Карнавал разрушения

Часть 1. Ангелы-хранители

Анатоль попытался закрыть глаза, но ему это не удалось. Не удалось ему и заплакать от собственного бессилия.

Зрелище стало настоящей пыткой; он мечтал погрузиться в темноту.

Ему не хотелось умирать, хотя смерть принесла бы избавление и желанный покой. Он хотел лишь отдохнуть от боли, от невыносимого ужаса, от войны, от бесконечного противостояния слабому, истерзанному миру — и не мог закрыть глаза, несмотря на все усилия, не говоря уже о том, чтобы поднять руку или пошевелить сломанной ногой. Он полностью утратил контроль над собственным телом.

Ему ничего не стоило поверить, что он уже умер, если бы не глаза. Веки продолжали моргать, совершая непроизвольные движения, по мере того, как текли невыносимо мучительные минуты. Тело продолжало жить собственной жизнью, пусть жалкой и несчастной. Сердце все еще билось, а нервы, неся нелегкую службу, сообщали ему, как истерзан его организм.

Он был смертельно ранен, в этом сомневаться не приходилось. Смерть скоро придет за ним. Но у него нет права жаловаться. Он провел на действительной службе восемнадцать месяцев, а это — долгий срок на этой войне . Целая вечность. Теперь ему казалось, что вся его юность, период возмужания, обучение, все амбиции стали лишь прелюдией, подготовкой к этому краткому периоду жизни. Для людей его времени — точнее сказать, для французов его времени жизнь являлась ничем иным, как бомбардировками и пулеметным огнем, колючей проволокой и скудным пайком, штыками и противогазами. Жизнь сосредоточилась на мушке винтовки, в пальцах, аккуратно нажимающих на курок, в сером дыме, окутывающим дрожащую фигуру противника, который вот-вот падет жертвой Возмездия…

Это и было Возмездием. Здесь французская земля, и он — француз. Именно захватчики превратили его землю в черную, выжженную пустыню, а ведь прежде здесь колосились хлеба. Именно захватчики заслужили смерть. Но защитников смерть тоже не минует: смерть сменяет жизнь, как ночь сменяет день. Никто не останется в безопасности, никто не избежит смерти: ибо среди людей нет избранных. Сегодня ты — орудие мщения, а завтра — кусок мертвой плоти. Начиная с момента, когда он впервые взял на мушку врага, он вступил на путь, который должен был закончиться именно так: он сам попал на прицел. Таков мир. Теперь он — жертва.

Этого следовало ожидать, и все равно все произошло неожиданно. Со дня, когда Шемин-де-Дам отбили у немцев в октябре, он стал «сектором спокойствия». Никто не ожидал атаки, старшие офицеры ни в грош не ставили немецких солдат, наводнивших леса нейтральной полосы. Однако, в один из прошедших дней орудийные залпы прорезали тишину на расстоянии в двенадцать миль. Атаку начали с применения газа, потом добавили газ и взрывчатку. Бомбы безжалостно разрывали заграждения, а германская пехота выдвинулась вперед, ползком, как всегда, на рассвете — под прикрытием тумана. Горстка защитников была захвачена врасплох.

Анатоль знал, что умирает. Единственный удар штыка прикончит его, когда он лежит вот так, беззащитным, на сырой земле. Но, пожалуй, весь измазанный грязью, с залитой кровью головой, он уже казался противнику лишенным жизни. Разумеется, позднее, обшаривая его карманы в поисках добычи, они обнаружат, в чем дело, но сейчас он еще мог лежать, сохраняя остатки собственного достоинства.

Отвратительный вражеский запах в воронке раздражал его. Может ли это быть обонятельной галлюцинацией, спрашивал он себя. Но этого ему не узнать. Респиратор беспомощно болтался на шее. Он сорвал его, когда враги поползли вперед, боясь удушья. Газ к тому времени уже рассеялся, хотя ветра и не было.

Он попытался закрыть глаза, и не смог.

Рядом с ним лежал мертвый британский солдат. Сумей Анатоль пошевелить правой рукой, он бы отцепил пистолет с пояса убитого, вставил дуло в рот — и пусть то, что осталось от его мозгов вылетело бы наружу. Всего несколько мгновений, и конец. Но рука не подчинялась ему, да это и к лучшему. Ему ведь не хотелось умирать по-настоящему. Понимая, что конец неизбежен, он не стремился приблизить его.

Он знал, что ранение в голову должно быть очень тяжелым, но боль ощущалась только в груди и ноге. Интересно, возможно ли такое, чтобы пуля, по странной иронии судьбы, угодила именно в тот участок мозга, который ведает болью, и заглушила восприятие? Ведь какие-то клетки продолжают оглушительно кричать: смотри, твоя нога раздроблена на мелкие осколки!

Он пытался молиться, но что-то резко остановило его. Теперь он стал атеистом — и добрым коммунистом. Непростительной слабостью было бы сейчас предать свои принципы — и жалким ребячеством. Его мать часто говорила ему, когда он был мал — так же, как сейчас Малютка Жан — что его ангел-хранитель находится у его правого плеча, и его задача — оберегать от нашептываний демона-искусителя, что стережет у плеча левого. Без сомнения, то же самое она говорила Малютке Жану, укладывая его спать, и всем его братьям. Сказала ли она Малютке Жану, что Анатоль превратился в своего рода ангела-хранителя, защищая Париж от злодеев-бошей? И попросила ли мальчика не бояться за судьбу брата, ибо ангел-хранитель, в которого он отказывался верить, все еще бережет его?

Бедняжка Жан! Каким одиноким он себя почувствует, когда узнает о смерти брата! Какой жестокий способ узнать правду об ангелах-хранителях…

Грохот орудий уже исчезал вдали. Французы и англичане, должно быть, отступают. Анатоль был этим ничуть не удивлен. Остатки трех британских дивизий, которые должны были выступить подкреплением для полевых позиций французов, изнурены битвой. Пятидесятая рассеялась вдоль Лиса, Восьмая — сокрушена танками при Виллер-Бретонне, Двадцать первая — наголову разбита в ущелье Мессин. Выживших направили в Шемин-де-Дам на восстановление сил, а вовсе не для того, чтобы принять на себя очередной удар Людендорфа. Разве можно было ожидать от них нормальной защиты позиций Дюшена?

И что теперь? Пожалуй, вылазка противника была всего лишь диверсионной атакой, но если нет, значит, немцы, безусловно, переправятся через Эсне. А если они не удержат Марну, враг будет угрожать практически беззащитному Парижу…

Сколько раз ему доводилось слышать слова генералов и политиков о том, что «Париж — это и есть Франция» и «Париж — и есть цивилизация»?..

Если Париж падет…

В этом случае, подумал Анатоль, засовы темницы спадут, изрыгающий пламя Левиафан, каковым и являлась война, заживет полной жизнью, потянется, зевнет, откроет глаза пошире — дабы узреть, что в мире уцелело и ждет опустошения…

Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.

Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.

Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.

Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.

Бедная Франция! Бедная цивилизация! Бедный Анатоль!

«Пожалуй, я уже мертв, — сказал Анатоль сам себе, сказал довольно отстраненно, почти механически. — Пожалуй, пуля в моей голове уже убила меня, и все это просто снится мне. И сон этот должен продлить момент моего исчезновения, так что мгновение кажется часом, годом, вечностью. Пожалуй, это и есть вечная жизнь, которую нам пророчили. А значит, я навечно останусь в этом окопе, в грязи, в крови, в одиночестве, и дурацкие вирши, придуманные идиотами на варварском наречии, вовек не оставят меня…»

Он никогда не любил британцев, хотя довольно сносно мог разговаривать на их языке. Они немногим лучше германцев, вот и все. Тоже захватчики, явились губить поля Франции своими орудиями и траншеями, своими надменно поднимающимися в строю сапогами…

Британцы от всего сердца верили, что Святой Георгий начал английскую стрелковую компанию, чтобы прикрыть их отступление при Монсе. Теперь они снова отступают, поэтому должны помахать на прощание ручкой своему патрону. Но ведь Святой Георгий немец, разве нет? Разве ему не следовало бы сражаться на противоположной стороне?

Британцы, будучи протестантами, почти ничего не знали о Золотой легенде, то есть, святых покровителей у них тоже не было. Несколько тупых французов, застигнутые врасплох, утверждали, что как раз Святой Михаил явился лицезреть, как вершится благое дело, — отнюдь не Святой Георгий. Один или двое клялись, что видели Орлеанскую Деву, въехавшую в самое пекло, но Орлеанская Дева несколько веков считалась ведьмой. Пока она горела в аду, ожидая, когда церковь изменит свое мнение о ней, а преданный Жиль де Рец тоже был незаслуженно оклеветан герцогом Бретонским. Так с какой бы стати им приходить на помощь своим вероломным соплеменникам?

«Дотянись и возьми револьвер! — приказал он себе. — Взведи курок, поверни и нажми его! Всего минута».

Но не мог сделать этого. В глубине души — и не хотел.

Может, так было бы лучше — нога перестала бы болеть так ужасно. Было бы лучше — будь он хоть немного трусливее. Разве вся его жизнь подчинялась одной цели — стать храбрецом ? Он не мог этому поверить. Он же просто снайпер, вот и все, меткий стрелок, а вовсе не преданный воин. В его способе убивать нет никакой отваги. Он ни разу не столкнулся с врагом в штыковой атаке, не вышел один на один с разведчиком.

«Я должен суметь умереть. Любой человек должен быть на это способен».

Но он не мог. Не мог взять пистолет у британского солдата. Он потерялся во времени и пространстве, живой, но словно бы отрезанный от управления собственным телом. И словно бы смотрел на себя со стороны, не изнутри, а откуда-то еще.

Когда, в конце концов, приходит смерть, думалось ему, это не означает просто остановку сердцебиения и мыслей. Это должна быть смерть целой вселенной, содержавшейся в тебе. Целой бесконечности. Когда он уйдет, вместе с ним уйдет и вся вселенная его взглядов, верований, мировоззрений…

Слова дурацкой песни по-прежнему маячили на задворках его сознания. Он ненавидел ее вульгарность, бесчувственность, ее английскость. Видимо, поэтому он не хотел убивать себя. Невозможно позволить себе умереть с таким абсурдом в голове. Возможно ли такое — покинуть Землю под бессмысленный мотивчик, под слова, живописующие дикие, извращенные привычки неких чудовищ?.. Он продолжал жить, а тупая песенка ублюдочных томми звучала в его мозгу. К черту все это! К черту верблюжий горб! К черту сфинкса с его улыбкой! К черту все… кроме, конечно, его души. У него нет души. Он гуманист, атеист, коммунист. У него вообще нет души, и он гордится тем, что может сказать такое. Он человек, а не пешка Господа.

«Если мир катится к Дьяволу, — подумал он, — я тоже должен катиться к Дьяволу!»

Были ли это действительно его мысли? Эта идея показалась ему чужой, не его собственной, но чьей же? Может, этот мертвый англичанишка измучил его? Может, это он поет идиотскую песню, снова и снова? А может, демон-искуситель, что пристроился у его левого плеча, вливает ему в ухо очередную порцию яда, ибо ангела-хранителя нет, он удирает во всю прыть, спасает свою шкуру?!

Он обнаружил, что глаза его закрылись — сами собой, но очень скоро открылись снова. Наступала ночь, но звездного света было достаточно, чтобы он мог разглядеть темные очертания на краю окопа. Вначале он решил, что это немцы — явились-таки доконать его. Но быстро догадался — нет, англичане. Двигаются быстро, шныряют, словно крысы, ясное дело, они ведь уже на территории врага, пытаются обчистить трупы до немцев. В глазах того, кто склонился над ним, не было ничего, кроме страха и алчности.

«Он думает, что у уже умер! — понял Анатоль. — Принял меня за труп, собирается ограбить!»

Он попытался пошевелиться — что было сил попытался — дабы подать сигнал, но не сумел.

Британец коснулся его лица, и он непроизвольно моргнул.

Британец исчез.

Орлеанская Дева стояла на краю окопа, глядя на него сверху вниз. Было уже темно, но над головой у нее светился нимб, словно у ангела.

— Если я пообещаю тебе исполнить единственное желание, о чем бы ты попросил меня? — произнесла она.

Он знал, что это все чары и козни беса-искусителя. Она ждала, что он попросит спасти ему жизнь, а может — билет на Небеса, но он атеист, он — человек знания, он — добрый коммунист. И никакие адепты веры не смогут сбить его с пути, даже перед лицом смерти. Он знал, что мир слишком огромен, чтобы стать ареной для игр ревнивых богов.

— Если бы мое единственное желание исполнилось, — резко вымолвил он, — я хотел бы разделить знания воображаемого Демона Лапласа — который, зная расположение и скорость каждой частицы во Вселенной, мог также при помощи дедукции знать историю и судьбы всего и всех. Можешь ли ты подарить мне это, маленькая святая?

Она невозмутимо улыбнулась. — Я никогда не была святой, — проговорила она, касаясь его мягкой и нежной дланью. — Я солдат, была и остаюсь им, и мое дело — смерть. Я исполню твое желание, но сперва — тебе нужно кое-что увидеть и совершить в Париже.

Боль исчезла, да и не только боль.

В течение пары мгновений Анатоль отчетливо осознавал себя лишенным тела : сгусток ощущений, сигналящих о том, что его сознание утратило все контакты с физическим миром и парит в пустоте. Это ни в коем случае не было неуютное ощущение: вакуум не казался холодным или пугающим, и все же он не мог заставить себя почувствовать благодатное освобождение, ибо знал: такое попросту невозможно. Он твердо верил: никакая такая душа не может отделиться от тела, и никакая личность не может пережить смерть.

Так что он не особенно удивился, когда краткий головокружительный момент прервался. К нему вернулось ощущение обретенного тела, плоти. Казалось абсолютно естественным и нормальным чувствовать, что тебе принадлежит организм, который в первую секунду показался чужим, незнакомым.

Когда же он отчетливо осознал, что тело, в котором он находится, не его — разум отказывался принять этот факт на веру. Разве возможно, чтобы душа отделилась от тела, где прежде обитала, а уж занять еще чье-то тело — совершенно невообразимая фантазия. Вот почему он был уверен: происходящее нереально. Это просто дикий, причудливый сон.

Но ощущал он себя не так, как во сне — хотя, и не так, как в обычной жизни. «Мне дали морфий, — подумал он, хватаясь за спасительную соломинку объяснения. — Вынесли с поля боя без сознания, а теперь я очнулся и ощущаю свое тело под действием наркотика. Вот почему я так странно себя чувствую. Все это только лишь…»

Но поддерживать эту иллюзию было бессмысленно. Слишком уж резко нахлынул новый опыт. Он мог видеть, слышать, чувствовать — но не так, как прежде.

Вдобавок ко всему, он явственно ощущал, что видит, слышит и чувствует все это не один . Он наблюдал мысли и ощущения другого человека — или, по меньшей мере, другого разума. И тот, другой, не замечал фантомного присутствия Анатоля.

Самым странным и наиболее очевидным в разуме, с которым соседствовал разум Анатоля — и который он немедленно осознал как разум чужака — было его ощущение процветания. Никогда Анатоль, будучи в своем теле, не чувствовал себя таким здоровым и сильным. Он переживал порой моменты удовольствия, радости, триумфа и свободы, но то были редкие пики в сплошном океане серого, нейтрального, а зачастую, и дискомфортного состояния. Это же новое переживание зиждилось на гораздо более высоком фундаменте. Для этого человека — если только он был человеком — сама жизнь являлась наградой, и экзальтация стала ее изначальной сущностью.

«Так вот на что похожа жизнь других людей? — поразился Анатоль, шокированный этой идеей. — Неужели фундаментальный экстаз существования миновал одного меня?»

Мысль эта исчезла, едва появившись на свет, ибо ее сменила новая загадка. Внимание Анатоля целиком поглотила увиденная им картина.

Он — или, пожалуй, существо, чьим мысленным взором он пользовался — смотрел вниз, на широкую кровать, на которой лежало ничком обнаженное тело мальчика.

Покрывало, отброшенное в сторону, было красно-бородовым, украшенным золотым шитьем. Дорогое, но далеко не новое: уже порядком износилось, золоченые нити кое-где разорвались. Тело мальчика было бледным, застывшим. Голова чуть повернута набок, но недостаточно, чтобы дышать. Ребенок лежал неподвижно. Анатолю не нужно было удостовериться, что мальчик мертв, ибо его «хозяин» знал это наверняка, Анатоль же лишь засвидетельствовал это пугающее знание.

Но пугало оно одного Анатоля; тот, к кому он подселился в качестве паразитирующего сознания, был сейчас охвачен удовлетворением и омерзительным возбуждением. Ужас Анатоля еще больше увеличивался от сознания того факта, что именно его «хозяин» стал убийцей мальчика, на чей труп он в данный момент взирал с высоты. Анатоль знал, что такое гордость и удовольствие, но в такой степени — никогда. Это было зло. Безумие. Бесчеловечность.

Убийство произошло не здесь, а в другом месте: более темном, с высокими потолками, перед жуткой, невероятной аудиторией! В потоке сознания его хозяина мелькнул лишь образ того места, хотя, безусловно, он знал это — просто воспоминание о замершей толпе и моменте полной сосредоточенности было резким, более резким, нежели движение украшенного орнаментом ножа, более быстрым, нежели хлынувший из раны на горле поток крови, чем ликование, охватившее его в минуту совершения злодейства.

Сейчас на покрывале не было крови. Глядящее на труп создание было лишено ощущения собственной идентичности с убитым мальчиком. Мысленный взор рассматривал его не как сходную с собой личность — и едва ли воспринимал себя как личность вообще. Если бы можно было передать это образно, то, скорее, он мог считаться инструментом , а убийство — стратагемой. Это убийство свершилось в темной, бесстрастной манере, но при этом не было хладнокровным. Жуткий акт был наполнен злодейством, как и воспоминание о нем. Существо переполняла ненависть, злоба — но не к кому-то определенному — нечеловеческая злоба, а злоба и ненависть вообще.

Самоосознание не выступало за границы, но Анатолю удалось уловить промелькнувшую манифестацию, которая немедленно изменила характер происходящего.

«Я — Асмодей, — думало существо, смакуя свое имя. — Я — властитель и мучитель всех смертных людей».

«Должно быть, я попал в Ад, — мелькнула мысль у Анатоля. — Я в Аду и удостоился привилегии наблюдать сподвижника Сатаны за работой. Мне открылся процесс проклятия, дабы я в подробностях вкусил его. Интересно, это участь всех мертвых или же урок, который получают атеисты — дабы помнили о своей ошибке?»

Он понял это, когда подумал, сколь красочной была его ошибка, фантазия, основанная на сплошном нагромождении образов. Сказка, и ему было известно это. Этот самый Асмодей имел тело человека, и действовал он перед человеческой аудиторией. Если он — а что это был именно он, а не оно, Анатоль не сомневался — являлся демоном, то демоном, сотворенным по образу и подобию человеческому, способным предстать перед людьми лицом к лицу, снискать их восхищенное внимание и страх, убивать их, как убивают они сами — при помощи клинка и смертоносной злобы.

