Карнавал разрушения

Часть 4. Атом и кристальный свет

Когда Нелл заняла место на троне рядом с Аидом — став, как она догадалась, королевой Подземного мира — она впала в некий транс и как будто потеряла сознание. Уснуть она не могла, как не могла и видеть снов; это было просто особое состояние ума. Она чувствовала, будто ее разум утратил связь с ее же фантомным телом, ей не удавалось никакое физическое действие. Большую часть времени ее тело оставалось застывшим, словно она обратилась в стеклянную статую, но иногда ее губы начинали двигаться. В эти моменты она знала, что говорит, но слов не слышала.

Нелл ощущала, что ее предали. Ей хотелось, как отцу и, еще раньше, деду, сыграть свою роль в чудовищном ритуале, но ангелы даже не позволили ей услышать собственные слова. Они поместили ее в самый центр оракула, сделали фокусирующим игроком, но в то же время исключили ее из провидения с его тайнами. Это казалось чудовищно несправедливым, и ей даже показалось уместным сравнение с Танталовыми муками, но сожаление тут же улетело прочь, уступив место тупому спокойствию.

Снаружи не было никаких знаков, по которым она могла бы отмерять время, не было и внутренних часов в ней самой. Она не слышала, как бьется сердце, как шумит кровь в ушах, не ощущала ни голода, ни жажды — одно лишь терпеливое ожидание. Если не считать неуклюжего, но непрерывного потока мыслей и воображения, она вообще была лишена признаков существования, и вскоре начала превращаться в настоящую королеву безмолвия, ибо мысли стали застывать, и воображение — леденеть.

Вначале это терзало ее, ей хотелось, по крайней мере, слышать, что говорит ей тело, но терзания длились недолго. Скука, как пришло ей в голову, — лишь темная спутница спешки, и по-настоящему уравновешенный ум она терзать не способна. Нелл уловила тот факт, что томительное давление будничности ослабло, и, наконец, она обрела такое состояние разума, в котором не было принуждения, болезненной отстраненности или забавы. Она была рада этому новому состоянию, которое показалось ей истинной зрелостью.

Ее дед, во время одного из редких полетов фантазии, однажды сделал предположение, что такие умственные феномены как скука и чувство прекрасного — сравнительно новые вещи в эволюции, специфические признаки культуры. Основанной на амбициозном, прогрессивном, безудержном индивидуализме. «Когда крестьянам Темных Веков было нечем заняться, то они и занимались — ничем, — говорил сэр Эдвард. — То, что мы зовем скукой, для них было благодатью, ибо ощущение, когда не нужно ничего делать, должно быть просто драгоценным в ежедневной трудовой рутине и их вечной суете дискомфорта. Как еще можно представить себе Рай, кроме Рая пустоты, принимая во внимание то, что их неискушенному уму было трудно вообразить какие-либо яркие удовольствия и соблазны? У них не было средств массовой коммуникации, не было признаков внутренней жизни. При всей их латентной разумности и технических навыках, таким людям не хватало всего лишь нескольких аспектов того, что для нас составляет человеческую природу. Когда современные люди пытаются представить себя на месте далеких предков, они совершают антропоморфную ошибку».

Все изощренные аргументы ее деда, в конце концов, приходили к этому выводу.

— Значит, скука и чувство прекрасного — доказательства нашего ментального превосходства? — спрашивала она в то время, зная, что этот разговор риторический.

— Есть лишь один способ посмотреть на это. Вся эволюционная история человека означает сохранение остатков, связанных с незрелостью, в зрелом состоянии. Средневековый крестьянин, не знавший ни скуки, ни красоты, был более зрелым, чем мы, со всей своей детской невинностью. В этом смысле, наше так называемое превосходство — скорее, улучшенная разновидность инфантилизма. Если бы не угроза скуки и не стремление к красоты, мы не могли бы получить такого удовольствия в тяжелом деле выживания и обучения, роста и поиска нового.

«Но здесь ведь Подземный мир, — подумала Нелл, уже сейчас. — Это мир за пределами жизни. Здесь, как нигде, у нас есть шанс обрести настоящую зрелость и завершенность. Пожалуй, я сейчас в процессе становления более полным человеком — чем любой, кто был обречен умереть в семьдесят лет».

