало-помалу отсечь ее.

— Но почему вдруг может возникнуть такое желание? — воскликнул я.

У меня была ужасно сильная привязанность к моей личной истории. Мои семейные корни были глубокими. Я часто чувствовал, что без них моя жизнь не имела бы ни связности, ни цели.

— Может быть, тебе следует рассказать, что ты имеешь в виду под словами «отбросить личную историю»? — сказал я.

— Разделаться с ней, вот что я имею в виду, — отрезал он. Я продолжал настаивать, что не понимаю этого.

— Ну, возьмем тебя, например. Ты — яки, ты не можешь изменить этого.

— Разве я — яки? — спросил он, улыбаясь. — Откуда ты знаешь это?

— Правда! — сказал я. — Я не могу знать наверняка, во всяком случае, сейчас, но ты знаешь, и в этом все дело. Именно поэтому это и становится личной историей.

Я чувствовал, что загнал его в угол.

— Тот факт, что я знаю, яки я или нет, не делает это личной историей. И уверяю тебя, что никто никогда не узнает этого наверняка.

Я кое-как записал его слова. Перестав писать, я поглядел на него. Я не мог составить о нем никакого мнения. Мысленно я перебрал свои впечатления от него: загадочный и ни на что не похожий взгляд, который он бросил на меня во время нашей первой встречи; очарование, с которым он утверждал, что получает согласие от всего вокруг себя, его беспокоящий юмор и его алертность, его неподдельно глупый вид, когда я расспрашивал его об отце и матери, а затем неожиданная сила утверждений, которые отбросили меня прочь.

— Ты не знаешь, кто я такой, не так ли? — сказал он, словно читая мои мысли. — Ты никогда не узнаешь, кто я или что я, потому что я не имею личной истории.

Он спросил, был ли у меня отец. Я сказал, что да. Он сказал, что мой отец был примером того, о чем он говорит.

Он попросил меня вспомнить, что мой отец думал обо мне.

— Твой отец знает о тебе все, — сказал он. — Поэтому ты у него полностью просчитан. Он знает, кто ты и что ты делаешь. И нет никакой силы на земле, которая заставила бы его изменить мнение о тебе.

Дон Хуан сказал, что каждый, кто знал меня, имел обо мне свою идею и что я питал эту идею всем, что я делал.

— Разве ты не видишь? — спросил он драматически. — Ты должен обновлять свою личную историю, говоря своим родителям, своим родственникам и своим друзьям обо всем, что ты делаешь. С другой стороны, если у тебя нет личной истории, то никаких объяснений не требуется, никто не сердится, никто не разочаровывается в твоих поступках. И, более того, никто не пришпиливает тебя своими мыслями.

Внезапно идея стала для меня ясной. Я почти знал это сам, но никогда не размышлял об этом. Не иметь личной истории действительно было очень заманчивой концепцией, по крайней мере на интеллектуальном уровне. Однако это вызывало у меня чувство одиночества, которое казалось мне пугающим и отвратительным. Мне захотелось обсудить с ним мои чувства, но я сдержался; в этой ситуации было что-то крайне нелепое. Мне казалось смешным вступать в философский спор со старым индейцем, который явно не имел интеллектуального багажа студента университета. Каким-то образом он увел меня в сторону от моего первоначального намерения расспросить его о генеалогии.

— Я не знаю, почему мы вдруг заговорили об этом, когда я просто хотел узнать несколько имен для моих бланков, — сказал я, пытаясь повернуть разговор к интересующей меня теме.

— Это очень просто, — сказал он. — Мы заговорили об этом потому, что я сказал, что задавать вопросы о прошлом человека — это явная ерунда.

Его тон был твердым. Я чувствовал, что нет способа уговорить его, поэтому изменил свою тактику.

— Является ли идея об отсутствии личной истории тем, что делают яки? — спросил я.

— Это то, что делаю я.

— Где ты научился этому?

— Я научился этому в течение своей жизни.

— Это твой отец научил тебя этому?

— Нет, скажем, я научился этому сам, а теперь я собираюсь передать этот секрет тебе, чтобы ты не ушел сегодня с пустыми руками.

Он понизил голос до драматического шепота. Я рассмеялся над его трюками. Я вынужден был признать, что он совсем не глуп. Мне пришла в голову мысль, что я нахожусь рядом с прирожденным актером.

— Записывай, — сказал он покровительственно. — Почему бы нет. Похоже, ты чувствуешь себя более удобно, когда пишешь.

Я взглянул на него, и мои глаза, должно быть, выдали мое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с удовольствием расхохотался.

— Самое лучшее — стереть всю личную историю, — сказал он, давая мне время записать. — Потому что это делает нас свободными от обременительных мыслей других людей.

Я не мог поверить, что он действительно говорит все это. На секунду я испытал острое замешательство. Он прочитал это на моем лице и немедленно использовал.

— Возьмем тебя, например, — продолжил он. — Сейчас ты не можешь понять, что к чему, и это происходит потому, что я стер свою личную историю. Мало-помалу я создал туман вокруг себя и вокруг своей жизни. И сейчас никто не знает наверняка, кто я и что я делаю.

— Но ты сам знаешь, кто ты, разве не так? — вставил я.

— Ну разумеется, я… не знаю! — воскликнул он и повалился на пол, смеясь над моим удивленным взглядом.

Он сделал достаточно долгую паузу, и я был уверен, что он сейчас скажет, что знает. Этот неожиданный поворот был для меня очень угрожающим. Я действительно испугался.

— Это маленький секрет, который я открою тебе сегодня, — сказал он тихим голосом. — Никто не знает моей личной истории. Никто не знает, кто я и что я делаю. Даже я не знаю.

Он полузакрыл глаза. Он смотрел не на меня, а куда-то выше моего правого плеча. Он сидел, скрестив ноги, его спина была прямой, но все же он казался расслабленным.

В этот момент он был настоящим воплощением силы. Я представил его индейским вождем, «краснокожим воином» из романтических детских сказок. Мой романтизм увел меня в сторону, и незаметно мною овладели противоречивые чувства. Я мог искренне сказать, что он мне очень нравится, и в то же время я мог сказать, что смертельно боюсь его.

Он сохранял этот странный взгляд долгое время.

— Как я могу знать, кто я, когда я — все вот это? — сказал он, указывая жестом головы на то, что было вокруг нас.

Затем он взглянул на меня и улыбнулся.

— Мало-помалу ты должен создать туман вокруг себя. Ты должен стирать все вокруг себя до тех пор, пока ничего нельзя будет считать само собой разумеющимся, пока не останется ничего гарантированного или реального. Твоя проблема в том, что ты слишком реален. Твои усилия слишком реальны. Твои настроения слишком реальны. Не считай вещи настолько настоящими. Ты должен начать стирать себя.

— Для чего? — воинственно спросил я.

Мне стало ясно, что он предписывает мне способ поведения. Всю жизнь я взрывался, когда кто-нибудь пытался сказать мне, что делать. Одна мысль о том, что мне будут говорить, что делать, немедленно заставляла меня переходить в оборону.

— Ты сказал, что хочешь изучать растения, — сказал он спокойно. — Ты хочешь что-то получить даром? Как ты считаешь, что происходит? Мы условились, что ты будешь задавать мне вопросы, а я буду говорить тебе то, что знаю. Если тебе это не нравится, то больше нам нечего сказать друг другу.

Его невыносимая прямота покоробила меня, но внутренне я сознался, что он прав.

— Давай сформулируем это так, — продолжал он. — Если ты хочешь изучать растения и поскольку о них действительно нечего сказать, то ты должен, помимо прочего, стереть личную историю.

— Как? — спросил я.

— Начни с простых вещей. Не говори никому, что ты в действительности делаешь. Затем ты должен оставить всех, кто тебя хорошо знает. Таким образом ты создашь туман вокруг себя.

— Но ведь это абсурд! — возразил я. — Почему люди не должны меня знать? Что в этом плохого?

— Плохо здесь то, что, если они однажды тебя узнали, ты становишься чем-то само собой разумеющимся и начиная с этого момента уже не можешь разрушить оковы их мыслей. Лично я люблю полную свободу — быть неизвестным. Никто не знает меня с застывшей уверенностью — так, как люди знают, например, тебя.

— Но это было бы ложью.

— Я не интересуюсь ложью и правдой. Ложь является ложью, только если ты имеешь личную историю.

Я возразил, что мне не нравится мистифицировать людей или вводить их в заблуждение. Он ответил, что я и так ввожу всех в заблуждение.

Старик затронул мое больное место. Я не преминул спросить его, что он имеет в виду под этим или откуда он узнал, что я все время ввожу людей в заблуждение. Я просто прореагировал на его заявление, защищаясь при помощи объяснения. Я сказал, что с болью сознаю, что моя семья и мои друзья считают меня ненадежным, в то время как в действительности я ни разу в жизни не солгал.

— Ты всегда знал, как лгать, — сказал он. — Единственная вещь, которой не хватало, — ты не знал, зачем это делать. Теперь ты знаешь.

Я стал возражать.

— Разве ты не видишь, как я устал от того, что люди считают меня ненадежным? — сказал я.

— А ты действительно ненадежен, — заметил он с убеждением.

— Черт возьми, это не так! — воскликнул я.

Мое настроение, вместо того чтобы заставить его посерьезнеть, вызвало у него истерический смех. Я испытал презрение к этому старику за все его ужимки. К несчастью, он был прав относительно меня.

Через некоторое время я успокоился, и он продолжил:

— Когда не имеешь личной истории, ничто из твоих слов не может быть принято за ложь. Твоя беда в том, что тебе приходится неизменно объяснять все любому и в то же время ты хочешь удержать свежесть и новизну того, что ты делаешь. А поскольку ты не можешь сохранить свою увлеченность после того, как ты объяснил все, что ты делаешь, ты лжешь для того, чтобы идти дальше.

Я был действительно ошеломлен темой нашего разговора. Я записал все детали нашей беседы наилучшим образом, каким мог, концентрируясь на его словах и стараясь не отвлекаться на размышления о собственных мнениях или о смысле того, что он говорил.

— С этого момента, — сказал он, — ты должен просто показывать людям то, что найдешь нужным им показать, но при этом никогда не говори точно, как ты это сделал.

— Я не могу держать секреты! — воскликнул я. — То, что ты говоришь, бесполезно для меня.

— Тогда изменись! — сказал он отрывисто, с яростным блеском в глазах.

Он выглядел как странное дикое животное, и в то же время его мысли и слова были предельно связными. Мое раздражение уступило место состоянию неприятного замешательства.

— Видишь ли, — продолжал он, — у нас есть только два выбора. Мы или считаем все реальным и действительным, или не делаем этого. Если мы следуем первому, то кончаем тем, что до смерти устаем от самих себя и мира. Если мы следуем второму и стираем личную историю, мы создаем туман вокруг нас, очень восхитительное — мистическое состояние, в котором никто не знает, откуда выскочит заяц, даже мы сами.

Я стал говорить о том, что стирание личной истории лишь увеличит наше чувство незащищенности.

— Когда ничего не известно наверняка, мы остаемся алертными, всегда настороже, — сказал он. — Не знать, за каким кустом прячется заяц, куда увлекательней, чем вести себя так, как если бы мы знали все.

В течение длительного времени он не сказал больше ни слова; наверно, час прошел в полном молчании. Я не знал, что спросить. Наконец он поднялся и попросил подвезти его в ближайший город.

Не знаю почему, наш разговор опустошил меня. У меня было чувство, что я вот-вот засну. По пути он попросил меня остановиться и сказал, что, если я хочу расслабиться, я должен забраться на плоскую вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот головой к востоку.

В его голосе, казалось, была спешка. Я не хотел спорить или, может быть, был настолько усталым, что даже не мог говорить. Я забрался на холм и сделал так, как он предписывал.

Я спал две или три минуты, но этого было достаточно, чтобы моя энергия восстановилась. Мы приехали в центр города, где он попросил высадить его.

— Возвращайся, — сказал он, выходя из машины. — Обязательно возвращайся.

3. Потеря собственной важности

У меня была возможность обсудить два своих визита к дону Хуану с другом, который свел нас вместе. По его мнению, я терял время. Я детально изложил ему все наши разговоры. Он сказал, что я преувеличиваю и создаю романтический ореол глупой старой развалине.

У меня было очень мало склонности романтизировать этого необычного старика. Я искренне чувствовал, что его критика моей жизни серьезно подорвала мою симпатию к нему. Однако я должен был признать, что эта критика всегда была уместна, резко очерчена и правильна до последней буквы.

Сутью вставшей передо мной дилеммы на этот раз было нежелание признать то, что дон Хуан способен разрушить все мои убеждения о мире, и нежелание согласиться с другом, который считал, что старый индеец просто дурень.

Я чувствовал себя обязанным еще раз навестить его, прежде чем составить о нем окончательное мнение.

Среда, 28 декабря 1960 года

Как только я подъехал к его дому, он повел меня на прогулку в пустынный чапараль. Он даже не взглянул на сумку с продуктами, которые я привез ему. Казалось, он ожидал меня.

Мы шли в течение нескольких часов. Он не показывал мне никаких растений и не собирал их. Однако он научил меня «правильному способу ходьбы». Он сказал, что я должен слегка подгибать пальцы рук, когда иду, и тогда я буду удерживать внимание на дороге и ее окрестностях. Он сказал, что мой обычный способ ходьбы изнурителен и что никогда не следует ничего носить в руках. Если нужно нести какие-нибудь вещи, следует воспользоваться рюкзаком или заплечной сумкой. По его словам, определенное положение рук при ходьбе давало большую выносливость и позволяло лучше осознавать окружающее.

Я не видел причины спорить и подогнул пальцы так, как он сказал, продолжая идти. Мое осознание окружающего никак не изменилось, то же самое было с моей выносливостью.

Мы начали нашу прогулку утром и остановились отдохнуть около полудня. Я обливался потом и хотел напиться из фляги, но он остановил меня, сказав, что лучше сделать только один глоток. Он сорвал несколько листьев с небольшого желтого куста и пожевал. Он дал мне немного листьев и заметил, что они прекрасны и, если я буду жевать их медленно, моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же время я не почувствовал неудобства.

Он, казалось, прочел мои мысли и объяснил, что я не почувствовал преимуществ правильного способа ходьбы или выгод от жевания листьев потому, что я молод и силен, а мое тело ничего не замечает, потому что оно немного глупое.

Он засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и это, похоже, позабавило его еще больше. Он поправил свое предыдущее заявление, сказав, что мое тело на самом деле не то чтобы глупое, а как бы спит.

В этот момент огромная ворона с карканьем пролетела прямо над нами. Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал, что обстоятельства требуют смеха, но, к моему великому удивлению, он сильно тряхнул мою руку и заставил меня замолчать. У него было крайне серьезное выражение лица.

— Это не было шуткой, — сказал он жестко, как если бы я знал, о чем он говорит.

Я попросил объяснений. Я сказал ему, что это нелепо, что мой смех рассердил его, хотя раньше мы смеялись над кофеваркой.

— То, что ты видел, было не просто вороной! — воскликнул он.

— Но я видел ее, и это была ворона, — настаивал я.

— Ты ничего не видел, дурак, — сказал он грубым голосом.

Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что не люблю злить людей и, может быть, будет лучше, если я уйду, поскольку он, видимо, не в настроении общаться с людьми.

Он неудержимо расхохотался, как если бы я был клоуном, разыгрывающим перед ним представление. Мое раздражение и замешательство пропорционально росли.

— Ты очень вспыльчив, — прокомментировал он. — Ты принимаешь самого себя слишком серьезно.

— Но разве ты не делаешь того же самого? — ответил я. — Разве ты не принял самого себя всерьез, когда рассердился на меня?

Он сказал, что сердиться на меня было самой далекой от его намерений вещью. Он пронзительно взглянул на меня.

— То, что ты видел, не было согласием мира, — сказал он. — Летящая или каркающая ворона никогда не бывает согласием. Это был знак!

— Знак чего?

— Очень важное указание насчет тебя, — заметил он загадочно.

В этот самый момент ветер бросил сухую ветку куста к нашим ногам.

— Вот это было согласием! — воскликнул он и, взглянув на меня сияющими глазами, залился смехом.

У меня было чувство, что он дразнит меня, создавая правила игры на ходу. Поэтому ему можно было смеяться, а мне нет. Мое недовольство опять выросло, и я сказал все, что о нем думаю.

Он совсем не был задет или обижен. Он захохотал, и его смех вызвал во мне еще больше недовольства и раздражения. Я подумал, что он намеренно ставит меня в дурацкое положение. Я тут же решил, что с меня довольно «полевой работы».

Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому, потому что должен ехать в Лос-Анджелес.

— Сядь, — сказал он повелительно. — Ты обидчив, как старая леди. Ты не можешь сейчас уехать, потому что мы еще не кончили.

Я ненавидел его. Я подумал, что он неприятнейший человек. Он начал напевать идиотскую мексиканскую песню. Он явно изображал какого-то популярного певца. Он удлинял некоторые слоги и сокращал другие, превратив песню в совершеннейший фарс. Это было настолько комично, что я расхохотался.

— Видишь, ты смеешься над глупой песней, — сказал он. — Но тот человек, который поет ее таким образом, и те люди, которые платят за то, чтобы послушать его, не смеются. Они считают это серьезным.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Я думал, что он намеренно подобрал пример, чтобы показать мне, что я смеялся над вороной из-за того, что не принял ее всерьез, точно так же, как не принял всерьез песню. Но он опять надул меня. Он сказал, что я похож на этого певца и людей, которым нравится его песня: я самодоволен и смертельно серьезен по поводу всякой чепухи, за которую никто в здравом уме не даст и гроша.

Он затем возвратился назад, словно чтобы освежить мою память. Повторив все, что он сказал раньше на тему «изучения растений», он подчеркнул, что если я действительно хочу учиться, то должен изменить большую часть своего поведения.

Мое чувство недовольства выросло до такой степени, что мне приходилось делать огромные усилия для того, чтобы продолжать записывать.

— Ты принимаешь себя слишком всерьез, — сказал он медленно. — Ты слишком важен в своих собственных глазах. Это должно быть изменено. Ты так чертовски важен, что чувствуешь себя вправе раздражаться всем. Ты так чертовски важен, что можешь позволить себе уйти, если обстоятельства складываются не так, как тебе хотелось бы. Я полагаю, ты думаешь, что все это показывает, что ты имеешь характер. Это чепуха! Ты слаб и самодоволен!

Я попытался протестовать, но он не поддался. Он сказал, что за всю жизнь я ничего не закончил из-за этого чувства непропорциональной важности, к которому я привязался.

Я был ошеломлен уверенностью, с которой он делал свои заявления. Они были правильны, конечно, и это заставляло меня чувствовать не только злость, но и угрозу.

— Важность самого себя — это другая вещь, которую следует бросить, точно так же, как личную историю, — сказал он драматическим тоном.

Я действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно, что я нахожусь в ужасно невыгодном положении. Он не собирался идти назад к дому до тех пор, пока не будет готов, а я не знал дорогу. Я вынужден был оставаться с ним.

Он сделал странное и внезапное движение, как бы понюхал воздух вокруг себя. Его голова медленно и ритмично вздрагивала. Он повернулся и посмотрел на меня взглядом, в котором были удивление и любопытство. Его глаза прошлись вверх и вниз по моему телу, как бы разыскивая что-то особенное. Затем он резко поднялся и быстро пошел. Он почти бежал. Я следовал за ним. Он выдерживал очень быстрый шаг примерно в течение часа.

Наконец он остановился у скалистого холма, и мы уселись в тени куста. Бег трусцой совершенно истощил меня, хотя мое настроение улучшилось. То, как оно изменилось, было очень странным. Я чувствовал почти подъем, хотя, когда мы начинали бежать после нашего спора, я был в ярости от него.

— Это очень странно, но я действительно чувствую себя хорошо, — сказал я.

Я услышал далекое карканье вороны. Он поднял палец к правому уху и улыбнулся.

— Это был знак, — сказал он.

Небольшой камень покатился вниз, издав хрустящий звук при падении в чапараль.

Он громко рассмеялся и указал пальцем в сторону звука.

— А это было согласие, — сказал он.

Затем он спросил меня, действительно ли я готов к разговору о собственной важности. Я рассмеялся. Мое чувство злости казалось настолько далеким, что я даже не мог понять, каким образом я рассердился на него.

— Я не могу понять, что со мной случилось, — сказал я. — Я разозлился, а сейчас не знаю, почему я больше не зол.

— Мир вокруг нас очень загадочен, — сказал он. — Он нелегко выдает свои секреты.

Мне нравились его загадочные заявления. Они были вызывающими и непонятными. Я не мог определить, то ли они были полны скрытого смысла, то ли были просто чепухой.

— Если ты когда-нибудь приедешь назад в эту пустыню, — сказал он, — держись подальше от этого каменистого холма, где мы остановились сегодня. Беги от него как от чумы.

— Почему? В чем дело?

— Сейчас не время объяснять это. Сейчас мы говорим об утрате важности самого себя. До тех пор пока ты чувствуешь, что являешься самой важной вещью на свете, ты не можешь в действительности воспринимать мир вокруг. Ты как лошадь с шорами. Все, что ты видишь, — это ты сам отдельно от всего остального.

Секунду он рассматривал меня.

— Я собираюсь поговорить с моим дружком, — сказал он, указывая на небольшое растение.

Он встал на колени, начал ласкать растение и говорить с ним. Сначала я не понимал его слов, но затем он стал говорить с растением по-испански. Некоторое время он бормотал всякую чепуху. Затем он поднялся.

— Не имеет значения, что ты говоришь растению, — сказал он. — Ты можешь даже придумывать слова. Важно чувство симпатии к нему и обращение с ним как с равным.

Он объяснил, что человек, который собирает растения, каждый раз должен извиняться за то, что срывает их, и должен заверять их, что когда-нибудь его собственное тело будет служить для них пищей.

— В конце концов, растения и мы равны, — сказал он. — Нельзя сказать, что мы или они более важны или менее важны. Давай поговори с растением. Скажи ему, что ты больше не чувствуешь себя важным.

Меня хватило на то, чтобы встать перед растением на колени, но я не смог заставить себя говорить с ним. Я почувствовал себя смешно и расхохотался. Но я не чувствовал злости.

Дон Хуан похлопал меня по спине и сказал, что все в порядке, и по крайней мере я сохранил свое хорошее настроение.

— Начиная с этого времени разговаривай с маленькими растениями, — сказал он. — Разговаривай до тех пор, пока не потеряешь всякое чувство важности. Разговаривай с ними до тех пор, пока не сможешь этого делать в присутствии других. Иди к тем холмам и попрактикуйся сам.

Я спросил, можно ли говорить с растениями про себя.

Он засмеялся и потрепал меня по голове.

— Нет, — сказал он. — Ты должен говорить с ними громко и отчетливо, если хочешь, чтобы они тебе ответили.

Я пошел в место, которое он указал, смеясь про себя над его эксцентричностью. Я даже пытался разговаривать с растениями, но чувство, что я смешон, пересиливало все.

После того как я решил, что прошло достаточно времени, я вернулся назад, туда, где находился дон Хуан. У меня была уверенность, что он знает, что я не говорил с растениями.

Он не смотрел на меня. Он сделал знак сесть рядом.

— Следи за мной внимательно, — сказал он. — Я сейчас буду говорить с моим маленьким другом.

Он встал на колени перед небольшим растением и в течение нескольких минут двигал и раскачивал свое тело, говоря и смеясь при этом.

Я думал, что он сошел с ума.

— Это маленькое растение сказало, чтобы я передал тебе, что оно пригодно для еды, — сказал он, поднимаясь с коленей. — Оно сказало, что горсть таких растений сохранит человека здоровым. Оно сказало также, что множество таких растений растет вон там.

Дон Хуан указал в сторону холма примерно в двухстах метрах в стороне.

— Пойдем посмотрим, — сказал он.

Я рассмеялся над его странностями. Я был уверен, что он найдет их, потому что он отлично знал окрестности и помнил, где растут съедобные и лекарственные растения.

По пути к этому месту он сказал невзначай, что мне следовало бы обратить внимание на это растение, потому что оно одновременно являлось пищей и лекарством.

Наполовину жестом я спросил его, уж не растение ли сказало ему об этом. Он остановился и стал рассматривать меня с оттенком недоверия. Он покачал головой из стороны в сторону.

— Ах! — воскликнул он, смеясь. — Твой ум делает тебя более глупым, чем я думал. Как может маленькое растение сказать мне то, что я знал всю жизнь?

Затем он объяснил, что всегда досконально знал различные особенности этого растения и растение сказало ему, что в том месте, на которое он указал, их растет очень много, и оно не имеет ничего против, если он мне про это скажет.

На склоне холма оказались целые заросли таких же растений. Я хотел рассмеяться, но он не дал мне времени. Он хотел, чтобы я поблагодарил их. Я чувствовал себя очень неестественно и не мог заставить себя сделать это.

Он доброжелательно улыбнулся и сделал еще одно из своих загадочных заявлений. Он повторил его три или четыре раза, как бы давая мне время уловить его значение.

— Мир вокруг нас — загадка, — сказал он. — И люди ничем не лучше всего остального. Если маленькое растение щедро с нами, мы должны поблагодарить его или оно может не отпустить нас.

То, как он взглянул на меня при этих словах, бросило меня в озноб. Я поспешно наклонился над растениями и громким голосом сказал «спасибо».

Он сдержанно и тихо рассмеялся.

Мы гуляли еще час, а затем направились к его дому. Один раз я отстал, и он был вынужден меня ждать. Он проверил, держу ли я свои пальцы подогнутыми. Я этого не делал. Он сказал, что всегда, когда я гуляю с ним, я должен соблюдать и копировать его манеры или же не приходить вовсе.

— Я не могу ждать тебя, как будто ты ребенок, — сказал он укоряющим тоном.

Это заявление вызвало во мне глубокое раздражение и замешательство. Как могло быть, что такой старый человек ходит настолько лучше меня? Я считал себя сильным и атлетически сложенным, однако ему приходилось ждать, пока я догоню его.

Я подогнул пальцы, и, как это ни странно, я оказался способен выдержать невероятную скорость его ходьбы без всяких усилий. Иногда я даже чувствовал, что мои руки тащат меня вперед.

Я испытывал подъем. Я был счастлив, бесцельно гуляя со старым индейцем. Я несколько раз пытался завести разговор и спрашивал, не покажет ли он мне растение пейота. Он взглянул на меня, но не сказал ни слова.

4. Смерть — это советчик

Среда, 25 января 1961 года

— Ты когда-нибудь будешь учить меня о пейоте? — спросил я.

Он не ответил и, как делал это раньше, посмотрел на меня словно на сумасшедшего.

Я уже несколько раз поднимал эту тему в наших разговорах, и каждый раз он делал гримасу и качал головой. Это не было утвердительным или отрицательным жестом, скорее это был жест отчаяния и неверия.

Он резко поднялся. До этого мы сидели на земле перед его домом. Почти незаметный кивок был приглашением следовать за ним.

Мы пошли в пустынный чапараль в южном направлении. Пока мы шли, он повторял, что я должен осознавать бесполезность моей собственной важности и моей личной истории.

— Твои друзья, — сказал он, резко поворачиваясь ко мне, — те, кто знал тебя долгое время… ты должен быстро оставить их.

Я подумал, что он сумасшедший и его настойчивость — это идиотизм, но ничего не сказал. Он пристально посмотрел на меня и стал смеяться.

После долгой прогулки мы наконец остановились. Я уже собирался сесть и отдохнуть, но он сказал, чтобы я прошел еще около двадцати метров и поговорил с зарослями травы громким и ясным голосом. Я чувствовал неловкость и сопротивление. Его странные требования были большим, чем я мог вынести, и я сказал ему еще раз, что не могу говорить с растениями, потому что чувствую себя смешным. Его единственным замечанием было то, что мое чувство собственной важности безгранично. Он, казалось, внезапно что-то решил и сказал, что мне не надо разговаривать с растениями до тех пор, пока я не почувствую, что это для меня легко и естественно.

— Ты хочешь изучать их и в то же время не хочешь выполнять никакой работы, — сказал он. — Что ты пытаешься сделать?

Я объяснил, что нуждаюсь в достоверной информации об использовании растений, и поэтому просил его быть моим информатором. Я даже предлагал платить ему за его время и труды.

— Тебе следовало бы взять деньги, — сказал я. — Тогда бы мы оба чувствовали себя лучше. Я мог бы тебя спрашивать обо всем, чего хочу, потому что ты работал бы на меня, а я платил бы тебе за это. Что ты об этом думаешь?

Он презрительно поглядел на меня и издал отвратительный звук своим ртом, заставив нижнюю губу и язык сильно вибрировать при выдохе.

— Вот что я об этом думаю, — сказал он и засмеялся при виде крайнего изумления, которое отразилось на моем лице.

Мне было ясно, что он не тот человек, с которым я легко могу состязаться. Несмотря на свой возраст, он был энергичен и невероятно силен. Раньше я думал, что такой старик был бы для меня идеальным «информатором». Меня приучили к мысли, что старики — это лучшие информаторы, поскольку они слишком слабы для того, чтобы делать что-нибудь еще, кроме как говорить. Однако дон Хуан не был жалким субъектом. Я чувствовал, что он неуправляем и опасен. Друг, который нас свел, был прав. Он был эксцентричным старым индейцем, и, хотя он и не был вне себя большую часть времени, как рассказывал мой друг, он был еще хуже — он был сумасшедшим. Я опять испытал сильное сомнение и тревогу. Я думал, то преодолел эти чувства, — мне не составило никакого труда уговорить себя снова навестить его. Мне в голову пришла мысль, что, может быть, я сам немного сумасшедший, раз мне нравится находиться в его обществе. Его идея, что чувство собственной важности является для меня препятствием, действительно сильно повлияла на меня. Но все это явно было только интеллектуальным заключением с моей стороны. В ту же секунду, когда я столкнулся с его странным поведением, я ощутил тревогу и захотел уехать.

Я сказал, что считаю нас настолько разными, что не вижу возможности для дальнейшего общения.

— Один из нас должен измениться, — сказал он, уставясь в землю. — И ты знаешь — кто.

Он стал мурлыкать мексиканскую песню, а затем поднял голову и взглянул на меня. Его глаза были яростными и горящими. Я хотел отвернуться или закрыть глаза, но, к своему великому изумлению, не смог отвести взгляда.

Он попросил рассказать, что я видел в его глазах. Я сказал, что ничего не видел, но он настаивал, чтобы я выразил словами то, что его глаза заставили меня ощутить. Я попытался объяснить ему, что ничего, кроме замешательства, его взгляд у меня не вызвал, а то, как он на меня смотрит, очень неприятно.

Он не отступал. Он по-прежнему пристально смотрел на меня. Это не был угрожающий или злой, а скорее загадочный и неприятный взгляд.

Он спросил меня, не напоминает ли он мне птицу.

— Птицу? — воскликнул я.

Он рассмеялся как ребенок и отвел от меня глаза.

— Да, — сказал он мягко. — Птицу, очень необыкновенную птицу!

Он опять поймал меня взглядом и велел вспомнить. Он сказал мне с необыкновенным убеждением, что «знает» — я уже видел такой взгляд раньше.

У меня было чувство, что старик провоцирует меня вопреки моим желаниям каждый раз, когда открывает рот. Я опять взглянул на него с явным сопротивлением. Вместо того чтобы рассердиться, он начал смеяться. Он хлопал себя по ляжкам и завывал, как будто объезжая дикую лошадь. Затем он опять стал серьезен и сказал мне, что чрезвычайно важно, чтобы я перестал с ним бороться и вспомнил ту необыкновенную птицу, о которой он говорит.

— Посмотри мне в глаза, — велел он.

Его глаза были необыкновенно яростными. Они вызывали ощущение, которое действительно было на что-то похоже, но я не был уверен, на что именно. Мгновение я удерживал это чувство, а затем внезапно понял. Это была не форма его глаз и не форма его головы, но именно какая-то холодная ярость в его взгляде, напоминающая глаза сокола. В тот самый момент, когда я это понял, он посмотрел на меня вскользь, и на секунду у меня в голове наступил полный хаос. Я подумал, что я вижу сокола вместо дона Хуана. Картина была мимолетной, а я был слишком взбудоражен, чтобы изучить ее внимательней.

Очень взволнованным тоном я рассказал ему, что я мог бы поклясться, что видел черты сокола на месте его лица.

У него был еще один приступ смеха.

Я знал, что такое взгляд сокола; я часто охотился за ними, когда был мальчиком, и, по мнению дедушки, был хорошим охотником. У него была ферма леггорнских кур, и соколы приносили ей вред; охота за ними была не только полезным, но еще и «правильным» делом. Вплоть до этого момента я никогда не вспоминал, что яростность их глаз преследовала меня годами, но это было так давно в моем прошлом, что, как я думал, воспоминания уже стерлись.

— Я когда-то охотился на соколов.

— Я знаю, — заметил дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

В его голосе была такая уверенность, что я засмеялся. Я подумал, что он крайне нелепый тип. Он имел нахальство говорить таким тоном, словно он действительно знал, что я охотился на соколов. Я испытал к нему сильное презрение.

— Почему ты так рассердился? — спросил он тоном искреннего участия.

Я не знал почему. Он стал испытывать меня очень необычным способом. Он попросил меня опять посмотреть на него и рассказать об «очень интересной птице», которую он мне напомнил. Я продолжал упорствовать и презрительно сказал, что тут не о чем говорить. Затем я почувствовал себя обязанным спросить его, откуда он знает, что я охотился на соколов. Вместо того чтобы ответить мне, он опять принялся комментировать мое поведение. Он сказал, что я очень злой парень и что даже при падении шляпы из моего рта появляется пена. Я стал протестовать; я всегда считал, что я очень уживчивый и миролюбивый. Я сказал, что это его вина и он сам вывел меня из равновесия своими неожиданными поступками.

— Но почему же злоба? — спросил он.

Я проанализировал свои чувства и реакции. Действительно, у меня не было нужды испытывать к нему злобу.

Он опять стал настаивать, чтобы я посмотрел в его глаза и рассказал ему о «странном соколе». Он изменил слова. Раньше он говорил «очень интересная птица», а теперь стал говорить «странный сокол». Перемена слов вызвала изменение в моем собственном настроении. Я неожиданно стал печален.

Он прищурил глаза так, что они превратились в две щелки, и сказал крайне драматическим голосом, что «видит» очень странного сокола. Он повторил свое заявление три раза, как если бы он действительно видел его прямо перед собой.

— Разве ты не помнишь его? — спросил он. Я не мог вспомнить ничего похожего.

— Что же в этом соколе необыкновенного? — спросил я.

— Это ты должен мне сказать.

Я повторил, что никак не могу понять, о чем он говорит, поэтому и не могу ничего ему рассказать.

— Не борись со мной, — сказал он. — Перебори свою вялость и вспомни.

В течение секунды я всерьез старался понять его. Мне не приходило в голову, что я мог точно так же попытаться вспомнить.

— Было время, когда ты видел множество птиц, — сказал он, как бы настраивая меня.

Я сказал ему, что когда жил на ферме мальчиком, то охотился и убивал сотни птиц.

Он сказал, что, если это так, я без особого труда должен вспомнить всех необыкновенных птиц, на которых я охотился.

Он взглянул на меня с вопросом в глазах, как если бы только что дал мне последний намек.

— Я охотился на стольких птиц, — сказал я, — что ничего не могу о них вспомнить.

— Эта птица особая, — заметил он шепотом. — Эта птица — сокол.

Я снова стал думать, куда он клонит. Может быть, он дразнил меня? Или это было серьезно? После долгого перерыва он опять попросил меня вспомнить. Я почувствовал, что бесполезно пытаться остановить его игру. Единственное, что я мог сделать, — это принять в ней участие.

— Ты говоришь о соколе, на которого я охотился?

— Да, — прошептал он с закрытыми глазами.

— Так это произошло, когда я был мальчиком?

— Да.

— Но ты говорил, что видишь сокола прямо перед собой сейчас.

— Вижу.

— Что ты пытаешься сделать со мной?

— Я пытаюсь заставить тебя вспомнить.

— Что? Бога ради!

— Сокол, быстрый как свет, — сказал он, глядя мне в глаза.

Я почувствовал, что у меня остановилось сердце.

— Теперь взгляни на меня, — сказал он.

Но я не взглянул. Я слышал его голос как слабый звук. Ошеломляющее воспоминание захватило меня полностью. Белый сокол!

Все началось со вспышки гнева моего дедушки, когда он подсчитывал своих леггорнских кур. Они постоянно исчезали непонятным образом. Он лично организовал тщательное наблюдение, и после нескольких дней мы наконец увидели большую белую птицу, улетающую с молодой леггорнской курицей в когтях. Птица была быстрой и явно знала свою дорогу. Она вылетела откуда-то из-за деревьев, схватила курицу и полетела прочь. Все произошло так быстро, что мой дед едва успел заметить это. Но я заметил и разглядел, что это был сокол. Мой дед сказал, что это, должно быть, альбинос.

Мы начали войну против сокола-альбиноса, и дважды мне казалось, что я попал в него. Он даже выронил свою жертву, но улетел. Он был слишком быстр для меня. Он был также очень умен и никогда больше не прилетал охотиться на ферму деда.

Я бы забыл о нем, если бы мой дед не подначивал меня охотиться за этой птицей. В течение двух месяцев я преследовал сокола-альбиноса по всей долине, где жил. Я изучил его повадки и почти интуитивно определял маршруты его полета, но его скорость и внезапность его появления ставили меня в тупик. Я мог похвастаться, что каждый раз, когда мы встречались, я не давал ему схватить добычу, но убить его я никак не мог.

За два месяца, пока я вел эту странную войну против сокола-альбиноса, я Лишь однажды был рядом с ним. Я преследовал его весь день и устал. Я сел отдохнуть и заснул под высоким эвкалиптовым деревом. Внезапный крик сокола разбудил меня. Я открыл глаза, не сделав никакого другого движения, и увидел беловатую птицу, усевшуюся на самых высоких ветвях эвкалипта. Это был сокол-альбинос. Охота окончилась. Это должен был быть трудный выстрел. Я лежал на спине, а птица сидела ко мне спиной. Я использовал внезапный порыв ветра для того, чтобы скрыть шум, с которым я поднял свое длинное ружье 22-го калибра и прицелился. Я хотел подождать, пока птица-альбинос повернется или начнет взлетать, чтобы не промахнуться. Но птица оставалась неподвижной. Для того чтобы лучше прицелиться, мне нужно было передвинуться, а сокол был слишком быстрым, чтобы позволить мне это. Я подумал, что лучше всего будет не спешить, и в течение долгого мучительного времени выжидал. Возможно, что на меня повлияло длительное ожидание или дело было в пустынности места, где мы находились, но я неожиданно почувствовал, как озноб прошел по моей спине, и после этого я совершил беспрецедентный поступок — встал и ушел. Я даже не оглянулся, чтобы посмотреть, взлетела ли птица.

Я никогда не придавал особого значения своему последнему поступку в истории с соколом-альбиносом, и однако же было очень странно, что я не застрелил его. Я застрелил десятки соколов раньше. На ферме, где я вырос, охота на птиц и других животных была в порядке вещей.

Дон Хуан внимательно слушал, пока я рассказывал ему историю про сокола-альбиноса.

— Откуда ты узнал о белом соколе? — спросил я, закончив.

— Я видел его, — ответил он.

— Где?

— Прямо тут, перед тобой.

Я больше не был в настроении спорить.

— Что все это значит? — спросил я.

Он сказал, что белая птица была знаком и не стрелять в нее было единственно правильным поступком, который я мог совершить.

— Твоя смерть дала тебе маленькое предупреждение, — сказал он загадочным тоном. — Она всегда приходит как озноб.

— О чем ты говоришь? — спросил я нервно.

Он действительно расстроил мне нервы своим загадочным разговором.

— Ты многое знаешь о птицах, — сказал он. — Многих из них ты убил. Ты знаешь, как ждать. Ты терпеливо ждал часами. Я знаю это. Я вижу это.

Его слова вызвали во мне смятение. Я подумал, что больше всего меня раздражает его уверенность. Я не мог вынести его догматической убежденности относительно некоторых вещей в моей жизни, в которых я сам не был уверен. Я ушел в свое чувство отторжения и не видел, как он склонился надо мной, пока он не прошептал что-то мне буквально в самое ухо. Сначала я не понял, и он повторил это. Он сказал, чтобы я повернулся и взглянул на валун слева от меня. Он сказал, что там находится моя смерть, которая смотрит на меня, и если я повернусь в тот момент, когда он даст мне сигнал, то увижу ее.

Он сделал мне знак глазами. Я повернулся, и мне показалось, что я увидел мимолетное движение над камнем. Озноб пробежал по моему телу, мышцы живота непроизвольно сократились, и я испытал потрясение, спазмы. Через секунду я восстановил равновесие и объяснил себе ощущение мелькнувшей тени как оптическую иллюзию, вызванную поворотом головы.

— Смерть наш вечный компаньон, — сказал дон Хуан самым серьезным тоном. — Она всегда слева от нас на расстоянии вытянутой руки. Она наблюдала за тобой тогда, когда ты следил за белым соколом. Она шептала в твое ухо, и ты чувствовал ее дрожь так же, как ты почувствовал ее сегодня. Она наблюдала за тобой, и она всегда будет наблюдать, до того дня, когда она тебя коснется.

Он вытянул руку, слегка дотронулся до моего плеча и в то же время издал глубокий щелкающий звук языком. Эффект был ужасающим. Мне чуть не стало плохо с желудком.

— Ты тот мальчик, который преследовал дичь и терпеливо ждал, как ждет смерть. Ты хорошо знаешь, что смерть слева от нас, точно так же, как был слева от белого сокола.

Его слова имели странную силу, которая вызвала во мне непреодолимый ужас. Моей единственной защитой было решение записывать все, что он говорит.

— Как можно чувствовать себя таким важным, когда мы знаем, что смерть преследует нас? — спросил он.

У меня было чувство, что ответа от меня не требуется. Во всяком случае, я не мог ничего сказать. Новое настроение овладело мною.

— Когда ты неспокоен, — продолжал он, — следует повернуться налево и спросить совета у своей смерти. Невероятное количество мелочей свалится с тебя, если твоя смерть сделает тебе жест, или если ты заметишь ее отблеск, или если у тебя просто появится чувство, что твой компаньон здесь и ждет тебя.

Он опять наклонился вперед и прошептал в мое ухо, что если я внезапно повернусь влево по его сигналу, то вновь смогу увидеть свою смерть на валуне.

Его глаза дали мне почти неуловимый сигнал, но я не осмелился посмотреть.

Я сказал, что верю ему и что не стоит нажимать на этот вопрос в дальнейшем, потому что я боюсь. У него опять был один из приступов его раскатистого смеха.

Он ответил, что вопрос о нашей смерти никогда не разбирают достаточно глубоко. Но я возразил, что для меня бессмысленно думать о смерти, потому что такие мысли принесут только неудобство или страх.

— Ты полон всякой чуши! — воскликнул он. — Смерть единственный мудрый советчик, которого мы имеем. Когда бы ты ни чувствовал, как ты это чувствуешь обычно, что все идет не так, как надо, и что ты вот-вот пропадешь, повернись к своей смерти и спроси ее, так ли это? Твоя смерть скажет тебе, что ты ошибаешься, что в действительности ничто, кроме ее прикосновения, не имеет значения. Твоя смерть скажет тебе: «Я еще не коснулась тебя».

Он покачал головой и, казалось, ожидал моего ответа. Но у меня его не было. Мои мысли неслись наперегонки. Он нанес ужасающий удар моему самолюбию. Мелочность моего недовольства им была ужасающей в свете моей смерти.

У меня было такое чувство, что он полностью осознает перемену моего настроения. Он все повернул в свою пользу. Он улыбнулся и начал мурлыкать мексиканскую мелодию.

— Да, — мягко сказал он после долгой паузы. — Один из нас должен измениться, и быстро. Один из нас должен понять, что смерть — это охотник и что она всегда находится слева. Один из нас должен спросить совета у смерти и бросить проклятую мелочность, которая принадлежит людям, проводящим свою жизнь так, как будто смерть никогда не коснется их.

Мы сидели молча больше часа, затем пошли опять. Несколько часов мы блуждали среди пустынного чапараля. Я не спрашивал его, была ли у нас какая-либо цель; это не имело значения. Каким-то образом он заставил меня вновь испытать давно забытое чувство чистой радости от того, что просто движешься, не привязывая к этому никакой рассудочной цели.

Я захотел, чтобы он дал мне увидеть отблеск того, что я заметил на валуне.

— Дай мне увидеть эту тень снова, — сказал я.

— Ты имеешь в виду свою смерть, не так ли? — ответил он с оттенком иронии в голосе.

Какое-то время мне не хотелось повторять этого.

— Да, — наконец сказал я. — Дай мне увидеть мою смерть еще раз.

— Не сейчас, — сказал он. — Ты слишком твердый.

— Что-что?

Он начал смеяться, и по какой-то неизвестной причине его смех больше не казался угрожающим или зловещим, как раньше. Я не думаю, чтобы он стал другим с точки зрения высоты или громкости или его духа. Новым элементом было мое настроение. Перед лицом нависшей смерти мои страхи и мое раздражение были чепухой.

— Позволь мне тогда поговорить с растениями, — сказал я.

Он зарычал от смеха.

— Ты слишком хорош сейчас, — сказал он, смеясь. — Ты ударяешься из одной крайности в другую. Успокойся. Нет необходимости разговаривать с растениями, если ты не хочешь узнать их секреты. А для этого тебе требуется самое несгибаемое намерение. Поэтому не растрачивай своих добрых пожеланий. Точно так же нет нужды видеть свою смерть. Достаточно того, что ты чувствуешь ее присутствие вокруг себя.

5. Принятие ответственности

Воскресенье, 9 апреля 1961 года

Я приехал к дому дона Хуана ранним утром в воскресенье 9 апреля.

— Доброе утро, дон Хуан, — сказал я. — До чего я рад тебя видеть!

Он взглянул на меня и тихо рассмеялся. Он подошел к моей машине, когда я ее парковал, и держал дверь открытой, пока я собирал упаковки с продуктами, которые привез для него.

Мы дошли до дома и сели перед дверью.

Впервые я действительно осознавал, что я тут делаю. В течение трех месяцев я ожидал возможности вернуться к полевой работе. Казалось, бомба замедленного действия, установленная внутри меня, взорвалась, и я вспомнил нечто трансцендентальное. Я вспомнил, что когда-то я был очень терпеливым и мои действия были очень эффективными.

Прежде чем дон Хуан успел что-либо сказать, я задал ему вопрос, который твердо впечатался в мой мозг. В течение трех месяцев меня преследовало воспоминание о соколе-альбиносе. Как он узнал об этом, если я сам забыл?

Он засмеялся, но не ответил. Я упрашивал его рассказать мне.

— Это пустяки, — сказал он со своей обычной убежденностью. — Любой может сказать, что ты странный. Ты онемевший, вот и все.

Я почувствовал, что он снова сбивает меня с рельсов и загоняет в угол, в который мне совсем не хочется идти.

— Разве можно видеть нашу смерть? — спросил я, пытаясь не уходить от темы.

— Конечно, — сказал он, смеясь. — Она здесь с нами.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Я старик. С возрастом узнаёшь всякого рода вещи.

— Я знаю массу старых людей, но они никогда об этом не знали. Откуда же ты знаешь?

— Что ж, скажем, я знаю всякого рода вещи, потому что не имею личной истории, потому что не чувствую себя более важным, чем что-либо еще, и потому что моя смерть сидит здесь же.

Он вытянул левую руку и пошевелил пальцами так, как если бы действительно что-то гладил.

Я засмеялся. Я знал, куда он заводит меня. Старый черт собирался оглушить меня опять, возможно, моей собственной важностью, но теперь я не возражал. Воспоминание о том, что когда-то я обладал удивительным терпением, наполнило меня странной, тихой радостью, которая рассеяла большую часть моей нервозности и нетерпимости по отношению к дону Хуану; вместо этого я испытывал удивление перед его поступками.

— Кто ты на самом деле? — спросил я.

Он казался удивленным. Он открыл свои глаза до огромных размеров и мигнул, как птица. Его веки опустились и поднялись вновь, а глаза остались в фокусе. Его маневр испугал меня, и я отшатнулся, а он засмеялся с детской беззаботностью.

— Для тебя я Хуан Матус, и я к твоим услугам, — сказал он с преувеличенной вежливостью.

Затем я задал другой мучавший меня вопрос:

— Что ты сделал со мной в первый день, когда мы встретились?

Я имел в виду то, как он на меня поглядел.

— Я? Ничего, — ответил он невинным тоном.

Я описал ему, что я почувствовал, когда он взглянул на меня, и как странно для меня было онеметь от его взгляда.

Он смеялся, пока слезы не потекли у него из глаз. Я опять почувствовал волну враждебности по отношению к нему. Я казался себе очень серьезным и вдумчивым, а он со своими грубыми привычками был таким «индейцем».

Он явно заметил мое настроение и внезапно перестал смеяться.

После долгих колебаний я сказал ему, что его смех вызвал у меня раздражение, поскольку я серьезно пытался понять, что со мной случилось.

— Тут нечего понимать, — ответил он спокойно.

Я повторил для него перечень необычных событий, которые произошли за время нашего знакомства, — с того колдовского взгляда до воспоминания о соколе-альбиносе и появления на валуне тени, о которой он сказал, что это моя смерть.

— Зачем ты все это делаешь со мною? — спросил я его.

В моем вопросе не было никакой укоризны. Мне было просто любопытно, почему это происходит именно со мной.

— Ты просил меня рассказать, что я знаю о растениях.

Я заметил нотку сарказма в его голосе. Он говорил так, будто потешался надо мной.

— Но то, что ты до сих пор говорил мне, никакого отношения к растениям не имеет, — возразил я.

Он ответил, что для того, чтобы о них узнать, нужно время.

У меня было чувство, что с ним бесполезно спорить. Я понял весь идиотизм легких и абсурдных решений, которые я принял. Пока я был дома, я обещал себе, что никогда не буду терять голову или раздражаться на дона Хуана. Однако в реальной ситуации в ту же минуту, как он привел меня в замешательство, я испытал новый приступ мелочного раздражения. Я чувствовал, что для меня нет никакого способа взаимодействовать с ним, и это меня сердило.

— Подумай о своей смерти сейчас, — внезапно сказал дон Хуан. — Она на расстоянии вытянутой руки от тебя. Она может дотронуться до тебя в любой момент. Поэтому у тебя действительно нет времени для ерундовых мыслей и настроений. Ни у кого из нас нет для этого времени. Ты хочешь знать, что я сделал с тобой в первый день, когда мы встретились? Я увидел тебя, и я увидел, что ты думаешь, что лжешь мне. Но ты не лгал, на самом деле не лгал.

Я сказал ему, что его объяснения привели меня в еще большее замешательство. Он сказал, что в этом и причина того, что он не хочет объяснять своих поступков, и что в их объяснении нет необходимости. Он сказал, что единственная вещь, которая идет в счет, — это деланье, действия вместо разговоров.

Он вытащил соломенную циновку и улегся, подперев голову узлом. Он устроился поудобнее, а затем сказал, что есть еще одна вещь, которую я должен выполнить, если действительно хочу изучать растения.

— Что было неправильно в тебе, когда я увидел тебя, и что неправильно в тебе сейчас, так это то, что ты не любишь принимать ответственности за то, что ты делаешь, — сказал он медленно, как бы давая время понять, что он говорит. — Когда ты говорил мне все это на автобусной станции, ты осознавал, что это ложь. Почему ты лгал?

Я объяснил, что моей задачей было найти «ключевого информатора» для моей работы.

Дон Хуан улыбнулся и стал мурлыкать мексиканскую мелодию.

— Когда человек решает что-либо делать, он должен идти до конца, — сказал он. — Но он должен принимать ответственность за свои действия. Вне зависимости от того, что именно он делает, он должен прежде всего знать, почему он это делает. И затем он должен действовать, не имея никаких сомнений или сожалений по поводу своих поступков.

Он внимательно посмотрел на меня. Я не знал, что сказать. Наконец я выразил мнение, почти протест.

— Но это невозможно, — сказал я.

Он спросил меня, почему, и я сказал, что это, возможно, было бы идеалом, с которым согласились бы все, но на практике нет никакого способа избежать сомнений и сожалений.

— Конечно же, есть способ, — ответил он с убеждением. — Посмотри на меня. У меня нет никаких сомнений или сожалений. Все, что я делаю, является моим решением и ответственностью. Простейшая вещь, которую я делаю, например, взять тебя на прогулку в пустыню, очень просто может означать мою смерть. Смерть преследует меня. Поэтому у меня нет места для сомнений или сожалений. Если мне придется умереть в результате того, что я возьму тебя на прогулку, значит, я должен умереть. Ты, с другой стороны, чувствуешь, что бессмертен. А решения бессмертного человека могут быть изменены, о них можно сожалеть или подвергнуть их сомнению. В мире, где охотится смерть, мой друг, нет времени для сомнений и сожалений. Время имеется только для того, чтобы принимать решения.

Я искренне возразил, что, по моему мнению, этот мир не реален, поскольку он произвольным образом основан на идеальной форме поведения, которая объявляется рецептом.

Я рассказал ему историю о своем отце, который обычно читал мне бесконечные лекции о чудесах здорового ума в здоровом теле и о том, как молодые люди должны закалять себя трудностями и атлетическими соревнованиями. Он был молодым человеком — когда мне было восемь лет, ему было всего лишь двадцать семь. Летом он, как правило, возвращался из города, где преподавал в школе, чтобы провести со мной хотя бы месяц. Для меня это было адское время. Я рассказал дону Хуану о поведении отца, которое, как я думал, очень подходит к данной ситуации.

Почти сразу после приезда на ферму отец настаивал на том, чтобы я шел с ним на длинную прогулку, где мы обо всем могли поговорить. Во время нашего разговора он составлял планы, как мы будем ходить купаться каждое утро в шесть часов утра. Вечером он ставил будильник на половину шестого, чтобы иметь достаточно времени, потому что ровно в шесть мы уже должны были быть в воде. А когда звонок начинал звенеть утром, он вскакивал с постели, надевал очки и подходил к окну, чтобы выглянуть наружу. Я даже запомнил следующий монолог:

— М-м… Немножко облачно сегодня. Послушай, я сейчас прилягу минут на пять, о'кей? Не больше чем на пять минут! Я просто собираюсь распрямить свои мышцы и полностью проснуться.

И он всегда без исключения спал после этого до десяти, а иногда и до полудня.

Я рассказал дону Хуану, что меня раздражало его нежелание отказаться от явно фальшивых решений. Он повторял этот ритуал каждое утро, пока я наконец не оскорбил его чувства, отказавшись заводить будильник.

— Это не были надуманные решения, — сказал дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. — Он просто не знал, как встать с постели, вот и все.

— Во всяком случае, — сказал я, — я всегда с сомнением отношусь к нереальным решениям.

— Какое же решение тогда будет реальным? — спросил дон Хуан с улыбкой.

— Если бы отец сказал себе, что не может пойти плавать в шесть утра, а сумеет, может быть, в три часа дня.

— Твои решения наносят ущерб духу, — сказал дон Хуан с большой серьезностью.

Я подумал, что уловил нотку печали в его голосе. Некоторое время мы молчали. Моя задиристость испарилась. Я думал о своем отце.

— Он не хотел плавать в три часа дня, — сказал дон Хуан. — Разве не понятно?

Его слова заставили меня подпрыгнуть.

Я сказал ему, что мой отец был слаб и таким же был его мир идеальных поступков, которых он никогда не совершал. Я почти кричал.

Дон Хуан не сказал ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я почувствовал ужасную печаль. Когда я думал об отце, меня всегда охватывало это чувство.

— Ты думаешь, что был сильнее, не так ли? — спросил он обычным тоном.

Я сказал, что думаю так, и начал рассказывать ему обо всей эмоциональной сумятице, которую вызывал во мне мой отец, но он меня прервал.

— Он был зол с тобой? — спросил он.

— Нет.

— Он был мелочен с тобой?

— Нет.

— Делал ли он для тебя все, что мог?

— Да.

— Тогда что же в нем неправильно?

Я опять начал кричать, что он был слабым, но спохватился и понизил голос. Я почувствовал себя в несколько странном положении оттого, что дон Хуан меня допрашивает.

— Для чего ты все это делаешь? — спросил я. — Предполагалось, что мы будем говорить о растениях.

Я чувствовал себя раздраженным и подавленным в большей степени, чем когда-либо. Я сказал, что это не его дело и у него нет ни малейшего права судить о моем поведении. Он разразился хохотом.

— Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым, верно? — спросил он и подмигнул, как птица.

Он был прав. У меня была тенденция чувствовать себя оправданным, когда я бывал зол.

— Давай не будем говорить о моем отце, — сказал я, стараясь прийти в хорошее настроение. — Давай говорить о растениях.

— Нет, давай поговорим о твоем отце, — настаивал он. — Это то самое, с чего сегодня следует начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее, почему ты не ходил плавать в шесть утра вместо него?

Я сказал, что я не мог поверить в то, что он серьезно просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание в шесть утра — это дело моего отца, а не мое дело.

— Это было также и твоим делом с того момента, как ты принял его идею, — бросил в меня дон Хуан.

Я сказал, что никогда не принимал ее, что я всегда знал, что отец неискренен сам с собой. Дон Хуан поинтересовался, почему я не высказал своего мнения сразу же.

— Отцу не говорят таких вещей, — выставил я слабое объяснение.

— Почему же нет?

— В моем доме так не делалось, вот и все.

— Ты делал в своем доме еще худшие вещи, — заявил он, как судья из своего кресла. — Единственное, чего ты никогда не делал, — это почтить свой дух.

В его словах была такая разрушительная сила, что они эхом прозвучали в моем мозгу. Он разрушил всю мою защиту. Я не мог с ним спорить. Я нашел спасение в том, что принялся строчить свои заметки.

Я попытался дать последнее слабое объяснение и сказал, что всю жизнь мне встречались люди такого же сорта, как отец, которые так же вовлекали меня в свои схемы, и, как правило, я оставался болтаться ни при чем.

— Ты жалуешься, — сказал он мягко. — Ты всегда жаловался на жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности за свои решения. Если бы ты принял ответственность за идею своего отца о том, чтобы плавать в шесть утра, ты бы плавал сам, если нужно. Или же ты послал его к черту в первый раз после того, как узнал его уловки. Но ты не сказал ничего, поэтому ты был так же слаб, как твой отец. Принимать ответственность за свои решения означает, что человек готов умереть за них.

— Подожди, подожди! — сказал я. — Ты все переворачиваешь.

Он не дал мне закончить. Я собирался сказать ему, что своего отца я взял просто в качестве примера нереалистичного поведения и никто в здравом уме не захочет умирать за такую идиотскую вещь.

— Не имеет никакого значения, что это за решение, — сказал он. — Ничто не может быть более или менее серьезным. Разве не ясно? В этом мире, где охотится смерть, нет маленьких и больших решений. Есть только те решения, которые мы делаем перед лицом нашей неминуемой смерти.