Анатоль с неприятным чувством тошноты ощущал, как тело, бывшее чужим, не его собственным, забирается на кровать, маячит над неподвижным телом мальчика. Мальчику было не больше восьми лет, тщедушного телосложения. А существо, называющее себя Асмодеем — и магия этого имени продолжала звучать в мозгу Анатоля — был неестественно старым и чудовищно огромным.

Анатолю оказалось очень тяжело сконцентрировать внимание на объектах, одновременно используя зрение существа, которое было поглощено мальчиком — трудно, но возможно. Анатоль заметил, что руки, ныряющие под покрывало, неправдоподобно велики, и догадался по их соотношению с массивными ногами: рост Асмодея — не меньше двух метров. Настоящий гигант среди людей. Не какой-нибудь там «чертик из табакерки».

Анатоль изо всех сил пытался отделить свое сознание от сознания существа, на котором он беспомощно паразитировал, старался выяснить, с кем имеет дело. Ибо его осознание того, что в настоящее время делал гигант оказалось ужасающим и до ужаса знакомым. Он так усиленно концентрировался на глазах и руках своего хозяина, что почти утратил связь с остальными частями его тела. Однако, ужас происходящего то и дело прорывался наружу. Полное осознание того, кто такой Асмодей, готовилось прорваться сквозь оболочку, ужас жег, словно пламя.

Одна из громадных рук держала маленькое тело, другая шарила между детских ягодиц.

Будь у него голос, Анатоль бы закричал. Обладай он способностью хотя бы немного прикрыть глаза, он бы так и сделал. Сумей он отключиться от физических ощущений, любой ценой — он бы, не раздумывая, воспользовался такой возможностью.

Происходящее с ним сейчас сгодилось бы для настоящего кошмарного сна. Но от любого кошмара можно очнуться — рано или поздно, а настоящие события были реальностью. Невыносимое извращение, подлинное зло. Асмодей — человек, который называл себя Асмодеем — насиловал труп ребенка, которого сам же и прикончил.

«Конечно, я в Аду, — думал Анатоль, храбро используя силу, оставшуюся у него, в качестве защиты, отсылая прочь мысли и ощущения, просачивавшиеся к нему с вражеской территории. — Чем же еще может быть Ад, как не невообразимым уродством? Как мог человек, подобный мне, ожидать настоящих озер кипящей крови? Мы живем в век изощренности, в котором прежние грехи стали привычными, утратив свое значение. И нет ничего, кроме момента кровавого театра, мерзости, которая должна напугать и отвратить меня. Это слишком запредельно, слишком абсурдно, вызывающе. И почему идея некрофилии должна быть такой тошнотворной, если здесь и в самом деле ад, где нет никого, кроме мертвецов? Почему кого-то ужасает то, что является ужасом по земным меркам? Это всего-навсего расширяет прежде скудные пределы воображения. Это происходит не на земле, не в реальном мире. Это жестокая выходка беса-искусителя, завладевшего мною, когда я прогнал своего ангела-хранителя».

Наверное, было бы весьма тяжело игнорировать ощущения, переживаемые существом, которое называло себя Асмодеем, будь они более интенсивными, но они оставались на удивление спокойными. Да, некоторый уровень эротического возбуждения присутствовал — в противном случае, как был бы возможен этот зловещий акт? — но не особенно сильный. Для «Асмодея» происходящее, безусловно, стало своего рода личным ритуалом, призванным удовлетворить моментально возникшую похоть. Анатолю оказалось не особенно трудно растождествиться, превратившись в бесстрастного наблюдателя, не включаясь в физический контакт.

Собственный сексуальный опыт Анатоля состоял исключительно в нечастом посещении проституток. Его фантазии при мастурбации тоже не отличались экзотичностью. Поэтому ему не составило труда отказаться признать переживания «Асмодея» за эротические — скорее уж, просто за акт злодеяния и святотатства. Анатоль мог это сделать. Он повидал достаточно жутких, уродливых смертей, чтобы суметь противостоять мерзкому опыту, обрушенному на него самим адом. Он оставался бесстрастным по отношению к трупу и творимому над ним насилием, он гордился своему противостоянию выходкам беса-искусителя.

Используя преимущества своего сознания, Анатоль сумел узнать еще кое-какие вещи, продолжая игнорировать, как только мог, отвратительные телодвижения своего хозяина, закончившиеся физиологическим крещендо оргазма.

Он узнал, что человек, называющий себя Асмодеем, прежде носил другое имя, а именно — Люк. Еще выяснилось следующее: Люк был — прежде и теперь оставался — несмотря на страстное желание сделаться демоном — англичанином. И Люк этот привык использовать тела маленьких детей для своих сексуальных опытов, и его злоба по отношению к ним сидела глубоко и была столь мощной, что любое убийство, казалось, ею оправдывалось. А еще этот самый Люк-Асмодей получал особое удовольствие в том, чтобы громоздить уродство на уродство, зло на зло. Он спал и видел себя принцем Тьмы, желая совершить что угодно, лишь бы доставить удовольствие Его Сатанинскому Величеству, которому служил. Но, странное дело, он отчего-то величал дьявола «Зелофелон», а не Сатана.

Также стало известно, что Люк-Асмодей верил, прямо-таки с религиозным пылом: еще не завоеванная Вселенная обречена быть управляемой принципом зла, и сам желал быть провозвестником и преданным слугой этого принципа. Исходя из этого, любое его деяние, даже самое ужасное, воплощает принцип зла, а посему любое существо, встреченное им на пути, заслужило свою участь.

А еще Анатоль выяснил: Люк, прежде, чем стать Асмодеем, получил опыт мистического видения, в котором непосредственно общался с принципом зла, которому и стал служить, и в это время он сделал своей выбор, после чего был вновь сотворен в виде Асмодея — громадным, сильным, бессмертным — дабы совершать свою работу.

До него дошло, что Асмодей, в сущности, был избран Антихристом — по крайней мере, верил в это, верил всем сердцем и душой.

Анатоль не был убежден, что его хозяин верил в это в результате обычного опыта. Встреться Асмодей и Анатоль лицом к лицу в человеческом обличье, вряд ли сумел бы Асмодей убедить такого закоренелого атеиста и циника, каким был Анатоль, в своей правде. Однако, в настоящем сверхъестественном действии не оставалось места сомнению или неверию. Анатоль получил мистическую возможность заглянуть непосредственно в душу этого человека, увидеть мир его глазами, а также его представления о том, каким должен быть мир, и здесь царило убеждение: Люк-Асмодей действительно считает себя Антихристом, посланником принципа зла на земле, которое должно поразить соперников и править Вселенной.

«Одна невероятная вещь за другой, — сказал себе Анатоль — с осторожностью, ибо он не был все же религиозным человеком, который может все принимать на веру. — Если это кошмар, значит, кошмарнейший из кошмаров, такой, который не позволяет не верить в свою реальность».

Затем последовал интервал, и он должен был обрадоваться: худшее позади. Асмодей завершил свое омерзительное и нелепое общение с мертвым — которому уже не мог причинить большего вреда. Анатоль не мог бы сказать, что происходившее вовсе его не затронуло, но ощущал очевидную гордость — он лично в этом не участвовал.

«Даже Великая Война дает возможность для прогресса, — думал он. — Какие бы ужасы не совершались в жизни, какие бы ни возникали угрозы, я действовал как человек. Я собрал весь свой разум для того, чтобы перенести каждый момент происходящего — включая момент моей собственной смерти, если она такова и есть. Если я действительно столкнулся с адом и его вечным проклятием, то вел себя вполне по-человечески. Так что меня еще не победили».

В этот момент Асмодей протянул свою жуткую руку и будничным жестом перевернул тело мертвого мальчика на спину, в результате чего открылось лицо ребенка и огромная черная дыра на горле.

Анатоль узнал младшего из своих братьев, Малютку Жана.

В тесном убежище едва хватало места для еще одного человека, но Анатолю было не привыкать устраиваться при полном отсутствии пространства. Он знал, как свернуться калачиком вокруг дула винтовки, зажав приклад между ног. Долгое ожидание не мучило его: лучше спокойно ждать, зная, что ничего не случится, этому его научила война. Так что он балансировал между сном и явью, и все невзгоды этого мира покинули его на время. Правда, его собственные невзгоды нельзя было успокоить так просто: приходилось прилагать значительные усилия, дабы нейтрализовать разъедающее влияние гнева и ненависти.

Время от времени приходилось как-то двигаться: нога затекала и мучительно ныла, в груди ощущалась тяжесть при дыхании. В голове странное ощущение: не боль, а словно бы легкое головокружение. Он то и дело ударял по каменной стене кулаком, дабы убедиться, что не спит, и мир по-прежнему реален.

Он не пытался вслушиваться в обрывки разговоров, долетавших до него из главного помещения церкви, темноту которого нарушал тусклый свет свечей. Подробности сплетен оказались для него новыми, но основная идея оставалась прежней. Пятнадцать немецких дивизий двигались в сторону Метца. К полуночи падет Компьен, это откроет вторую дорогу к Парижу. На железнодорожных станциях набились кучи беженцев. Париж превратился в «Город Мертвецов».

Париж был Городом Мертвецов уже не один месяц. Боши подтянули массивные орудия, установив на расстоянии в шестьдесят километров от города, день за днем устраивали обстрелы, чтобы горожане знали: прятаться некуда. Снаряды могли приземлиться где угодно. Конечно, было маловероятно, что такой снаряд убьет кого-то конкретно, но цели немцы достигли: город объял ужас.

За время войны Анатоль научился обуздывать свой страх, приводя себя в механическое состояние, выполняя все необходимое без всяких мыслей. Действуя, как автомат, он говорил себе, что, возможно, это поможет ему удержаться в рамках человечности.

Где-то на задворках сознания продолжала наигрывать мелодия — слабо, едва слышно. Он не смог бы воспроизвести ее, но слова помнил. Он не стал стараться справиться с этой проблемой. «Играй роль машины, — сказал он себе, — Быть человеком слишком больно. Притворяйся, будто все это сон или театр марионеток». Другие люди, насколько ему было известно, по-разному справлялись с постоянной угрозой их жизни. Большинство обращались с молитвами ко Всемогущему, к Иисусу, Святой Деве и другим героям-святым из Золотой Легенды. Но Анатолю никогда не удавалось поверить, даже в минуты крайней опасности, что подобные ритуалы содержат в себе хоть что-нибудь, кроме пустых слов. Какая ирония в том, что сейчас ему приходится сидеть, скрючившись, в недрах испоганенной церкви, собираясь использовать навыки своего убийцы против зловещих осквернителей. То-то порадовались бы последователи Христа!

В церкви было холодно — наступала ночь. Казалось, зима в этом году длится бесконечно, но ведь на поле битвы весна неуместна. Она облегчает продвижение людей, машин и лошадей, помогая генералам строить грандиозные планы. Зима означает недостаток продовольствия, голод, болезни, но весна приносит новые трудности, оживляя драмы побед и поражений. Переживет ли война новое лето, полное крови и роящихся мух? Или, наконец, наступит момент, когда стремление держать палец на курке сменит понимание того, что только сплочение вместе против хозяев, собственников и аристократов положит конец кровопролитию? Россия пала под натиском большевиков; разумеется, подобная судьба вскорости ждет и Западную Европу, конец близок.

Он перегнулся через балкон, выступающий над алтарем, глядя вниз на закутанные в черное фигуры, спешащие к ризнице. Свечи, которые они устанавливали в подсвечники, были белыми — обычными, вот только клубившийся дым напоминал запах дезинфекции. Лишь те, что стояли на алтаре, отличались черным цветом.

Первые члены прихода, входившие в двери, тоже облачились в черное, но в этом не было ничего необычного. Люди, собирающиеся прослушать обычную мессу, тоже часто носят черное. Анатоль не был удивлен, обнаружив, что эти прихожане выглядят столь буднично и даже скучно. Он знал: в Париже еще за несколько десятилетий до войны появилось множество активных сатанистов. Подавляющее большинство из них были всего лишь развратниками, ищущими выхода, и для них черная месса — небольшой шаг за пределы обычных развлечений grand guignol. [1] Лишь малая часть из них собиралась участвовать в дьявольском действе, которым завершится разгул темной фантазии; остальные явились глазеть и наслаждаться зрелищем. Доморощенный Асмодей, расправиться с которым и должен был Анатоль, являл собой, по существу, фигуру харизматического безумца, которому жалкие, благоговеющие перед ним прихожане, вручили верительную грамоту на убийство. Как только он умрет, все будет кончено.

Анатоль нимало не сомневался, что сумеет довести миссию до конца: опыт и терпение сделали из него меткого стрелка. Выбор судьбы вряд ли мог пасть на более подходящего человека.

Он наблюдал за приготовлениями у алтаря со спокойным любопытством. Злополучные свидетели, которых пытали в ходе Чрезвычайного Суда — со времен, когда появились первые упоминания о черной мессе — сообщали об обрядах, проводимых над нагими, окропленными кровью, телами блудниц. За эту деталь жадно ухватились последующие поколения, передавая ее во время очередных разбирательств. Но в данном случае не было даже намека на подобное. Алтарь окутывал черный шелк, с вышитыми на нем изображениями статуй: человеческие тела с головами горгулий. У одной был гребень и клюв, у другой — рожки. Но самой уродливой казалась центральная фигура, вышитая на ткани — сатир с бараньей головой, а во лбу сверкает третий глаз. Остальное казалось совершенно обыденным: серебряный кубок, довольно скромного размера, то же самое касалось и диска. Даже водруженное поверх шелка распятие выглядело бы обычным, если бы не стояло вверх ногами.

«Ритуал превращен в рутинный, — думал Анатоль, желая одного: чтобы нога не ныла так сильно. — От сексуальных извращений отказались в пользу более основательной жестокости. Когда испорченные жрецы играли с нагими телами, все слухи об убитых младенцах оставались слухами, но теперь убийства стали реальностью. Привлечение столь многих инструментов для убийства пошло бы на пользу шантажисту, но что заставляет месье Асмодеуса стремиться накопить такую силу? Становится ли он богаче от этого — или просто набирает мощь и авторитет ради них самих?»

Гордыня, припомнил он — вот главный грех, ставший причиной падения Сатаны. Не похоть, не алчность, не чревоугодие, не гнев и уж, конечно, не лень — но гордыня, сопровождаемая завистью. Казалось абсурдом, что гордыня могла сподвигнуть человека на зверское убийство невинных душ, но разве не этот смертный грех — в не меньше степени, нежели алчность или гнев — привели к настоящей резне в долине Соммы и Пассенделя, при Ипре и Моне? Был ли Асмодей таким уж чудовищем в сравнении с Клемансо и Фошем, Ллойд-Джорджем и Хэгом, кайзером и Людендорфом? И стоит ли осуждать поклонение дьяволу, когда столь возмутительные вещи вершатся во имя Господа?

«Это не решение вопроса о Божественном всемогуществе, — думал Анатоль, — если обращаться к его извечному врагу. Мы должны быть достаточно сильны, чтобы обратиться к факту Вселенной без Бога, где вся сила принадлежит человечеству».

Мысль эта была здравой и разумной, но в тот же самый момент в голове промелькнуло воспоминание — память о кошмаре, участником которого был сам Анатоль, когда разделял мысли и чувства Асмодея до момента, когда…

Он отогнал воспоминание прочь, охваченный ужасом.

«Я — машина, — напомнил он себе. — Я здесь для того, чтобы выполнить задание. Ничего не получится, если стану слишком много думать».

Спустя довольно длительное время, казалось, внизу все было готово. Помощники заняли свои места. Перешептывания среди прихожан замерли, уступив место благоговейному ожиданию. Анатоль переменил позу, устроив руки так, чтобы быть готовым в любую минуту нажать на курок. Во рту пересохло, а когда он попытался смочить язык слюной, его поразил неприятный вкус. Как будто рот наполнился дезинфицирующим раствором. Головокружение усилилось, но он сохранял контроль над ситуацией.

Самозваный Асмодей появился на ступенях, ведущих из склепа. Поразительная фигура: очень высокий, мускулистый, но в каждом движении сквозит грация. Абсолютно голый череп странной формы: с обеих сторон необычные выступы, словно наметившиеся рожки. Анатоль подумал, что они, должно быть, искусственные, но с такого расстояния доказать это было невозможно. Облачение сатаниста — черное, но сзади и спереди вышито красным изображение перевернутого креста.

Анатоль едва не поддался искушению подождать еще немного, дабы подробнее изучить пародию на мессу, свидетелем которой стал, но он решительно отверг это искушение. Он здесь для того, чтобы исполнить миссию — как можно быстрее и эффективнее. Любопытство — еще не повод откладывать задуманное. Затяни он ожидание до момента, когда внесут приговоренного к жертвоприношению ребенка, — и вина ляжет на его плечи, не меньшая, чем вина собравшихся прихожан. Он не желал этого. Он не станет играть в эти игры, ибо ему надлежит стать мечом правосудия. И теперь, когда Асмодей явил себя во плоти, ждать больше нечего.

Когда высокий мужчина отвернулся от алтаря, совершая поклонения изображениям справа, слева и в центре, Анатоль поднял винтовку.

Он не мог удерживать ствол во всю длину в равновесии на балконе, ибо это было слишком близко, пристроив верхнюю часть на левой руке, и, таким образом, ружье не двигалось. Он посмотрел на мушку, как делал это уже тысячу раз. Хотя человек, величавший себя Асмодеем, находился на расстоянии не меньше тридцати метров, цель казалась неправдоподобно близкой по сравнению с условиями, в которых ему обычно приходилось стрелять.

Первая пуля, как было известно Анатолю, должна быть направлена в сердце; тогда попадание в любое место торса будет эффективным. Но сейчас он чувствовал, что мог бы выстрелить прямо в сердце. Тогда, учитывая угол падения жертвы, вторую он сумеет направить в голову, дабы быть абсолютно уверенным в своей точности.

«Станет ли убежденный сатанист бояться смерти, когда поймет, что она неизбежна? — размышлял Анатоль, держа палец на курке. — Станет ли ждать встречи со своим хозяином в Аду с таким же оптимизмом, как добрый христианин, предвкушающий лицезреть святого Петра у врат рая? Может ли его уверенность быть сильнее, принимая во внимание тот факт, что негодяю легче уверовать в свою злонамеренность, нежели святому — в собственную добродетель?»

Лже-священник слегка повернулся, и Анатоль замер, ожидая, когда грудная клетка злодея окажется в благоприятной позиции для выстрела.

Больше медлить было нельзя.

Слова лже-мессы отчетливо доносились до него. Асмодей обладал странным скрипучим голосом. Он говорил по-французски, не по-латыни, но акцент выдавал в нем англичанина. Анатоль пытался не слушать. Это просто шум, если не обращать внимания на слова, которые, произносимые наоборот, ничего не означают.

Он выстрелил.

Звук зловещим эхом отразился от стен, усиливаясь и множась, словно то был не одиночный винтовочный выстрел, а пулеметная очередь.

Анатоль наблюдал, совершенно без эмоций, как выстрелом сатанинского жреца отбросило назад, ноги подогнулись, руки беспомощно описали полукруг. Асмодей упал точно в той позе, в какой и предполагал Анатоль. Анатоль спокойно подтянул назад ствол винтовки, сдвинувшийся в результате отдачи. Переставил ударник и прицелился в лицо англичанина с открытым ртом. Скорее, в рот, нежели в лоб, хотя расстояние позволяло совершить выстрел между глазниц.