Даже не поворачивая головы, Нелл могла краем глаза видеть Аида. Он тоже не двигался, но на лице его застыло выражение, наводящее на мысль, что с ним происходят небольшие изменения. С самого начала он казался задумчивым, встревоженным, печальным, но по прошествии времени эти признаки стали сильнее и глубже. Она подозревает, что, хотя он здесь в безопасности, в этом защитном бункере, ему все же не избежать войны.

Какое выражение написано на ее лице, Нелл не знает.

Свобода от скуки стала не единственной неожиданной милостью, которую Нелл испытала во время своего длительного пребывания в Подземном мире. Ожидаемое проклятье одиночества тоже не сумело произвести на нее серьезного впечатления. Она наблюдала за группами теней, то и дело возникающими на расстоянии, не жалея, что они не приближаются. Иногда ее терзало любопытство, когда на горизонте показывалась особенно большая толпа, заполняя все пространство, но она никогда не жалела о том, что не может покинуть трон. Нелл догадывалась: такое количество посетителей может означать, что на земле погибли миллионы за прошедшие часы, но чувство трагедии от происходящего не возникало.

Когда, спустя продолжительный промежуток времени, толпы теней поредели и под конец вовсе исчезли, ее больше никто не тревожил и не беспокоил.

Привыкнув к этому временному состоянию терпения и умиротворенности, какое, видимо, приходит ко всем бессмертным в послесмертии, она все же обрадовалась, когда вновь обрела способность слышать собственные слова. Когда же поняла, что может двигаться и говорить все, что захочет, то не знала, что сказать.

Первоначально никаких желаний и целей у нее не было, но, как прежде ей пришлось какое-то время привыкать к состоянию безгласного медиума, так и сейчас — возвращаться к обычному состоянию самовосприятия. Она медленно формировала в себе желание задать вопрос — любой вопрос — своему хозяину и партнеру, и наконец выбрала один.

— Почему ни одна из теней не приближается к Трону Судьи? — спросила она. — Разве назначение Хозяина Подземного мира не заключается в том, чтобы призывать к себе людей за их грехи, совершенные ими при жизни?

— Большинство людей давно перестали верить в божественное право королей и прочих правителей, — печально сказал он. — Большинство вообще считает, что их деяния подсудны лишь им самим. — Что же до остальных — пусть себе судят друг друга. Почему я должен заботиться об этом? Есть кому сделать это вместо меня, так пускай — я только рад.

— Сомневаюсь, что им это удастся, — усомнилась Нелл. — Во время моего существования люди, особо ревностно служившие закону, проявляли мало справедливости и гуманности по отношению к себе подобным.

— Разве это должно меня волновать?

— Вероятно, должно. Ты же не настоящий бог, только ангел — в силу нашей неспособности обнаружить лучшее наименование, но у тебя есть власть решать судьбы людей. Пожалуй, власть не означает ответственности, если ты решил не вмешиваться в дела человечества, но ты приложил руку к этим делам, и, как следствие, должен взять на себя определенные моральные обязательства.

— Твои отец и дед ничего не просили у нас, кроме возможности побыть в одиночестве, — сообщил Аид. — Только Джейкоб Харкендер потребовал, чтобы мы, если можем быть богами, стали бы ими — разумеется, под его руководством. Как ты, принимаешь его сторону?

— Нет, — ответила Нелл. — Но говорю вот что: ради твоих собственных причин, вникать в которые я не стану, ты вмешивался в историю человечества. И у тебя было обязательство, как мне кажется, удостовериться, что результат твоего вмешательства должен оставить человечество в состоянии, не худшим, нежели до вмешательства.

— В твоих устах это звучит очень просто, — проронил Аид.

— Так оно и есть — в принципе. Практически, я согласна, это порождает кучу проблем.

— Меньше, чем ты могла бы подумать, когда начнешь разбираться.

— А ты не чувствуешь, что должен нам кое-что? — спросила она. — Мы полезны тебе, разве нет? С нашей помощью ты можешь добраться до конца, которого бы без нас не достиг — и тебе нужна наша поддержка, наше добровольное сотрудничество. Разве мы не вправе ожидать некоей платы?

— Твое требование справедливо, — согласился он. — Мы можем понять элементарные принципы справедливости. Но иногда трудно быть благодарным тому, кто приносит дурные вести.