Я ничего не мог сказать. Прошло около часа. Дон Хуан был совершенно неподвижен на своей циновке, хотя не спал.

— Почему ты говоришь мне все это, дон Хуан? — спросил я. — Почему ты делаешь все это со мной?

— Ты пришел ко мне, — сказал он. — Нет, это было не так, ты был приведен ко мне. И я делаю жест по твоему поводу.

— Что-что?

— Ты мог сделать жест по поводу своего отца, плавая вместо него, но ты этого не сделал, может быть, потому, что был слишком молод. Я жил дольше тебя. На мне ничего не висит. В моей жизни нет спешки, и поэтому я могу должным образом сделать жест по твоему поводу.

После обеда мы отправились на прогулку. Я легко выдерживал его шаг и опять восхищался его поразительной физической выносливостью. Он шагал легко и таким уверенным шагом, что рядом с ним я был похож на ребенка. Мы пошли в восточном направлении. Я заметил, что он не любит разговаривать, когда идет. Если я заговаривал с ним, он останавливался, чтобы мне ответить.

Через пару часов мы пришли к холму. Он сел и сделал мне знак сесть рядом. Он заявил насмешливо-драматическим тоном, что собирается рассказать мне сказку.

Он сказал, что давным-давно жил молодой человек, по происхождению индеец, который жил среди белых людей в городе. У него не было ни дома, ни друзей, ни родственников. Он пришел в город искать свое счастье, а нашел только нищету и боль. Время от времени, работая как мул, он получал несколько центов, которых едва хватало на кусок хлеба. Все остальное время он вынужден был выпрашивать или воровать пищу.

Дон Хуан сказал, что однажды молодой человек пошел на базар. Очарованный, он ходил по улице взад и вперед. Его глаза стали дикими при виде всех вещей, которые были там собраны. Он был так захвачен ими, что не смотрел, куда идет, и кончил тем, что споткнулся о корзины и упал на какого-то старика.

Старик нес четыре огромных кувшина, сделанных из тыквы, и только что присел, чтобы отдохнуть и поесть. Он не рассердился, что его потревожили, но поразился тому, что именно этот молодой человек упал ему на голову. Молодой человек, напротив, был рассержен и сказал ему, чтобы он убирался с дороги. Ему совершенно не было дела до глубокой причины их встречи. Он не заметил, что их пути пересеклись.

Дон Хуан изобразил движения человека, стремительно бегущего за чем-то, катящимся от него прочь. Он сказал, что кувшины старика опрокинулись и покатились вниз по улице. Когда молодой человек увидел кувшины, он подумал, что нашел себе пищу на этот день.

Он помог старику и настоял на том, чтобы помочь ему нести тяжелые кувшины. Старик сказал, что собирается домой в горы, и молодой человек настоял на том, чтобы идти с ним хотя бы часть пути.

Старик пошел по дороге в горы, и, пока они шли, он дал молодому человеку часть пищи, которую он купил на базаре. Молодой человек досыта наелся и обратил внимание, что кувшины были довольно тяжелыми. Он покрепче обхватил их.

Дон Хуан открыл глаза, улыбнулся с дьявольским выражением и сказал, что молодой человек спросил: «Что ты несешь в этих кувшинах?» Старик не ответил, но сказал, что собирается показать ему компаньона или друга, который может облегчить его боль и дать ему совет и мудрость относительно жизни в мире.

Дон Хуан сделал величественное движение руками и сказал, что старик подозвал прекраснейшего оленя, которого когда-либо видел молодой человек. Олень был такой ручной, что подошел к нему и обошел вокруг. Он переливался и сиял. Молодой человек был очарован и сразу же понял, что это «олень-дух». Старик сказал, что если он хочет иметь этого друга и его мудрость, то все, что он для этого должен сделать, это отдать кувшины.

Гримаса дона Хуана изобразила амбицию. Он сказал, что мелкие желания молодого человека были возбуждены такой просьбой. Глаза дона Хуана стали маленькими и дьявольскими, когда он произнес вопрос молодого человека: «Что у тебя в этих четырех огромных кувшинах?»

Дон Хуан сказал, что старик безмятежно ответил, что несет пищу: «пиноль» и воду. Он перестал рассказывать сказку и прошелся пару раз по кругу. Я не знал, что он делает, но это явно была часть истории. Кружение на месте, видимо, изображало размышления молодого человека.

Дон Хуан сказал, что, конечно же, молодой человек не поверил ни единому слову. Он посчитал, что если старик, который, очевидно, был волшебником, хочет дать «оленя-духа» за свои кувшины, то они должны быть наполнены совершенно невероятным могуществом.

Дон Хуан искривил лицо в дьявольскую гримасу, сказав, что молодой человек заявил о своем желании взять кувшины. Тут последовала долгая пауза, которая, казалось, означала конец истории. Дон Хуан оставался спокойным, однако я был уверен, что он хочет, чтобы я задал вопрос, что я и сделал.

— Что случилось с молодым человеком?

— Он взял кувшины, — ответил он с улыбкой удовлетворения.

Последовала еще одна длинная пауза. Я засмеялся. Я подумал, что это была настоящая «индейская история».

Глаза дона Хуана сияли, когда он улыбался мне. Его вид был невинным. Он начал тихо смеяться и спросил меня:

— Разве ты не хочешь узнать, что было в кувшинах?

— Конечно, хочу. Я думал, что это конец сказки.

— О нет, — сказал он с предательским светом в глазах. — Молодой человек взял свои кувшины и, убежав в укромное место, открыл их.

— Что же он нашел?

Дон Хуан посмотрел на меня, и я почувствовал, что он осознает мою умственную гимнастику. Он покачал головой и усмехнулся.

— Ну, — спросил я, — кувшины были пустыми?

— Там была только пища и вода. И молодой человек в порыве гнева разбил их о камни.

Я сказал, что его реакция была вполне естественна. Любой на его месте сделал бы то же самое.

Дон Хуан ответил, что молодой человек был дурак, который не знал, чего он ищет. Он не знал, что такое могущество, поэтому не мог сказать, нашел он его или нет. Он не принял ответственности за свое решение и поэтому был рассержен своим промахом. Он ожидал что-то получить, но вместо этого не получил ничего. Дон Хуан предположил, что, если бы я был этим молодым человеком и следовал своим склонностям, у меня все кончилось бы злостью и сожалением и я бы, без сомнения, провел остаток жизни, печалясь о себе и своей потере.

Затем он объяснил поведение старика. Он умно накормил молодого человека, дав ему «смелость сытого живота», поэтому молодой человек, найдя в кувшинах только пищу, в порыве гнева разбил их.

— Если бы он осознавал свое решение и принял ответственность за него, — сказал дон Хуан, — он взял бы пищу и был бы более чем удовлетворен. И, возможно, даже понял бы, что пища тоже была могуществом.

6. Превращение в охотника

Пятница, 23 июня 1961 года

Как только я уселся, я забросал дона Хуана вопросами. Он не ответил мне и сделал нетерпеливый жест рукой, чтобы унять меня. Он, казалось, был в серьезном настроении.

— Я думал о том, что ты совсем не изменился за время, пока пытался научиться чему-нибудь о растениях, — сказал он с укором.

Он начал громко перечислять все те изменения личности, которые он мне рекомендовал. Я сказал, что все это очень серьезно рассмотрел и нашел, что я, пожалуй, не смогу их осуществить, потому что каждое из них идет вразрез с моими убеждениями. Он заметил, что просто рассматривать их недостаточно и то, что он мне сказал, было сказано не для забавы. Я опять стал настаивать, что хотя я и мало сделал в смысле приспособления моей личной жизни к его идеям, но я действительно хочу научиться использовать растения.

После долгого напряженного молчания я напрямик спросил его:

— Будешь ли ты учить меня о пейоте?

Он сказал, что одного моего намерения недостаточно и что узнать что-либо о пейоте — он впервые назвал его «Мескалито» — дело серьезное. Похоже, тема была исчерпана.

Однако в начале вечера он устроил для меня испытание. Он поставил передо мной задачу, не дав никаких ключей к ее решению: я должен был найти благоприятное место или пятно на участке перед дверью, где мы обычно садились поговорить, — пятно, где я, по его словам, должен был чувствовать себя счастливым и полным энергии. В течение ночи, пока я, катаясь по земле, пытался найти «пятно», я дважды замечал перемену окраски однообразно темного грязного пола на этом участке.

Задание меня утомило, и я заснул на том самом месте, где заметил перемену окраски. Утром дон Хуан разбудил меня и заявил, что мой опыт был удачным. Я не только нашел благоприятное место, которое искал, но я также нашел противоположное ему, враждебное или отрицательное пятно, и определил цвета, связанные с обоими.

Суббота, 21 июня 1961 года

Ранним утром мы отправились в пустынный чапараль. Пока мы шли, дон Хуан объяснял мне, что нахождение благоприятного или враждебного пятна было очень важной необходимостью для человека, находящегося в диком месте. Я хотел перевести разговор на тему пейота, но он просто отказался говорить об этом. Он предупредил, что об этом не должно быть никаких упоминаний до тех пор, пока он сам не поднимет эту тему.

Мы уселись отдохнуть в тени высоких кустов в районе, покрытом густыми зарослями. Пустынный чапараль вокруг нас еще не совсем высох. Был теплый день, и мухи совсем замучили меня, в то время как дона Хуана они, казалось, вовсе не беспокоили. Я думал, что он просто игнорирует их, пока не заметил, что они совсем не садятся на его лицо.

— Иногда бывает необходимо быстро найти благоприятное место на открытом пространстве, — продолжал дон Хуан, — или определить, не является ли место, где ты собираешься отдохнуть, плохим. Однажды мы сели отдохнуть возле холма, и ты стал очень сердитым и беспокойным. Это место было враждебным тебе. Малышка ворона предупредила тебя, помнишь?

Я вспомнил, что он предупреждал меня избегать этого места в будущем. Я вспомнил также, что рассердился на него из-за того, что он не позволил мне смеяться.

— Я думал, что ворона, которая пролетела над головой, была знаком для меня одного, — сказал он. — Я бы никак не заподозрил, что вороны дружественны и тебе.

— О чем ты?

— Ворона была знаком. Если бы ты знал о воронах, то избегал бы этого места как чумы. Однако вороны не всегда бывают под рукой, чтобы предупредить, и ты должен сам научиться находить место, подходящее для ночлега или отдыха.

После долгой паузы дон Хуан повернулся ко мне и сказал, что все, что нужно для того, чтобы найти подходящее для отдыха место, это скосить глаза. Он понимающе взглянул на меня и конфиденциальным тоном сказал, что я, должно быть, сделал именно это, когда катался по его двору, и поэтому смог найти два пятна и определить их окраску. Он дал понять, что его впечатлило мое достижение.

— Я в самом деле не знаю, что я сделал, — сказал я.

— Ты скосил глаза, — сказал он с ударением. — Это и есть техника. Ты, должно быть, сделал это, хотя и не помнишь.

Дон Хуан описал технику, совершенное овладение которой, как он сказал, требовало многолетней практики и которая состояла в том, чтобы заставить глаза видеть раздельно одно и то же изображение. Несовпадение изображений вызывало двойное восприятие мира. Это двойное восприятие, по словам дона Хуана, давало возможность судить о таких изменениях в окружающем, которые обычно не воспринимаются глазами.

Дон Хуан стал подбивать меня попробовать. Он заверил, что для зрения это не вредно, и сказал, что я должен начать смотреть короткими взглядами, почти уголками глаз. Он указал на большой куст и показал как. У меня возникло очень странное ощущение от невероятно быстрых взглядов, которые дон Хуан бросал на куст. Его глаза напоминали мне непоседливых зверьков, которые не могут сидеть спокойно.

Мы шли, наверное, час, в течение которого я старался не фокусировать свой взгляд ни на чем. Затем дон Хуан попросил меня начать разделять изображения, воспринимаемые каждым глазом. Еще через час у меня ужасно заболела голова, и я вынужден был остановиться.

— Как ты думаешь, можешь ли ты сам найти подходящее для нас место? — спросил он меня.

У меня не было никакого представления, каков критерий «подходящего места». Он терпеливо объяснил, что, когда смотришь короткими взглядами, глазам удается поймать необычные картины.

— Какие, например? — спросил я.

— Это на самом деле Не картины, — сказал он. — Это больше похоже на чувство. Если ты посмотришь на куст, дерево или камень, где ты собираешься отдохнуть, то твои глаза могут дать тебе почувствовать, лучшее ли это место для отдыха.

Я опять попросил его описать, что это за чувства, но он то ли не мог этого сделать, то ли просто не хотел. Он сказал, что я должен практиковаться в выборе места и затем он скажет, сработали мои глаза или нет.

В какой-то момент я увидел нечто вроде гальки, отражающей свет. Я не видел ее, если фокусировал глаза, но, бросая на участок быстрые взгляды, я замечал слабый отблеск. Я указал это место дону Хуану. Оно находилось в середине открытой незатененной площадки, где не было кустов. Он громко расхохотался и спросил меня, почему я выбрал именно это место. Я объяснил, что увидел отблеск.

— Мне нет дела до того, что ты увидел, — сказал он. — Ты можешь увидеть слона. Что ты почувствовал, вот что важно.

Я не чувствовал ничего. Он бросил на меня загадочный взгляд и сказал, что хотел бы составить мне компанию и отдохнуть там вместе со мною, но сядет где-нибудь еще, пока я буду испытывать свой выбор.

Я сел, а он с любопытством смотрел на меня с десяти-пятнадцати метров. Потом он начал громко смеяться. Почему-то его смех нервировал меня. Я был на грани срыва. Я почувствовал, что он насмехается надо мной, и рассердился. Я стал спрашивать себя, зачем я здесь нахожусь. Что-то было явно неладным в наших взаимоотношениях с доном Хуаном. Я ощущал себя пешкой в его руках.

Внезапно дон Хуан бросился ко мне на полной скорости, схватил меня за руку и протащил волоком три-четыре метра. Он помог мне подняться и вытер пот со лба. Тут я заметил, что он выдохся до предела. Он похлопал меня по спине и сказал, что я выбрал неправильное место и ему пришлось срочно спасать меня, когда он увидел, что место готово захватить все мои чувства. Я засмеялся. Картина несущегося на меня дона Хуана была очень забавной. Он бежал совсем как юноша. Его ноги двигались так, словно он захватывал мягкую красноватую землю пустыни, чтобы бросить ко мне свое тело. Только что он смеялся надо мной, а через несколько секунд он уже тащил меня за руку.

Через некоторое время он стал уговаривать меня продолжить поиски подходящего места. Мы по-прежнему шли, но я не замечал и не чувствовал ничего. Может быть, если бы я был более расслаблен, я бы заметил или почувствовал что-нибудь. Во всяком случае, я перестал сердиться. Наконец он указал на какие-то камни, и мы остановились.

— Не разочаровывайся, — сказал дон Хуан. — Нужно долгое время, чтобы правильно натренировать глаза.

Я ничего не сказал. Я не собирался разочаровываться из-за чего-то, чего совсем не понимал. Однако я вынужден был признать, что уже трижды с тех пор, как я начал навещать дона Хуана, я становился очень сердит и выходил из себя до такой степени, что чуть не заболевал, сидя на тех местах, которые он называл плохими.

— Трюк состоит в том, чтобы чувствовать глазами. Сейчас твоя проблема в том, что ты не знаешь, что чувствовать. Но с практикой это придет.

— Может быть, ты мне скажешь, что я должен чувствовать?

— Это невозможно.

— Почему?

— Никто не может тебе сказать, что ты будешь ощущать. Это не тепло и не свет, не сияние и не окраска. Это что-то другое.

— Можешь ты описать это?

— Нет, все, что я смогу сделать, так это дать тебе технику. Как только ты научишься разделять изображения и видеть все вдвойне, ты должен фокусировать свое внимание на участке между этими двумя изображениями. Любое изменение, стоящее внимания, будет происходить именно там, в этом районе.

— Какого рода эти изменения?

— Это неважно. Важно то чувство, которое ты испытываешь. Все люди различны. Ты видел отблеск сегодня, но это ничего не значит, потому что отсутствовало чувство. Я не могу тебе рассказать, как чувствовать. Ты должен научиться этому сам.

В течение некоторого времени мы отдыхали в молчании. Дон Хуан закрыл лицо шляпой и оставался неподвижным, как если бы спал. Я погрузился в свои заметки, пока он не сделал внезапного движения, которое заставило меня подскочить. Он резко выпрямился и с гримасой посмотрел на меня.

— У тебя есть склонность к охоте, — сказал он. — Именно этому ты должен учиться. Мы больше не будем говорить о растениях.

Он выпятил вперед челюсть и с подкупающей откровенностью добавил:

— По-моему, мы никогда и не говорили, а? — И засмеялся.

Остаток дня мы провели, бродя без какого-либо определенного маршрута, пока он невероятно детально рассказывал о гремучих змеях — о том, как они гнездятся, как двигаются, об их сезонном поведении и привычках. Затем он стал углублять каждый из пунктов, которые наметил, и наконец поймал и убил большую змею. Он отрезал ей голову, вычистил внутренности, ободрал кожу, а мясо зажарил. В его движениях была такая грация и ловкость, что чистым удовольствием было просто находиться рядом с ним. Я слушал его и зачарованно следил за ним. Концентрация моего внимания была настолько полной, что весь остальной мир практически исчез.

Есть змею было грубым возвращением в мир обычных дел. Я почувствовал тошноту, как только начал жевать кусочек ее мяса. Это было ложное отвращение, поскольку мясо было прекрасным. Но мой желудок, казалось, был независимой единицей. Я едва смог проглотить кусочек. Я думал, что у дона Хуана будет сердечный приступ от смеха.

После этого мы удобно уселись для отдыха в тени скал. Я начал работать над своими заметками, и их объем заставил меня понять, что он дал мне поразительно большое количество информации о гремучих змеях.

— Твой охотничий дух вернулся к тебе, — внезапно сказал дон Хуан с серьезным лицом. — Теперь ты попался.

— Что-что?

Я хотел, чтобы он уточнил, как я попался, но он только смеялся.

— Как я попался? — настаивал я.

— Охотники всегда будут охотиться, — сказал дон Хуан. — Я сам охотник.

— Ты хочешь сказать, что охотишься для того, чтобы заработать на жизнь?

— Я охочусь для того, чтобы жить. Я могу жить повсюду.

Он кивнул на все окружающее.

— Быть охотником означает, что ты очень много знаешь. Это означает, что ты можешь видеть мир по-разному, — продолжал он. — Для того чтобы быть охотником, нужно находиться в совершенном равновесии со всем остальным. Иначе охота превратится в бессмысленное повседневное занятие. Например, сегодня мы поймали змейку. Я вынужден был извиниться перед ней за то, что прервал ее жизнь так внезапно и так окончательно. Я сделал то, что я сделал, зная, что моя жизнь будет оборвана тем же самым образом — внезапно и окончательно. Так что в целом мы и змеи — на одной ступеньке. Одна из них накормила нас сегодня.

— Я никогда не понимал такого равновесия, когда охотился, — сказал я.

— Это неправда, ты не просто убивал животных. Ты и твоя семья ели дичь.

Его заявление несло в себе уверенность человека, который при этом присутствовал. Но он был прав. Были времена, когда я снабжал свою семью случайной дичью.

После короткого колебания я спросил:

— Откуда ты узнал об этом?

— Некоторые вещи я просто знаю, — сказал он. — Хотя и не могу сказать тебе, как.

Я рассказал ему, что мои тетки и дядья очень серьезно называли всех птиц, которых я приносил, «фазанами».

Дон Хуан сказал, что он очень легко может себе представить, как они называют воробья «маленьким фазаном», и изобразил с комической мимикой, как они жуют его. Необычные движения его челюстей вызывали во мне ощущение, что он действительно пережевывает целую птицу вместе с костями и перьями.

— Я действительно думаю, что у тебя есть склонность к охоте, — сказал он, глядя на меня. — А мы с тобой занялись не тем. Может быть, ты захочешь изменить свой образ жизни для того, чтобы стать охотником.

Он напомнил мне, как я без особых усилий нашел хорошее и плохое места и даже обнаружил специфические цвета, связанные с ними.

— Это означает, что у тебя есть склонность к охоте, — провозгласил он. — Не всякий, кто попытается, определит их положение и их окраску одновременно.

Быть охотником звучало очень красиво и романтически, но для меня это было абсурдом, поскольку я особенно не интересовался охотой.

— Тебе не нужно заботиться о том, чтобы охотиться или любить охоту, — ответил он на мое возражение. — У тебя есть естественная склонность. Я полагаю, что самые лучшие охотники не любят охотиться. Они делают это хорошо, и все.

У меня было ощущение, что дон Хуан способен выиграть в любом споре, и в то же время он утверждал, что совсем не любит разговаривать.

— Это то же самое, что я говорил тебе об охотниках, — сказал он. — Совсем не обязательно, чтобы я любил разговаривать. У меня просто есть склонность к этому, и я делаю это хорошо. Вот и все.

Я нашел его умственную подвижность действительно необыкновенной.

— Охотники должны быть исключительно собранными индивидуумами, — продолжал он. — Охотник очень мало оставляет случаю. Я все время пытался убедить тебя, что ты должен научиться жить по-другому. До сих пор я не добился успеха. Тебе не за что было ухватиться. Теперь все иначе. Я вернул назад твой дух охотника. Может быть, через него ты переменишься.

Я возразил, что не хочу быть охотником. Я напомнил ему, что в самом начале я хотел, чтобы он просто рассказал мне о лекарственных растениях, но он заставил меня уйти так далеко от моей первоначальной цели, что я уже не могу ясно вспомнить, действительно ли я хотел узнать о растениях.

— Хорошо, — сказал он. — Правда, хорошо. Если у тебя нет ясной картины того, чего ты хочешь, ты можешь стать более смиренным. Давай скажем так: для твоих целей в действительности неважно, будешь ли "ты изучать растения или охоту. Ты сказал это сам. Ты интересуешься всем, что тебе кто-либо сможет сказать. Правда?

Я сказал ему так, пытаясь описать задачи антропологии, когда хотел привлечь его в качестве информатора.

Дон Хуан усмехнулся, явно осознавая свой контроль над ситуацией.

— Я охотник, — сказал он, как бы читая мои мысли. — Я очень мало оставляю случаю. Может быть, мне следует объяснить тебе, что я учился быть охотником. Я не всегда жил так, как живу сейчас. В одной из точек своей жизни я должен был измениться. Теперь я указываю тебе направление. Я веду тебя. Я знаю, что я говорю. Кто-то научил меня всему этому, я не выдумал это сам.

— Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?

— Скажем, что некто научил меня охотится так, как я теперь хочу научить тебя, — сказал он и быстро переменил тему: — Я думаю, что охота была одним из величайших действий, которые мог выполнить человек. Все охотники были могущественными людьми, этого требовала жизнь.

Меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он о времени, предшествующем Завоеванию? Я начал прощупывать его.

— Когда было то время, о котором ты говоришь?

— Давным-давно.

— Что означает «давным-давно»?

— Это означает давным-давно или, может быть, сейчас, сегодня. Это не имеет значения. Люди знали, что охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый это знает. Но есть достаточное количество людей, которые это знают. Я это знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в виду?

— Это индейцы яки думают так об охотниках? Вот что я хочу узнать.

— Не обязательно.

— А индейцы пима?

— Не все они, но некоторые.

Я назвал различные соседние племена. Я хотел подвести его к заявлению, что охота была поверьем и практикой некой особой группы людей. Но он избегал прямого ответа, поэтому я переменил тему.

— Зачем ты все это делаешь для меня, дон Хуан? — спросил я.

Он снял свою шляпу и с притворным замешательством почесал виски.

— Я делаю для тебя жест, — сказал он мягко. — Другие люди делали для тебя похожий жест; когда-нибудь ты сам сделаешь похожий жест для других. Можно сказать, что сейчас моя очередь. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником, достойным самоуважения, я должен изменить свой образ жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня были веские причины чувствовать себя обделенным. Я индеец, а с индейцами обращаются как с собаками. Я ничего не мог сделать, чтобы исправить такое положение. Поэтому все, что мне оставалось, это моя печаль. Но затем моя удача освободила меня и некто научил меня охотиться. И я понял, что то, как я жил, не стоило того, чтобы жить… Поэтому я изменился.

— Но я доволен своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен менять ее?

Он начал мурлыкать мексиканскую песню. Его голова покачивалась, следуя ее ритму.

— Как ты думаешь, мы с тобой равны? — спросил он резким голосом.

Его вопрос застал меня врасплох. Я ощутил странное гудение в ушах, как если бы он прокричал свои слова, чего на самом деле не было. Однако его голос произвел металлический звук, который отозвался у меня в ушах.

Я поковырял мизинцем в левом ухе. Мои уши все время чесались, и у меня развивалась нервная привычка потирать их изнутри мизинцами. Это движение скорее походило на дрожь руки целиком.

Дон Хуан следил за моими движениями с явной заинтересованностью.

— Ну… Равны мы?

— Конечно, мы равны, — сказал я.

В действительности я оказывал снисхождение. Я чувствовал к нему очень большое тепло, несмотря на то что временами я просто не знал, что с ним делать. И все же я держал в уголке своего сознания — хотя никогда и не сказал бы этого вслух — веру, что я, студент университета, человек цивилизованного западного мира, выше, чем индеец.

— Нет, — сказал он спокойно, — мы не равны.

— Но почему же, мы действительно равны, — запротестовал я.

— Нет, — сказал он тихим голосом, — мы не равны. Я охотник и воин, а ты паразит.

У меня отвисла челюсть. Я не мог поверить в то, что дон Хуан действительно сказал это. Я уронил записную книжку и оглушенно уставился на него, а затем, конечно, я пришел в ярость.

Он взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я отвел взгляд, и он начал говорить. Он четко произносил слова; они текли гладко и стремительно. Он сказал, что я паразитирую на других. Он сказал, что я сражаюсь не в своих собственных битвах, а в битвах каких-то неизвестных людей, что я не хочу приобретать знания о растениях, об охоте или о чем-либо еще и что его мир точных поступков, чувств и решений бесконечно более эффективен, чем тот разболтанный идиотизм, который я называю «моей жизнью».

После того как он замолчал, я был нем. Он говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился больше.

Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог ни о чем думать, не мог сказать ничего подходящего. Я ждал, что он нарушит тишину. Проходили часы. Дон Хуан постепенно становился неподвижным. Его тело приобретало странную, почти пугающую окаменелость. Его силуэт становился трудноразличимым по мере того, как темнело. И наконец, когда стало совсем темно, он слился с чернотой камней. Его неподвижность была такой полной, что казалось, он больше не существует. Была уже полночь, когда я наконец понял, что он может, если ему это нужно, навсегда остаться неподвижным здесь, в этой глуши, в этих скалах. Его мир точных поступков, чувств, решений был действительно выше моего.

Я тихо коснулся его руки, и у меня полились слезы.

7. Быть недоступным

Четверг, 29 июня 1961 года

Как уже почти целую неделю, дон Хуан опять весь день удивлял меня своими знаниями особенностей поведения дичи. Сначала он объяснил и продемонстрировал серию охотничьих тактик, основанных на том, что он называл «поворотами куропаток». Я настолько ушел в его объяснения, что пролетел целый день, а я не заметил бега времени.

Я даже забыл об обеде. Дон Хуан сделал шутливое замечание, что для меня совершенно необычно пропустить еду.

К концу дня он поймал пять куропаток в крайне хитроумную ловушку, которую он научил меня собирать.

— Двух нам хватит, — сказал он и отпустил трех. Затем он научил меня, как жарить куропаток. Я хотел нарезать веток и сделать жаровню, как делал мой дед, — выложенную зелеными ветками и обмазанную глиной. Но дон Хуан сказал, что нет никакой нужды калечить кустарник, раз уж мы убили куропаток.

Окончив есть, мы лениво пошли в сторону скалистой местности. Мы уселись на песчаник на склоне холма, и я в шутку сказал, что, если бы он поручил мне делать все это, я зажарил бы все пять куропаток и мое жаркое было бы намного вкуснее.

— Без сомнения, — сказал он. — Но если бы ты это сделал, то мы, быть может, никогда не смогли бы уйти оттуда подобру-поздорову.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Что бы нам помешало?

— Кусты, куропатки, все вокруг вмешалось бы.

— Я никогда не знаю, когда ты говоришь серьезно, — сказал я.

Он сделал знак притворного нетерпения и чмокнул губами.

— У тебя ошибочное мнение насчет того, что значит говорить серьезно. Я много смеюсь, потому что люблю смеяться. И, однако, все, что я говорю, смертельно серьезно, даже если ты этого не понимаешь. Почему ты уверен, что мир только такой, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так говорить?

— Но нет никаких доказательств, что мир другой. Темнело. Я думал, не пора ли поворачивать к дому. Но он, казалось, не торопился, и я благодушествовал.

Ветер был холодным. Внезапно он вскочил и сказал, что нам следует забраться на вершину холма и встать на участке, где не растут кусты.

— Не бойся, — сказал он, — я твой друг и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

— Что ты имеешь в виду? — встревоженно спросил я. У дона Хуана было крайне неприятное свойство перемещать меня из спокойного благодушия в испуг.

— Мир очень необычен в это время дня, — сказал он. — Вот что я имею в виду. Что бы ты ни увидел, не пугайся.

— Что я увижу?

— Я еще не знаю, — сказал он, глядя вдаль в сторону юга.

Он был спокоен. Я тоже смотрел в ту же сторону. Внезапно он оживился и указал левой рукой в сторону темного кустарника.

— Вот оно, — сказал он, как если бы внезапно появилось что-то, чего он ждал.

— Что там?

— Вот оно, — повторил он. — Смотри! Смотри! Я не видел ничего, кроме кустов.

— Теперь оно здесь, — сказал он напряженным голосом. — Оно здесь.

В этот момент меня ударил неожиданный порыв ветра, и у меня начало жечь глаза. Я смотрел в ту сторону, о которой он говорил. Там не было абсолютно ничего необычного.

— Я ничего не вижу.

— Ты только что ощутил это. Прямо сейчас. Оно попало в твои глаза и помешало тебе видеть.

— О чем ты говоришь?

— Я намеренно привел тебя на вершину холма, — сказал он. — Мы здесь очень заметны, и нечто приближается к нам.

— Что? Ветер?

— Не просто ветер, — сказал он резко. — Тебе это может казаться ветром, потому что кроме ветра ты ничего не знаешь.

Я напрягал глаза, глядя в кусты. Дон Хуан стоял молча рядом со мной, а затем пошел в чапараль и начал ломать большие ветки с кустов вокруг. Он собрал восемь веток и связал их в охапку. Он велел мне сделать то же самое и извиниться перед растениями за то, что я их калечу.

Когда у нас оказалось две охапки, он велел мне взбежать с ними на вершину холма и лечь на спину между двумя большими камнями. С огромной скоростью он расположил ветки моей охапки так, чтобы они покрыли мое тело. Затем он покрыл таким же образом самого себя и прошептал сквозь листья, что я должен следить, как так называемый ветер перестанет дуть после того, как мы станем незаметны.

Через некоторое время, к моему крайнему изумлению, ветер действительно перестал дуть, как и предсказал дон Хуан. Это произошло так постепенно, что я пропустил бы момент перемены, если бы сознательно не ожидал его. Сначала ветер свистел сквозь листья над моим лицом, а затем постепенно все вокруг нас стихло.

Я прошептал дону Хуану, что ветер перестал дуть, и он прошептал в ответ, что я не должен делать никаких резких движений, потому что то, что я называю ветром, на самом деле не ветер, а нечто такое, что имеет свою волю и может распознать нас.

От нервозности я засмеялся.

Приглушенным голосом дон Хуан обратил мое внимание на тишину вокруг нас и прошептал, что он собирается встать и что я должен следовать за ним, осторожно сдвинув ветви влево от себя.

Мы поднялись одновременно. Дон Хуан некоторое время смотрел вдаль в сторону юга, а затем резко повернулся лицом на запад.

— Ищейка, настоящая ищейка, — пробормотал он, указывая с сторону юго-запада, и подтолкнул меня. — Смотри, смотри!

Я посмотрел со всем вниманием, на какое был способен. Я хотел увидеть то, о чем он говорил, но не видел совершенно ничего. Там были только кусты, которые шелестели от мягкого ветра.

— Оно здесь, — сказал дон Хуан.

В этот момент я почувствовал удар ветра прямо в лицо. Казалось, ветер действительно начал дуть после того, как мы встали. Я не мог в это поверить. Должно же было быть какое-то логическое объяснение этому.

Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал, чтобы я не утруждал свои мозги, пытаясь подвести под это разумную причину.

— Давай соберем еще веток, — сказал он. — Я теперь не могу делать это с маленькими растениями, но мы должны остановить тебя.

Он поднял ветки, которые мы использовали для того, чтобы укрываться, и навалил на них камней и земли. Затем, повторив все то, что мы делали раньше, каждый из нас наломал по восемь веток. Тем временем ветер продолжал непрерывно дуть. Я чувствовал, как он топорщит волосы у меня на висках. Дон Хуан прошептал, что после того, как он меня накроет, я не должен производить ни малейшего звука или движения. Он очень быстро разложил ветви поверх моего тела, а затем лег и накрылся сам.

В таком положении мы оставались минут двадцать, и за это время произошло нечто совершенно необычное: ветер опять изменился с резкого и порывистого до едва заметной вибрации.

Я задерживал дыхание, ожидая сигнала дона Хуана. В определенный момент он осторожно снял с себя ветки. Я сделал то же самое, и мы встали. Вершина холма была совершенно спокойна. Лишь едва заметно колыхались листья в чапарале вокруг.

Глаза дона Хуана пристально смотрели на кусты, находящиеся к югу от нас.

— Снова оно там! — воскликнул он громким голосом.

Я невольно подпрыгнул, чуть не потеряв равновесия, а он громким голосом велел мне смотреть.

— Что я должен увидеть? — спросил я в отчаянии.

Он сказал, что этот ветер или что бы там ни было похож на облако или смерч, который находится на некотором расстоянии над кустами, прокладывая себе путь на вершину холма, где мы стоим.

Я увидел в отдалении колыхание кустов.

— Вон он идет, — сказал дон Хуан мне в ухо, — смотри, как он ищет нас.

Как раз в это время сильный и устойчивый порыв ветра ударил мне в лицо, как он ударял меня раньше. На этот раз, однако, моя реакция была другой. Я был перепуган. Я не видел того, о чем говорит дон Хуан, но видел весьма загадочную волну, колыхавшую кусты. Я не хотел поддаваться своему страху и намеренно придумывал всякого рода подходящие объяснения. Я говорил себе, что здесь должны быть постоянные воздушные течения и дон Хуан, в совершенстве изучивший всю эту местность, не только знал о них, но и был способен рассчитать их появление. Все, что ему оставалось делать, — это лечь и ждать, пока ветер стихнет. А как только он вставал, ему оставалось ждать появления ветра.

Голос дона Хуана прервал мои умственные построения. Он говорил мне, что время уходить. Я упрямился и хотел убедиться, что ветер стихнет.

— Я ничего не видел, дон Хуан, — сказал я.

— И все же ты заметил что-то необычайное.

— Может быть, ты еще раз расскажешь, что я должен заметить?

— Я уже рассказал тебе, — сказал он. — Нечто такое, что прячется в ветвях и выглядит как смерч, облако, туман, лицо, которое все время вращается.

Дон Хуан сделал жест, изображающий горизонтальные и вертикальные движения.

— Оно движется в определенном направлении, — продолжал он. — Оно или перекатывается, или вращается. Охотник должен все это знать для того, чтобы двигаться правильно.

Я хотел посмеяться над ним, но он так усердно отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Секунду он глядел на меня, и я отвел глаза.

— Верить в то, что мир вокруг нас только такой, как ты думаешь, глупо, — сказал он. — Мир — это загадочное место, особенно в сумерках.

Он кивнул в сторону ветра.

— Это может следовать за нами, — сказал он. — Оно может измотать нас или даже убить.

— Этот ветер?

— В это время дня, в сумерках, нет ветра. В это время есть только сила.

Мы сидели на вершине холма в течение часа. Все это время ветер дул сильно и непрерывно.

Пятница, 30 июня 1961 года

Во второй половине дня мы с доном Хуаном вышли во двор перед дверью его дома. Я сел на свое «пятно» и начал работать над записками. Он лег на спину, сложив руки на животе. Мы оставались дома в течение всего дня из-за «ветра». Дон Хуан объяснил, что мы побеспокоили «ветер» намеренно и что лучше не валять с ним дурака. Мне даже пришлось спать под ветками.

Внезапный порыв ветра заставил дона Хуана подняться на ноги одним невероятно быстрым прыжком.

— Проклятие, — сказал он. — Ветер ищет тебя.

— На это я не куплюсь, дон Хуан, — сказал я, смеясь.

Я не был упрям. Просто я считал невозможным согласиться с тем, что ветер имеет свою собственную волю и ищет меня или что он заметил нас и бросился на вершину холма. Я сказал, что идея «ветра, имеющего свою волю», принадлежит довольно упрощенному миру.

— Что же такое ветер? — спросил он вызывающим тоном.

Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного воздуха создают различные давления и давление заставляет массы воздуха двигаться вертикально и горизонтально. У меня заняло довольно много времени объяснение всех деталей основ метеорологии.

— Ты считаешь, что все, чем объясняется ветер, это горячий и холодный воздух? — спросил он тоном замешательства.

— Боюсь, что так, — сказал я, — наслаждаясь своим триумфом.

Дон Хуан казался оглушенным. Но затем он взглянул на меня и громко захохотал.

— Твои мнения всегда окончательные мнения, — сказал он с оттенком сарказма. — Они всегда последнее слово, разве не так? Но для охотника твои мнения полная чушь. Нет никакой разницы, будет ли давление одно, два или десять; если ты станешь жить здесь или среди дикой природы, ты узнаешь, что во время сумерек ветер становится силой. Охотник, который стоит своей соли, знает это и действует соответственно.

— Как он действует?

— Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.

— Как?

— Когда ему удобно, охотник прячется от силы, накрыв себя и оставаясь неподвижным, пока сумерки не минуют и сила не окутает его своей защитой.

Дон Хуан обвел что-то невидимое руками.

— Ее защита похожа на…

Он сделал паузу, подыскивая слово, и я предложил «кокон».

— Правильно, защита силы окутывает, как кокон. Охотник может оставаться на открытом месте, и никакая пума, никакой койот или слизняк не смогут потревожить его. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать его, и, если охотник останется неподвижным, лев уйдет. Могу тебе это гарантировать. Если охотник, наоборот, хочет быть замеченным, то все, что он должен сделать, это встать на вершине холма в сумерках, и сила будет гоняться за ним и искать всю ночь. Поэтому, если охотник хочет всю ночь путешествовать или оставаться бодрствующим, он должен сделать себя доступным ветру. В этом секрет великих охотников. Быть доступным или недоступным на нужном повороте дороги.

Я ощутил легкое замешательство и попросил его повторить. Дон Хуан терпеливо объяснил, что он использовал сумерки и ветер, чтобы указать на исключительную важность переходов от того, чтобы прятаться, к тому, чтобы показывать себя.

— Ты должен сознательно становиться доступным и недоступным, — сказал он. — Сейчас ты безрассудно доступен во всякое время.

Я стал возражать. У меня было чувство, что моя жизнь становится все более и более секретной. Он сказал, что я не понял того, о чем он говорит, и быть недоступным не означает прятаться или быть скрытным, а означает быть недостижимым.

— Давай я скажу это по-другому, — продолжал он терпеливо. — Нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если каждый знает, что ты прячешься. Твои нынешние проблемы происходят из этого. Когда ты прячешься, всякий знает, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, ты доступен кому угодно и любой может ткнуть в тебя.

Я начал чувствовать какую-то угрозу и поспешил защитить себя.

— Не объясняйся, — сухо сказал дон Хуан. — В этом нет нужды. Мы — дураки, все мы, и ты не можешь быть другим. Когда-то я точно так же делал себя доступным вновь и вновь, пока от меня не осталось ничего, кроме плача. И все это я делал точно так же, как ты.

Дон Хуан смерил меня взглядом и громко вздохнул.

— Правда, я был моложе, — продолжал он. — Но однажды с меня оказались довольно, и я переменился. Скажем, что, когда я становился охотником, я однажды узнал секрет того, как быть доступным и недоступным.

Я сказал ему, что все, что он говорит, проходит мимо меня. Я действительно не могу понять, что он хочет сказать, говоря «быть доступным». Он использовал испанские идиоматические выражения «ponerse al alcance» и «ропегзе en el medio del camino» — «оказаться в пределах досягаемости» и «оказаться на середине дороги».

— Ты должен убраться оттуда, — сказал он. — Ты должен уйти с середины шоссе, по которому идут машины. Ты весь там, поэтому нет смысла прятаться. Ты весь там, поэтому ты будешь только воображать, что спрятался. Находиться на середине дороги означает, что каждый прохожий наблюдает за тем, как ты приходишь и уходишь.

Его метафора была интересной, но в то же время и расплывчатой.

— Ты говоришь загадками, — сказал я.

Он секунду пристально смотрел на меня, а затем стал мурлыкать мелодию. Я выпрямился и насторожился. Я уже знал, что, когда дон Хуан напевает мексиканскую песню, он собирается чем-нибудь оглушить меня.

— Эй, — сказал он, с улыбкой уставясь на меня. — Что стало с твоей подружкой, блондинкой? С той девушкой, которая тебе нравилась по-настоящему?

Должно быть, я посмотрел на него как идиот. Он с наслаждением рассмеялся. Я не знал, что сказать.

— Ты рассказывал мне о ней, — сказал он ободряюще. Но я не помнил, чтобы я рассказывал ему о ком-либо, тем более о блондинке.

— Никогда ничего подобного я тебе не говорил, — сказал я.

— Ну, конечно, говорил, — сказал он, как бы отказываясь от спора.

Я хотел возразить, но он остановил меня, сказав, что не имеет значения, откуда он о ней узнал, и что важным является то, что она мне нравилась.

Я ощутил волну враждебности по отношению к нему из-за того, что он лез мне в душу.

— Не упрямься, — сказал дон Хуан сухо. — Сейчас ты должен отсечь свое чувство важности. У тебя когда-то была женщина, очень дорогая тебе женщина, и однажды ты ее потерял.

Я стал раздумывать, когда я рассказывал о ней дону Хуану, и пришел к выводу, что такого не было. Однако это было вполне возможным: каждый раз, когда он ехал со мной в машине, мы безостановочно разговаривали. Я не помнил всего, о чем мы с ним говорили, потому что не мог записывать, ведя машину. Подумав об этом, я почувствовал себя спокойнее. Я сказал ему, что он прав. В моей жизни действительно была очень важная блондинка.

— Почему она не с тобой? — спросил он.

— Она ушла.

— Почему?

— Было много причин.

— Было не так уж много причин. Была только одна. Ты сделал себя слишком доступным.

Я очень хотел узнать, что он имеет в виду. Он опять поймал меня. Он, похоже, понимал эффект своих слов и наморщил губы, скрывая насмешливую улыбку.

— Все знали о вас двоих, — сказал он с непоколебимой убежденностью.

— Это было неправильно?

— Это было смертельно неправильно. Она была прекрасным человеком.

Я испытал искреннюю неприязнь к его гаданию в потемках и особенно к той уверенности, с которой он делал свои заявления: они звучали так, словно он был свидетелем всего, о чем говорил.

— Но это правда, — сказал он с обезоруживающей искренностью. — Я видел все это. Она была прекрасным человеком.

Я знал, что спорить бессмысленно, но был зол на него за то, что он коснулся моего больного места. Я сказал, что девушка, о которой мы говорим, вовсе не была таким уж прекрасным человеком и, по моему мнению, она была скорее слабой.

— Как и ты, — сказал он спокойно. — Но это неважно. Важно, что ты ее всюду искал; это делает ее особым человеком в твоем мире. А об особых людях мы должны говорить только хорошо.

Я был растерян. Сильная грусть стала охватывать меня.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я. — Ты всегда добиваешься успеха, стараясь опечалить меня. Зачем?

— Теперь ты потакаешь себе, ударяясь в сентиментальность, — сказал он обвиняющим тоном.

— В чем цель всего этого, дон Хуан?

— Быть недостижимым, вот в чем цель. Я вызвал в тебе воспоминания об этом человеке, чтобы прямо показать тебе то, чего я не мог показать с помощью ветра. Ты потерял ее потому, что был достижим. Ты всегда был достижим для нее, и твоя жизнь была рутиной.

— Нет, ты не прав. Моя жизнь никогда не была рутиной.

— Она была и остается рутиной, — сказал он убежденно. — Это необычная рутина, поэтому тебе кажется, что это не рутина, но уверяю тебя, что это она.

Я хотел погрузиться в печальные мысли, но его глаза беспокоили меня. Они словно толкали меня все время вперед.

— Искусство охотника состоит в том, чтобы быть недостижимым. В случае с блондинкой это значит, что ты должен был стать охотником и встречать ее осторожно, не так, как ты это делал. Ты оставался с ней день за днем, пока единственным оставшимся чувством не стала скука. Верно?

Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа и не требуется. Он был прав.

— Быть недостижимым означает, что ты касаешься мира вокруг себя с осторожностью. Ты не съедаешь пять куропаток, ты съедаешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы сделать жаровню. Ты не подставляешь себя силе ветра, если это не является необходимым. Ты не используешь людей и не давишь на них до тех пор, пока они не сплющатся в ничто, особенно те люди, которых ты любишь.

— Я никогда никого не использовал, — сказал я искренне.

Но дон Хуан утверждал, что я делал это и поэтому могу теперь тупо утверждать, что я устал от людей и они мне надоели.

— Быть недоступным означает, что ты намеренно избегаешь того, чтобы утомлять себя и других, — продолжал он. — Это означает, что ты не голоден и не в отчаянии, как тот несчастный выродок, который чувствует, что больше никогда не будет есть, и поэтому пожирает всю пищу, которую только может, все пять куропаток.

Дон Хуан определенно бил ниже пояса. Я засмеялся, и это, казалось, доставило ему удовольствие. Он слегка коснулся моей спины.

— Охотник знает, что он заманит дичь в свои ловушки еще и еще, поэтому он не тревожится. Тревожиться означает становиться достижимым, безрассудно достижимым. Когда ты тревожишься, ты в отчаянии цепляешься за что-нибудь. А как только ты за что-нибудь уцепишься, ты уже на пути к тому, чтобы истощить себя и того или то, за что ты цепляешься.

Я сказал ему, что в моей повседневной жизни совершенно невозможно быть недостижимым. Я доказывал, что для того, чтобы заниматься делами, я должен находиться в пределах досягаемости любого, у кого есть ко мне дело.

— Я уже говорил тебе, что быть недостижимым не означает прятаться или быть скрытным, — сказал он спокойно. — Точно так же это не означает, что ты не можешь иметь дела с людьми. Охотник пользуется своим миром бережно и с нежностью, будь это мир вещей, растений, животных, людей или силы. Охотник интимно обращается со своим миром, и все же он недостижим для этого самого мира.

— Это противоречие, — сказал я. — Он не может быть недостижим, если он там, в этом мире, час за часом, день за днем.

— Ты не понял, — терпеливо сказал дон Хуан. — Он недостижим потому, что он не выжимает свой мир до бесформенности. Он касается его слегка, остается там столько, сколько ему нужно, и затем быстро уходит, не оставляя следов.

8. Разрушение распорядка жизни

Воскресенье, 16 июля 1961 года

Все утро мы провели, наблюдая за грызунами, которые были похожи на жирных белок. Дон Хуан называл их водяными крысами. Он отметил, что они очень быстро убегают от опасности. Но после того как они спасутся от хищника, они имеют ужасную привычку останавливаться или даже забираться на камень, вставать на задние лапы, осматриваться и начинать чиститься.

— У них очень хорошие глаза, — сказал дон Хуан. — Ты должен двигаться только тогда, когда они бегут, поэтому ты должен научиться предугадывать, когда и где они остановятся, так чтобы ты мог остановиться в то же время.

Я погрузился в наблюдение за ними и провел целый день как охотник, выследив большое их число. Под конец я научился почти безошибочно предсказывать их действия.

Затем дон Хуан показал, как делать для них ловушки. Он объяснил, что охотник некоторое время должен следить, как они едят и где гнездятся, чтобы определить, где расположить ловушки. Затем ночью он должен расставить их, и все, что ему останется сделать на следующий день, это вспугнуть животных, чтобы они помчались в его ловчие приспособления.

Мы набрали веток и приступили к изготовлению охотничьих приспособлений. Я уже закончил свою ловушку и возбужденно думал над тем, будет ли она работать, когда дон Хуан внезапно остановился и взглянул на свое левое запястье, как если бы смотрел на часы, которых у него никогда не было. Он сказал, что, согласно его хронометру, уже время обеда. Я держал длинную ветку, которую старался согнуть в кольцо. Автоматически я положил ее рядом с остальными охотничьими принадлежностями.

Дон Хуан с любопытством взглянул на меня. Затем он издал завывающий звук фабричной сирены, зовущей на обед. Я засмеялся. Звук сирены был совершенным. Я подошел к нему и заметил, что он смотрит на меня. Он покачал головой с боку на бок.

— Будь я проклят, — сказал он.

— Что такое? — спросил я.

Он опять издал долгий воющий звук фабричной сирены.

— Обед кончился, — сказал он. — Иди работать.

На секунду я почувствовал смущение. Но затем я подумал, что он шутит, — наверно, потому, что у нас нечего есть. Я так увлекся грызунами, что позабыл, что у нас нет никакой провизии. Я снова поднял палку и попытался согнуть ее. Через секунду дон Хуан опять включил свою сирену.

— Время идти домой, — сказал он.

Он посмотрел на свои воображаемые часы, затем взглянул на меня и подмигнул.

— Пять часов, — сказал он тоном человека, выдающего секрет. Я подумал, что ему внезапно надоела охота и он решил оставить ее. Я просто положил все на землю и начал собираться. Я не смотрел на него. Я считал, что он тоже собирает свои вещи. Когда я был готов, я увидел, что он сидит, скрестив ноги, в нескольких метрах от меня.

— Я готов, — сказал я. — Мы можем идти хоть сейчас. Он встал и забрался на скалу. Он стоял в полутора-двух метрах над землей и глядел на меня. Приложив руки ко рту, он издал очень длинный пронзительный звук, похожий на усиленную фабричную сирену. Он повернулся вокруг своей оси, издавая воющий звук.

— Что ты делаешь, дон Хуан? — спросил я.

Он сказал, что дает сигнал всему миру идти домой. Я был совершенно ошеломлен. Я не мог понять, шутит он или у него просто съехала крыша. Я внимательно следил за ним и пытался связать то, что он делает, с чем-нибудь из сказанного им раньше. Мы почти не говорили все это утро, и я не мог вспомнить ничего важного.

Дон Хуан все еще стоял на скале. Он взглянул на меня, улыбнулся и опять подмигнул. Внезапно я встревожился. Дон Хуан приложил руки ко рту и издал еще один сиреноподобный звук.

Он сказал, что уже восемь часов утра и мне нужно опять собирать свое приспособление, потому что впереди у нас целый день.

К этому времени я был в полном замешательстве. За какие-то минуты мой страх вырос до непреодолимого желания удрать прочь со сцены. Я думал, что дон Хуан сошел с ума. Я уже готов был бежать, когда он соскользнул с камня и подошел ко мне, улыбаясь.

— Ты думаешь, что я сошел с ума, да? — спросил он.

Я сказал ему, что он испугал меня до смерти своим неожиданным поведением.

Он сказал, что мы квиты. Я не понял, что он имеет в виду. Я был глубоко потрясен полным безумием его поступков. Он объяснил, что намеренно старался испугать меня тяжестью своего непредсказуемого поведения, потому что он сам готов лезть на стену из-за тяжести моего предсказуемого поведения. Он сказал, что мой распорядок так же безумен, как его сирена.

Я был шокирован и стал утверждать, что на самом деле я не имею распорядка. Я сказал, что считаю свою жизнь сплошной кашей из-за отсутствия здорового распорядка.

Дон Хуан рассмеялся и сделал мне знак сесть рядом с ним. Вся ситуация таинственным образом переменилась. Мой страх испарился, как только он начал говорить.

— Что у меня за распорядок? — спросил я.

— Все, что ты делаешь, это распорядок.

— Но разве не все мы такие же?

— Не все. Я ничего не делаю из-за распорядка.

— Чем все это вызвано, дон Хуан? Что я такого сделал или сказал, чтобы заставить тебя так себя вести?

— Ты беспокоился об обеде.

— Но я ничего не говорил тебе. Откуда ты знаешь, что я беспокоился об обеде?

— Ты беспокоишься о еде каждый день примерно около полудня, около шести вечера и около восьми утра, — сказал он со зловещей ухмылкой. — В это время ты беспокоишься о еде, даже если ты не голоден. Все, что мне нужно было сделать, чтобы показать твой подчиняющийся распорядку дух, это прогудеть сиреной. Твой дух выдрессирован работать по сигналу.

Он вопросительно посмотрел на меня. Я ничего не мог сказать в свою защиту.

— Теперь ты собираешься превратить охоту в распорядок, — сказал он. — Ты уже внес в охоту свои привычки. Ты говоришь в определенное время, ешь в определенное время и засыпаешь в определенное время.

Мне нечего было возразить. То, что дон Хуан сказал о моей привычке есть, было характерной чертой, свойственной всему в моей жизни. И все же я остро ощущал, что моя жизнь менее упорядочена, чем у большинства моих друзей и знакомых.

— Ты теперь много знаешь об охоте, — продолжал дон Хуан. — Тебе легко будет понять, что хороший охотник превыше всего знает одну вещь — он знает распорядок своей жертвы. Это делает его хорошим охотником. Именно это. Если ты вспомнишь, в какой последовательности я обучал тебя охоте, ты, может быть, поймешь, что я имею в виду. Сначала я научил тебя, как делать и настраивать ловушки. Затем я научил тебя распорядку дичи, за которой ты охотишься, а потом мы испытали ловушки на ее распорядок. Все это внешние формы охоты. Теперь я хочу обучить тебя последней, намного более трудной части. Возможно, пройдут годы, прежде чем ты сможешь сказать, что понял ее и что ты охотник.

Дон Хуан помолчал, как бы давая время. Он снял шляпу и изобразил, как причесываются грызуны, за которыми мы наблюдали. Это показалось мне очень забавным. Его круглая голова делала его похожим на одного из этих грызунов.

— Быть охотником не означает просто ловить дичь, — продолжал он. — Охотник, который стоит своей соли, ловит дичь не потому, что ставит ловушки или знает распорядок своей жертвы, а потому, что сам не имеет распорядка. В этом его преимущество. Он совсем не таков, как те животные, за которыми он охотится, закабаленные прочным распорядком и предсказуемыми поворотами. Он свободен, текуч, непредсказуем.

То, что говорил дон Хуан, казалось мне произвольной и иррациональной идеализацией. Я не мог себе представить жизнь без распорядка. Я хотел быть с ним честным, а не просто соглашаться или не соглашаться. Я чувствовал, что того, что он имеет в виду, невозможно достичь ни мне, ни кому-либо другому.

— Мне нет дела до того, что ты чувствуешь. Для того чтобы стать охотником, ты должен разрушить распорядок своей жизни. Ты добился хороших успехов в охоте. Ты учился быстро и теперь можешь видеть, что ты, как и твоя жертва, легко предсказуем.

Я попросил его быть точнее и дать конкретные примеры.

— Я говорю об охоте, — сказал он спокойно. — Поэтому я говорю о том, что делают животные, о том, где они едят; о месте, манере и времени их сна; о том, где они гнездятся и как они ходят. Именно этот распорядок я указываю тебе, чтобы ты осознал его в себе самом. Ты наблюдал повадки животных в пустыне. Они едят и пьют в определенных местах. Они гнездятся особым способом. Хороший охотник может предвидеть или восстановить практически все, что Они делают. Как я уже говорил тебе, на мой взгляд, ты ведешь себя так же, как твоя добыча. Однажды в моей жизни некто объяснил то же самое мне, поэтому ты не одинок. Все мы ведем себя так же, как та дичь, за которой мы гонимся. Это, разумеется, делает нас добычей чего-то или кого-то еще. Поэтому цель охотника, который знает все это, состоит в том, чтобы самому перестать быть дичью. Понимаешь, что я имею в виду?

Я опять выразил мнение, что это неосуществимо.

— Это требует времени, — сказал дон Хуан. — Ты можешь начать с того, чтобы не обедать каждый день в двенадцать часов.

Он взглянул на меня и доброжелательно улыбнулся. Выражение его лица было очень забавным и рассмешило меня.

— Есть, правда, некоторые животные, которых невозможно выследить, — продолжал он. — Есть определенные типы оленей, которых счастливый охотник может встретить однажды в жизни благодаря простому везению.

Дон Хуан сделал драматическую паузу и внимательно посмотрел на меня. Казалось, он ждал вопросов, но у меня их не было.

— Как ты думаешь, что делает их такими необычными и почему их так трудно найти? — спросил он.

Не зная, что сказать, я пожал плечами.

— У них нет распорядка, — сказал он торжественно. — Вот что делает их волшебными.

— Олень должен спать ночью, — сказал я. — Разве это не распорядок?

— Конечно, если олень спит каждую ночь в определенное время и в определенном месте. Но эти волшебные существа так себя не ведут. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь проверить это сам. Может быть, твоей судьбой станет охотиться за одним из них до конца жизни.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты любишь охотиться. Может быть, когда-нибудь, где-нибудь в мире твой путь пересечется с путем волшебного существа, и ты сможешь погнаться за ним. Волшебное существо — это нечто такое, на что стоит посмотреть. Мне повезло, и я встретил одно из них. Мы столкнулись после того, как я узнал и на практике освоил очень многое из относящегося к охоте. Однажды я находился в густом лесу в горах центральной Мексики. Внезапно я услышал приятный свист. Он был незнаком мне; никогда за все годы жизни в диких местах я не слышал такого звука. Я не мог определить, откуда он исходит. Казалось, он долетал сразу из нескольких мест. Я подумал, что я окружен стаей неизвестных животных. Я опять услышал этот захватывающий свист. Казалось, он доносится сразу со всех сторон. Я понял, что это моя удача. Я знал, что это волшебное существо, олень. Я также знал, что волшебному оленю известен распорядок обычных людей и распорядок охотников. Очень легко рассчитать, что станет делать обычный человек в такой ситуации. Прежде всего его страх немедленно превратит его в жертву. Как только он станет жертвой, у него останутся два пути действия. Или он убежит, или останется на месте. Если он не вооружен, то он скорее всего побежит на открытое место, спасая свою жизнь. Если он вооружен, то он приготовит свое оружие, а затем или застынет на месте, или ляжет на землю. С другой стороны, охотник, крадущийся по диким местам, никогда никуда не пойдет, не наметив себе точек укрытия. Поэтому он немедленно укроется. Он может бросить свое пончо на землю или повесить его на сук, чтобы отвлечь внимание, а затем он спрячется и будет ждать, пока дичь не сделает следующий шаг. Но в присутствии волшебного оленя я не стал вести себя ни как первый, ни как второй. Я быстро встал на голову и начал тихо выть; я плакал и всхлипывал так долго, что почти потерял сознание. Внезапно я ощутил слабое дуновение. Кто-то обнюхивал волосы у меня над правым ухом. Я попытался повернуть голову и посмотреть, что это такое, но упал, а когда сел, увидел сверкающее существо, уставившееся на меня. Олень смотрел на меня, и я сказал ему, что не причиню ему вреда. И олень заговорил со мной.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Я невольно улыбнулся. Говорящий олень казался мне, мягко говоря, невероятным.

