Карнавал разрушения

Интерлюдия вторая Век Павших Героев

Век Героев, несомненно, закончился, прежде чем его истории были переписаны заново, дополнены фантазиями и аллегориями, и теперь могли служить предостережением и вдохновением для грядущих поколений героев.

Прометей, первый и величайший из героев, стал истинным полубогом, прославившимся всевозможными чудесами. Его имя было выбрано, чтобы символизировать предусмотрительность, в ознаменование триумфальной власти человеческого разума. Амбициозная чувствительность, которую люди научились называть трагедией, снабдила его архетипом всех сатанистских историй, в то время как подрывающая устои чувственность, получившая название комедии, придала ему иронический компонент в виде неудачливого близнеца. Имя его брата было Эпиметей, что означало запоздалое соображение .

Век Героев был абсолютно мужским. Охваченные жаждой и похотью парни, писавшие его истории, столь неохотно понимали истинную ценность своих женщин, что отказывались признать женские аспекты рода человеческого, пока боги не взревновали к потрясающим достижениям Прометея. С этой точки зрения, если верить этим примитивным архивистам, боги подготовили зловещий заговор, повернувшись спиной к человечеству.

Первая женщина, как писали эти вынужденные хронисты, была создана Зевсом, красоту свою получила от Гефеста и доставлена на Землю Гермесом, который уговорил излишне доверчивого Эпиметея принять ее в качестве своей невесты. Историки дали этой женщине имя Пандоры, и означало оно Все дары. Ее приданым был ящик, из которого она — по глупости, безрассудству или злому умыслу, если не в силу сочетания всех трех качеств — выпустила все злые черты, которые будут одолевать человечества на протяжении всей последующей истории, а именно: голод, болезни, войну и боль. Авторитетные источники разошлись во мнениях: является ли последний предмет в этом ящике — надежда — компенсацией остальных несчастий, или же это еще одно зло, которое следует добавить в список.

Пелорус, хорошо знавший Пандору и, наверное, даже некоторое время любивший ее, помнил все иначе. Он считал ее первой из женщин-героинь, которым никогда не отдадут должное, пока история в руках мужчин. Он знал, что, будучи известна под альтернативным именем Евы, она попала в беду, украв плоды с двух деревьев познания, хотя их охранял ревнивый ангел, почитавший эти деревья своей собственностью. И помогли ей в этом хитрый Змей и ловкий Паук.

— Если бы только люди, которым я дала эти плоды, осознали свою ценность, все могло быть иначе, — сказала она ему спустя некоторое время. — Но некий идиот по имени Адам откусил от первого фрукта, счел его горьким и выкинул прочь. Его последователи оказались достаточно тупы, чтобы доверять его суждениям, и отказались попробовать сами — и вот результат: залог мудрости гниет на земле, не будучи распробованным — и никем не охраняемый. Змей, Паук и я были вынуждены принять на себя всю тяжесть ангельской ярости. Змея приговорили к вечному ползанию по земле без ног и к презрению и страху со стороны людей. Паук был осужден на целую вечность неблагодарного труда по плетению паутины — и также беспричинное презрение людей. Меня же осудили целую вечность рожать в муках и терпеть презрение со стороны мужчин.

— Ангелам никогда не было свойственно выносить милосердные приговоры, — произнес Пелорус. И добавил, немного поразмыслив: — В действительности, какой бы репутацией они ни обладали, незаметно, чтобы они могли умерить свое рвение выносить приговор.

Кое-кто из позднейших историков предположили, что Ева-Пандора выпустила всевозможное зло в мир, чтобы заставить всех забыть предыдущий инцидент, высказывая следующее суждение: нет в аду фурии ужасней, нежели оскорбленная женщина, но они, видимо, рассуждали иначе, нежели их предки, считая, что она вкусила от запретного плода, который украла. Пелорус знал правду: ящик был открыт, чтобы неблагодарные люди получили еще один шанс.

— Каждое зло — палка о двух концах, — объясняла она ему, когда он спросил об истинных мотивах ее деяния. — Конечно, плод с древа познания горек, но это не означает, будто он несъедобен. Одним медом сыт не будешь. Да, теперь голод, и болезни, и война, и боль обрушатся на грядущие поколения человечества, но можешь ли ты представить, чтобы люди хоть чему-нибудь научились без этих испытаний? Со временем люди сумеют выиграть собственное спасение благодаря этому злу, если только у них достанет сердца и ума сделать это. Со временем люди получат достаточно знаний, чтобы щедро напитать самих себя, победить болезни, не исключая и саму смерть, станут жить в мире и гармонии и избавятся от боли. Все, что нужно для этого — терпение и мудрость — и, конечно, несколько тысяч лет напряженного труда.