Как только прозвучали эти слова, Нелл ощутила странное возбуждение — тем более странное, что успела забыть, что означает это ощущение. Словно воздух стал каким-то ледяным, темнота — более глубокой.

— А что, вести дурные? — просила она, неловко осознавая, что недавно, и вправду, сама не сознавая, передала, видимо, некие вести ангелам от человечества. Но как он может обвинять в этом ее, когда она не слышала ни слова из собственной речи?

— Да, — скорбно отвечал он. — Дурные. Они всегда дурные. Я забыл, но теперь вспомнил. Я бы сказал, что твой дед никогда бы не согласился с этим, но есть вещи, которых лучше и не знать.

— Значит, все плохо? — спросила она. И усомнилась на его счет. Разве он — не компаньон ее, не единственный друг и защитник? И, может, ее не должна пугать мысль о его потере?

— Нет, не все. Сознание того, что придется умереть, возможно, никому не по душе при жизни, но жизненный опыт того стоит. Человеческая жизнь, человеческая надежда и боль обладают неким… я бы сказал, пикантным вкусом. Увы, это можно познать лишь, находясь снаружи, а ты — внутри. Мы не совсем уж лишены сопереживания, пафоса или чувства трагедии. Пожалуй, лучше было бы нам тоже находиться внутри. Но мы таковы, каковы мы есть. Не твоя вина в том, что новость имеет черную сердцевину. Те, кто желал услышать музыку сфер, не имеет другого выбора, и слушает ее, как есть. Глупо жаловаться на качество композиции.

— Музыку сфер? — допытывалась она. — Так вот для чего я тебе понадобилась! Ты мог бы найти лучшего Орфея — я никогда не училась играть на музыкальных инструментах, да и голоса у меня нет.

Она спустилась с трона и приблизилась к ангелу, желая взглянуть ему в лицо. Лицо, конечно же, было позаимствовано или сотворено, но все равно — его собственное, ничье больше.

В уголках его глаз показались слезы. Нелл показалось, что они означают не боль, но эмоциональную тяжесть.

— История Орфея — замечательное изобретение, — проговорил Аид. — Но она — лишь надежда, фантазия. Если бы она только могла быть правдой, что за Золотой Век обрели бы и люди, и ангелы! Увы, ты и представить не можешь, как мало гармонии в мире, где мы обитаем, как невероятно трудно внести в него хотя бы малую толику гармонии!

— Мне жаль, — заверила его Нелл. — Очень жаль.

— Знаю. Мне тоже. Я повторю снова, мы не лишены способности к симпатии и великодушию. Наша благодарность жила до недавнего времени. Верь мне, Нелл — карнавал разрушения на нынешний момент минует тебя. Я могу обещать хотя бы это. Я честно желал бы обещать больше, но время опять против меня, и я не могу больше носить эту маску.

— Не понимаю, — удивилась она.

Не последовало никакого объяснения. Аид просто поднял руку и указал на пустошь за ее спиной. Она повернулась. Другая тень двигалась к трону Аида: одинокая тень посреди огромного пустынного ландшафта. Она не смогла узнать эту личность немедленно, но, когда он приблизился на расстояние вытянутой руки, стало понятно, что это Анатоль Домье. Он выглядел куда старше последнего раза, когда они виделись, и, пожалуй, несколько мудрее.

— Пойдем со мной, Нелл, — произнес он по-английски с несколько более отчетливым акцентом.

Она не сразу взяла его протянутую руку. Вместо этого обернулась на фальшивого и бесполезного бога, занимавшего воображаемый трон посреди пустой империи.

— Оно того стоило? — спросила она, зная, что этот вопрос будет последним.

— Стоило, — ответил он. — Ради жизни и обучения, роста и постижения нового. Ради красоты. Но теперь все кончено. Есть единственный способ противостоять разрушителю, единственная дорога, которая может вывести ангелов к какому-либо Раю.

Изображение Аида изменилось, приняв женское обличье. Женщина казалась моложе самой Нелл, видимо, и более красивой во плоти. Нелл быстро поняла: то было видение Орлеанской Девы в глазах Анатоля Домье, и теперь то, что скажет ангел, будет адресовано ему.