— Он заговорил со мной, — сказал дон Хуан с ухмылкой.

— Олень заговорил?

— Заговорил.

Дон Хуан встал и поднял свою связку охотничьих принадлежностей.

— Он что, действительно заговорил? — спросил я в замешательстве.

Дон Хуан расхохотался.

— Что он сказал? — спросил я наполовину жестом.

Я думал, что он дурачит меня. Дон Хуан секунду молчал, как бы пытаясь вспомнить, затем его глаза засверкали, и он сообщил, что сказал олень.

— Волшебный олень сказал: «Здорово, приятель!» — продолжал дон Хуан. — И я ответил: «Здорово!» Затем он спросил меня: «Чего ты плачешь?» И я сказал: «Потому что мне грустно». Тогда волшебное существо наклонилось к моему уху и сказало так ясно, как я говорю сейчас: «Не грусти».

Дон Хуан посмотрел на меня. В его глазах был совершенно предательский блеск. Он начал громко хохотать. Я сказал, что его диалог с оленем был несколько туповат.

— А чего ты хочешь? — спросил он, все еще смеясь. — Ведь я индеец.

Его чувство юмора было настолько неземным, что я ничего не мог сделать, кроме как рассмеяться вместе с ним.

— Ты не веришь, что волшебный олень разговаривает, да?

— Извини, но я не могу поверить, что подобное происходит.

— Я не виню тебя, — сказал он ободряюще. — Это одна из самых заковыристых вещей.

9. Последняя битва на Земле

Понедельник, 24 июля 1961 года

Около полудня, после того как мы несколько часов бродили в пустыне, дон Хуан выбрал в тени место для отдыха.

Как только мы уселись, он начал говорить. Он сказал, что я уже многое узнал об охоте, но еще не изменился настолько, насколько он хотел.

— Недостаточно знать, как делать и ставить ловушки, — сказал он. — Охотник должен жить как охотник, чтобы извлекать из жизни максимум. К несчастью, изменения трудны и происходят очень медленно; иногда годы уходят на то, чтобы человек захотел измениться. У меня это заняло годы, но, может быть, у меня не было склонности к охоте. Я думаю, что для меня самым трудным было по-настоящему захотеть измениться.

Я сказал, что понимаю его. Действительно, с тех пор, как он начал учить меня охоте, я стал пересматривать свои поступки. Может быть, самым драматическим открытием для меня оказалось то, что мне нравился образ жизни дона Хуана. Мне нравился дон Хуан как человек. Было что-то твердое в его поведении. То, как он держал себя, не оставляло никаких сомнений в его мастерстве, и в то же время он никогда не пользовался своим превосходством, чтобы чего-нибудь от меня потребовать. Его заинтересованность в изменении моего образа жизни проявлялась в высказываниях, не адресованных никому конкретно, или в авторитетном комментарии моих неудач. Он заставил меня очень ясно осознать мои недостатки, и все же я не мог понять, как его образ жизни может что-либо исправить во мне. Я искренне считал, что в свете того, чего я хочу добиться в жизни, его дороги принесут мне нищету и трудности, приведут меня в тупик. Но я научился уважать его мастерство, которое всегда проявлялось с точностью и красотой.

— Я решил изменить тактику, — сказал он.

Я попросил разъяснений. Его заявление было расплывчатым, и я не был уверен в том, что оно относится ко мне.

— Хороший охотник меняет свои пути так часто, как ему нужно, — ответил он. — Ты знаешь это сам.

— Что ты задумал, дон Хуан?

— Охотник должен не только знать привычки своей жертвы, он должен также знать, что на земле есть силы, которые ведут людей, животных и все живое.

Он замолчал. Я подождал, но он, видимо, сказал все, что хотел.

— О каких силах ты говоришь? — спросил я после долгой паузы.

— О силах, которые ведут наши жизни и смерти.

Дон Хуан замолчал. Он, казалось, находил слова с огромным трудом. Он тер руки и качал головой, надувая щеки.

Дважды он делал мне знак молчать, когда я просил его объяснить эти загадочные заявления.

— Ты не сможешь легко остановиться, — сказал он наконец. — Я знаю, что ты упрям, но это не имеет значения. Чем ты упрямее, тем лучше будет, когда ты наконец преуспеешь в том, чтобы измениться.

— Я стараюсь, как только могу, — сказал я.

— Нет, я не согласен. Ты не стараешься так, как можешь. Ты сказал это просто потому, что это хорошо для тебя звучит. На самом деле ты говорил так обо всем, что делаешь. Ты старался, как мог, многие годы без всякой пользы. Нужно что-то сделать, чтобы исправить это.

Как всегда, я чувствовал себя обязанным защищаться. Дон Хуан, по своему обыкновению, метил в мои слабые места. Я вспомнил, что каждый раз, когда я пытался защититься от его критики, это кончалось тем, что я чувствовал себя дураком. И я остановился посреди длинной объяснительной речи.

Дон Хуан с любопытством посмотрел на меня и засмеялся. Он сказал очень добрым тоном, что уже говорил мне о том, что все мы дураки и я не являюсь исключением.

— Ты всегда чувствуешь, что должен объяснять свои поступки, как если бы ты был единственным человеком на земле, который поступает неправильно, — сказал он. — Это твое старое чувство собственной важности. У тебя ее слишком много. У тебя также слишком много личной истории. С другой стороны, ты не принимаешь ответственности за свои поступки. Ты не пользуешься своей смертью как советчиком, и, превыше всего, ты слишком достижим. Другими словами, твоя жизнь такая же каша, как и до нашей встречи.

Я снова ощутил искреннее чувство ущемленной гордости и хотел начать спорить. Он знаком велел мне успокоиться.

— Следует принять ответственность за то, что находишься в этом странном мире, — сказал он. — Мы находимся в странном мире, понимаешь?

Я утвердительно кивнул.

— Мы имеем в виду разные вещи, — сказал он. — Для тебя мир странен потому, что, если ты не утомлен им, ты с ним воюешь. Для меня мир странен потому, что он поразителен, страшен, загадочен и неизмерим. Я хотел убедить тебя принять ответственность за то, что ты находишь здесь, в этом чудесном мире, в этой чудесной пустыне, в это чудесное время. Я хотел убедить тебя в том, что ты должен научиться делать каждый свой поступок идущим в счет, поскольку ты будешь здесь только короткое время. Слишком короткое для того, чтобы увидеть все чудеса этого мира.

Я настаивал на том, что быть утомленным миром или бороться с ним — это общечеловеческое состояние.

— Так измени его, — ответил он сухо. — Если ты не ответишь на этот вызов, ты все равно что мертв.

Он велел мне назвать что-нибудь такое, что захватывало все мои мысли. Я сказал, что это искусство. Я всегда хотел быть художником и в течение многих лет пытался им быть. Во мне еще жило болезненное воспоминание о моем провале.

— Ты никогда не брал на себя ответственности за то, что находишься в этом неизмеримом мире, — сказал он тоном приговора. — Поэтому ты так и не стал художником и, может быть, никогда не станешь охотником.

— Я делаю лучшее, что могу, дон Хуан.

— Нет. Ты не знаешь, что является лучшим.

— Я делаю все, что могу.

— Ты опять ошибаешься. Ты можешь действовать лучше. Ты делаешь очень простую ошибку — ты думаешь, что у тебя уйма времени.

Он остановился и взглянул на меня, как бы ожидая моей реакции.

— Ты думаешь, что у тебя уйма времени, — повторил он.

— Уйма времени для чего, дон Хуан?

— Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.

— Нет, я так не думаю.

— Тогда, если ты не думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно, чего ты ждешь? Почему ты не решаешься измениться?

— А не приходило ли тебе в голову, дон Хуан, что я могу не хотеть меняться?

— Да, это приходило мне в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем как ты. Однако мне не нравилась моя жизнь. Я устал от нее точно так же, как и ты. А теперь мне ее мало.

Я убежденно заявил, что его настойчивое желание изменить мой образ жизни было пугающим и произвольным. Я сказал, что действительно согласен с ним на определенном уровне, но уже один тот факт, что он является хозяином положения, делает всю ситуацию невыносимой для меня.

— Дурак, у тебя нет времени для этой игры, — сказал он жестким тоном. — То, что ты сейчас делаешь, может оказаться твоим последним поступком на земле. Это вполне может оказаться твоей последней битвой. Нет такой силы, которая могла бы тебе гарантировать, что ты проживешь еще одну минуту.

— Я знаю это, — сказал я со сдержанным гневом.

— Нет, ты этого не знаешь, — сказал он. — Если бы ты это знал, то ты был бы охотником.

Я утверждал, что осознаю нависшую смерть, но об этом бесполезно разговаривать или думать, потому что я ничего не могу сделать, чтобы избежать ее. Дон Хуан засмеялся и сказал, что я похож на комедианта, который механически следует написанной для него роли.

— Если бы это была твоя последняя битва на земле, то я бы сказал, что ты идиот, — сказал он спокойно. — Ты тратишь свой последний поступок на земле на глупые эмоции.

Минуту мы молчали. Мои мысли бежали хаотично. Он был прав, конечно.

— У тебя нет времени, мой друг, нет времени. Ни у кого из нас нет времени, — сказал он.

— Я согласен, дон Хуан, но…

— Не просто соглашайся со мной, — оборвал он. — Вместо того, чтобы так легко соглашаться, ты должен действовать согласно этому. Прими вызов, изменись.

— Только и всего?

— Именно. Перемена, о которой я говорю, никогда не происходит постепенно. Она случается внезапно. А ты не готовишь себя к такому внезапному действию, которое принесет перемену.

Я считал, что он противоречит себе, и объяснил ему, что если бы я готовился к перемене, то наверняка менялся бы постепенно.

— Ты не изменился совершенно, — сказал он. — Вот почему ты веришь, что ты меняешься мало-помалу. И, возможно, ты сам удивишься когда-нибудь, изменившись внезапно и без единого предупреждения. Я знаю, что это так, и поэтому не теряю своей заинтересованности в том, чтобы убедить тебя.

Я не мог отстаивать свою точку зрения. Я толком не знал, что именно я хочу сказать. После секундной паузы дон Хуан продолжил.

— Возможно, мне следовало бы выразиться иначе, — сказал он. — То, что я рекомендовал тебе, — это заметить, что у нас нет никакой уверенности относительно бесконечного течения наших жизней. Я только что сказал, что изменение приходит внезапно и неожиданно. И точно так же приходит смерть. Как ты думаешь, что мы можем поделать с этим?

Я решил, что он задает риторический вопрос, но он сделал бровями знак, подталкивая меня к ответу.

— Жить так счастливо, как только возможно, — сказал я.

— Правильно, но знаешь ли ты кого-нибудь, кто живет счастливо?

Моим первым побуждением было сказать «да». Мне казалось, что в качестве примера я могу привести целый ряд людей, которых я знал. Но через секунду я понял, что это будет только пустой попыткой оправдать себя.

— Нет, — сказал я. — Я действительно не знаю.

— А я знаю, — сказал дон Хуан. — Есть люди, которые очень осторожны относительно природы своих поступков. Их счастье состоит в том, чтобы действовать с полным знанием, что у них нет времени, поэтому их действия имеют особую силу. В их поступках есть чувство…

Дон Хуан, казалось, не мог найти нужное слово. Он почесал виски и улыбнулся. Затем он внезапно поднялся, как если бы наш разговор был закончен. Я попросил его закончить. Он уселся и наморщил губы.

— В поступках есть сила, — сказал он. — Особенно когда человек действует, зная, что эти поступки являются его последней битвой. И есть особое всепоглощающее счастье в действии с полным сознанием того, что этот поступок вполне может быть твоим самым последним поступком на земле. Я рекомендую, чтобы ты пересмотрел свою жизнь и рассматривал свои поступки в этом свете.

Я не согласился с ним. Для меня счастье было связано с признанием непрерывности моих поступков и возможности и дальше делать то, что я делаю, особенно если это мне нравится. Я сказал, что мое несогласие не просто банальность; оно вытекает из убеждения, что этот мир и я сам имеем определенную длительность.

Дона Хуана, казалось, забавляли мои попытки сказать что-нибудь осмысленное. Он смеялся, качал головой, почесывал волосы и наконец, когда я заговорил об «определенной длительности», бросил на землю свою шляпу и наступил на нее.

Я кончил тем, что рассмеялся над его клоунадой.

— У тебя нет времени, мой друг, — сказал он. — В этом несчастье человеческих существ. Никто из нас не имеет достаточно времени, и твоя длительность не имеет смысла в этом страшном волшебном мире. Твоя длительность делает тебя боязливым, — сказал он. — Твои поступки не могут иметь того духа, той энергии, той всеохватывающей силы, которые есть в действиях человека, знающего, что он сражается в своей последней битве на земле. Иными словами, твоя деятельность не делает тебя счастливым или могущественным.

Я признал, что боюсь думать о неизбежности смерти, и сказал, что он вызывает во мне огромное беспокойство своими постоянными разговорами о смерти.

— Но мы все умрем, — сказал он. Он указал на холмы вдали.

— Там есть нечто, что ожидает меня наверняка, и я присоединюсь к нему тоже наверняка, но, может быть, ты другой и смерть не ждет тебя совсем?

Он засмеялся над моим жестом отчаяния.

— Я не хочу об этом думать, дон Хуан.

— Почему?

— Это бессмысленно. Если она ждет меня, то почему я должен об этом заботиться?

— Я не сказал, что ты должен об этом заботиться.

— Что же тогда я должен делать?

— Используй ее, сфокусируй свое внимание на связи — между тобой и твоей смертью. Без сожалений, без печали и без озабоченности. Сфокусируй свое внимание на том факте, что у тебя нет времени, и пусть твои поступки текут в соответствии с этим. Пусть каждый из твоих поступков будет твоей последней битвой на земле. Только при таких условиях твои поступки будут иметь законную силу. Иначе, сколько бы ты ни жил, они будут поступками боязливого человека.

— Разве так ужасно быть боязливым человеком?

— Нет. Это не ужасно, если ты бессмертен. Но если ты собираешься умереть, то у тебя нет времени для того, чтобы быть боязливым, просто потому, что твоя боязливость заставляет хвататься за нечто такое, что существует только в твоих мыслях. Это убаюкивает тебя в то время, когда все вокруг спит. Но затем страшный и волшебный мир разинет на тебя рот, а это будет с каждым из нас. И тогда ты поймешь, что твои проверенные пути совсем не являются проверенными. Боязливость не дает нам возможности рассмотреть и использовать нашу человеческую судьбу.

— Но неестественно жить с постоянной мыслью о своей смерти, дон Хуан.

— Наша смерть ждет, и вот этот самый поступок, который мы совершаем сейчас, вполне может быть нашей последней битвой на земле, — ответил он бесстрастным голосом. — Я называю его битвой, потому что это сражение, борьба. Большинство людей переходят от поступка к поступку без всякой борьбы и без всякой мысли. Охотник, напротив, отмеряет каждый свой поступок. И поскольку он обладает глубоким знанием своей смерти, он совершает поступки взвешенно, как если бы каждый поступок был его последней битвой. Только дурак может не заметить преимуществ охотника перед окружающими его людьми. Охотник оказывает своей последней битве должное уважение, и это естественно, потому что его последний поступок на земле должен быть его лучшим поступком. Это понятно. Это сглаживает грани его испуга.

— Ты прав, — согласился я. — Это просто трудно принять.

— Тебе потребуется много лет, чтобы убедить себя, а потом тебе потребуется еще много лет, чтобы соответственно действовать. Я надеюсь только на то, что у тебя осталось достаточно времени.

— Я пугаюсь, когда ты так говоришь, — сказал я. Дон Хуан окинул меня серьезным взглядом.

— Я уже говорил тебе, что это заколдованный мир, сказал он. — Силы, которые ведут людей, непредсказуемы, ужасны, но их великолепие стоит того, чтобы познакомиться с ними.

Он перестал говорить и опять посмотрел на меня. Он, казалось, собирался что-то сказать, но передумал и улыбнулся.

— Разве есть что-либо, что ведет нас? — спросил я.

— Разумеется, есть силы, которые ведут нас.

— Ты можешь описать их?

— Нет, не могу. Разве что назвать их силами, духами, ветрами или чем угодно вроде этого.

Я хотел расспрашивать его дальше, но, прежде чем я успел задать вопрос, он поднялся. Я ошеломленно посмотрел на него. Он встал одним движением. Его тело просто дернулось, и он был на ногах.

Я все еще размышлял, какая необычная ловкость нужна для того, чтобы двигаться с такой скоростью, когда он сухо велел мне выследить кролика, поймать его, убить и поджарить мясо до захода солнца.

Он взглянул на небо и сказал, что мне, возможно, хватит времени.

Я автоматически принялся за дело, повторяя то, что делал уже много раз. Дон Хуан шел рядом и пристально следил за моими движениями. Я был очень спокоен, двигался осторожно и без всяких трудностей поймал кролика-самца.

— Теперь убей его, — сухо сказал дон Хуан.

Я нагнулся к ловушке, чтобы схватить кролика. Я взял его за уши, потащил наружу, и внезапно меня охватил ужас. Впервые с тех пор, как дон Хуан начал учить меня охотиться, мне пришло в голову, что он никогда не учил меня, как убивать дичь. За все время, что мы провели в пустыне, сам он убил одного кролика, двух куропаток и одну гремучую змею.

Я уронил кролика обратно и взглянул на дона Хуана.

— Я не могу убить его, — сказал я.

— Почему?

— Я никогда этого не делал.

— Но ты убил сотни птиц и других животных.

— Из ружья, а не голыми руками.

— Но какая же разница? Время кролика истекло.

Тон дона Хуана шокировал меня. Он был настолько авторитетным, полным такого знания, что у меня не осталось никаких сомнений насчет того, что время кролика истекло.

— Убей его! — скомандовал он, яростно взглянув на меня.

— Я не могу.

Он закричал, что кролик должен умереть. Он сказал, что его блуждания по прекрасной пустыне пришли к концу и мне нечего упрямиться, потому что сила или дух, который ведет кроликов, привел именно его к моей ловушке как раз перед заходом солнца.

Поток путаных мыслей и чувств нахлынул на меня, как будто все эти чувства до этого ждали меня здесь. Я с предельной ясностью ощутил трагедию кролика, который попал в мою ловушку. За несколько секунд в моем сознании пронеслись критические моменты моей жизни. Много раз я сам был кроликом.

Я взглянул на него, и он взглянул на меня. Кролик прижался к задней стенке клетки. Он почти свернулся и сидел очень спокойно и неподвижно. Мы обменялись мрачными взглядами, и этот взгляд, который я воспринял как молчаливое отчаяние, вызвал у меня полное отождествление с собственной участью.

— Черт с ним, — сказал я громко. — Я никого не буду убивать. Этот кролик пойдет на свободу.

Я трясся от переполнивших меня чувств. Мои руки дрожали, когда я попытался схватить кролика за уши; он быстро переместился, и я промахнулся. Я сделал еще одну попытку и опять промахнулся. Меня охватило отчаяние. Я почувствовал приступ тошноты и быстро пнул клетку, чтобы сломать ее и выпустить кролика на свободу. Клетка оказалась неожиданно прочной и не сломалась, как я ожидал. Мое отчаяние возросло до невыносимой тоски. Я изо всех сил ударил по ребру клетки правой ногой. Палки громко сломались. Я вытащил кролика наружу. Я испытал облегчение, которое тут же разбилось вдребезги. Кролик бессильно висел у меня в руке. Он был мертв.

Я не знал, что делать. Я стал думать, почему же он умер. Потом я повернулся к дону Хуану. Он смотрел на меня. Чувство ужаса ознобом прошло по моему телу.

Я уселся рядом с какими-то камнями. У меня страшно болела голова. Дон Хуан положил руку мне на голову и прошептал, что я должен ободрать и поджарить кролика, прежде чем кончатся сумерки.

Меня подташнивало. Он очень терпеливо разговаривал со мной, словно я был ребенком. Он сказал, что силы, ведущие людей и животных, привели именно этого кролика ко мне точно так же, как они приведут меня к моей собственной смерти. Он сказал, что смерть кролика была подарком мне, точно так же, как моя собственная смерть будет подарком кому-нибудь или чему-нибудь.

У меня кружилась голова. Простые события этого дня сокрушили меня. Я старался думать, что это всего лишь кролик. И, однако же, я не мог стряхнуть с себя свое отождествление с ним.

Дон Хуан сказал, что я должен съесть немного его мяса, хотя бы только кусочек, для того, чтобы утвердить то, что я понял.

— Я не могу этого сделать, — вяло запротестовал я.

— Мы мусор в руках этих сил, — бросил он. — Поэтому откинь свою важность и используй подарок должным образом.

Я поднял кролика. Он был теплым.

Дон Хуан наклонился и прошептал мне на ухо:

— Твоя ловушка была его последней битвой на земле. Я говорил тебе, что у него уже не оставалось времени, чтобы бродить по этой прекрасной пустыне.

10. Стать доступным силе

Четверг, 17 августа 1961 года

Как только я вылез из машины, я пожаловался дону Хуану, что плохо себя чувствую.

— Садись, садись, — мягко сказал он и почти за руку повел меня к своему порогу. Он улыбнулся и похлопал меня по спине.

За две недели до этого, четвертого августа, дон Хуан, по собственному признанию, изменил тактику своего поведения со мной и позволил мне съесть несколько батончиков пейота. Во время моего галлюцинаторного опыта я играл с собакой, которая жила в том доме, где происходила пейотная сессия. Дон Хуан истолковал мои взаимодействия с собакой как совершенно особенное событие. Он утверждал, что в моменты силы вроде того, в котором я тогда находился, мир обычных поступков не существует, ничего не может быть принято наверняка, и собака была не собакой, а воплощением Мескалито, силы или духа, содержащегося в пейоте.

Результатом этого опыта стали охватившее меня чувство общей усталости и меланхолии и череда необычайно живых снов и кошмаров.

— Где твои письменные принадлежности? — спросил дон Хуан, когда я уселся на крыльце.

Я оставил свои записные книжки в машине. Дон Хуан вернулся к машине, осторожно вытащил мой портфель, принес и положил его рядом со мной. Он спросил, ношу ли я обычно свой портфель, когда хожу. Я сказал, что да.

— Это безумие, — сказал он. — Я сказал тебе, чтобы ты ничего не носил в руках, когда идешь. Заведи рюкзак.

Я засмеялся. Мысль о том, чтобы носить свои заметки в рюкзаке, была смешной. Я сказал ему, что обычно ношу костюм и рюкзак поверх костюма с жилетом будет слишком необычным зрелищем.

— Надевай свой пиджак поверх рюкзака, — сказал он. — Пусть лучше люди думают, что ты горбат, чем калечить свое тело, таская все это.

Он сказал, чтобы я вытащил свою записную книжку и записывал. Казалось, он сознательно старался успокоить меня. Я опять пожаловался, что чувствую физическое неудобство и странное ощущение несчастливости.

Дон Хуан засмеялся и сказал:

— Ты начинаешь учиться.

Затем у нас был долгий разговор. Он сказал, что Мескалито, позволив мне играть с ним, указал на меня как на избранного человека. Что, хотя он был ошеломлен этим знаком, поскольку я не был индейцем, он собирается передать мне некое секретное знание. Он сказал, что сам имел «бенефактора», который научил его, как стать человеком знания.

Я почувствовал, что должно случиться что-то ужасное. Откровение, что я — избранный им человек, в сочетании с полной чуждостью его жизни и тем разрушительным эффектом, который оказал на меня пейот, вызвало у меня невыносимо тяжелые предчувствия и нерешительность. Однако дон Хуан не обратил внимания на мои чувства и порекомендовал, чтобы я думал только о том чуде, что Мескалито играл со мной.

— Ни о чем больше не думай, — сказал он. — Все остальное придет само.

Он поднялся и мягко погладил меня по голове, а затем сказал очень тихим голосом:

— Я собираюсь тебя учить тому, как быть воином. Точно так же, как я учил тебя тому, как охотиться. Но я должен предупредить тебя, что изучение того, как охотиться, не сделало тебя охотником точно так же, как изучение того, как стать воином, не сделает тебя им.

Я испытал замешательство и физическое неудобство, которое граничило с нетерпением. Я пожаловался на слишком живые сновидения и ночные кошмары. Он, казалось, минуту раздумывал, а затем снова сел.

— Это заколдованные сновидения, — сказал я.

— У тебя всегда были заколдованные сновидения, — бросил он в ответ.

— Говорю тебе, что на этот раз они действительно более колдовские, чем все, что было раньше.

— Не заботься об этом, это просто сны. Точно так же, как и сны любого обычного спящего, они не имеют силы. Поэтому нет пользы заботиться о них или говорить о них.

— Они заботят меня, дон Хуан. Разве нет чего-нибудь такого, что я мог бы сделать, чтобы остановить их?

— Ничего. Дай им пройти, — сказал он. — Теперь для тебя пришло время стать доступным силе, и ты начнешь с того, что ухватишься за сновидения.

Тон его голоса, когда он сказал «сновидения», заставил меня подумать, что он использует это слово в каком-то особом смысле. Я раздумывал над тем, какой вопрос ему задать, когда он вдруг стал говорить.

— Я никогда не рассказывал тебе о сновидении, потому что до сих пор я был озабочен лишь тем, чтобы научить тебя стать охотником, — сказал он. — Охотнику нет дела до манипуляций с силой, поэтому его сны — это просто сны. Они могут глубоко затрагивать, но остаются только снами, а не сновидениями. Воин, с другой стороны, ищет силу, и одной из широких дорог к силе является сновидение. Можно сказать, что различие между охотником и воином состоит в том, что воин находится на своем пути к силе, в то время как охотник о ней ничего не знает или почти ничего. Решение относительно того, кто может быть воином, а кто может быть охотником, — не наше. Это решение находится в царстве сил, которые руководят людьми. Вот почему твоя игра с Мескалито была таким важным знаком. Эти силы привели тебя ко мне. Они привели тебя на ту автобусную станцию, помнишь? Какой-то клоун подвел тебя ко мне. Отличный знак — клоун, указывающий на тебя. Поэтому я учил тебя, как быть охотником. А затем еще один отличный знак — сам Мескалито, играющий с тобой. Понимаешь, о чем я говорю? Его колдовская логика подавляла.

— Что мне следует делать? — спросил я.

— Стать доступным силе. Уцепиться за свои сны. Ты называешь их снами, потому что у тебя нет силы. Воин, будучи человеком, который ищет силу, не называет их снами. Он объявляет их реальными.

— Ты хочешь сказать, что он воспринимает свои сны как реальность?

— Он не воспринимает ничего, как что-либо другое. То, что ты называешь снами, является реальностью для воина. Ты должен понять, что воин не дурак. Воин — это незапятнанный охотник, который охотится за силой. Он не пьян, не безумен, и у него нет времени и расположения, чтобы передергивать, или лгать себе, или делать неправильный ход. Ставки слишком высоки для этого. Ставки — это его приведенная в порядок жизнь, которая потребовала очень много времени, чтобы подтянуть ее и сделать совершенной. Он не собирается отбрасывать все это, делая какой-нибудь глупый неправильный расчет, принимая что-либо за что-то еще. Сновидение реально для воина, потому что он может действовать сознательно. Он может выбирать или отказываться. Он может выбирать разные пути, которые ведут к силе, и затем он может манипулировать ими и использовать их, тогда как в обычном сне он не может действовать сознательно.

— Ты хочешь сказать, дон Хуан, что сновидения реальны?

— Конечно, реальны.

— Так же реальны, как то, что мы делаем сейчас?

— Если ты хочешь сравнить одно с другим, то они, пожалуй, более реальны. В сновидении ты имеешь силу. Ты можешь изменять вещи, ты можешь находить бесчисленные скрытые факты. Ты можешь контролировать все, что захочешь.

Утверждения дона Хуана всегда отзывались во мне на определенном уровне. Я легко мог понять его любовь к той идее, что можно делать все, что угодно, во сне. Но я не мог принять ее серьезно. Прыжок был слишком велик.

Секунду мы смотрели друг на друга. Его заявления были безумными, и тем не менее, по моему глубокому убеждению, он был одним из самых здравомыслящих людей, которых я когда-либо встречал.

Я сказал ему, что не могу поверить в то, что он принимает свои сны за реальность. Он усмехнулся, как если бы знал цену моей непоколебимой позиции. Затем он поднялся и, ни слова не говоря, вошел в дом. Я долгое время сидел в состоянии отупения, пока он не позвал меня к задней части дома. Он приготовил немного кукурузной каши и дал мне миску.

Я спросил его о том времени, когда человек бодрствует. Я хотел узнать, называет ли он его каким-нибудь особенным термином, но он не понял или не захотел ответить.

— Как ты называешь это, вот то, что мы делаем сейчас? — спросил я, имея в виду то, что это реальность в противоположность снам.

— Я называю это едой, — сказал он, удерживая смех.

— Я называю это реальностью, потому что тот факт, что мы едим, действительно имеет место.

— Сновидение тоже имеет место, — ответил он, посмеиваясь. — Точно так же, как охота, хождение, смех.

Я не настаивал на споре, однако не мог, как ни старался, принять его идею. Он, казалось, был доволен моим отчаянием.

Как только мы кончили есть, он мимоходом бросил, что мы отправляемся на прогулку, но не будем бродить по пустыне, как делали это раньше.

— На этот раз все будет по-другому, — сказал он. — С этого времени мы будем ходить на места силы. Ты должен научиться делать себя доступным силе.

Я опять выразил свое замешательство. Я сказал, что недостаточно квалифицирован для такого дела.

— Брось, ты оправдываешь свой глупый страх, — сказал он низким голосом, похлопывая меня по спине и доброжелательно улыбаясь. — Я подбирался к твоему охотничьему духу. Ты любишь бродить со мной по этой прекрасной пустыне. Слишком поздно выбывать из игры.

Он пошел в пустынный чапараль. Головой он сделал мне знак следовать за ним. Я мог бы пойти к своей машине и уехать, но мне не только нравилось бродить по прекрасной пустыне вместе с ним, мне нравилось ощущение, которое я испытывал в его компании, — что это действительно пугающий, волшебный и прекрасный мир. Как он сказал, я сидел на крючке.

Дон Хуан отвел меня к холмам, находившимся на востоке. Это была длинная прогулка. Был жаркий день. Но жара, обычно невыносимая для меня, отчего-то была незаметной.

Мы прошли большое расстояние и вошли в каньон, пока наконец дон Хуан не остановился и не уселся в тени каких-то камней. Я вынул несколько галет из рюкзака, но он сказал, чтобы я не возился с ними.

Он сказал, что я должен сидеть в определенном месте. Указав на почти круглый одинокий валун в трех-четырех метрах от нас, он помог мне забраться на его вершину. Я думал, что он тоже собирается сесть там, но вместо этого он забрался только на половину его высоты, чтобы передать мне какие-то кусочки сушеного мяса. С очень серьезным выражением лица он сказал, что это мясо, обладающее силой, и его нужно жевать очень медленно и нельзя смешивать ни с какой другой пищей. Затем он отошел в тень и сел, прислонившись спиной к камню. Он казался расслабленным, почти сонным. В таком положении он оставался до тех пор, пока я не кончил есть. Тогда он выпрямился и наклонил голову вправо. Казалось, он внимательно слушает. Два-три раза он взглянул на меня, внезапно вскочил и стал осматриваться по сторонам, словно охотник. Я автоматически застыл на месте и только следил за его движениями. Очень осторожно он зашел за камень, как если бы ожидал появления дичи. Тут я понял, что мы находимся в сухом водном каньоне, в его напоминающем бухту круглом изгибе, окруженном валунами из песчаника.

Неожиданно дон Хуан появился из-за камней и улыбнулся мне. Он потянулся, зевнул и подошел к валуну, на котором я находился. Я переменил свою напряженную позицию и сел.

— Что случилось? — спросил я шепотом.

Он прокричал мне, что вокруг нет ничего, о чем следовало бы беспокоиться.

Я немедленно ощутил толчок в животе. Его ответ не соответствовал обстановке, и я не мог представить себе, чтобы он кричал, если для этого не было причины.

Я начал слезать с камня, но он заорал, чтобы я оставался там еще некоторое время.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Он сел и скрылся за двумя камнями у основания валуна, на котором я находился, а затем сказал очень громким голосом, что он просто осматривался, потому что ему показалось, что он что-то слышит.

Я спросил его, было ли это крупное животное. Он приложил руку к уху и заорал, что не может разобрать моих слов и что я должен кричать в ответ. Мне казалось неловким кричать, но он громким голосом велел мне говорить. В ответ я прокричал, что хотел бы узнать, в чем дело, и он ответил, что вокруг ничего нет. Он орал, спрашивая, не вижу ли я чего-нибудь необычного с вершины валуна. Я сказал, что нет, и он попросил меня описать местность к югу от нас.

Некоторое время мы перекрикивались, а затем он сделал мне знак спускаться. Я присоединился к нему, и он прошептал мне на ухо, что кричать нужно было для того, чтобы наше присутствие стало известным, потому что должен я сделать себя доступным силе, которая находится именно в этой водяной дыре.

Я оглянулся, но не мог нигде увидеть водяной дыры. Он заявил, что мы стоим на ней.

— Здесь есть вода, — сказал он шепотом. — И есть сила. Тут есть дух, которого мы должны выманить. Может быть, он польстится на тебя.

Я хотел узнать побольше об этом непонятном духе, но он настоял на полном молчании. Он велел мне оставаться совершенно неподвижным, не произносить ни слова и не делать ни малейшего движения, чтобы не выдать нашего присутствия.

Ему явно было легко оставаться неподвижным в течение нескольких часов. Для меня это была сплошная пытка. Мои ноги затекли, спина болела, ломило шею и плечи. Все мое тело онемело и замерзло. Я ощущал страшное неудобство, когда дон Хуан наконец поднялся. Он просто вскочил на ноги и протянул руку, чтобы помочь мне встать.

Когда я попытался распрямить ноги, я оценил непостижимую легкость, с которой дон Хуан вскочил после нескольких часов неподвижности. Моим мышцам потребовалось довольно много времени, чтобы восстановить эластичность, необходимую для ходьбы.

Дон Хуан медленно направился обратно к дому. Он установил дистанцию в три шага, которую я должен был соблюдать, следуя за ним. Он шел, петляя вдоль нашего обычного пути, и пересек его четыре-пять раз в разных направлениях. Когда мы наконец подошли к его дому, день клонился к вечеру.

Я попытался расспросить его о событиях дня. Он объяснил, что разговор не является необходимым. Я должен был воздержаться от вопросов на то время, пока мы находимся на месте силы.

Мне до смерти хотелось узнать, что он имеет в виду, и я попытался задавать ему вопросы шепотом, но он холодным жестким взглядом дал мне понять, что не шутит.

Мы сидели на его веранде несколько часов. Я работал над своими записями. Время от времени он давал мне кусочек сушеного мяса. Наконец стало слишком темно, чтобы писать. Я попытался думать о новом развитии событий, но какая-то часть меня воспротивилась этому, и я заснул.

Суббота, 19 августа 1961 года

Вчера утром мы с доном Хуаном съездили в город и позавтракали в ресторане. Он посоветовал мне не менять мои связанные с едой привычки слишком резко.

— Твое тело не привыкло к мясу силы, — сказал он. — Ты заболеешь, если не будешь есть своей пищи.

Сам он ел с удовольствием. Когда я пошутил на эту тему, он просто сказал:

— Мое тело любит все.

Около полудня мы опять пошли в водный каньон. Мы начали с того, что стали делать себя заметными духу при помощи «шумного разговора», а затем — подчеркнутой тишины, которая длилась часами.

Когда мы покинули это место, то вместо того, чтобы направиться домой, дон Хуан повернул в сторону гор. Мы достигли каких-то пологих склонов и затем выбрались на вершину высокого холма. Там дон Хуан выбрал место на открытом незатененном участке. Он сказал, что мы должны ждать до темноты и что я должен вести себя наиболее естественным образом и могу задавать все вопросы, какие хочу.

— Я знаю, что дух шныряет тут, — сказал он очень тихим голосом.

— Где?

— Вон там, в кустах.

— Дух какого сорта?

Он взглянул на меня с любопытством и спросил:

— А какие бывают сорта?

Мы оба расхохотались. Я задавал вопросы из-за своей нервозности.

— Он вернется в сумерках, — сказал он. — Нам нужно только ждать.

Я замолк; вопросы у меня кончились.

— Сейчас мы должны поддержать разговор, — сказал он. — Человеческий голос привлекает духов. Один шныряет тут вокруг. Мы делаем себя доступными ему, поэтому продолжай говорить.

Я испытал идиотское чувство пустоты. Я не мог придумать, что бы такое сказать. Он засмеялся и похлопал меня по спине.

— Ты действительно штучка, — сказал он. — Когда нужно разговаривать, ты проглатываешь язык. Давай начинай болтать.

Он начал поразительно шлепать губами, открывая и закрывая рот с огромной скоростью.

— Есть ряд вещей, о которых мы с этого времени сможем говорить только в местах силы, — продолжал он. — Я привел тебя сюда, потому что это твое первое испытание. Здесь находится место силы. Здесь мы можем говорить только о силе.

— Я действительно не знаю, что такое сила, — сказал я.

— Сила есть нечто такое, с чем имеет дело воин, — сказал он. — Сначала это нечто настолько невозможное, что об этом даже трудно подумать. Именно это происходит с тобой сейчас. Затем сила становится серьезным делом. Можно не иметь ее или даже полностью не понимать, что она существует, но знать, что что-то такое есть. Что-то такое, что не было заметно раньше. Затем сила проявляет себя как нечто неконтролируемое, что приходит само по себе. Я не имею возможности сказать, как она приходит или что это в действительности. Это ничто, и в то же время оно творит чудеса прямо перед твоими глазами. И в конце концов сила становится чем-то внутри тебя самого. Чем-то таким, что контролирует твои поступки и в то же время послушно твоей команде.

Наступила пауза. Дон Хуан спросил меня, понял ли я. Я сказал, что понял, и почувствовал себя смешно. Он, казалось, заметил мое неудобство и усмехнулся.

— Я собираюсь научить тебя прямо здесь первому шагу к силе, — сказал он, как бы диктуя мне письмо. — Я хочу научить тебя, как настраивать сновидение.

Он взглянул на меня и вновь спросил, понимаю ли я, о чем он говорит. Я не понимал. Я вообще еле-еле мог следить за ним. Он объяснил, что «настраивать сновидение» означает иметь сознательный и прагматический контроль над общей ситуацией сна, сопоставимый с тем контролем, который имеешь, например, в пустыне, когда решаешь, забраться на вершину холма или остаться в тени водного каньона.

— Ты должен начать с чего-нибудь очень простого, — сказал он. — Сегодня во сне ты должен смотреть на свои руки.

Я громко рассмеялся. Его тон был таким естественным, словно он говорил о самых обычных вещах.

— Почему ты смеешься? — спросил он с удивлением.

— Как я могу смотреть на свои руки во сне?

— Очень просто. Сфокусируй свои глаза на них, вот так. Он наклонил голову вперед и уставился на свои руки с разинутым ртом. Его жест был таким комичным, что я невольно рассмеялся.

— Серьезно, как ты хочешь, чтобы я это сделал? — спросил я.

— Так, как я сказал тебе, — оборвал он. — Ты, конечно, можешь смотреть на все, что тебе, черт возьми, захочется: на свои ноги, на свой живот, на свою елду — это все равно. Я сказал про руки, потому что для меня проще всего смотреть на них. Не считай это шуткой. Сновидение так же серьезно, как видение или умирание или любая другая вещь в этом пугающем волшебном мире. Думай об этом как о развлечении. Представь себе те невообразимые вещи, которые ты сможешь выполнить. Человек, охотящийся за силой, почти не имеет границ в своих сновидениях.

Я попросил его дать какие-нибудь ориентиры.

— Тут нет никаких ориентиров, просто смотри на свои руки.

— Но тут должно быть что-то большее, чем ты рассказал, — настаивал я.

Он покачал головой и скосил глаза, глядя на меня короткими взглядами.

— Каждый из нас различен, — сказал он наконец. — То, что ты называешь ориентирами, было лишь тем, что делал я, когда учился. Но мы не одинаковы. Мы даже отдаленно не напоминаем друг друга.

— Возможно, что-нибудь из того, что ты мне скажешь, помогло бы мне.

— Для тебя было бы проще попросту начать смотреть на свои руки.

Он, казалось, приводил в порядок свои мысли, вверх-вниз покачивая головой.

— Каждый раз, когда ты смотришь на что-либо во сне, оно меняет форму, — сказал он после долгого молчания. — Трюк настройки сновидения не в том, чтобы просто смотреть на вещи, а в том, чтобы сохранять их изображения. Сновидения реальны, когда добьешься того, что сможешь приводить все в фокус. Тогда не будет разницы между тем, что ты делаешь, когда спишь, и тем, что ты делаешь, когда не спишь. Понимаешь, что я имею в виду?

Я признался, что хотя и понял его слова, но не способен ухватить его идею. Я сказал, что в цивилизованном мире есть масса людей, подверженных различным видениям и не способных отличить то, что происходит в реальном мире, от того, что происходит в их фантазиях. Я сказал, что такие люди умственно больны и мое чувство неловкости возрастает каждый раз, когда он рекомендует, чтобы я поступал как сумасшедший.

После моих длинных объяснений дон Хуан сделал комический жест отчаяния, приложив ладони к щекам и громко вздохнув.

— Оставь свой цивилизованный мир в покое, — сказал он. — Никто не просит, чтобы ты вел себя как безумец. Я уже говорил тебе, что воин должен быть совершенен, чтобы иметь дело с силами, за которыми он охотится. Как ты можешь думать, что воин не будет способен отличить одно от другого? С другой стороны, ты, мой друг, знающий, что такое реальный мир, споткнулся бы и погиб через очень короткое время, если бы тебе пришлось зависеть от своей способности различать реальное и нереальное.

Я явно не сумел выразить того, что хотел. Каждый раз, когда я протестовал, я просто выражал вслух невыносимое замешательство от того, что нахожусь в уязвимом положении.

— Я не собираюсь превращать тебя в больного или помешанного, — продолжал дон Хуан. — Ты можешь добиться этого и без моей помощи. Но силы, которые ведут нас, подвели тебя ко мне, и я попытался научить тебя изменить свой глупый образ жизни и жить сильной и чистой жизнью охотника. Затем силы привели тебя ко мне снова и сказали мне, что ты должен научиться жить неуязвимой жизнью воина. На первый взгляд ты этого не можешь. Но кто может сказать наверняка? Мы такие же загадочные и пугающие, как этот неизмеримый мир. Поэтому кто сможет сказать наверняка, на что ты способен?

В голове дона Хуана был оттенок грусти. Я хотел извиниться, но он начал говорить снова.

— Тебе нет нужды обязательно смотреть на свои руки, — сказал он. — Как я говорил, выбери все, что угодно. Выбери одну вещь заранее и найди ее в своих снах. Я сказал про руки, потому что они всегда будут рядом с тобой.

Я настолько погрузился в записи, что не заметил, как стемнело. Солнце уже исчезло за горизонтом. Небо было облачным, и сумерки были густыми. Дон Хуан поднялся и бросил несколько взглядов в сторону юга.

— Пойдем, — сказал он. — Мы должны идти на юг до тех пор, пока дух водяной дыры не покажет себя.

Мы шли, наверное, полчаса. Ландшафт резко изменился, и мы вышли на пустынное пространство. Там был большой круглый холм с выгоревшим чапаралем. Он выглядел, как лысая голова. Мы подошли к нему. Я думал, что дон Хуан собирается взобраться по пологому склону, но вместо этого он остановился и замер в очень внимательной позе. Его тело напряглось, сделавшись как монолит, и на секунду задрожало. Затем он вновь расслабился. Я не мог понять, каким образом его тело остается прямым, когда все его мышцы полностью расслаблены.

В этот момент меня ударил очень сильный порыв ветра. Тело дона Хуана повернулось в направлении ветра, на запад. Он не пользовался своими мышцами для поворота или по крайней мере не пользовался ими так, как я. Тело дона Хуана скорее было повернуто внешней силой. Это произошло так, как если бы кто-то другой развернул его в новом направлении.

Я пристально смотрел на него. Он взглянул на меня уголком глаза. Его лицо выражало целенаправленную решимость. Все его существо было вниманием, и я смотрел на него в удивлении. Я никогда не бывал в ситуации, которая требовала такой странной концентрации.

Внезапно его тело передернулось, как если бы на него пролился поток холодной воды. Он еще раз вздрогнул, а затем пошел как ни в чем не бывало. Я последовал за ним. Мы шли в сторону голых холмов на востоке, пока не оказались среди них. Там он остановился, повернувшись лицом на запад.

Оттуда, где мы стояли, вершина холма уже не выглядела такой округлой и гладкой, как с расстояния. Рядом с его вершиной была пещера или дыра. Я пристально смотрел на нее, потому что дон Хуан делал то же самое. Еще один сильный порыв ветра вызвал дрожь у меня в спине. Дон Хуан повернулся к югу и осмотрел местность.

— Там, — сказал он шепотом и указал на предмет на земле.

Я напряг зрение. На земле, метрах в шести-семи от меня, что-то лежало. Оно было светло-коричневым и, когда я смотрел на него, стало дрожать. Я сфокусировал на нем все свое внимание. Предмет был почти круглым и походил на свернувшуюся собаку.

— Что это? — шепотом спросил я у дона Хуана.

— Не знаю, — прошептал он в ответ, глядя на этот предмет. — А чем это тебе кажется?

Я сказал, что это похоже на собаку.

— Слишком велико для собаки, — заметил он.

Я сделал пару шагов к этому предмету, но дон Хуан мягко остановил меня. Я опять стал всматриваться. Это определенно было какое-то животное, или спящее, или мертвое. Я почти мог разглядеть его голову; его уши торчали, как у волка. К этому времени я был абсолютно уверен, что это свернувшееся животное. Я подумал, что перед нами коричневый теленок. Я шепотом сказал это дону Хуану. Он ответил, что животное слишком мало, чтобы быть теленком, и, кроме того, у него острые уши.

Животное опять задрожало, и я заметил, что оно живое. Я в самом деле мог разглядеть, как оно дышит, хотя его дыхание было неритмичным. Вдохи, которые оно делало, больше походили на нерегулярные вздрагивания. В этот момент мне в голову пришла внезапная мысль.

— Если это животное, то оно умирает, — прошептал я дону Хуану.

— Ты прав, — прошептал он в ответ. — Но что это за животное?

Я не мог различить никаких характерных признаков. Дон Хуан сделал пару осторожных шагов в его направлении. Я последовал за ним. К этому времени было уже совершенно темно, и нам пришлось сделать еще два шага, чтобы рассмотреть животное.

— Осторожнее, — сказал дон Хуан шепотом мне на ухо. — Если это умирающее животное, оно может прыгнуть на нас из последних сил.

Животное, кем бы оно ни было, казалось сидящим на задних лапах. Его дыхание было нерегулярным, а тело спазматически вздрагивало, но не меняло своего свернувшегося положения. В один момент страшная судорога приподняла животное с земли. Я услышал душераздирающий вскрик, и животное вытянуло ноги. Его когти были более чем пугающими — они вызывали тошноту. Вытянув ноги, животное повалилось на бок, а затем перевалилось на спину.

Я услышал ужасающий рев, а затем голос дона Хуана прокричал:

— Спасайся! Беги!

Именно это я и сделал. Я помчался к вершине холма с невероятной скоростью и ловкостью. Когда я был на полпути к вершине, я оглянулся и увидел, что дон Хуан стоит на том же месте. Он сделал мне знак спуститься. Я сбежал вниз с холма.

— Что случилось? — спросил я, совершенно выдохшись.

— По-моему, животное умерло, — сказал он.

Мы осторожно приблизились к животному. Оно лежало на спине. Подойдя к нему ближе, я чуть не завыл от страха. Я понял, что оно еще не совсем мертво. Его тело все еще дрожало. Его поднятые вверх ноги дико вздрагивали — несомненно, животное находилось в последней агонии. Еще одна судорога перевернула его тело, и я увидел его голову. Я в ужасе повернулся к дону Хуану. Судя по туловищу, животное явно было млекопитающим, однако у него был клюв, как у птицы.

Я смотрел на него в полном и всепоглощающем ужасе. Мой рассудок отказывался верить. Я был оглушен. Я даже' не мог произнести ни слова. Никогда за всю свою жизнь я не был свидетелем подобного. Что-то невообразимое было прямо перед моими глазами. Я хотел попросить дона Хуана, чтобы он объяснил мне, что это за невероятное животное, но мог только бормотать что-то бессмысленное. Он смотрел на меня. Я взглянул на него, посмотрел на животное, а затем что-то во мне перестроило мир, и я сразу понял, чем это животное было. Я подошел к нему и подобрал его. Это была большая ветка куста. Она обгорела, и, вероятно, ветер нанес на нее всякие обгоревшие частицы и мусор, которые зацепились за нее и создали вид крупного округлого тела. Окраска обгоревшего мусора придавала всему коричневый цвет по контрасту с зеленой растительностью вокруг.

Я засмеялся над своим идиотизмом и возбужденно объяснил, что ветер, который продувал эту ветку насквозь, делал ее похожей на живое существо. Я думал, что он будет доволен тем, как я решил загадку, но он повернулся и пошел на вершину холма. Я последовал за ним. Он забрался внутрь углубления, похожего на пещеру. Это была не дыра, а глубокая выемка в песчанике.

Дон Хуан взял несколько небольших веток и использовал их для того, чтобы вымести сор, накопившийся на дне углубления.

— Нужно вымести отсюда клещей, — сказал он.

Он сделал мне знак сесть и сказал, чтобы я устроился поудобнее, потому что мы проведем здесь ночь.

Я начал говорить о ветре, но он заставил меня замолчать.

— То, что ты сделал, это не победа, — сказал он. — Ты растратил прекрасную силу, силу, которая вдувала жизнь в сухую ветку.

Он сказал, что для меня было бы реальной победой отступиться и следовать за силой, пока мир не перестал бы существовать. Он не казался злым или разочарованным моими действиями. Он несколько раз повторил, что это только начало и требуется время, чтобы овладеть силой. Похлопав меня по плечу, он пошутил, что всего одним днем раньше я был человеком, который знал, что реально, а что нет.

Я чувствовал растерянность. Я начал извиняться за свою привычку всегда быть уверенным в своих поступках и в своем образе жизни.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Эта ветка была реальным животным, и она была живой в тот момент, когда сила тронула ее. Поскольку то, что делало ее живой, было силой, фокус состоял в том, чтобы, как в сновидении, сохранить ее вид. Понимаешь, о чем я говорю?

Я хотел спросить что-то еще, но он велел мне замолчать и сказал, что я должен оставаться совершенно безмолвным, но бодрствующим всю ночь и что в течение некоторого времени говорить будет он один.

Он сказал, что дух, который знает его голос, может успокоиться от его звука и оставить нас в покое. Он сказал, что идея сделать себя доступным силе имеет серьезные следствия. Сила была опустошительной и легко могла привести человека к смерти, поэтому обращаться с ней было необходимо с большой осторожностью. Становиться доступным силе следовало систематически, но всегда с большой осмотрительностью.

Для этого было необходимо сделать свое присутствие очевидным с помощью громкого разговора или другой шумной деятельностью, а затем соблюдать продолжительную и полную тишину. Контролируемый взрыв шума и контролируемая тишина были знаками воина. Он сказал, что мне следовало поддерживать восприятие живого монстра несколько дольше. Контролируя себя, не теряя головы и не сходя с ума от возбуждения или страха, я должен был стремиться «остановить мир». Он заметил, что после бегства на холм ради спасения жизни я был в отличной форме для «остановки мира». В этом состоянии были слиты испуг, ужас, сила и смерть. Он сказал, что такое состояние будет довольно трудно повторить.

Я прошептал ему на ухо:

— Что ты имеешь в виду под «остановкой мира»?

Он яростно посмотрел на меня, прежде чем ответить, — что это техника, практикуемая охотниками за силой. Техника, при помощи которой можно заставить обрушиться тот мир, который мы знаем.

11. Настроение воина

Я подъехал к дому дона Хуана в четверг, 31 августа 1961 года, и, прежде чем я успел поздороваться, он просунул голову в окно машины, улыбнулся и сказал:

— Мы должны проехать довольно большое расстояние до места силы, а уже почти полдень.

Он открыл дверцу, сел рядом со мной и стал показывать дорогу. Мы ехали на юг примерно семьдесят миль, затем повернули на восток и ехали по грунтовой дороге, пока не достигли подножия гор. Я остановил машину у дороги, в низине, которую дон Хуан выбрал потому, что она была достаточно глубока, чтобы скрыть машину. Оттуда мы направились прямо к вершинам низких холмов, пересекавших широкую плоскость пустыни.

Когда стемнело, дон Хуан выбрал место для сна. Он потребовал полной тишины.

На следующий день мы перекусили и продолжили наше путешествие на восток. Растительность уже не была пустынным кустарником. Это была сочная зелень горных кустов и деревьев.

В середине дня мы забрались на каменистый обрыв, который походил на стену. Дон Хуан сел и сделал мне знак, чтобы я сел тоже.

— Это место силы, — сказал он после секундной паузы. — Это место, где в давнее время были захоронены воины.

В этот момент прямо над нами, каркая, пролетела ворона. Дон Хуан пристально следил за ее полетом.

Я рассматривал скалу и размышлял над тем, где были похоронены воины, когда он похлопал меня по плечу.

— Не здесь, дурень, — сказал он с улыбкой. — Там, внизу.

Он указал на поле прямо под нами, в глубине уходящей к востоку лощины, и объяснил, что поле окружено естественной каменной изгородью из валунов. Я увидел участок примерно метров сто в диаметре, казавшийся правильным кругом. Густые кусты покрывали его поверхность, маскируя валуны. Я бы не заметил его совершенной округлости, если бы на это не указал дон Хуан.

Он сказал, что существует множество таких мест, разбросанных в старом мире индейцев. Они не являются местами силы в точном смысле, как некоторые холмы или горные образования, где живут духи, но скорее местами просветления, где человек может научиться новому или найти решение своих проблем.

— Мы проведем здесь всю ночь?

— Я так полагал, но маленькая ворона только что сказала мне не делать этого.

Я хотел разузнать побольше о воронах, но он дал мне знак молчать.

— Посмотри на тот круг валунов, — сказал он. — Зафиксируй его в памяти, и когда-нибудь потом ворона приведет тебя к другому такому месту. Чем совершеннее его округлость, тем выше его сила.

— Кости воинов еще зарыты здесь?

Дон Хуан сделал жест комического замешательства и широко улыбнулся.

— Это не кладбище, — сказал он. — Никто здесь не закопан. Я сказал, что воины когда-то были похоронены здесь. Я имел в виду, что они приходили сюда, чтобы похоронить себя на ночь, на два дня или на тот период времени, какой им был нужен. Я не подразумевал, что здесь зарыты кости мертвецов. Мне нет дела до кладбищ. В них нет силы. В костях воина есть сила, но они никогда не бывают похоронены на кладбищах. Еще больше силы в костях человека знания, однако найти их практически невозможно.

— Кто такой человек знания, дон Хуан?

— Любой воин может стать человеком знания. Как я уже говорил тебе, воин — это неуязвимый охотник, который охотится за силой. Если он добьется успеха в своей охоте, он может стать человеком знания.

— Что ты…

Он оборвал мой вопрос движением головы. Встав, он сделал мне знак следовать за ним и начал спускаться по крутой восточной стороне лощины. По почти отвесному склону в направлении круглого участка вела тропинка.

Мы медленно пробирались по опасному маршруту, и, когда мы достигли дна, дон Хуан, даже не остановясь, повел меня через густой чапараль в середину круга. Там он при помощи толстых сухих веток подмел и очистил место, чтобы мы могли сесть, — оно тоже было совершенно круглым.

— Я собирался похоронить тебя здесь на всю ночь, но сейчас я знаю, что еще не время. У тебя нет силы. Я похороню тебя на короткое время.

Я стал очень нервозен и спросил, как он планирует это сделать. Он хихикнул, как ребенок, и начал собирать сухие ветки. Он не позволил мне помочь ему, сказав, чтобы я сидел и ждал.

Собранные ветки он бросил на середину очищенного круга. Затем он заставил меня лечь головой к востоку, подложил мне под голову мой пиджак и построил вокруг моего тела клетку. Он соорудил ее, втыкая кусочки веток длиной около восьмидесяти сантиметров в мягкую землю. Те ветки, которые кончались развилкой, служили опорой для длинных палок, которые образовывали основу клетки и придавали ей вид открытого гроба. Он закрыл клетку, наложив маленьких веток и листьев на длинные палки от моих плеч до ног. Моя голова высовывалась наружу, и пиджак лежал под ней вместо подушки.

Затем он взял толстый кусок сухого дерева и, пользуясь им как лопатой, наковырял вокруг меня земли и покрыл ею клетку.

Решетка была настолько прочной и листья лежали так плотно, что ни крупинки земли не упало внутрь. Я мог свободно двигать ногами и мог бы вылезти и влезть назад.

Дон Хуан сказал, что обычно воин строит клетку, а затем проскальзывает в нее и запечатывает изнутри.

— А как насчет животных? — спросил я. — Не могут ли они раскопать землю, пробраться в клетку и ранить человека?

— Нет, это не проблема для воина. Это проблема для тебя, потому что у тебя нет силы. Воин, руководимый своей несгибаемой целеустремленностью, может отразить все, что угодно. Ни крыса, ни змея, ни горный лев не смогут побеспокоить его.

— Для чего они закапывают себя, дон Хуан?

— Для просветления и силы.

Я испытывал исключительно приятное чувство покоя и расслабленности; мир вокруг казался умиротворенным. Спокойствие было исключительным и в то же время изматывающим. Я не привык к такого рода тишине. Я пытался заговорить, но он оборвал меня. Через некоторое время покой этого места подействовал на мое настроение; начав думать о своей жизни и личной истории, я испытал знакомое чувство печали и угрызения совести. Я сказал, что не заслуживаю того, чтобы быть здесь. Что его мир силен и честен, а я слаб и мой дух искалечен обстоятельствами моей жизни.

Он засмеялся и пригрозил засыпать мою голову землей, если я буду продолжать в том же духе. Он сказал, что я человек и, как всякий человек, заслуживаю всего, что есть в человеческой судьбе, — радости, боли, печали и борьбы, и что природа поступков неважна, пока человек действует как воин.