Забыв обо всем на свете, кроме своей цели, он выстрелил снова.

Можно было не ждать так долго, чтобы удостовериться в результате, но он обнаружил, что все еще ждет, сверля взглядом нетронутые черты лица жертвы. Три или четыре секунды должны были пройти, прежде чем он начал спрашивать себя, как сумел он промахнуться, как смогла пуля отскочить в сторону. Он почувствовал, как все дрожит перед глазами, в голове словно мурашки поползли — словно его самого ранило, и сейчас хлынет кровь.

Он выстрелил снова, но на сей раз слишком поспешно. Поэтому и не удивился тому, что ничего не вышло. Он действовал не так, как автомат, позволил себе поспешить и совершил обычную для любого человека ошибку, но знал: это не оправдание перед лицом Божества.

Ход, ведущий из бокового придела в укрытие, был узким и извилистым, дверь открывалась с трудом, но времени, за которое Анатоль совершил второй и третий выстрелы, оказалось достаточно, чтобы внизу сумели отреагировать. Он услышал шаги по каменным ступеням, вскочил и повернулся навстречу преследователям.

Разумеется, ему было известно, что убежать нет ни малейшей возможности. Устройся он внизу, рядом с центральным входом, можно было выстрелить один раз — или даже два — и еще осталось бы время на побег. Он сумел бы отшвырнуть в сторону тех, кто встанет у него на пути, но, в то же время, внизу его легко могли обнаружить до начала выполнения задания. А здесь, в убежище, он имел великолепную возможность для меткого выстрела и укрытие — это его устраивало. Он даже не пытался строить планы относительно дальнейших событий.

У Анатоля осталось еще три пули в магазине и достаточно много — в карманах, но он не собирался их использовать. Когда лицо первого разгневанного преследователя материализовалось у входа в укрытие, он обрушил приклад винтовки на нос прихожанина изо всех сил — дабы покалечить, но не убить, после чего сбросил тяжелое тело вниз: возможно, это произведет хаос и создаст преграду для остальных. Увы, они напирали всей толпой, а тело приземлилось недалеко. Спустя минуту толпа ломилась в укрытие; он прижался к балкону, ощущая опасность падения. Размахивая винтовкой, он наносил сильные удары то одному, то другому из преследователей, но не мог остановить их. Расстояния между ним и врагами больше не существовало, хотя он и успел нанести удар одному из них, взвывшему от боли и злости.

«Они, должно быть, немцы или англичане, — лихорадочно думал Анатоль, — но только не французы. Но какая разница, в конце концов, откуда все эти люди, если они не гнушаются столь грязным делом?»

Пока он произносил эти слова про себя, один из атакующих из первого ряда замер, издав жуткий крик, и в глазах его появилось выражение невообразимого ужаса. Это пробудило в Анатоле гордость. Еще бы, он вызвал такую реакцию в одном из слуг дьявол! Но человек отшатнулся в сторону, и стоявшие за его спинами увидели то, что заставило его кричать.

Анатоль понял: обычный человек со штыком в руках вряд ли способен так напугать кого-либо, вызвать неподдельный ужас. Он знал — чувствовал: что-то появилось за его спиной, но не смел даже подумать, что — ибо сам он находился на высоте около двадцати метров.

Простое любопытство заставило его обернуться. Он думал лишь взглянуть, не задерживаясь вниманием, дабы не терять из виду столпившихся преследователей, — и не сумел оторваться от зрелища.

Чувство нереальности происходящего заставило его ноги задрожать, пальцы впились в ствол винтовки.

Нечто перед ним достигало тридцати метров в высоту, туловище имело совершенно человеческие очертания, только конечности словно расплывались, но в чертах лица не было ничего человеческого. Увенчанное клювом, как у попугая, и фантастическим петушиным гребнем, с глазами, сверкающими, словно кошачьи — те же вертикальные зрачки, превратившиеся в узкие ленточки, только громадного размера.

Это было ожившее изображение одной из фигур с алтаря — словно спроецированное на экран кинематографа. Анатоль знал: происходящее — нереально. Не может быть реальным. Такие вещи не существуют в природе. Нет никакого дьявола, которому поклоняются еретики, никакого легиона падших ангелов, скорчившихся в темных подземных пещерах в ожидании, когда врата рая откроются второй раз. Пусть его враги тоже лицезреют оживший образ — все равно это иллюзия. Но и с этими мыслями Анатоль пытался поднять ружье, а монстр тем временем тянул к нему когтистую лапу.

«Я — машина, — сказал он себе. — Это все сон, спектакль, галлюцинация, трюк сценической магии…»

Демон дотянулся до него. Он ощутил, как громадная лапа обхватила его поперек туловища и без усилия подняла в воздух, вытаскивая из укрытия и поднося ближе к ярким, сверкающим глазам. Он знал: даже если выстрелит и будет удачлив, падение чудовища принесет смерть и ему, но все равно выстрелил в ближнюю цель.

На жутком лице не появилось ни малейшей царапины, хотя он не мог промахнуться. Будучи охвачен смертельным ужасом, он вспомнил: его второй выстрел — совершенно безупречный по технике исполнения — тоже не сумел причинить вреда телу англичанина, что величал себя Асмодеем.

«Все это сон, — думал он. — Он пройдет, слишком уж груба имитация реальности».

Лапа, державшая его, поднялась выше, и на секунду Анатолю показалось, что сейчас его швырнут на каменный пол — но не это стало завершением его участи. Чудовище смотрело на него и, несмотря на отсутствие рта, который мог бы улыбаться, в огромных зеленых глазах как будто блеснула усмешка.

«Он смеется надо мной! — подумалось Анатолю — Смеется над моим неверием! Но я прав. Этот несчастный не может отрицать своего неправдоподобия, невероятности войти в реальный мир смертных людей».

И, несмотря на то, что он находился прямо перед лицом демона, символизирующим ад как он есть, его неверие крепло. Мир по-прежнему оставался миром, каким был всегда, несмотря на фантазии церковников. Он захотел крикнуть: «Ну же, забери меня в свой ад, я плюну в лицо Сатаны!» — но времени на это не оставалось.

Когтистые пальцы, держащие его, начали сжиматься, один из них достиг горла Анатоля, перекрывая дыхание. Рана на голове, похоже, снова открылась, боль в ноге стала невыносимой.

«Где же Дева? — подумал он, хотя, скорее, то было ощущение, а не мысль. — Где же спасительница Франции, ведь она так нужна мне?»

В воздухе не пахло серой или дымом. Ощущались лишь запахи курений и горящих свечей — сладкие и едкие одновременно, а во рту стоял вкус дезинфицирующих средств. Он хотел сказать себе: «Я выполнил свою миссию! Я убил Антихриста Асмодея!» — но на это тоже не осталось времени.

Он упал, погружаясь в темноту, в Пустоту.

Земля была твердой, мокрой и ледяной. Стрелы смертельного холода вонзались в беспомощное тело. Оно стало таким тяжелым; он не мог пошевелить даже пальцем. Руки — словно наковальни, ноги — что древесные стволы. Темнота навалилась на него, как черная земля, сокрушая душу, если только ее можно сокрушить. И все же, когда грубые руки схватили его и перевернули на спину, он оказался легким, словно кукла-марионетка.

Какой же силой обладают эти чудовищные руки?

Свет, бивший в глаза, словно исходил из мощного прожектора, ровный, как солнечный луч в зимний полдень, и ему некуда было деваться — приходилось терпеть эту яркость.

Должно быть, вокруг в темноте собрались и другие, скрываясь за солнцем-прожектором, их огромные лица с отблесками звезд смеялись над ним — демоны, что принесли его на край своего лже-Творения. Их было трое или четверо, может быть, и больше. Кто бы мог пересчитать демонов, коих повергли во тьму Архангел Михаил с его легионами серафимов? Уж точно не Анатоль, несчастный безбожник Анатоль, всего лишь странник в мире, которого не создавал, в который не погружался и, более того, никогда не верил.

Ему бы подождать просветления, их просветления.

Он вдруг понял: свет, резавший глаза, вовсе не солнечный, а исходит из магического глаза, венчающего голову барана, образ которого украшал алтарь. Внутренний глаз, чей взгляд пробился сквозь пелену и глядящий в самую суть, где затаились чудовищные монстры. Этот глаз смотрел сейчас вглубь Анатоля, следил за его действиями, за ненавистью, что приукрашивала благородные жесты.

Тем временем одно лицо повернулось из тени к свету. Пожалуй, если он на самом деле лежит на холодном каменном полу в одном из подвалов Парижа, то лицо это принадлежит человеку, склонившемуся над его израненным телом, в то время как остальные стоят вокруг, а кто-то держит фонарик на уровне живота. С другой стороны, вдруг это, и вправду, чистилище, — значит, склонившийся над ним не кто иной, как ангел-писец, призванный пересчитать все грехи его души. «Если это действительно нейтральная полоса, — думал он, — что тогда? Не Дева же это Орлеанская? И не ее темный собрат? Если оно все же заговорит, пусть говорит по-французски. Пусть не окажется бошем… или британцем!»

— Анатоль? — голос звучал горько и как будто ворчливо, но — по-французски. — Анатоль? Это и вправду ты?

«О, да, — подумал он. — Это я. Уж в этом-то я уверен, и, пожалуй, только в этом. Где бы и с кем бы я ни был, я остаюсь Анатолем, и навсегда». Но это открытие буквально утонуло в приступе ярости, обрушившейся на него, когда он узнал голос.

— Ты!! ! — закричал он. Слово вылетело, словно плевок. Он не сумел произнести: «Отец». Пытался добавить поток ругательств, но, стоило шевельнуть головой, как боль тисками сжала горло, лишая дара речи. Он едва сумел вздохнуть.

— Ох, Анатоль!

Слова, казалось, долетают издалека, в то время как лицо, маячившее перед ним при свете лампы, размером достигало луны, что глядит с неба. — Анатоль, что ты наделал?

«Что я наделал? А кто отдал последнего из рожденных своих сынов в руки сумасшедшего убийцы? Кто бросил собственное дитя на растерзание? Негодный Абрам, угодливый слуга тьмы, безжалостный Антихрист, величающий себя Асмодеем!

— Ты не понимаешь, Анатоль, — голос звучал успокаивающе и в то же время сердито, хотя и жалуясь. — Ты должен был прийти ко мне. Ты думал, я глупец?

«Да».

— Ты считал меня сумасшедшим?

«Да».

— Думал, я пойду на такое, не имея на то причины, не имея доказательств и знаний?

Не существовало ни причин, ни доказательств, ни убедительных знаний, чтобы объяснить или оправдать подобное деяние. По крайней мере, их не открылось Анатолю, прежде чем демон схватил его и разрушил его тело. Разве что все это сон, иллюзия, фантом, навеянный фосгеном, отравляющим клетки мозга. Если только…

— Слушай меня, Анатоль. Война, в которой ты сражаешься, это последняя война — призванная истребить все войны. Эти дни — последние, Анатоль; падшие ангелы явились потребовать свое наследие. Бог мертв; все чудеса находятся в ведомстве армий Дьявола. Все надежды на воскрешение душ скрыты во Мраке. Воскрешение возможно, сын мой, если у нас есть вера, если поручим себя истинному Хозяину. Я видел, как это свершается, Анатоль! Я не стал бы жертвовать своим сыном, если бы не знал , что смерть — еще не конец, а только прелюдия к новой жизни. Я видел, как это свершается, Анатоль! Видел, как мертвые возвращаются к жизни. Почему ты не пришел ко мне, Анатоль? Тебе не следовало делать то, что ты сделал. Ты не подумал, что цена содеянного для меня такова же, как и для тебя. И для всех нас. Именно Хозяину принадлежит власть над жизнью и смертью, именно он управляет легионами демонов, да и самой Землей. Бог мертв, но Дьявол — жив, и мы, если хотим жить, должны быть преданными и верными его слугами. Ох, Анатоль, что ты за непроходимый глупец!

«В таком случае, что за хищники обитают в этих темных подвалах? Актеры в темных мантиях. Крысы и мыши. Люди, пожертвовавшие последними из своих детей в жертву, дабы вершить жуткую пародию на мессу. Тли и могильные черви. Люди, прикидывающиеся демонами. Демоны, прикидывающиеся людьми. Отцы, прикидывающиеся отцами. Сумасшедшие лицедеи. Пауки».

Земля задрожала. Анатоль подумал, что слышит взрыв, усиливающийся до вселенского грома. Оружие номер один, мелькнула мысль. Оружие номер один, нацеленное в самое сердце Парижа, дабы напомнить жителям прекраснейшего из городов мира, что их жизнь взята напрокат, что смерть в любой момент может настичь их, ибо ни одно из Господних Творений не спасется.

Дрожь и гул стихли. «Но ты еще услышишь эту дрожь в земле не-людей, — подумал он, — когда германская артиллерия откроет огонь во всю мощь. Этот грохот будут сопровождать вопли и крики — словно голоса легионов торжествующих демонов, пляшущих на подмостках Пандемониума…»

— Ты должен был прийти ко мне, — голос сорвался, утонув в отчаянном реве. — Я бы объяснил… а после, если бы ты не поверил, то поднес бы ружье к моей голове и нажал на курок, и тогда бы я смог показать тебе. Показал бы, как просто умирать, когда знаешь , что будешь жить снова. Когда знаешь , что Век Чудес снова наступит. Забвение на твою голову, Анатоль, ты все испортил!

«О, да, я испортил все. Я убил Асмодея. Я положил конец чудовищному преступлению. Я истребил колдуна-самозванца, чье безумие вызывало резню невинных. Я испортил дьявольский карнавал. В один час я совершил больше добра, чем за год, пока расстреливал бошей, лишая жизни перепуганных юнцов, пушечное мясо кайзера. Я положил конец подлинному безумию в абсолютно безумном мире».

— О, Анатоль, сын мой! Почему, ну почему ты не можешь понять ?

«Но я понимаю, дорогой отец. Еще как понимаю. Только я один и понимаю».

Лицо нырнуло в темноту, присоединившись к остальным. Исчезло во мраке, словно разочарованное божество отвернулось от своего несовершенного творения. Как это похоже на Бога!

«Если бы только все происходящее было сном. Если бы. Париж, война, боль, неуверенность. Если бы только я не лежал в темноте на холодном полу, в грязном убежище на земле не-людей, в год от Рождества Христова 1918. Если бы это случилось в мирный год. Если бы вокруг цвели каштаны, играли дети, зеленели виноградники, влюбленные сплетали руки… пожалуйста, пусть Революция, когда свершится, будет тихой и величественной, лишенной огня и ярости, без газов и гангрен».

Еще одно лицо появилось из темноты, возникло перед ним. Нечеловеческое лицо; невозможное. Больше, чем обычное, совершено без волос. Голову венчала пара рогов. На лице играла улыбка. Лицо Асмодея.

— Твой отец говорит правду, — голос оказался глубоким, властным — но при этом звучал с сильным акцентом: так говорил бы плохо образованный англичанин. — Тем, кто служит моему Хозяину, нечего бояться смерти. Твой отец знает. Он видел . Дитя, которое обрекли на смерть, в большей безопасности, чем то, что осталось жить. Посмотри на меня, Анатоль, и узнай правду! Я Асмодей; Мир и Плоть принадлежат Дьяволу; царствование падших ангелов начинается.

«Это невозможно. Бога нет. Мир таков, каким мы его считаем, и изменить его может лишь человеческий труд, лишь желания и амбиции человеческого разума. Если в Париже существуют сатанисты, приносящие в жертву людей воображаемому Владыке, они сумасшедшие и идиоты. Если в церквях есть священники и истые христиане, они лишь стремятся получить опиум, который успокоит их боль и разочарование. Но люди обязательно выиграют войну против своих воображаемых богов, ибо у них есть руки, сердца и умы — а этого достаточно, чтобы завоевать победу. Это невозможно; человек, прикидывающийся Асмодеем, мертв, убит выстрелом, а демон, что схватил меня — лишь сон. Этого нет».

Асмодей поднял открытую ладонь к свету, показывая пальцы. Потом медленно протянул эту руку к поверженному человеку на каменном полу, лежащему без сил, ибо тело его превратилось в кровавое месиво. Антихрист лишь слегка коснулся, вновь убирая руку во тьму, но касание достигло сломанных ребер Анатоля и словно бы прошло насквозь грудную клетку, схватив бьющееся сердце — наказующим жестом, полным гнева.

— Не бойся, сын мой, — произнес Асмодей. — Возмездие не столь ужасно, и Ангел Боли приносит дары, а не только страх. Ничто не потеряно, кроме, пожалуй, твоих глупых иллюзий. Теперь ты наш, и тебе ничего не остается, кроме как признать это, пожертвовать своей душой — как отец твой пожертвовал душой твоего младенца-брата. Мой Хозяин заботится о своих подданных, и теперь ты принадлежишь ему.

Боль уносила его прочь. Светило скрылось, и не осталось ничего, кроме легкой дрожи земли — а может, то дрожала его душа перед Великим Судом.

Вначале не было ничего, кроме ощущения множественной боли, удушающего сдавления горла, ребра словно обручем сдавило, а верхняя часть правой ноги была словно охвачена огнем. Прошло сколько-то времени — может быть, даже несколько минут — прежде чем он начал спрашивать себя, где он — и кто он.

И понял, что не знает ответов на последний вопрос хотя достаточно отчетливо понимал, что распростерт на холодном, словно лед, каменном полу.

Он открыл глаза и наткнулся взглядом на светильник. Небольшой, но свет его успокаивал. Он несколько раз моргнул, настраивая зрение заново, говоря себе: «Я потерял память!»

Ему доводилось читать о подобных вещах; такое чтение всегда интриговало. Однажды попалась история о человеке, который раскрыл чудовищное убийство при помощи необыкновенной интуиции; самозваный детектив постепенно пришел к открытию, что убийцей был он сам, но временно утратил память — может быть, под воздействием пережитого ужаса.

Его воспоминание об этой истории казалось — при отсутствии других связей с прошлым — смутно значимым, и он пришел к убеждению, что и он тоже является убийцей, которого потрясло собственное злодеяние, заставив стереть все признаки личности.

Он уже достаточно хорошо видел, поэтому поднял голову, разыскивая свечи, ибо их пламя даровало блаженство света. Их оказалось две, стоявших на подносе прямо на полу, в двух метрах от него. Они освещали кирпичную стену с деревянным крестом на ней.

По какой-то зловещей причине его не удивило, когда он увидел на кресте человека, чьи запястья и лодыжки пронзали гвозди. Нет, поразило другое: то, что крест не был перевернут , хотя он совершенно не мог объяснить, отчего ожидал это. Лишь только прошло первое изумление, на него тут же нахлынула волна ужаса, так как только теперь стало понятно, что произошло.

Будучи ныне атеистом, он все же провел много времени своей жизни в церквях — и в детстве, и во время военной службы. Видел много изображений распятого Христа, некоторые — жутко реалистичные. Наверное, поэтому в первые мгновения его не удивило, что на кресте кто-то есть. Страх пришел лишь тогда, когда он понял: человек на кресте — настоящий, из плоти и крови, должно быть, еще недавно бывший живым, а может, быть и по сию пору живой, хотя голова склонилась на грудь, и сам он не шевелился.