Дева сказала немного. Когда рука Анатоля сплелась с рукой Нелл, одинокая фигура на разрушающемся троне задрожала в абсолютной тоске. Видимо, ей стоило нечеловеческих усилий удержать форму ради всего лишь трех коротких слов, прежде чем исчезнуть в зловещей тени.

— Не оглядывайся назад, — сказала она.

Нелл не имела ни малейшей идеи, следовало ли понимать эти слова буквально или метафорически — и есть ли в этом хоть какая-то разница, учитывая ее теперешнее состояние.

Дэвиду показалось, что он легко скользнул из одного неземного сна в другой. Словно его сознание, отделенное от тела на несколько часов — или несколько веков. — резко и искусно погрузилось в новый сосуд. Перед тем, как открыть глаза, он знал, что по-прежнему имеет обличье человека, и форма эта прочна, но все же не сомневался: он видит сон. Не это тело принадлежало ему в Конце Света, не оно было его телом в юности. Оно не просто было лишено боли, но обладало неестественным и невероятным чувством благополучия, а еще — было не тяжелее воздушного шара.

«Лучше испытывать иллюзию подобного рода, чем ту жестокую реальность, что осталась позади, — подумал он. — Даже если мне суждено очнуться, я твердо знаю: того кошмара больше нет. Так что у меня все основания быть благодарным за приятный сон, и все основания не отпускать этот сон, не испытав до конца. И я не должен разбавлять этот дар излишним скептицизмом».

Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на спине на узкой кровати, в узкой же комнате, где всей мебели — только вторая кровать: платформа, прикрепленная к стене, лишенная матраса или одеял. Кровать пуста, но рядом стоит человек, и стоит он неловко, потому что слишком долго пролежал без движения.

«Не такой уж приятный сон, — размышлял Дэвид. — Похоже, я обречен находиться в еще одной карикатурной ангельской обители, да и компания не слишком располагает к удовольствию».

Другим человеком оказался Джейкоб Харкендер. Он молод и красив, как всегда, хотя одет по-дурацки: на нем что-то вроде нижнего белья. Он пристально рассматривает Дэвида: видно, наблюдал за его пробуждением.

— Добро пожаловать в реальный мир, — произнес он преувеличенно будничным тоном. Как это типично для человека, приветствующего своего недруга!

Дэвид попытался сесть, но не сумел. И обнаружил, что его не пускает широкая лента, при этом вторая привязана с другой стороны кровати.

— Соблюдай осторожность, — предупредил его Харкендер. — Мы здесь слишком мало весим, но столкновения с предметами очень болезненны. Будь осторожен, когда отвяжешь ленту.

Рукоятка, удерживающая ленту, такого типа, с какими Дэвид прежде не имел дела, но механизм довольно прост, и он легко с ним справился. Ему, и вправду, показалось, что он ничего не весит, так что пришлось вцепиться посильнее в кровать для дальнейших маневров. Одет он был так же нелепо, как и Харкендер. Дэвид отвернулся, не желая демонстрировать свое тело другому.

Стены комнаты отливали металлическим блеском, но при этом были яркого цвета с абстрактным рисунком. На стене над каждой из кроватей прикреплены несколько пустых экранов, справа от которых — пульты с кнопками. Дверь только одна, и без ручки. Голый пол слегка закруглен по краям. Свет, заполнявший комнату — рассеянный, с легким оттенком желтизны. Единственное круглое окно около трех футов в поперечнике на стене напротив двери. Из него была видна только темнота, расцвеченная множеством звезд.

Хотя он никогда не видел ничего подобного, Дэвиду все это не показалось странным. Это же просто иллюзия — в любом случае, его сознание было поглощено внутренними ощущениями. Его буквально захватили переживания в собственном теле. Он без труда мог слышать биение сердца и циркуляцию крови в венах, и океанический шум в кишечнике.

Когда он попытался встать, это усилие кинуло его вперед гораздо сильнее, чем он надеялся. Ему удалось не налететь на Харкендера, но, столкнувшись со стеной, где было окно, ощутил удар такой силы, что боль прошила все тело с головы до пят. Правда, боль быстро улетучилась. Он снова пришел в себя, но ему пришлось цепляться за выступ под окном, чтобы удержаться на ногах.