Понизив голос до шепота, он сказал, что, если я действительно чувствую, что мой дух искалечен, я должен просто восстановить его — очистить, сделать совершенным, — потому что во всей нашей жизни нет более стоящей задачи. Не искать совершенства духа означает ничего не искать, потому что смерть собирается схватить нас вне зависимости от чего-либо.

Он сделал долгую паузу и сказал тоном глубокого убеждения:

— Искать совершенства духа воина — это единственная задача, стоящая нас как людей.

Его слова подействовали как катализатор. Я почувствовал невыносимый груз прежних поступков и признал, что у меня нет надежды. Я стал плакать, говоря о своей жизни. Я сказал, что за время своих скитаний стал нечувствительным к боли и печали, за исключением тех редких случаев, когда осознаю свое одиночество и беспомощность.

Он не сказал ничего, ухватил меня под мышки и потащил из клетки. Когда он отпустил меня, я сел. Он тоже уселся. Установилась неловкая тишина. Я подумал, что он дает мне время прийти в себя, вытащил записную книжку и нервозно начал строчить в нее.

— Ты чувствуешь себя, как лист, отданный на волю ветра, не так ли? — сказал он, глядя на меня.

Именно так я себя и чувствовал. Он, видимо, отлично понимал мои чувства. Он сказал, что мое настроение напомнило ему песню, и начал тихо ее петь. Его голос был очень приятен, и слова песни захватили меня:

Я так далеко от неба, где был рожден.

Бесконечная ностальгия вторгается в мои мысли.

Сейчас, когда я одинок и печален,

Как лист на ветру,

Иногда мне хочется плакать,

Иногда — смеяться от тоски.

(Que lejos estoy del cielo donde he nasido.

Immensa nostalgia invade mi pensamiento.

Ahora que estoy tan solo у triste

cual hoja al viento,

quisiera llorar,

quisiera reir de sentimiento.)

Мы долго не говорили. Наконец он нарушил тишину.

— С того времени, как ты родился, так или иначе кто-то всегда что-нибудь с тобой делал, — сказал он.

— Это верно, — сказал я.

— И они делали это против твоей воли.

— Верно.

— А теперь ты беспомощен, как лист на ветру.

— Это верно. Так и есть.

Я сказал, что обстоятельства моей жизни иногда бывали опустошительными. Он слушал внимательно, но я не мог понять, то ли он просто соглашается, то ли ему действительно интересно, до тех пор, пока не заметил, что он старается скрыть улыбку.

— Как бы сильно тебе ни нравилось чувство жалости к себе, ты должен покончить с этим, — сказал он мягким голосом. — Это не уживается с путем воина.

Он засмеялся и еще раз спел песню, но изменил интонацию некоторых слов. В результате получилась смешная жалоба. Он сказал, что песня понравилась мне потому, что в собственной жизни я не делал ничего другого, кроме как находил во всем недостатки и плакал. Я не мог с ним спорить. Он был прав. И, однако же, я считал, что у меня достаточно причин, оправдывающих чувство, что я как лист на ветру.

— Самая трудная вещь в мире — это принять настроение воина, — сказал он. — Нет пользы печалиться, жаловаться и чувствовать себя оправданным, считая, что кто-то всегда что-то с нами делает. Никто ничего никому не делает, а менее всего воину. Ты здесь со мной, потому что ты хочешь быть здесь. Ты уже должен был принять полную ответственность за свои поступки. Так, чтобы мысль о том, что ты находишься в воле ветра, была неприемлемой.

Я поднялся и начал разбирать клетку. Он ссыпал землю обратно туда, откуда ее взял, и тщательно разбросал все палки по чапаралю. Затем он засыпал круглую площадку мусором, оставив ее такой, как если бы тут никого не было.

Я сделал замечание относительно его скрытности. Он сказал, что хороший охотник узнает, что мы были здесь, вне зависимости от того, какими осторожными мы будем, потому что следы людей нельзя стереть полностью.

Он сел, скрестив ноги, велев мне сесть как можно удобнее лицом к месту, где он закапывал меня, и оставаться в этом положении, пока моя печаль не рассеется.

— Воин закапывает себя для того, чтобы найти силу, а не для того, чтобы плакать от жалости к себе.

Я сделал попытку объясниться, но он остановил меня нетерпеливым движением головы. Он сказал, что должен был вытащить меня из клетки как можно быстрее, потому что мое настроение было невыносимым и он побоялся, что место отвергнет мою мягкотелость и причинит мне вред.

— Жалость к самому себе не уживается с силой, — сказал он. — Настроение воина призывает к контролю над самим собой и в то же время к отрешенности.

— Как это? — спросил я. — Как можно контролировать самого себя и быть отрешенным в одно и то же время?

— Это трудная техника, — сказал он.

Он, казалось, раздумывал, продолжать ли говорить. Дважды он собирался что-то сказать, но останавливал себя и улыбался.

— Ты еще не переборол свою печаль, — сказал он. — Ты все еще чувствуешь себя слабым, и потому сейчас нет возможности говорить о настроении воина.

Почти час прошел в полном молчании. Затем он внезапно спросил меня об успехах в изучении техники «сновидения», которой он меня научил. Я практиковал ее очень усердно и после монументальных усилий приобрел какую-то степень контроля над своими снами. Дон Хуан был прав, говоря, что эти упражнения можно рассматривать как развлечения. Впервые в жизни меня что-то ждало впереди, когда я ложился спать.

Я дал ему детальный отчет в своих успехах.

Мне было сравнительно легко удерживать изображение рук после того, как я научился командовать себе смотреть на них. Мои видения, хотя и не всегда собственных рук, длились, по-видимому, долгое время, пока я наконец не терял над ними контроль и не погружался в обычные непредсказуемые сны. У меня совсем не было воли над тем, чтобы давать себе команду смотреть на руки или на что-то еще. Это просто происходило, и все. В какой-то момент я вспоминал, что должен посмотреть на руки, а затем на окружающее. Однако были ночи, когда я не мог припомнить ничего подобного.

Он был удовлетворен и захотел узнать, что я обычно нахожу в своих сновидениях. Я не мог вспомнить ничего конкретного и стал пересказывать кошмарный сон, который видел предыдущей ночью.

— Не будь таким заинтересованным, — сказал ой сухо. Я сказал, что я записываю все детали своих снов. Что с тех пор, как я начал смотреть на свои руки, мои сны стали очень увлекательными, а моя способность вспомнить их увеличилась до такой степени, что я мог осознать малейшие детали. Он сказал, что следить за ними было пустой тратой времени, потому что детали и их живость никоим образом неважны.

— Обычные сны становятся очень живыми, как только начинаешь настраивать сновидение, — сказал он. — Эти живость и ясность — ужасающий барьер, а с тобой дело обстоит хуже, чем с кем-либо, кого я встречал. У тебя наихудшая мания. Ты записываешь все, что можешь.

Я искренне считал, что поступаю правильно. Составляя подробнейшие отчеты о своих снах, я до какой-то степени получал ясность относительно природы видений, которые проходили передо мною во сне.

— Брось это, — сказал он повелительно. — Это ничему не помогает. Все, что ты при этом делаешь, это отвлекаешь себя от цели сновидения, которая состоит в контроле и силе.

Он лег, закрыл глаза шляпой и стал говорить, не глядя на меня.

— Я собираюсь напомнить тебе технику, которую ты должен практиковать, — сказал он. — Исходной точкой является то, что ты должен сфокусировать взгляд на руках. Затем переходи к другим предметам и смотри на них короткими взглядами. Фокусируй свой взгляд на как можно большем количестве вещей. Помни, что, если ты бросаешь короткий взгляд, изображение не смещается. Затем возвращайся обратно к своим рукам. Каждый раз, когда ты смотришь на свои руки, ты восстанавливаешь силу, необходимую для сновидения, поэтому сначала не гляди на слишком многие вещи. На каждый раз достаточно четырех предметов. Затем ты можешь расширять этот круг до тех пор, пока в него не попадет все, что ты хочешь, но, как только изображения начнут смещаться и ты почувствуешь, что теряешь контроль, возвращайся к рукам. Когда ты почувствуешь, что можешь смотреть на вещи неопределенно долго, ты будешь готов использовать новую технику. Я обучу тебя ей сейчас, но надеюсь, что ты применишь ее, только когда будешь готов.

Он молчал примерно четверть часа. Наконец он сел и взглянул на меня.

— Следующий шаг в настройке сновидений состоит в том, чтобы научиться путешествовать, — сказал он. — Точно так же, как ты научился смотреть на свои руки, ты должен заставить себя двигаться, перемещаться в различные места. Сначала ты должен наметить, куда ты хочешь попасть. Выбери хорошо известное тебе место — например, свою школу, или парк, или дом своего друга. Затем заставь себя отправиться туда. Эта техника очень трудна. Ты должен выполнить две задачи — заставить себя переместиться в определенное место, и, когда ты добьешься совершенства в этой технике, ты должен научиться контролировать точное время путешествий.

Записывая его высказывания, я чувствовал, что я действительно псих. Я заносил в книжку безумные инструкции, сводя себя с ума попытками следовать им. Я испытал волну раздражения и растерянности.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Он казался удивленным. Секунду он смотрел на меня, затем улыбнулся.

— Этот же самый вопрос ты задавал мне уже множество раз. Я ничего с тобой не делаю. Ты делаешь себя доступным силе, ты охотишься на нее, а я просто веду тебя.

Он наклонил голову и изучающе посмотрел на меня, потом взял меня одной рукой за подбородок, другой за затылок и подвигал мою голову взад-вперед. Мышцы моей шеи были очень напряжены, и движение головы сняло напряжение.

Дон Хуан поднял взгляд на небо и секунду что-то внимательно там рассматривал.

— Время уходит, — сухо сказал он и поднялся.

Мы шли в восточном направлении до тех пор, пока не пришли к роще невысоких деревьев в долине между двумя большими холмами. Было почти пять часов вечера. Он сказал, что, возможно, мы проведем ночь в этом месте. Показав на деревья, он заметил, что где-то рядом есть вода.

Он напряг свое тело и, как животное, начал нюхать воздух. Мышцы его живота быстро сокращались в коротких спазмах, когда он коротко вдыхал и выдыхал воздух через нос. Он велел мне делать то же самое и самому найти воду. Я без особого энтузиазма начал подражать ему. Через пять-шесть минут быстрого дыхания у меня закружилась голова, но ноздри необычайным образом прочистились, и я действительно ощутил запах речных ив. Однако я не мог сказать, где они находятся.

Дон Хуан велел мне несколько минут отдохнуть, а затем повторить все это. Второй раунд был более интенсивным. Я действительно мог выделить запах речной ивы, долетавший справа. Мы отправились в этом направлении и примерно в четверти мили обнаружили маленькое болотце со стоячей водой. Мы обошли его и направились к несколько более высокой площадке. Над этой площадкой и вокруг нее чапараль был очень густой.

— Это место кишмя кишит горными львами и другими более мелкими кошками, — сказал дон Хуан невзначай, как если бы это было обычным замечанием.

Я подбежал к нему, и он расхохотался.

— Обычно я не хожу сюда, — сказал он. — Но ворона указала в этом направлении. В этом должно быть что-то особенное.

— Нам действительно нужно быть здесь, дон Хуан?

— Да. Иначе я избегал бы этого места.

Я стал крайне нервозен. Он велел мне внимательно слушать.

— Единственное, что можно делать в таком месте, — сказал он, — это охотиться на горных львов. Этому я и собираюсь тебя научить. Есть особая ловушка для водяных крыс, которые живут вокруг водяных дыр. Крысы служат приманкой. Стенки клетки устроены таким образом, что падают, и очень острые шипы высовываются с двух сторон. Когда клетка собрана, шипы скрыты и никого не могут ранить до тех пор, пока что-либо не упадет в клетку. Тогда боковые стены клетки падают, а шипы пронзают то, что ударилось в ловушку.

Я не мог понять, что он имеет в виду, но он нарисовал схему на земле и показал мне, что если боковые палки клетки поместить в шарнироподобных выемках, то клетка повалится, когда что-нибудь обрушится на ее вершину.

Шипы были заостренными палочками из твердого дерева, которые размещались вокруг рамы и хорошо укреплялись.

Дон Хуан сказал, что обычно тяжелый груз камней размещают на палках, сложенных поверх клетки и соединенных с ней. Когда горный лев, привлеченный водяными крысами, попадает в ловушку, он обычно старается сломать ее сильным ударом лапы. При этом шипы протыкают его лапу, и лев от испуга подпрыгивает, обрушивая на себя каскад камней.

— Когда-нибудь у тебя может появиться необходимость поймать горного льва, — сказал дон Хуан. — У них есть особые силы. Они очень умны, и единственный способ поймать их — это обмануть при помощи боли или запаха речных ив.

С поразительной скоростью и ловкостью он собрал ловушку и после долгого ожидания поймал трех толстых, похожих на белок грызунов.

Он велел мне нарвать ивы на краю болота и натереть ею одежду. Сам он сделал то же самое, затем быстро и ловко сплел из прутьев две простые сетки, нагреб из болота большую кучу зеленых растений и грязи и принес все обратно на площадку, на которой укрылся.

Через некоторое время грызуны, похожие на белок, начали очень громко верещать.

Дон Хуан заговорил со мной из своего убежища и сказал, чтобы я воспользовался другой сеткой и набрал побольше ила и растений, а потом забрался на нижние ветки дерева рядом с ловушкой, где находились грызуны.

Дон Хуан сказал, что он не хочет ранить кошку или грызунов, поэтому он собирается облить льва грязью, если тот приблизится к ловушке. Он сказал, чтобы я был наготове и ударил кошку своей сеткой после того, как это сделает он. Он посоветовал мне быть особенно осторожным, чтобы не свалиться с дерева. Его последняя инструкция заключалась в том, чтобы я сидел спокойно, слившись с ветвями.

Я не мог видеть места, где был дон Хуан. Визг грызунов стал очень громким; наконец стемнело настолько, что я с трудом мог различать общие очертания местности. Я услышал внезапный близкий звук мягких шагов и приглушенное кошачье урчание, после чего грызуны перестали визжать. Именно в это время прямо под своим деревом я увидел темный контур зверя. Прежде чем я смог разобрать, горный это лев или нет, он прыгнул на ловушку. Но еще раньше, чем он ее достиг, что-то ударило его и заставило отскочить. Я швырнул сетку, как советовал дон Хуан. Я промахнулся, однако ее падение вызвало очень громкий звук. В то же самое время дон Хуан издал целую серию пронзительных воплей, которые вызвали у меня озноб, и кошка, с необычайным проворством спрыгнув на площадку, исчезла.

Дон Хуан продолжал издавать пронзительные звуки еще некоторое время, а затем велел мне слезть на площадку и присоединиться к нему так быстро, как только я смогу.

Через неправдоподобно короткий период времени я уже был рядом с доном Хуаном. Он велел мне имитировать свои завывания как можно точнее, чтобы удерживать льва в отдалении, пока он не разберет клетку и не выпустит грызунов.

Я стал завывать, но не мог произвести того же самого эффекта. От возбуждения мой голос был грубым.

Он сказал, что нужно кричать с действительным чувством и в то же время отрешиться от себя, потому что лев все еще находится поблизости. Внезапно я действительно понял ситуацию. Лев-то был реален. Я издал целую серию великолепных пронзительных воплей.

Дон Хуан покатился со смеху. Он дал мне повопить, а затем сказал, что мы должны убираться с этого места как можно тише, потому что лев не дурак и уже, наверное, возвращается туда, где мы были.

— Он наверняка последует за нами, — сказал он. — Как бы осторожны мы ни были, мы оставляем за собой след шириной с панамериканское шоссе.

Я подошел вплотную к дону Хуану. Время от времени он на секунду останавливался и к чему-то прислушивался. Один раз он бросился бежать в темноте, и я последовал за ним, выставив руки перед глазами, чтобы защитить их от ветвей.

Наконец мы добрались до основания утеса, у которого уже были раньше. Дон Хуан сказал, что, если нам удастся забраться на вершину, не став жертвами льва, мы будем в безопасности. Он полез первым, показывая мне дорогу. Мы начали карабкаться в темноте. Не знаю, каким образом, но я следовал за ним совершенно уверенными шагами. Когда мы уже были у самой вершины, я услыхал крик зверя. Он походил на мычание коровы, но был более длинным и грубым.

— Наверх! Наверх! — заревел дон Хуан.

Я взлетел на вершину в полной темноте, обогнав дона Хуана. Когда он достиг плоской вершины утеса, я уже сидел, пытаясь восстановить дыхание.

Он повалился на землю. На секунду я подумал, что это от напряжения, которое оказалось слишком велико для него, но он хохотал над моим скоростным восхождением.

Два часа мы сидели в полной тишине, а затем отправились обратно к моей машине.

Воскресенье, 3 сентября 1961 года

Дона Хуана не было дома, когда я проснулся. Я поработал над своими заметками, и у меня еще осталось время собрать немного топлива в чапарале до того, как он вернулся. Когда он вошел в дом, я ел. Он начал смеяться над тем, что он назвал моим распорядком питания в полдень, но и сам угостился моими сандвичами.

Я сказал ему, что происшествие с горным львом поразило меня. Сейчас оно казалось нереальным, словно кто-то все это подстроил ради меня. Последовательность событий была такой быстрой, что у меня не было времени испугаться. У меня было время действовать, но его было недостаточно, чтобы размышлять над ситуацией. Пока я делал свои заметки, мне в голову пришел вопрос, действительно ли я видел горного льва. Во мне еще жила память о> сухой ветке.

— Это был горный лев, — резко сказал дон Хуан.

— Это что, действительно было настоящее животное, из плоти и крови?

— Конечно.

Я сказал ему, что мои подозрения возникли из-за легкости всего этого события. Все было так, будто лев ждал где-то в стороне и был выучен поступать именно так, как планировал дон Хуан.

Его не затронул каскад моих скептических замечаний. Он стал смеяться надо мной.

— Ты забавный парень, — сказал он. — Ты видел и слышал этого кота. Он был как раз под тем деревом, где ты находился. Он не почуял тебя и не прыгнул на тебя из-за речных ив. Они отбивают любой другой запах, даже для кошек. А на коленях у тебя была целая куча ив.

Я сказал, что не подвергаю сомнению его слова, но все, что случилось той ночью, было совершенно чуждым моей повседневной жизни. Некоторое время, пока я писал свои заметки, у меня было чувство, что дон Хуан сам разыгрывал роль льва. Однако мне пришлось отбросить эту идею, поскольку я действительно видел в темноте очертания четвероногого животного, бросившегося на клетку, а потом отпрыгнувшего на площадку.

— Почему ты устраиваешь такой шум? — спросил он. — Это был просто большой кот. В горах таких котов тысячи. Большое дело. Ты, как обычно, фокусируешь свое внимание совершенно не на том. Нет никакой разницы, был это лев или мои штаны. Твои чувства в этот момент — вот что считается.

За всю свою жизнь я никогда не видел и не слышал большого дикого кота в естественной среде. Когда я думал об этом, то не мог избавиться от мысли, что один из них был всего в нескольких футах от меня.

Дон Хуан терпеливо слушал, пока я рассказывал ему обо всем этом.

— Почему такой страх перед большим котом? — спросил он с любопытством. — Ты бывал вблизи большинства животных, которые обитают в этой местности, и никогда не пугался их до такой степени. Ты любишь кошек?

— Нет, не люблю.

— Ну и забудь о ней. Во всяком случае, урок состоял не в том, как охотиться на львов.

— А в чем же он был?

— Ворона указала именно на это место, и на этом месте я увидел возможность заставить тебя понять, как действуют, находясь в настроении воина. Все, что ты делал прошлой ночью, было сделано в правильном настроении. Ты контролировал себя, и в то же время ты был отрешен, когда спрыгнул с дерева, чтобы подобрать клетку и подбежать ко мне. Ты не был парализован страхом. И потом, у вершины утеса, когда лев заревел сзади, ты двигался очень хорошо. Я уверен, что ты не поверил бы в то, что ты сделал, если бы взглянул на этот утес днем. Ты был в достаточной степени отрешен и в то же время имел достаточный контроль над собой. Ты не отступился и не намочил в штаны, и в то же время ты отступился и забрался на эту стену в полной темноте. Ты мог споткнуться и разбиться насмерть. Чтобы забраться на эту стену в темноте, требовалось держаться за самого себя и отступиться от самого себя в одно и то же время. Именно это я называю настроением воина.

Я сказал, что вне зависимости от того, что я сделал прошлой ночью, все это было продуктом моего страха, а не результатом контроля и отрешенности.

— Я это знаю, — сказал он с улыбкой. — И я хотел показать тебе, что ты способен подстегнуть себя и выйти за собственные границы, если находишься в соответствующем настроении. Воин создает собственное настроение. Ты этого не знал. Страх загнал тебя в настроение воина, но сейчас, когда ты знаешь о нем, все, что угодно, может ввести тебя в него.

Я хотел с ним спорить, но мои мысли не были достаточно ясны. Я чувствовал необъяснимое раздражение.

— Удобно всегда действовать в таком настроении, — продолжал он. — Оно проносит тебя через всякую чушь и оставляет очищенным. Это было большое чувство, когда ты достиг вершины утеса, разве не так?

Я сказал, что понял, о чем он говорит, но чувствую, что было бы идиотизмом пытаться приложить его учение к моей повседневной жизни.

— Настроение воина нужно для каждого отдельного поступка, — сказал он. — Иначе становишься рассеянным и неуклюжим. В жизни, в которой отсутствует это настроение, нет силы. Посмотри на себя. Тебя все обижает и огорчает. Ты хнычешь и жалуешься, чувствуя, что каждый заставляет тебя плясать под свою дудку. Ты лист, отданный на волю ветра. В твоей жизни нет силы. Что за отвратительное чувство, должно быть! Воин, с другой стороны, является охотником. Он рассчитывает все. Это контроль. Но, когда его расчеты окончены, он действует. Он отступается. Это отрешенность. Воин не лист, отданный на волю ветра. Никто не может его толкнуть. Никто не может заставить его поступать против самого себя или против того, что он считает лучшим. Воин настроен на выживание. И он выживает наилучшим образом из всех возможных.

Мне нравились его мысли, хотя я и думал, что они нереалистичны. Для того сложного мира, в котором я жил, они казались слишком упрощенными.

Он рассмеялся над моими возражениями, а я настаивал, что настроение воина не поможет преодолеть чувство обиды или действительного вреда, наносимого поступками окружающих меня людей. Как, например, в том гипотетическом случае, когда на тебя физически нападает жестокий и злобный человек, по своему положению обладающий властью.

Он взревел от смеха и согласился, что мой пример уместен.

— Воину может быть нанесен физический вред, но он не может быть обижен, — сказал он. — Для воина нет ничего обидного в поступках окружающих до тех пор, пока он сам находится и действует в нужном настроении. Предыдущей ночью ты не был обижен львом. Тот факт, что он гнался за нами, не рассердил тебя. Я не слышал, чтобы ты ругал его, и я не слышал, чтобы ты говорил, что он не имеет права следовать за нами. Вполне возможно, что это был жестокий и злобный лев. Но ты не размышлял на эту тему, когда пытался избежать встречи с ним. Единственное, что удерживалось в твоем уме, — это выжить. И ты сделал это очень хорошо. Если бы ты был один и лев, поймав тебя, загрыз бы тебя до смерти, тебе и в голову не пришло бы жаловаться или чувствовать себя оскорбленным его поступком. Настроение воина не так уж чрезмерно для твоего или чьего-нибудь еще мира. Оно необходимо, чтобы прорваться через всю дребедень.

Я объяснил свой ход рассуждений. Лев и окружающие меня люди не находились на одной доске, потому что я знал интимные побуждения людей, ничего не зная о таковых у льва. Что обижало меня в поступках окружающих меня людей, так это то, что они действовали злобно и знающе.

— Знаю, знаю, — сказал дон Хуан терпеливо. — Достичь настроения воина — непростое дело. Это революция. Рассматривать льва, водяных крыс и окружающих нас людей как равных является великолепным актом духа воина. Для этого нужна сила.

12. Битва силы

Четверг, 28 декабря 1961 года

Мы начали путешествие очень рано утром. Мы ехали на юг, а затем на восток к горам. Дон Хуан взял с собой тыквенные фляги с пищей и водой. Прежде чем отправиться в поход, мы поели в моей машине.

— Держись ближе ко мне, — сказал он. — Это неизвестный тебе район, и здесь нет нужды рисковать. Ты идешь на поиски силы, и все, что ты делаешь, идет в счет. Следи за ветром, особенно к концу дня. Следи, когда он меняет направление, и меняй свое положение таким образом, чтобы я всегда заслонял тебя.

— Что мы собираемся делать в этих горах? — спросил я.

— Ты охотишься за силой.

— Я имею в виду, что мы будем делать конкретно?

— Когда дело идет об охоте за силой, не может быть никакого плана. Охотиться за силой или охотиться за дичью — одно и то же. Охотник охотится на то, что появляется перед ним, поэтому он должен всегда находиться в состоянии готовности. Ты знаешь о ветре, и сейчас ты можешь охотиться за силой, находящейся в ветре, самостоятельно. Но есть другие вещи, неизвестные тебе, которые, как и ветер, являются центром силы в определенное время и в определенных местах. Сила — очень любопытная вещь. Невозможно пришпилить ее и сказать, чем она действительно является. Это чувство, которое возникает по поводу определенных вещей. Сила является личной. Она принадлежит кому-нибудь одному. Мой бенефактор, например, мог сделать человека смертельно больным, просто посмотрев на него. Женщины дурнели, стоило ему бросить на них взгляд. Однако он делал людей больными не всегда, а только тогда, когда в этом участвовала его личная сила.

— Как он выбирал того, кого он собирался сделать больным?

— Этого я не знаю. Он сам не знал. С силой всегда так. Она командует тобою и в то же время повинуется тебе. Охотник ловит силу и хранит ее как свою личную находку. Таким образом, личная сила растет, и иногда воин имеет так много личной силы, что становится человеком знания.

— Как накапливают силу, дон Хуан?

— Это опять-таки другое чувство. Оно зависит от того, какого сорта личностью обладает воин. Мой бенефактор был человеком жесткой природы. Через это чувство он и накапливал силу. Все, что он делал, было сильным и прямолинейным. Он оставил мне память о чем-то проламывающемся сквозь вещи. И все, что с ним случалось, происходило таким же манером.

Я сказал ему, что не могу понять, как сила накапливается через чувство.

— Нет никакого способа объяснить это, — сказал он после долгой паузы. — Ты должен сделать это сам.

Он поднял фляги с пищей и привязал их себе на спину. Протянув мне бечевку с восемью кусочками сухого мяса, надетыми на нее, он велел мне повесить ее на шею.

— Это пища силы, — сказал он.

— Что делает ее пищей силы, дон Хуан?

— Это мясо животного, которое имело силу. Оленя. Уникального оленя. Моя личная сила привела его ко мне. Это мясо будет поддерживать нас недели, месяцы, если нужно. Жуй маленькие кусочки его время от времени и пережевывай основательно. Пусть сила медленно втекает в твое тело.

Мы начали путь. Было почти одиннадцать утра, когда дон Хуан еще раз напомнил мне о процедуре, которой я должен следовать.

— Следи за ветром, — сказал он. — Не позволяй ему сбивать тебя с шага и не давай ему утомлять себя. Жуй свою пищу силы и прячься от ветра за моим телом. Ветер не нанесет мне вреда. Мы очень хорошо знаем друг друга.

Он привел меня к тропинке, которая шла прямо к высоким горам. День был облачным, и похоже было, что пойдет дождь. Я видел низкие дождевые облака и туман высоко в горах, спускающийся в местность, где мы находились.

В полной тишине мы шли до трех часов дня. Пережевывание сухого мяса действительно придавало сил. А следить за внезапными изменениями направления ветра было до такой степени завораживающим занятием, что все мое тело стало ощущать изменения прежде, чем они действительно происходили. У меня было чувство, что я могу замечать волны ветра как своего рода давление на верхнюю часть груди, на бронхи. Каждый раз перед порывом ветра я чувствовал раздражение у себя в груди и в горле.

Дон Хуан остановился и огляделся. Сориентировавшись, он повернул направо. Я заметил, что он тоже жует сухое мясо. Я чувствовал себя свежим и совершенно не уставшим. Задание следить за переменами ветра было таким всепоглощающим, что я не замечал хода времени.

Мы вошли в глубокий овраг, а затем по одной из его сторон поднялись к небольшому плато на отвесной стороне огромной горы. Мы были довольно высоко, почти у самой вершины.

Дон Хуан забрался на большую скалу в конце плато и помог мне залезть на нее. Скала располагалась таким образом, что выглядела куполом над крутыми обрывистыми стенами. Мы медленно обошли ее. В конце концов я вынужден был передвигаться по скале на своем заду, цепляясь за поверхность подошвами и ладонями. Я обливался потом, и несколько раз мне пришлось вытирать ладони.

Напротив виднелась просторная неглубокая пещера вблизи вершины горы. Она была похожа на зал, вырубленный в скале. Это было образование из песчаника, которое ветры превратили в своего рода балкон с двумя колоннами.

Дон Хуан сказал, что мы там остановимся и что это очень безопасное место, потому что оно слишком неглубокое, чтобы быть логовом льва или других хищников, слишком открытое, чтобы там гнездились крысы, и слишком ветреное для насекомых. Он засмеялся и сказал, что это идеальное место для человека, поскольку никакое другое существо его не вынесет.

Он взлетел туда, как горный козел. Я восхищался его поразительной подвижностью.

Я медленно сполз со скалы на заду, а затем попытался взбежать на гору, чтобы достичь карниза. Последние несколько метров я преодолел из последних сил. Я в шутку спросил дона Хуана, сколько ему лет на самом деле. Достичь карниза так, как это сделал он, мог только сильный молодой человек.

— Я настолько молод, насколько хочу, — сказал он. — Это опять-таки дело личной силы. Если ты копишь силу, твое тело сможет выполнить невероятные задачи. С другой стороны, если ты растрачиваешь силу, то через некоторое время ты будешь толстым старым человеком.

Уступ был вытянут с востока на запад. Открытая часть напоминающего балкон образования выходила на юг. Я прошел на западный конец. Вид был великолепен. Дождь шел повсюду вокруг. Он казался занавеской из прозрачного материала, повисшей над низинами.

Дон Хуан сказал, что у нас достаточно времени, чтобы построить укрытие. Он велел мне собрать столько камней, сколько я смогу, и занести их на балкон, в то время как сам он собирал сучья для крыши.

Через час он построил на восточном краю выступа стену сантиметров в тридцать толщиной. Она была около шестидесяти сантиметров длиной и около метра высотой. Он сплел и связал несколько охапок собранных им сучьев и сделал крышу, подперев ее двумя длинными палками с развилками на концах. Еще одна такая палка была прикреплена к самой крыше и поддерживала ее у противоположного края стены. Все сооружение было похоже на высокий стол с тремя ножками.

Дон Хуан сел под ним, на самом краю балкона, скрестив ноги. Он велел мне сесть справа от него. Некоторое время мы молчали.

Дон Хуан нарушил тишину. Он прошептал, что нам следует действовать так, будто не происходит ничего необычного. Я спросил, что конкретно я должен делать. Он сказал, что я должен писать и делать это точно так же, как если бы я писал за своим письменным столом, не имея никаких забот, кроме писания. Он сказал, что в определенный момент подтолкнет меня и я должен буду взглянуть в ту сторону, куда он укажет глазами. Он предупредил, что вне зависимости от того, что я увижу, я не должен издать ни звука. Только он может свободно разговаривать, потому что он известен всем силам этих гор.

Я последовал его инструкциям и больше часа писал, уйдя в это занятие с головой. Внезапно я почувствовал мягкое постукивание по руке и увидел, что глаза дона Хуана указывают на клок тумана, который спускается с вершины горы примерно в двух сотнях метров от нас. Дон Хуан прошептал мне в ухо голосом, едва слышным даже на таком близком расстоянии:

— Передвигай свои глаза взад и вперед по облаку тумана. Но не смотри на него прямо. Моргай и не давай глазам сфокусироваться на тумане. Когда увидишь на облаке зеленое пятно, укажи мне его глазами.

Я слева направо повел глазами по облаку тумана, которое медленно спускалось в нашу сторону. Прошло некоторое время, наверно, около получаса. Темнело. Туман двигался исключительно медленно. В какой-то моменту меня появилось внезапное чувство, что я заметил справа слабое сияние. Сначала мне показалось, что я вижу пятно зеленого кустарника сквозь туман. Когда я смотрел на пятно прямо, я ничего не замечал. Но когда я смотрел, не фокусируя взгляда, то мог заметить неясный зеленоватый участок.

Я показал его дону Хуану. Он скосил глаза и стал смотреть на него.

— Сфокусируй глаза на этом пятне, — прошептал он мне в ухо. — Смотри не мигая, пока не будешь видеть.

Я хотел спросить, что я должен увидеть, но он глянул на меня, как бы напоминая, что я не должен разговаривать.

Я посмотрел в туман опять. Часть тумана, которая спускалась сверху, нависла, словно это был кусок плотного вещества. Он был сглажен как раз в том месте, где я заметил зеленый оттенок.

Когда мои глаза устали и я опять скосил их, сначала я увидел туманное облако, наложенное на фронт тумана, а потом — узкую полосу тумана между ними, которая выглядела как тонкое висящее образование, как мостик, соединяющий гору надо мною и облако тумана впереди. На секунду я подумал, что вижу прозрачный туман, который сдувается с вершины горы и плывет мимо моста, не разрушая его. Казалось, что мостик действительно твердый. В какое-то мгновение мираж стал настолько полным, что я действительно мог различить темную нижнюю часть моста, контрастирующую с его светлыми, цвета песчаника, сторонами.

Я ошеломленно смотрел на мост, а затем то ли сам поднялся на его высоту, то ли мост снизился до моей. Внезапно я увидел перед собой прямую полосу. Это была бесконечно длинная твердая дорожка. Узкая, без поручней, но достаточно широкая, чтобы по ней можно было идти.

Дон Хуан стал энергично трясти меня за руку. Я почувствовал, что моя голова болтается вверх-вниз, и заметил, что мои глаза сильно воспалились. Совершенно бессознательно я протер их. Дон Хуан продолжал трясти меня до тех пор, пока я не открыл глаза. Из своей фляги он налил немного воды на ладонь и плеснул мне в лицо. Ощущение было очень неприятным. Вода была настолько холодной, что ее капли жгли мою кожу, как ссадины. Тут я заметил, что мое тело очень горячее. Я был словно в лихорадке.

Дон Хуан поспешно дал мне попить, а затем плеснул мне воды на уши и на шею.

Я услышал очень громкий и длинный птичий крик. Дон Хуан секунду внимательно слушал, а затем толкнул ногой стенку и разрушил крышу. Он швырнул ветки крыши в кусты и по одному раскидал в стороны все камни.

— Попей воды и жуй свое мясо, — шепнул он мне на ухо. — Мы не можем здесь оставаться. Этот крик был не птичий.

Мы спустились вниз с карниза и пошли в восточном направлении. Очень скоро стало так темно, что перед моими глазами как бы повис полог. Туман казался непроходимым барьером. Я никогда не думал, что ночью он может быть таким густым. Я не мог понять, как дон Хуан идет. Сам я держался за его руку, как слепой.

Отчего-то у меня было ощущение, что я иду по краю пропасти. Мои ноги отказывались двигаться. Мой рассудок доверял дону Хуану, и рационально я хотел идти, но тело не хотело. И дону Хуану приходилось тащить меня в полной темноте.

Должно быть, он знал местность в совершенстве. В одном месте он остановился и усадил меня. Я не смел выпустить его руку. Мое тело чувствовало без малейшего сомнения, что я сижу на куполообразной горе и если сдвинусь хотя бы на дюйм вправо, то полечу через край в бездну.

Я был абсолютно уверен, что сижу на изогнутом склоне горы, потому что мое тело бессознательно сдвигалось вправо. Я думал, что оно делает это для того, чтобы сохранить вертикальное положение, поэтому пытался компенсировать наклон, нагибаясь, насколько мог, влево, к дону Хуану.

Дон Хуан внезапно отодвинулся от меня, и без поддержки его тела я упал на землю. Прикосновение к земле восстановило мое чувство равновесия. Я лежал на плоском месте. Я начал на ощупь исследовать свое ближайшее окружение. Под моими пальцами оказались сухие листья и сучья.

В это время внезапно блеснула молния, осветившая весь район, и раздался ужасный удар грома. Я увидел, что дон Хуан стоит слева от меня. Я заметил огромные деревья и пещеру в нескольких футах за ним.

Дон Хуан велел мне забраться в пещеру. Я забрался в нее и уселся спиной к скале.

Я почувствовал, как дон Хуан наклонился и шепчет, чтобы я сохранял молчание.

Одна за другой сверкнули еще три вспышки молнии. Мельком я увидел, что дон Хуан сидит, скрестив ноги, слева от меня. Пещера была вогнутым образованием, достаточно большим, чтобы в ней могли поместиться двое-трое людей; она находилась у основания скалы. Я почувствовал, что с моей стороны было действительно умно залезть в нее на четвереньках, потому что, иди я во весь рост, я ударился бы головой о скалу.

Блеск молнии позволял увидеть, насколько густым было туманное облако. Я заметил темные силуэты огромных стволов на фоне светло-серой массы тумана.

Дон Хуан прошептал, что туман и молния были в сговоре и я должен быть настороже, поскольку вовлечен в битву силы. В этот момент ярчайшая вспышка молнии волшебным образом осветила всю местность. Туман, как белый фильтр, замораживал свет электрического разряда и равномерно рассеивал его. Туман казался плотной беловатой субстанцией, висевшей между высоких деревьев, но редел передо мною на уровне земли. Я ясно различал очертания местности. Мы находились в сосновом лесу. Высокие деревья окружали нас. Они были так высоки, что я мог бы принять их за секвойи, если бы не знал, где мы находимся.

Последовал целый каскад молний, длившийся несколько минут. Каждая вспышка позволяла различить все больше и больше деталей. Прямо перед собой я видел хорошо заметную дорогу. На ней не было никакой растительности. Казалось, она оканчивается на участке, свободном от деревьев.

Вспышек было столько, что я не мог проследить, откуда они исходят. Вся местность, однако, так хорошо освещалась, что я почувствовал себя легче. Мои страх и неуверенность исчезли, как только света стало достаточно, чтобы разорвать тяжелую завесу мрака. Когда между вспышками молний возникали длинные паузы, я уже не был дезориентирован чернотой вокруг.

Дон Хуан прошептал, что я уже достаточно смотрел и должен сфокусировать свое внимание на звуке грома. К своему изумлению, я понял, что совершенно не обращал внимания на гром, несмотря на то, что он был оглушительным. Дон Хуан добавил, что я должен следить за звуком и смотреть в том направлении, откуда он долетает.

Долгих каскадов молний и грома больше не было. Были лишь спорадические вспышки интенсивного света и звуки. Звук всегда прилетал справа. Туман поднялся, и я, уже привыкнув к полной темноте, мог различить массу растительности. Молнии и гром продолжались; внезапно вся правая сторона пейзажа очистилась, и я увидел небо.

Электрическая буря двигалась вправо. Еще раз сверкнула молния, и я увидел справа отдаленную гору. Свет залил горизонт, выхватив из темноты силуэты группы массивных гор. Я видел деревья на их вершинах — они казались тонкой черной аппликацией, наложенной на ослепительно белое небо. Я даже увидел кучевые облака над горами.

Туман вокруг полностью рассеялся. Дул устойчивый ветер, и я слышал шелест листьев в кронах высоких деревьев слева. Электрическая буря была слишком далеко, чтобы осветить деревья, но их темные контуры оставались различимыми. Свет грозы позволил мне увидеть, что справа от меня расположены хребты далеких гор, а лес растет только слева. Я словно смотрел в темную долину, которой совсем не мог различить. Местность, над которой шумела буря, находилась на противоположной стороне долины.

Затем пошел дождь. Я вжался в скалу, как мог. Моя шляпа служила хорошей защитой. Я сидел, прижав колени к груди, и только мои щиколотки и ступни мокли под дождем.

Дождь шел долго. Он был довольно теплый. Я чувствовал его капли на своих ногах, а затем заснул.

Меня разбудило пение птиц. Я оглянулся, ища дона Хуана. Его нигде не было. Наверно, я бы первым делом задумался, не бросил ли он здесь меня одного, но потрясение от того, что я увидел, почти парализовало меня. Я поднялся. Ноги у меня были совершенно мокрыми; с полей шляпы текло. Я находился не в пещере, а под каким-то густым кустарником. Я ощутил момент ни с чем не сравнимого замешательства. Я стоял на ровной местности между двумя небольшими земляными холмами, покрытыми кустами. Слева от меня не было никаких деревьев, а справа не было никакой долины. Прямо передо мной, там, где я видел дорогу, ведущую в лес, рос гигантский куст.

Я отказывался верить тому, что увидел. Несовместимость двух моих версий реальности заставила меня схватиться за любое объяснение. Мне пришло в голову, что я спал так крепко, что дон Хуан отнес меня на спине в другое место, не разбудив.

Я посмотрел на место, где спал. Земля там была сухой, точно так же, как рядом, где спал дон Хуан.

Я позвал его пару раз, а затем в приступе тревоги заорал так громко, как только мог. Он вышел из-за кустов. Я тотчас же понял, что он знает о происходящем со мной. Его улыбка была какой-то предательской, и я улыбнулся сам. Я не хотел тратить времени на разные игры. Я тут же изложил ему то, что со мной случилось. Я тщательно, как мог, описал каждую деталь моих ночных галлюцинаций. Он слушал, не прерывая.

Он не мог удержать серьезного выражения лица и несколько раз начинал смеяться, но каждый раз останавливался. Я попросил у него объяснений. Он только качал головой, словно все это было ему непонятно.

Когда я закончил свой пересказ, он взглянул на меня и сказал:

— Ты выглядишь ужасно. Может быть, тебе следует сходить в кусты?

Он усмехнулся и добавил, что мне следует снять одежду и развесить ее, чтобы она высохла. Солнечный свет был сверкающим. Облаков почти не было, стоял ясный ветреный день.

Дон Хуан ушел, сказав, что идет поискать какие-то растения, а я должен прийти в себя, чего-нибудь поесть и не звать его, пока не стану спокойным и сильным.

Моя одежда действительно была мокрой. Я сел на солнце сохнуть. Я чувствовал, что единственный способ расслабиться — это достать записную книжку и начать записывать. Я поел, пока работал над заметками.

Через пару часов я несколько расслабился и позвал дона Хуана. Он отозвался откуда-то с вершины горы. Он велел мне взять фляги и лезть к нему. Когда я добрался до места, то увидел, что он сидит на гладкой скале. Он открыл фляги и взял немного еды. Мне он вручил два больших куска мяса.

Я не знал, с чего начать. Было так много вещей, о которых я хотел спросить. Он, казалось, понимал мое настроение и смеялся с полным удовольствием.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он насмешливым тоном.

Я ничего не хотел говорить — я еще был удручен.

Дон Хуан велел мне усесться на плоский камень. Он сказал, что этот камень является объектом силы и я почувствую себя обновленным, побыв на нем некоторое время.

— Садись! — сухо скомандовал он.

Он не улыбался. Его глаза были пронизывающими. Я автоматически уселся.

Он сказал, что я был неосторожен с силой, действуя в плохом настроении, и мне следует положить этому конец, иначе сила обернется против нас обоих и мы никогда не уйдем с этих пустынных холмов живыми.

После секундной паузы он как бы невзначай спросил:

— Как твои сновидения!

Я объяснил, как трудно мне стало давать себе команду смотреть на руки. Сначала это было относительно легко, вероятно, из-за новизны концепции. Я мог абсолютно без всяких затруднений напомнить себе, что я должен посмотреть на руки. Но восторг прошел, и в некоторые ночи я уже не мог этого сделать.

— Ты должен носить головную повязку, отправляясь спать, — сказал он. — Носить головную повязку — это хитрый маневр. Я не могу дать тебе такую повязку, потому что ты должен сам ее сделать целиком и полностью. Но ты не можешь ее сделать до тех пор, пока не увидишь в сновидении. Понимаешь, что я имею в виду? Головная повязка должна быть сделана согласно особому видению и иметь поперечную ленту, которая плотно прилегает к темени. Или она может быть, как тугая шапка. Сновидение становится более легким, когда носишь объект силы на голове. Ты можешь надевать свою шляпу или капюшон, как монах, отправляясь спать. Но все это вызовет только интенсивные сны, а не сновидения.

Секунду он молчал, а затем продолжал рассказывать, что видение головной повязки не обязательно должно произойти в «сновидении», но может случиться в состоянии бодрствования, в результате любых неожиданных наблюдений, таких, как слежение за полетом птиц, движением воды, облаков и так далее.

— Охотник на силу следит за всем, — продолжал он. — И все открывает ему какой-нибудь секрет.

— Но как можно быть уверенным, что вещи открывают секреты? — спросил я.

Я думал, что он имеет особую формулу, которая позволяет ему делать «правильные» интерпретации.

— Единственный способ быть уверенным — это следовать всем тем инструкциям, которые я давал тебе с первого дня, — сказал он. — Чтобы иметь силу, нужно жить с силой.

Он доброжелательно улыбнулся. Казалось, он потерял свою свирепость. Он даже слегка толкнул меня в руку.

— Ешь свою пищу силы, — велел он мне.

Я начал жевать сухое мясо, и в этот момент мне пришло в голову, что оно может содержать какую-нибудь психотропную субстанцию, отсюда и галлюцинации. На секунду я почувствовал почти облегчение. Если он что-то положил в мясо, то мои миражи становились понятными. Я спросил, было ли что-нибудь в «мясе силы».

Он засмеялся, но не ответил мне прямо. Я настаивал, заверяя его, что я не сержусь и не чувствую даже недовольства, но должен знать это для того, чтобы объяснить события прошлой ночи к собственному удовлетворению. Я уговаривал его и наконец попросил сказать мне истину.

— Ты все же ненормальный, — сказал он, качая головой с оттенком недоверия. — У тебя чудовищная привычка. Ты непременно желаешь все объяснить к своему собственному удовлетворению. В мясе нет ничего, кроме силы. Сила не была туда положена мною или каким-то другим человеком, но только самой силой. Это мясо оленя. И этот олень был даром мне, точно так же, как совершенно определенный кролик был даром тебе не так давно. Ни я, ни ты не вкладывали ничего в кролика. Я не просил тебя высушить мясо кролика потому, что это действие требует больше силы, чем у тебя есть. Однако я говорил тебе, чтобы ты съел мясо. По собственной глупости ты ел немного. То, что случилось с тобой прошлой ночью, не было шуткой или шалостью. У тебя была встреча с силой. Туман, темнота, молнии, гром и дождь были частями великой битвы силы. Тебе повезло, как дураку. Воин все бы отдал, чтобы иметь такую битву.

Я возразил, что все происходящее не могло быть битвой силы, потому что этого не было в реальности.

— А что реально? — спросил дон Хуан очень спокойно.

— Вот это, на что мы смотрим, реально, — сказал я, указывая на окружающее.

— Но таким же реальным был и мост, который ты видел прошлой ночью, и лес, и все остальное.

— Но если они были реальными, то где же они сейчас?

— Они здесь. Если бы у тебя было достаточно силы, ты мог бы позвать их обратно. Прямо сейчас ты не можешь этого сделать, потому что ты считаешь очень полезным продолжать сомневаться и бормотать. Но это не так, мой друг, это не так. Есть миры внутри миров, прямо здесь, перед нами. И в них нет ничего смешного. Прошлой ночью, если бы я не схватил тебя за руку, ты бы пошел по мосту, хотел ты того или нет. А еще раньше я должен был защищать тебя от ветра, который искал тебя.

— Что бы случилось, если бы ты не защищал меня?

— Поскольку у тебя недостаточно силы, ветер заставил бы тебя потерять тропу и, может быть, даже убил бы, столкнув в пропасть. Но туман был действительно кое-чем. В тумане с тобой могли случиться две вещи. Ты мог или пройти по мосту на другую сторону, или упасть и разбиться. Исход зависел от силы. Но одно было несомненным. Если бы я не защитил тебя, то тебе пришлось бы идти по этому мосту вне зависимости от чего-либо. Такова природа силы. Как я уже говорил тебе, она командует тобой и в то же время подчинена тебе. Прошлой ночью, например, сила заставила бы тебя идти через мост и в то же время была бы в твоем распоряжении, чтобы ты мог удерживаться, пока идешь. Я остановил тебя, потому что знал, что у тебя нет возможности использовать силу, а без силы мост бы разрушился.

— А ты сам видел мост, дон Хуан?

— Нет, я просто видел силу. Она может быть чем угодно. Для тебя на этот раз сила была мостом. Я не знаю, почему мостом. Мы самые загадочные существа.

— А ты когда-нибудь видел мост в тумане, дон Хуан?

— Никогда. Но это потому, что я не похож на тебя. Я видел другие вещи. Мои битвы силы отличались от твоих.

— Что ты видел, дон Хуан? Можешь ты мне рассказать?

— Я видел своих врагов во время первой битвы силы в тумане. У тебя нет врагов. Ты не ненавидишь людей. Я в то время ненавидел. Я потакал себе в ненависти к людям. Больше я этого не делаю. Я избавился от своей ненависти, но к тому времени моя ненависть почти уничтожила меня. Твоя битва силы, с другой стороны, была тонкой. Она не поглотила тебя. Это сейчас ты поглощаешь себя своими собственными чепуховыми мыслями и сомнениями. Это твой способ потакать себе. Туман был неуязвим с тобой. Ты был с ним в дружеских отношениях. Он дал тебе поразительный мост, и этот мост будет в тумане начиная с этих пор. Он будет открываться перед тобой снова и снова, до тех пор пока ты когда-нибудь не пройдешь по нему. Я очень рекомендую, чтобы с этого дня ты не ходил один в туманные местности до тех пор, пока не будешь знать, что делать. Сила очень непростая вещь. Для того чтобы иметь ее и владеть ею, нужно сначала иметь силу. Но можно накопить ее мало-помалу, пока ее не будет достаточно, чтобы выстоять в битве силы.

— Что такое битва силы?

— То, что произошло с тобою прошлой ночью, было началом битвы силы. Сцены, которым ты был свидетелем, были основанием силы. Когда-нибудь они приобретут для тебя смысл. Эти сцены в высшей степени значительны.

— Можешь ли ты сам рассказать их смысл, дон Хуан?

— Нет, эти сцены — твое личное завоевание, которое ты не можешь ни с кем разделить. Но то, что произошло прошлой ночью, было лишь началом, только краешком. Настоящая битва произойдет, когда ты пересечешь мост. Что на другой стороне, будешь знать только ты. И только ты будешь знать, что находится на конце той дороги, которая вела в лес. Но все это — нечто такое, что может случиться или не случиться именно с тобой. Для того чтобы путешествовать по этим дорогам или мостам, нужно иметь достаточно собственной силы.

— Что случится, если не будешь иметь достаточной силы?

— Смерть всегда ждет, и, когда сила воина исчезает, смерть просто дотрагивается до него. Поэтому отправляться в неизвестное без всякой силы глупо. Найдешь только смерть.

На самом деле я не слушал. Я продолжал забавляться с идеей, что сухое мясо могло быть причиной, вызвавшей галлюцинации. Мне нравилось тешить себя этой мыслью.

— Не утруждай себя, пытаясь прояснить все это, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Мир — это загадка. То, что ты видишь, это еще не все, что здесь есть. В мире есть намного больше. Очень намного. Фактически до бесконечности. Поэтому, когда ты пытаешься прояснить все это, ты на самом деле пытаешься сделать мир знакомым. И я, и ты находимся здесь, в мире, который ты называешь реальным, просто потому, что мы оба знаем его. Ты не знаешь мира силы, поэтому ты не можешь включить его в знакомую картину.

— Ты знаешь, что я не могу оспорить твою точку зрения, — сказал я. — Но мой ум отказывается принять ее.

Он засмеялся и слегка коснулся моей головы.

— Ты действительно ненормальный, — сказал он. — Но все в порядке. Я знаю, до чего это трудно — жить как воин. Если бы ты следовал моим инструкциям и выполнял все те действия, которым я тебя научил, ты в настоящее время имел бы достаточно силы, чтобы пересечь мост. Достаточно силы, чтобы видеть и остановить мир.

— Но почему я должен хотеть силы, дон Хуан?

— Сейчас ты не можешь придумать причин, однако если ты накопишь достаточно силы, то сама сила найдет тебе хорошую причину. Звучит странно, не так ли?

— Почему ты захотел силы, дон Хуан?

— Я был похож на тебя. Я не хотел. Я не мог найти причины, чтобы ее иметь. У меня были все те же сомнения, которые имеешь ты, и я никогда не следовал инструкциям, которые мне давались, или никогда не думал, что следую им. Но, однако, несмотря на мою глупость, я накопил достаточно силы, и однажды она заставила мир разрушиться.

— Но зачем хотеть остановить мир?

— Никто не хочет, в том-то все и дело. Это просто случается. А когда ты уже знаешь, что такое остановить мир, то понимаешь, что для этого есть причины. Видишь ли, одним из искусств воина является умение заставить мир разрушиться по особой причине, а затем восстановить его вновь для того, чтобы продолжать жить.

Я сказал ему, что самым верным способом было бы помочь мне и дать пример особой причины для разрушения мира.

Некоторое время он молчал. Казалось, он обдумывает, что сказать.

— Я не могу этого сказать тебе, — ответил он. — Нужно слишком много силы для того, чтобы знать это. Когда-нибудь ты будешь жить как воин, несмотря на самого себя. Тогда, может быть, ты накопишь достаточно личной силы для того, чтобы самому ответить на этот вопрос. Я обучил тебя почти всему, что должен знать воин для того, чтобы жить в мире, накапливая силу самому. Но я знаю, что ты не можешь этого делать, и я должен быть терпелив с тобой. Я знаю наверняка — чтобы опираться на самого себя в мире силы, нужна целая жизнь борьбы.

Дон Хуан взглянул на небо и горы. Солнце уже клонилось к западу, и на горах быстро собирались дождевые облака. Я не знал, сколько времени. Я забыл завести свои часы. Я спросил его, не может ли он сказать, который час. У него был такой приступ смеха, что он скатился с камня в кусты. Он встал, потянулся, зевая.

— Еще рано, — сказал он. — Мы должны подождать, пока туман не соберется на вершине горы, а затем ты должен встать на этот камень и поблагодарить туман за его одолжение. Пусть он придет и окутает тебя. Я буду рядом, чтобы помочь, если понадобится.

Отчего-то перспектива стоять одному в тумане перепугала меня. Я чувствовал себя идиотски из-за того, что реагирую таким иррациональным образом.

— Ты не можешь уйти из этих пустынных гор, не выразив свой благодарности, — сказал он твердым тоном. — Воин никогда не поворачивается спиной к силе, не отблагодарив за полученное одолжение.

Он лег на спину, положил руки под голову и накрыл лицо шляпой.

— Как я должен ждать тумана? — спросил я. — Что я должен делать?

— Пиши, — сказал он сквозь шляпу. — Но не закрывай глаза и не поворачивайся спиной.

Я попытался писать, но не мог сконцентрироваться. Я встал и стал беспокойно ходить. Дон Хуан поднял свою шляпу и посмотрел на меня с оттенком раздражения.

— Садись! — приказал он мне.

Он сказал, что битва силы еще не окончена и я должен научить свой дух невозмутимости. Ничего из того, что я делаю, не должно выдавать моих чувств, разве что я хочу оказаться пойманным в этих горах.

Он сел и жестом потребовал безраздельного внимания. Он сказал, что я должен действовать так, как если бы все было, как обычно, потому что места силы вроде того, на котором мы находимся, имеют потенциальную способность опустошать людей, если они беспокойны, и поэтому человек может развить с этим местом странные и вредные узы.

— Эти узы приковывают человека к месту силы иногда на всю жизнь, — сказал он. — А это не твое место. Ты не нашел его сам. Поэтому затяни свой пояс и не теряй штанов.

Его предупреждение подействовало на меня, как заклятие. Я работал несколько часов без перерыва.

Дон Хуан отправился спать и не просыпался до тех пор, пока туман не приблизился примерно на сто метров, сползая с вершины горы. Он поднялся и осмотрел окрестности. Я оглянулся, не поворачивая спины. Туман уже затопил низину, спускаясь с гор справа от меня. Слева ландшафт был чистым. Однако ветер дул справа и гнал туман в низину, как бы окружая нас.

Дон Хуан прошептал, что я должен остаться бесстрастным, стоя там, где стою, и не закрывая глаз, и что я не должен поворачиваться до тех пор, пока не буду полностью окружен туманом. Только тогда можно будет начать спуск.

Он укрылся у основания скал в нескольких футах от меня.

Тишина этих гор была величественной и в то же время пугающей. Тихий ветер, который нес туман, создавал ощущение, что туман свистит у меня в ушах. Большие хлопья тумана, плывущие с холма, казались плотными образованиями беловатого вещества, катящимися на меня. Я чувствовал запах тумана — это была любопытная смесь сырости и свежести. Затем туман охватил меня целиком.

У меня было такое впечатление, что туман действует на веки моих глаз. Они отяжелели, и я захотел закрыть глаза. Мне было холодно; мое горло зудело. Я хотел кашлянуть, но не смел. Я поднял подбородок и вытянул шею для того, чтобы не закашляться; когда я поднял взгляд вверх, у меня появилось ощущение, что я могу определить толщину туманного образования. Как будто мой взгляд мог оценить его толщину, проходя насквозь. Мои глаза начали закрываться, и я не мог больше бороться с желанием заснуть. Я чувствовал, что сию секунду упаду на землю. В этот момент дон Хуан подскочил ко мне, схватил за руки и потряс. Толчок был достаточным для того, чтоб разогнать сонливость.

Он прошептал мне на ухо, что я должен бежать вниз быстро, как только смогу. Он сказал, что последует сзади, потому что не хочет быть ранен теми камнями, которые я спихну на своем пути. Он сказал, что ведущий — я, поскольку это моя битва силы, и что я должен иметь ясную голову и быть отрешенным для того, чтобы благополучно вывести нас отсюда.

— Это так, — сказал он громким голосом. — Если у тебя не будет настроения воина, мы, возможно, никогда не выберемся из тумана.

Секунду я колебался. Я не был уверен, смогу ли я найти путь с этих гор.

— Беги, кролик, беги! — завопил дон Хуан и слегка подтолкнул меня вниз по склону.

13. Последняя стоянка воина

Воскресенье, 28 января 1962 года

Около десяти часов утра дон Хуан вернулся в свой дом. Он ушел на рассвете. Я приветствовал его. Он хмыкнул, в шутовской манере пожал мне руку и церемонно поздоровался.

— Мы собираемся отправиться в небольшое путешествие, — сказал он. — Тебе придется ехать в очень необычное место на поиски силы.

Он развернул две переметные сумы, положив в каждую из них по две тыквенные фляги, наполненные едой, связал их тонкой веревкой и вручил мне.

Мы без особой спешки проехали на север около четырехсот миль, а затем свернули с панамериканской шоссейной Дороги и поехали по грунтовой к западу. В течение многих часов моя машина была на дороге единственной. Пока мы ехали, я заметил, что ничего не вижу сквозь ветровое стекло. Я отчаянно старался разглядеть окружающее, но было слишком темно, а ветровое стекло было заляпано раздавленными насекомыми и пылью.