Тот, кто наблюдал, обнаружил, что губы его движутся против его воли, произнося слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое…»

Он остановил себя, твердо зная, что не должен молиться.

«Я атеист, — сказал он себе, так уверенно, что эти слова почти прозвучали вслух. — Я солдат. Я…»

Мощный поток воспоминания едва не вывел его к границе, за которой пряталось имя, но в критический момент мысли словно застыли в голове.

Он попытался отодвинуться подальше, но, когда чуть приподнялся на локтях, грудную клетку пронзило острой, мучительной болью. Когда же слегка пошевелил ногой, в живот словно вонзили раскаленный клинок.

«Ребра сломаны, — определил он. — И бедренная кость». — В этом не было ничего особенно ужасного. Он видел, как люди оправлялись после подобных ранений, даже благодарили судьбу, позволившую им благополучно покинуть поле боя. Некоторые виды ранений люди были рады получить, радостно заплатив цену болью и даже инвалидностью, не думая о последствиях, которые могли стать необратимыми: инфекция, гангрена, некроз. Он видел в полевых госпиталях наводнивших палаты несчастных с ранами, в которых кишели черви, пожирающие гнилое мясо, чтобы тело могло жить, и его всегда терзал вопрос: каково это — находиться между жизнью и смертью…

Он попытался поднести правую руку к голове, ощупать череп, но не сумел сделать этого.

Все с тем же трудом он заставил себя обратить взгляд и сфокусировать его на человеке, распятом на кресте. Кто он такой? Почему он здесь? Кто пробил гвоздями его запястья и лодыжки?

Разного рода слухи распространялись, словно лесной пожар, по всему Западному фронту в течение всей его службы, разрастаясь с каждым сообщением об успехах Людендорфа. Говорили, будто боши питали такую ненависть к вражеским пулеметчикам, что распинали каждого, кого захватят в плен, на высоких деревьях, оставляя несчастных молиться, чтобы горчичный газ или хлорин ускорили их кончину. Такие истории были настоящим кошмаром: жуткие небылицы, подогреваемые волнами страха перед ненавистным врагом.

Он знал, однако, как обычно умирают распятые: удушенные собственными мышцами, повешенные на веревках из своих же сухожилий.

Кем был распятый человек? Почему он здесь? Кто мог сделать подобное? Какой злой дух…

И тут он вспомнил, кто он такой. Его звали Анатоль Домье, и он был французским солдатом.

«Я лежал в воронке от бомбы в Шемин-де-Дам, — сказал он себе. — Рядом со мной находился мертвый британец. Я думал, со мной покончено, но кто-то явился спасти меня. Вначале решил, что это британский солдат, но потом узнал Орлеанскую Деву; разумеется, это была галлюцинация. Меня, видимо, забрали в полевой госпиталь. А ранение в голову заставило потерять рассудок — но я уверен, что меня отослали в Париж. Я сейчас в Париже, разве нет? Совершенно точно, меня отправили назад, хотя самого путешествия я не помню. Говорят, он стал Городом Мертвых и скоро падет под ударами врага, но, конечно же, боши еще не вошли в город. Да, точно, будь они там, ведь не бы они распинать честных французов в подвалах церквей?»

Он обнаружил еще обрывки воспоминаний, но все они походили на кошмарный сон. Он помнил когтистые лапы, впивающиеся ему в горло, крошащие ребра, пронзающие ногу. Перед ним появилась лицо демона — словно жуткая карикатура, создание самого ада. Все это, разумеется, страшный сон, кошмар, вызванный болью в ранах.

«Пожалуй, лучше пасть жертвой демонов, чем быть убитым пулями, — пришла ему в голову жестокая мысль. В мире, где существуют демоны, раны могут быть исцелены магией. А ущерб, причиненный пулями, не так легко исправить. В мире демонов сама Орлеанская Дева может спуститься с Небес, дабы спасти меня, забрать на Елисейские поля. А здесь, во Франции, превратившейся в сплошное поле битвы, мы уже находимся в аду, и все мы должны оставить всякую надежду».

Он огляделся в полумраке, но едва ли мог рассмотреть другие стены при скудном свечном освещении. Ему легко представились демоны, притаившиеся в каждом темном углу, но, лишь их фантомные образы замаячили перед внутренним взором, как некий голос сурово и твердо произнес в его мозгу: нет здесь настоящих демонов, как и нет и людей-чародоеев, способных подчинить демонов своей воле, и нет падших ангелов, готовящих проклятье на головы невинных.

Но если все это так, почему здесь находится живой человек, распятый на кресте — насмешка над образом Христа?

Где-то во мраке отворилась дверь. Анатоль повернул голову — медленно и мучительно, пытаясь определить, откуда идет звук.

К нему приближался человек. Он был необычайно высокого роста, мощного телосложения. Анатоль в страхе уставился в лицо вновь прибывшего, увидел сердитые глаза, безволосый череп с двумя наростами по бокам — маленькими рожками, и узнал того, кто величал себя Асмодеем.

Разве он не убил Асмодея? Очевидно, нет. Это тоже, скорее всего, сон.

Асмодей присел на корточки, лицо его приблизилось к Анатолю. Он произнес по-английски: — Э! Снова очнулся. Хорошо. Скоро перенесем тебя в лучшие апартаменты. — Потом перешел на французский, видимо, догадавшись, что Анатоль не сумеет его понять. — Кто это послал тебя убить меня, Анатоль? Кто доставил тебя в церковь и устроил в этом укрытии?

— Орлеанская Дева, — с идиотским смешком отвечал Анатоль. — Кто же еще?

Тот, кто величал себя Асмодеем, протянул огромную ручищу, касаясь щеки Анатоля — вначале словно бы легко, успокаивающе. Однако, в последний момент растопырил пальцы, наотмашь ударив Анатоля по лицу, как непослушного ребенка. Жестокий удар, но вся сила его как будто перешла в макушку Анатоля. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Однако, он вспомнил, что у него тяжелое ранение в голову, хотя прежде она не болела.

— Тебе придется вести себя лучше, Анатоль, — проговорил Асмодей. — Да, намного лучше. Скоро придет Геката, а я не хотел бы, чтобы она посмеялась надо мной. Я теперь любимец Зелофелона и никто — ни человек, ни ангел — не смеет оскорбить меня своей непочтительностью. Я бессмертен, но мне не по нраву, когда мое бессмертие подвергают испытанию. Это попахивает неуважением.

Анатоль был даже рад, что, как только он открыл рот с возражениями, мучительная боль накатила вновь, лишая возможности заговорить. Он не понял. Но не имел ни малейшего желания попытаться понять. Он хотел лишь темноты, лишь покоя. Милосердные темнота и покой пришли к нему. Он позволил себе пасть в их объятия.

«Пожалуй, на этот раз мне будет позволено умереть», — подумал он.

И ошибся.

Когда он снова очнулся, его сознание было абсолютно чистым, несмотря на переполняющую его боль. Он отлично знал: кто он такой, но все прежние воспоминания не имели никакого значения. Он помнил, что лежал в воронке от бомбы, помнил, как появилась фигура, которую он по ошибке принял за Жанну Д’Арк. Помнил, как разделял мысли и ощущения человека, называвшего себя Асмодеем. Помнил церковь, попытку убийства, появление демона. И встречу со своим отцом. Помнил распятого.

Все эти инциденты казались ему одинаково реальными, или одинаково иллюзорными, но происходившее между ними не имело никакого значения.

Он огляделся, надеясь обнаружить себя в госпитале, вместе с санитарами и медсестрами, а также другими ранеными, замотанными в бинты. На самом же деле он оказался в узкой келье с сырыми белеными стенами и каменным полом. Комнатку освещали две сальные свечи в металлическом подсвечнике. Никакой мебели, кроме двух деревянных кроватей. Матрас, на котором он лежал, был тонкий, изношенный, но все же ни в какое сравнение не шел с ледяным полом, на котором ему довелось лежать прежде. Имелось и одеяло, в некоторой степени сохранявшее тепло. Если бы не боль в ранах, он смог бы ощутить себя почти уютно.

Другая кровать тоже оказалась занята, человек на ней лежал так, что голова его находилась всего в метре от Анатоля. Лицо было повернуто в сторону Анатоля, и он в считанные секунды понял: перед ним лицо человека, прибитого к кресту. Невозможно было понять, дышит ли тот, но, с другой стороны, кто бы стал укладывать мертвеца на кровать? Распятого, видимо, снял и с креста, пока он оставался жив, да и сейчас он продолжал жить.

Кое-что из его воспоминаний оказалось правдой, но что именно? Он отмахнулся от вопроса, будучи еще не готовым искать ответ.

Он попытался подняться, но сейчас же вспомнил: не слишком блестящая идея, поэтому постарался, наоборот, лежать спокойно.

«Есть ли кельи в Аду? — спрашивал он себя, пытаясь обратить все в шутку. — Может, легенды о пытках выдуманы для красного словца, как, например, прокрустово ложе и сломанные кости? Что, озера кипящей крови уже осушили? Возможно ли, чтобы я оказался меньшим грешником, чем предполагалось?»

Он не мог вспомнить, в какой круг ада определил Данте атеистов-коммунистов, вернее мог ли Данте вообще представить, что такая категория человечества будет существовать в природе.

«Наверное, ад и вовсе не предназначен для таких, как я. Это, скорее всего, просто приемная, где я должен ждать пару столетий, пока не завершится строительство восьмого, самого современного круга ада. Кто из наиболее знаменитых людей современности, приговоренных к более традиционным пыткам, мог бы положить камень в его основание?»

Он был рад, что не утратил своей способности к насмешке. Чувство юмора вряд ли ценится в Аду. Ему было не занимать фантазии, представляя, как должен выглядеть самый новый из кругов Ада. Мировая война могла многому научить даже приспешников Сатаны. «Отлично, — пробормотал он. — Если мне придется провести на нейтральной полосе целую вечность, я неплохо подготовился к этому». Однако, он знал, что такие мысли лишь уводят его от реальных вопросов. Где он? Кто доставил его сюда? Какие реальные события лежат в основе всего этого кошмара?

Он прошептал слова, вероятно, слишком громко. Веки второго пленника дрогнули, словно он силился открыть их. В конце концов ему это удалось. Глаза оказались карими, налитыми кровью. Висевший прежде на кресте смотрел прямо в глаза Анатолю с искренним любопытством, которое, впрочем, быстро затуманилось подозрительностью. Тонкие губы шевелились, словно готовя вопрос, но ни одного звука не раздалось. Видимо, даже такое небольшое усилие вызвало приступ боли; Анатоль наблюдал, как глаза соседа потускнели. Интересно, какое место в иерархии болей занимает та, которую причиняют здоровенные гвозди, вбитые в запястья и лодыжки.

На фронте быстро постигаешь, что к чему, и Анатоль знал от других, что раны на ладонях и запястьях отличаются крайней болезненностью и быстро делают человека калекой, так как здесь расположено множество нервных сплетений, контролирующих важнейшие функции человеческого тела. Он не сомневался, что его сосед страдает, по крайней мере, так же сильно, как и он сам — а быть может, и больше, принимая во внимание его возраст и довольно тщедушное сложение.

— Кто распял вас на кресте? — прошептал, не без труда, Анатоль. — Почему?

Второй вопрос был бесполезен, и он знал это, но сосед уже пытался ответить на первый. Анатоль наблюдал за его губами, произносящими что-то беззвучно, и догадался: «Ас-мо-дей».

Но Асмодей должен быть мертв, разве нет? Он не мог остаться в живых!

«Мог ли я вправду стрелять в него? — думал Анатоль. — И мог ли он выжить после такого выстрела? Мог ли он действительно убить моего брата? Мог ли мой отец… мой собственный отец…»

Тяжелая деревянная дверь отворилась. Казалось, будто это происходит уже не впервые, и Анатоль задумался: не может ли весь пережитый им опыт являться обычным дежа вю. Человек, который называл себя Асмодеем, вошел, глядя на пленников: вначале — на распятого по его приказу, а потом — на человека, которого вытащил из укрытия огромный демон, а потом сбросил на каменный пол церкви.

— Тебе уже лучше? — спросил он Анатоля. Он говорил по-французски бегло, но в его речи ощущался сильный английский акцент. Видимо, замешательство Анатоля было ему понятно, ибо он наклонился, и распахнул свободную рубаху, обнажив грудь. Указал на почти зажившую рану, и Анатоль понял: именно в это место он целился.

Если бы пуля вошла сюда, он точно знал, она разорвала бы сердце. Следовательно, ранение не могло быть пулевым, и он… промахнулся? Он помнил, как упал Асмодей, сраженный выстрелом. Какая же броня защитила его сердце?

— Кто послал тебя? — снова спросил Асмодей. Он говорил мягко, вот только черты его лица могли бы насторожить пленника и лишить его сил. — В чьих руках ты стал орудием ?

Анатоль и не пытался отвечать. Асмодей встал на одно колено у кровати. — Тебя зовут Анатоль Домье, — произнес он, по-прежнему приглушенным голосом. — Я многое узнал из твоих документов, да и имя мне было известно. Я сразу же послал за твоим отцом. Он очень расстроен, Анатоль — ибо считает, что теперь его спасение под угрозой — как и спасение ребенка, которого он предложил моему хозяину в качестве заложника. Я уверял его в обратном, но не особенно сильно; беспокойство заставит его более рьяно служить мне в будущем. Какому человеку или ангелу ты служишь, Анатоль? Жрецы Святого Амикуса никогда не подослали бы убийцу. Или Мандорла Сулье решила освободить оставшихся вервольфов?

«Вервольфов, — подумал Анатоль. — Меня что, перенесли из моего собственного мира в параллельную вселенную, где все предрассудки стали реальностью? Может, некий космический жест перекинул меня туда, где все, во что я верил, фальшиво?»

Он не пытался отвечать вслух, и Асмодей, видимо, прочел ответ в его глазах. — Понимаю, все это непросто, — пробормотал англичанин. — Но ты должен попытаться, мон ами. Должен постараться изо всех сил рассказать мне все, что мне нужно знать, даже если от всего сердца веришь, что рассказывать нечего. Умоляю тебя сделать это, ибо я не желаю причинять тебе вреда, хотя ты пытался навредить мне. Геката может добраться до истины, но я хотел бы обнаружить это сам. Лучшие союзы строятся на силе и недоверии — как союз между французами и англичанами.

Асмодей снова выпрямился, а Анатоль пытался — безуспешно — отыскать хотя бы тень здравого смысла в услышанном, дабы это помогло разобраться и выяснить, что на самом деле произошло с ним.

«Возможно ли, — рассуждал он, — чтобы мое убеждение, что я сейчас проснулся, оказалось всего лишь иллюзией? Вдруг я все еще лежу в воронке, грежу, медленно умираю? Вдруг во мне осталось уже столь мало жизни, что мне пришлось создать собственную вселенную, где я мог бы существовать? Что же за кошмар должен быть подготовлен для доброго коммуниста, полный бессмертными сатанистами, демонами и вервольфами? Я шагнул в ворота из рога, вместо башни из слоновой кости — и заблудился. Что мне теперь делать, пока ищу путь назад?»

— Не могу поверить, что ты — жалкая кукла в руках одного из ангелов, — произнес Асмодей. — Это просто бессмысленно. Тебя должен был послать человек — глупый человек, не верящий в мою силу. В тебе же нет никакой магии. — Но слова эти прозвучали в его устах как-то неуверенно, с сомнением. Бессмертный, если он действительно таковым является, должен оставаться нечувствительным к тревогам, а в его словах об ангелах проскользнуло нечто такое… будто они были ему так же знакомы, как трупы убиенных детей.

«А вдруг и бесы-искусители, и ангелы-хранители существуют? — спросил себя Анатоль, хотя и с неохотой. — Вдруг Сатана, и вправду, стал императором Земли и назначил Асмодея своим Антихристом. Что, если две могущественные армии переживают Последние Дни, когда должна произойти финальная отчаянная битва — за людские души — прежде чем наступит Конец Света?»

Но он знал, что это просто цветистые фантазии. Он знал также, каким образом семена этих кошмаров могли поселиться в его мозгу. Недавно он прочел книжку, и вот она-то, видимо, самым невинным образом вдохновила все эти зловещие иллюзии, и жуткие фантазии, посещавшие его с детства, получили новую почву.

И все-таки… мир казался таким явным, боль — такой настоящей, осознание себя таким острым!

— Принеси еды и накорми обоих, — сказал Асмодей кому-то, кто ждал в дверях. — Обмой и перевяжи их раны как можно лучше. Они должны быть в состоянии четко соображать, даже если сказать они могут немногое. Мне нужно, чтобы они оставались живыми и в сознании. Если можешь, добейся этого. Скажешь мне, когда все будет готово.

Сатанист слегка наклонился отряхнуть колено, на котором стоял на земле, и вышел. Никто не вошел, но он не позаботился о том, чтобы закрыть дверь кельи. Да это было и ни к чему: пленники не могли ходить.

«Значит, я жив и в сознании? — подумал Анатоль. — Могу ли я доверять суждениям того, кто, возможно, сам является частью моего сна?»

Он знал: вряд ли существует способ определить, спит он или бодрствует, но, поразмышляв немного, решил, что это вряд ли имеет значение. Он никогда не задумывался над моральной софистикой утверждения Паскаля, однажды заявившего: лучше быть добрым католиком, ибо в этом случае ничего не теряешь, если Бога нет, зато теряешь все, если Он существует. Так же и в отношении кошмарного сна: если он нереален, то жить в нем означает ничего не потерять, в то время как, если продолжать твердить, что это лишь сон, когда на самом деле это не сон, а явь, — потеряешь все. Как бы ни был абсурден этот мир ангелов и демонов, он должен отслеживать каждый свой шаг, какое бы решение ни принял.

Придя к такому заключению, Анатоль немедленно переключился на то, чтобы собраться с возможностями и вновь стать просто машиной. С этого момента, решил он, он настроит тело и разум на режим жесточайшей дисциплины. Нужно контролировать себя во всем. Хватит беспомощно барахтаться, хватит попадать в неловкие ситуации. Пора становиться орудием в деле, оставив за бортом такие мелочи, как чувства .

Какие же еще амбиции могут лучше заставить человека воспрять и включиться в работу, в любом месте и в любое время?

По прошествии нескольких минут вошли двое мужчин, они принесли хлеб и сыр накормить пленников, а также воды для питься. К несчастью, недолгий комфорт начисто исчез, его вытеснил яростный наплыв боли, возродившейся при манипуляциях с ранами. Один из людей обмыл его карболовым мылом, а другой туго забинтовал бедро и грудь чистыми бинтами. На перелом не наложили шину, да и голове не уделили должного внимания. Получалось, как будто они честно не желали причинять ему лишней боли, стараясь при этом спасти ему жизнь. Несмотря на это, прикосновение к остальным ранам сделало его практически полумертвым. К тому времени, когда все было закончено и они покинули келью, Анатоль невыносимо страдал. В какой-то момент он даже почувствовал, что на все готов, лишь бы избавиться от страдания. Но потом гордость восторжествовала, он сумел удержаться в сознании: в конце концов, решил же он, что будет просто машиной, без чувств и эмоций.

Он постарался лежать как можно тише, зная, что боль, в конце концов, уймется. И вправду, чуть погодя мучения его утратили остроту.