Отражение в оконном стекле показало, что его облик обновился. Лицо можно было признать за его собственное, но кожа стала гладкой, без единого пятнышка — как у двадцатипятилетнего.

Звездная панорама за окном дала ему знать, что это место находится не на Земле — и вообще, ни на одном из миров с атмосферой. Где-то далеко в космосе, возможно, на планете, слишком маленькой, чтобы воспроизвести земную гравитацию.

Ему было приятно собственное искусство вести размышления и делать выводы. Навеянные ангелами сны были загадками, которые необходимо разгадать. Он знал, что наиболее значимый вопрос о его нынешнем состоянии не «Где я нахожусь?», а «Когда я нахожусь?» Он посмотрел на своего спутника, втайне надеясь, что и Харкендеру неизвестен ответ на этот вопрос.

— Ангелы не устают удивлять меня, — кисло процедил он. — Я было подумал, что они устроили более удобное место, чтобы выслушивать наши сообщения об откровениях оракула.

— Так ты думаешь, мы здесь для этого? — с отчетливым презрением, явно деланным. — Сомневаюсь, что они собираются слушать отчеты. Думаю, они уже знают все, что нам удалось обнаружить. Мне бы только хотелось, чтобы они планировали допрос смелее и хитроумнее.

Прежде, чем Дэвид успел сформулировать ответ, дверь открылась. Она просто бесшумно скользнула в сторону. Вошедший человек, двигавшийся легко и непринужденно, походил на Глиняного Монстра, но не так явно, чтобы можно было сказать определенно. Будь он реальным человеком, он бы сошел за брата Глиняного Монстра — или за его сына.

— Я — Махалалел, — объявил вновь прибывший, словно ожидая, что эта новость поразит их.

— Конечно, — с иронией согласился Дэвид. — Я сразу же тебя узнал. Мы ведь встречались.

— Но не таким образом, — отвечал тот. — Это не маска, не дух, гласящий устами голема. Я и есть Махалалел. Век Чудес умер, миновал.

Это была своеобразная речь, но Дэвид уже привык, что персонажи его снов изъясняются загадками. — Я не понимаю, — буркнул он.

— Думаю, он имеет в виду, что он — все, что осталось от Махалалела, — осторожно предположил Харкендер. — И та сущность, что прежде была ангелом — младшим из ангелов — решила воплотиться, став только материальной, не более. Похоже, Джейсон Стерлинг не так уж и заблуждался насчет этого. — В его голосе сквозило неодобрение.

Дэвид все еще не понимал, но не стал произносить этого вслух. «Концентрируйся на приятности внутреннего ощущения, — посоветовал он самому себе. — Это хороший сон. Он может доставить истинное удовольствие. Ты выполнил свою задачу по быстрой концентрации и сделал верную догадку; теперь расслабься, и пусть себе эти образы проходят мимо».

— Выбор был сделан под давлением необходимости, — загадочно продолжал Махалалел. — Я долгое время изучал людей, но так и не научился любить их. Зато слишком хорошо узнал, как близок я к исчезновению. В конфликте ангелов нет никаких правил, а, следовательно, никаких стратегий, согласно которым слабый может победить сильного. Несмотря на твой скептицизм, Джейкоб — за который я тебе благодарен — для всех нас есть более предпочтительная альтернатива.

— Все ангелы стали людьми? — недоверчиво произнес Дэвид. — «Это, и вправду, сон! — подумал он. — Исполнение желаний!»

Махалалел слабо улыбнулся. — Конечно, нет, — ответил он. — Я имею в виду, всех нас . Все остатки человечества. Джейкоб сыграл роль в оракуле слишком хорошо, чтобы соблазнить моих собратьев. Я рад — если бы хоть один последовал моему примеру, это уже не было бы побегом.

— Не такого конца я ожидал, — горестно изрек Харкендер.

— Конечно, нет, — отозвался Махалалел. — Ты ожидал совершенно другого конца, по крайней мере, для себя самого — но такое было невозможно. Дэвид доказал это. Он объяснит тебе, если ты потрудишься выслушать.

Харкендер, ясное дело, не стал слушать, по крайней мере, сейчас. Дэвид не жалел об этом, потому что не верил, что может дать разумное объяснение. — Ты выбрал воплотиться? — спросил он. — Воплотиться в человеческом облике? Именно поэтому ангелов привлекали человеческие дела? Чтобы решить, изменить ли облик, уподобившись нам?