— Но перед этим они могут запросто уничтожить самих себя, — предположил Пелорус. — Если бы только война не была столь соблазнительна…

— Если бы, — согласилась она.

— А как быть с надеждой? — продолжал допытываться он. — Как ты считаешь: это благо или еще большее зло, призванное лишь увеличивать страдания людей бесполезной борьбой?

— Каждое благо — есть палка о двух концах, — отвечала она. — Конечно, мед сладок, но каждая сладость опасна тем, что ею можно объесться до смерти. Надежда, удовольствие, любовь… ни одно из них не исполнит заложенного в нем обещания до конца, пока не будет существенно рационализировано, в соответствии с чувством меры. Со временем люди не будут так отчаянно нуждаться в надежде или других утешителях, и все это приведет ко благу.

— Я ни на минуту не предположил бы, что ангел-мститель закрыл бы глаза на твою вторую попытку помочь человечеству, — задумчиво изрек Пелорус.

— Едва ли. Мой приговор стал еще суровее, хотя он и так не имеет границ во времени. Теперь я должна еще и истекать кровью с каждым полнолунием, а мои дети обретают такую большую голову, будучи в моей утробе, что их появление на свет приносит мне адские муки, а молока моих грудей всегда недостаточно, чтобы вскормить их. Вдобавок ко всему, все воины мира могут безнаказанно насиловать меня.

— И это связано с болезнью, болью, голодом и войной, — подытожил Пелорус со вздохом. — Но простили ли тебя за надежду?

— А ты как думаешь?

— И какова же плата за это?

— Я приговорена любить мужчин, не зная меры, безответно. Но, как я уже сказала, каждое зло — есть палка о двух концах. Только представь себе, какой сильной и терпеливой я стану через несколько тысячелетий такого наказания. Однажды мое время придет — и это не просто надежда, в этом есть здравый смысл. Однажды ангел возмездия напорется на собственный огненный меч, и плоды с этих двух деревьев созреют и станут доступны для всех. Тогда мы, люди, сможем действительно начать их готовить. Я уже подбираю рецепты.

На протяжении века героев Пелорус никогда не встречал никого, на чью долю выпало больше испытаний и кто переносил бы их с такой храбростью. И еще — кого бы с таким тупым упорством не понимали потомки.

Из всех героев лишь Орфей был миротворцем. Поздние комментаторы ошибались, сообщая, что даже камни и деревья следовали за ним, не говоря уж о диких зверях. Но музыка его лиры, конечно же, умиротворяла сердца и умы людей. Человеческая часть Пелоруса любила его за это, и даже Мандорла, в своей дикости становилась почти кроткой, когда могла послушать его игру.

Пелорус не был членом команды «Арго» и никогда не знал, насколько можно верить старой истории про то, как Орфей своей игрой заворожил сирен и спас товарищей от их губительного пения. Но Пелорусу это не казалось невероятным, учитывая то, что сирен всегда переоценивали. Орфей, конечно же, всеми богами клялся, что это история истинна, но это ничего не значило. Все герои не лжецы, но нарциссический эффект славы заставляет их приукрашивать действительность.

Пелорус, однако, присутствовал, когда Орфей предпринял свое наиболее знаменитое приключение. Фактически, именно Пелорус вел Орфея, когда тот спускался в Подземный мир в поисках возлюбленной Эвридики, так что он вполне мог бы засвидетельствовать: эта история правдива от начала до конца. Находясь в мире Аида, Орфей, действительно, играл и пел так прекрасно, что проклятые позабыли свои мытарства на час-другой, и тени собирались послушать его десятками тысяч.

— Орфею не было равных, когда он погружался в глубокую грусть, — спустя много времени сообщал Пелорус. — Он мог сыграть и плясовую, когда его просили об этом, но никогда не вкладывал в такую мелодию свое сердце. И ничто не заставляло его превзойти самого себя, когда речь шла о скорби и печали: все его лучшие композиции и импровизации были траурными, жалобными, стенающими. Едва ли удивительно, что мертвым они пришлись по душе даже больше, чем живым, и что у Аида и Персефоны при звуках его мелодий сердца растаяли. Орфей понятия не имел, как у него это получается, откуда берется эмоциональная окраска музыки, и специально не создавал никаких эффектов. Просто перебирал струны своей лиры, и музыка лилась.