Анатоль слышал, как сосед по койке шепчет молитвы. Он молча проклинал глупость этого человека, но потом задумался. Почему он завидует другому, если тому помогает молитва? Любой опиум лучше, чем ничего. Он сконцентрировал свой мозг, стараясь припомнить что-нибудь утешающее из прошлого, из лучших времен. Как давно это было: расцветающие по весне деревья, поющие в ветвях птицы? Он старался вспомнить нежные ароматы, мелодичные звуки, ощущение благодати, владевшее им тогда — хотя нейтральная полоса была так близко, рукой подать.

Когда он решил, что сможет без ущерба для жизни немного повернуть голову, то сделал это и посмотрел на компаньона, который закончил молитву и теперь лежал молча. — Кто вы? — прошептал он.

Тот лежал неподвижно, как и Анатоль, и, пожалуй, по той же причине. Он очень осторожно повернул голову, глаза их встретились. — Мое имя — Фериньи, — ответил он хриплым голосом. — Я священник.

— Священник! — Анатоль поразился тому, что эта новость так взбудоражила. Почему бы сатанистам не нападать на священников? — Я — Анатоль Домье, — в свою очередь, представился он. — Я солдат. Меня ранило в Шемин-де-Дам… вы знаете, какое сегодня число? И месяц — все еще май?

— Думаю, да, — ответил священник. — Не могу быть уверен, но думаю, что нынче тридцатое.

«Прошло три дня с момента начала германского наступления! — подумал Анатоль. — Чего я ожидал: более позднего или более раннего числа?»

Вслух же произнес: — По-моему, я пытался убить человека, называющего себя Асмодеем. Я думаю , что он убил моего брата. Мой отец… Я думаю , что говорил со своим отцом, и он сказал, или я думаю, что он сказал… Асмодей не может умереть. Я выстрелил в него, он упал, но…

«Возьми себя в руки, — велел он себе. — Стань машиной».

— У Асмодея могущественный защитник, — горько промолвил священник.

— И чего они теперь хотят от меня? — прошептал Анатоль неуверенно. — Асмодей спросил… кто меня послал. Я сказал… что это была Орлеанская Дева.

На это священник ничего не ответил.

— Хотят ли они того же самого от вас ? — спросил Анатоль. Он понимал, что задает глупый вопрос, но ему казалось безопаснее спрашивать, нежели пускаться в объяснения. Он не ожидал ответа — возможно, их подслушивают, а священник не мог знать наверняка, стоит ли доверять Анатолю — но Фериньи не стал медлить с ответом.

— Они напали на храм моего Ордена, — хрипло проклокотал священник. — Стремились завладеть одной книгой, но не смогли ее обнаружить. Видно, считают, что смогут добиться от меня признания, где она находится, или имя того, кто знает это.

— Что за книга? — не сумел сдержать любопытства Анатоль.

— Личный дневник, — прозвучал вежливый ответ, однако, дающий понять, что больше ничего не будет открыто.

— Правда ли, что человек, величающий себя Асмодеем, на самом деле бессмертен? — спросил Анатоль, переведя разговор на тему, в которой скорее мог рассчитывать получить ответ.

— Все люди бессмертны, — прошептал священник. — Вы и я обладаем большим бессмертием, чем он, ибо для нас это бессмертие души, а для него — всего лишь плоти. Неважно, что он делает с нами, мы должны лишь сожалеть о нем. Ибо он теряет любовь Господа.

— Возлюби врага своего, — горестно процитировал Анатоль. — Простите им, ибо они не ведают, что творят.

— Да, — откликнулся священник. — Именно это вы и должны сделать, если можете.

— Не могу.

— Неважно. Господь простит вам ваше непрощение.

Анатоль попытался рассмеяться, но подавил этот импульс.

— До сегодняшнего дня, Отче, я бы стал говорить вам, что ни один человек не бессмертен, что ни у кого нет души, что мы должны найти лучшие причины поступать правильно, чем боязнь преисподней. И даже сейчас, когда у меня есть причины поверить, что агенты Ада реально существуют, я все еще не готов отречься от своей веры в руки и разум человека. Если Асмодей проклят, значит, я тоже.

— Армии Ада вполне реальны, — прохрипел священник. — Не сомневайтесь в этом. Но это не причина для отчаяния. Пусть вас успокоит тот факт, что существование ада также доказывает и существование рая. Если вы лицезрели убогие чудеса Сатаны, значит, сумеете поверить и в чудеса Божественные. Будьте смелым, храните терпение, приближается время, когда все встанет на свои места. Да, вы должны простить своих мучителей, если можете, ибо они не ведают, что творят, но прежде всего уверуйте в свое спасение. Покайтесь в своих грехах и придите в объятия спасителя. Неважно, что происходит, должно хранить веру в свое спасение.

— И все потому, что Дева Орлеанская явилась спасти меня на поле боя? Значит, это было чудом?

— Нет, не поэтому, — отвечал священник. — Хотя, я не могу сказать, чудо ли это. Ради завещания Господа человечеству. Ради жертвы, принесенной Христом в виде собственного бренного тела. Ради его обещания явиться вновь. Эти дни — Последние, сын мой… ждать осталось недолго.

Голос священника звучал тише по мере того, как речь его подходила к концу, словно он погружался в милосердный сон. Впервые за всю свою жизнь Анатоль ощутил с удивлением, что не остался глух к подобным словам, но мысль, посетившая его, была все той же, что и прежде, когда собраться по оружию пытались предаваться хрупким надеждам.

«Если Сатана — творец и надсмотрщик в этой войне, ведущей Францию и цивилизацию вообще к медленному концу, как можно не верить тому, что Бог мертв? И если Антихрист действительно сошел на Землю, защищенный от попыток покушения на его жизнь, как же мы можем верить, что он не победит, а его империя не будет стоять вечно?»

Он ощутил влагу на лице, но не знал наверное, слезы это или кровь. В наполненной болью внутренней темноте он услышал голос, говоривший с ним. Будучи уверенным, что это попросту невозможно, и слова, должно быть, его собственные, он все же узнал голос Орлеанской Девы.

— Я пока не смогла исцелить твои раны, — сказала она. — Но это сделает другая. Обещай ей что-нибудь, это неважно. Ты выполнил то, ради чего я тебя послала, не провалил свою миссию. Я солдат, и ты тоже. Я была ранена, как и ты, так что мне понятны твои страдания. Я сдержу свои обещания тебе, когда придет время. А пока что помни лишь одно: не окажись ты здесь, ты был бы мертв. И, хотя сейчас тебе кажется, будто смерть стала бы лучшим выходом, время покажет, что ты ошибаешься. В конце концов, ты поймешь, что ошибался!

«Я не верю в тебя, — ответил он. — Ведьма, святая или сфинкс, я все равно в тебя не верю», — но протест вышел слабым. Неожиданно для себя самого, он начал верить в нее. Не то чтобы он понял ее слова и принял их, нет, просто начал думать и вести себя так, будто она реальна. — Если и когда она сдержит свое обещание, — сказал он себе, — и посадит меня на трон, где сидел воображаемый Демон Лапласа, чтобы я мог видеть и знать прошлое, настоящее и будущее во всей его сложности, ничто не укроется от меня, все станет ясным. Вот тогда, определенно, я все и пойму».

Эту, весьма смелую и умиротворяющую, мысль он нашел весьма забавной, и она придала ему сил.

Анатоль понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем два человека снова подняли его с кровати. Он не терял сознания, но утратил счет часам и минутам. Как и прежде, когда они разбередили его раны, казалось, что эти двое не собирались специально причинять ему боль, но им ничего другого не оставалось, ибо ни положение его сломанной ноги, на повязка на ребрах не могли уберечь от этого. Они справились быстро, поддерживали его так, чтобы он не опирался на сломанную ногу, но боль все равно была слишком долгой и сильной.

Комната, в которую его привели, оказалась больше, чем прежняя келья, но была пустой и без окон. Должно быть, винный погреб. Стены сухие, пол чисто вымыт, но, похоже, тут нечасто кто-нибудь бывал. Его усадили на стул — обычный деревянный кухонный стул. Напротив стоял точно такой же, но сидящий на нем человек, несомненно, чувствовал себя гораздо удобнее, нежели Анатоль. Комнату освещали два ярких светильника, висевшие на крюках на противоположных стенах.

Первый из приведших его людей положил ему руку на плечо, чтобы он сидел тихо и успокоился, а второй достал из обитого кожей сундука, стоявшего на полу, шприц. Он присел на корточки, вынимая пробку из стеклянного фиала, который поставил на пол, наполнив шприц. Действовал он осторожно, чтобы убрать оставшийся воздух. Две капли прозрачной жидкости упали показались на острие иглы. Анатоль надеялся, что это раствор морфия, чтобы обезболить его, но тут его взгляд упал на человека, сидевшего напротив.

Впервые Анатолю выпал шанс рассмотреть Асмодея с близкого расстояния и при хорошем освещении, и он воспользовался им. Костяные выступы на гладком черепе выглядели более чем выдающимися, а рожки на лбу сатаниста — весьма угрожающе. Глаза внушали тревогу, хотя их выражение не было враждебным.

Человек, державший Анатоля, взял его левую руку, развернул внутренней стороной наверх, где под бледной кожей отчетливо проступали синие вены.

Ходили упорные слухи, что немцы изобрели эликсир правды, который вводят пленным офицерам, не только заставляя их выкладывать все ценные военные сведения, но и также все личные тайны: свои надежды, страхи, мечты и фантазии. С помощью таких снадобий, поговаривали вокруг, боши могут у вас и самую душу украсть. Анатоль, разумеется, в такое не верил.

Инъекция не произвела никакого немедленного эффекта. Человек, державший его, отпустил его руки, в то время как второй убирал шприц и фиал обратно в шкафчик. Потом оба вышли, не промолвив ни слова.

— Ты прибыл — или был доставлен в Париж, чтобы убить меня, верно? — нейтральным тоном проговорил Асмодей.

— Да, — казалось бессмысленным отрицать это, хотя можно было попытаться.

— Разве тебя не предупредили, что это невозможно?

Анатоль подождал немного, подумал, затем произнес: — Я бы им не поверил.

— А теперь веришь?

Анатоль не отвечал, потому что знал, каков ответ.

Асмодей улыбнулся. — Ты солдат, — сказал он. — Твой отец утверждает, что ты член Коммунистической партии. Это делает тебя нашим врагом. У тебя есть знаменитый соотечественник и тезка, который произнес так много полезного в адрес Сатаны, призывая восстать против тирании Бога.

Анатоль, знал, что Асмодей имеет в виду Анатоля Франса и его книгу, которую недавно сам прочел.

— Его Сатана — нежный садовник, — возразил Анатоль, морщась, ибо новый приступ боли пронзил грудь, — и он никогда не требовал ни человеческих жертвоприношений, ни пыток. — В голове у него немного прояснилось, может быть, начало сказываться действие лекарства.

— Ты не понял, — сказал Асмодей. — Ты ошибаешься в отношении судьбы своего брата.

Анатоль прищурился, думая, о какой ошибке идет речь. Наконец, произнес: — Ты хочешь уверить меня, будто неповинен в смерти моего брата?

— Я перерезал горло твоему брату, — отозвался Асмодей без малейших признаков раскаяния, — потому что отец твой предложил его в качестве заложника своей веры, и я принял жертву. Твоему отцу было трудно сделать это. Всем моим слугам нелегко, но они должны завоевать мое доверие. Они должны продемонстрировать свою веру, дабы удостоиться воскрешения, а это мой — и только мой — дар. То, что совершил ты, как бы неуважительно это ни выглядело, может быть искуплено верной службой, дабы получить новую демонстрацию истины.

Анатоль почувствовал, как похолодела кровь в жилах. Правда, никакого эффекта от укола он не ощущал. Это точно не был морфий.

— И ты говоришь, будто удивлен, что я хотел убить тебя? — задал он вопрос, раздраженный тем, что в голосе звучат нотки страха.

— Ты заблуждаешься дважды, — терпеливо объяснил Асмодей. — Ты не понял истинной причины моего деяния, и также ты не понял истинной причины своего деяния. Твоя мать должна была объяснить тебе, что случилось с твоим братом, полагаю, так, но ты был в Шемин-де-Дам, когда орудия Брукмюллера разметали линию оборона Дюшена, верно? Как же ты попал в церковь? Тебя доставила туда магия? Если да, то какая именно?

Анатоль не мог ответить. Он не знал.

— Твой отец разочарован тобой, — говорил Асмодей. — Он боится, что ты лишил его шанса на спасение, но я надеюсь, он достаточно мудр, чтобы не слишком заботиться об этом. Он уже видел то, что видел ты: тот, кто находится под защитой моего мастера, может не бояться пуль или клинков, может вернуться к жизни из мертвых, если получит его благословение. Он мог бы принести тебя в жертву так же, как принес в жертву твоего брата, зная, что большей чести он не смог бы удостоиться. Как еще может честный человек доказать свою веру в бессилие смерти и торжество воскрешения, если не отдав на убиение свое любимое дитя? В этом величие наших ритуалов жертвоприношения, Анатоль; мы не убиваем из удовольствия убивать — или чтобы умилостивить нашего хозяина, ибо ему не нужно такое раболепие. Мы убиваем, чтобы продемонстрировать нашу веру — наше знание — что смерть не конец для тех, кто верно служит Зелофелону. Сколько последователей Христа были бы готовы повторить то, что сделал твой отец — и сколько уже повторило?

— Кто такой Зелофелон? — вырвалось у Анатоля. Он ощущал головокружение, но не знал, лекарство ли тому виной.

— Это всего лишь имя, — ответил Асмодей. — Люди всегда стремились дать имена своим ангелам-хранителям, приумножая их количество сверх всякой меры. Имя Сатана использовалось весьма неразборчиво в течение последних двух тысяч лет, и в наши дни умы людей занимают слишком много духов с таким именем. Правда, мы не стыдимся называться сатанистами, но должны были выбрать особое имя, для узкого круга, чтобы не путать с прочими. Всего было семь падших ангелов, понимаешь ли, и Зелофелон — один из них.

Анатоль не знал, что сказать на это.

— Вопрос, который мы должны задать, — довольно беспечным тоном продолжал Асмодей, — не был ли один из оставшихся шести пославшим тебя на задание, и если был, то почему?

— Я пришел сам по себе, — ответил Анатоль, желая, чтобы в голове стало немного яснее. — Ты убил моего брата, причина достаточная. Мне не нужны ангелы, чтобы давать задания. Я пришел своим путем, как мог бы любой другой человек. — Он понимал, что лжет, но не знал, как сказать правду. Асмодею ведь в прошлый раз не понравилось, когда он назвал имя приславшей его персоны.

— Хотел бы я поверить в то, что ты сам в это веришь, — проговорил Асмодей нарочито скорбным тоном. — Но меня такой ответ не порадовал. Многие из пешек ангелов сами не понимают, кто они такие, но всегда несут в себе ключ, который может вывести на остальных. Я хочу, чтобы ты помог мне обнаружить этот ключ, Анатоль, для твоей же собственной пользы, как и для моей. Я не просто имею в виду, что ты сумеешь спасти себя, исцелиться от боли, я имею в виду другое: ты получишь неоценимую пользу, ибо сумеешь понять, кто ты такой в действительности.

— Почему бы тебе просто не заглянуть в мой разум, чародей? — довольно язвительно бросил Анатоль. — Разве мастерство сатаниста не позволяет тебе при помощи оккультных методов выяснить все необходимое?

— Зелофелон действительно может читать в умах людей, — отвечал Асмодей с самодовольной улыбкой. — Но людей вокруг так много, и мысли их занимают настолько разные, чаще всего они слишком далеко от того, что необходимо выяснить. Разумеется, он мог бы разделить твой поток сознания, но в этом мало проку, даже если ты на самом деле более важная и интересная персона, чем кажешься. У Зелофелона есть более неотложные задачи. Он ограничен во времени и должен очень осторожно расходовать свои ресурсы. Он может подчинить своей воле материю и пространство, но это не обходится без затруднений, поэтому большую часть своих задач должен перекладывать на своих преданных слуг. Однако, не стоит заблуждаться, никто из остальных падших ангелов не вездесущ, и врагам Зелофелона его не одолеть. Они слишком слепы во всем, кроме отдельных участков земли и умов людей в отдельные моменты времени, поэтому их легко захватить врасплох. Ангелы не так уж отличаются от нас, понимаешь ли.

— Они могут умирать? — спросил Анатоль, одновременно с любопытством и вызовом.

— О, да, — отвечал Асмодей. — Потенциально они бессмертны, но их можно ранить или истребить. Кто сказал тебе обо мне, Анатоль? Кто послал тебя в церковь?

— Я не знаю, — произнес Анатоль, ощущая странное, извращенное удовольствие от неприемлемости своей правды. — Я лежал, умирая. На поле боя в Шемин-де-Дам. Мне кажется, меня спасла Жанна Д’Арк, но, скорее всего, это был сон. Однако, мое видение подтвердило, что я — истинный патриот, коммунист или нет — прямо как мой тезка.

— Иногда сны более реальны, чем то, что происходит наяву, — поучительно изрек Асмодей. — В мире есть маги, которые могут управлять снами, они часто носят маски, дабы ввести в заблуждение порядочных людей. Скажи мне, Анатоль: был ли какой-то еще образ или идея, которые занимали твой ум, когда ты общался со своей спасительницей. Ты должен помочь мне понять произошедшее, если сумеешь.

— Нет, — отозвался Анатоль. — Ничего больше не было.

Асмодей нетерпеливо поднялся со стула, сделал два шага вперед и теперь возвышался над пленником. Анатолю ничего не оставалось, кроме как в страхе смотреть на него.

Асмодей медленно поднял руку, описывая в воздухе полукруг. Анатоль, однако, не успел отреагировать, хотя руки его инстинктивно дернулись, чтобы отразить удар.

Но никакая защита не помогла бы. Асмодей был чрезвычайно силен. Анатоль перехватил его руку, но все равно удар сшиб его со стула, и, падая, он почувствовал, как невыносимой болью отозвались его раны. Он готов был поклясться, что кости на сломанном бедре прорвали кожу и теперь торчат наружу.

Он закричал.

Вместо того, чтобы попытаться подняться или нанести ответный удар, Анатоль старался свернуться в клубок, лишь бы только унять кошмарную боль. Он ждал нового удара или пинка, пытаясь лихорадочно прогнать все мысли и ощущения.

И не мог.

Асмодей пинал его — методично и безжалостно. Сапоги сатаниста добрались до ребер Анатоля, как тот ни пытался защитить их, и теперь боль, казалось, добиралась до самого сердца. Несмотря на сильное головокружение, сознание не покидало его. Он упорно не отключался, хотя страшнейшая боль словно пожирала его душу, насмехаясь над ним.

Асмодей присел на корточки и склонился над ним.

— Слушай меня очень внимательно, друг мой, — произнес он задушевным тоном. — Я открою для тебя двери к просветлению, а ты, в свою очередь, просветишь меня. Честный обмен — вот все, что я прошу. Попытайся не ненавидеть боль слишком сильно, ибо боль может стать вратами к открытию, и может случиться так, что тебе придется проделать долгий путь по неизвестной территории за этими вратами, дабы обнаружить все, на что ты способен.

— Это безумие, — выдохнул Анатоль, сделав усилие над собой.