Я сказал дону Хуану, что должен остановиться и очистить ветровое стекло. Он велел ехать дальше, даже если мне придется тащиться со скоростью две мили в час, высовывая голову из окна, чтобы увидеть дорогу. Он сказал, что мы не можем остановиться, пока не достигнем того места, куда едем.

В одном месте он велел повернуть направо. Было так темно и пыльно, что даже фары мало, помогали. Я съехал с дороги с большими опасениями. Я боялся мягких кюветов. Но почва была слежавшейся.

Я проехал около ста метров на минимальной скорости, держа дверцу открытой, чтобы можно было выглядывать. Наконец дон Хуан велел остановиться. Он сказал, чтобы я затормозил как раз позади огромного камня, который скроет машину из виду.

Я вышел из машины и обошел ее, ориентируясь на свет фар. Я хотел рассмотреть окрестности, потому что не имел никакого представления, где мы находимся, но дон Хуан выключил фары. Он громко сказал, что мы не можем терять времени и я должен запереть машину, потому что мы отправляемся в путь.

Он вручил мне мою сумку с флягами. Было так темно, что я споткнулся и чуть не уронил их. Дон Хуан мягким и повелительным голосом приказал мне сесть и подождать, пока мои глаза привыкнут к темноте. Но дело было не в глазах — с тех пор, как я вылез из машины, я видел нормально. Меня охватила нервозность, из-за которой я ощущал рассеянность. Все превратилось для меня в проблему.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Мы собираемся прогуляться в полной темноте к особому месту, — сказал он.

— Для чего?

— Чтобы определить наверняка, способен ли ты продолжать охотиться за силой.

Я спросил, является ли то, что он предлагает, испытанием и будет ли он продолжать рассказывать мне о своем знании и разговаривать со мной, если я провалюсь.

Он выслушал меня, не прерывая, и сказал, что это не испытание; мы ждем знака, и если его не последует, то выводом будет, что я не добился успеха в охоте на силу. И в этом случае я буду свободен в дальнейшем от всяких обязательств, свободен быть таким глупым, каким хочу. Он добавил, что вне зависимости от того, что случится, он мой друг и всегда будет разговаривать со мной.

Я отчего-то был уверен, что провалюсь.

— Знак не появится, — сказал я в шутку. — Я знаю это. У меня не много силы.

Он засмеялся и похлопал меня по спине.

— Не горюй, — ответил он. — Знак появится. Я знаю это, у меня силы больше, чем у тебя.

Он нашел свое заявление забавным. Он ударил себя по ляжкам, хлопнул в ладоши и расхохотался.

Дон Хуан привязал переметную суму к моей спине и сказал, что я должен идти на один шаг позади него и, насколько возможно, ступать в его следы.

Очень драматическим тоном он прошептал:

— Это поход за силой, так что все идет в счет.

Он сказал, что, если я буду идти по его следам, сила, которую он рассеивает во время ходьбы, будет передаваться мне.

Я взглянул на часы. Было одиннадцать вечера. Он заставил меня выпрямиться по стойке «смирно», затем толкнул мою правую ногу вперед и установил меня так, как если бы я только что шагнул. Он встал передо мной в такую же позу, а затем пошел, повторив предварительно наставление, что я должен стараться идти по его следам как можно тщательнее. Он отчетливо прошептал, что я не должен ни о чем заботиться и следить только за тем, чтобы наступать в его следы. Я не должен был смотреть ни вперед, ни по сторонам, но только на землю, по которой он шел.

Он пошел очень спокойным шагом. Мне совсем не составляло труда следовать за ним. Мы шли по довольно твердому грунту. Метров шестьдесят я выдерживал его шаг неточно ступал в его следы. Затем я на секунду взглянул в сторону и в тот же момент наткнулся на него.

Он засмеялся и заверил меня, что я совсем не поранил его пятку, когда наступил на нее своим большим ботинком, но, если я буду продолжать натыкаться на него, к утру один из нас будет калекой. Смеясь, он добавил тихим, но твердым голосом, что не намерен получать увечья из-за моей глупости и отсутствия концентрации и если я еще раз наступлю на него, то мне придется идти босиком.

— Я не могу идти без ботинок, — сказал я громким хриплым голосом.

Дон Хуан согнулся пополам от смеха, и я вынужден был ждать, пока он успокоится.

Он снова заверил меня, что действительно имел в виду то, что сказал. Мы путешествовали, чтобы коснуться силы, и все должно было быть совершенным.

Перспектива идти по пустыне без ботинок невероятно испугала меня. Дон Хуан пошутил, что моя семья, наверное, была из фермеров того типа, которые не снимают ботинок, даже ложась в постель. Конечно, он был прав. Я никогда не ходил босиком, и идти по пустыне без ботинок было для меня самоубийством.

— Эта пустыня излучает силу, — прошептал дон Хуан мне в ухо. — Для того чтобы быть боязливым, нет времени.

Мы опять пошли. Дон Хуан шел не спеша. Через некоторое время я заметил, что мы сошли с твердого грунта и идем по мягкому песку. Ноги дона Хуана тонули в нем и оставляли глубокие следы.

Мы шли несколько часов, прежде чем дон Хуан остановился. Он не остановился внезапно, а предупредил меня заранее, что собирается остановиться, чтобы я не налетел на него. Почва снова стала твердой, и мы двигались вверх по склону.

Дон Хуан сказал, что, если мне нужно сходить в кусты, это следует сделать сейчас, потому что потом начнется долгий участок пути без единой остановки. Я взглянул на часы. Был час ночи.

После десяти-пятнадцати минут отдыха дон Хуан опять заставил меня встать за ним, и мы тронулись. Он был прав. Это был ужасный отрезок пути. Я никогда не делал ничего, что требовало бы такой концентрации. Походка дона Хуана была такой быстрой и напряжение от того, что я следил за каждым его шагом, выросло до таких высот, что в какой-то момент я перестал ощущать, что иду, и не чувствовал своих ног. Казалось, я шел по воздуху и какая-то сила несла меня вперед. Моя концентрация была настолько полной, что я не заметил постепенной смены освещения. Внезапно я осознал, что вижу дона Хуана прямо перед собой. Я мог видеть его ступни и его следы, вместо того чтобы полуугадывать их, как делал большую часть пути.

Вдруг он отпрыгнул в сторону, а моя инерция протащила меня еще метров двадцать. Когда я сбавил скорость, мои ноги ослабли и стали дрожать; в конце концов я свалился на землю.

Я взглянул на дона Хуана, который спокойно меня рассматривал. Он совсем не казался уставшим. Я задыхался и обливался холодным потом.

Дон Хуан покатал меня по земле, взяв за руку. Он сказал, что, если я хочу восстановить свои силы, я должен лечь головой к востоку. Мало-помалу я расслабил свое измученное тело. Наконец у меня хватило энергии, чтобы встать. Я хотел посмотреть на часы, но он помешал мне, положив руку на мое запястье. Очень мягко он повернул меня лицом к востоку и сказал, что нет никакой нужды в моем проклятом хронометре, что мы находимся в магическом времени и собираемся узнать наверняка, способен ли я преследовать силу.

Я огляделся. Мы находились на вершине очень большого и высокого холма. Я хотел пойти в направлении чего-то похожего на выступ или трещину в скале и посмотреть, что это, но дон Хуан подскочил и повалил меня на землю.

Он приказал мне оставаться на земле, куда я упал, до тех пор пока солнце не выйдет из-за черных пиков невдалеке от нас.

Он указал на восток и велел посмотреть на тяжелую гряду облаков над горизонтом. Он сказал, что будет хорошим знаком, если ветер разгонит облака, когда первые лучи солнца коснутся моего тела на вершине холма.

Он велел стоять спокойно, выставив правую ногу вперед, как если бы я шел, и смотреть на горизонт не прямо, а расфокусировав взгляд.

Мои ноги были очень напряжены, а икры болели. Это была очень неудобная поза, и мышцы ног слишком устали, чтобы держать меня. Я терпел, сколько мог, и уже почти падал. Ноги непроизвольно дрожали, когда дон Хуан сказал, что я могу сесть, и помог мне это сделать.

Гряда облаков не сдвинулась, и мы не видели солнца, поднимающегося над горизонтом.

Единственным комментарием дона Хуана было:

— Плохо.

Я не хотел сразу же спрашивать, каково значение моей неудачи, но, зная дона Хуана, был уверен, что он последует указаниям своих знаков, а этим утром знака не было. Боль в щиколотках исчезла, и я почувствовал прилив хорошего самочувствия. Я начал бег на месте, чтобы расслабить мышцы.

Дон Хуан очень тихо велел мне сбегать на соседний холм, нарвать немного листьев с особого куста и натереть свои ноги, чтобы избавиться от мышечной боли.

С того места, где стоял, я очень ясно мог видеть большой и сочный зеленый куст. Его листья казались очень влажными. Я уже пользовался ими раньше. Я не ощутил, чтобы они помогли мне, но дон Хуан настаивал, что, хоть воздействие действительно дружественных растений почти незаметно, оно всегда приносит нужный результат.

Я сбежал с холма и поднялся на соседний. Когда я был уже на вершине, я ощутил, что напряжение оказалось чуть ли не непосильным для меня. Мне понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться; в животе у меня было неспокойно. Я сидел на корточках до тех пор, пока не расслабился. Затем я поднялся и пошел нарвать листьев, о которых он говорил. Но я не мог найти куста. Я оглянулся. Я был уверен, что нахожусь на правильном месте, но на всей вершине не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало нужное растение. Однако это должно было быть то самое место, где я его видел. Любое другое место не попадало в поле зрения оттуда, где стоял дон Хуан.

Я отказался от поисков и пошел обратно на другой холм. Дон Хуан доброжелательно улыбнулся, когда я объяснил ему свою ошибку.

— Почему ты называешь это ошибкой? — спросил он.

— Но куста там явно нет, — сказал я.

— Но ты его видел, не так ли?

— Мне казалось, что да.

— Что ты видишь на его месте сейчас?

— Ничего.

На месте, где, как я думал, был куст, не росло абсолютно ничего. Я попытался объяснить это зрительным расстройством — я действительно был утомлен и мог легко поверить, что вижу нечто такое, что ожидал увидеть, но чего в действительности не было.

Дон Хуан засмеялся и коротко глянул на меня.

— Я не вижу никакой ошибки, — сказал он. — Растение там, на вершине холма.

Теперь пришла моя очередь смеяться. Я осмотрел все вокруг очень тщательно. Нигде не было никаких растений, и то, что я испытал, было явной галлюцинацией.

Дон Хуан спокойно начал спускаться с холма, сделав мне знак следовать за ним. Мы вместе забрались на другой холм и остановились там, где я видел растение.

Я посмеивался в абсолютной уверенности, что я прав. Дон Хуан тоже посмеивался.

— Сходи на противоположную сторону холма, — сказал он. — Ты найдешь растение там.

Я сказал, что другая сторона холма находится вне поля моего зрения и растение может быть там, но это ничего не означает.

Дон Хуан движением головы сделал знак следовать за ним. Он обошел вершину холма вместо того, чтобы идти прямо, и драматически остановился перед зеленым кустом, не глядя на него. Он повернулся и посмотрел на меня. Это был пронизывающий взгляд.

— В окрестностях должны быть сотни таких кустов, — сказал я.

Дон Хуан терпеливо спустился с противоположной стороны холма вместе со мной. Мы повсюду искали такие же кусты, но их нигде не было. Мы прошли около четверти мили, прежде чем наткнулись на другое растение.

Дон Хуан молча повел меня назад на первую вершину. Мы постояли там некоторое время, а затем он повел меня на поиски растения в противоположную сторону. Мы прочесали весь район и нашли еще два куста на расстоянии около мили. Они росли вместе и выделялись пятном более сочной зелени, чем окружающие кусты.

Дон Хуан серьезно взглянул на меня. Я не знал, что думать.

— Это очень странный знак, — сказал он.

Мы вернулись на вершину первого холма, сделав широкий круг, чтобы подойти к нему с нового направления. Видимо, он нарочно шел другим путем, чтобы доказать мне, что в окрестностях очень редко встречаются такие растения. По пути мы не встретили ни одного из них. Когда мы достигли вершины холма, мы уселись в полном молчании. Дон Хуан развязал свои фляги.

— После еды ты будешь чувствовать себя лучше, — сказал он.

Он не мог скрыть своего удовольствия. Он лучезарно улыбнулся, потрепав меня по голове. Я был растерян. Новое развитие событий вызывало беспокойство, но я был слишком голоден и слишком устал, чтобы действительно раздумывать над этим. После еды меня сильно потянуло в сон. Дон Хуан велел мне использовать технику расфокусированного взгляда, чтобы найти подходящее место для сна на вершине, где я видел куст.

Я выбрал такое место. Он собрал на нем мелкие ветки и выложил ими круг размером с мое тело. Очень осторожно он сорвал несколько свежих веток с кустов и подмел ими землю внутри круга. Он не касался земли ветками, а только делал подметающие движения. Затем он убрал все камни с поверхности внутри круга и после тщательной сортировки по размеру выложил в центре две кучки, в каждой из которых было равное число камней.

— Что ты делаешь с этими камнями? — спросил я.

— Это не камни, — сказал он. — Это струны. Они будут удерживать место подвешенным.

Он взял камни меньшего размера и разложил их по границе круга. Он клал их через равные промежутки, с помощью палки твердо укрепляя каждый камень на земле, как если бы он был каменщиком.

Он не позволил мне войти внутрь круга, а сказал, чтобы я ходил вокруг и следил, что он делает. Он отсчитал восемнадцать камней, двигаясь против часовой стрелки.

— Теперь спустись к подножию холма и жди, — сказал он. — А я пойду к краю и посмотрю, на подходящем ли месте ты стоишь.

— Что ты собираешься делать?

— Я буду бросать тебе каждую из этих струн, — сказал он, указывая на кучу более крупных камней. — А ты должен поместить их на землю там, где я скажу, тем же способом, как я поместил эти камни. Ты должен быть бесконечно внимателен. Когда имеешь дело с силой, следует быть совершенным. Ошибки здесь смертельны. Каждый из этих камней является струной. Струной, которая может убить нас, если мы оставим ее валяться незакрепленной. Поэтому ты просто не можешь делать никаких ошибок. Ты должен зафиксировать взгляд на том месте, куда я брошу струну. Если ты хоть на что-нибудь отвлечешься, струна станет обычным камнем и ты не сможешь отличить ее от других камней, валяющихся вокруг.

Я заметил, что было бы проще, если бы я перенес «струны» к подножию холма по одной. Дон Хуан засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Это струны, — повторил он. — И они должны быть брошены мной и подняты тобой.

Потребовалось несколько часов, чтобы я выполнил эту задачу. Степень требуемой концентрации была мучительной. Дон Хуан каждый раз напоминал мне, чтобы я был внимательным и фокусировал свой взгляд. Делая это, он был прав. Поднимать камни, которые катились вниз, захватывая по пути другие, действительно было сводящим с ума занятием.

Когда я полностью закрыл круг и поднялся на вершину, я думал, что сейчас упаду мертвым. Дон Хуан собрал какие-то маленькие веточки и устлал ими круг. Он вручил мне несколько листьев и велел положить их под штаны на кожу нижней части живота. Он сказал, что они будут согревать меня и мне не нужно будет одеяла для сна. Я свалился внутри круга. Из веток получилась довольно мягкая постель, и я моментально заснул.

Была вторая половина дня, когда я проснулся. Дул ветер, и было облачно. Нависшие тучи были плотными, но к западу переходили в тонкие перистые облака, между которыми время от времени проглядывало солнце.

Сон обновил меня. Я чувствовал себя полным сил и счастливым. Ветер не мешал мне. Холодно не было. Я подпер голову руками и осмотрелся. Раньше я этого не замечал, но холм был высоким. Вид, открывающийся к западу, был впечатляющим. К северу и востоку виднелись гребни темно-коричневых гор, а к югу — бесконечная протяженность холмов и низин и далекие синие горы.

Я сел. Дона Хуана нигде не было видно. Я почувствовал внезапный приступ страха и подумал, что он бросил меня одного, а я не знаю дорогу обратно к машине. Я снова лег на подстилку из сучьев, и, как ни странно, моя тревога исчезла. Я вновь испытал чувство спокойствия и исключительно хорошее самочувствие. Для меня это было совершенно новым ощущением; мои мысли, казалось, были выключены. Я был счастлив. Я чувствовал себя здоровым. Очень спокойная бодрость наполняла меня. С запада дул легкий ветер и обдувал все мое тело, но мне не было холодно. Я чувствовал его на своем лице и ушах как нежную волну теплой воды, которая набегала на меня, затем отступала и набегала вновь. Это было очень странное состояние, не имевшее никакой параллели в моей занятой и неустроенной жизни. Я начал плакать. Не от печали или жалости к самому себе, но от какой-то огромной необъяснимой радости.

Я хотел остаться на этом месте навсегда и мог бы это сделать, если бы дон Хуан не пришел и не сдернул меня с него.

— Ты отдохнул достаточно, — сказал он и заставил меня встать.

Он молча повел меня прогуляться в окрестностях холма. Мы шли медленно и в полной тишине. Он, казалось, хотел, чтобы я смотрел на окружающий нас ландшафт. Движением глаз или подбородка он указывал на облака и горы.

Пейзаж во второй половине дня был великолепен. Он пробуждал во мне ощущение испуга и отчаяния, напоминая мне картины моего детства.

Мы забрались на самую высокую точку холма, на вершину скалы из застывшей лавы, и удобно уселись лицом к югу, прислонясь к камню спиной. Бесконечная протяженность земли к югу поистине была величественной.

— Сохрани все это в своей памяти, — прошептал мне дон Хуан. — Это место — твое. Сегодня утром ты видел, и это был знак. Ты нашел это место при помощи видения. Знак был неожиданным, но он был. Ты будешь охотиться за силой, хочешь ты этого или нет. Это не человеческое решение, не твое и не мое. Теперь, если говорить точно, вершина этого холма — твое место, твое любимое место. Все, что находится вокруг, подлежит твоей заботе. Ты должен смотреть здесь за всем, и все, в свою очередь, будет смотреть за тобою.

Я шутливо спросил, действительно ли все мое. Очень серьезным тоном он сказал:

— Да.

Я засмеялся и сказал ему, что то, что мы делаем, напомнило мне историю о том, как испанцы, завоевавшие Новый Свет, делили землю именем своего короля. Они обычно взбирались на вершину горы и провозглашали своей всю землю, которую могли увидеть в каком-либо направлении.

— Это хорошая мысль, — сказал он. — Я собираюсь отдать тебе всю землю, которую ты сможешь увидеть не в одном направлении, а повсюду вокруг.

Он поднялся и вытянул руку, поворачиваясь, чтобы описать полный круг.

— Вся эта земля — твоя, — сказал он.

Я громко засмеялся. Он усмехнулся и спросил меня:

— Почему бы нет? А почему я не могу отдать тебе всю эту землю?

— Но ты не владеешь этой землей.

— Ну так что ж, испанцы тоже не владели ею, однако делили и отдавали ее. Так почему же я не могу отдать тебе ее во владение тем же способом?

Я внимательно его изучал, стараясь обнаружить, что в действительности скрывается за его улыбкой. На него накатил приступ смеха, и он чуть не упал со скалы.

— Вся земля, которую ты видишь, — твоя, — продолжал он, все еще улыбаясь. — Не для того, чтобы пользоваться ею, а для того, чтобы запомнить. Но вершиной этого холма ты можешь пользоваться до конца жизни. Я отдаю ее тебе, потому что ты сам нашел ее. Она твоя. Принимай ее.

Я засмеялся, но дон Хуан казался очень серьезным. Если бы не его странная улыбка, можно было бы подумать, что он действительно верит в то, что может отдать мне вершину этого холма.

— Почему же нет? — спросил он, словно читая мои мысли.

— Я принимаю ее, — сказал я наполовину шутя. Его улыбка исчезла. Он скосил глаза, глядя на меня.

— Каждый камень, и каждая галька, и каждый куст на этом холме, особенно на его вершине, находятся под твоей опекой, — сказал он. — Каждый червяк, который здесь живет, является твоим другом. Ты можешь использовать их, и они могут использовать тебя.

Несколько минут мы молчали. У меня было необычайно мало мыслей. Я смутно ощущал, что внезапное изменение его настроения было предупреждением, но не был испуган или встревожен. Я просто не хотел больше разговаривать. Слова каким-то образом казались неточными, и их значение трудно было уловить. У меня никогда не было такого ощущения относительно разговора, и, поняв необычность своего настроения, я поспешно начал говорить:

— Но что я могу делать с этим холмом, дон Хуан?

— Зафиксируй каждую его черту в своей памяти. Это место, куда ты будешь приходить в сновидении. Это место, где ты будешь встречаться с силами, где когда-нибудь тебе будут раскрыты секреты. Ты охотишься за силой, и это твое место. Место, где ты будешь хранить свои ресурсы. Сейчас это непонятно тебе, поэтому пусть какое-то время это остается бессмыслицей.

Мы спустились со скалы, и он провел меня к небольшому чашевидному углублению на западной стороне вершины. Там мы уселись и поели.

Без сомнения, было что-то неописуемо приятное для меня на вершине этого холма. Еда, как и отдых, была неизвестным изысканным ощущением.

Свет заходящего солнца имел глубокий, почти медный оттенок, и все вокруг казалось окрашенным золотой краской. Меня полностью захватил пейзаж; я даже не хотел думать.

Дон Хуан заговорил со мной шепотом. Он сказал, чтобы я следил за каждой деталью окружающего, какой бы маленькой или тривиальной она мне ни казалась. Особенно за ландшафтом, который простирался в западном направлении. Он сказал, чтобы я смотрел на солнце, не фокусируя на нем взгляда, до тех пор пока оно не исчезнет за горизонтом.

Последние минуты дня, как раз перед тем, как солнце ушло за покров низких облаков тумана, были в полном смысле величественными. Солнце, казалось, прожгло землю, превратив ее в большой костер. Я почувствовал красный отблеск на своем лице.

— Встань! — крикнул дон Хуан и дернул меня вверх. Он отпрыгнул от меня и настойчивым тоном велел мне начать бег на месте, где я стоял.

Пока я бежал на месте, я начал ощущать тепло, заполняющее мое тело. Это была какая-то медная теплота. Я чувствовал ее на небе и в верхней части глазниц. Казалось, верх моей головы горит холодным огнем, который излучает медное сияние.

Что-то внутри заставляло меня бежать быстрее и быстрее, когда солнце начало исчезать. В какой-то момент я почувствовал, что стал таким легким, что мог бы улететь. Дон Хуан схватил меня за левое запястье. Ощущение, вызванное давлением его руки, вернуло мне чувство трезвости и собранности. Я повалился на землю, и он сел рядом со мной.

Через несколько минут отдыха он спокойно поднялся, похлопал меня по плечу и сделал мне знак следовать за ним. Мы опять забрались на вершину скалы из застывшей лавы, где сидели до этого. Скала заслоняла нас от холодного ветра. Дон Хуан нарушил тишину.

— Это был прекрасный знак, — сказал он. — Как странно! Это произошло в конце дня. Мы с тобою очень разные. Ты в большей степени ночное существо. Я предпочитаю сверкание утра. Или, точнее, сверкание утреннего солнца ищет меня, но прячется от тебя. С другой стороны, садящееся солнце искупало тебя. Его пламя опалило тебя и не обожгло… Как странно!

— Почему это странно?

— Я никогда не видел этого. Знак, когда он приходит, всегда рождается в мире молодого солнца.

— Почему, дон Хуан?

— Сейчас не время говорить об этом, — сказал он отрывисто. — Знание — это сила. Нужно долго копить силу, чтобы даже говорить о ней.

Я пытался настаивать, но он резко переменил тему. Он спросил меня о моем прогрессе в «сновидениях».

Я начал видеть сны о различных местах, таких, как университет и дома нескольких друзей.

— Ты бывал в этих местах в дневное или ночное время? — спросил он.

Мои сны соответствовали тому времени дня, когда я привык посещать эти места: университет — в дневное время, дома друзей — в вечернее.

Он предложил, чтобы я попытался заняться «сновидениями» во время короткого дневного сна и посмотрел, не могу ли я увидеть выбранное место таким, каким оно является в то время, когда я занят «сновидением». Если «сновидения» бывают ночью, то мои видения должны относиться к ночному времени. Он сказал, что то, что испытываешь в «сновидении», должно соответствовать времени, когда «сновидение» происходит. В противном случае видения будут не «сновидениями», а обычными снами.

— Чтобы помочь себе, ты должен выбрать особый предмет, относящийся к тому месту, куда ты хочешь отправиться, и сфокусировать свое внимание на нем, — продолжал он. — Например, здесь, на вершине, у тебя есть особый куст, который ты должен наблюдать, пока у тебя в памяти есть для него место. Ты можешь возвращаться сюда во время сновидения, просто вспомнив этот куст или эту скалу, где мы сидим, или вспомнив любую другую вещь. Во время сновидения путешествовать легче, когда фиксируешь свое внимание на месте силы, таком, как это. Но если ты не хочешь сюда приходить, ты можешь выбрать любое другое место. Может быть, университет, куда ты ходишь, является для тебя местом силы. Используй его. Сфокусируй свое внимание на любом предмете и затем найди его в сновидении. От того особого предмета, который ты вспомнишь, ты должен возвратиться обратно к своим рукам, затем к другому предмету и так далее. Но сейчас ты должен сфокусировать свое внимание на всем, что находится на этом холме, потому что это самое важное место в твоей жизни.

Он взглянул на меня, как бы оценивая эффект своих слов.

— Это место, где ты умрешь, — сказал он тихо.

Я нервно отпрянул, изменив позу, и он улыбнулся.

— Я вместе с тобой буду приходить на эту вершину вновь и вновь, — сказал он. — А затем ты должен приходить сюда сам, пока не насытишься ею. До тех пор, пока вершина не пропитает тебя. Ты узнаешь, когда она наполнит тебя. Вершина этого холма, та же, что и сейчас, будет местом твоего последнего танца.

— Что ты имеешь в виду под моим последним танцем, дон Хуан?

— Это место твоей последней стоянки, — сказал он. — Ты умрешь здесь, независимо от того, где ты будешь находиться. У каждого воина есть место, чтобы умереть. Место его предрасположения, которое пропитано незабываемыми воспоминаниями, где могущественные события оставили свой след. Место, где он был свидетелем чудес, где ему были открыты секреты, место, где он хранил свою личную силу. Воин имеет обязательство возвращаться назад к месту своего предрасположения каждый раз, как он коснется силы, чтобы хранить ее там. Он идет туда или пешком, или при помощи сновидения. И наконец однажды, когда его время на земле кончается и он чувствует, что смерть хлопнула его по левому плечу, его дух, который всегда готов, летит к месту его предрасположения, и там воин танцует для своей смерти. Каждый воин имеет особую позу силы, которую он развивает в течение всей жизни. Это своего рода танец. Движения, которые он совершает под влиянием своей личной силы.

Если сила умирающего воина ограниченна, то его танец краток; если его сила грандиозна, его танец величествен. Но вне зависимости от того, мала его сила или величественна, смерть должна остановиться и быть свидетелем его последней стоянки на земле. Смерть не может одолеть воина, который пересчитывает оружие своей жизни в последний раз, пока он не закончит свой танец…

Слова дона Хуана вызвали у меня озноб. Тишина, сумерки, величественный пейзаж — все, казалось, было помещено здесь в качестве декорации к картине последнего танца силы воина.

— Может, ты научишь меня этому танцу, хотя я не воин? — спросил я.

— Любой человек, который охотится за силой, должен знать этот танец, — сказал он. — Но я не могу научить тебя этому сейчас. Скоро у тебя будет стоящий противник, и я покажу тебе первые движения силы. Ты должен сам добавить другие движения в ходе своей жизни. Каждое новое движение должно быть достигнуто в битве силы, поэтому, говоря точно, поза, форма воина является историей его жизни, танцем, который растет по мере роста его личной силы.

— И смерть действительно останавливается для того, чтобы посмотреть на танец воина?

— Воин только человек, смиренный человек. Он не может изменить планов своей смерти, но его неуязвимый дух, который накопил силу после поразительных трудностей, действительно может удержать смерть на какое-то время. Время, достаточно долгое для того, чтобы он мог в последний раз порадовать себя использованием своей силы. Мы можем сказать, что это жест, который смерть делает для людей неуязвимого духа.

Я испытывал интенсивное беспокойство и говорил просто для того, чтобы развеять его. Я спросил, не знал ли он воинов, которые умерли, и каким образом их последний танец повлиял на их умирание.

— Выбрось это из головы, — сказал он сухо. — Умирание — это монументальное дело. Это больше, чем подрыгать ногами и застыть.

— Буду ли я тоже танцевать для своей смерти, дон Хуан?

— Конечно. Ты охотишься за личной силой, даже несмотря на то что еще не живешь как воин. Сегодня солнце дало тебе знак. Лучшее, что ты сделаешь в работе своей жизни, будет сделано к концу дня. Очевидно, ты не любишь молодого сверкания раннего света. Утреннее путешествие не зовет тебя. Тебя привлекает заходящее солнце, старое, желтоватое и тающее. Ты не любишь жара, ты любишь тепло. И поэтому ты будешь танцевать перед своей смертью здесь, на вершине этого холма, в конце дня. В своем последнем танце ты расскажешь о своей борьбе, о тех битвах, которые ты выиграл и проиграл; расскажешь о своей радости и замешательстве при встречах с личной силой. Твой танец расскажет о секретах и чудесах, которые ты накопил. И твоя смерть будет сидеть здесь и следить за тобой. Заходящее солнце будет освещать тебя, не обжигая, как это было сегодня. Ветер будет мягким и тающим, и твоя вершина будет дрожать. Когда ты приблизишься к концу своего танца, ты взглянешь на солнце, потому что ты больше никогда его не увидишь ни наяву, ни в сновидении, а затем твоя смерть покажет на юг. В бесконечность.

14. Бег силы

Суббота, 8 апреля 1962 года

— Смерть — это личность, дон Хуан? — спросил я, как только сел на веранде.

Во взгляде дона Хуана появился оттенок замешательства. Он держал мешок с продуктами, который я ему привез. Осторожно положив его на пол, он сел передо мною. Я почувствовал достаточно решимости и объяснил, что хочу знать, является ли смерть личностью или чем-то вроде личности, когда она наблюдает за танцем воина.

— Какая разница? — спросил дон Хуан.

Я сказал, что этот образ был очень захватывающим и я хочу знать, каким путем он к нему пришел. Откуда он узнал, что это так.

— Все это очень просто, — сказал он. — Человек знания знает, что смерть является последним свидетелем, потому что он видит.

— Ты хочешь сказать, что сам наблюдал последний танец воина?

— Нет, таким свидетелем быть нельзя. Только смерть может это. Но я видел, как моя собственная смерть наблюдала за мною, и я танцевал для нее, как будто умирал. В конце моего танца смерть не указала ни в каком направлении, и место моего предрасположения не дрожало, прощаясь со мною. Так что мое время на земле еще не кончилось, и я не умер. Когда все это произошло, моя сила была ограниченна и я не понимал планов своей смерти, поэтому и считал, что умираю.

— Была ли твоя смерть похожа на личность?

— Ты забавная птичка. Ты думаешь, что можешь что-то понять, задавая вопросы. Я не думаю, что ты поймешь, но кто я такой, чтобы утверждать это? Смерть не похожа на личность, это скорее присутствие. Но можно сказать, что это ничто и в то же время все. Так и так будешь прав. Смерть — это все, что захочешь. Мне легко с людьми, поэтому для меня смерть — личность. Я также привержен тайнам, поэтому для меня у смерти пустые глаза. Я могу смотреть сквозь них. Они как два окошка, но в то же время они движутся, как движутся глаза. И поэтому я могу сказать, что смерть своими пустыми глазами смотрит, как воин танцует на земле в последний раз.

— Но это только для тебя так, дон Хуан? Или для каждого воина?

— Это точно так же для каждого воина, у которого есть танец силы, и в то же время это не так. Смерть наблюдает за последним танцем воина, но то, как воин видит свою смерть, является личным делом. Это может быть все, что угодно. Птица, свет, личность, куст, галька, облако тумана или неизвестное присутствие.

Картины смерти, нарисованные доном Хуаном, встревожили меня. Я не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свои вопросы, и замолчал. Улыбаясь, он смотрел на меня, как бы призывая говорить дальше.

Я спросил, зависит ли то, как воин видит свою смерть, от условий, в которых он вырос. В качестве примера я привел индейцев юма и яки. Мне пришло в голову, что культура определяет манеру, в которой видят смерть.

— Не имеет никакого значения, где человек вырос, — сказал он. — То, как человек делает что-либо, определяется личной силой. Человек является только суммой своей личной силы. И эта сумма определяет, как он живет и как умирает.

— Что такое личная сила?

— Личная сила — это чувство, — сказал он. — Что-то вроде удачливости. Или это можно назвать настроением. Личная сила — это нечто такое, что приобретаешь независимо от своего происхождения. Я уже говорил тебе, что воин — это охотник за силой, а я учу тебя, как охотиться за ней и хранить ее. Трудность с тобой та же, что и со всеми нами, — в том, чтобы иметь уверенность. Тебе нужно поверить, что личная сила может быть использована и что ее можно хранить, но до сих пор у тебя нет убежденности в этом.

Я сказал, что он доказал свою правоту и я убежден настолько, насколько вообще могу быть убежденным. Он засмеялся.

— Это не тот тип убежденности, о котором я говорю, — сказал он.

Он два или три раза слегка пихнул меня в плечо и добавил с усмешкой:

— Меня не требуется смешить, ты же знаешь.

Я почувствовал себя обязанным сказать, что говорю серьезно.

— Я не сомневаюсь в этом, — сказал он. — Но быть убежденным означает, что ты можешь действовать сам. От тебя еще потребуются огромные усилия для этого. Должно быть сделано намного больше. Ты только начал.

Секунду он молчал. Его лицо стало спокойным.

— Забавно, до чего ты мне иногда напоминаешь меня самого, — продолжал он. — Я тоже не хотел выбирать тропу воина. Я считал, что вся эта работа ни к чему и, поскольку мы все так или иначе умрем, какая разница — быть воином или не быть им. Я ошибался. Но я должен был найти это сам. Как только ты поймешь, что ты ошибаешься и что тут действительно есть целый мир разницы, тогда ты сможешь сказать, что ты убежден. И тогда ты сможешь идти дальше сам. И самостоятельно ты даже сможешь стать человеком знания.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду под словами «человек знания».

— Человек знания — это тот, кто честно преодолел трудности учения, — сказал он. — Человек, который без спешки и медлительности прошел в раскрытии секретов личной силы настолько далеко, насколько смог.

В кратких словах он очертил эту концепцию, а затем бросил ее как тему разговора, сказав, что мне следует заботиться лишь о том, как сохранять личную силу.

— Но это совершенно непонятно, — запротестовал я. — Я действительно не могу сообразить, к чему ты клонишь.

— Охота за силой — любопытное явление, — сказал он. — Сначала это должно быть целью, затем к ней надо готовиться шаг за шагом, а затем — бац! — это происходит.

— Как это происходит?

Дон Хуан поднялся. Он вытянул руки и выгнул спину, как кот. Его кости, как обычно, издали серию щелчков.

— Пойдем, — сказал он, — впереди у нас длинное путешествие.

— Но я еще столько хочу спросить, — сказал я.

— Мы идем к месту силы, — сказал он, входя в дом. — Почему ты не побережешь свои вопросы до того времени, как мы туда придем? Там может представиться случай поговорить.

Я думал, что мы поедем, поэтому поднялся и пошел к машине, но дон Хуан позвал меня из дома и велел мне взять сетку с флягами. Он ждал меня за домом на краю чапараля.

— Нам нужно спешить, — сказал он.

Мы достигли нижних склонов западной Сьерра-Мадре около трех часов дня. День был теплым, но к вечеру ветер стал прохладным. Дон Хуан сел на камень и дал мне знак сделать так же.

— Что мы собираемся здесь делать на этот раз, дон Хуан?

— Ты очень хорошо знаешь, что мы здесь для того, чтобы охотиться за силой.

— Это я знаю. Но что именно мы собираемся здесь делать?

— Ты знаешь, что я не имею ни малейшей идеи.

— Ты хочешь сказать, что никогда не следуешь никакому плану?

— Охота за силой — очень странное дело, — сказал он. — Нет никакого способа спланировать ее вперед. Именно это в ней интересно. Тем не менее воин действует так, как будто у него есть план, потому что он доверяет своей личной силе. Он знает наверняка, что она заставит его действовать наиболее подходящим способом.

Я сказал, что его заявления в какой-то степени противоречивы. Если у воина уже есть личная сила, то зачем ему охотиться за ней?

Дон Хуан поднял брови в гримасе притворного отвращения.

— Ты человек, который охотится за личной силой, — сказал он, — а я воин, который уже ее имеет. Ты спросил меня, был ли у меня план. И я сказал, что доверяю своей личной силе в том, чтобы она руководила мною, и что мне не нужно иметь плана.

Мы помолчали, а затем пошли дальше. Склоны были очень крутыми; забираться на них мне было трудно и крайне утомительно. Но выносливости дона Хуана, казалось, не было предела. Он не бежал и не спешил. Его шаг был ровным и бодрым. Я заметил, что он не вспотел даже после того, как забрался на огромный, почти вертикальный склон. Когда я достиг его вершины, дон Хуан уже был там, ожидая меня. Усевшись рядом, я почувствовал, что мое сердце готово разорваться и выскочить из груди. Я лег на спину, и пот буквально потек у меня по лицу.

Дон Хуан расхохотался и некоторое время катал меня по земле. Это помогло мне восстановить дыхание.

Я сказал, что просто напуган его физической энергией.

— Я все время старался привлечь твое внимание к этому, — сказал он.

— Ты совсем не стар, дон Хуан.

— Конечно, нет. Я старался, чтобы ты заметил это.

— Как ты это делаешь?

— Я ничего не делаю. Мое тело отлично себя чувствует, и все. Я прекрасно обращаюсь с собой, поэтому у меня нет никакой причины чувствовать себя усталым или нездоровым. Секрет не в том, что ты делаешь с собой, а скорее в том, чего ты не делаешь.

Я ждал объяснения. Он, кажется, чувствовал мою неспособность понять. Улыбнувшись, он встал.

— Это место силы, — сказал он. — Найди место, чтобы остановиться на этой вершине.

Я запротестовал. Я хотел, чтобы он объяснил, чего я не должен делать со своим телом. Он сделал повелительный знак.

— Прекрати болтовню, — сказал он мягко, — на этот раз для разнообразия просто действуй. Неважно, сколько времени у тебя займет, чтобы найти подходящее место для отдыха. Может быть, у тебя на это уйдет вся ночь. Точно так же неважно, найдешь ли ты это место. Важным является то, что ты попытаешься его найти.

Я отложил свой блокнот и поднялся. Дон Хуан напомнил, как он делал бесчисленное множество раз, когда просил найти место для отдыха, что я должен смотреть, не фокусируя взгляда и прищурив глаза так, чтобы предметы стали расплываться.

Я пошел, глядя на землю полузакрытыми глазами. Дон Хуан шел в нескольких метрах справа и в паре шагов сзади.

Сначала я прошел по периферии вершины холма. Я хотел пройти по спирали к центру, но после того, как я завершил круг на вершине, дон Хуан остановил меня. Он сказал, что я позволяю своей приверженности к распорядку одержать надо мною верх. С сарказмом он добавил, что я, несомненно, охвачу всю территорию, но таким идиотским способом не найду подходящего места. Он добавил, что знает, где он находится, поэтому у меня нет никакой возможности для импровизаций.

— Что я должен делать вместо этого? — спросил я. Дон Хуан заставил меня сесть. Затем он сорвал по одному листу с нескольких кустов и дал их мне. Он велел мне лечь на спину, расстегнуть пояс и положить листья на кожу нижней части живота. Он наблюдал за моими движениями и велел прижать листья к телу обеими руками. Затем он приказал закрыть глаза и предупредил, что, если я хочу наилучшего результата, я не должен ни отпускать листьев, ни открывать глаз, ни пытаться сесть, пока он будет поворачивать мое тело в положение силы.

Он взял меня за правую подмышку и развернул. У меня было неодолимое желание выглянуть из-под полуприкрытых век, но дон Хуан положил мне ладонь на глаза. Он скомандовал, чтобы я сконцентрировал все внимание только на чувстве тепла, которое будет исходить от листьев.

Секунду я лежал неподвижно, а затем ощутил странное тепло, исходящее от листьев. Сначала я его почувствовал ладонями рук, затем тепло распространилось на мой живот и наконец буквально затопило мое тело. Через несколько минут мои ноги горели от жара, словно у меня была высокая температура.

Я сказал дону Хуану о неприятном ощущении и о своем желании снять обувь. Он сказал, что собирается помочь мне подняться, — я должен был держать глаза закрытыми до тех пор, пока он не разрешит открыть их, и прижимать листья к животу, пока не найду подходящее место.

Когда я был на ногах, он прошептал мне на ухо, что мне следует открыть глаза и идти без всякого плана, позволяя силе листьев подталкивать и вести меня.

Я начал бесцельно ходить. Жар моего тела причинял неудобство. Мне казалось, что у меня поднимается температура, и я погрузился в размышления, каким способом дон Хуан вызвал ее.

Дон Хуан шел позади. Внезапно он издал вопль, который почти парализовал меня. Он объяснил, смеясь, что внезапные звуки отпугивают неприятных духов. Я скосил глаза и ходил взад-вперед около получаса. За это время неприятный жар в моем теле превратился в приятную теплоту. Я ощущал чувство легкости, прохаживаясь по вершине. Однако я чувствовал разочарование. Почему-то я ожидал, что столкнусь со зрительным явлением, но на периферии моего взгляда не было никаких изменений — ни необычной окраски, ни сияния, ни темных масс.

Наконец я устал скашивать глаза и открыл их. Я стоял перед маленькой площадкой песчаника, которая была одним из каменистых выступов на вершине холма. Все остальное было просто землей с редко растущими небольшими кустами. Казалось, что растительность время от времени выгорала и новая поросль еще не созрела. По неизвестной причине площадка песчаника показалась мне красивой. Я долго стоял перед ней, а затем просто сел на нее.

— Хорошо, хорошо, — сказал дон Хуан и похлопал меня по спине.

Затем он сказал, чтобы я осторожно вынул листья из-под одежды и положил их на камень. Как только я снял листья с кожи, я начал остывать. Я пощупал свой пульс. Он был нормальным.

Дон Хуан рассмеялся, назвал меня «доктор Карлос» и спросил, не могу ли я пощупать его пульс тоже. Он сказал, что то, что я ощущал, было силой листьев и эта сила очистила меня и дала мне возможность выполнить свою задачу.

Я очень искренне убеждал его, что не сделал ничего особенного и сел на это место, потому что устал и нашел окраску песчаника очень привлекательной.

Дон Хуан ничего не сказал.

Он стоял в нескольких футах от меня. Внезапно он отпрыгнул назад, с невероятной энергией побежал, перепрыгнул через какие-то кусты и вскочил на высокий гребень скальной породы.

— В чем дело? — спросил я испуганно.

— Следи за направлением, в котором ветер унесет твои листья, — сказал он. — Быстро пересчитай их. Ветер приближается. Половину листьев возьми и опять прижми к животу.

Я насчитал двадцать листьев. Десять я засунул себе под рубашку, а затем сильный порыв ветра швырнул остальные десять в западном направлении. Когда я наблюдал за ними, у меня возникло жуткое чувство, что реальное существо намеренно бросило их в аморфную массу зеленой растительности.

Дон Хуан вернулся ко мне и сел слева лицом к югу.

Долгое время мы молчали. Я не знал, что сказать. Я был измучен. Я хотел закрыть глаза, но не смел. Дон Хуан, должно быть, заметил мое состояние и сказал, что все в порядке и я могу спать. Он сказал, чтобы я положил руки.

Я спросил, означает ли это, что его сила ограничена только помощью другим. Дон Хуан терпеливо объяснил, что он может использовать свою личную силу, когда захочет и на что захочет. Но когда дело доходит до того, чтобы передать ее непосредственно другому лицу, это невозможно сделать, за исключением тех случаев, когда это лицо использует ее для собственных поисков личной силы.

— Все, что делает человек, связано с его личной силой, — продолжал дон Хуан. — Поэтому тому, у кого ее нет, дела сильного человека кажутся невероятными. Сила нужна даже для того, чтобы понять, что такое сила. Вот что я все время пытался тебе объяснить. Но я знаю, что ты не понимаешь — не потому, что не хочешь, а потому, что у тебя очень мало личной силы.

— Что я должен делать, дон Хуан?

— Ничего. Просто должен продолжать то, что ты делаешь сейчас. Сила найдет путь.

Он поднялся и повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядев все вокруг. Его тело двигалось вслед за движением его глаз — словно заводная игрушка повернулась вокруг оси одним точным движением.

Я смотрел на него с разинутым ртом. Он улыбнулся, заметив мое удивление.

— Сегодня ты будешь охотиться за силой в сумерках, — сказал он и сел.

— Что-что?

— Вечером ты отправишься в эти незнакомые холмы. В темноте они не являются холмами.

— А что они такое?

— Они нечто другое. Нечто невообразимое для тебя, поскольку ты никогда не был свидетелем их существования.

— Что ты хочешь сказать, дон Хуан? Ты всегда пугаешь меня своими загадочными разговорами.

Он засмеялся и легонько стукнул меня ногой в икру.

— Мир — это загадка, — сказал он. — И он совсем не такой, каким ты его себе рисуешь.

Он задумался на минуту. Его голова ритмично покачивалась вверх-вниз. Затем он улыбнулся и добавил:

— Хотя в то же время он такой, каким ты его себе рисуешь. Но это еще не весь мир. Есть еще очень многое. Ты все время убеждался в этом, а сегодня вечером ты, возможно, увидишь кое-что новое. Его тон вызвал у меня озноб.

— Что ты планируешь? — спросил я.

— Я ничего не планирую. Все решено той же силой, которая позволила тебе найти это место.

Дон Хуан поднялся и указал на что-то в отдалении. Я решил, что он хочет, чтобы я встал и посмотрел. Я попытался вскочить на ноги, но, прежде чем я выпрямился, дон Хуан с силой толкнул меня вниз.

— Я не просил тебя следовать за мной, — сказал он резким голосом. Смягчив тон, он добавил: — У тебя сегодня будет трудное время. И тебе понадобится вся личная сила, какой ты можешь распоряжаться. Оставайся там, где находишься, и побереги себя для дальнейшего.

Он объяснил, что ни на что не указывал, а просто удостоверился в местонахождении некоторых вещей. Он заверил меня, что все в порядке, и сказал, что я должен сесть спокойно и заняться делом, потому что у меня есть масса времени для записей, прежде чем полная темнота опустится на землю. Его улыбка была выразительна и очень приятна.

— Но что мы собираемся делать, дон Хуан?

Он покачал головой с преувеличенным недоверием.

— Пиши, — скомандовал он и повернулся ко мне спиной.

Мне больше ничего не оставалось. Я работал над своими заметками, пока не стало слишком темно, чтобы писать.

Все время, пока я писал, дон Хуан сохранял одну и ту же позу. Он, казалось, ушел в наблюдение за далью на западе. Но как только я закончил, он повернулся ко мне и сказал шутливым тоном, что единственный способ заткнуть мне рот — это дать мне что-нибудь съесть, заставить меня писать или уложить спать.

Он вынул небольшой сверток из рюкзака и церемонно открыл его. Там были кусочки сухого мяса. Кусок он дал мне, а другой взял себе и начал жевать его. Он сообщил, что это мясо, обладающее силой, в которой мы оба нуждаемся. Я был слишком голоден, чтобы думать о возможности того, что сухое мясо содержит психотропные вещества.

Мы ели в полной тишине, пока не было съедено все мясо; к этому времени стало совсем темно.

Дон Хуан поднялся и потянулся, распрямив руки и спину. Он предложил, чтобы я сделал то же самое. Он сказал, что распрямлять все тело после сна, сидения или ходьбы — хорошая практика.

Я последовал его совету, и некоторые из листьев, которые я держал под рубашкой, упали сквозь мои штанины. Я спросил, следует ли мне поднять их, но он сказал, чтобы я забыл о них, потому что в них нет больше никакой нужды, и я должен дать им падать так, как они падают.

Затем дон Хуан очень близко подошел ко мне и прошептал мне в правое ухо, что я должен следовать за ним вплотную и подражать всему, что он будет делать. Он сказал, что мы в безопасности на том месте, где стоим, потому что находимся, так сказать, на краю ночи.

— Это не ночь, — прошептал он, топнув по камню, на котором мы стояли. — Ночь там.

Он указал на темноту вокруг нас. Затем он проверил мою переметную суму, посмотрев, хорошо ли закреплены фляги и мой блокнот, и тихо сказал, что воин всегда приводит все в полный порядок не потому, что верит в то, что выживет в деле, которое собирается предпринять, а потому, что это часть его неуязвимого поведения.

Вместо того чтобы вызвать у меня облегчение, его объяснения создали во мне полную уверенность, что мой рок приближается. Я чуть не заплакал. Дон Хуан, я уверен, полностью осознавал эффект своих слов.

— Доверяй своей личной силе, — сказал он мне на ухо, — это все, что человек имеет в этом волшебном мире.

Он слегка подтолкнул меня, и мы пошли. Он шел примерно в двух шагах впереди. Я следовал за ним, глядя в землю. Отчего-то я не смел смотреть вокруг. А то, что я фокусировал взгляд на земле, давало мне чувство странного спокойствия. Это почти гипнотизировало меня.

После короткого перехода дон Хуан остановился. Он прошептал, что полная темнота рядом и он собирается двигаться впереди меня, но будет давать мне знать, где он находится, подражая крику особой маленькой совы. Он напомнил мне, что его имитация вначале хриплая, а затем становится такой же звучной, как крик настоящей совы. Он предупредил, чтобы я очень тщательно отделял крики других сов, в которых нет этой особенности.

К тому времени, как дон Хуан окончил свои инструкции, я был практически подавлен паникой. Я схватил его за руку и не отпускал. Прошло две-три минуты, пока я не успокоился достаточно, чтобы быть в состоянии выговаривать слова. Нервная дрожь сотрясала мой живот, и я не мог говорить внятно.

Спокойным тихим голосом он попросил меня взять себя в руки, сказал, что темнота, как и ветер, — неизвестное существо, которое может одурачить меня, если я не буду осторожен, и я должен быть совершенно спокоен, чтобы иметь с ней дело.

— Ты должен отступиться от себя, чтобы твоя личная сила слилась с силой ночи, — сказал он мне на ухо.

Он сказал, что собирается пойти впереди, и на меня напал еще один приступ страха.

— Это безумие, — сказал я.

Дон Хуан не рассердился и не потерял терпения. Он спокойно засмеялся и сказал мне на ухо что-то, что я не совсем расслышал.

— Что ты сказал? — спросил я громким голосом сквозь стучащие зубы.

Дон Хуан зажал мой рот рукой и прошептал, что воин действует так, как будто он знает, что делает, тогда как на самом деле он не знает ничего. Он повторил одну и ту же фразу три или четыре раза, как будто хотел, чтобы я ее запомнил. Он сказал:

— Воин неуязвим, если он доверяет своей личной силе, вне зависимости от того, маленькая она или громадная.

Немного подождав, он спросил, пришел ли я в себя. Я кивнул, и он быстро и совершенно беззвучно исчез из виду.

Я попытался осмотреться. Кажется, я стоял среди густой растительности. Все, что я мог различить, это темную массу кустов или, может быть, небольших деревьев. Я сконцентрировал свое внимание на звуках, но ничего особенного не было. Гудение ветра заглушало все остальные звуки, кроме редких пронзительных криков крупных сов и свиста других птиц.

Некоторое время я внимательно ждал. Затем послышался хриплый и долгий крик небольшой совы. У меня не было сомнений, что это дон Хуан. Крик донесся сзади. Я повернулся и пошел туда. Я двигался медленно, потому что чувствовал себя дезориентированным и опутанным темнотой.

Я шел, наверное, минут десять. Внезапно передо мной выскочило нечто темное. Я вскрикнул и упал на ягодицы. В ушах у меня звенело. Испуг был таким, что у меня перехватило дыхание. Мне пришлось раскрыть рот, чтобы вдохнуть.

— Встань, — тихо сказал дон Хуан. — Я не собирался тебя пугать, я просто пришел тебя встретить.

Он сказал, что наблюдал за моей уродливой манерой ходьбы; по его словам, двигаясь в темноте, я был похож на хромую старую леди, пытающуюся пройти между грязных луж. Эта картина показалась ему забавной, и он громко засмеялся.

Затем он приступил к демонстрации особого способа ходьбы в темноте — способа, который он назвал «бегом силы». Он встал передо мной и заставил меня провести руками по его спине и коленям для того, чтобы я получил представление о положении его тела. Туловище дона Хуана было слегка согнуто вперед, но спина оставалась прямой. Его колени тоже были слегка согнуты.

Он медленно прошелся передо мной, так, чтобы я заметил, что он поднимает колени каждый раз почти до груди, а затем действительно скрылся из виду и вернулся. Я не мог понять, как он бегает в полной темноте.

— Бег силы существует для бега ночью, — прошептал он мне на ухо.

Он сказал, чтобы я попробовал сам. Я сказал, что уверен в том, что сломаю ноги, упав в расщелину или стукнувшись о скалу. Дон Хуан спокойно сказал, что «бег силы» совершенно безопасен.

Я сказал, что могу понять его действия, единственно предположив, что он знает эти холмы в совершенстве и поэтому в состоянии избегать рытвин.

Дон Хуан взял мою голову руками и с силой прошептал:

— Это ночь! И это сила!

Он выпустил мою голову и тихо добавил, что ночью мир другой и его способность бегать в темноте не имеет ничего общего со знанием этих холмов. Он сказал, что ключ в том, чтобы дать личной силе течь свободно, так, чтобы она могла слиться с силой ночи, а как только эта сила возьмет верх, уже не останется никакой возможности оступиться. Он добавил чрезвычайно серьезным тоном, что если я сомневаюсь в этом, то должен на секунду представить себе происходящее. Для человека его возраста бегать в этих холмах в такой час было бы самоубийством, если бы сила ночи не вела его.

— Смотри! — сказал он и быстро убежал в темноту, а затем вернулся.

Его тело двигалось настолько необычно, что я не мог поверить в то, что вижу. Секунду он словно бежал трусцой на месте. Манера, в которой он поднимал свои ноги, напоминала мне спринтера, делающего разминочные упражнения.

Затем он велел мне следовать за ним. Я сделал это с крайней скованностью и трудом. Я очень старательно пытался разглядеть, куда ступаю, но судить о расстояниях было невозможно. Дон Хуан вернулся и побежал сбоку от меня. Он прошептал, что я должен отрешиться от себя, отдаться силе ночи и доверять тому маленькому кусочку личной силы, который я имею, иначе я никогда не буду способен передвигаться свободно, а темнота связывает меня только потому, что я во всем полагаюсь на свое зрение, не зная, что другой способ двигаться — это позволить силе вести себя.

Я сделал несколько безуспешных попыток. Я просто не мог отступиться от себя. Страх покалечить ноги был всепобеждающим. Дон Хуан велел мне двигаться на одном месте и попытаться почувствовать себя так, словно я действительно пользуюсь «бегом силы».

Затем он сказал, что собирается бежать впереди, а я должен ждать его совиного крика. Он исчез в темноте, прежде чем я успел что-либо сказать. Временами закрывая глаза, я в течение часа бежал на месте, согнув туловище и колени. Мало-помалу мое напряжение ослабло, и я стал чувствовать себя достаточно хорошо. Тогда я услышал крик дона Хуана. Я пробежал десять-пятнадцать метров в том направлении, откуда донесся крик, пытаясь «отрешиться от себя», как советовал дон Хуан. Но, когда я наткнулся на куст, мои опасения немедленно вернулись.

Дон Хуан дождался меня и поправил мою позу. Он настоял, чтобы я прежде всего распрямил большие и указательные пальцы, прижав остальные к ладоням. Затем он сказал, что, по его мнению, я просто потакаю себе в чувстве неприспособленности, поскольку знаю, что смогу хорошо видеть, как бы темна ни была ночь, если буду сканировать землю перед собой, ни на чем не останавливая взгляд. «Бег силы» был похож на поиски места для отдыха. И то и другое требовало чувства отрешенности и веры. «Бег силы» требовал, чтобы глаза были направлены в землю прямо перед собой, потому что даже мимолетный взгляд в сторону изменил бы поток движения. Он объяснил, что нагибать туловище вперед необходимо для того, чтобы опустить глаза, а поднимать колени до груди нужно потому, что шаги должны быть очень короткими и безопасными. Он предупредил, что сначала я буду много спотыкаться, но заверил, что с практикой я смогу бегать так же быстро и безопасно, как в дневное время.

Несколько часов я пытался подражать его движениям и войти в настроение, которое он рекомендовал. Он то очень терпеливо бежал передо мной на месте, то отбегал на небольшие расстояния и возвращался, чтобы я мог видеть, как он движется. Иногда он даже толкал меня и заставлял пробежать несколько метров.

Затем он убежал и позвал меня серией совиных криков. По какой-то необъяснимой причине я начал двигаться с неожиданной степенью уверенности в себе. Насколько я понимал, я ничего не сделал, чтобы пробудить это чувство. Но мое тело, казалось, знало, не думая. Например, я не мог видеть расщелин в скале на своем пути, но мое тело всегда ухитрялось наступать на край и никогда в трещину, за исключением нескольких неудач, когда я терял равновесие из-за того, что отвлекался. Концентрация, необходимая для того, чтобы следить за участком земли прямо передо мною, должна была быть абсолютной. Как и предупреждал меня дон Хуан, малейший взгляд в сторону или слишком далеко вперед изменял бег.

После долгих поисков я нашел дона Хуана. Он сидел вблизи чего-то темного, по очертаниям казавшегося группой деревьев. Приблизившись ко мне, он сказал, что я делаю хорошие успехи, но сейчас пора с этим заканчивать, потому что он уже достаточно долго пользовался своим свистом и теперь ему могут подражать другие.

Я согласился, что время остановиться. Я был почти истощен своими попытками. Почувствовав облегчение, я спросил его, кто может подражать его крику.

— Силы, союзники, духи — кто знает? — сказал он шепотом.

Он объяснил, что эти «существа ночи» обычно издают очень мелодичные звуки, но находятся в невыгодном положении, воспроизводя хрипоту человеческих голосов или птичьего крика. Он предупредил меня, чтобы я всегда останавливался, если услышу такой звук, и помнил все, что он сказал, потому что когда-нибудь в другой раз у меня может возникнуть необходимость сделать точный выбор. Ободряющим тоном он сказал, что у меня теперь очень хорошее представление о том, что такое «бег силы», и для того, чтобы в совершенстве освоить его, мне нужен лишь легкий толчок, который я смогу получить в другой раз, когда мы вновь отправимся в ночь. Он похлопал меня по плечу и заявил, что готов уйти.