Никто не знает, почему Аид выдвинул условие, чтобы Орфей не мог оглядываться назад, пока он и его возлюбленная не покинут Подземный мир. Пожалуй, не знал этого и сам Аид. Любой, кто считает, будто богам известно все на свете, переоценивает их возможности. Говорят, конечно, что это был ловкий трюк, и Аид отлично знал: Орфей непременно оглянется. Но в это верится с трудом. Если Аида глубоко тронула музыка Орфея, зачем ему устраивать подобные трюки? В любом случае, откуда бы ему знать, что Орфей не сумеет справиться с таким простым условием?

— Мне кажется, Аид весьма желал отпустить Эвридику, — говорил Пелорус, когда спрашивали его мнение на сей счет. — У меня создалось впечатление, что это условие было честным предупреждением. Думаю, Аид действительно пытался помочь Орфею, знакомя его с земными правилами. И не его вина, что эти правила не имели смысла, верно? Он не ожидал, что Орфей оглянется. Не ожидал этого и я. Эта история показывает, как мы переоцениваем способности героев справиться с простыми вещами.

Некоторые историки полагали, что Орфей оглянулся, так как беспокоился, что Эвридика не следует за ним. Другие возражали: мол, это было простой ошибкой — он думал, что может оглянуться, потому что он-то уже вышел наружу, но Эвридика еще находилась в пределах Подземного царства.

Пелорус вспоминал об этом иначе. — Орфей не был трусом, — сказал он. — И не был он полным идиотом. Какой бы импульс ни заставил его обернуться — уж точно это не были ни страх, ни простая глупость. Что-то более глубокое, неуловимое. Я не уверен, что он и сам сумел это осознать, но, видимо, он узнал что-то настолько страшное о самом себе, играя для мертвых и победив в состязании. Это был его лучший час, понимаете — лучшее выступление, какое он мог дать для публики. Думаю, он осознал, пока играл в Подземном царстве, что ничто в его будущем не сравнится с этим моментом. И еще — его игра послужила большим выражением его способности переживать печаль, чем настоящей печали, которая охватила его после смерти Эвридики. Думаю, он поверил, что утрата возлюбленной послужила своего рода спусковым крючком, поводом для сошествия в Ад, в то время как истинной причиной Этого сошествия была возможность играть наилучшим образом для аудиенции, которая ценит и понимает его искусство. Так или иначе, он убедил себя, что не заслуживает, да и не желает предложенной ему награды. Вот почему он решил в конце отказаться от нее. И вот почему он оглянулся.

Наиболее скрупулезные историки еще более озадачены причиной, по которой Орфей был разорван на куски менадами по возвращении во Фракию. Хронисты не могли понять мотивов этого действия, как не могли и понять, почему Орфей не попытался остановить их, играя на своей волшебной лире.

— Они достаточно четко понимали, что произошло у выхода из Подземного мира, — объяснял Пелорус, формулируя свою теорию. — Они знали: у него был шанс вызволить свою жену, и он провалился. И он слишком сильно переживал, чтобы помешать им исполнить свою месть. Ибо, вы понимаете, ему следовало больше печься об Эвридике, нежели о своем искусстве. Пусть она была просто наядой, одним из водяных духов среди тысяч других, едва отличимая от остальных, но она была его женой , и он должен был сделать все, что только мог. Даже его мать, Каллиопа, и ее музы, оставили его голову плыть по реке к морю, хотя остальное тело собрали для погребения. Они все знали, как он предал Мораль и Разум.

Однако, ничто их этого не поколебало отношения Пелоруса к Орфею как к герою.

— Пожалуй, его музыка была лишь процессом сгущения красок, но это не умаляет эффекта, который она производила. У вас может быть, нет представления, как прекрасна она была, как восхитительна, как трогала душу. Песни, что лились из уст Орфея, успокаивали гнев, пробуждали сопереживание, удерживали множество людей в мире от войн и смертей. Они родились из боли, выражали боль, но сами стали врагами боли. Их эхо, пережившее всю музыку человечества — это лучшие достижения в этой области, какие только может испытывать воображение. Без музыки люди не были бы тем, что они есть; музыка — это инструмент, спасающий от проклятия.