— Вовсе нет, — отвечал Махалалел, отвернувшись от Харкендера, чтобы посмотреть в глаза Дэвиду. — Изначальная цель оракула более чем банальна. Таким путем мы пытались понять самих себя, а также возможности, которые открывает нам будущее — а это, без сомнения, одно и то же. Ты сыграл свою роль так же отлично, как и Джейкоб, Дэвид, а Анатоль послужил тебе отличным противовесом в области фантазии и воображения. У тебя великолепное чувство красоты, и оно направляло твое зрение. Сомневаюсь, что мы могли сделать лучший выбор. У нас проблемы с памятью, как ты теперь понимаешь. Мои соперники скоро все позабудут. Они больше не будут ангелами — будут тем, кем являются на самом деле , и останутся ими.

— Тогда зачем все это? — Дэвид пытался нащупать скрытую нить беседы. — Если твои компаньоны забудут все, чему научились, как только перестанут паразитировать на нашем эфемерном интеллекте, что это даст?

— Вы обрели признательность ангела, — сказал Махалалел. — И не стоит списывать это со счетов, как бы ни пришлось пострадать в процессе обретения этой признательности.

— Мы помогли тебе проделать лазейку и избежать бесконечной войны, — сказал Харкендер. — И ты изящно спрятал нас, чтобы мы могли насладиться этой признательностью. Может, это и не признательность, а просто страх одиночества?

— Бесконечной войны нам не избежать, — кротко ответил Махалалел. — Она везде: это и есть само существование. Мы можем объявлять себя выбывшими из битвы, можем прятаться, но она идет, независимо от нашего участия, и выживания нам никто не гарантирует. Силы, вышедшие из-под контроля, могут в любой момент уничтожить нас. И для существ, объявивших себя ангелами, это точно так же имеет значение. Это урок, которому вы их так мастерски научили — или заставили вспомнить. Их миры, их сущности могут быть уничтожены так же легко, как и планета, где прежде обитали люди.

Последние слова, произнесенные так буднично, напомнили Дэвиду о первом вопросе, посетившем его после пробуждения ото сна, и ответ на него мог быть просто ужасен, если бы все это оказалось реальностью.

— Какой сейчас год? — спросил он. — В какую эру, как ты пытаешься изобразить, ты разбудил нас?

Спокойствие Махалалела казалось презрительным само по себе, хотя в глазах не проглядывал зловещий огонек, и голос звучал вполне мирно.

— Строить предположения незачем. Это не сон, Дэвид. Это реальное место, существующее в материальном мире, а не призрачная планета на границе сознания, вроде иронического Ада Зелофелона или фальшивого Рая Гекаты. С этого момента, Дэвид, не будет больше волшебных снов чудесных возвращений в мир материи. Все здесь реально.

Дэвид смотрел на свое призрачное отражение в окне. Даже от этого легкого движения тело завибрировало. Реально? Разве не жаждет самый бредовый вымысел наших снов утвердить свою реальность?

— Отлично, — сказал он, не особенно пытаясь скрыть свою неискренность. — Задам вопрос иначе. Что это за год, когда ты был столь любезен разбудить нас?

Махалалел улыбнулся, мгновенно уловив иронию в уловке Дэвида. — Будь здесь другие люди, чтобы посчитать, они бы объявили, что нынче тридцать четвертое столетие после предполагаемого рождения другого воплотившегося ангела. Оракул, в котором вы недавно приняли участие, в отличие от первого, тянулся более тысячи лет. Ангелы ограничены во времени, как и вы, и их исследования занимают определенный отрезок времени. Вся жизнь на Земле исчезла, увы, кроме маленького островка, и именно он предоставил нам убежище. Человеческая история, впрочем, еще не завершена, и нам предстоит развивать ее.

— Вся жизнь на Земле исчезла, говоришь? — с вызовом спросил Харкендер.

— Вся, — подтвердил Махалалел. — Человечество, подобно другим видам, уничтожено войной, которая, наконец, уничтожила все войны, и тысячи видов, переживших ее, истреблены через несколько сотен лет, когда земля столкнулась с огромным астероидом. Столкновение раскололо кору планеты, на поверхность вырвалась раскаленная магма, сделавшая биосферу стерильной. В настоящее время мир — лишь куча золы. Пройдет миллиард лет, и он снова будет засеян, обновится, но уже не для нас.