— Давай уберемся отсюда, — сказал он и побежал.

— Подожди, подожди, — отчаянно вскрикнул я. — Давай пойдем шагом.

Дон Хуан остановился и снял шляпу.

— Черт возьми, — сказал он тоном замешательства, — мы с тобой в ужасном положении. Ты знаешь, что я не могу ходить в темноте. Я могу только бегать. Я сломаю себе ноги, если буду идти шагом.

У меня было такое чувство, что он ухмылялся, говоря это, хотя я не мог видеть его лица.

Доверительным тоном он добавил, что слишком стар для того, чтобы ходить шагом. И то немногое, что я узнал сегодня о «беге силы», должно быть максимально использовано.

— Если мы не используем «бег силы», то нас сомнут, как траву, — прошептал он мне на ухо.

— Кто?

— В ночи есть вещи, которые воздействуют на людей, — прошептал он тоном, от которого по всему моему телу прошла дрожь.

Он сказал, что неважно, буду ли я успевать за ним, потому что время от времени он будет повторять свои сигналы, издавая по четыре совиных крика подряд, чтобы я мог следовать за ним.

Я предложил остаться в этих холмах до рассвета, а затем покинуть их. Очень драматическим тоном он ответил, что оставаться здесь будет самоубийством и что даже если мы выберемся живыми, ночь высосет нашу личную силу до такой степени, что мы станем жертвами первой же опасности дня.

— Давай не будем больше терять время, — сказал он с нотой срочности в голове. — Давай убираться отсюда.

Он вновь заверил меня, что будет двигаться как можно медленнее. Последним его наставлением было, что я должен стараться не издавать никаких звуков, даже вздохов, что бы ни случилось. Он показал общее направление, в котором мы должны двигаться, и подчеркнуто медленно побежал. Я последовал за ним, но, как бы медленно он ни двигался, я не мог за ним поспеть, и вскоре он исчез в темноте впереди.

Оставшись один, я осознал, что уже приспособился к довольно быстрому движению, не отдавая себе в этом отчета, и это меня потрясло. Долгое время я пытался выдерживать этот темп, и затем услышал зов дона Хуана впереди и немного справа. Он свистнул четыре раза подряд.

Через очень короткий промежуток времени я опять услышал его совиный крик, на этот раз далеко справа. Для того чтобы следовать за ним, я должен был повернуться на сорок пять градусов. Я двинулся в новом направлении, ожидая, что остальные три крика позволят мне сориентироваться лучше.

Я услышал новый свист, который раздался почти там же, откуда мы начали движение. Я остановился и прислушался. Совсем рядом раздался очень резкий звук. Что-то вроде того, как если бы столкнулись две скалы. Я напряженно вслушался и отметил серию тихих звуков, как если бы два камня слегка постукивали друг о друга. Послышался еще один крик совы, и тогда я понял, что имел в виду дон Хуан. В крике действительно было что-то мелодичное.

Он был значительно длиннее и нежнее, чем крик настоящей совы.

Я ощутил странное чувство страха. Мой живот сжался, как будто что-то в средней части тела тянуло меня вниз. Я повернулся и почти бегом отправился в противоположном направлении.

Я услышал вдалеке слабый крик совы. За ним быстро последовали еще три. Это были крики дона Хуана. Я побежал в их направлении. Я почувствовал, что он, должно быть, уже находится в четверти мили от меня, и если он будет так бежать и дальше, то скоро я останусь в этих холмах один. Я не мог понять, зачем дону Хуану понадобилось убегать вперед, если он мог бегать вокруг меня, раз ему нужно было выдерживать эту скорость.

Тут я заметил, что слева от меня что-то движется вместе со мною. Я почти увидел это на краю своего поля зрения. Я был на грани паники, но тут мне в голову пришла отрезвляющая мысль — ничего увидеть в темноте я не мог. Мне хотелось посмотреть туда, но я боялся потерять свою инерцию.

Еще один крик совы прервал мои размышления. Он долетел слева. Я не последовал за ним, потому что это был самый нежный и мелодичный крик, какой я когда-либо слышал. Однако он не напугал меня. В нем было что-то притягательное и даже печальное.

Затем очень быстро движущаяся темная масса пересекла мне путь слева направо. Внезапность ее появления заставила меня взглянуть вперед, и я, потеряв равновесие, с шумом упал в кусты. Я свалился на бок и услышал мелодичный крик в нескольких шагах слева. Я поднялся, но, прежде чем я смог начать движение вперед, послышался другой крик, более требовательный и захватывающий, чем первый. Казалось, что-то хотело, чтобы я стоял и слушал. Звук совиного крика был таким длительным и нежным, что ослабил мой страх. Я бы действительно остановился, если бы как раз в этот момент не услышал четырех хриплых криков дона Хуана. Я вскочил и двинулся в этом направлении.

Через секунду я опять заметил какое-то мелькание или волну в темноте слева. Я не то что увидел это — скорее почувствовал, но, однако, я был почти уверен, что воспринимаю глазами. Оно двигалось быстрее меня и вновь пересекло мой путь слева направо, заставив меня потерять равновесие. На этот раз я не упал, и, как ни странно, то, что я не упал, вызвало во мне волну раздражения. Я внезапно рассердился, и неуместность моих чувств повергла меня в настоящую панику. Я попытался ускорить шаг. Я хотел сам закричать совой, чтобы дать дону Хуану знать, где я нахожусь, но не посмел ослушаться его инструкций.

В этот момент мое внимание привлекло какое-то ужасное существо. Слева, почти касаясь меня, действительно находилось что-то вроде животного. Невольно подпрыгнув, я отскочил направо. От страха я почти задохнулся. Я был до того испуган, что в голове у меня не было никаких мыслей, пока я двигался в темноте так быстро, как только мог. Мой страх, казалось, был телесным ощущением, которое не имело с мыслями ничего общего. Это было очень необычным состоянием. В жизни мои страхи всегда строились на интеллектуальном фундаменте и вызывались социальными ситуациями или людьми, ведущими себя опасно по отношению ко мне. Однако на этот раз мой страх был действительно новостью. Он исходил из неизвестной части мира и ударил меня в неизвестную часть меня самого.

Я услышал совиный крик очень близко слева. Я не мог уловить его оттенков, но мне показалось, что это был крик дона Хуана. Он не был мелодичным. Я сбавил скорость. Последовал еще один крик. Он был хриплым, как крики дона Хуана, поэтому я двинулся быстрее. Третий крик пришел с очень короткого расстояния. Я мог различить темную массу камней или деревьев. Я услышал еще один крик совы и подумал, что дон Хуан ждет меня, потому что мы находимся вне опасности. Я уже был почти на краю темного участка, когда пятый крик остановил меня на месте. Я попытался всмотреться в темный участок, но внезапный шелестящий звук слева от меня заставил меня обернуться как раз вовремя, чтобы заметить черный предмет, чернее, чем все вокруг, не то катящийся, не то скользящий сбоку от меня. Я ахнул и отпрыгнул. Я услышал щелкающий звук, как если бы кто-то чмокнул губами, а затем очень большая темная масса взметнулась из темного участка. Она была квадратной, вроде двери, высотой около трех метров.

Внезапность ее появления заставила меня завизжать. Секунду мой испуг был безграничным, но еще через секунду я обнаружил, что смотрю на темную массу, охваченный небывалой внутренней тишиной.

Моя реакция была настолько необычной, что это стало для меня полной неожиданностью. Какая-то моя часть, казалось, подталкивала меня к темному участку с пугающей настойчивостью, в то время как другая моя часть сопротивлялась. Казалось, с одной стороны, я желал во всем убедиться наверняка, а с другой — истерически хотел убежать отсюда.

Я едва расслышал совиные крики дона Хуана. Они раздавались недалеко и казались испуганными. Они были более длинными и более хриплыми, как если бы он свистел во время бега в моем направлении.

Внезапно я обрел над собою контроль, смог повернуться кругом и какое-то время бежал именно так, как этого хотел дон Хуан.

— Дон Хуан! — заорал я, когда нашел его.

Он зажал мне рот рукой и сделал знак следовать за ним. Мы неторопливо бежали до тех пор, пока не оказались у плиты из песчаника, где были раньше.

В абсолютном молчании мы сели на плиту и сидели около часа до восхода солнца. Затем мы поели пищи из фляг. Дон Хуан сказал, что нам следует оставаться на этом камне до полудня и что мы совсем не будем спать, а будем разговаривать так, как будто ничего необычного не произошло.

Он попросил меня детально изложить ему все, что со мной случилось с того момента, как он меня покинул. Когда я закончил свой рассказ, он некоторое время молчал. Казалось, он погрузился в глубокие размышления.

— Мне это не очень нравится, — сказал он наконец. — То, что с тобой случилось прошлой ночью, — очень серьезно. Так серьезно, что ты не можешь больше бродить ночью один. С этого времени существа ночи не оставят тебя в покое.

— Что со мной случилось прошедшей ночью, дон Хуан?

— Ты наткнулся на каких-то существ из тех, которые есть в мире и которые воздействуют на людей. Ты о них ничего не знаешь, потому что никогда с ними не встречался. Пожалуй, правильно было бы назвать их существами гор. В действительности они не принадлежат ночи. Я называю их существами ночи потому, что их проще воспринимать в темноте. Они вокруг нас все время. Днем, однако, их труднее воспринимать потому, что мир знаком нам. А то, что знакомо, имеет прецеденты. В темноте, напротив, все одинаково незнакомо и очень мало вещей имеет прецедент, поэтому ночью мы более чувствительны к этим существам.

— Но они реальны, дон Хуан?

— Конечно! Они настолько реальны, что обычно они убивают людей, особенно тех, кто заблудился в дикой местности и не имеет личной силы.

— Если ты знал, что они так опасны, почему ты оставил меня одного?

— Есть только один способ учиться. Этот способ — войти самому в дело. Один разговор о силе бесполезен. Если ты хочешь узнать, что такое сила, и если ты хочешь накапливать ее, ты должен сам ко всему прикоснуться. Дорога к знанию и силе очень длинна и трудна. Может быть, ты заметил, что я не позволял тебе отправляться в темноту самому вплоть до последней ночи. Для этого у тебя недостаточно силы. Теперь у тебя ее достаточно, чтобы вступить в хорошую битву, но недостаточно, чтобы оставаться в темноте самому.

— Что случится, если я останусь?

— Ты умрешь. Существа ночи раздавят тебя, как букашку.

— Означает ли это, что я не могу один провести ночь?

— Ты можешь один провести ночь в. своей постели, но не в горах.

— А как насчет равнин?

— Это относится только к диким местам, где поблизости нет людей. Особенно к диким местам в высоких горах. Поскольку естественным местом обитания существ ночи являются скалы и трещины, то с этих пор ты не можешь ходить в горы, если не накопишь достаточно личной силы.

— Но как я могу накопить личную силу?

— Ты делаешь это, живя так, как я тебе рекомендовал. Мало-помалу ты затыкаешь все свои течи. Тебе не нужно об этом раздумывать, потому что сила всегда находит путь.

Возьми, например, меня. Я не знал, что я коплю силу, когда начал учиться образу жизни воина. Так же как и ты, я считал, что ничего особенного не делаю. Но это было не так. Особенность силы в том, что она незаметна, когда ее накапливают.

Я попросил его объяснить, как он пришел к заключению, что мне опасно одному оставаться в темноте.

— Существа ночи двигались слева от тебя. Они пытались слиться с твоей смертью. Особенно та дверь, которую ты видел. Это было отверстием. И оно тянуло бы тебя, пока ты не был бы вынужден войти в него, а это было бы твоим концом.

Как можно осторожнее я заметил, что мне кажется очень странным тот факт, что все случается со мной, когда он находится где-то неподалеку, и похоже, что он сам подстраивает все эти события. В тех случаях, когда я бывал ночью в диких местах один, все всегда было нормально и обычно. Я никогда не сталкивался с тенями или странными звуками. Меня ничто никогда не пугало.

Дон Хуан засмеялся и сказал, что все это доказывает, что у него достаточно личной силы, чтобы вызвать себе на помощь мириады всяких вещей.

Это показалось мне намеком на то, что он действительно пригласил нескольких человек себе на помощь.

Дон Хуан словно прочел мои мысли и громко расхохотался.

— Не обременяй себя объяснениями, — сказал он. — То, что я сказал, не имеет для тебя смысла просто потому, что у тебя недостаточно личной силы. Однако у тебя ее сейчас больше, чем когда ты начинал. Поэтому с тобой стали случаться разные вещи. У тебя уже была мощная встреча с туманом и молнией. Неважно, что ты не понял, что случилось с тобой той ночью. Важно, что ты приобрел память об этом. Мост и все остальное, что ты видел, будет повторено однажды, когда у тебя будет достаточно личной силы.

— С какой целью все это будет повторено, дон Хуан?

— Я не знаю. Я не ты. Только ты сам можешь ответить на это. Мы все разные. Вот почему я должен был оставить тебя одного прошлой ночью, хоть я и знал, что это смертельно опасно. Причина, по которой я выбрал крик совы, состояла в том, что совы являются посланцами этих существ. Имитируя крик совы, выводишь их наружу. Они стали опасными для тебя не потому, что они по природе своей зловредны, но потому, что ты не был неуязвим. Есть в тебе что-то от дешевки. И я знаю, что это такое. Ты просто смеешься надо мной. Ты смеялся над всеми всегда, и, конечно, это автоматически помещало тебя выше всех и выше всего. Но ты сам знаешь, что это не может быть так. Ты всего лишь человек, и твоя жизнь слишком коротка, чтобы встретиться со всеми чудесами и ужасами этого мира. Поэтому твоя насмешка — дешевка. Она уменьшает тебя до пустяковых размеров.

Я хотел возразить. Дон Хуан поймал меня, как он это делал десятки раз. На секунду я рассердился, но, как это случалось и раньше, записывание отвлекло меня настолько, что я смог остаться бесстрастным.

— Я думаю, что у меня есть от этого лекарство, — продолжал дон Хуан после длительного перерыва. — Даже ты не сможешь не согласиться со мной, если вспомнишь, что делал прошлой ночью. Ты побежал так же быстро, как и любой маг, лишь после того, как твой противник стал невыносимым. Мы оба это знаем, и я полагаю, что уже нашел для тебя стоящего противника.

— Что ты собираешься делать, дон Хуан?

Он не ответил. Он поднялся и потянулся всем телом. Казалось, он потягивается каждой мышцей. Мне он велел сделать то же самое.

— В течение дня ты должен много раз растягивать свое тело, — сказал он. — Чем больше, тем лучше. Но только после длинных периодов работы или после длительного отдыха.

— Что за противника ты собираешься найти для меня? — спросил я.

— К несчастью, только окружающие нас люди являются стоящими противниками. Все остальные существа не имеют собственных желаний — нужно искать встречи с ними или выманивать. Окружающие нас люди, напротив, безжалостны… Мы достаточно долго говорили, — сказал дон Хуан резким тоном и повернулся ко мне. — Прежде чем мы уйдем, ты должен сделать одну вещь, самую важную из всех. Я собираюсь кое-что сказать тебе прямо сейчас, чтобы успокоить твой ум относительно того, для чего ты здесь. Причина, по которой ты продолжаешь приезжать и встречаться со мною, очень проста. Каждый раз, когда ты видишь меня, твое тело учится определенным вещам, даже против твоего желания. И теперь наконец твое тело не нуждается в том, чтобы возвращаться ко мне и учиться дальше. Скажем так: твое тело знает, что оно умрет, даже несмотря на то что ты никогда не думаешь об этом. Поэтому я рассказал твоему телу, что я тоже умру, но, прежде чем я умру, мне хотелось бы показать твоему телу некоторые вещи, которых ты не можешь дать ему сам. Например, твоему телу нужен испуг, оно любит его. Твоему телу нужны темнота и ветер. Твое тело теперь знает бег силы и не может дождаться возможности попробовать его. Можно сказать, что твое тело возвращается навестить меня, поскольку я его друг.

Дон Хуан долгое время молчал. Казалось, он боролся со своими мыслями.

— Я уже говорил тебе, что секрет сильного тела не в том, что ты делаешь для него, а в том, что ты не делаешь, — сказал он наконец. — Теперь для тебя пришло время не делать того, что ты делаешь всегда. Сиди здесь, пока мы не уйдем, и не делай.

— Я не понял тебя, дон Хуан.

Он положил руки на мои записи и взял их у меня. Осторожно сложив страницы блокнота, он перехватил их резиновой ленточкой, а затем швырнул его, как диск, далеко в чапараль.

Я был шокирован и начал протестовать, но он зажал мой рот рукой. Указав на большой куст, он сказал, чтобы я сконцентрировал свое внимание не на листьях, а на тени от листьев. Он сказал, что бег в темноте не обязательно должен вызываться страхом, а может быть и естественной реакцией здорового тела, которое знает, как «не делать». Он повторял вновь и вновь шепотом, что «не делать» того, что я знаю, как делать, является ключом к силе. При наблюдении за деревом тем, что я знал, как сделать, было немедленно сфокусировать взгляд на листьях. Тени от листьев или промежутки между листьями никогда меня не заботили. Его последним наставлением было, чтобы я начал фокусировать взгляд на листьях одной ветви, а затем постепенно расширил охват до всего дерева, и чтобы я не возвращал глаза обратно к листьям, потому что первым осмысленным шагом к накоплению силы было позволить телу «не делать».

Возможно, из-за усталости или нервного возбуждения я так погрузился в тени от листьев, что к тому времени, когда дон Хуан поднялся, я уже мог воспринимать группу темных масс так же эффективно, как в нормальных условиях я воспринимал листву. Общий результат был поразительным. Я сказал дону Хуану, что хотел бы остаться еще. Он засмеялся и похлопал меня по шляпе.

— Я же сказал тебе, что телу нравятся подобные вещи, — сказал он.

Затем он сказал, что я должен позволить своей накопленной силе провести меня через кусты к моему блокноту. Он мягко толкнул меня в чапараль. Какое-то время я шел бессознательно и затем наткнулся на него. Я подумал, что, наверное, бессознательно запомнил направление, в котором дон Хуан бросил его. Он объяснил это, сказав, что я шел прямо к блокноту, потому что мое тело долгое время пропитывалось «неделанием».

15. Неделание

Среда, 11 апреля 1962 года

Когда мы возвратились к дому дона Хуана, он посоветовал мне заняться своими заметками, как будто ничего не случилось, не говоря и даже не думая о событиях, которые произошли.

После отдыха он заявил, что нам следует покинуть это место на несколько дней, потому что желательно иметь какое-то расстояние между нами и теми «существами». Он сказал, что они глубоко на меня повлияли, хотя я еще не заметил эффекта, потому что мое тело недостаточно чувствительно. Но через короткое время я серьезно заболею, если не поеду к «месту своего предрасположения», чтобы очиститься и восстановить свои силы.

Мы уехали перед восходом, держа путь на север, и после утомительной езды и быстрой ходьбы прибыли на вершину холма во второй половине дня.

Дон Хуан, как он делал раньше, покрыл место, где я уже однажды спал, маленькими ветками и листьями. Затем он дал мне горсть листьев, чтобы я положил их на кожу живота, и велел мне лечь отдохнуть. Он подготовил другое место для себя немного левее, примерно в двух метрах от моей головы, и тоже лег.

Через какое-то время я начал ощущать тепло и превосходное самочувствие. Это было ощущение физического удобства. Чувство, что я подвешен в воздухе. Я был полностью согласен с доном Хуаном, что «постель из струн» будет поддерживать меня парящим. Я описал свои невероятные физические ощущения.

Уверенным тоном дон Хуан заявил, что для этой самой цели и сделана «постель».

— Я не могу поверить, что это возможно! — воскликнул я.

Дон Хуан принял мое заявление буквально и укорил меня. Он сказал, что устал от того, что я действую как крайне важное существо, которому вновь и вновь следует давать доказательства, что мир неизмерим и чудесен.

Я попытался объяснить, что мое риторическое восклицание не имело значения. Он заявил, что, если бы это было так, я бы сказал что-нибудь другое. Казалось, он серьезно недоволен мною. Я наполовину выпрямился и стал извиняться. Но он засмеялся и, подражая моей манере говорить, предложил целый ряд высокопарных риторических восклицаний, которые я мог бы использовать. В конце концов я засмеялся над рассчитанной абсурдностью некоторых предложенных им вариантов.

Он усмехнулся и мягким тоном напомнил, что я должен стремиться отрешиться от себя и отдаться ощущению парения.

Убаюкивающие чувства мира и благополучия, которые я испытал в этом таинственном месте, пробудили во мне какие-то глубоко погребенные эмоции. Я начал говорить о своей жизни. Я признался, что никогда не уважал и не любил никого, даже самого себя, и что я всегда чувствовал себя злым от рождения, поэтому мое отношение к другим всегда прикрывалось определенной бравадой и наглостью.

— Верно, — сказал дон Хуан. — Ты не любишь себя совершенно.

Он засмеялся и сказал, что «видел», пока я говорил. Он рекомендовал не сожалеть ни о чем из того, что я сделал, потому что выделять чьи-то поступки как плохие, некрасивые или злые означало принимать на себя ни с чем не сравнимую важность.

Я нервно пошевелился, и постель из листьев издала шуршащий звук. Дон Хуан сказал, что, если я хочу отдохнуть, я не должен раздражать свои листья, а должен подражать ему, то есть не делать никаких движений. Он сказал, что в своем «видении» наткнулся на одно из моих настроений. Какое-то время он колебался, видимо, подыскивая подходящее слово, а затем сказал, что настроение, о котором он говорит, являлось состоянием ума, в которое я постоянно проваливаюсь. Он описал это как нечто вроде двери в ловушку, которая неожиданно открывается и проглатывает меня.

Я попросил его быть более точным. Он сказал, что невозможно быть конкретным, говоря о «видении».

Прежде чем я успел сказать что-либо еще, он велел мне расслабиться, но не засыпать и продолжать бодрствовать так долго, как только я смогу. Он сказал, что «постель из струн» сделана исключительно для того, чтобы позволить воину прийти к состоянию покоя и хорошего самочувствия.

Драматическим тоном дон Хуан заявил, что хорошее самочувствие является состоянием, за которым следует ухаживать. Состояние, с которым следует познакомиться, чтобы искать его.

— Ты не знаешь, что такое хорошее самочувствие, потому что никогда не испытывал его, — сказал он.

Я не согласился с ним, но он продолжал настаивать, что хорошее самочувствие является достижением, к которому стремятся сознательно. Он сказал, что единственная вещь, которую я умею искать, — чувство дезориентации, плохого самочувствия и замешательства.

Он насмешливо засмеялся и заверил меня, что, для того чтобы сделать себя жалким, я вынужден был работать самым интенсивным образом и что абсурдно не понимать возможности работать точно так же, чтобы сделать себя цельным и сильным.

— Трюк в том, на чем человек делает ударение, — сказал он. — Мы или делаем себя жалкими, или делаем себя сильными. Количество работы одно и то же.

Я закрыл глаза и опять расслабился, почувствовав, что парю; какое-то время мне действительно казалось, что я двигаюсь сквозь пространство, как лист. Хотя это было бесконечно приятно, ощущение напомнило мне времена, когда я болел, когда у меня кружилась голова и я испытывал ощущение вращения. Я подумал, что я съел что-нибудь нехорошее.

Я слышал, что говорит дон Хуан, но не делал никакого усилия прислушаться. Я попытался перебрать в уме все, что съел за сегодняшний день, но не смог вызвать в себе интереса. Казалось, это не имело значения.

— Следи за тем, как меняется солнечный свет, — сказал он.

Его голос был отчетливым. Я подумал, что он похож на текучую и теплую воду.

Небо к западу было совершенно чистым от облаков, и солнечный свет был захватывающим. Возможно, намек дона Хуана сделал желтоватый отблеск вечернего солнца поистине величественным.

— Пусть этот отсвет воспламенит тебя, — сказал дон Хуан. — Прежде чем зайдет солнце, ты должен полностью успокоиться и восстановиться, потому что завтра или послезавтра ты будешь учиться неделанию.

— Учиться неделанию чего? — спросил я.

— Не думай об этом сейчас, — сказал он. — Подожди, пока мы окажемся вон в тех горах.

Он указал на далекие, зубчатые и темные, угрожающе выглядящие пики на севере.

Четверг, 12 апреля 1962 года

Мы достигли горной пустыни возле лавовых гор во второй половине дня. Темно-коричневые лавовые горы вдалеке выглядели почти враждебно. Солнце висело очень низко над горизонтом и отсвечивало на западном склоне отвердевшей лавы, вплетая в ее темно-коричневый цвет раздражающие блики желтых отражений.

Я не мог отвести глаз. Пики были действительно гипнотизирующими.

К концу дня вдали показались низкие склоны гор. В горной пустыне было очень мало растительности. Я видел только кактусы и какую-то высокую траву, которая росла пучками.

Дон Хуан остановился отдохнуть. Он уселся, осторожно прислонил свои фляги с пищей к скале и сказал, что здесь мы проведем ночь. Он выбрал довольно высокое место. Оттуда, где я стоял, я мог видеть очень далеко вокруг.

День был облачный, и сумерки быстро охватили местность. Я погрузился в наблюдение, с какой быстротой малиновые облака на западе меняли свой цвет на однообразный темно-серый.

Дон Хуан поднялся и пошел в кусты. Когда он вернулся, силуэт лавовых гор стал темной массой. Дон Хуан сел рядом со мной и обратил мое внимание на то, что казалось естественным образованием в горах к северо-востоку. Это было место, окраска которого была намного светлее окружающего. В то время как весь гребень лавовых гор выглядел в сумерках однообразно темно-коричневым, место, на которое он указывал, было желтоватым или темно-бежевым. Я не мог понять, что это. Долгое время я смотрел. Казалось, оно движется или пульсирует. Когда я скосил глаза, оно действительно стало дрожать, как если бы его колыхал ветер.

— Смотри на него пристально, — скомандовал дон Хуан.

В какой-то момент, когда я уже довольно долго выдерживал пристальный взгляд, я почувствовал, что весь горный хребет движется ко мне. Это чувство сопровождалось необычным возбуждением внизу моего живота. Неудобство стало таким острым, что я поднялся.

— Сиди! — крикнул дон Хуан, но я уже был на ногах. Из моего нового положения казалось, что желтоватое образование находится ниже, на предгорьях. Я вновь уселся, не отрывая глаз, И образование переместилось на более высокое место. Секунду я смотрел на него, а затем внезапно восстановил правильную перспективу. Я сообразил, что то, на что я смотрел, находилось не в горах, а было в действительности куском желтовато-зеленой материи, свисавшим с кактуса прямо передо мной.

Я громко рассмеялся и объяснил дону Хуану, что сумерки помогли создать оптическую иллюзию.

Он поднялся и, подойдя к тому месту, где висел лоскут, снял его, сложил и положил в свою сумку.

— Для чего ты это делаешь? — спросил я.

— Потому что этот лоскут имеет силу, — сказал он спокойно. — Какое-то время у тебя с ним шло неплохо, и нельзя сказать, что случилось бы, останься ты сидеть.

Пятница, 13 апреля 1962 года

На рассвете мы отправились в горы. Они оказались удивительно далеко. К полудню мы вошли в один из каньонов. В его неглубоких лужах была вода. Мы сели отдохнуть в тени нависшей скалы.

Горы были частями монументального лавового потока. За тысячелетия отвердевшая лава превратилась в пористый темно-коричневый камень. Лишь несколько чахлых травинок росло в трещинах между камнями.

Глядя вверх на почти отвесные стены каньона, я ощутил неприятное чувство в нижней части живота. Стены были высотой в сотни метров и создавали ощущение, что они приближаются ко мне. Солнце находилось почти над головой, слегка клонясь к юго-западу.

— Стань тут, — сказал дон Хуан и повернул меня так, чтобы я смотрел в направлении солнца.

Он велел мне пристально смотреть на каменную стену надо мной.

Вид был ошеломляющим. Величественная высота лавового потока потрясала воображение, и я стал думать о том, каким же было извержение. Несколько раз я осмотрел стены каньона сверху донизу. Меня захватило богатство красок каменной стены. Там были все вообразимые оттенки. На каждой скале были пятна светло-зеленого мха или лишайника. Я посмотрел прямо вверх и заметил, что солнечный свет создает очень необычные отражения, касаясь блестящих поверхностей отвердевшей лавы.

Я смотрел на тот участок гор, где отражался солнечный свет. Солнце уплывало, яркость отражения уменьшалась, и наконец оно полностью погасло.

Я взглянул на каньон и увидел еще один участок с такими же захватывающими отражениями. Я сказал дону Хуану об этом и заметил еще один участок света, затем еще один в другом месте и еще один, пока весь каньон не был охвачен большими пятнами света.

У меня закружилась голова. Даже закрывая глаза, я продолжал видеть блестящий свет. Я обхватил голову руками и попытался заползти под нависший гребень, но дон Хуан сильно сжал мою руку, велев смотреть на каменную стену и попытаться выделить пятна глубокой темноты среди полей света.

Я не хотел смотреть туда, потому что сияние беспокоило мои глаза. Я сказал, что происходящее со мной похоже на то, что бывает, когда смотришь на солнечную улицу через окно, а затем видишь повсюду черный силуэт рамы.

Дон Хуан покачал головой и засмеялся. Он выпустил мою руку, и мы опять уселись под нависшим гребнем.

Я переваривал свои впечатления от вида вокруг, когда дон Хуан после долгого молчания внезапно заговорил драматическим голосом.

— Я привел тебя сюда для того, чтобы научить одной вещи, — сказал он и сделал паузу. — Ты собираешься учиться неделанию. И мы можем начать говорить об этом, потому что для тебя никак невозможно начать иначе. Я думал, что ты можешь схватиться за неделание без того, чтобы я говорил об этом. Я ошибался.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, дон Хуан.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Я собираюсь рассказать тебе о том, что очень просто, но очень трудно в исполнении. Я собираюсь рассказать тебе о неделании, несмотря на то что нет никакого способа говорить о нем, потому что его делает тело.

Он несколько раз поглядел на меня и сказал, что я должен уделить особое внимание тому, что он скажет.

Я закрыл свой блокнот, но, к моему изумлению, он настоял на том, чтобы я писал дальше.

— Неделание столь трудно и столь могущественно, что ты не должен говорить о нем, — сказал он, — до тех пор пока не остановишь мир. Только после этого ты можешь свободно говорить о нем, если это именно то, что ты хочешь делать.

Дон Хуан огляделся и указал на большую скалу.

— Эта скала является скалой из-за делания, — сказал он.

Мы взглянули друг на друга, и он улыбнулся. Я ждал объяснения, но он молчал. Наконец я вынужден был сказать, что не понимаю, о чем он говорит.

— Это делание — воскликнул он.

— Извини?

— Это тоже делание.

— О чем ты говоришь, дон Хуан?

— Делание является тем, что делает скалу скалой, а куст кустом. Делание является тем, что делает тебя тобой, а меня мной.

Я сказал, что его объяснения ничего не объясняют. Он засмеялся и почесал виски.

— С разговором всегда проблема. Он заставляет все перепутать. Если начинаешь говорить о делании, то всегда кончаешь, говоря о чем-нибудь другом. Лучше просто действовать. Возьми, например, эту скалу. Смотреть на нее — делание, но видеть ее — неделание.

Я вынужден был признаться, что его слова не имеют для меня смысла.

— Они имеют! — воскликнул он. — Но ты убежден, что они не имеют смысла, потому что это твое делание. Именно так ты действуешь в отношении меня и в отношении мира.

Он опять указал на скалу.

— Эта скала является скалой из-за того, что ты знаешь, как делать все то, что ты с ней делаешь, — сказал он. — Я называю это деланием. Человек знания, например, знает, что скала является скалой только из-за делания. Поэтому если он хочет, чтобы скала не была скалой, то все, что ему нужно для этого, — это неделание. Понимаешь, что я имею в виду?

Я не понимал его совершенно. Он засмеялся и сделал еще одну попытку объяснить.

— Мир является миром потому, что ты знаешь делание, из-за которого он становится таким, — сказал он. — Если бы ты не знал этого делания, мир был бы другим.

Он с любопытством посмотрел на меня. Я перестал писать. Я хотел просто слушать его. Он продолжал объяснять, что без этого «делания» ничего знакомого вокруг не осталось бы.

Он наклонился и, подняв небольшой камешек двумя пальцами левой руки, подержал его перед моими глазами.

— Это галька, потому что ты знаешь делание, нужное для того, чтобы сделать его галькой, — сказал он.

— О чем ты говоришь? — спросил я с чувством искреннего замешательства.

Дон Хуан улыбнулся. Казалось, он пытается скрыть насмешливое удовольствие.

— Не знаю, почему ты так смущен, — сказал он. — Слова — это твое предрасположение. Ты должен быть на седьмом небе.

Он бросил на меня загадочный взгляд и два или три раза поднял брови. Затем опять указал на маленький камешек, который держал перед моими глазами.

— Я говорю, что ты превращаешь его в гальку, потому что ты знаешь делание, которое для этого нужно. А чтобы остановить мир, ты должен остановить делание.

Он, казалось, знал, что я так ничего и не понял, и улыбался, покачивая головой. Затем он взял прутик и указал на неровный край гальки.

— В случае с этим маленьким камешком, — продолжал он, — первое, что делает с ним делание, это сжимает его до таких размеров. Поэтому правильным для воина, который хочет остановить мир, было бы увеличить камешек или любую другую вещь неделанием.

Он поднялся и, положив камешек на валун, попросил меня подойти поближе и изучить его. Он сказал, чтобы я посмотрел на дырочки и вмятины в камне и постарался заметить мельчайшие детали. Он сказал, что если я смогу различить детали, то поры и вмятины исчезнут и я пойму, что означает неделание.

— Это проклятая галька сведет тебя сегодня с ума, — сказал он.

Должно быть, на лице у меня отразилось замешательство. Он посмотрел на меня и громко расхохотался. Затем он сделал вид, что рассержен на гальку, и два-три раза ударил ее шляпой.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду, сказав, что если он только сделает усилие, то сможет объяснить все, что угодно.

Он бросил на меня взгляд и покачал головой, как если бы положение было безнадежным.

— Конечно, я могу все объяснить, — сказал он со смехом. — Но сможешь ли ты это понять?

Я опешил от его выпада.

— Делание заставляет тебя отделять гальку от большего по размеру валуна. Если ты хочешь научиться неделанию, то ты, скажем, должен слить их вместе.

Он показал на маленькую тень, которую галька бросала на валун, и сказал, что это не тень, а клей, который соединяет их вместе. Затем он повернулся и ушел, обещав, что позднее придет проведать меня.

Долгое время я смотрел на гальку. Я не мог сфокусировать свое внимание на мелких отверстиях и углублениях, но небольшая тень, которую галька отбрасывала на валун, стала вдруг очень интересной вещью. Дон Хуан был прав. Она напоминала клей. Она двигалась и смещалась. У меня было ощущение, что она вытекает из-под гальки.

Когда вернулся дон Хуан, я изложил ему все свои наблюдения за тенью.

— Неплохое начало, — сказал он. — По тени воин может назвать всякого рода вещи.

Затем он сказал, что мне следует взять гальку и похоронить ее где-нибудь.

— Зачем? — спросил я.

— Ты долгое время следил за ней, — сказал он. — В ней теперь есть что-то от тебя. Воин всегда пытается повлиять на силу делания, меняя его на неделание. Оставить гальку валяться было бы деланием, потому что это просто маленький камешек. Неделанием будет обращаться с галькой так, как если бы она была далеко не простым камнем. Эта галька долго пропитывалась тобой, и сейчас это ты. В таком качестве ты не можешь оставить ее валяться и должен похоронить ее. Если бы у тебя была личная сила, неделанием было бы превратить эту гальку в объект силы.

— Могу я сделать это сейчас?

— Для этого твоя жизнь недостаточно собранна. Если бы ты видел, ты бы знал, что твое пристальное внимание изменило эту гальку в нечто весьма некрасивое, поэтому лучшее, что ты можешь сделать, так это выкопать ямку, похоронить ее и дать земле впитать ее тяжесть.

— И это все правда, дон Хуан?

— Ответить на твой вопрос «да» или «нет» будет деланием. Поскольку ты учишься неделанию, я должен сказать тебе, что на самом деле не имеет никакого значения, правда все это или нет. Именно здесь воин имеет преимущество перед средним человеком. Среднему человеку есть дело до того, истинны вещи или ложны, а воину до этого дела нет. Средний человек особым образом обращается с теми вещами, которые он знает как истинные, и совсем по-другому — с вещами, которые он знает как ложные. Если о вещах сказано, что они истинны, он действует и верит в то, что делает. Но если о вещах сказано, что они ложны, он либо не предпринимает никаких действий, либо не верит в то, что делает. Воин, напротив, действует в обоих случаях. Если о вещах известно, что они истинны, он будет действовать для того, чтобы делать делание. Если о вещах известно, что они ложны, то он все равно будет действовать для того, чтобы делать неделание. Понимаешь, что я имею в виду?

— Нет, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

Высказывания дона Хуана нагнали на меня склочное настроение. Я не мог взять в толк, о чем он говорит. Я заявил ему, что все это бессмыслица, и он засмеялся надо мной, заметив, что у меня нет неуязвимого духа даже в том, что я люблю делать больше всего — разговаривать. Он стал высмеивать мою манеру говорить, сказав, что она глупая и неправильная.

— Если ты хочешь быть только языком, будь воином-языком, — сказал он и покатился со смеху.

Я чувствовал себя отверженным. В ушах у меня звенело, а в голове был неприятный жар. Мое лицо покраснело, и я действительно был растерян.

Я поднялся, пошел в чапараль и похоронил гальку.

— Я немножко дразнил тебя, — сказал дон Хуан, когда я вернулся и сел. — Но в то же время я знаю, что, если ты не говоришь, ты не понимаешь. Разговор является деланием для тебя. Но разговор здесь не подходит. Если ты хочешь узнать, что я имею в виду под неделанием, тебе надо выполнить простое упражнение. Поскольку мы говорим о неделаний, не имеет никакого значения, сделаешь ли ты его сейчас или через десять лет.

Он заставил меня лечь, взял мою правую руку и согнул ее в локте. Затем он начал поворачивать мое предплечье, пока ладонь не стала смотреть вперед. Он согнул мои пальцы так, словно рука держала дверную ручку. Затем он стал двигать моей рукой взад-вперед круговыми движениями, которые напоминали толкание педали, прикрепленной к колесу.

Дон Хуан сказал, что воин выполняет это движение каждый раз, когда хочет вытолкнуть что-то из своего тела — что-нибудь вроде болезни или незваного ощущения. Идея состояла в том, чтобы толкать и тянуть воображаемую враждебную силу, пока не ощутишь тяжелый объект, твердое тело, препятствующее свободному ходу руки. Неделание при этом упражнении состояло в повторении его до тех пор, пока не почувствуешь рукой тяжелое тело, несмотря на то, что нельзя было поверить в возможность такого ощущения.

Я начал двигать своей рукой, и через некоторое время она стала холодной как лед. Я почувствовал какую-то вязкость вокруг нее. Казалось, я гребу сквозь тяжелую жидкую субстанцию.

Внезапно дон Хуан схватил меня за руку и остановил упражнение. Все мое тело задрожало, как будто его трясла невидимая сила. Он осмотрел меня, когда я уселся, а затем обошел вокруг, прежде чем сесть на прежнее место.

— Достаточно, — сказал он. — Это упражнение ты можешь выполнить как-нибудь в другой раз, когда у тебя будет больше личной силы.

— Я сделал что-нибудь неправильно?

— Нет. Неделание только для очень сильных воинов, а у тебя еще недостаточно силы, чтобы иметь с ним дело. Сейчас ты будешь только захватывать своей рукой разные пугающие вещи. Поэтому делай это упражнение понемногу, пока твоя рука не перестанет остывать. Когда твоя рука остается теплой, ты можешь ощущать ею линию мира.

Он остановился, как бы давая мне время задать вопрос о линиях. Но, прежде чем я успел это сделать, он начал объяснять, что существует бесконечное количество линий, присоединяющих нас к вещам. Он сказал, что упражнение в «неделании», которое он только что описал, поможет любому ощутить линию, которая исходит из движущейся руки. Линию, которую можно поместить или забросить куда угодно. Дон Хуан сказал, что это было только упражнением, потому что линии, образованные рукой, были недостаточно стойкими для того, чтобы иметь реальную ценность в практической ситуации.

— Человек знания использует другие части своего тела для того, чтобы создавать устойчивые линии, — сказал он.

— Какие части тела, дон Хуан?

— Самые устойчивые линии, которые создает человек знания, исходят из середины тела. Но он также может создавать их глазами.

— И это реальные линии?

— Конечно.

— Их можно увидеть и потрогать?

— Скажем, ты можешь их почувствовать. Самое трудное, что есть на пути воина, это понять, что мир является чувством. Когда делаешь неделание, то чувствуешь мир через линии.

Он замолчал и с любопытством посмотрел на меня. Подняв брови, он широко раскрыл глаза и мигнул. Эффект был такой, словно мигнули глаза птицы. Почти мгновенно я ощутил неудобство и тошноту. Казалось, кто-то действительно надавил мне на живот.

— Видишь, что я имею в виду? — спросил дон Хуан и отвел глаза.

Я сказал, что почувствовал тошноту, и он заметил как нечто само собой разумеющееся, что знает это и что он старался дать мне почувствовать линии мира своими глазами. Я не мог принять на веру, что это он заставил меня испытать такое чувство. Я выразил свои сомнения. Мне было трудно поверить, что он вызвал у меня ощущение тошноты, никак не действуя на меня физически.

— Неделание очень просто, но и очень сложно. Дело здесь не в понимании, а в овладении этим. Видение, конечно, является конечным достижением человека знания. И видение достижимо только тогда, когда он остановил мир, пользуясь техникой неделания.

Я невольно улыбнулся. Я не понял, что он имеет в виду.

— Когда кто-нибудь делает что-либо с людьми, — сказал он, — заботиться надо лишь о том, чтобы предоставить все дело их телам. Именно это я и делал с тобой до сих пор, давая твоему телу знания. Кому какое дело до того, понимаешь ты или нет?

— Но это нечестно, дон Хуан. Я хочу все понимать. В противном случае приезжать сюда будет пустой тратой моего времени.

— Тратой твоего времени! — воскликнул он, пародируя тон моего голоса. — Ты действительно о себе очень высокого мнения.

Он поднялся и сказал, что мы отправляемся на прогулку к вершине лавового пика справа от нас.

Подъем на вершину был мучительным. Это было настоящим альпинизмом, разве что не было веревок, чтобы помогать нам и поддерживать нас. Дон Хуан неоднократно говорил мне, чтобы я не смотрел вниз; несколько раз ему приходилось тащить меня вверх, когда я начинал соскальзывать со скалы. Я чувствовал себя ужасно раздраженным тем, что дон Хуан, будучи таким старым, вынужден помогать мне. Я сказал, что нахожусь в плохом физическом состоянии, потому что слишком ленив, чтобы делать какие-либо упражнения. Он ответил, что, как только достигаешь определенного уровня личной силы, упражнения или тренировки любого рода становятся ненужными, поскольку все, что нужно, чтобы быть в безупречном состоянии, — это вовлечь себя в неделание.

Когда мы достигли вершины, я лег. Мне чуть не стало плохо. Он покатал меня из стороны в сторону, подталкивая ногой, как уже делал один раз раньше. Мало-помалу это движение привело меня в равновесие. Но я чувствовал себя нервозно. Я словно ожидал неожиданного появления чего-то непонятного. Два-три раза я непроизвольно оглядывался по сторонам. Дон Хуан не сказал ни слова, но смотрел в том же направлении, что и я.

— Тени — любопытное явление, — сказал он внезапно. — Ты, должно быть, заметил, что одна из них следует за нами.

— Ничего подобного я не заметил, — возразил я громким голосом.

Дон Хуан сказал, что мое тело заметило нашего преследователя, несмотря на мое упрямое сопротивление, и доверительным тоном сообщил, что нет ничего необычного в том, что за нами следует тень.

— Это просто сила, — сказал он. — Эти горы наполнены ими. Она очень напоминает то существо, которое испугало тебя прошлой ночью.

Я захотел узнать, могу ли я воспринять ее сам. Он объяснил, что в дневное время я могу только чувствовать ее присутствие.

Я попросил объяснить, почему он называет ее тенью, когда она явно не походит на тень от булыжника. Он ответил, что то и другое имеют одинаковые линии, поэтому то и другое являются тенями.

Он указал на длинный камень, стоящий прямо перед нами.

— Взгляни на тень от этого камня, — сказал он. — Тень является камнем и в то же время нет. Наблюдать за камнем для того, чтобы понять, что такое камень, — это делание, а наблюдать за его тенью — неделание. Тени похожи на двери, двери в неделание. Человек знания, например, может проникнуть в глубочайшие чувства людей, наблюдая за их тенями.

— В них есть движение? — спросил я.

— Можно сказать, что в них есть движение, или ты можешь сказать, что в них видны линии мира, или что через них приходят ощущения.

— Но каким образом ощущения приходят из теней, дон Хуан?

— Верить в то, что тени являются просто тенями, это делание, — объяснил он. — Такая вера довольно глупа. Думай об этом так: во всем на свете заключено настолько больше того, что мы видим, что, очевидно, должно быть намного больше и в тенях. В конце концов, то, что делает их тенями, является просто нашим деланием.

Последовало долгое молчание. Я не знал, что еще сказать.

— Приближается конец дня, — сказал дон Хуан, глядя в небо. — Ты должен использовать этот яркий солнечный свет для того, чтобы выполнить последнее упражнение.

Он подвел меня к месту, где примерно в полутора метрах друг от друга стояли два параллельных пика примерно в человеческий рост высотой. Дон Хуан остановился в десяти метрах от них, лицом к западу. Он показал место, где мне нужно стоять, и сказал, чтобы я смотрел на тени от пиков. Он сказал, что мне следует наблюдать за ними и скашивать глаза точно так же, как я делал это, осматривая землю в поисках места для отдыха. Он сделал уточнение, сказав, что, когда ищешь место для отдыха, следует смотреть, не фокусируя взгляда, а когда наблюдаешь за тенями, следует скосить глаза, но все же удерживать изображения в фокусе. Идея состояла в том, чтобы дать одной тени наложиться на другую, скашивая глаза. Он объяснил, что благодаря этому можно испытать определенное ощущение, которое исходит из тени. Я стал говорить о неясности его указаний, но он заверил меня, что нет никакого способа описать то, что он имеет в виду.

Моя попытка выполнить упражнение была неудачной. Я напрягался до тех пор, пока у меня не заболела голова. Дон Хуан совсем не был озабочен моей неудачей. Он забрался на куполообразный пик и прокричал с вершины, чтобы я нашел два длинных и узких камня. Он показал руками размер камней, которые требуются.

Я нашел два таких камня и вручил ему. Дон Хуан положил камни в трещины сантиметрах в тридцати друг от друга, поставил меня над ними лицом к западу и велел проделать то же упражнение с их тенями.

На этот раз все было иначе. Почти сразу я сумел скосить глаза и воспринять тени, слившиеся в одну. Я заметил, что, если изображения не пересекаются, появляется одна тень необыкновенной глубины и прозрачности. Я изумленно уставился на нее. Каждая ямка на камне в той области, куда были устремлены мои глаза, была четко различима, и общая тень, которая была наложена на них, походила на пленку неописуемой прозрачности.

Я не хотел моргать, боясь, что исчезнет изображение, которое я с такой осторожностью удерживал. Наконец мои глаза заболели, и я вынужден был моргнуть, но я не потерял из поля зрения никаких деталей. Наоборот, когда роговица оказалась смоченной, они стали даже более ясными. Я как бы увидел из неизмеримых высот мир, которого раньше никогда не знал. Еще я заметил, что могу смотреть на то, что находится вокруг тени, не теряя фокуса зрительного восприятия. Затем на какое-то мгновение я потерял ощущение, что смотрю на камень. Я почувствовал, что опускаюсь в мир далеко за пределами всего, что я когда-либо мог ощущать. Это необычное восприятие длилось секунду, а затем все исчезло. Я автоматически поднял глаза и увидел дона Хуана, стоящего прямо над камнями лицом ко мне. Он заслонял солнечный свет своим телом.

Я описал свое необычное ощущение, и он объяснил, что вынужден был прервать его, потому что увидел, что я вот-вот в нем потеряюсь. Он добавил, что потакать самим себе было естественной тенденцией для всех при появлении подобных ощущений и что самопотаканием я почти превратил неделание в старое привычное делание. Он сказал, что мне следовало удерживать изображение, не поддаваясь ему, потому что в некотором роде «делать» и значит поддаваться.

Я сказал, что ему следовало объяснить мне заранее, чего я должен ожидать и что мне делать, но он ответил, что никак не мог знать, добьюсь я успеха в слиянии теней или нет.

Я вынужден был признаться, что «неделание» стало для меня еще более загадочным. Дон Хуан ответил, что следует удовлетвориться тем, что я сделал, потому что хоть раз я действовал правильно — уменьшив мир, я расширил его, и, хотя я был далек от того, чтобы чувствовать линии мира, я правильно воспользовался тенью камней как дверью в «неделание».

Слова о том, что я увеличил мир, уменьшив его, бесконечно заинтриговали меня. Детали пористого камня на том маленьком участке, куда были устремлены мои глаза, были такими живыми и так точно очерченными, что вершина этого округлого пика стала для меня бесконечным миром, и в то же время это действительно было уменьшенным изображением камня. Когда дон Хуан заслонил свет и я начал смотреть, как делал обычно, точные детали стали расплывчатыми, маленькие отверстия в пористом камне стали больше, коричневая окраска застывшей лавы поблекла и все вокруг потеряло сияющую прозрачность, которая превращала камень в реальный мир.

Дон Хуан взял эти два камня, осторожно положил их в глубокую трещину и, скрестив ноги, сел лицом к западу на том месте, где прежде лежали камни. Он похлопал ладонью по земле слева от себя и сказал, чтобы я сел.

Мы долгое время не разговаривали. Затем мы поели, тоже молча. Только после того, как солнце село, он внезапно повернулся и спросил меня о моем прогрессе в «сновидении».

Я сказал, что сначала это было легко, но сейчас я совершенно перестал находить свои руки во сне.

— Когда ты впервые взялся за сновидения, ты использовал мою личную силу, — сказал он. — Сейчас ты пуст, но ты должен продолжать попытки, пока у тебя не будет достаточно своей собственной силы. Видишь ли, сновидение — это неделание снов. И по мере твоего прогресса в неделании ты будешь продвигаться и в сновидении. Трюк состоит в том, чтобы не перестать искать свои руки, даже если ты не веришь, что то, что ты делаешь, имеет какой-либо смысл. Я уже говорил тебе — воину нет необходимости верить, поскольку до тех пор, пока он продолжает действовать без веры, он занят неделанием.

Секунду мы смотрели друг на друга.

— Мне больше нечего сказать тебе о сновидении, — продолжал он. — Все, что я могу сказать, было бы просто неделанием. Но если ты прямо коснешься неделания, ты сам узнаешь, что делать в сновидении. Но сейчас самое важное — найти свои руки, и я уверен, что ты с этим справишься.

— Не знаю, дон Хуан. Я не верю самому себе.

— Здесь дело не в том, чтобы верить кому бы то ни было. Все это является частью борьбы воина, и ты будешь продолжать бороться, если и не своей собственной силой, то, может быть, под давлением стоящего противника или с помощью каких-нибудь союзников вроде того, что следует сейчас за тобой.

Моя правая рука непроизвольно дернулась. Дон Хуан сказал, что мое тело знает намного больше, чем я подозреваю, потому что та сила, которая нас преследует, находится справа от меня. Тихим голосом он сообщил, что дважды за сегодняшний день союзник приближался ко мне так близко, что ему приходилось вмешиваться и останавливать его.

— В дневное время тени являются дверьми в неделание, — сказал он. — Но ночью, поскольку в темноте остается очень мало делания, все является тенью, включая союзников. Я уже говорил тебе об этом, когда учил тебя бегу силы.

Я громко рассмеялся, и мой собственный смех испугал меня.

— Все, чему я до сих пор тебя учил, было аспектом неделания, — продолжал он. — Воин применяет неделание ко всему в мире. И, однако, я не могу сказать тебе об этом больше, чем сказал сегодня. Ты должен позволить своему собственному телу открыть силу и ощущение неделания.

У меня случился новый приступ нервного смеха.

— Глупо с твоей стороны презирать тайны мира просто потому, что ты знаешь делание презрения, — сказал он с серьезным лицом.

Я заверил его, что никого и ничего не презираю, а просто более нервозен и невежествен, чем он думает.

— Я всегда был таким, — сказал я. — Я хочу измениться, но не знаю как. Я так неприспособлен.

— Я уже знаю, что ты считаешь себя прогнившим, — сказал он. — Это твое делание. Чтобы воздействовать на это делание, я хочу порекомендовать тебе другое делание. Я хочу, чтобы с этого момента в течение восьми дней ты лгал самому себе. Вместо того, чтобы говорить себе правду, что ты отвратителен, насквозь прогнил и ни к чему не приспособлен, ты будешь говорить себе, что ты прямая противоположность, зная в то же время, что ты лжешь и что ты абсолютно безнадежен.

— Но какой смысл в подобной лжи, дон Хуан?

— Она может притянуть тебя к другому деланию, и тогда ты сможешь понять, что то и другое делание лживо и нереально и что цепляться за любое из них — пустая трата времени, потому что единственная реальная вещь — это то существо в тебе, которое умрет. Достигнуть этого существа является неделанием самого себя.

16. Кольцо силы

Суббота, 14 апреля 1962 года

Дон Хуан взвесил в руке наши фляги и заключил, что мы истратили свой запас еды и пора возвращаться домой. Я осторожно заметил, что у нас уйдет по крайней мере два дня, чтобы добраться до его дома. Он сказал, что не собирается ехать обратно в Сонору, а поедет в пограничный городок, где у него было какое-то дело.

Я подумал, что мы начнем спуск через водный каньон, но дон Хуан направился на северо-запад, на высокое плато лавовых гор. Примерно через час ходьбы он подвел меня к глубокому провалу, который кончался в точке, где два пика почти сходились. Тут был склон, идущий почти к вершине гребня, странный склон, похожий на вогнутый мост между двумя пиками.

Дон Хуан показал на участок, находящийся на этом склоне.

— Смотри туда пристально, — сказал он. — Солнце почти над головой.

Он объяснил, что в полдень свет солнца может помочь с «неделанием». Затем он дал мне ряд указаний: расслабить все тугие места на одежде, которая была на мне, сесть, скрестив ноги, и пристально смотреть на место, которое он мне показал.

На небе было очень мало облаков, и ни одного на западе. Был жаркий день, и солнечный свет лился на отвердевшую лаву. Я очень внимательно наблюдал за участком, о котором он говорил.

После долгого наблюдения я спросил, что именно я должен там разглядеть. Он велел мне замолчать нетерпеливым движением руки.

Я устал и хотел спать. Я полуприкрыл глаза. Они болели, и я потер их. Но мои руки были влажными, и пот, попав мне в глаза, стал раздражать их. Сквозь опущенные ресницы я взглянул на лавовые пики, и внезапно вся гора зажглась.

Я сказал дону Хуану, что если я скашиваю глаза, то могу видеть всю горную цепь как сложное переплетение нитей света.

Он велел мне дышать как можно меньше, чтобы сохранить вид волокон света, и не смотреть на них пристально, а как бы невзначай поглядывать на точку, находящуюся на горизонте сразу над склоном. Я последовал его указаниям и смог удерживать картину бесконечной дали, покрытой паутиной света.

Дон Хуан очень тихим голосом сказал, что мне нужно выделить участки темноты на поле волокон света и сразу после того, как я найду темное пятно, я должен раскрыть глаза и определить, где это пятно находилось на поверхности склона.

Я не мог найти никаких темных участков. Несколько раз я скашивал глаза и опять открывал их. Дон Хуан приблизился ко мне и указал на участок справа, а затем на другой прямо передо мной. Я попытался изменить положение своего тела, решив, что, изменив перспективу, я смогу заметить предполагаемый участок темноты, на который он указывает. Но дон Хуан тряхнул мою руку и сказал жестким тоном, чтобы я сидел спокойно и был терпелив.

Я опять скосил глаза и снова увидел паутину из нитей света. Секунду я смотрел на них, а затем раскрыл глаза шире и в тот же момент услышал далекое громыханье. Это вполне мог быть звук реактивного самолета. Затем широко раскрытыми глазами я увидел весь горный район перед собой как огромное поле маленьких точек света. Казалось, на короткий миг какие-то металлические прожилки в затвердевшей лаве стали одновременно отражать солнечный свет. Затем солнечный свет стал тускнеть и внезапно исчез, а горы стали массой мрачных темно-коричневых скал. Стало ветрено и холодно.

Я хотел обернуться и посмотреть, зашло ли солнце за облако, но дон Хуан удержал мою голову и не позволил мне пошевелиться. Он сказал, что если я повернусь, то замечу существо гор, союзника, который преследует нас. Он сказал, что у меня нет достаточной силы, чтобы устоять перед таким зрелищем, а затем добавил, что грохот, который я слышал, был особым способом, которым союзник заявляет о своем присутствии.

Затем он поднялся и объявил, что сейчас мы полезем вверх по склону.

— Куда мы идем? — спросил я.

Он указал на один из участков, который он выделил в качестве пятна темноты, и сказал, что неделание позволило ему выделить это место как возможный центр силы или как место, где могут быть найдены предметы силы.

Мы достигли места, которое он имел в виду, после очень утомительного лазания по скалам. Секунды он стоял неподвижно в нескольких метрах от меня. Я попытался подойти к нему ближе, но он движением руки велел мне остановиться. Казалось, он ориентируется. Его голова двигалась, словно он оглядывал горы сверху донизу. Затем уверенными шагами он подошел к каменному уступу. Присев, он стал руками сгребать с него мягкую землю. Пальцами он расчистил небольшой камешек, выступивший из грунта, и велел мне выкопать его.

Когда я откопал камешек, он велел мне тотчас же положить его за пазуху, потому что это был объект силы, который принадлежал мне. Он сказал, что дает его мне на сохранение и я должен очистить его и следить за ним.

Сразу после этого мы начали спуск в водный каньон. Через два часа мы были в горной пустыне у подножия лавовых гор. Дон Хуан шел примерно в трех метрах впереди очень быстрым шагом. Мы шли на юг почти до захода солнца. Тяжелая гряда облаков на западе скрывала от нас солнце, но мы дождались времени, когда оно должно было исчезнуть за горизонтом.

После этого дон Хуан изменил направление и пошел на юго-восток. Мы перебрались через холм, а когда мы вышли на вершину, я заметил четырех человек, идущих в нашу сторону с юга.

Я взглянул на дона Хуана. В своих путешествиях мы никогда не встречали людей, и я не знал, что делать в таких случаях. Но он, казалось, не обратил на это внимания. Он продолжал идти, как будто ничего не случилось.