Пелорус впервые встретил Одиссея на Ээе, острове, где жила Цирцея. И именно Пелорус — а вовсе не Гермес, как считали позднейшие комментаторы — предупредил Одиссея о Цирцее и дал ему противоядие против ее зелий. Пелорус взялся за это дело — разузнать все о волшебнице — потому, что она была близкой подругой Мандорлы, сама же Мандорла в тот период не жалела усилий, дабы погрузить Пелоруса в сон. И именно Пелорус, а не Цирцея, сопровождал Одиссея в Подземный мир, как прежде — Орфея. Фактически, именно он и убедил Одиссея, чтобы тот узнал о своем будущем у прорицателя Тирезия.

— Будь осторожен и не принимай сказанное им слишком близко к сердцу, — сказал Пелорус герою. — Люди, которые чересчур уж верят в пророчества, часто становятся рабами собственных убеждений, но легкая осведомленность о будущем никогда не повредит.

Одиссей не сумел прислушаться к совету должным образом, а может быть, оказался недостаточно умен, чтобы разгадать намерения Пелоруса — с Одиссеем вообще было трудно разговаривать. В любом случае, он буквально воспринял сообщение прорицателя о трудностях, с которыми встретится, и знаках, на которые следует обратить внимание, и, таким образом, слишком много времени потратил на кружение по миру — больше, чем необходимо. Будь он одним из варгов — как, похоже, некоторые из героев, он бы расценил свои шатания по свету как жуткое проклятье, но он им не был. Спланировал ли он это заранее или рационализировал впоследствии, только сам Одиссей нашел кардинальное оправдание для столь серьезной траты времени. Он объявил себя первым туристом, стремившимся узреть новые чудеса и принять вызовы мира. «Слово Одиссея станет бесценным дополнением к любому из языков, достаточно интеллигентному, чтобы принять его, — объяснял он с гордостью. — Оно станет отправной точкой для обозначения авантюризма и героизма, перспективой для открытий».

Когда Одиссей, наконец, вернулся на Итаку, чтобы затребовать себе невесту, которую прежде выиграл хитростью, то, разумеется, не пробыл там долго. Был ли он варгом или нет — но пятки у него чесались. Пелорус встретился с ним еще несколько раз, но так и не узнал, когда и где он умер, так что не мог прокомментировать весьма расхожие мнения историков на сей счет.

На правах первого туриста Одиссей был великим мастером в искусстве слагать байки путешественника. Каковы бы ни были семена истины в мифе о циклопе Полифеме, притче о Лаэстригонийских гигантах или мифе о Сцилле и Харибде, они давно потерялись за время бесконечных пересказов и приукрашиваний. Однако, вполне может быть правдой то, что боги затеяли тяжбу, решая судьбу великого путешественника. И вряд ли стоит сомневаться, что Каллипсо действительно предложила ему бессмертие, если он сдастся на ее милость, что Афина старалась защитить его, а Посейдон желал ему только плохого конца.

— Если бы только я мог понять, почему боги так во мне заинтересованы, — признавался старик-Одиссей Пелорусу, когда им случилось встретиться в Египте, — что за жизнь я мог бы вести! Если бы я мог точно узнать, чего они хотят от меня, я бы заключил прибыльную сделку с наиболее влиятельными из них и действительно взял бы ход вещей под контроль. Знай бы я тогда то, что знаю сейчас, я бы никогда бы не поставил на Елену, а вместо этого постарался бы заполучить Пенелопу. Я всегда был слишком здравомыслящим , вот в чем дело.

— Но ты же отверг предложение Каллипсо, — возразил Пелорус. — А почему? Конечно, не потому, что Тирезий предрек тебе смерть?

— Бессмертие не такая уж хорошая вещь, — пояснил Одиссей. — Что толку жить вечно, придется провести всю жизнь в пещере, в компании того, кто тебе не по душе. Она пообещала мне чудесные сны, разумеется… но у меня есть подозрение, что, будь я человеком, кому охота видеть все эти сны, Каллипсо не выбрала бы меня. Она оказалась неплохой — позволила мне уйти, даже помогла отыскать дорогу. Почему боги таковы, Пелорус? Почему они вежливы с нами, почему заключают сделки и просят нас об услугах, хотя могут попросту задуть тебя, как свечу, или сделать из тебя то, что им нужно. Если бы я мог разглядеть в этом какой-нибудь смысл… хотя, сейчас уже слишком поздно. Как думаешь, Каллипсо посмотрит на меня сейчас, когда я стар, если вернусь на Огигию?