— Это урок, который мы должны получить, — печально изрек Асмодей. — Мир, который наши прадеды считали добрым, а отцы — разумным — ни то, ни другое. Нет никакого всемогущего, великодушного и любящего Бога-Отца, чтобы спасти наши души, есть лишь спокойное и убедительное отсутствие божественной силы, которое позволяет нам с радостью делать все, что пожелаете. Ужасно оптимистично было бы считать, что богов может быть либо один — либо ни одного. Любой, у кого есть голова на плечах и способность видеть, поймет: мир — это место конфликтов и хаоса, нет никакой безопасности в том, что люди величают прогрессом . Мир, конечно же, безумен, друг мой, и мы должны справляться с этим безумием так виртуозно, как только можем. Забавляться снами, которые насылают нам ангелы и ведьмы, и искать истину, которая в них содержится.

К концу своей речи Асмодей уже снова стоял, поднимая ногу в тяжелом сапоге — аккуратно так поднимая. Он замешкался на мгновение, будто выбирая, куда опустить ее. Анатоль смотрел на кожаную подошву, желая, чтобы головокружение завертело его в своем вихре и унесло далеко-далеко — до того, как эта подошва опустится.

Наконец, Асмодей позволил ноге двинуться — не слишком быстро, но достаточно резко — на ребра Анатоля. Ужас происходящего лишил Анатоля последних сил, но, как только боль охватила его, словно пожар, ужас стал чем-то неважным. Прошло не более полминуты, прежде чем агония добралась до его встревоженного сердца, сжимая его в стальные тиски, вышибая дух вон, унося… но не к блаженному покою.

Казалось, будто ослепляющий свет заполнил его голову, заставив мелькать хаотичные образы. Анатоль не мог сказать, было ли то вызвано воздействием лекарства или просто возрастанием боли, но теперь он словно бы обитал одновременно в двух мирах: один, залитый ярчайшим светом, но чрезвычайно тесный мир кельи, где он находился один на один со своим мучителем; другой — огромный, не имеющий горизонта мир, где ничто не имело значения и где он уж точно был не одинок, где его окружало множество ангелов.

Его охватило головокружительное ощущение расширения, словно он стал воздушным шаром, наполняемым воздухом, словно нечто в нем одновременно зрело и взрывалось . И микрокосм — маленькая, жалкая сущность — чудесным образом стал макрокосмом, где находилось все, кроме Бога, чье мудрое лицо было Великим Извне, лишенным силы и значения. Анатоль-Бог не мог посмотреть в собственное лицо, ибо все лица и маски стали недоступны, скрылись от любопытствующих взглядов в ослепляющем свете, который был связующим звеном бесконечной вселенной. Стена эта состояла из звезд и созвездий, из скоплений созвездий, столь кучных, что они образовывали единую кристаллическую сферу, сверхплотную, но при этом невещественную, твердую, но наполненную пространством, где малюсенькие клеточки-звезды отстояли так далеко друг от друга, что терялись в бесконечном океане темноты…

И при этом, плавая в безбрежном океане, живые, светящиеся во мгле, здесь были ангелы. Их кольцеобразные фигуры свивались одна вокруг другой, извиваясь, сотворенные из ничего, которое было всем, замкнутые друг на друга в вечном, неразрешимом конфликте, который одновременно являлся и бесконечным, экстатичным содружеством, бесконечной войной — она же бесконечное творение…

«Вот об этом-то я и просил Деву, — подумал он. — Именно это состояние Лаплас сотворил в своем воображении для своего аллегорического Демона. Если бы я только мог видеть то, что может быть увидено…»

Раз Анатоль-Бог видел все Творение, оно и стало тем, что он видел. Раз оно было в нем, он и стал им, и его глаза стали огромными, всевидящими, способными различать пять тысяч оттенков цвета — и даже больше, а уши были способны уловить отдаленный шепот Изначального и неясный шелест Конечного…

Одна мысль криком кричала в божественном сознании: «Он — машина!» Одна частица его самого, за которую он цеплялся, боясь отыскать паттерн, значение, план — пусть даже весь мир сойдет с ума, Век Чудес вернется на землю, а сам он исчезнет, умрет от пули в мозгу и попадет в ад за грех неверия и преданности Свободе, Равенству и Братству всех людей…

Анатоль почувствовал — всего на долю секунды — что никогда уже не будет самим собой, что он потерян навеки…

Он слышал голос: реальный голос, чья мощь прорвалась сквозь зловещее безумие, словно лезвие скальпеля: командный голос. И произнес он следующее: — Ты думаешь, он сможет увидеть еще что-нибудь отчетливо в момент своей смерти? Ты еще не избавился от своих глупых предрассудков?»

Голос звучал по-английски, но Анатоль без труда разобрал слова.

Внезапно, словно выключили электричество, он очутился в темноте: так ему казалось несколько секунд, пока глаза привыкали к обычному свету.

Первое, что он увидел, был человек, называвший себя Асмодеем: он поднял его с пола и держал перед собой, лицом к лицу. Анатоль ощущал его потные ладони на своих ушах. Но Асмодей уже отвернулся, глядя на того, с кем разговаривал. Выражение его диких глаз было трудно прочесть, но в них был страх, разочарование и зависть.

— Это была ты ? — горько проронил Асмодей. Он тоже говорил по-английски. — Это ты отправила его сыграть со мной эту шутку, дабы проверить любовь моего отца к его пешке?

— У меня были дела получше, — прозвучал ответ.

Лишь когда Асмодей освободил его голову, Анатоль смог повернуться на голос. Это было нелегко. Когда мучитель отпустил его, он лишился поддержки, и боль обрушилась на него, заставляя сползти на пол. Но он успел обернуться.

Это отказалась женщина, стоявшая в дверях. Одна из самых заурядных женщин, какую Анатолю доводилось видеть. Простецкая фигура, лицо мясистое, мучнисто-бледное. Ей могло быть и сорок лет, и пятьдесят. Глаза — узкие, тонкие губы. Волосы — темно-каштановые, обильно припорошенные сединой. Одета она была достаточно добротно, но все равно могла сойти, скорее, за кухарку или жену крестьянина. Но при всем при том голос ее звучал повелительно, в нем сквозило явное презрение к тому, у кого на побегушках состояли демоны.

Женщина шагнула вперед и склонилась над Анатолем. Она легонько коснулась его щеки рукой в перчатке.

— Ты мог убить его, — произнесла она.

— Сомневаюсь, — отвечал Асмодей. — Тот, кто прислал его сюда, пока не желал его смерти.

— Сумел ты прочесть то, что хотел, в его глазах? Значили для тебя что-нибудь его грезы?

Анатоль увидел, как Асмодей опустил глаза. Ответ должен был быть отрицательным, но, если Асмодей сумел каким-то образом увидеть то же, что и он, Анатоль, тогда странно: неужели существовал иной ответ?

— Подними его, — велела женщина.

— Ты не можешь мне приказывать, — огрызнулся Асмодей, но подошел и все же поднял на руки разбитое тело Анатоля.

— Уложи его в кровать, — бросила женщина, и Асмодей послушно шагнул через порог, двинулся по темному коридору в келью, где спал снятый с креста священник.

Асмодей опустил Анатоля на ветхую кровать, укрыл одеялом. Выпрямился. Женщина вошла в келью и посмотрела на Анатоля.

— Отдохни, — сказала она. — Отдохни немного.

Он попытался засмеяться. Отдохни! Как будто он мог отдохнуть!

Она, похоже, прочла его мысли — ей явно помогали оккультные силы. Снова коснулась его правой рукой, но перед этим потянула за пальцы перчатки, и она соскользнула с руки. Женщина коснулась лба Анатоля своими пальцами — тоже простецкими, некрасивыми, как и ее лицо.

— Ты не знал, что пуля засела у тебя в мозгу? — спросила она, все еще по-английски. Поэтому в первый момент он решил было, что неправильно понял ее, но она взяла его за руку и поднесла ее к его же правому виску, где он ощутил отверстие. Кожа словно бы провалилась на этом месте.

«После этого я и умер!» — подумал он.

— Нет, — ответила она. — Не умер, ты просто счастливец — настоящий счастливец.

Он ощутил, что проваливается в сон. Теперь у него было достаточно времени, чтобы радоваться.

Анатоль шел по нейтральной полосе, пересекая гигантское грязевое море, раскинувшееся от горизонта до горизонта. Область была занята траншеями, но войска отсутствовали: казалось, траншеи давно никто не занимает. Многие просто разрушились. Кое-где еще оставались спутанные мотки колючей проволоки, но защитную функцию они уже не выполняли. На проволоке торчали обрывки ткани. Эти, изготовленные людьми, колючие «цветы» были единственной пародией на жизнь. Ни деревца до самой линии горизонта, лишь выжженные, почерневшие от копоти воронки. Небо — свинцово-серое, низкое.

«Если бы только лидеры наций могли видеть, во что их война превратила эту, прежде прекрасную, землю, — услышал как-то Анатоль замечание одного из английских офицеров, — они бы живо очнулись ото сна и начали бы задумываться о необходимости мира». Он тогда решил: до чего же наивны представления этого самого офицера о тяготении сильных мира сего к красоте. Но, похоже, каждый третий из английских офицеров был поэтом-любителем, и для них было важно рассуждать о жутких вещах в печальных и высокопарных выражениях. Британцы словно бы не замечали суровой реальности войны, вели себя так, будто все эти легенды могли оправдать их эксцентричность. Анатоль вспомнил приказ, который официально запрещал британским солдатам посещать французские бордели на основании того, что война является «священной миссией», которую непозволительно запятнать аморальным поведением. Вначале Анатоль решил, что это лишь глупые слухи, но позже выяснилось: чистая правда.

Его охватила боль, но он не мог понять, почему. На теле не заметно никаких ран; может быть, он сам производит эти симптомы, используя воображение, в отчаянной попытке выиграть свое освобождение? Говорили же, что истерия помогла появиться ранам на телах людей, которые долго находились в окопах: настоящие стигматы Века Разума, но проблема Анатоля в другом. Он поднес руку к голове, ожидая нащупать ужасную рану, но коснулся лишь чистой и гладкой кожи.

«Боль, — думал он, — это же так просто. Если боль — цена свободы, почему бы войне не окончиться завтра? Конечно же, среди нас нет ни одного, кто не мучился бы от страха и сожаления, видя, как рушится наш мир».

Он шел вперед и вперед, мимо лежащих на земле мертвецов. Некоторые были немцами, некоторые — англичанами, но больше всего оказалось французов. Какая же черная несправедливость, думал он, — французская земля, так щедро поливаемая кровью французов. У некоторых трупов не было ног, у других — рук, а у иных и вовсе на месте лица или живота зияли кровавые дыры. Встречались, правда, и вовсе нетронутые, без признаков насилия: видимо, умерли от газа, что подкрадывается и лишает жизни незаметно и коварно.

Все уже слышали о новых видах газов, которые доставляли на поле битвы даже сейчас, в отчаянной надежде остановить наступление немцев. Американцы, не желая посылать войска в ухудшившейся ситуации, были просто счастливы отправить химическое оружие вместо людей — убийство есть, а люди для этого не требуются.

— Кто-то должен был похоронить этих мертвецов, — подумал вслух Анатоль. — Мы же цивилизованные люди, разве не так? Нужно предать плоть земле, со всеми необходимыми церемониями.

Но здесь, похоже, никого не осталось из живых, некому было выполнить эту важную работу, и он не мог отложить важную миссию, с которой его послали сюда, в эту проклятую местность.

Была ли она и в самом деле проклята, подумалось ему. Или просто возвращенной Богу?

Он остановился передохнуть, но покой сделал боль в голове просто невыносимой. Он понял, что позабыл, в чем состояла его жизненно важная функция, но это вовсе не расстроило его. Придет время, и вспомнит.

Он потер глаза ребром ладони. Когда поднял их снова, увидел, как кто-то приближается к нему сквозь море мертвецов.

Он поднял ружье, чтобы быть наготове. Но быстро догадался: в том не было нужды. Другой носил британскую униформу, при нем не было оружия — разве что, поддавшись панике, выхватит ружье у одного из лежащих. Британец выглядел существенно старше Анатоля — не меньше тридцати, но лицо его было свежим, с широко раскрытыми глазами, густыми светлыми волосами, напоминающими шелк — если бы не были испачканы грязью и кровью.

Светловолосый где-то потерял свою каску, как и Анатоль, на нем не было респиратора, но это не заставит разозлиться никакого сержанта — ибо он сам оказался офицером. Приближаясь, он начал насвистывать. Анатоль, против своей воли, прислушался, уловив незатейливый мотивчик грубой доморощенной версии той самой песенки. Странно, подумал он, отчего все британцы так увлечены глупыми частушками с описаниями непристойностей. Разве война не должна быть для них священной миссией? Разве им не запретили посещать французские бордели, дабы не осквернить их умы и сердца?

Когда британский офицер поравнялся с Анатолем, он остановился и посмотрел ему в лицо. — Я бы хотел, чтобы вы передали послание моему отцу, сэр, — сказал он по-английски с акцентом, выдававшим в нем человека образованного, но не аристократа.

— Конечно, — ответил Анатоль, тоже заговорил по-английски, из вежливости. — Слушаю вас.

— Скажите ему: неважно, что мой дед заблуждался, ибо ему было присуще настоящее чувство красоты. Передайте, что необязательно любить своих врагов; простая вежливость — хороший щит против ненависти.

Анатоль нахмурился, но подумал, что требовать объяснений было бы невежливо, ибо послание адресовано другому. — Кому передать послание? — вместо этого спросил он. — И где я найду его?

— Дэвиду Лидиарду, — был ответ англичанина. — Вы встретите его в Конце Света.

— А от кого послание? — спросил Анатоль.

— Скажите, от Саймона, — откликнулся тот. — Он не поверит, но поймет.

«Что это такое или где это — Конец Света? — внезапно подумал Анатоль, удивляясь, как это он собирался оставить такой вопрос незамеченным. Он открыл рот, чтобы спросить, но собеседник уже приложил палец к губам.

— Нет времени, — сообщил он приглушенным шепотом. — Будущее приближается — то, которого нам не избежать, как бы мы ни старались. Но вы не отчаивайтесь: больше того, что сделано, уже не сделаешь, просто вся история есть фантазия. Даже у Глиняного Монстра есть пупок. Ева невинна, как Орлеанская Дева, хотя некоторые и считают ее ведьмой.

— Но…

Анатоль не успел вставить хотя бы слово. Светловолосый вдруг стал опадать на глазах — как марионетка, у которой внезапно перерезали нити. Он упал лицом вниз. Анатоль подошел, перевернул его, но при этом обнаружил, что смотрит на череп со скудными остатками плоти на нем: должно быть, он пролежал незахороненным несколько месяцев. Он не смог удержаться и в ужасе отшвырнул от себя скелет в униформе, и пару мгновений сожаление мешалось в его сознании с болью, затопившей его целиком.

«Я что, тоже мертв? — спрашивал он себя, не смея верить в обратное. — Может, весь этот кошмар — просто череда снов, заключенных один в другой, как китайские шкатулочки, засевшие в моем сознании?

Его внимание привлек негромкий звук, он поднял голову, снова поднимаясь на ноги. Звук мотора аэроплана, но самого аэроплана не было видно. Он думал: интересно, может быть, за плотной завесой туч, скрывающих солнце, непонятно, что летающая машина довольно близко к земле. Звук стал громче, он понял: летит целая эскадрилья, но все равно не видел их и не знал, французские они, английские или немецкие. В страхе Анатоль втянул голову в плечи.

«Будущее! — подумал он. — Будущее приближается!»

Темные тени начали снижаться, оторвавшись от облаков. Они оказались куда больше тех самолетов, которые он видел прежде. Звук моторов достиг необычайной громкости, и земля отвечала им дрожью. Сосчитать их не удавалось, но их были десятки, сотни. Они двигались с востока на запад, а потом начали сбрасывать бомбы, сыпавшиеся, словно дождь или град.

Анатоль подбежал к ближайшему окопу, дабы укрыться в нем, забрался туда, но это была всего лишь прорытая в земле канава и не могла защитить его хорошенько. Респиратора на нем тоже не было. Анатоль улегся на землю, думая, отчего это так больно просто сгруппироваться, прижимаясь к почве.

Пожалуй, ему хотелось, чтобы земля поглотила его — и, в конечном счете, так и произошло. Она приняла его легче, чем вода, без сопротивления. Как будто проходишь в открытую дверь. Призраки, вспомнил он, легко проходят сквозь стены. Очевидно, он все-таки умер и превратился в фантом, легко передвигающийся по полю битвы в любом выбранном направлении.

Сейчас он выбрал двигаться вниз .

В глубине земли не было света, так что он не мог видеть, куда движется, но остальные чувства, видимо, в порядке компенсации, обострились. Он мог слышать грохот разрывающихся бомб, ощущал сейсмические толчки, а снизу поступали другие, более тонкие, вибрации, словно деликатные касания. Там, где он находился, было холодно, но под собой он ощущал источник жара. Все еще было больно, но боль перестала быть такой резкой и неприятной . В каком бы состоянии сознания он сейчас ни находился, оно было лучше, нежели предыдущее.

Опускаясь ниже, в поисках приятного тепла, он ощущал, как вибрации наверху превратились в фоновый шум, а нижние — стали напоминать нежную музыку.

Он миновал область покоя и тишины, но, по мере увеличения температуры, чувства тоже стали усиливаться, словно музыка расплавленного земного ядра стремилась к медленному, торжественному крещендо. Анатоль испытывал странное чувство принадлежности , будто готовился постичь состояние, которое всегда считал своей судьбой, впрочем, не зная, что это за состояние. Он осознал, что все-таки движется не сквозь полужидкую мантию, а, пожалуй, сквозь нечто твердое. Тело его стало твердым, как скала, как, впрочем, и хрупкая оболочка из плоти. Он стал человеком из камня — но не смешивался с прочими камнями. Вся земля стала его владениями, его пристанищем. Он обладал способностью быть везде, расширить уровень сознания до самого жидкого центра планеты, ощущать свою биосферу.

«Здесь находится утроба всех человеческих душ, — думал Анатоль, — и отсюда они движутся, чтобы обрести человеческое тело. Я словно бы помню это. Знаю, как глупо было все забыть, представляя себя всего лишь хрупким, мягким существом из жалкой плоти и кальциевых костей. Есть место, где я смогу отдохнуть — никакого Ада, просто уютная колыбель посреди неопределенного мира голого камня и успокаивающая мелодия расплавленного металла. Вот для чего я сотворен, вот что я такое. Для меня это означает отдаленное будущее, конечный пункт, лежащий за пределами исторической фантазии».

Где-то глубоко внутри него раздался слабый скептический голос: — Увы, это лишено смысла! — Но он был волен опровергнуть эти слова. Мог и принять все, что угодно. Боль ушла, он, наконец, мог уснуть.

Он совершенно расслабился, позволил себе упасть — и падал к центру Вселенной, к концу всего.

Он проснулся при слабом пламени свечи, под шепот на латыни. Священник, которого распяли и сняли с креста, все еще бормотал, произнося слова молитвы Всевышнему — снова и снова, словно изгоняя из головы все прочие мысли. Во рту и горле Анатоля страшно пересохло, но боль в груди и ноге стала тупой. Он с усилием сглотнул, пошевелил языком, стараясь увлажнить рот слюной. Откашлялся, затем повернулся — очень медленно — в сторону соседа. Теперь он мог его видеть.