— Нет? — с сарказмом спросил Дэвид. — Разве мы больше не бессмертны?

Махалалел отнесся к вопросу весьма серьезно. — Бессмертие вервольфов и некое чудо, делавшее возможной вашу реинкарнацию, более не существует. Когда ангелы были повсюду, не составляло особенного труда строить мосты между умами или сохранять сознания, когда тела разрушены или сгорели, пока они не восстановятся, но последний из этих мостов ныне разрушен. Мы втроем и все остальные сохранили своего рода устойчивость к смерти, что означает: наш тела не подвержены старению и болезням, но нас можно уничтожить. Если вы или я, к несчастью, умрем здесь, никто из дружественно настроенных ангелов не окажется под рукой, чтобы вернуть нас из мертвых. Теперь мы должны быть осторожны. В случае удачи, можем прожить очень долго, но не вечно.

— А куда исчезли ангелы? — спросил Дэвид, хотя заранее знал, что вопрос дурацкий.

— Вопрос не в том, куда. Ты знаешь, что им приходится делать, дабы избежать разрушения, ибо именно ты объяснил это нам. Конфликт продолжается. Наше нынешнее окружение не остается постоянным, неважно, что сейчас оно выглядит спокойным. Но нам твердо обещано, что этот маленький атом останется нетронутым на нейтральной полосе. Когда битва здесь закончится, у нас будет достаточно времени позволить себе нечто большее, после этой скромности, хотя война будет продолжаться вечно.

Когда Махалалел произнес «наше нынешнее окружение», он поднес руку к окну, указывая на звезды, заполнившие все пространство. Дэвид взглянул, напомнив себе, как обманчивы подобные изображения. Свет, идущий от ближайшей звезды, находится в пути годы, а тот, что дошел от самой тусклой туманности, начал двигаться на заре времен. Спокойствие и постоянство картины звездного неба лишь подтверждали слабость и необъективность его человеческого зрения.

Шесть ангелов, насколько ему было известно, обладали достаточной силой, чтобы разрушить всю картину, пусть даже это реальность материального мира — и, если решат сделать это, то не станут сожалеть ни на секунду. Но это казалось неважным. Что происходит здесь ? Новая фаза его сна во время оракула? Чего на самом деле хотели от него ангелы — теперь, когда он проник за завесу их тайн и постиг, что они за сущности?

Впервые он подумал: а может, это вовсе и не сон, каким бы абсурдом все ни представлялось. Пожалуй, в любом случае ему следует притвориться, будто все реально, и действовать, исходя из этого. Предположим, что его откровение, с которым он познакомил ангелов, натолкнуло их на мысль: теперь единственный путь обезвредить таинственного седьмого — разрушителя — это искоренить все контакты с человечеством. Предположим, что один из шести, Махалалел, на самом деле пришел к заключению, что его единственный шанс на любого рода выживание — воплотиться, добившись неких гарантий безопасности от своих компаньонов. Не так уж это и невероятно: одна из вещей, которую он постиг во время оракула — настоящий кризис в их делах завершен, восстановлен баланс, и теперь все они могут скрыться и зализывать метафорические раны. Это имело смысл. По крайней мере, как история , и, если сон велит ему изложить свою жизнь, фабулу, в которой он должен существовать, не значит ли это, что ему следует полностью участвовать в разворачивающемся процессе?

«Сколько же раз подобное случалось прежде? — размышлял он. — Сколько раз еще может случиться: Может ли измениться что-либо фундаментальное — во сне или в реальной Вселенной?»

Ответ на последний вопрос, и он знал это, был положительный. Со временем измениться могло абсолютно все, но на данный момент эти новости не радовали. Сон или реальность, карнавал разрушения будет продолжаться, продолжаться и продолжаться.

«Будь у меня право на одно-единственное желание, — думал он, — это было бы желание жить в мире — во вселенной — где нет существ, называемых ангелами, где человек всегда точно знает, когда он бодрствует, а его выбор имеет значение».