Люди шли не спеша; они спокойно пробирались к месту, где мы находились. Когда они приблизились, я увидел, что это четыре молодых индейца. Казалось, они узнали дона Хуана. Он заговорил с ними по-испански. Они говорили очень тихо и обращались к нему с большим уважением. Только один из них заговорил со мною. Шепотом я спросил дона Хуана, могу ли я говорить с ними, и он утвердительно кивнул.

После того как я втянул их в разговор, они стали очень общительны и дружелюбны, особенно тот, кто первый заговорил со мной. Они рассказали, что ищут здесь кристалл кварца, обладающего силой. Уже несколько дней они бродили вокруг лавовых гор, но до сих пор им не везло.

Дон Хуан оглянулся и указал на каменистый участок примерно в двухстах метрах от нас.

— Это хорошее место, чтобы ненадолго расположиться, — сказал он.

Он пошел к этим камням, и мы последовали за ним.

Местность, которую он выбрал, была очень неровной. Кустов на ней не было. Мы сели на камни, и дон Хуан сказал, что собирается вернуться в чапараль набрать сухих веток для костра. Я хотел помочь ему, но он прошептал, что это особый костер для этих смелых молодых людей и моя помощь ему не нужна.

Молодые люди сели вокруг меня тесной кучкой. Один из них сел ко мне спиною, и я почувствовал легкое замешательство.

Когда дон Хуан вернулся с охапкой сучьев, он сказал, что молодые люди являются учениками мага, отметил их осторожность и объяснил, что во время охотничьих экспедиций за объектами силы было правилом образовывать круг, в центре которого двое человек сидят спиной к спине.

Один из молодых людей спросил меня, находил ли я когда-нибудь кристаллы сам. Я сказал, что дон Хуан никогда не брал меня искать их.

Дон Хуан выбрал место вблизи большого валуна и стал разводить костер. Никто из молодых людей не тронулся с места, чтобы помочь ему, но все внимательно следили за ним. Когда все сучья загорелись, дон Хуан сел спиной к валуну. Костер был справа от него.

Молодые люди явно знали, что происходит, но я не имел ни малейшего представления, что нужно делать, когда имеешь дело с учениками мага.

Я следил за молодыми людьми. Они сидели, образовав правильный полукруг, и глядели на дона Хуана. Дон Хуан стоял лицом ко мне; двое молодых людей сидели слева от меня, а другие двое — справа.

Дон Хуан стал рассказывать им, что я был в лавовых горах, чтобы научиться неделанию, и за нами следовал союзник. Я подумал, что это очень драматическое начало, и был прав. Молодые люди изменили свои позы, и каждый сел, поджав под себя левую ногу. Я не заметил, как они сидели раньше, — я полагал, что так же, как и я, скрестив ноги. Взглянув на дона Хуана, я заметил, что он тоже сидит, поджав левую ногу. Он сделал едва уловимый жест подбородком, указывая на позу, в которой я сидел, и я осторожно втянул под себя левую ногу.

Дон Хуан уже рассказывал мне, что это является позой мага в случае неопределенных обстоятельств. Но она всегда оказывалась для меня очень утомительной. Я чувствовал, что для меня будет ужасной мукой сидеть так в течение всего разговора. Дон Хуан, казалось, понял мое положение и сжато объяснил молодым людям, что кристаллы кварца можно найти в определенных местах этого района, а как только они будут найдены, их надо убедить покинуть свое местонахождение с помощью особой техники. Тогда кристаллы становятся самим человеком, а их сила выходит за границы нашего понимания.

Он сказал, что обычно кристаллы кварца находят гроздьями и человек, который их нашел, волен выбрать пять самых длинных и наиболее красивых лезвий кварца и отделить их от остальных. Тот, кто находил кристаллы, был ответствен за их обработку и полировку; их надо было заострить и сделать в совершенстве соответствующими размерам и форме пальцев правой руки.

Он сказал, что кристаллы кварца являются оружием, используемым в магии. Обычно они применяются для того, чтобы убивать; они проникают в тело врага, а затем возвращаются в руку владельца, как если бы никогда ее не покидали. Затем он рассказал о поисках духа, который должен превратить обычные кристаллы в оружие, и заметил, что первое, что следует сделать, это разыскать благоприятное место для того, чтобы выманить духа. Это место должно находиться на вершине холма и должно быть найдено движениями руки с повернутой к земле ладонью, пока ладонь не ощутит тепло. На этом месте следует развести костер. Дон Хуан объяснил, что союзника привлекает пламя и он проявляет себя продолжительной серией звуков. Тот, кто ищет союзника, должен следить за направлением, из которого прилетают звуки, пока союзник не появится, а затем должен бороться с ним и повалить его на землю, чтобы победить. Именно в это время можно заставить союзника прикоснуться к кристаллам, чтобы зарядить их силой.

Он предупредил, что в этих лавовых горах есть много других сил, которые не похожи на союзников и не производят звуков, а появляются как мелькающие тени, и у них нет никакого могущества.

Дон Хуан добавил, что яркое перо или какой-нибудь хорошо отполированный кристалл кварца могут привлечь союзника, но в широком смысле подойдет что угодно, поскольку важным являлось найти не этот объект, а силу, которая зарядит его могуществом.

— Какой толк иметь прекрасно отполированный кристалл, если вы не найдете духа, дающего силу? — сказал он. — С другой стороны, если у вас нет кристаллов, но вы нашли духа, вы можете подсунуть ему все, что угодно, чтобы он этого коснулся. Вы можете подсунуть ему свои члены, если не найдете ничего другого.

Молодые люди засмеялись. Самый смелый из них, тот, который первым заговорил со мною, засмеялся громче других.

Я заметил, что дон Хуан скрестил ноги и сидит расслабленно. Все молодые люди тоже скрестили ноги. Я попытался незаметно переменить позу на более удобную, но в ноге у меня то ли перехватило какой-то нерв, то ли стянуло какую-то мышцу, и мне пришлось встать и несколько минут потоптаться на одном месте.

Дон Хуан сделал шутливое замечание. Он сказал, что у меня давно не было практики коленопреклонения, потому что я целую вечность не был на исповеди, пожалуй, с тех пор, как начал болтаться с ним.

Это вызвало большое оживление среди молодых людей. Они начали пересмеиваться; некоторые из них закрывали лицо и нервно хихикали.

— Я собираюсь кое-что показать вам, ребята, — сказал дон Хуан, когда смех стих.

Я подумал, что он решил показать нам какие-нибудь объекты силы из своей сумки. На мгновение мне показалось, что молодые люди намереваются обступить его, потому что они все вместе сделали внезапное движение. Все они слегка нагнулись вперед, как если бы собирались подняться. Но затем все они подобрали под себя левую ногу и опять сели в ту мистическую позу, которая была так утомительна для моих коленей.

Я подтянул под себя левую ногу как можно незаметней. Я обнаружил, что, если я не сажусь на левую ступню, а остаюсь в наполовину коленопреклоненном положении, колени болят не так сильно.

Дон Хуан поднялся и пошел вокруг большого валуна, пока не скрылся из виду.

Должно быть, прежде чем встать, он подбросил в огонь топлива, потому что новые сучья стали потрескивать, выбрасывая длинные языки пламени. Эффект был исключительно драматическим. Пламя выросло в два раза. Внезапно дон Хуан вышел из-за валуна и остановился на том месте, где он сидел прежде. У меня был момент замешательства. Дон Хуан надел забавную черную шляпу. По бокам, возле ушей, у нее были выступы, а сверху она была круглой. Мне пришло в голову, что это настоящая пиратская шляпа. На нем был длинный темный сюртук с хвостами, как у фрака, застегнутый на единственную блестящую металлическую пуговицу; кроме того, у него была деревянная нога.

Мне стало смешно. Дон Хуан был нелеп в своем пиратском наряде. Мне стало интересно, где он взял этот костюм в здешней безлюдной местности. Я решил, что он был спрятан под камнем. Дону Хуану не хватало только повязки на глазу и попугая на плече, чтобы стать образцовым пиратом.

Дон Хуан посмотрел на каждого члена нашей группы, медленно переводя глаза справа налево. Затем он поднял взгляд и уставился в темноту над нашими головами. Некоторое время он оставался неподвижен, а затем пошел вокруг валуна и исчез.

Я не обратил внимания на то, как он шел. Он явно должен был согнуть колено, чтобы изобразить человека с деревянной ногой, и, когда он повернулся, чтобы уйти, я должен был заметить его подогнутую ногу, но я был так озадачен его поведением, что не обратил внимания на детали.

Огонь потерял свою силу как раз в тот момент, когда дон Хуан ушел за валун. Я подумал, что его расчет времени был превосходным; он должен был определить, сколько будут гореть брошенные им в костер ветки, и соотнести свое появление и уход с этим расчетом.

Изменение интенсивности огня очень драматично подействовало на группу: по всем молодым людям прошла волна нервной дрожи. Когда пламя уменьшилось, они синхронно вернулись в прежнюю позу со скрещенными ногами.

Я ожидал, что дон Хуан немедленно выйдет из-за валуна и опять сядет, но он этого не сделал. Он оставался вне поля зрения. Я ждал его с нетерпением, а остальные сидели с бесстрастными лицами.

Мне было непонятно, чего хотел добиться дон Хуан своим театральным поведением. После долгого ожидания я повернулся к сидящему справа от меня молодому человеку и тихо спросил, имело ли для него какое-нибудь значение то, что дон Хуан надел эту смешную шляпу и длиннополый сюртук или то, что он стоял на деревянной ноге.

Он посмотрел на меня с забавно пораженным видом. Его, кажется, сконфузил мой вопрос. Я повторил его, и другой молодой человек, сидящий рядом с ним, внимательно посмотрел на меня, прислушиваясь к моим словам.

Они поглядели друг на друга в явном недоумении. Я сказал, что для меня шляпа, протез и сюртук превратили его в пирата.

Тогда все четверо придвинулись ближе ко мне. Они тихо и нервно посмеивались — казалось, они не знают, что сказать. Наконец самый решительный из них заговорил. Он сказал, что на доне Хуане не было ни шляпы, ни длинного сюртука и тем более он не стоял на протезе. На его голове была черная шаль или капюшон, а одет он был в иссиня-черную тунику, доходящую до земли и похожую на монашеское одеяние.

— Нет! — тихо воскликнул другой молодой человек. — Никакого капюшона не было.

— Точно, — сказал другой.

Тот, кто говорил первым, поглядел на меня с выражением глубокого недоверия.

Тогда я сказал, что мы должны очень тщательно и точно вспомнить, что мы видели, потому что дон Хуан явно оставил нас одних с этой целью.

Сидящий крайним справа от меня сказал, что дон Хуан был в лохмотьях. На нем было потрепанное пончо или нечто вроде индейской куртки и чрезвычайно заношенное сомбреро. Он держал в руке наполненную чем-то корзину, но чем именно она была наполнена, видно не было. Он добавил, что дон Хуан был одет не как нищий, а скорее как человек, возвращающийся из долгого путешествия с ношей странных вещей.

Тот, кто видел дона Хуана в черном капюшоне, сказал, что у него не было ничего в руках, но его волосы были длинными и всклокоченными, как будто он был дикарем, только что убившим монаха и напялившим на себя его одежду, которая все же была не в состоянии скрыть его дикость.

Молодой человек слева от меня тихо засмеялся и сказал, что все это крайне странно. По его словам, дон Хуан был одет, как важный человек, который только что слез с лошади. На нем были кожаные штаны для верховой езды, большие шпоры и коническая шляпа из Чиауа и два сорокапятикалиберных автоматических пистолета. В руках он держал кнут, которым он похлопывал себя по левой ладони. Он сказал, что дон Хуан выглядел типичным преуспевающим «ранчеро».

Крайний слева от меня смущенно засмеялся и не пожелал сказать, что увидел он, Я убеждал его, но остальным, казалось, не было до этого дела. Тот, к кому я обращался, казался слишком скромным, чтобы говорить.

Огонь уже почти погас, когда из-за валуна появился дон Хуан.

— Оставим этих молодых людей заниматься своими делами, — сказал он мне. — Попрощайся с ними.

Он не поглядел на них, а медленно пошел прочь, давая мне время присоединиться к нему.

Молодые люди по очереди обняли меня.

Костер больше не горел, но угли давали достаточно света. Дон Хуан казался темной тенью в нескольких метрах вдали, а молодые люди были кружком ясно очерченных застывших силуэтов. Они казались рядом иссиня-черных статуй на фоне темноты.

Именно тогда все это событие сказалось на мне. По спине у меня прошел озноб. Я догнал дона Хуана. Он сказал мне очень серьезным тоном, чтобы я не поворачивался и не смотрел на молодых людей, потому что в этот момент они были кругом теней.

Я ощутил животом какую-то силу, идущую снаружи. Казалось, чья-то рука схватила меня. Я невольно вскрикнул. Дон Хуан сказал, что в этом районе столько силы, что мне легко будет воспользоваться «бегом силы».

Мы бежали несколько часов. Пять раз я падал. Дон Хуан громко считал, сколько раз я терял равновесие. Затем он остановился.

— Сядь, прижмись к камням и закрой свой живот руками, — прошептал он мне на ухо.

Воскресенье, 15 апреля 1962 года

Как только утром стало достаточно светло, мы пошли опять. Дон Хуан привел меня к месту, где мы оставили машину. Я был голоден, но хорошо отдохнул и чувствовал бодрость.

Мы съели несколько галет и напились минеральной воды, бутылки которой были у меня в машине. Я хотел задать ему вопросы, которые переполняли меня, но он приложил палец к губам.

К полудню мы были в пограничном городке, где он собирался меня покинуть.

Мы пошли в ресторан пообедать. Посетителей не было. Мы сели за столом у окна, выходящего на шумную главную улицу города, и заказали обед.

Дон Хуан казался расслабленным. Его глаза светились насмешливым блеском. Я почувствовал себя ободренным и стал задавать вопросы. Больше всего я хотел узнать о его наряде.

— Я показал тебе крошечку своего неделания, — сказал он, и глаза его засветились.

— Но никто из нас не видел на тебе одной и той же одежды, — сказал я. — Как ты это сделал?

— Это очень просто, — ответил он. — Это было всего лишь переодевание, потому что все, что мы делаем, в какой-то мере переодевание. Все, что мы делаем, как я уже говорил тебе, относится к области делания. Человек знания может воспользоваться деланием любого другого и совершать волшебные дела. Но они не волшебные на самом деле. Они волшебные только для тех, кто увяз в делании. Те четверо молодых людей и ты сам еще не осознали неделания, поэтому дурачить всех вас было легко.

— Но как ты нас одурачил?

— Для тебя это не будет иметь смысла. Ты никак не сможешь понять этого.

— Прошу тебя, дон Хуан, испытай меня.

— Скажем так: когда каждый из нас рождается, он приносит с собой на свет маленькое кольцо силы. Это маленькое кольцо почти тотчас же начинает использоваться. Поэтому каждый из нас с самого рождения на крючке, и наши кольца силы соединяются с кольцами остальных.

Другими словами, наши кольца силы прицеплены к деланию мира для того, чтобы создавать мир.

— Приведи мне пример, чтобы я смог понять это, — сказал я.

— Например, наши кольца силы, твое и мое, прямо сейчас прицеплены к деланию в этой комнате. Мы создаем эту комнату. Наши кольца силы в этот самый момент дают этой комнате существование.

— Подожди, подожди, — сказал я. — Эта комната здесь сама по себе. Я ее не создаю и не имею к ней отношения.

Но дона Хуана, казалось, не волновали мои возражения и протесты. Он очень спокойно заявил, что комната, в которой мы находимся, создается и удерживается энергией колец силы, которые имеют все.

— Видишь ли, — продолжал он, — каждый из нас знает делание комнат, потому что так или иначе мы провели большую часть своей жизни в комнатах. Человек знания, с другой стороны, развивает еще одно кольцо силы. Я назову его кольцом неделания, потому что оно сцеплено с неделанием. При помощи этого кольца он может создать другой мир.

Молодая официантка принесла нам еду и подозрительно поглядела на нас. Дон Хуан сказал, что я должен сразу заплатить ей, чтобы показать, что у меня хватит денег.

— Я не виню ее за то, что она не доверяет тебе, — сказал он, расхохотавшись. — Ты выглядишь черт знает как.

Я заплатил женщине и дал ей чаевые, а когда она оставила нас, я посмотрел на дона Хуана, думая, как возобновить разговор. Он пришел мне на помощь.

— Твоя трудность заключается в том, что ты еще не развил второго кольца силы и твое тело не знает неделания, — сказал он.

Я не понял того, что он сказал. Мой ум был захвачен прозаическими мыслями. Все, чего я хотел, так это узнать, надевал он пиратский костюм или нет.

Вместо ответа дон Хуан раскатисто расхохотался. Я попросил его объяснить, в чем дело.

— Но я же только что объяснил, — сказал он.

— Ты имеешь в виду, что ты не переодевался?

— Все, что я сделал, это прицепил свое кольцо силы к твоему собственному деланию, — сказал он. — Ты сам сделал все остальное так же, как это сделали другие.

— Это невероятно! — воскликнул я.

— Всех нас обучили соглашаться насчет делания, — тихо сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего представления о силе, которую несет с собой такое соглашение. Но, к счастью, неделание так же чудесно и могущественно.

Я почувствовал внезапную дрожь в животе. Между моим личным опытом и его объяснением лежала непроходимая бездна. В качестве последней защиты я, как всегда, задал себе полный сомнения и недоверия вопрос: а что, если дон Хуан был на самом деле в сговоре с этими молодыми людьми и подстроил все сам?

Я изменил тему и спросил его о четырех учениках:

— Ты сказал мне, что они были тенями?

— Правильно.

— Они были союзниками?

— Нет, они были учениками человека, которого я знаю.

— Почему ты назвал их тенями?

— Потому что в тот момент они были тронуты силой неделания. А поскольку они не так глупы, как ты, они сместились в область, совсем отличную от того, что ты знаешь. Поэтому я не хотел, чтобы ты смотрел на них, так как это только причинило бы тебе вред.

У меня не было больше вопросов. Голоден я тоже больше не был. Дон Хуан ел за обе щеки и, казалось, был в отличном настроении. Но я чувствовал уныние. Внезапно огромная усталость овладела мной. Я понял, что путь дона Хуана слишком труден для меня. Я сказал, что у меня нет способностей для того, чтобы быть магом.

— Возможно, новая встреча с Мескалито поможет тебе, — сказал он.

Я заверил его, что об этом я думаю меньше всего и не хочу даже рассматривать такой возможности.

— С тобой должны произойти сильные потрясения, чтобы ты позволил своему телу получать выгоду от того, чему ты научился, — сказал он.

Я высказал мнение, что, поскольку я не являюсь индейцем, у меня действительно нет данных для того, чтобы вести необычную жизнь мага.

— Возможно, если бы я смог разделаться со всем тем, во что я вовлечен, я бы успешнее действовал в твоем мире, — сказал я. — Или если бы я стал жить с тобой в глуши. Но сейчас, когда я одной ногой стою в одном мире, а другой — в другом, я становлюсь бесполезным в любом из них. Он долго смотрел на меня.

— Это твой мир, — сказал он, указывая на оживленную улицу за окном. — Ты человек этого мира. И именно здесь, в этом мире, находятся твои охотничьи угодья. Нет способа избежать делания нашего мира. Поэтому воин превращает свой мир в свои охотничьи угодья. Как охотник, воин знает, что мир создан для того, чтобы пользоваться им, поэтому он использует каждый его кусочек. Воин подобен пирату, который не колеблясь берет и использует все, что хочет, но воин не возражает и не оскорбляет, когда кто-то берет и использует его самого.

17. Стоящий противник

Вторник, 11 декабря 1962 года

Мои ловушки были совершенны; они были правильно установлены; я видел кроликов, белок и других грызунов, куропаток и птиц, но в течение всего дня я не поймал ничего.

Когда мы выходили из дома рано утром, дон Хуан сказал, что сегодня мне нужно ждать «дара силы» — исключительного животного, которое может попасть в мои ловушки и чье мясо я смогу высушить в «пищу силы».

Дон Хуан, казалось, колебался. Он не сделал ни одного замечания или предложения. К концу дня он наконец сказал:

— Кто-то вмешался в твою охоту.

— Кто? — спросил я с искренним удивлением.

Он взглянул на меня, улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

— Ты ведешь себя так, будто не знаешь — кто, — сказал он. — А в течение всего дня ты знал, кто это.

Я собирался возразить, но понял, что нет смысла это делать. Я знал, что он скажет «Ла Каталина», и если это было то знание, о котором он говорил, то он был прав. Я знал — кто.

— Мы или пойдем сейчас домой, — продолжал он, — или подождем до темноты и используем сумерки, чтобы поймать ее.

Казалось, он ждет моего решения. Я хотел уйти. Я уже начал сворачивать тонкую веревку, которой пользовался, но, прежде чем я успел выразить свое желание, он остановил меня.

— Сядь, — сказал он. — Уйти прямо сейчас было бы простым и более трезвым решением, но это особый случай, и я думаю, что мы должны остаться. Это представление как раз для тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Кто-то вмешивается в твои личные дела, поэтому все это становится твоим представлением. Я знаю, кто это, и ты тоже знаешь, кто это.

— Ты пугаешь меня, — сказал я.

— Не я, — ответил он, смеясь. — Тебя пугает та женщина, которая находится поблизости.

Он замолчал, как бы ожидая эффекта от своих слов. Я вынужден был признать, что перепуган.

Больше месяца назад у меня произошло ужасное столкновение с колдуньей по имени Ла Каталина. Я встретился с ней, рискуя жизнью, потому что дон Хуан убедил меня, что она покушается на него и он не может отразить ее атак. После того как я вошел с нею в контакт, дон Хуан открыл мне, что в действительности она никогда не представляла для него опасности и все это было хитростью, но не жестокой шуткой, а способом заставить меня действовать.

Я был в ярости на него, настолько неэтичным показался мне его метод.

Выслушав мои сердитые слова, дон Хуан стал напевать какие-то мексиканские мелодии. Он имитировал популярных певцов, и его подражание было настолько комичным, что в конце концов я стал смеяться как ребенок. Он развлекал меня очень долго. Я никогда не подозревал, что у него такой богатый репертуар идиотских песен.

— Позволь мне кое-что сказать, — сказал он после этого. — Если нас не дурачить, мы никогда не научимся. То же было со мной и будет со всяким. Искусство бенефактора состоит в том, чтобы вывести нас на край. Бенефактор может только указать путь и применить трюк. Я уже применял к тебе трюк раньше. Помнишь, как я возродил твой охотничий дух? Ты готов был делать массу вещей, чтобы стать охотником. Вещей, которых ты не стал бы делать для того, чтобы узнать что-то о растениях. Теперь ты должен делать намного больше для того, чтобы выжить. Он посмотрел на меня и расхохотался.

— Но это безумие, — сказал я. — Мы же разумные существа.

— Ты разумное, — ответил он. — Я нет.

— Как же нет? — сказал я. — Ты один из самых разумных людей, которых я когда-либо встречал.

— Хорошо! — воскликнул он. — Не будем спорить. Я разумен, и что из этого?

Я втянул его в спор относительно того, было ли необходимо для двух разумных существ действовать таким безумным образом, как мы действовали с этой ведьмой.

— Ты разумен, хорошо, — сказал он яростно. — А это означает, что ты веришь в то, что знаешь очень многое о мире. Не так ли? Но действительно ли ты знаешь? Ты видел только поступки людей. Твой опыт ограничен тем, как поступают люди по отношению к тебе и другим. Ты ничего не знаешь об этом загадочном неизвестном мире.

Он дал мне знак следовать за ним к моей машине, и мы поехали в небольшой мексиканский городок поблизости.

Я не спрашивал, что мы собираемся делать. Он велел мне поставить машину у ресторана, а затем мы прошли мимо автобусной остановки и универмага. Дон Хуан шел справа, ведя меня. Внезапно я осознал, что кто-то еще идет рядом со мною слева. Но, прежде чем я успел повернуться, чтобы посмотреть, кто это, дон Хуан сделал быстрое внезапное движение. Он наклонился вперед, как если бы хотел поднять что-то с земли, а затем, когда я чуть не споткнулся о него, схватил меня под руки. Он потащил меня к машине и не отпускал мою руку даже для того, чтобы позволить мне отпереть дверь. Секунду я возился с ключами. Он мягко толкнул меня в машину, а затем сел сам.

— Поезжай медленно и остановись перед универмагом, — сказал он.

Когда я остановился, дон Хуан кивком дал мне знак выглянуть. Ла Каталина стояла на том самом месте, где дон Хуан схватил меня. Я невольно отшатнулся. Женщина сделала пару шагов к машине и угрожающе замерла. Я внимательно разглядел ее и пришел к выводу, что она очень красива. Она была смуглой, а ее тело было плотным; она казалась очень сильной и мускулистой. Ее лицо было округлым, с высокими скулами и двумя иссиня-черными косами. Больше всего меня удивила ее молодость — ей можно было дать не больше тридцати с небольшим.

— Позволь ей подойти ближе, если она хочет, — прошептал дон Хуан.

Она сделала три или четыре шага к машине и остановилась метрах в трех от нее. Мы поглядели друг на друга. В этот момент я не чувствовал ничего грозного в ней. Я улыбнулся и помахал ей рукой. Она хихикнула, как маленькая застенчивая девочка, и прикрыла рот. Отчего-то я почувствовал удовольствие. Я повернулся к дону Хуану, чтобы прокомментировать ее внешний вид и поведение, но он испугал меня чуть не до смерти криком.

— Не поворачивайся к этой женщине спиной, черт возьми! — с силой сказал он.

Я быстро повернулся, чтобы взглянуть на женщину. Она сделала еще пару шагов к машине и остановилась в каких-нибудь полутора метрах от дверцы. Она улыбалась. Зубы у нее были большие, белые и очень чистые, но в ее улыбке было что-то жуткое. Улыбка не была дружественной; это была гримаса. Улыбался ее рот, а глаза были черными и холодными; они пристально смотрели на меня.

У меня по телу прошла дрожь. Дон Хуан стал смеяться — его смех походил на ритмичное покашливание. После короткого ожидания женщина медленно попятилась и исчезла в толпе.

Мы поехали прочь, и дон Хуан стал говорить о том, что если я не подтяну свою жизнь и не буду учиться, то она раздавит меня, как беззащитного жука.

— Она и есть стоящий противник, которого я нашел тебе, как и обещал, — сказал он.

Дон Хуан сказал, что нам следует подождать знака, чтобы узнать, что делать с женщиной, которая вмешивается в мою охоту.

— Если мы увидим или услышим ворону, мы будем знать наверняка, что можно подождать, и мы будем знать, где ждать, — добавил он.

Он медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая окрестности.

— Это не место для ожидания, — сказал он шепотом.

Мы пошли к востоку. Было уже совсем темно. Внезапно две вороны вылетели из-за каких-то высоких кустов и исчезли за холмом. Дон Хуан сказал, что холм — то, что нам нужно.

Как только мы пришли на холм, он обошел его и выбрал у подножия место, открытое с юго-востока. Он смел сухие ветки, листья и прочий мусор с круглого пятна примерно двух метров в диаметре. Я попытался помочь ему, но он движением руки дал понять, что не нуждается в моей помощи. Приложив палец к губам, он дал мне знак молчать. Закончив, он подтолкнул меня к центру круга и заставил повернуться лицом к югу, в сторону холма, прошептав мне на ухо, что я должен подражать его движениям. Он начал своего рода танец, ритмично притопывая правой ногой; танец состоял из семи ударов, следующих через равные промежутки и перемежающихся серией из трех быстрых ударов.

Я попытался приспособиться к его ритму и после нескольких неудачных попыток стал более или менее способен воспроизводить те же движения.

— Зачем это нужно? — прошептал я ему на ухо.

Он сказал мне тоже шепотом, что я топаю, как кролик, и рано или поздно преследователь будет привлечен звуком и появится, чтобы посмотреть, что происходит.

Как только я скопировал ритм, дон Хуан перестал топать, но велел мне продолжать, показывая скорость движениями своей руки.

Время от времени он внимательно прислушивался, слегка склоняя голову вправо и следя за звуками в чапарале. Один раз он сделал мне знак остановиться и замер в крайне настороженной позе — словно он готов был распрямиться как пружина и броситься на неизвестного невидимого противника.

Затем он сделал мне знак продолжать, а через некоторое время остановил меня снова. Каждый раз, когда я останавливался, он прислушивался с такой концентрацией, что его тело, казалось, готово было порваться от напряжения.

Внезапно он прыгнул ко мне и прошептал мне на ухо, что сумерки уже в полной силе.

Я оглянулся. Чапараль был темной массой, как холмы и скалы. Небо было темно-синим, и я уже не видел облаков. Весь мир казался однообразной массой темных силуэтов, которые не имели каких-нибудь видимых границ.

Я услышал вдали жуткий крик животного — койота или, может быть, ночной птицы. Он раздался так внезапно, что я не обратил на него внимания, но тело дона Хуана слегка дернулось. Я ощутил его вибрацию, поскольку он стоял рядом.

— Вот так, — прошептал он. — Топай опять и будь готов, она здесь.

Я начал бешено топать, но дон Хуан наступил мне на ногу и сделал отчаянный знак, чтобы я расслабился и топал ритмично.

— Не отпугни ее, — прошептал он мне на ухо. — Успокойся и не теряй головы.

Он опять стал задавать ритм моим движениям, и, когда он остановил меня во второй раз, я снова услышал тот же крик. На этот раз он показался мне криком птицы, летящей над холмом.

Дон Хуан еще раз заставил меня топать. Остановясь, я услышал странный шуршащий звук слева. Такой звук могло производить большое животное, пробираясь через сухой кустарник. Мне в голову пришла мысль о медведе, но затем я сообразил, что в пустыне нет медведей. Я схватился за руку дона Хуана, и он улыбнулся мне, приложив палец к губам в знак молчания. Я начал вглядываться в темноту слева от себя, но он знаком велел мне перестать. Несколько раз он указывал прямо вверх, а затем заставил меня медленно повернуться к темной массе холма и пальцем указал точку на нем. Я остановил глаза на этом месте, и внезапно, как в ночном кошмаре, на меня прыгнула темная тень. Я вскрикнул и упал на спину. Секунду темный силуэт закрывал темно-синее небо, а затем пронесся дальше и приземлился в кустах за нами. Я услышал звук падения тяжелого тела в кусты, а затем пугающий вскрик.

Дон Хуан помог мне подняться и провел меня в темноте к месту, где я оставил свои ловушки. Он велел мне собрать их вместе и разобрать на части, а затем разбросал их во все стороны. Все это он выполнил, не говоря ни слова. По дороге к дому мы молчали.

— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил дон Хуан после моих неоднократных просьб объяснить события, свидетелем которых я был несколько часов назад.

— Что это было? — спросил я.

— Ты отлично знаешь, что это было, — сказал он. — Не размазывай все это своим «что это было». Кто это был, вот что важно.

Я уже выработал устраивающее меня объяснение. Фигура, которую я видел, очень походила на воздушного змея, которого кто-то запустил с холма, а кто-то другой, находящийся за нами, притянул его на землю — отсюда и темный силуэт, пронесшийся по воздуху пятнадцать или двадцать метров.

Он внимательно выслушал мое объяснение и смеялся до тех пор, пока слезы не потекли по его щекам.

— Перестань ходить вокруг да около, — сказал он. — Отвечай на вопрос прямо. Разве это была не женщина?

Я должен был признать, что когда я упал и посмотрел вверх, то увидел темный силуэт женщины в длинной юбке, прыгнувшей через меня очень медленным движением. Затем что-то, казалось, притянуло ее темный контур, и она пролетела надо мной с большой скоростью, обрушившись затем в кусты. Именно это движение и вызвало у меня образ воздушного змея.

Дон Хуан отказался обсуждать инцидент дальше.

На следующий день он ушел по каким-то загадочным делам, а я отправился навестить друзей-индейцев из племени яки в другой деревне.

Среда, 12 декабря 1962 года

Как только я прибыл в общину яки, мексиканец, владелец магазина, сказал, что он взял напрокат проигрыватель и двадцать пластинок в городе Обрегоне для «фиесты», которую он собирается устроить следующим вечером в честь Гваделупской Девы. Он уже всем рассказал, что сделал необходимые приготовления с помощью Хулио, бродячего продавца, который приезжал в селение яки дважды в месяц, чтобы собирать платежи за дешевую мануфактуру, которую он ухитрялся продавать в кредит некоторым индейцам яки.

Хулио принес проигрыватель в начале дня и подключил его к динамо-машине, которая снабжала магазин Электричеством. Он убедился, что проигрыватель работает, а затем увеличил громкость до максимума и, напомнив владельцу магазина, чтобы тот не трогал никаких кнопок, начал отбирать двадцать пластинок.

— Я знаю, сколько царапин на каждой из них, — сказал Хулио владельцу магазина.

— Скажи это моей дочери, — ответил владелец магазина.

— Отвечаешь ты, а не твоя дочь.

— Это одно и то же, потому что она будет менять пластинки.

Хулио настаивал, что для него нет никакой разницы, станет ли она или кто-нибудь еще пользоваться проигрывателем, если владелец магазина заплатит за каждую пластинку, которой будет причинен ущерб. Хозяин начал спорить с Хулио. Тот покраснел. Время от времени он поворачивался к большой группе индейцев яки, собравшихся перед магазином, и делал жесты отчаяния или замешательства, размахивая руками и корча гримасы. Очевидно, в качестве последнего выхода он требовал аванса. Это стало причиной другого длинного спора о том, что считать пластинкой, которой причинен вред. Хулио авторитетно заявил, что любая сломанная пластинка должна быть оплачена полностью, как если бы она была новой. Хозяин магазина еще больше рассердился и начал выдергивать свой шнур-удлинитель. Он, казалось, склонялся к тому, чтобы отключить проигрыватель и отменить вечеринку. Он дал понять своим клиентам, собравшимся перед магазином, что сделал все, что мог, чтобы договориться с Хулио. Секунду казалось, что вечеринка провалится, не начавшись.

Блас, старый индеец яки, в чьем доме я остановился, сделал несколько мрачных замечаний о печальном состоянии дел яки, которые не могут даже отпраздновать свой самый главный религиозный праздник — день святой Гваделупской Девы.

Я хотел вмешаться и предложить свою помощь, но Блас остановил меня. Он сказал, что, если я заплачу аванс, хозяин магазина сам разобьет все пластинки.

— Он хуже всех, — сказал он. — Пусть сам платит аванс. Он сосет из нас кровь, почему бы ему не заплатить.

После долгой дискуссии, в которой, как ни странно, каждый из присутствующих был на стороне Хулио, хозяин магазина добился условий, которые оказались приемлемыми. Он не платил ни аванса, ни залога, но брал на себя ответственность за пластинки и за проигрыватель.

Мотоцикл Хулио поднял шлейф пыли, когда он уехал к дальним домам селения. Блас сказал, что Хулио старается добраться до своих клиентов прежде, чем они придут в магазин и растратят свои деньги на напитки. Когда он это говорил, группа индейцев вышла из-за магазина. Блас взглянул на них и начал смеяться, как и все кругом. Блас сказал мне, что эти индейцы были клиентами Хулио и прятались за магазином, ожидая, пока он уедет.

Вечеринка началась рано. Дочь хозяина магазина положила пластинку на диск проигрывателя и опустила иголку. Раздался ужасающе громкий треск, затем высокий визг, а затем звуки трубы и гитар.

Вечеринка заключалась в прослушивании пластинок с помощью проигрывателя, включенного на полную громкость. Четыре молодых мексиканца танцевали с двумя дочерьми хозяина магазина и тремя другими молодыми мексиканками. Яки не танцевали. Они с явным удовольствием следили за каждым движением танцующих. Они, казалось, наслаждались просто наблюдением, попивая дешевую текилу.

Я заказал выпивку для каждого, кого знал. Я хотел избежать любых чувств недоброжелательства. Я курсировал между многочисленными индейцами, говорил с ними, а затем предлагал им выпить. Мой стиль поведения действовал До тех пор, пока они не сообразили, что я совсем не пью. Это, казалось, вызвало раздражение у всех сразу, как будто они коллективно раскрыли, что я не принадлежу к их обществу. Индейцы сделались очень мрачными и стали бросать на меня косые взгляды.

Мексиканцы, которые были такими же пьяными, как и индейцы, в то же самое время поняли, что я не танцую. И это, казалось, обидело их еще больше. Они стали очень агрессивными. Один из них силой потащил меня за руку поближе к проигрывателю, а другой налил полную чашку текилы и хотел, чтобы я ее выпил залпом, доказав, что я «мачо».

Я пытался отбиться от них и идиотски смеялся, как будто мне действительно нравилась ситуация. Я сказал, что хочу сначала танцевать, а потом пить. Один из молодых людей выкрикнул название песни. Девушка, отвечавшая за проигрыватель, начала рыться в груде пластинок. Она, казалось, была немного пьяна, хотя никто из женщин открыто не пил, и ей было трудно поставить пластинку на диск. Молодой человек сказал, что пластинка, которую она выбрала, не твист. Она стала возиться с грудой пластинок, пытаясь найти подходящую, и все сомкнулись вокруг нее, оставив меня в покое. Это дало мне возможность убежать с освещенного участка и из их поля зрения.

Я остановился примерно в тридцати метрах в темноте среди каких-то кустов и стал размышлять, что делать. Я был утомлен. Я чувствовал, что пора залезть в машину и ехать домой. Я пошел к дому Бласа, где стояла машина. Я решил, что, если я поеду медленно, никто не заметит, что я уезжаю.

Люди, занятые проигрывателем, все еще искали пластинку. Все, что я слышал, это гудение динамика. Затем раздались раздирающие звуки твиста. Я громко засмеялся, подумав, что они повернулись туда, где я был, и обнаружили, что я исчез.

Я увидел темные силуэты людей, идущих в противоположном направлении к магазину. Когда мы поравнялись, они пробормотали:

— Буэнос ночес.

Я узнал их и заговорил с ними. Я сказал, что вечеринка великолепна. Прежде чем я подошел к изгибу дороги, я встретил еще двух людей, которых я не знал, но все равно приветствовал. Ревущие звуки проигрывателя были на дороге почти такими же громкими, как и перед магазином. Ночь была темная и беззвездная, но отсвет огней магазина позволял мне довольно хорошо видеть окружающее. Дом Бласа был очень близко, и я ускорил шаг. Затем я заметил темную фигуру человека, сидящего на корточках слева от меня на повороте дороги. Я подумал на секунду, что это кто-нибудь из участников вечеринки, покинувший ее раньше меня. Человек, похоже, присел на краю дороги по нужде. Это показалось мне странным. Люди из селения пользовались для этой цели густым кустарником. Я подумал, что, кто бы это ни был, он, должно быть, пьян.

Я подошел к повороту и сказал:

— Буэнос ночес.

Человек ответил мне захватывающим дух, грубым, нечеловеческим завыванием. У меня в прямом смысле волосы встали дыбом. Секунду я был парализован. Затем я быстро пошел. Я бросил короткий взгляд на этого человека. Я увидел, что темный силуэт наполовину поднялся. Это была женщина. Она согнулась, наклонясь вперед, прошла в таком положении несколько метров, а затем прыгнула. Я бросился бежать, а женщина прыгала, как птица, рядом со мной и не отставала. Когда я подбежал к дому Бласа, она оказалась впереди, и мы почти столкнулись.

Я перепрыгнул через небольшую сухую канаву перед домом и вломился в двери. Блас был уже дома, и его не озаботила моя история.

— Хорошую шутку они с тобой сыграли, — сказал он. — Индейцы любят дразнить иностранцев.

Это происшествие так расстроило меня, что на следующий день я поехал к дому дона Хуана, вместо того чтобы ехать домой, как собирался раньше. Дон Хуан вернулся после обеда. Я не дал ему времени что-нибудь сказать и тут же изложил всю свою историю, включая комментарий Бласа. Лицо дона Хуана стало хмурым. Может быть, мне показалось, но я подумал, что он огорчен.

— Поменьше верь тому, что Блас говорит тебе, — сказал он серьезным тоном. — Он ничего не знает о битвах между магами. Ты должен был понять, что это серьезно, уже в тот момент, когда заметил, что тень находится слева от тебя. Точно так же ты не должен был бежать.

— Что же мне надо было делать? Стоять там?

— Именно. Когда воин встречает своего противника и противник не является обычным человеком, место встречи становится для воина стоянкой. Это единственное, что делает его неуязвимым.

— Что ты говоришь, дон Хуан?

— Я говорю, что у тебя была третья встреча с твоим стоящим противником. Она следует за тобой кругами, ожидая момента слабости с твоей стороны. На этот раз она чуть тебя не раздавила.

Я ощутил приступ тревоги и обвинил его в том, что он подверг меня ненужной опасности. Я пожаловался, что игра, в которую он со мной играет, жестока.

— Она была бы жестока, если бы велась с обычным человеком, — сказал он. — Но с момента, когда человек начнет жить как воин, он уже не является обычным. К тому же я не искал для тебя стоящего противника для того, чтобы играть с тобой, или дразнить тебя, или раздражать тебя. Стоящий противник может пришпорить тебя. Под влиянием противника, подобного Ла Каталине, тебе придется использовать все, чему я научил тебя. У тебя нет другого выбора.

Некоторое время мы молчали. Его слова вызвали во мне огромную тревогу.

Затем он попросил как можно точнее воспроизвести тот крик, который я услышал, когда сказал «буэнос ночес».

Я попытался воспроизвести звук и выдал такие странные завывания, что они испугали меня самого. Дон Хуан, должно быть, счел мою попытку смешной. Он смеялся почти бесконтрольно.

После этого он попросил меня вспомнить общую последовательность событий; расстояние, которое я пробежал; расстояние, на котором находилась женщина, когда я ее встретил; расстояние, на котором она находилась, когда я достиг дома, и место, с которого она начала прыгать.

— Ни одна жирная индеанка не сможет прыгать таким образом, — сказал он, выслушав мой рассказ. — Они даже не смогут столько пробежать.

Он заставил меня передвигаться прыжками. За каждый прыжок я преодолевал около полутора метров, а если мое восприятие меня не обманывало, женщина покрывала каждым прыжком по крайней мере три метра.

— Ты, безусловно, знаешь, что с этого времени ты должен быть настороже, — сказал он очень серьезным тоном. — Она постарается хлопнуть тебя по левому плечу в тот момент, когда ты будешь слаб или отвлечешься.

— Что мне следует делать? — спросил я.

— Жаловаться бесполезно, — сказал он. — Важно, чтобы с этого момента у тебя была твердая стратегия жизни.

Я совершенно не мог сконцентрироваться на том, что он говорит. Записывал я автоматически. После долгого молчания он спросил, не чувствую ли я боли за ушами или у основания шеи. Я сказал, что нет, и он объяснил мне, что, если бы я испытывал неприятные ощущения в одном из этих мест, это означало бы, что я был неуклюж и что Ла Каталина нанесла мне вред.

— Все, что ты делал прошлой ночью, было неуклюжим, — сказал он. — Прежде всего ты отправился на вечеринку, чтобы убить время, как если бы было какое-то время, которое нужно убивать. Это ослабило тебя.

— Ты хочешь сказать, что мне не нужно ходить на вечеринки?

— Нет, я хочу сказать не это. Ты можешь идти, куда хочешь, но ты должен полностью принимать на себя ответственность за свой поступок. Воин живет стратегически. Он будет присутствовать на вечеринке или на собрании подобного рода, только если это входит в его стратегию. Разумеется, это означает, что он будет в полном контроле и будет совершать все те поступки, которые считает необходимым.

Он пристально взглянул на меня и улыбнулся. Затем прикрыл лицо и тихо кашлянул.

— Ты в ужасной ситуации, — сказал он. — Впервые в жизни твой противник идет по твоему следу, и ты не можешь себе позволить действовать кое-как. На этот раз тебе придется учиться совершенно другому деланию — деланию стратегии. Думай об этом так: если ты останешься жив после нападения Ла Каталины, тебе нужно будет поблагодарить ее за то, что она заставила тебя изменить твое делание.

— Что за ужасный взгляд на вещи! — воскликнул я. — А если я не останусь жив?

— Воин никогда не потакает себе в подобных мыслях, — ответил он. — Когда он имеет дело с окружающими людьми, он следует деланию стратегии, и в этом делании нет ни побед, ни поражений. В этом делании есть только действие.

Я спросил его, что входит в делание стратегии.

— Оно подразумевает, что ты не полагаешься на милость людей. На этой вечеринке, например, ты был клоуном не потому, что твоей цели отвечало быть клоуном, а потому, что ты отдался на милость этих людей. У тебя не было никакого контроля, и поэтому ты вынужден был бежать от них.

— Что мне следовало делать?

— Не ходить туда совсем или идти туда для того, чтобы выполнить особое действие. После того как ты валял дурака с мексиканцами, ты ослаб, и Ла Каталина воспользовалась этой возможностью. Поэтому она расположилась на дороге, ожидая тебя. Твое тело догадалось, что что-то не так, но все же ты заговорил с ней. Это было ужасно. Ты не должен говорить своему противнику ни единого слова во время подобных встреч. Затем ты повернулся к ней спиной. Это было еще хуже. Потом ты побежал от нее, и это было самое худшее, что ты только мог сделать. Очевидно, она неуклюжа. Маг, который стоит своего хлеба, раздавил бы тебя в ту же секунду, как ты повернулся спиной и побежал. Пока что единственной твоей защитой будет оставаться на месте и исполнять свой танец.

— О каком танце ты говоришь? — спросил я.

Он сказал, что «кроличье топанье», которому он научил меня, было первым движением танца, который воин шлифует и расширяет в течение жизни и исполняет во время своей последней стоянки на земле.

Я ощутил момент странной трезвости, и мне в голову пришла целая серия мыслей. На одном уровне было ясно, что то, что произошло между мной и Ла Каталиной в первый раз, когда я с ней встретился, было реальным. Ла Каталина была реальной, и я не мог не учитывать возможности того, что она действительно преследует меня. На другом уровне я не мог понять, каким образом она преследует меня, и это давало повод слабому подозрению, что дон Хуан, может быть, дурачит меня и сам каким-то образом производит те мистические эффекты, свидетелем которых я был.

Внезапно дон Хуан взглянул на небо и сказал, что еще есть время поехать и проверить колдунью. Он заверил меня, что мы подвергнемся очень маленькой опасности, поскольку собираемся просто проехать мимо ее дома.

— Ты должен сопоставить ее очертания с тем, что ты видел, — сказал дон Хуан. — Тогда у тебя не останется сомнений, к какому бы выводу ты ни пришел.

Мои ладони стали так сильно потеть, что я был вынужден несколько раз вытереть их полотенцем. Мы забрались в мою машину, и дон Хуан велел выехать на главное шоссе, а затем на широкую грунтовую дорогу. Я поехал по ее середине. Тяжелые грузовики и тракторы промяли на дороге глубокие колеи, и моя машина была слишком низка для того, чтобы ехать по ее левой или правой стороне. Мы медленно двигались в густом облаке пыли. Гравий, который использовали для починки дороги, смешался во время дождей с грунтом, и куски сухой грязи громоподобно стучали по металлическому дну моей машины.

Когда мы подъезжали к небольшому мосту, дон Хуан велел мне снизить скорость. Там сидели четверо индейцев — они помахали нам руками. Мы переехали мост, и дорога плавно повернула.

— Вот дом этой женщины, — прошептал дон Хуан, указывая глазами на белый дом с высокой бамбуковой оградой.

Он велел развернуться и остановиться в центре дороги, чтобы выяснить, не окажется ли женщина достаточно подозрительной, чтобы выглянуть. Мы стояли там, наверное, минут десять. Время казалось бесконечным. Дон Хуан не сказал ни слова. Он сидел неподвижно, глядя на дом.

— Вон она, — сказал он, и его тело внезапно дернулось. Я увидел темный контур женщины, стоящей внутри дома и смотрящей через открытую дверь. В комнате было темно, и это только подчеркивало черноту женского силуэта.

Через несколько минут женщина вышла из темной комнаты и, встав в дверях, посмотрела на нас. Секунду мы глядели на нее, а затем дон Хуан сказал, чтобы я ехал. У меня не было слов. Я мог бы присягнуть, что это именно та женщина, которая прыжками неслась по темной дороге.

Примерно полчаса спустя, когда мы вернулись на шоссе, дон Хуан заговорил со мной.

— Ну, что ты скажешь? — спросил он. — Ты узнал ее контуры?

Прежде чем ответить, я долго колебался. Я боялся последствий того, что скажу «да». Я тщательно обдумал свой ответ и сказал, что тогда было слишком темно, чтобы быть абсолютно уверенным.

Он засмеялся и слегка похлопал меня по голове.

— Это была она, не так ли? — спросил он.

Он не дал мне времени ответить. Он приложил палец к губам в знак молчания и прошептал мне на ухо, что говорить бессмысленно и, чтобы выжить при нападении Ла Каталины, я должен использовать все, чему он меня научил.

18. Кольцо силы мага

В мае 1971 года я в последний раз за время своего ученичества навестил дона Хуана. В этот раз я приехал к нему с тем же чувством, с каким приезжал в течение десяти лет нашего знакомства. Иначе говоря, я опять искал дружелюбия его компании.

Его друг дон Хенаро, маг из индейцев масатек, был там же. Я видел их обоих во время своего предыдущего визита за шесть месяцев до этого. Я раздумывал, стоит ли спросить их, были они все это время вместе или нет, когда дон Хенаро объяснил, что он так любит северную пустыню, что вернулся как раз вовремя, чтобы повидаться со мной. Они оба засмеялись, как будто знали некий секрет.

— Я вернулся специально для тебя, — сказал дон Хенаро.

— Это верно, — сказал дон Хуан.

Я напомнил дону Хенаро, что в прошлый раз, когда я был тут, его попытки помочь мне «остановить мир» были для меня катастрофичны. Это был дружеский способ дать ему знать, что я его боюсь. Он безудержно засмеялся, трясясь всем телом и дрыгая ногами как ребенок. Дон Хуан избегал смотреть на меня и тоже смеялся.

— Ты больше не будешь пытаться помочь мне, дон Хенаро? — спросил я.

Мой вопрос вызвал у них обоих судороги смеха. Дон Хенаро, смеясь, катался по земле. Затем он лег на живот и поплыл по полу. Когда я увидел, что он делает, я понял, что пропал. В этот момент мое тело каким-то образом осознало, что я прибыл к концу. Я не знал, что это за конец. Моя склонность к драматизации и мой предыдущий опыт с доном Хенаро заставили меня думать, что это может быть конец моей жизни.

Во время моего последнего визита дон Хенаро попытался толкнуть меня на грань «остановки мира». Его усилия были столь эксцентричны и прямолинейны, что дон Хуан сам велел мне уехать. Демонстрация «силы», произведенная доном Хенаро, была такой необычной и ошеломляющей, что вызвала у меня полную переоценку самого себя. Я уехал домой, пересмотрел записки, которые сделал в самом начале своего ученичества, и ко мне загадочным образом пришло совершенно новое чувство, хотя я и не осознавал его полностью, пока не увидел дона Хенаро плывущим по полу.

Плавание по полу, вполне соответствующее другим ошеломляющим и странным поступкам, которые он выполнял перед самыми моими глазами, началось с того, что он лег лицом вниз. Сначала он смеялся так сильно, что его тело тряслось в конвульсиях, затем он начал бить ногами, а потом движения его ног скоординировались с гребущими движениями рук, и дон Хенаро стал скользить по земле, как если бы он лежал на роликовой доске. Он несколько раз менял направление и покрыл весь участок перед домом, плавая вокруг меня и дона Хуана.

Дон Хенаро устраивал свою клоунаду передо мной и раньше, и каждый раз, когда он это делал, дон Хуан говорил, что я нахожусь на грани «видения». Моя неспособность «видеть» была результатом того, что я настойчиво старался объяснить любой поступок дона Хенаро с рациональной точки зрения.

На этот раз я был настороже, и, когда он поплыл, я не делал попыток объяснить или понять события. Я просто следил за ним. Но все равно я был ошеломлен. Он действительно скользил на животе и груди. Мои глаза начинали скашиваться, когда я следил за ним. Я ощутил прилив тревоги. Я был убежден, что, если не объясню себе того, что происходит, то смогу «видеть», и эта мысль наполнила меня необычайным нетерпением. Мое нервное напряжение было таким большим, что каким-то образом я опять оказался в исходной точке, снова замкнутый в рациональных рассуждениях.

Дон Хуан, должно быть, следил за мной. Внезапно он похлопал меня. Автоматически я повернулся к нему лицом и на секунду отвел глаза от дона Хенаро. Когда я опять взглянул на него, он стоял рядом со мной, наклонив голову так, что его подбородок почти касался моего правого плеча. Я испытал запоздалый испуг. Секунду я смотрел на него, а затем отпрыгнул назад.

Напускное удивление на его лице было настолько смешным, что я истерично рассмеялся. Однако я не мог не осознавать, что мой смех необычен. Мое тело сотрясалось от нервных спазмов в средней части живота. Дон Хенаро приложил свою руку к моему животу, и судорожный смех прекратился.

— Этот маленький Карлос во всем так чрезмерен! — воскликнул он с видом очень сдержанного человека.

Затем он добавил, подражая голосу и манерам дона Хуана:

— Разве ты не знаешь, что воин никогда не смеется таким образом?

Его карикатура на дона Хуана была столь совершенной, что я рассмеялся еще сильнее.

Потом оба они ушли и отсутствовали около двух часов, почти до полудня. Вернувшись, они сели перед домом дона Хуана, не сказав ни слова. Они казались сонными, усталыми, почти отсутствующими. Долгое время они оставались неподвижными; создавалось впечатление, что им очень удобно и они совершенно расслаблены. Рот дона Хуана слегка приоткрылся, как если бы он действительно спал, но его руки были сцеплены на коленях, и большие пальцы ритмично двигались.

Я нервничал и несколько раз менял положение. Через некоторое время на меня напала приятная дрема. Я, должно быть, заснул. Смех дона Хуана разбудил меня. Я открыл глаза. Оба они стояли и смотрели на меня.

— Если ты не разговариваешь, ты засыпаешь, — со смехом сказал дон Хуан.

— Боюсь, что так, — ответил я.

Дон Хенаро лег на спину и начал дрыгать ногами в воздухе. На секунду я подумал, что он опять начинает свою беспокойную клоунаду, но он сразу же вернулся в сидячее положение со скрещенными ногами.

— Есть одна вещь, которую ты должен осознать прямо сейчас, — сказал дон Хуан. — Я называю ее кубическим сантиметром шанса. Все мы, вне зависимости от того, воины мы или нет, имеем кубический сантиметр шанса, который время от времени выскакивает у нас перед глазами. Различие между средним человеком и воином состоит в том, что воин понимает это, и одна из его задач — быть наготове и ждать. Поэтому, когда его кубический сантиметр выскакивает, он обладает необходимой скоростью и проворством, чтобы схватить его. Шанс, удача, личная сила или как ты это ни назови является особым состоянием дел. Это похоже на очень маленькую палочку, которая выскакивает перед нами и приглашает нас схватиться за нее. Обычно мы слишком заняты, или слишком загружены, или слишком глупы и ленивы, для того чтобы понять, что это наш кубический сантиметр удачи. Воин, с другой стороны, наготове и собран, у него достаточно быстроты и догадливости, чтобы схватить ее.

— Твоя жизнь очень собранна? — внезапно спросил меня дон Хенаро.

— Я думаю, да, — сказал я с убеждением.

— Ты думаешь, что можешь схватить свой кубический сантиметр удачи? — спросил меня дон Хуан недоверчивым тоном.

— Я считаю, что делаю это все время, — сказал я.

— Я думаю, что ты наготове только относительно тех вещей, которые знаешь, — сказал дон Хуан.

— Может быть, я дурачу себя, но я считаю, что сейчас я более сознателен, чем в любое другое время своей жизни, — сказал я, действительно имея это в виду.

Дон Хенаро кивнул в подтверждение.

— Да, — сказал он тихо, как бы говоря про себя. — Маленький Карлос действительно собран и полностью наготове.

Я решил, что они посмеиваются надо мной. Может быть, слова о моем собранном состоянии вызвали у них раздражение.

— Я не собирался хвастаться, — сказал я.

Дон Хенаро выгнул брови и раздул ноздри. Он взглянул на мой блокнот и притворился, что пишет.

— Я думаю, что Карлос более собран, чем когда-либо, — сказал дон Хуан дону Хенаро.

— Может быть, он слишком собран, — бросил дон Хенаро.

— Вполне может быть, — заключил дон Хуан. Я не знал, что тут вставить, поэтому молчал.

— Ты помнишь тот случай, когда я заглушил твою машину? — спросил дон Хуан как бы невзначай.

Его вопрос был внезапным и не был связан с тем, о чем мы говорили. Он имел в виду случай, когда я не мог завести мотор машины до тех пор, пока он не сказал, что я могу.

Я заметил, что никто не забудет такого события.

— Это было чепухой, — сказал дон Хуан не допускающим возражений тоном. — Полной чепухой. Правильно, Хенаро?

— Правильно, — безразлично сказал дон Хенаро.

— Как это так? — возразил я. — То, что ты сделал в тот день, было действительно вне границ моего понимания.

— Это о многом не говорит, — сказал дон Хенаро. Они оба громко рассмеялись, и затем дон Хуан похлопал меня по спине.

— Хенаро может сделать кое-что получше, чем заглушить двигатель твоей машины, — продолжал он. — Верно, Хенаро?

— Верно, — сказал дон Хенаро, оттопырив губы как ребенок.

— Что он может сделать? — спросил я, стараясь не показывать беспокойства.

— Хенаро может убрать прочь всю твою машину! — воскликнул дон Хуан громовым голосом и добавил тем же тоном: — Верно, Хенаро?

— Верно! — ответил дон Хенаро самым громким человеческим голосом, который я когда-либо слышал.

Я невольно подпрыгнул. По моему телу прошли три или четыре нервных спазма.

— Что ты имеешь в виду? Он может забрать мою машину? — спросил я.

— Что я имею в виду, Хенаро? — спросил дон Хуан.

— Ты хочешь сказать, что я могу забраться в его машину и уехать, — сказал дон Хенаро с неубедительной серьезностью.

— Забери машину, Хенаро, — попросил дон Хуан шутливым тоном.

— Сделано! — сказал дон Хенаро, гримасничая и глядя на меня искоса.

Я заметил, что, когда он гримасничает, его брови топорщатся, делая его взгляд насмешливым и пронизывающим.

— Хорошо, — спокойно сказал дон Хуан. — Пойдем осмотрим машину.

— Да, — эхом отозвался дон Хенаро. — Пойдем осмотрим машину.

Очень медленно они поднялись. Секунду я не знал, что делать, но дон Хуан жестом пригласил меня встать.

Мы отправились к небольшому холмику перед домом дона Хуана. Дон Хуан шел справа от меня, дон Хенаро слева. Они находились в двух метрах впереди меня, все время в поле моего зрения.

— Давай проверим машину, — сказал дон Хенаро опять.

Дон Хуан начал двигать руками, словно наматывая невидимую нить. Дон Хенаро делал так же и повторял:

— Давай проверим машину.