— Сколько? — слабым голосом спросил он. Он не был уверен, что хочет спросить, но, отчего-то, сам вопрос показался важным.

Молившийся священник умолк и повернул к Анатолю изможденное лицо.

— Сколько я спал? — спросил Анатоль.

— Я не знаю, — хрипло ответил священник. — Часа два, может, три, прошло с момента, когда они принесли вас назад. — Он словно бы замешкался, вспоминая, нахмурив брови.

— Асмодей решил показать мне путь к просветлению, — проговорил Анатоль. — Ввел мне в вену какое-то лекарство, потом стал растравлять мои раны. Какая-то женщина остановила его. Что, Асмодей действительно расследует тайны человеческих снов?

— Он располагает чужой силой, — отвечал священник. — Но у ведьмы ее больше. Она, пожалуй, опаснее остальных двоих.

— Вы имеете в виду женщину, которая принесла меня назад? Она ведьма? — «Ева невинна, — подумал он. — Как Дева Орлеанская, хотя ее и называют ведьмой».

— Она величает себя Гекатой, — сказал ему отец Фериньи, и голос его звучал на сей раз спокойно. — Пусть вас не вводят в заблуждение ее внешность и манеры. Этот самозваный Асмодей — больше шоумен, чем маг, а она — более близкая помощница того, кто остается за кадром, управляя всеми пешками. Она более тонкая последовательница Отца Лжи.

— Если он Антихрист, значит, она должна быть Вавилонской блудницей? — проговорил Анатоль.

— Пожалуй, что так, — согласился священник.

Дверь в келью открылась, и вошла та самая заурядная женщина. Она была одна. — Пожалуй, что так, — сказала она Фериньи, видимо, услышав сказанное о ней на пороге. — Может, в этом случае я должна ехать на алом звере о семи головах, с десятью рогами? И держать золотой кубок, до краев полный скверной? Вам бы лучше грезить о чем-нибудь более приятном, чем то, что написано в вашей секретной книге. Ваши собратья, люди с рыбьей душой, уже видели представление, повествующее о грядущем, пусть даже и упорно считают своего собственного ангела отличающимся от остальных.

Она говорила на лучшем французском, чем Асмодей, могла даже сойти за местную.

— Бог един, — промолвил священник. — Он — наш Спаситель.

Она дотронулась до его лба. — Я бы могла сказать Асмодею, что вы не знаете, где книга, и он бы поверил, — негромко произнесла она. — Сделать это для вас, страдалец?

Священник не отвечал.

— Конечно, это неправда, — продолжала она. — И вам бы это не понравилось, верно? Вы можете сказать ему неправду, при этом станете героем, но, если я сделаю это за вас, дело другое. Самое смешное то, что ему в этой книжке не больше проку, чем вам — вам и прочим, таким же серым котам в полосочку. Оба вы враги науки, однако, вцепились в собственные представления об истине. Пожалуй, Асмодей собирается передать это Харкендеру, но вряд ли, слишком уж он ревнует к бывшему хозяину. Вы ничего не потеряете, если отдадите ему книгу, кроме шанса стать мучеником. Или это наполняет вас гордостью?

Анатоль по-прежнему видел лицо священника, видел, каким сердитым оно сделалось во время этой речи. Священник смотрел на женщину, как любой слуга Божий смотрел бы на ведьму, выслушивая ее соблазняющие слова, хотя и не произносил вслух: «Изыди, Сатана!»

«Да он безумец! — поразился Анатоль. — А она — разве нет?»

Женщина повернулась, взглянула на Анатоля. Ее мясистые щеки покрылись бледными пятнами, глаза и губы казались еще уже благодаря изучающему выражению. Она даже на обычную проститутку бы не потянула, не говоря уж о легендарной блуднице Апокалипсиса, разъезжающей верхом на звере.

— Речь вашего друга необыкновенно изобретательна, так ведь? — сказала она. — И еще: последователи римской церкви объявили бы его гнусным еретиком, ведь он придерживается ереси альбигойцев, считавших, что материальный мир был сотворен дьяволом — как ловушка, и только дух несет в себе дыхание Бога. На членов этого Ордена охотилась Инквизиция с незапамятных времен, но они и сами с собой обращались немногим лучше, нежели их гонители. Его собратья голодали, истязали себя веками, искренне веря, будто умерщвление плоти есть тернистый, но единственный путь для спасения души. Он должен быть благодарен Асмодею за его дар в виде стигмат, которыми он, без сомнения, гордится, даже если и не возражал бы против их исцеления.

Анатоль не знал, что ответить. Казалось, несмотря на ее сверхъестественный разум, она ошибочно поняла причину его молчания, ибо спросила: — Это очень больно?

Она протянула руку и положила ему на щеку, провела до подбородка, потом — над макушкой, описывая овал указательным пальцем.

Он не понимал, какой ощущал дискомфорт, пока это не закончилось. С благодарностью он глубоко вздохнул, но благодарность ограничивалась сознанием того факта, что, если она сумела сделать такое, значит, и вправду, обладает силой ведьмы… если не большей. Он пристально посмотрел на нее, но она не утратила своего вида распустехи, слишком старой и уродливой, чтобы быть кем-то еще.

— Кто ты? — спросил он.

Она скупо улыбнулась. — Ты начинаешь верить. Я думала, ты сильнее будешь упорствовать в неверии — но, видимо, ты сумел оглянуться на весь этот странный период бреда, если только вообще способен оглянуться.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил он. — Если Асмодей жаждет мести, пусть удовлетворится — но с меня достаточно колкостей и бреда. Если ты, и вправду, смогла заглянуть в мое сознание, значит, знаешь, почему я хотел убить Асмодея.

— Способность разделять чье-либо создание куда менее полезна, чем ты себе представляешь, — сардонически проронила она. — Даже Асмодею известно: истинные мотивы человеческих деяний скрыты глубоко и сильно отличаются от их сознательных мотивов. Марионетки едва ли сознают, куда тянутся их нити, и не устают находить оправдания своим поступкам. И не то чтобы было легко читать скрытые значения, кроющиеся во снах; сам сновидец старается скрыть свои надежды и чаяния. Вот почему преданные сновидцы Святого Амикуса никогда не были достаточно изобретательны, чтобы понять ошибку, кроющуюся в их фундаментальных суждениях. Даже если ты пытался убить их Антихриста, они станут преследовать тебя, объявив безвольным орудием, одержимым Дьяволом.

— Потому что я коммунист-безбожник?

— И поэтому тоже — но я имела в виду, что ты — своего рода маг. Непрочное тепло твоей души заимствовано, как и то тепло, что превратило рыбью душу Люка Кэпторна в могущественного Асмодея, но это — реально. В голове у тебя засела пуля, она едва не убила тебя. Сила, сохранившая тебя, могла бы быть расценена священниками братства Святого Амикуса как дьявольская.

— Я не друг того дьявола, которому служит Амикус, — холодно отозвался Анатоль. — Если ты служишь тому же мастеру, лучше убей меня, и покончим с этим. Если я избежал этой мышеловки, то, разумеется, предприму новое покушение на Асмодея, с более изощренным оружием.

Она улыбнулась. — В конце концов это может и получиться. Не могу себе представить, почему Зелофелон продолжает терпеть его — разве что, он должен выполнить определенную роль, начертанную в скрижалях судьбы. Но я в этом сомневаюсь, как и ты.

«Будущее приближается, — подумал Анатоль. — Будущее, которого нельзя избежать, как бы мы ни старались… Но она в этом сомневается, как и я. Может, она пытается успокоить меня или завоевать мою симпатию? И если так, то почему?»

Вслух же он произнес: — Я прежде думал, что знаю лучше, но теперь ни в чем не уверен. Мир — весьма странное место.

— Ты вовсе не это имеешь в виду, — отозвалась она. — Ты же образованный человек, любопытный и разумный. Если бы не война, ты был бы кем-то получше, чем просто солдатом. Если бы не раны на твоем теле, ты бы проявлял больше энтузиазма относительно происходящего здесь. Ты должен быть мне благодарен, и не просто за то, что я успокоила твою боль, но еще и за мое желание подарить тебе более спокойное просветление, чем предложенное Асмодеем.

— Не слушайте ее, — посоветовал священник со стигматами. — Она соблазняет вас своей ложью.

Она даже не повернулась. Продолжала смотреть в глаза Анатоля, не отрываясь. — Если бы я решила соблазнить тебя, мне бы не понадобилось лгать, — произнесла она низким голосом. Во время этой речи лицо ее как будто стало прозрачной маской, из-под которой проглядывала другая: темное прекрасное лицо с изящными чертами.

«Иллюзия!» — сказал он себе, но слова были лишь пустым звуком.

Конечно, иллюзия, но почему она обладает такой мощной силой?

— Как же вышло, что я жив? — спросил он ее. — Если у меня пуля в голове, как я оказался здесь?

— Тебя спасли, — отвечала она. — Может быть, ангел, может быть, кто-то вроде меня. Тебя отправили стрелять в Асмодея, чтобы привлечь твое внимание. Он напичкал тебя мускарином и пытался заглянуть в твою душу, но даже у него нет власти разобраться в увиденном. Интересно, была ли его душа открыта для тебя, когда он пытался разведать твои тайны?

— Нет, — отвечал Анатоль — но вспомнил, что узнал о смерти Малютки Жана. Было ли это колдовством, к которому прибегнул Асмодей — кажется, неудачно — чтобы поработать над ним? И кто в этому случае действовал вместо него?

— С другой стороны, тебя могли прислать, чтобы привлечь мое внимание, — продолжала ведьма. Она снова протянула руку и положила ему на лоб, чтобы стереть все мысли. И он не мог ей помешать, ибо она обладала силой.

— Я сказал Асмодею, что меня послала Орлеанская Дева, — произнес Анатоль. — Но ему ответ не понравился.

— Я отношусь к этому иначе, — успокоила его женщина. — И методы у меня другие. Сказать, кто мог послать тебя?

— Конечно, мне хотелось бы это знать.

— Есть семь существ, которых мы привыкли звать ангелами, хотя это имя не совсем им подходит. Земля для них — место жестокой битвы. Все семеро в течение какого-то времени притихли, возможно, отходили от последнего сражения, в котором использовали людей в качестве пешек. Но вот, наконец, игра началась снова. Вряд ли я могу понять, зачем ангелам нужны простые смертные, но кое-кто из них на беду привлек людей в качестве слуг, а прочие, боясь проиграть, решили не отставать и сделали свой ход. Некоторые сотворили магических существ в образе людей, и среди них — меня.

— Да, легион падших ангелов сошел на землю, — вмешался священник. — Неважно, как они себя величают, все они — слуги Дьявола. Как сказала ведьма, они притихли на время, но теперь, когда мир движется к концу, снова становятся активными. Однако, не стоит отчаиваться, ибо у нас есть Спаситель.

«Мне нужно очень внимательно слушать, — думал Анатоль. — Правда это или нет, но в ней — ключ к моему спасению».

— Имена этих, так называемых, ангелов, различны, — продолжала женщина. — Одного из них человек по имени Джейкоб Харкендер называл Зелофелоном, и ему подходит это имя. Другого, вернее, другую его слуги величают Баст, потому что именно под таким именем изобразил ее человек по имени Дэвид Лидиард, когда встретил в Египте. Баст когда-то сотворила существо, которое выглядело как сфинкс.

«Сфинкс! — мысленно воскликнул Анатоль. — Именно сфинкс упоминался в той глупой песенке, мучившей меня в кошмарах! И Дэвид Лидиард — тот человек, которому я должен передать послание».

Даже если эти слова сформировались в его сознании, не будучи произнесенными вслух, он увидел, как нахмурилась женщина, словно недовольная чем-то.

— Сфинкс? — эхом откликнулась она, доказывая, что действительно проникла в его мысли. — Ты веришь, что Орлеанская Дева была сфинксом? С этим трудно согласиться. Зачем бы сфинксу подсылать убийцу к приспешнику Зелофелона?

«Послание, — думал Анатоль, не в силах удержаться. — Пожалуй, ключ — в послании…» — он остановился, пораженный тем, что сумел это сделать, не раскрыв больше ничего.

— Скажи мне о послании, — попросила она, и, пожалуй, миролюбиво, без угрозы. — Я не враг тебе, Анатоль, может быть, помогу разобраться в нем. Скажи мне, пожалуйста.

«Если сон был просто сном, — думал Анатоль, — тогда не будет вреда, если я раскрою его сущность. Если же нет, она, наверняка, лучше разберется в нем. А если она мой враг, то сумеет заставить меня рассказать».

— Когда ты даровала мне отдых, я уснул, — начал он. — И видел во сне, как англичанин появился на лежащей в руинах земле, что прежде была Шемин-де-Дам. Он сказал, что его имя — Саймон, и попросил передать послание своему отцу, Дэвиду Лидиарду, в Конце Света.

— О! Вот это странно, — воскликнула женщина. — Расскажешь мне, в чем состояло послание?

«Я не оправдаю доверие, — подумал Анатоль. — Она уверена, что этот сон — реален, а значит, и мне не стоит в том сомневаться».

— Это было бы неправильно, — ответил он. Женщина убрала руку с его головы, словно тронутая его дипломатичностью. Она приняла его отказ без возражений, не пытаясь заставить или угрожать.

— Третье из описанных мною существ именует себя Махалалел, — сказала она, вновь отыскивая прерванную нить повествования. — Давным-давно он сотворил человека из глины и, впридачу к нему, компанию существ, которые недавно стали известны как лондонские вервольфы. Таким образом он обеспечил себе некоторое превосходство, но ненадолго, ибо Махалалел существенно слабее остальных. Четвертый — мой собственный создатель. Пятому поклоняется несчастный глупец рядом с тобой, и о нем существует аллегорическая легенда, связанная с причислением к лику святых некоего Амикуса, чье имя и природу ты сможешь узнать. Именно он стал таинственным создателем Иисуса Христа, если Христос — действительно творение, подобное мне, а не человек, как ты — и священники святого Амикуса, конечно же, верят в свою миссию.

— Она тщится принизить Всемогущего Господа, хочет сделать его равным падшим ангелам, — сказал священник, видимо, пораженный ее заявлением. — Но в этой глупейшей истории — лишь дьявольская гордыня.

— О двух оставшихся мы не знаем почти ничего, — невозмутимо продолжала женщина. — Они остаются немыми — а возможно, и слепыми, но возможно, что один из них решил заняться человеческой расой, а может, обнаружил ее прежде Махалалела, и не исключено, что использует ее более хитроумно, нежели остальные. Будь хоть какая-то истина в фундаментальных учениях Ордена Святого Амикуса, последний мог бы считаться автором всей истории или, по меньшей мере, творцом земли. Если ты — орудие одного из них, это может быть очень интересно.

«Сама земля стала моим убежищем, когда началась бомбардировка, — думал Анатоль. — Пожалуй…» — Он перевел взгляд, чтобы понаблюдать за ее реакцией.

— Пожалуй, — эхом откликнулась она. И, спустя секунду, продолжила: — Да, все возможно. Два скрытых от всех ангела вряд ли могут оставаться в тени вечно. Если угодно, грядет великая перестановка ангельских сил.

— А что вам нужно от меня? — озадаченно вымолвил Анатоль.

Она быстро глянула на человека, лежащего на соседней кровати, смутно улыбнувшись. — Я ведьма, — проговорила она. — Что мне может быть нужно, кроме перемирия с тобой? — Он знал, что она выбрала это слово намерено, возможно, чтобы поддразнить священника. И Фериньи, похоже, тоже это знал.

— Каково твое предложение? — спросил Анатоль. — И что ты хочешь взамен?

— Я предлагаю тебе жизнь и освобождение от боли, по крайней мере, на какое-то время, — отвечала она. — А хочу я вот чего… чтобы ты пообещал выполнить одну вещь — тогда и там, когда я попрошу.

— Ты стремишься заручиться моим согласием на то, чего я не знаю? — нахмурился Анатоль. — Подписать договор, который не может быть пересмотрен?

— Разумеется, — был ответ. — Ведь я-то даю тебе шанс на жизнь, а иначе ты можешь ее лишиться. Асмодей, без сомнения, уничтожит тебя, если я лишу тебя своей заботы, и сделает эту смерть нелегкой. Разве такая плата слишком высока, когда на чаше весов — твоя судьба?

— Да, — подал голос священник. — Такая цена слишком высока.

— Шанс на жизнь, — повторил Анатоль. — И освобождение от боли — на время. Ты не слишком-то щедра.

— Ты солдат, — промолвила женщина. — И понимаешь, как заключаются союзы. Сделка, заключенная со мной, ограничивается только мною. Я могу тебе избежать Асмодея, но, если он решит преследовать тебя, я не смогу его остановить. Все, что я могу тебе предложить — это шанс на жизнь. Не могу предоставить неограниченную будущую защиту от приспешников Зелофелона — или, скажем, от немецких пуль — но шанс все же лучше, чем ничего. Асмодей, конечно, захочет иметь дело с тобой, когда устанет от своих игр в палача. В глубине души он ведь простой человек с ограниченным воображением. Дева Орлеанская может снова прийти спасать тебя, принимая во внимание ее намерение отправить тебя на поиски Дэвида Лидиарда… но я не знаю, стоит ли тебе доверять ей. А чтобы заручиться моей помощью, тебе достаточно пообещать выполнить всего одно желание.

Она мучила его, одновременно провоцируя, и он думал: интересно, не станет ли ее обращение более приятным, если он не откажет ей в ее просьбе. У него было неприятное ощущение, что, стоит ему дать согласие, как она потребует выдать текст послания, предав тем самым интересы другого лица.

— Я думал, как раз ведьмы исполняют желания простых людей, — с сарказмом выдавил он. — Никогда не слышал, чтобы было наоборот.

— Мне нужно только одно желание, — серьезно отвечала она. — Традиционные три — слишком большая жадность.

— Это не просто жест, — предостерег его священник. — Не позволяйте ей втянуть себя в игру.

— А я прошу два, — выдвинул Анатоль встречное предложение, думая, что если безумная игра начнется, он тоже может получить свою выгоду и поднять авторитет.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она, — видимо, все его мысли ей было не охватить.

— Ты должна дать Фериньи шанс на спасение, — объяснил он. — Я никуда не пойду, если здесь останется человек.

— Нет! — воскликнул священник. Его гнев был искренним. — Я не стану покупать свободу такой ценой. Отказываюсь!

Женщина засмеялась. — Готово! — сказала она, и Анатоль решил, что держался недостаточно твердо.

Священник застонал.

— У меня все еще сломана нога, миледи, — произнес Анатоль. — Сумеешь ли ты срастить кость одним махом, а заодно и убрать мою головную боль? И, разумеется, исцелить раны священника.

Ведьма прошлась по комнате, остановилась возле его сломанной ноги и положила на нее руки. Отодвинула плоть и соединила концы бедренной кости — странно, но боли он не чувствовал. Так продолжалось минуту или около того. Анатоль не чувствовал, что концы кости соединились, но, когда пошевелил ногой, обнаружил: получается. Он глубоко вздохнул, а она положила руки ему на грудь. И снова никакой боли. И никаких ощущений улучшения, хотя он точно знал: и здесь кости восстанавливаются.