— Если бы боги не нуждались в людях, то зачем они вообще их создали? — сказал ему Пелорус. — Что же касается причины, зачем им нужны люди… большинство из них в такой темноте, как и вы, и даже те, кто вершит дела, не всегда знает, что делает. Но ты можешь быть абсолютно уверен в одном: если кто-то из них и знает или узнает, в чем дело, то нам они не скажут — и именно по той причине, которую ты упомянул. Они не хотят, чтобы мы могли предъявлять собственные условия, когда они станут заключать с нами сделку. Они хотят быть способными соблазнять, дурачить и шантажировать нас — чтобы мы делали все, что им от нас потребуется, и не знали, чего просить взамен.

— А ты не думаешь, что, рано или поздно, настанет день, когда мы выполним свою миссию? — задумчиво проговорил Одиссей, рассматривая пустую чашу из-под вина. — Решат ли они однажды, что получили желаемое, и теперь наш мир можно попросту стереть — или отложить в сторону до лучших времен, когда он снова им понадобится?

— О, да. В этом нет никаких сомнений — именно так все и будет.

— И, может быть, тогда они соизволят сообщить нам, для чего мы были им нужны?

— Весьма возможно. Но я в этом сомневаюсь. Куда предпочтительней нам самим это выяснить. И чем скорее, тем лучше. Это нелегко, но мы должны попытаться.

— Хорошо, — хмуро проронил Одиссей. — Я всегда считал себя самым умным человеком в мире — а я-то уж посмотрел мир — но даже у меня не было ни малейшей догадки. Если я не могу выяснить этого, кто может?

— Одно из преимуществ быть человеком и смертным состоит в том, что каждое новое поколение получает возможность учиться у предыдущих, не будучи пойманным в ловушку привычек и догм. Записи твоих открытий могут перепутаться, кусочки — утратиться, но в главном они останутся в памяти — и, конечно, к ним будут обращаться. Они станут частью наследия, значение и ценность которого, может быть, не будут так уж очевидны потомкам, но оно все равно останется для них доступным. И вовсе не интеллект какого-то одного человека пробьет брешь в тайнах богов, но аккумулированная мудрость всей человеческой расы. С каждым новым поколением наследие будет расти, а надежда — возрождаться… и, если придет время, когда боги захотят положить конец нашему миру, ибо в нем не останется больше целесообразности для них, им это покажется не таким уж легким занятием.

— Отличная идея! — воскликнул Одиссей, воодушевленный этим рассуждением, посылая собеседнику лукавую улыбку. — Для вервольфа ты здорово соображаешь, а?

— Да, пожалуй, я поумнее, чем простая карманная собачка, — проронил Пелорус, подхватывая тему.

— Ты оказал мне большую услугу на Ээе, — вспомнил герой. — Я никогда не забывал этого. Эта Цирцея… что за женщина!

— Я сам едва вырвался от нее, — согласился Пелорус.

— А Навсикая… Иногда я думаю: как жаль, что они навевают на меня ностальгические воспоминания. Пенелопа совершенно состарилась за те десять лет, а моя память, я полагаю, добавила ей новых морщин. И все же… о ком я действительно жалею, даже спустя столько времени, это Елена. Вот это настоящий персик!

— Наши пути ни разу не пересеклись, — объяснил ему Пелорус. — Даже вервольфы могут находиться в один момент времени лишь в одном месте. Так что я пропустил целую войну. Жаль — ты не думаешь, что не помешало бы еще побывать еще на одно, чтобы сравнить их?

— Вот уж нет, — отозвался Одиссей. Троянская война была величайшим карнавалом разрушения. Чистым безумием. Я просто рад, что оказался на выигравшей стороне. Больше никогда.

— И все же, кто знает, что ждет нас в будущем? Кроме Тирезия, конечно… и богов… и сивиллы из Кум?

— Забавная штука — жизнь, — произнес Одиссей, при этом слегка рыгнув. — Секс, смерть, прихоти богов… и все же было бы здорово узнать, ради чего все это. Может быть, ты еще будешь здесь, когда это выяснится.

— Может быть, и буду, — согласился Пелорус.