Они шли, слегка пританцовывая. Их шаги были длиннее, чем обычно, а руки двигались так, как если бы они хлестали или шлепали какие-то невидимые предметы перед собой. Я никогда не видел, чтобы дон Хуан паясничал таким образом, и, глядя на него, чувствовал почти растерянность.

Мы достигли вершины, и я посмотрел вниз, на подножие холма, где в каких-нибудь пятидесяти метрах я оставил машину. У меня в животе все сжалось. Машины не было! Я сбежал с холма. Машины нигде не было видно. Секунду я испытывал полное замешательство. Я был дезориентирован.

Моя машина стояла здесь с тех пор, как я приехал рано утром. Наверное, получасом раньше я приходил сюда, чтобы взять новую пачку писчей бумаги. Я еще подумал, что надо оставить окна открытыми, потому что было слишком жарко, но количество комаров и других летающих насекомых, которыми кишела эта местность, заставило меня изменить решение, и я оставил машину запертой, как обычно.

Я оглянулся. Я отказывался верить, что моя машина исчезла. Я прошел до конца расчищенной площадки. Дон Хуан и дон Хенаро присоединились ко мне и встали рядом, в точности копируя то, что делал я. Они вглядывались вдаль в поисках машины. На секунду я испытал эйфорию, которая уступила место чувству ни с чем не сравнимого раздражения. Они, казалось, заметили это и стали ходить вокруг меня, двигая руками, как если бы скатывали ими тесто.

— Как ты думаешь, что случилось с машиной, Хенаро? — наигранно спросил дон Хуан.

— Я угнал ее, — сказал дон Хенаро и поразительнейшим образом изобразил переключение передач и выруливание. Он согнул ноги, как если бы сидел, и оставался в этом положении несколько секунд, очевидно, удерживаясь мышцами ног. Затем он перенес вес на правую ногу и вытянул левую, имитируя выжимание сцепления. Губами он издал звук мотора, потом притворился, что заехал в ухаб, и стал подпрыгивать вверх-вниз, создавая полное ощущение неопытного водителя, который подскакивает на ухабах, не выпуская рулевого колеса.

Пантомима дона Хенаро была потрясающей. Дон Хуан смеялся, пока не начал задыхаться. Я хотел присоединиться к их веселью, но не мог расслабиться. Я чувствовал угрозу. Мною овладела небывалая тревога. Я почувствовал, что загораюсь изнутри, и начал пинать камни на земле. В конце концов я стал расшвыривать их с необъяснимой и бесцельной яростью. Казалось, ярость находилась вне меня, а затем внезапно меня обволокла. Затем раздражение покинуло меня так же неожиданно, как и нашло. Я глубоко вздохнул и почувствовал себя лучше.

Я не смел взглянуть на дона Хуана. Моя вспышка злости озадачила меня, но в то же время мне хотелось смеяться. Дон Хуан подошел ко мне сбоку и потрепал по спине. Дон Хенаро положил мне руку на плечо.

— Правильно, — сказал дон Хенаро. — Потакай себе. Ударь себя по носу, чтобы потекла кровь. Потом можно взять камень и выбить себе зубы. Это очень помогает! А если и это не поможет, ты можешь расплющить свои яйца тем же самым камнем вот на этом валуне.

Дон Хуан засмеялся. Я сказал, что мне стыдно за то, как я себя вел, и я не знаю, что на меня нашло. Дон Хуан сказал, что он уверен — я точно знаю, что происходит, и только притворяюсь, будто не знаю, а рассердило меня мое собственное притворство.

Дон Хенаро действовал на меня необыкновенно успокаивающе; он все время похлопывал меня по спине.

— Это бывает со всеми нами, — сказал дон Хуан.

— Что ты имеешь в виду? — спросил дон Хенаро, имитируя мой голос и мою привычку задавать вопросы дону Хуану.

Дон Хуан начал говорить какие-то абсурдные вещи типа «когда мир вверх ногами, мы вниз ногами, а когда мир вниз ногами, мы вверх ногами. Теперь, когда и мир, и мы вниз ногами, мы думаем, что мы вверх ногами…» Он продолжал и продолжал говорить чушь, в то время как дон Хенаро изображал, как я делаю заметки. Он писал в невидимом блокноте, раздувая ноздри в такт движению руки и держа глаза широко открытыми, прикованными к дону Хуану. Дон Хенаро показывал, как я пытаюсь писать, не глядя в блокнот, чтобы не нарушать естественного хода разговора. Его пантомима была по-настоящему смешной.

Внезапно я почувствовал себя легко и счастливо. Их смех успокаивал. На какой-то момент я отступился от себя и расхохотался. Но затем мой рассудок опять погрузился в тревогу, смущение и раздражение. Я подумал, что, чем бы ни было то, что здесь происходит, это невозможно. Действительно, это было невообразимо с точки зрения того логического порядка, по которому я привык судить об окружающем мире. И, однако же, органами чувств я ощущал, что моей машины тут нет. Мне пришла в голову мысль, как это всегда бывало, когда дон Хуан ставил меня перед необъяснимым явлением, что надо мной подшутили обычным способом. Под стрессом мой ум невольно и настойчиво повторял одну и ту же конструкцию. Я стал считать, сколько помощников нужно дону Хуану и дону Хенаро, чтобы поднять мою машину и перенести ее с того места, где я ее оставил. Я был абсолютно уверен, что запер дверцы. Ручной тормоз был затянут, и машина была на скорости. Рулевое колесо было тоже заперто. Для того чтобы передвинуть ее, нужно было бы поднять ее руками. Эта задача требовала такого количества людей, которого, как я был уверен, ни один из них не смог бы собрать вместе. Другой возможностью было, что кто-то, договорившись с ними, отмычкой открыл мою машину, подсоединил к зажиганию провода и угнал ее. Чтобы сделать это, требовались знания, которыми они не обладали. Единственным другим объяснением было то, что они гипнотизируют меня. Их движения были столь непривычны для меня и так подозрительны, что я погрузился в рациональные размышления. Я думал, что если они гипнотизируют меня, то я нахожусь в состоянии измененного сознания. В своих опытах с доном Хуаном я понял, что в таких состояниях невозможно все время мысленно следить за ходом времени. Во всех состояниях необычной реальности, которые я испытал, в воспринимаемом ходе времени никогда не было четкого порядка. И я заключил, что, если буду настороже, придет момент, когда я замечу смещение временной последовательности. Например, я буду смотреть на гору, а в следующий осознаваемый момент окажется, что я смотрю на долину в другой стороне и не помню, когда повернулся. Я считал, что если что-нибудь подобное случится, то я смогу объяснить происходящее как гипноз. Я решил, что единственное, что я могу сделать, это как можно тщательнее следить за всеми деталями.

— Где моя машина? — спросил я, обращаясь к ним обоим.

— Где машина, Хенаро? — спросил дон Хуан с необычайно серьезным видом.

Дон Хенаро начал переворачивать маленькие камешки и заглядывать под них. Он лихорадочно обыскал весь участок, где я оставил машину, перевернув все камни. Временами он притворялся сердитым и забрасывал камень в кусты.

Дон Хуан, казалось, безгранично наслаждался этой сценой. Он смеялся, почти забыв о моем присутствии.

Дон Хенаро перевернул очередной камень и застыл в наигранном замешательстве, наткнувшись на крупный булыжник, единственный большой и тяжелый камень на этом месте. Он попытался перевернуть его, но камень был слишком массивным и слишком глубоко ушел в землю. Он старался и пыхтел, пока не покрылся потом. Потом он сел на камень и позвал на помощь дона Хуана.

Дон Хуан повернулся ко мне с сияющей улыбкой и сказал:

— Пойдем поможем Хенаро.

— Что он делает?

— Он ищет твою машину, — сказал дон Хуан, как будто это было в порядке вещей.

— Бога ради! Как он может найти ее под камнем? — воскликнул я.

— Бога ради! Почему бы и нет? — откликнулся дон Хенаро, и оба они покатились со смеху.

Мы не смогли поднять камень. Дон Хуан предложил сходить к его дому и найти толстую палку, которую можно было бы использовать как рычаг.

По дороге к дому я говорил им, что их поступки абсурдны и то, что они со мной делают, не является необходимым. Дон Хенаро уставился на меня.

— Хенаро очень последовательный человек, — сказал дон Хуан с серьезным выражением лица. — Он такой же последовательный и пунктуальный, как и ты. Ты сам сказал, что никогда не оставляешь неперевернутым ни одного камня. Он делает то же самое.

Дон Хенаро похлопал меня по плечу и сказал, что дон Хуан абсолютно прав и ему действительно хочется походить на меня. Он взглянул на меня с безумным блеском в глазах и раздул ноздри.

Дон Хуан хлопнул в ладоши и бросил свою шляпу на землю.

После долгих поисков вокруг дома дон Хуан нашел длинное и довольно толстое бревно — часть потолочной балки. Он взвалил его себе на плечи, и мы пошли назад к месту, где была моя машина.

Когда мы поднимались на большой холм и уже почти достигли поворота, откуда был виден плоский участок стоянки, на меня нашло озарение. Я подумал, что найду свою машину, если взгляну на это место раньше их, но, когда я посмотрел вниз, машины там не было.

Дон Хуан и дон Хенаро, должно быть, поняли, что было у меня на уме, и побежали за мной, громко смеясь.

Когда мы достигли подножия холма, они сразу принялись за работу. Я следил за ними несколько секунд. Их действия были совершенно непонятны. Они не притворялись, они действительно полностью погрузились в попытки перевернуть валун, чтобы посмотреть, нет ли под ним моей машины. Для меня это было слишком, и я присоединился к ним. Они пыхтели и вопили, а дон Хенаро выл как койот. Они насквозь пропитались потом. Я отметил, как невероятно сильны их тела, особенно тело дона Хуана. Рядом с ними я был слабым юношей.

Очень скоро я тоже стал обливаться потом. В конце концов мы перевернули валун, и дон Хенаро исследовал землю под ним со сводящим с ума терпением и тщательностью.

— Нет, ее здесь нет, — заявил он.

Это заявление заставило их повалиться на землю от хохота.

Я нервно засмеялся. У дона Хуана, казалось, были настоящие спазмы боли — он закрыл лицо, а его тело тряслось от смеха.

— Куда мы пойдем теперь? — спросил дон Хенаро после долгого отдыха.

Дон Хуан указал направление кивком головы.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Искать твою машину, — сказал дон Хуан и даже не улыбнулся.

Они опять пошли по бокам от меня. Мы вошли в кусты, прошли несколько метров, и дон Хенаро сделал знак остановиться. Он на цыпочках подкрался к круглому кусту в нескольких шагах в стороне, несколько секунд вглядывался в его центр, а затем сказал, что машины там нет.

Мы шли некоторое время, а затем дон Хенаро знаком велел нам соблюдать тишину. Он выгнул спину, встал на цыпочки и вытянул руки над головой. Его пальцы согнулись, как когти. С того места, где я стоял, тело дона Хенаро имело форму буквы «S». Секунду он сохранял эту позу, а затем буквально нырнул на землю, чтобы схватить длинную ветку с сухими листьями. Он осторожно поднял ее, осмотрел и сообщил, что машины там нет.

Пока мы шли по густому чапаралю, он заглядывал в кусты, забирался на небольшие деревья и всматривался в листву для того, чтобы заключить, что машины там тоже нет.

Тем временем я сознательно контролировал происходящее, отмечая все, что вижу и чего касаюсь. Мое последовательное и упорядоченное восприятие мира было таким же непрерывным, как всегда. Я касался камней, кустов, деревьев и переводил взгляд с одного предмета на другой, смотрел то одним глазом, то другим. По всем расчетам, я шел в чапарале, так же, как делал это бесчисленное количество раз.

Дон Хенаро лег на живот и попросил нас сделать то же самое. Оба они уставились на цепочку маленьких выступов земли, которые выглядели как микроскопические холмы. Внезапно дон Хенаро выбросил вперед правую руку и что-то схватил. Он поспешно поднялся, и то же сделал дон Хуан. Держа сжатую руку перед нами, дон Хенаро сделал нам знак подойти поближе и посмотреть. Затем он стал медленно разжимать ладонь. Когда она наполовину открылась, из нее вылетел большой черный предмет. Движение было настолько внезапным, а летящий предмет до того велик, что я отпрыгнул назад и чуть не потерял равновесие. Дон Хуан поддержал меня.

— Это была не машина, — сокрушенно сказал дон Хенаро. — Это была проклятая муха. Очень жаль.

Они изучающе уставились на меня. Стоя передо мной, они смотрели на меня не прямо, а краем глаза. Это был долгий взгляд.

— Это была муха, не так ли? — спросил меня дон Хенаро.

— Я думаю, что это так, — сказал я.

— Не думай, — повелительно сказал дон Хуан. — Что ты видел?

— Я видел, как что-то величиной с ворону вылетело у него из руки, — сказал я.

Мое заявление соответствовало тому, что я ощутил, и не было шуткой, но они восприняли его как самое смешное из всего, что было сказано за день.

— Я полагаю, что с Карлоса достаточно, — сказал дон Хуан. Его голос был хриплым от смеха.

Дон Хенаро сказал, что вот-вот найдет мою машину и это предчувствие становится у него все сильнее. Дон Хуан заметил, что мы находимся на очень пересеченной местности и найти здесь машину было бы нежелательно. Дон Хенаро снял свою шляпу и перевязал ее тесемку ниткой, которую вынул из сумки. Затем он привязал свой шерстяной пояс к желтой бахроме на полях шляпы.

— Я делаю из своей шляпы воздушного змея, — сказал он мне.

Я следил за ним, зная, что он шутит. Я всегда считал себя экспертом по воздушным змеям. Ребенком я строил сложнейшие змеи, и я знал, что поля его шляпы слишком мягкие, чтобы выдержать напор ветра. А верх шляпы был слишком велик, и ветер стал бы циркулировать внутри, не давая шляпе взлететь.

— Ты думаешь, она не полетит, не так ли? — спросил дон Хуан.

— Я знаю, что она не полетит, — сказал я.

Не обращая на меня внимания, дон Хенаро привязал длинную бечевку к своей шляпе-змею.

День был ветреным. Пока дон Хенаро бежал вниз с холма, дон Хуан держал его шляпу. Затем дон Хенаро дернул за бечевку, и проклятая штуковина действительно взлетела.

— Смотри, смотри на змея! — закричал дон Хенаро. Шляпа пару раз нырнула, но оставалась в воздухе.

— Не отводи глаз от змея, — сказал дон Хуан.

На мгновение я почувствовал головокружение. Глядя на змея, я ясно вспомнил другой случай. Казалось, что я сам запускаю змея, как я когда-то делал в ветреные дни на холмах своего родного города.

На короткое время воспоминание поглотило меня, и я потерял контроль над ходом времени.

Я услышал, что дон Хенаро что-то кричит, и увидел шляпу, которая ныряла вверх-вниз, а затем стала падать на землю, туда, где была моя машина. Все это случилось с такой скоростью, что у меня не осталось ясного представления о том, что произошло. Я почувствовал головокружение и апатию. В моем сознании возникла очень смущающая картина. Шляпа дона Хенаро то ли превратилась в мою машину, то ли упала на ее крышу. Мне хотелось верить, что дон Хенаро воспользовался своей шляпой, чтобы указать на машину. Это не имело особого значения, поскольку оба варианта были одинаково пугающими, но мой ум уцепился за эту маловажную деталь, чтобы удержать свое первоначальное равновесие.

— Не борись с этим, — услышал я слова дона Хуана.

Я почувствовал, что внутри меня что-то вот-вот вырвется на поверхность. Мысли и образы накатывались на меня безудержными волнами, как будто я засыпал. Я остолбенело смотрел на машину. Она стояла на каменистом участке примерно в тридцати метрах. Она действительно выглядела так, как если бы кто-то только что поставил ее туда. Я подбежал к ней и начал осматривать.

— Проклятье! — воскликнул дон Хуан. — Не смотри на машину. Останови мир!

Затем как во сне я услышал его крик:

— Шляпа Хенаро! Шляпа Хенаро!

Я посмотрел на них. Они пристально глядели на меня. Их глаза были пронизывающими. Я почувствовал боль в животе. Внезапно у меня заболела голова, и мне стало плохо.

Они с любопытством изучали меня. Некоторое время я сидел рядом с машиной, а затем автоматически отпер дверцу и впустил дона Хенаро на заднее сиденье. Дон Хуан последовал за ним и сел рядом. Это показалось мне странным, потому что он обычно садился на переднее сиденье.

Я поехал к дому дона Хуана с каким-то туманом в сознании. Я не был самим собой. В животе у меня было неспокойно, и ощущение тошноты разрушило мою трезвость.

Я механически вел машину и слышал, как дон Хуан и дон Хенаро на заднем сиденье по-детски хихикают. Дон Хуан спросил меня:

— Мы подъезжаем?

Только тут я обратил внимание на дорогу. Мы действительно были очень близко от его дома.

— Сейчас мы будем на месте, — пробормотал я.

Они взвыли от смеха. Они хлопали в ладоши и били себя по ногам.

Когда я подъехал к дому, я автоматически выскочил из машины и открыл перед ними дверцу. Дон Хенаро вышел первым и поздравил меня с тем, что он назвал самой приятной и удобной поездкой в его жизни. Дон Хуан сделал то же самое. Я почти не обратил на них внимания.

Я запер машину и едва добрался до дома. Прежде чем заснуть, я услышал, как хохочут дон Хуан и дон Хенаро.

19. Остановка мира

Как только я проснулся на следующий день, я начал задавать дону Хуану вопросы. Он рубил дрова за домом, а дона Хенаро нигде не было видно. Он заявил, что говорить не о чем. Я сказал, что мне удалось удержаться от мыслей, когда дон Хенаро «плавал по полу», и мне не требовалось никаких объяснений, но это не помогло мне понять, что происходит. Затем, после исчезновения машины, я автоматически замкнулся в поисках логического объяснения, но это тоже не помогло. Я сказал дону Хуану, что моя настойчивость в поиске объяснений не была изобретена мною только для того, чтобы со мной было трудно. Это было нечто настолько глубоко вросшее в меня, что пересиливало любые другие намерения.

— Это вроде болезни, — сказал я.

— Тут нет никаких болезней, — спокойно ответил дон Хуан. — Тут есть только самопотакание. Ты потакаешь себе, пытаясь все объяснить. Но тебе больше не нужны объяснения.

Я настаивал, что могу действовать только при условии упорядоченности и понимания. Я напомнил ему о том, что я коренным образом изменил свою личность за время нашей связи и такая перемена стала возможной, потому что я мог объяснить себе необходимость этого.

Дон Хуан тихо засмеялся. Долгое время он молчал.

— Ты очень умен, — сказал он наконец. — Ты возвращаешься туда, где был всегда. Но на этот раз с тобой покончено. Тебе некуда возвращаться. Я не буду больше ничего тебе объяснять. Что бы Хенаро вчера ни делал, он делал это для твоего тела, поэтому позволь телу самому решать, что к чему.

Тон дона Хуана был дружественным, но необычно отрешенным, и это заставило меня почувствовать всепоглощающее одиночество. Я выразил свою печаль. Он улыбнулся. Его пальцы слегка сжали мою руку.

— Мы оба — существа, которые умрут, — сказал он тихо. — Нет больше времени для того, что мы привыкли делать. Сейчас ты должен использовать все неделание, которому я тебя научил, и остановить мир.

Он опять сжал мою руку. Его прикосновение было твердым и дружественным; оно как бы подтверждало, что он заботится обо мне и имеет ко мне привязанность. И в то же время оно оставляло впечатление непоколебимой целенаправленности.

— Это мой жест для тебя, — сказал он, секунду удерживая мою руку. — Теперь ты должен сам пойти в эти дружественные горы.

Он указал подбородком на далекий гребень гор на юго-востоке.

Он сказал, что я должен оставаться там до тех пор, пока мое тело не велит мне уйти, а затем вернуться к нему домой. Подтолкнув меня к машине, он дал мне понять, что не хочет, чтобы я что-то говорил или мешкал.

— Что я должен там сделать? — спросил я.

Он не ответил, а покачал головой, глядя на меня.

— Хватит этого, — сказал он наконец. Затем он указал пальцем на юго-восток.

— Поезжай туда, — сказал он отрывисто.

Я ехал на юг, а затем на восток по дорогам, по которым всегда ездил с доном Хуаном. Оставив машину недалеко от места, где кончалась грунтовая дорога, я пошел по знакомому маршруту, пока не достиг высокого плато. Я не имел никакого представления о том, что здесь делать. Я начал бродить, выискивая место для отдыха. Внезапно мое внимание остановилось на небольшом участке слева от меня. Казалось, что химический состав почвы был в этом месте другим. Но когда я пристально поглядел на землю, то не заметил ничего, что могло бы быть этому причиной. Я стоял в нескольких метрах в стороне и старался «почувствовать», как всегда рекомендовал дон Хуан.

Я неподвижно стоял, наверное, в течение часа. Количество мыслей постепенно уменьшалось, пока я не перестал разговаривать сам с собой. Затем я почувствовал раздражение. Ощущение было заключено у меня в животе и было острее, когда я смотрел на сомнительное место. Оно меня отталкивало, и я почувствовал необходимость уйти. Скосив глаза, я начал осматривать местность и, немного пройдя, наткнулся на широкую плоскую скалу. Я остановился перед ней. В этом камне не было ничего особенного, что привлекало бы меня. Я не заметил никакого особенного цвета, никакого сияния, но все же он мне нравился. Мое тело чувствовало себя хорошо. Я испытывал ощущение физического комфорта и сел немного отдохнуть.

Я бродил по высокому плато и окружающим горам весь день, не зная, что делать и чего ждать. В сумерках я вернулся обратно к плоской скале. Я знал, что если я проведу здесь ночь, то буду в безопасности.

На следующий день я пошел дальше на восток, в высокие горы. Во второй половине дня я пришел к другому, еще более высокому плато. Мне показалось, что я уже был здесь раньше. Я осмотрелся, чтобы сориентироваться, но не смог узнать ни одного из окружающих горных пиков. После тщательного выбора места я уселся отдохнуть на границе пустынного каменистого района. Мне было очень тепло и спокойно. Я попытался извлечь немного пищи из своей фляги, но она была пуста. Тогда я попил воды. Она была теплой и затхлой. Я подумал, что мне не остается ничего, кроме как вернуться к дому дона Хуана, и начал раздумывать, не начать ли обратный путь прямо сейчас. Я лег на живот и положил голову на руки. Я почувствовал неудобство и несколько раз изменил положение, пока не оказался лицом к западу. Солнце было уже низко. Мои глаза устали. Я взглянул на землю и увидел крупного черного жука. Он вылез из-за маленького камешка, толкая перед собой навозный шар в два раза больше себя. Некоторое время я следил за его движениями. Насекомое, казалось, не замечало меня и продолжало толкать свой груз через камни, корни, вмятины и выступы на земле. Насколько я мог судить, насекомое не осознавало моего присутствия. Мне пришло в голову, что я не могу с уверенностью сказать, знает оно обо мне или нет. Эта мысль вызвала у меня серию рациональных оценок природы мира насекомого в противоположность моему собственному миру. Насекомое и я находились в одном и том же мире, но мир явно не был для нас одним и тем же. Я погрузился в наблюдения и поразился гигантской силе, которая требовалась ему для того, чтобы толкать свою ношу через камни и земляные трещины.

Я наблюдал за насекомым долгое время и вдруг ощутил тишину вокруг. Только ветер свистел в ветках и листьях чапараля. Я посмотрел вверх, быстрым и непроизвольным движением повернулся влево и заметил мелькнувшую на камне слабую тень или отблеск. Сначала я не обратил на нее внимания, но затем сообразил, что этот отблеск был слева. Я еще раз быстро повернулся и ясно увидел тень на скале. У меня было странное ощущение, что тень внезапно соскользнула на землю и почва впитала ее, как промокашка впитывает чернильную кляксу. По моей спине прошел озноб. Мне в голову пришла мысль, что смерть караулит меня и жука.

Я еще раз посмотрел на насекомое, но не смог найти его. Я подумал, что оно, должно быть, прибыло к месту своего назначения и сбросило груз в земляную норку. Я прислонился лицом к гладкой поверхности скалы.

Жук вылез из глубокой норы и остановился в нескольких дюймах от моего лица. Он, казалось, смотрел на меня, и на секунду я почувствовал, что он осознал мое присутствие, наверное, так же, как я осознал присутствие собственной смерти. По мне прошла дрожь. В конце концов, жук и я не очень отличались. Смерть как тень следила за каждым из нас из-за камня. Я ощутил необычайный подъем. И жук, и я были на одной чаше весов. Никто из нас не был лучше другого. Наша смерть делала нас равными.

Мой подъем и радость были настолько сильны, что я начал плакать. Дон Хуан был прав. Он всегда был прав. Я жил в загадочном мире, и, как любой другой, я был загадочным существом, и все же я был ничуть не важнее жука. Я вытер глаза и, проведя по ним тыльной стороной руки, увидел примерно в пятидесяти метрах справа человека или что-то, имевшее форму человека. Я сел прямо и напряг зрение. Солнце было почти на горизонте, и его желтоватые отблески мешали мне ясно видеть. В этот миг я услышал необычный грохот. Он был похож на звук далекого реактивного самолета. Когда я остановил на нем свое внимание, грохот усилился и стал длинным и острым металлическим визгом, а затем ослаб, пока не превратился в гипнотизирующий мелодичный звук. Мелодия чем-то напоминала колебания электрического тока. Мне пришло в голову, что сходятся две электрически заряженные сферы или два квадратных куска наэлектризованного металла трутся друг о друга, а затем, когда их заряд становится одинаковым, резко останавливаются. Я вновь попытался рассмотреть человека, который, казалось, прятался от меня, но смог различить лишь темный силуэт на фоне кустов. Я прикрыл глаза рукой. В этот момент блеск солнца изменился, и я понял, что то, что я видел, было оптической иллюзией, игрой теней и листвы.

Я отвел глаза и увидел койота, неторопливо бегущего по полю. Койот находился примерно в том месте, где я видел человека. Он пробежал около пятидесяти метров в южном направлении, а затем остановился и побежал ко мне. Я крикнул пару раз, чтобы отогнать его, но он продолжал бежать. Я испытал тревогу. Я подумал, что он бешеный, и даже хотел набрать камней, чтобы защититься, если он нападет. Когда животное оказалось в трех-четырех метрах от меня, я заметил, что оно нисколько не возбуждено. Наоборот, оно казалось спокойным и не испытывающим страха. Оно замедлило шаг и остановилось в полу-тора-двух метрах от меня. Мы посмотрели друг на друга, а затем койот подошел ближе. Его коричневые глаза были дружественными и ясными. Я сел на камни, и койот остановился, почти касаясь меня. Я был ошеломлен. Я никогда не видел дикого койота так близко, и единственное, что пришло мне в этот момент в голову, это заговорить с ним. Я начал так, как человек заговорил бы с дружелюбной собакой. А затем я подумал, что койот «ответил» мне. У меня была абсолютная уверенность, что он мне что-то сказал. Я смутился, но у меня не было времени разбираться в своих чувствах, потому что койот заговорил вновь. Не то чтобы животное произносило слова так, как я привык слышать слова, произносимые людьми. Скорее это было ощущение, что он говорит. Но это не было похоже на то, как домашнее животное общается со своим хозяином. Койот действительно что-то сказал. Он передал мысль, и это вылилось во что-то вроде предложения. Я сказал:

— Как поживаешь, маленький койот? И мне показалось, что я услышал ответ:

— Я хорошо, а ты?

Затем койот повторил предложение, и я вскочил на ноги. Животное не сделало ни одного движения. Оно даже не было испугано моим внезапным прыжком. Его глаза оставались дружескими и ясными. Оно наклонило голову, легло на живот и спросило:

— Почему ты боишься?

Я сел к нему лицом и повел самый колдовской разговор в своей жизни. В конце концов койот спросил, что я тут делаю. И я сказал, что пришел сюда, чтобы «остановить мир».

Койот сказал:

— Que bueno!

Тут я сообразил, что это койот, владеющий двумя языками. Существительные и глаголы в его предложениях были английскими, а союзы и восклицания — испанскими. Мне пришло в голову, что передо мной очень хитрый койот. Я стал смеяться над абсурдностью того, что происходит, и смеялся так сильно, что почти впал в истерику. Затем весь груз невозможности происходящего обрушился на меня, и мой разум заколебался. Койот поднялся на ноги, и наши глаза встретились. Я пристально посмотрел в них. Я чувствовал, что они притягивают меня, и внезапно животное стало радужным. Оно начало испускать сияние. Казалось, мой мозг воспроизводит другое событие, случившееся десять лет назад, когда под воздействием пейота я стал свидетелем превращения обычной собаки в незабываемое радужное существо. Как будто койот вызвал воспоминание, и память об этом событии ожила и наложилась на очертания койота. Койот был светящимся, текучим, жидким существом. Его свечение поражало. Я хотел закрыть глаза руками, чтобы защитить их, но не мог двинуться. Светящееся существо коснулось какой-то моей неопределенной части, и мое тело испытало такую неописуемую теплоту и такое хорошее самочувствие, словно это прикосновение заставило меня взорваться. Я онемел. Я больше не чувствовал ног, ступней, своего тела, но что-то удерживало меня в прямом положении.

Я не знаю, сколько я оставался в таком положении. Тем временем светящийся койот и вершина холма, на котором я стоял, исчезли из виду. У меня не было ни мыслей, ни чувств. Все было выключено, и я свободно парил.

Внезапно мое тело ощутило удар, а затем что-то ласково обволокло меня. Я понял, что на меня светит солнце. Я едва мог различить отдаленные гребни гор на западе. Солнце почти касалось горизонта. Я смотрел прямо на него, а потом увидел «линии мира». Я ощутил множество крайне необычных флюоресцирующих белых линий, которые пронизывали все вокруг. На секунду я подумал, что вижу солнечный свет, отраженный от моих ресниц. Я моргнул и посмотрел опять. Линии были непрерывными и проходили через все вокруг. Я повернулся вокруг своей оси и осмотрел удивительный новый мир. Линии были хорошо заметны и устойчивы, даже если я смотрел в противоположную от солнца сторону.

Казалось, я в экстазе стоял на вершине холма бесконечное время. Но все это могло длиться лишь несколько минут — пожалуй, не дольше, чем сияло солнце перед тем, как достичь горизонта. Но мне это время показалось бесконечным. Я чувствовал что-то теплое и успокаивающее, исходящее из мира и моего собственного тела. Я знал, что раскрыл секрет. Он был таким простым. Я ощутил поток неведомых чувств. Никогда в жизни я не испытывал такой божественной эйфории, такого покоя и такой полноты, но я не мог выразить раскрытый секрет в словах или хотя бы в мыслях, хотя мое тело знало его.

Затем я то ли заснул, то ли потерял сознание. Когда я опять пришел в себя, я лежал на камнях. Мир был таким, каким я его видел всегда. Уже темнело, и я автоматически отправился назад к своей машине.

Когда на следующее утро я вернулся, дон Хуан был в доме один. Я спросил его о доне Хенаро, и он сказал, что тот был где-то поблизости, занимаясь своими делами. Я немедленно стал пересказывать свой необычный опыт. Он слушал с явным интересом.

— Ты просто остановил мир, — прокомментировал он, когда я кончил свой рассказ.

Секунду мы молчали, а затем он сказал, что мне следует поблагодарить дона Хенаро за помощь. Казалось, он необычайно мною доволен. Он похлопывал меня по спине и посмеивался.

— Но это невероятно, чтобы койот мог говорить, — сказал я.

— Это не было разговором, — сказал дон Хуан.

— Чем же тогда это было?

— Сначала твое тело поняло. Но ты не сумел догадаться, что это не койот и что он, конечно же, не говорит так, как ты и я.

— Но койот действительно говорил, дон Хуан!

— По-моему, это кто-то другой говорил как идиот. После стольких лет обучения ты должен понимать, что к чему. Вчера ты остановил мир и, может быть, даже видел. Волшебное существо сказало тебе что-то, и твое тело смогло понять это, потому что мир разрушился.

— Мир был таким же, как сегодня, дон Хуан.

— Нет, он не был таким. Сегодня койоты ничего тебе не говорят, и ты не можешь видеть линий мира. Вчера ты сделал это просто потому, что в тебе что-то остановилось.

— Что во мне остановилось?

— Вчера в тебе остановилось то, на что, как тебе говорили люди, похож мир. Видишь ли, люди говорят нам с момента нашего рождения, что мир такой-то и такой-то. И, естественно, у нас нет выбора, кроме как видеть мир таким, каким он является по словам людей.

Мы взглянули друг на друга.

— Вчера мир стал таким, каким его описывают маги, — продолжал он. — В этом мире койоты разговаривают и, как я тебе уже рассказывал, разговаривают олени, гремучие змеи, деревья и все остальные живые существа. Но я хочу, чтобы ты научился видеть. Возможно, ты знаешь, что видение происходит только тогда, когда проскальзываешь между мирами, между миром обычных людей и миром магов. Ты сейчас оказался в точке между ними. Вчера ты считал, что с тобой говорит койот. Любой маг, который не видит, сделал бы такой же вывод, но тот, кто видит, знает, что верить в это означает быть пришпиленным к реальности магов. Точно так же не верить, что койоты говорят, означает быть пришпиленным к реальности обычных людей.

— Ты хочешь сказать, дон Хуан, что ни мир обычных людей, ни мир магов не реальны?

— Они реальны. Они могут воздействовать на тебя. Например, ты мог спросить этого койота о чем угодно, и он обязан был бы дать тебе ответ. Единственное, что здесь печально, это то, что койоты ненадежны. Они шутники. Это твоя судьба — не иметь надежного компаньона из числа животных.

Дон Хуан объяснил, что койот будет моим спутником всю жизнь и что в мире магов иметь койота другом было нежелательно. Он сказал, что идеальным для меня было бы поговорить с гремучей змеей, потому что они очень надежные товарищи.

— Будь я на твоем месте, — добавил он, — я бы никогда не верил койоту. Но ты другой и, возможно, даже станешь койотным магом.

— А что такое койотный маг?

— Это тот, кто узнает массу вещей от своих братьев-койотов.

Я хотел задавать вопросы дальше, но он жестом остановил меня.

— Ты видел линии мира, — сказал он. — Ты видел светящееся существо. Ты почти готов к встрече с союзником. Ты отлично знаешь, что человек, которого ты видел в кустах, был союзник. Ты слышал его грохот, похожий на звук реактивного самолета. Он будет ждать тебя на краю равнины, на которую я отведу тебя сам.

Долгое время мы молчали. Дон Хуан сцепил руки на животе. Его большие пальцы еле заметно двигались.

— Хенаро тоже отправится с нами в эту долину, — неожиданно сказал он. — Это он помог тебе остановить мир.

Дон Хуан посмотрел на меня пронизывающим взглядом.

— Я скажу тебе еще одну вещь, — сказал он и засмеялся. — Сейчас это действительно имеет значение. В тот раз Хенаро не убирал твою машину из мира обычных людей. Он просто вынудил тебя смотреть на мир так, как делают маги, а в этом мире твоей машины не было. Хенаро хотел ослабить твою определенность. Его клоунада рассказала твоему телу об абсурдности попыток все объяснить. А когда он запустил своего змея, ты почти видел. Ты нашел свою машину, и ты был в обоих мирах. Причина, по которой мы чуть не надорвали животы от смеха, была в том, что ты действительно считал, что везешь нас с того места, где, как ты решил, ты нашел свою машину.

— Но как он заставил меня видеть мир глазами мага?

— Я был с ним. Мы оба знаем этот мир. А если знаешь этот мир, то все, что нужно для того, чтобы ввести его в действие, это использовать добавочное кольцо силы, которое, как я тебе говорил, имеют маги. Для Хенаро это так же легко, как щелкнуть пальцами. Он заставил тебя переворачивать камни, чтобы отвлечь твои мысли и позволить твоему телу видеть.

Я сказал, что события последних трех дней причинили непоправимый вред моей идее мира и в течение тех десяти лет, которые я был связан с ним, я никогда не был затронут так глубоко, даже тогда, когда принимал психотропные растения.

— Растения силы только помогают, — сказал дон Хуан. — Главное происходит, когда тело понимает, что может видеть. Только тогда осознаешь, что мир, на который мы смотрим, является всего лишь описанием. Я намеревался показать тебе это. К сожалению, у тебя осталось слишком мало времени, прежде чем тебя коснется союзник.

— А союзник обязательно должен касаться меня?

— Этого нельзя избежать. Чтобы видеть, нужно узнать, как маги смотрят на мир, а для этого нужно призвать союзника. А когда это сделано, он приходит.

— А ты не мог бы научить меня видеть, не призывая союзника?

— Нет. Для того чтобы видеть, нужно научиться смотреть на мир каким-либо другим способом. Единственный другой способ, который я знаю, это способ магов.

20. Путешествие в Икстлан

Дон Хенаро вернулся около полудня, и по предложению дона Хуана мы втроем поехали к тому гребню гор, где я был днем раньше. Мы шли тем же путем, которым шел я, но вместо того, чтобы остановиться на высоком плато, как сделал я, мы продолжали подъем до тех пор, пока не достигли вершины нижнего гребня гор. Затем мы стали спускаться в плоскую долину.

На вершине высокого холма мы остановились отдохнуть. Место выбрал дон Хенаро. Автоматически я уселся, как всегда делал в их компании, образовав треугольник с доном Хуаном справа от себя и доном Хенаро слева.

Чапараль вокруг влажно блестел. Он был сверкающе-зеленым после короткого весеннего дождя.

— Хенаро собирается кое-что рассказать тебе, — внезапно сказал дон Хуан. — Он собирается рассказать тебе историю первой встречи со своим союзником. Разве не так, Хенаро?

В голосе дона Хуана был оттенок просьбы. Дон Хенаро посмотрел на меня и сжал губы таким образом, что его рот стал выглядеть как круглая дырка. Он прижал язык к нёбу и стал открывать и закрывать рот, как будто у него были судороги.

Дон Хуан взглянул на него и громко рассмеялся. Я не знал, как это понимать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана.

— Он курица, — сказал тот.

— Курица?

— Смотри, смотри на его рот. Это куриная попка, и сейчас она отложит яйцо.

Спазмы рта дона Хенаро усилились. Его глаза стали безумными, а рот раскрывался, как если бы судороги расширяли круглую дыру. Его горло издало квакающий звук, он сложил на груди руки с загнутыми внутрь ладонями, а затем беспеременно выплюнул мокроту.

— Проклятие! Это было не яйцо, — сказал он с озабоченным видом.

Его поза и выражение лица были настолько забавными, что я не мог не засмеяться.

— Теперь, когда Хенаро почти снес яйцо, он, может быть, расскажет тебе о первой встрече со своим союзником, — настаивал дон Хуан.

— Может быть, — без интереса сказал дон Хенаро.

Я стал просить, чтобы он рассказал.

Дон Хенаро поднялся и распрямил руки и спину. Его кости издали хрустящий звук. Затем он опять сел.

— Когда я впервые коснулся своего союзника, я был молод, — сказал он наконец. — Я помню, что это было вскоре после полудня. С рассвета я работал в поле и возвращался домой. Внезапно из-за кустов вышел союзник и загородил мне дорогу. Он ждал меня и приглашал бороться. Я начал отворачиваться, собираясь оставить его в покое, но тут мне пришло в голову, что я достаточно силен, чтобы коснуться его. Но все равно я испытывал страх. У меня по спине прошел озноб, а шея стала твердой как доска. Кстати, это признак того, что ты готов. Я имею в виду, когда твоя шея становится твердой.

Он расстегнул рубашку и показал мне свою спину. Он напряг мышцы шеи, спины и рук. Я отметил превосходное качество его мускулатуры. Казалось, воспоминание о той встрече активизировало каждую мышцу его торса.

— В такой ситуации всегда надо закрывать рот. Он повернулся к дону Хуану и сказал:

— Разве не так?

— Да, — спокойно сказал дон Хуан. — Толчок, который испытываешь, хватая союзника, настолько силен, что можно откусить себе язык или вышибить зубы. Тело должно быть прямым, хорошо уравновешенным, а ноги должны держаться за землю.

Дон Хенаро поднялся и показал мне правильное положение. Его колени были слегка согнуты, а руки с чуть поджатыми пальцами висели по бокам. Он казался расслабленным, но тем не менее твердо стоял на земле. Секунду он оставался в этом положении, и я уже решил, что он собирается сесть, но он внезапно совершил поразительный прыжок вперед, как если бы у него под пятками были пружины. Его движение было столь внезапным, что я упал на спину. Но пока я падал, у меня возникло четкое ощущение того, что дон Хенаро схватил человека или что-то, имеющее форму человека.

Я снова сел. Дон Хенаро все еще сохранял колоссальное напряжение во всем теле. Затем он резко расслабил все мышцы и вернулся на место, где сидел раньше.

— Карлос только что увидел твоего союзника, — спокойно заметил дон Хуан. — Но он еще слаб и упал.

— Ты заметил? — спросил дон Хенаро наивным тоном и раздул ноздри.

Дон Хуан заверил его, что я видел союзника.

Дон Хенаро опять прыгнул вперед с такой силой, что я упал на бок. Он выполнил свой прыжок так быстро, что я действительно не мог сказать, каким образом он вскочил на ноги из сидячего положения, чтобы прыгнуть вперед.

Они оба громко засмеялись, а затем дон Хенаро сменил свой смех на вой, неотличимый от воя койота.

— Не думай, что тебе потребуется прыгать также хорошо, чтобы схватить своего союзника, — сказал дон Хуан тоном предупреждения. — Хенаро прыгает так хорошо, потому что ему помогает союзник. Все, что тебе нужно, это твердо стоять на земле, для того чтобы выдержать столкновение. Ты должен стоять так, как стоял Хенаро перед тем, как прыгнуть. Затем ты должен броситься вперед и схватить союзника.

— Ему нужно сначала поцеловать свой медальон, — вставил дон Хенаро.

Дон Хуан с наигранной яростью сказал, что у меня нет никаких медальонов.

— А как насчет его блокнотов? — настаивал дон Хенаро. — Ему нужно что-то сделать со своими блокнотами. Положить их куда-нибудь перед тем, как прыгнуть. Или, может быть, он воспользуется блокнотами, чтобы ударить союзника.

— Будь я проклят! — сказал дон Хуан с искренним изумлением. — Я никогда не думал об этом. Клянусь, это будет впервые, если союзника свалят на землю, побив блокнотами.

Когда замолк смех дона Хуана и койотный вой дона Хенаро, все мы были в очень хорошем настроении.

— Что случилось, когда ты схватил своего союзника? — спросил я.

— Это был очень сильный толчок, — сказал дон Хенаро после секундного колебания. Казалось, он приводит свои мысли в порядок. — Я никогда не воображал, что это будет так, — продолжал он. — Это было что-то такое, такое… Не похожее ни на что. После того как я схватил его, мы начали кружиться. Союзник заставил меня вертеться, но я не отступал. Мы ввинтились в воздух с такой силой и скоростью, что я уже ничего не видел. Все было как в тумане. Вращение продолжалось и продолжалось. Внезапно я почувствовал, что вновь стою на земле. Я взглянул на себя. Союзник не убил меня. Я был цел. Я был самим собой! Тогда я понял, что достиг успеха. Наконец у меня был союзник. От радости я запрыгал на месте. Что за чувство! Что это было за чувство! Затем я огляделся, чтобы определить, где я нахожусь. Местность была незнакомой. Я подумал, что союзник, должно быть, пронес меня по воздуху и опустил очень далеко от места, где мы начали кружиться. Сориентировавшись, я решил, что мой дом на востоке, и пошел в этом направлении. Было еще рано. Встреча с союзником заняла не много времени. Скоро я нашел тропинку, а затем увидел группу мужчин и женщин, идущих мне навстречу. Это были индейцы. Я решил, что они из племени масатек. Они окружили меня и спросили, куда я иду. «Я иду домой в Икстлан», — сказал я им. «Ты заблудился?» — спросил меня кто-то. «Да», — сказал я. «Икстлан не там. Икстлан в противоположном направлении. Мы сами идем туда», — сказал кто-то еще. «Присоединяйся к нам, — сказали они все. — У нас есть пища!»

Дон Хенаро замолчал и взглянул на меня, как бы ожидая вопроса.

— И что произошло? — спросил я. — Ты присоединился к ним?

— Нет, не присоединился, — сказал он. — Потому что они не были реальными. Я понял это сразу, как только они подошли ко мне. Было что-то в их голосах, в их дружелюбии, что выдавало их, особенно когда они попросили меня присоединиться к ним. Поэтому я убежал прочь. Они звали меня и просили вернуться. Их призывы преследовали меня, но я бежал дальше.

— Кем они были? — спросил я.

— Людьми, — ответил дон Хенаро отрывисто. — Если не считать того, что они не были реальными.

— Они были как привидения, — объяснил дон Хуан. — Как фантомы.

— Я пошел дальше, — продолжал дон Хенаро, — и через некоторое время стал более уверен в себе. Я знал, что Икстлан находится там, куда я иду. Затем я увидел двух человек, спускающихся ко мне по тропинке. Казалось, они тоже были индейцами племени масатек. С ними был осел, нагруженный дровами. Они прошли мимо меня, пробормотав: «Добрый день». — «Добрый день», — сказал я, не останавливаясь. Они не обратили на меня внимания, продолжая свой путь. Я замедлил шаг и осторожно повернулся, чтобы взглянуть на них. Они уходили, и им не было до меня никакого дела. Казалось, они были реальными. Я побежал за ними и закричал: «Подождите, подождите!» Они придержали своего осла и встали по его бокам, как бы защищая груз. «Я заблудился в этих горах. Где находится Икстлан?» — спросил я. Они указали в том направлении, куда шли сами. «Ты далеко зашел, — сказал один из них. — Это с другой стороны гор. Чтобы добраться туда, тебе потребуется четыре-пять дней». Затем они повернулись и пошли дальше. Я почувствовал, что эти индейцы реальны, и попросил их взять меня с собой.

Мы шли вместе некоторое время, а затем один из них снял свой мешок с провизией и предложил мне немного еды. Я застыл на месте. Было что-то очень странное в том, как он предлагал мне пищу. Мое тело ощутило испуг, поэтому я прыгнул назад и бросился бежать. Они оба сказали, что я умру в этих горах, если не пойду с ними, и попытались уговорить меня присоединиться к ним. Их призывы тоже были очень настойчивыми, но я побежал от них изо всех сил.

Я шел дальше. Теперь я знал, что я на правильном пути в Икстлан, а эти фантомы пытались сманить меня с дороги.

Я встретил восемь таких; они, должно быть, знали, что мое намерение непоколебимо. Они стояли у дороги и смотрели на меня просящими глазами. Многие из них даже показывали пищу и другие вещи, словно были невинными торговцами, продающими все это у дороги. Я не останавливался и не смотрел на них.

К концу дня я пришел в долину, которую, как мне показалось, узнал. В ней было что-то знакомое. Я решил, что уже бывал в ней раньше, но если это было так, то я находился к югу от Икстлана. Я стал искать ориентиры, чтобы определить правильное направление, когда увидел маленького индейского мальчика, пасущего коз. Ему было, наверное, лет семь, и одет он был так же, как я был одет в его возрасте. Он даже напомнил мне меня самого, пасущего двух отцовских коз.

Некоторое время я следил за ним. Мальчик разговаривал сам с собой так же, как это обычно делал я. Затем он стал разговаривать со своими козами. Из того, что я знал об уходе за козами, следовало, что он хорошо знает свое дело. Он был тщательным и осторожным. Он не баловал своих коз, но в то же время не был с ними жесток.

Я решил окликнуть его. Когда я заговорил с ним громким голосом, он подпрыгнул и, бросившись к скалам, уставился на меня из-за камней. Казалось, он готов убежать, спасая свою жизнь. Он понравился мне. Он был напуган и все же успел отогнать своих коз из поля моего зрения.

Я долго разговаривал с ним. Я сказал, что заблудился и не знаю дорогу в Икстлан. Я спросил, как называется место, где мы находимся; он ответил, и оказалось, что я не ошибся. Это меня очень обрадовало. Я понял, что больше не блуждаю неведомо где, и задумался о той силе, которую должен был иметь мой союзник, чтобы перенести сюда мое тело за время меньшее, чем взмах ресниц.

Я поблагодарил мальчика и пошел прочь. Он осторожно вышел из своего укрытия и погнал коз по почти незаметной тропинке. Тропинка вела в долину. Я позвал мальчика, и он не убежал. Я подошел к нему, но он прыгнул в кусты, когда я оказался слишком близко. Я похвалил его за осторожность и начал расспрашивать. «Куда ведет эта тропинка?» — спросил я. «Вниз», — сказал он. «Где ты живешь?» — «Там, внизу», — сказал он. «Там много домов?» — «Нет, только один». — «А где остальные дома?» Мальчик указал на другую сторону долины с безразличием, свойственным мальчикам его возраста. Затем он пошел вниз по тропинке со своими козами. «Подожди, — сказал я мальчику. — Я очень устал и голоден. Отведи меня к своим родителям». — «У меня нет родителей», — сказал маленький мальчик, и это потрясло меня. Не знаю почему, но его голос вызвал во мне сомнение. Мальчик заметил это, остановился и повернулся ко мне. «У меня дома никого нет, — сказал он. — Мой дядя уехал, а его жена в поле. Дома полно еды. Полно. Пойдем со мной».

Я почти опечалился. Мальчик тоже был фантомом. Тон голоса и настойчивость выдали его. Фантомы были повсюду, и они преследовали меня, но я не боялся. У меня еще не прошло онемение после встречи с союзником. Я хотел взбеситься на союзника или на фантомов, но отчего-то не смог рассердиться, как это бывало со мной обычно, и оставил попытки. Затем я попытался загрустить, потому что мне понравился этот маленький мальчик, но не смог. Поэтому я бросил это тоже.

Внезапно я сообразил, что у меня есть союзник и нет ничего такого, что могли бы мне сделать эти фантомы. Я пошел вслед за мальчиком по тропинке. Другие фантомы быстро выскочили и попытались заставить меня шагнуть в пропасть, но моя воля была сильнее, чем они. Они, должно быть, почувствовали это, потому что перестали меня осаждать. И через некоторое время они стали просто появляться на краю дороги; иногда кто-нибудь бросался в мою сторону, но я останавливал его своей волей. И тогда они совершенно перестали беспокоить меня…

Долгое время дон Хенаро молчал. Дон Хуан взглянул на меня.

— Что произошло после этого, дон Хенаро? — спросил я.

— Я пошел дальше, — сказал он просто.

Казалось, он завершил свою историю и добавить ему нечего.

Я спросил, почему то, что они предлагали ему пищу, указывало на них как на фантомов.

Он не ответил. Тогда я спросил, является ли обычаем индейцев племени масатек отрицать, что у них есть какая-либо пища, или проявлять большую озабоченность наличием еды.

Он сказал, что тон их голосов, их настойчивые попытки заманить его и та манера, в которой фантомы говорили о пище, были указаниями, и он понимал это потому, что ему помогал союзник. Он заверил меня, что один он бы не заметил этих странностей.

— Эти фантомы были союзниками, дон Хенаро? — спросил я.

— Нет, они были людьми.

— Людьми? Но ты сказал, что они были фантомами.

— Я сказал, что они больше не были реальными. После моей встречи с союзником ничто больше не было реальным.

Долгое время мы молчали.

— Что было конечным результатом этого события, дон Хенаро? — спросил я.

— Конечным результатом?

— Я имею в виду, когда и как ты наконец достиг Икстлана?

Оба они тут же расхохотались.

— Вот что ты понимаешь под конечным результатом, — заметил дон Хуан. — Тогда давай скажем так. У путешествия Хенаро не было конечного результата. И никогда не будет никакого конечного результата. Хенаро все еще на пути в Икстлан!

Дон Хенаро пронзительно взглянул на меня, а затем повернул голову и посмотрел вдаль в сторону юга.

— Я никогда не достигну Икстлана, — сказал он.

Его голос был твердым, но тихим; это был почти шепот.

— Но иногда я чувствую… Иногда я чувствую, что до него остался лишь один шаг. И все же этого никогда не будет. В своем путешествии я даже не встречаю ориентиров, которые когда-то знал. Ничто не осталось тем же самым.

Дон Хуан и дон Хенаро взглянули друг на друга. Было что-то очень печальное в их глазах.

— В своем путешествии в Икстлан я нашел только путников-фантомов, — сказал он тихо.

Я взглянул на дона Хуана. Я не понял, что имеет в виду дон Хенаро.

— Каждый, кого Хенаро встречает на своем пути в Икстлан, только эфемерное существо, — объяснил дон Хуан. — Возьмем, например, тебя. Ты фантом. Твои чувства и твоя настойчивость те же, что у людей. Вот почему он говорит, что он встречает только путников-фантомов на своем пути в Икстлан.

Внезапно я понял, что путешествие дона Хенаро было метафорой.

— В таком случае путешествие в Икстлан нереально, — сказал я.

— Оно реально! — воскликнул дон Хенаро. — Путники нереальны. — Кивком он указал на дона Хуана и выразительно сказал: — Он единственный, кто реален. Мир реален только тогда, когда я с ним. Дон Хуан улыбнулся.

— Хенаро рассказал тебе свою историю, — сказал дон Хуан, — потому что вчера ты остановил мир. И он думает, что ты видел. Но ты такой дурень, что не знаешь этого сам. Я постоянно говорю ему, что ты очень странный, но рано или поздно ты будешь видеть. Во всяком случае, во время следующей встречи с союзником — если для тебя будет следующий раз — тебе придется бороться с ним и усмирить его. Если ты переживешь потрясение, что, как я уверен, ты сделаешь, поскольку ты сильный и жил как воин, то ты окажешься живым в неизвестном месте. Затем, как это свойственно всем нам, первое, что ты захочешь сделать, это вернуться назад, к себе в Лос-Анджелес. Но пути назад в Лос-Анджелес не будет. То, что ты там оставил, будет потеряно навсегда. Конечно, к этому времени ты будешь магом, но это не поможет; в такое время важно только то, что все, что мы любили, ненавидели или желали, осталось позади. Но чувства в человеке не умирают и не изменяются. И маг отправляется в дорогу домой, зная, что он никогда не достигнет дома, зная, что ни одна сила на земле, даже смерть, не вернет его к тому месту, к тем вещам и к тем людям, которых он любил. Хенаро рассказал тебе именно об этом.

Объяснение дона Хуана подействовало как катализатор. Весь смысл истории дона Хенаро внезапно обрушился на меня, когда я начал сопоставлять его рассказ с собственной жизнью.

— Как насчет людей, которых я люблю? — спросил я дона Хуана. — Что случится с ними?

— Они все останутся позади.

— Но разве нет способа, которым я мог бы вернуть их? Могу я вызволить их и взять с собой?

— Нет. Твой союзник бросит тебя одного в неизвестные миры.

— Но я смогу вернуться обратно в Лос-Анджелес, разве не так? Я смогу сесть в автобус или на самолет и отправиться туда? Лос-Анджелес останется на месте, не так ли?

— Конечно, — смеясь, сказал дон Хуан. — И Матека, и Темекула, и Туксон.

— И Текате, — очень серьезно вставил дон Хенаро.

— И Пьедрас-Неграс, и Транкитас, — с улыбкой сказал дон Хуан.

Дон Хенаро добавил еще несколько названий; то же сделал дон Хуан, и они погрузились в перечисление необыкновенно смешных и неправдоподобных названий больших и маленьких городов.

— Вращение с союзником изменит твою идею мира, — сказал дон Хуан. — Эта идея и есть все, и, когда она изменится, изменится и мир.

Он напомнил, что однажды я читал ему стихотворение, и захотел, чтобы я прочел его снова. Он процитировал несколько слов, и я вспомнил, что читал ему стихи Хуана Района Хименеса. Стихотворение, о котором он говорил, называлось «Еl Viaje Definitivo» («Окончательное путешествие»). Я прочел его:

…И я уйду. Но птицы останутся петь,

И останется мой сад со своим зеленым деревом,

Со своим колодцем.

Много дней небеса будут голубыми и тихими,

И колокола на башне будут звенеть,

Звенеть так же, как сегодня днем.

Люди, которые любили меня, уйдут,

И каждый год город будет расцветать заново.

Но мой дух, охваченный ностальгией,

Будет бродить в том же тайном углу моего цветущего сада.

— Это то чувство, о котором говорит Хенаро, — сказал дон Хуан. — Для того чтобы быть магом, человек должен быть страстным. Страстный человек имеет земные привязанности и дорогие ему вещи — хотя бы ту дорогу, по которой он идет. История Хенаро как раз об этом. Хенаро оставил свою страсть в Икстлане. Свой дом, людей, все те вещи, до которых ему было дело. И теперь он бродит вокруг в своих чувствах, и иногда, как он говорит, он почти достигает Икстлана. Мы все одинаковы в этом. Для Хенаро это Икстлан, для тебя это будет Лос-Анджелес, для меня…

Я не хотел, чтобы дон Хуан рассказывал мне о себе. Он остановился, словно прочтя мои мысли.

Хенаро вздохнул и перефразировал первую строку стихотворения:

— Я ушел. А птицы остались петь.

На мгновение я ощутил волну агонии и неописуемого одиночества, захлестнувшую нас троих. Я взглянул на дона Хуана и понял, что он, как страстный человек, имел очень много сердечных уз, очень много вещей, о которых он заботился и которые оставил позади. У меня было ясное ощущение, что сила его воспоминаний может вот-вот обрушиться на него, а дон Хенаро готов зарыдать.

Я поспешно отвел глаза. Страсть дона Хенаро и его высшее одиночество заставили меня заплакать.

Я взглянул на дона Хуана. Он смотрел на меня.

— Только воин может выжить на тропе знания, — сказал он. — Потому что искусство воина — находить равновесие между ужасом от того, что ты человек, и восхищением от того, что ты человек.

Я по очереди взглянул на них. Их глаза были мирными и ясными. Только что они вызвали волну непреодолимой ностальгии, но, оказавшись на грани слез, они отразили и развернули эту волну. На мгновение я подумал, что вижу. Я увидел одиночество человека как гигантскую волну, которая застыла передо мной, отброшенная назад невидимой стеной метафоры.

Моя печаль была настолько захватывающей, что я ощутил эйфорию. Я обнял их.

Дон Хенаро улыбнулся и поднялся. Дон Хуан тоже встал и положил руку мне на плечо.

— Мы оставим тебя здесь, — сказал он. — Делай то, что считаешь нужным. Союзник будет ждать тебя на краю той долины.

Он указал на темную долину вдалеке.

— Если ты чувствуешь, что твое время еще не пришло, откажись от свидания, — сказал он. — Ничего нельзя достичь насилием. Если ты хочешь выжить, ты должен быть кристально чистым и полностью уверенным в себе.

Дон Хуан ушел, не глядя на меня. Но дон Хенаро пару раз повернулся — он подмигивал мне и движениями головы побуждал идти вперед. Я смотрел на них, пока они не исчезли вдали, а затем пошел к машине и уехал. Я знал, что мое время еще не пришло.