— Ты обладаешь таким даром и при этом имеешь дело с убийцами, готовящими злодейские заговоры, — сказал он. — А могла бы обратить свой талант на добрые цели…

— Не путай меня с людьми, — произнесла она — пожалуй, более холодно, чем до этого. — Я делаю это ради собственной выгоды, моя миссия не заключается в том, чтобы работать в парижских госпиталях или поднимать на ноги мертвецов, лежащих на полях битвы в Европе.

Она повернулась к священнику и сбросила на пол его одеяло. Анатоль сел, безмерно радуясь, что может это сделать. Он жаждал увидеть, какой эффект произведут ее прикосновения к жутким ранам, оставленным на запястьях и лодыжках священника огромными гвоздями. Священник не смог увернуться от нее. Она взяла его запястья в обе руки, подняла их и посмотрела на Анатоля.

— Я обещала дать возможность освобождения, — заявила она. — Как только он будет исцелен, у него появится эта возможность. Если откажется двигаться, это не повлияет на нашу сделку.

Когда она отпустила худые запястья, на них не осталось больше ран, только тонкие шрамы. Тогда она немедленно перешла к лодыжкам.

«Если все это реально, — думал Анатоль, — тогда наши действия на поле боя за последние четыре года — жалкий фарс! Все раны, которые мы получили, и все, которые нанесли — в них не было никакого смысла. Они были не нужны. Мертвые могли снова начать двигаться, как Асмодей, каждое жуткое ранение могло исчезнуть без следа. Если бы только мы владели этим трюком. В мире есть ангелы и ведьмы, обладающие силой, чтобы творить чудеса — но как они применяют эту силу? Они отправляют людей вроде Асмодея, чтобы тот говорил отцам маленьких детей: „Принесите нам ваших агнцев на заклание, дабы доказать веру вашу!“ Они заключают мучительные соглашения, меняя свой дар на некие сомнительные будущие привилегии. Что же это за существа, которых так мало беспокоят их собратья?»

Мысли звучали в его голове, а он подбирал нужный ответ. Он восемнадцать месяцев пробыл на Западном фронте, знал, что люди с легкостью посылали смерть и ужасные ранения на своих собратьев, будучи убеждены: это — навсегда. Даже если бы не было войн, остаются еще убийства и тюрьмы, фабрики и шахты.

Пока ведьма врачевала страшные раны на ногах священника, до Анатоля начал доходить смысл сказанных ею слов. «Не путай меня с людьми», — вот как она выразилась. Он не сумел заглянуть за ее человеческую оболочку, не сумел применить воображение, понять, что она на самом деле такое. А также — кем может быть Асмодей, и что за существа управляют ими обоими.

Он начал понимать, почему священник с креста так отчаянно цеплялся за свою оптимистическую веру, основанную на убеждении: эти существа, несмотря на их силу, ничего не значат в истинном положении вещей.

«Если таков мир, в котором мы живем, возможно, нам действительно нужен тот, кто искупит наши грехи…» — думалось Анатолю.

Жуткая мысль для атеиста, коим он привык себя считать.

Ведьма подняла священника на ноги, дабы продемонстрировать, что он теперь на это способен. — У тебя нет власти надо мной, — сказал священник, и голос его звучал твердо. — Меня не соблазнишь дарами Дьявола. Ничего не буду тебе обещать, кроме того, что приложу все усилия для спасения души этого человека, дабы лишить тебя твоей награды.

Она рассмеялась. — Будь мой создатель таким же обманщиком, как тот, кому ты выбрал поклоняться, я была бы, и вправду, несчастнейшим существом.

Коридор снаружи от кельи был пуст, но ведьма загородила проход к комнате, куда раньше приносили Анатоля. — Ступай туда, — она указала противоположное направление — к лестнице, ведущей вниз. — В стене одной из глубже расположенных келий есть проход к подземному ходу под домом. Его используют для доставки вещей, которые не хотят показывать наверху. Если попытаешься пройти по дому, тебя точно заметят, но подземный ход — хорошая возможность уйти незамеченным.

— Ты могла бы защитить нас колдовством, — резко бросил Анатоль. — Разве ты не можешь заставить их не видеть, как мы уходим — или позволить нам испариться, словно духам?

— За чудеса тоже нужно платить, — просто ответила она. — Магия требует хитрости и усилий. Когда эффект достигается разрушением обычного хода вещей, расходуется много тепла души. Я и так уже выполнила свою часть сделки.

— О, сын, мой! — священник схватил Анатоля за руку. — Вы еще не начали понимать, что совершили. Она не обещала вам спасение, только шанс . Она уже предала вас.

Анатоль сузил глаза, рассматривая заурядные черты женщины. Она ждала, когда они начнут движение.

— Сомневаюсь, — проронил Анатоль. — Я ей нужен живым, чтобы выполнить свое обещание. И я уверен, что мы оба убежим — или погибнем при попытке.

Священник покачал головой. — Тогда пошли!

У Анатоля упало сердце. Он понял, что, возможно, сказанное не совсем соответствовало его мыслям. Теперь, когда он был в ее власти, возможно, даже его смерть сослужит ей службу. Разве его не убеждали, что здесь, в ведомстве загадочных ангелов, смерть — еще не конец? Он двинулся назад в келью, прихватить свечи. У них со священником не было подносов или дощечек, чтобы нести их, поэтому он взял коврик, обернув его вокруг руки, защищая от капающего воска. На нем все еще была униформа, а на священнике — только нижнее белье, в котором его водрузили на крест. Анатоль снял одеяло с койки священника и обернул вокруг сутулых плеч старика.

— Вы можете идти быстро? — спросил он. — И, главное, знаете ли место, где мы могли бы укрыться? Может быть, часовня?

— Нет такой часовни, где мог бы найти приют продавший душу Дьяволу, — сухо отозвался отец Фериньи. — Пойдемте, заклинаю вас, пока это еще возможно!

Они вышли вместе. Как только начали спускаться, Анатоль оглянулся на женщину, которая все еще провожала их глазами, но мрак уже поглотил ее. И сейчас же в голове Анатоля ожили тысячи вопросов, тайн, в которые он не успел проникнуть.

Они нашли вход в подземелье, и довольно легко, протиснулись туда без труда. Анатоль не задумывался, зачем сатанисты проделали этот ход и что они доставляли через него. Это и так было ясно. Здесь стояла вода, но ее было немного, хотя грязи было предостаточно, но Анатоль привык к ней в окопах, да и священник не показывал, что это его тревожит.

Однако, не прошли они и сотни метров, как услышали звук погони. Огонь свечей был уже незаметен, ибо они завернули за угол, но двигаться беззвучно, конечно же, не получалось.

— Проклятье! — воскликнул Анатоль. — Она могла бы дать нам больше времени!

— А вы ожидали честной сделки? — спросил священник. Его голос звучал хрипло; раны зажили, но горло все еще оставалось поврежденным. — Она же сама вас уверила, что ей незнакомы угрызения совести. Она играет с нами, месье Домье, и Асмодей — другой игрок — или пешка — в той же самой дьявольской игре.

Было ясно, что они должны оторваться от преследователей, если сумеют, если же нет — спрятаться где-нибудь. — Идемте! — подгонял он спутника. — Неважно, есть у вас информация, которая нужна Асмодею, или нет, они в любом случае убьют вас, пытаясь раздобыть ее. Или, может, ведьма была права насчет вашего энтузиазма прослыть мучеником?

Фериньи не ответил. Анатоль припустил вперед, стремясь двигаться еще быстрее. Священник пытался поспевать за ним, но ему не хватало сил, да и одет он был неудобно. Анатоль размышлял: правильно ли он поступил, когда решил убегать вместе с этим человеком, сейчас ставшим обузой.

— Нет ничего плохого в мученичестве, — вдруг изрек священник, тяжело дыша, — когда стоишь в ожидании Великого Суда.

— Но и ничего хорошего в том, чтобы быть еретиком, — парировал Анатоль. Грязная вода наполнила его ботинки, носки насквозь промокли. Ноги отяжелели, но он заставлял себя идти, радуясь, что они достигли перекрестка: теперь преследователи могут задержаться, выбирая направление. Его самого направление не волновало: главное — сбить врагов с толку.

— Единственная непростительная ересь — дьяволизм, — отозвался священник. — А я ничего не должен Дьяволу, хотя и принял вашу помощь.

«Как и я, — подумал Анатоль. — Ибо сделка была вынужденной. Как бы то ни было, она не отпустила меня, потому что нуждалась во мне. И между ней и Асмодеем какая-то ссора. Асмодей думал, не она ли послала меня убить его, а у нее обнаружилось немного симпатий относительно его методов и амбиций. Священник, без сомнений, все это оценил, считая происками беса-искусителя, но, даже если я признал, что миром правят эти сверхъестественные существа, это еще не повод принять его религию. Он смотрит на мир сквозь розовые очки своей веры, и все в мире подходит под его аксиомы. Я не должен так поступать. Если мне нужно понять, с чем имею дело, то нельзя верить ничему, кроме собственного опыта, но и с собственным опытом нужно подвергать сомнению почти все».

Звук приближающихся шагов нарастал. Погоня была уже недалеко. Подземные ходы не сумели запутать преследователей, а Анатоль и его спутник двигались все медленнее. И это было не только виной священника; Анатоль тоже устал, да и голова снова начала болеть.

— Будь ты проклята! — пробормотал он. — Это был не шанс, а только полшанса. Мне нужно было просить больших гарантий!

Теперь они очутились с длинном туннеле, с более низкими сводами. Воды здесь было куда больше, и она становилась все глубже. Анатоль оглянулся и увидел яркие фонари, которые несли люди Асмодея — не то, что их жалкие свечи. Преследователи еще не дошли до глубины, поэтому стремительно приближались. Каждый шаг в холодной воде вызывал судороги в икрах, и Анатоля закралось сомнение: не бесы ли искусители вцепляются в его ноги, чтобы остановить.

«Где же мой ангел-хранитель?» — горько пожаловался он, при этом не зная, стоит ли сожалеть об отсутствии такового.

Свеча священника выгорела почти до конца, так что он не мог уже держать ее, рискуя уронить в воду. Тогда он поставил ее на выступ в стене, и они двинулись дальше.

— Мы должны выбраться наружу, — тяжело дыша, выпалил Анатоль. Сразу же после этих слов раздался выстрел. Он эхом отозвался под сводами подземелья. Пуля отлетела в сторону, не задев никого из них, но сам факт выстрела подтвердил намерения преследователей. Похоже, у них не было приказа доставить пленников живыми. Анатоль тоже оставил свою свечу, но двигаться, когда вода достигала уже бедер, было невероятно трудно. К тому же он совершенно не умел плавать.

Из-за того, что продвигаться в холодной воде с течением становилось все тяжелее, а также из-за своей молодости и большей физической силы, Анатоль пошел впереди. Он отчаянно старался добраться до следующего угла и завернуть, дабы выстрелы не могли его настигнуть, и тут споткнулся и полностью ушел под воду. Он барахтался изо всех сил, стараясь высунуть голову, но вот, наконец, ноги снова нашарили дно, он сумел ухватиться за стену и прийти в себя.

Священник, меж тем, догнал его, помогая встать во весь рост, но Анатоль уже не думал, что им удастся достичь цели. Как не удастся и справиться с преследователями. Те еще не достигли оставленных свечей, но теперь он отчетливо видел, сколько фонарей в руках догоняющих их людей. Три. И он также знал, что самих людей больше — пятеро или шестеро.

Когда они вдвоем побрели дальше, отчаянно пытаясь ускорить шаг, невзирая на тот факт, что не видели больше дороги, Анатоль ощущал, как бешено колотится сердце, и удары отдаются в голове. Он ощущал странное головокружение, словно они опять оказались на пороге безумного мира. Он схватил священника за руку, чтобы удостовериться: они еще вместе, и потянул за собой. Но тут прозвучал выстрел, и тело Фериньи начало падать.

Наполовину обернувшись, он подхватил старшего товарища, фактически обнял его, не давая упасть.

Священник не издал ни звука; крик, прорезавший пространство, принадлежал не ему.

Анатоль резко остановился, но не столько из-за крика, сколько из-за полного изнурения, не в силах идти дальше.

Он оглянулся на дрожащий свет фонарей — они двигались как-то необычно, словно владельцы их были в сильном возбуждении. Они больше не двигались вперед, а один фонарь вообще разбился о стену туннеля, и теперь на поверхности воды плавал слой горящего масла. Анатоль не мог различить тени людей с оставшимися фонарями или их компаньонов — все словно слилось в единую хаотичную массу. Первый крик оказался лишь началом, к нему прибавились новые. Похоже, что нечто — и именно сзади — напало на преследователей, и было оно не менее пугающим, чем тот демон, что схватил его в церкви.

«Может быть, ведьма сдержала слово и послала какого-то духа, чтобы прикрыть наш побег?»

Священник пошевелился в его руках, протянул руку и обхватил плечо Анатоля. Тому было радостно, что товарищ не умер. Глубоко дыша, он пошарил по сторонам, стараясь найти стену коридора. До него донесся сильный плеск воды: один из гонителей упал в воду, и его подхватило течением. Раздались еще пара выстрелов, но безуспешных.

Звуки борьбы продолжались, но выстрелов больше не последовало. Все три фонаря погасли, от горящего масла было больше чада, чем освещения. Два свечных огарка все еще тлели на другой стороне туннеля, но их жалкий свет не давал возможности разглядеть, что происходило.

Крики продолжались еще какое-то время, затем все стихло. Когда умерло последнее эхо, воцарилась тишина. Анатоль сам себе поражался, что думает об этом: какая сила расправилась с погоней.

Анатоль оперся о стену, очень аккуратно прислонил к ней священника.

— Стоять можете? — прошептал он, стараясь приглушить свой голос.

— Думаю, да… Выстрел… спина…

Анатоль знал, куда попала пуля, ощутил это под рукой. «Еще минута, и я вернусь за свечой, — сказал он себе. — Воспользуемся ею, пока это возможно».

Горела только одна из оставленных ими свечей. До нее было больше десяти метров: желтоватый огонек зловеще выделялся на фоне чернеющей воды, непрерывно движущейся.

Так как ничего, кроме этого огонька, не было видно, Анатоль сосредоточил взгляд на пламени, пробираясь сквозь мутную воду — превозмогая себя. «Неужели силы так быстро подошли к концу?» — с отчаянием думал он.

Когда до свечи осталось не более дюжины шагов, чуть поодаль вырисовалась звериная голова на поверхности воды.

Вначале он решил, что животное мертво, но потом понял: оно пытается выбраться. Это была огромная собака, и вначале Анатоль решил, что преследователи взяли ее с собой, чтобы травить пленников, но потом он увидел окровавленные челюсти и понял свою ошибку. Он поспешил на помощь животному, но не сумел поднять его, как Фериньи, хотя оно не могло весить больше, чем священник. Однако, он хотя бы попытался держать голову собаки над водой.

Когда Анатоль подхватил пса, он знал, что тот сильно ранен — видимо, те две пули попали в цель. Но пусть даже и так, животное выполнило свою задачу. Никто больше не показывался из темноты, погони больше не было.

Анатоль несколько раз попытался вытащить животное из воды и, наконец, ему это удалось. В пламени свечи он разглядел, что пуля попала в живот и вышла на спине, оставив ужасную рану. Из раны струилась кровь, не оставалось сомнений, что животное умирает. Анатоль всматривался в дальний конец туннеля, но не мог никого увидеть или услышать. Если и остался кто-то в живых из преследователей, они все равно не шевелились.

Анатоль поднял собаку повыше и посмотрел в ее глаза. Он ощущал не своем лице ее прерывистое дыхание. Черты животного задрожали, стали расплываться, меняясь на глазах.

И это изменение было столь необычно и чудесно, что Анатоль едва не выронил животное. Еще до того, как трансформация закончилась, он знал, что держит в руках волка, теперь же в его объятиях очутилась обнаженная женщина.

У нее была бледная кожа и длинные светлые волосы. Должно быть, в молодости она была прекрасна, но сейчас уже довольно немолода. Странно, но это потрясло его сильнее, чем сама трансформация. Видно, никто не мог бы догадаться, что вервольфы бывают средних и преклонных лет.

Раны на ее теле больше не кровоточили, но по-прежнему оставались тяжелыми. Входное отверстие пули — чуть выше и левее пупка. Он держал ее так, что мог видеть и другую рану — куда страшнее — на спине. Она была на грани жизни и смерти, но губы еще двигались, стараясь передать нечто важное.

— Сири, — произнесла она. — Я Сири… Если можешь… скажи Мандорле… где лежит мое тело…

Она говорила по-английски. Ведьма упоминала лондонских вервольфов, а Асмодей произносил имя Мандорлы. Паутина бреда, казалось бы, охватила его еще сильнее, но Анатоль оставался спокойным и сосредоточенным. Он — машина, и неважно, помогает происходящее почувствовать это, или нет.

— Да, — сказал он, — ощущая сопереживание с ней, желая облегчить ее последние моменты. — Если смогу, передам.

«Интересно, она и в самом деле перегрызла горло пяти человекам в течение нескольких секунда? — думал он. — Вервольфы весьма изобретательны в вопросах убийства… но для них, я полагаю, смерть тоже всего лишь временная остановка на пути без начала и конца».

Он снова потянулся за свечой, сейчас это было легче, когда у него на руках лежало тело мертвой женщины. Потом понес ее туда, где ждал священник.

Рана отца Фериньи была не столь ужасной, как у волчицы, но тоже могла оказаться смертельной. Пуля поразила его рядом с плечом. Размозжила лопатку и задела легкое, которое медленно наполнялось кровью. Священнику было тяжело дышать, но он тоже хотел передать послание, и ему некогда было выслушивать мнение Анатоля об их спасительнице. Фериньи держался очень собранно, словно мысли о мученичестве позволили ему мобилизовать внутренние ресурсы.

— Книга, — еле слышно проронил он. — Она спрятана под полом на чердаке… дом тринадцать на рю Маркассен. Заберите ее, если сможете, и отправьте в Лондонский дом моего Ордена. Уил-стрит, в Бромли-бай-Боу…

Анатоль не устоял перед искушением сказать: — Почему вы говорите это мне? Разве я не одержим Дьяволом?

Фериньи даже не попытался улыбнуться. — Вы попросили ведьму освободить меня, — слабо произнес он. — Вот так я ее и использую, эту свободу. Члены лондонского кружка знают Дэвида Лидиарда, они могут подсказать вам, как его найти.

Имя Лидиарда отпечаталось в сознании Анатоля сильнее, чем остальное. Отчего-то сам факт того, что священник знал его имя, как знала и ведьма, не удивил его ни капли. «Мне что, действительно нужно разыскать этого человека? — подумал Анатоль с иронией. — Судьба назначила нам встречу в Конце Света — разве могу я избежать ее?»

Но вслух он произнес: — Сделаю все, что смогу. «Ради вас, — добавил он про себя, — ради существа, которое я держал на руках, ради англичанина, посетившего мой сон, ради Орлеанской Девы и, пожалуй, ради таинственной ведьмы. Если я должен стать частью этой безумной игры, я сумею играть достойно. Если это реально — а разве теперь я могу хоть немного в том сомневаться? — значит, в мире нет более достойной игры».

Внезапно свеча погасла, оставив его в полной темноте.