Он обнаружил единственную слезинку в углу глаза. И был потрясен, что его более не пугает, даже во сне, судьба мира и всей жизни, которую он раньше вел. «Я научился безразличию ангелов, — горько рассуждал он. — Я уже так давно утратил собственный облик, что более не соединен с внешним миром, реальным или мнимым».

— Что это за место? — спросил он. — Сколько здесь людей?

— Мы на станции, построенной на внутренней планете-спутнике, — отозвался Махалалел. — До того, как сюда пришли люди, она носила другое название, но те, кто остался здесь после уничтожения Земли, нарекли ее Пандорой — горькая шутка, я так считаю. И теперь она служит домом для семидесяти человек — и бесчисленного количества разумных машин.

— Так пойдем встретимся с остальными? — предложил Дэвид, вдруг ощущая приступ клаустрофобии из-за узких стен помещения, окруживших его со всех сторон. Он вспомнил язвительную ремарку своего тестя, которую тот однажды отпустил Нелл: мол, Ад должен заключаться в вечном сосуществовании в тесном помещении вместе со всеми, кого ты когда-либо любил.

— К несчастью, это невозможно, — ответил Махалалел. — Существует одна неловкая проблема, с которой нельзя справиться. Если мы здесь для того, чтобы прожить очень долго — а мы должны это сделать — то нам придется пожертвовать кое-чем серьезным.

«Конечно, — думал Дэвид. — Теперь мы живем в легенде, разве не так? Мы узники в мистической притче, в которой скрыто множество тайных смыслов. Мы изучили свое отражение в зеркальных стенах Вселенной, добрались до конца времени. Так разве не должно здесь быть условий, жертв и грозных предупреждений? Отныне мы — павшие герои, живущие на развалинах золотого века дурака, в ожидании века просветлении, который никогда не наступит».

— Лучше объясни все по порядку, — произнес он вслух, неохотно заставляя себя настроиться на слушание.

Махалалел объяснил, в ленивой манере, что станция, на которой ныне воплотились главные участники оракула, построена в последние несколько лет перед тем, как часть человеческой расы, запертая на поверхности планеты, принесла себя в жертву. Люди, выстроившие ее, боялись, наступает последняя война, и сделали все необходимые приготовления, но знали также, что не смогут долго поддерживать тот стиль жизни, к которой привыкли.

Архитекторы станции обрели бессмертие при помощи множества мини-машин, вживленных в их тела, поддерживающих встроенные процессы самовосстановления, но они, тем не менее, оставались существами потока, требующих постоянной энергетической подпитки, которая препятствовала бы энтропии. Предполагалось, что они станут накапливать энергию Солнца, хотя и с далекого расстояния, сумеют перерабатывать почти всю воду и большую часть органических и неорганических материалов, которые используют. И все же — без постоянного источника продовольствия им никогда не справиться со своими нуждами полностью. Станция должна была стать независимой и самообеспечиваемой колонией, но схема была в самом зародыше, когда последняя война настигла-таки их. Ресурсы не смогли вовремя достигать станцию, и ей пришлось существовать самостоятельно.

Население станции явственно видело, что их ожидает. Они могли двигать планетоид, но очень медленно. Любое путешествие по солнечной системе заняло бы годы, а путешествие за ее пределы — века. Жалкий урожай энергии и материи, который они могли собрать в настоящем окружении, не был способен поддерживать ту жизнь, которую они вели. Но у них была возможность получить помощь. Они начали развивать технологию замораживания жизни, которую надеялись использовать для экипировки межзвездных кораблей, которые отправятся за пределы солнечной системы разведывать далекие миры. Они разработали границы уменьшения метаболизма в своих телах при помощи искусственной гибернации. Таким образом, они свели уровень энергопотребления к минимуму, при котором только лишь поддерживались самые необходимые процессы восстановления и обновления клеток. И теперь они обладали технологией, которая существенно продлевала их жизнь, при этом грандиозным образом уменьшая требования к окружающей среде — но цена этого открытия заключалась вот в чем: все, кроме нескольких из них должны были постоянно оставаться спящими.

— Персонал станции тянул жребий на право занять эти камеры по поддержанию жизни, коих насчитывается 69, — рассказывал Махалалел Дэвиду и Харкендеру. — Оставшиеся сделали все, чтобы спящие получали все необходимое. А потом все, за исключением семи, покончили самоубийством, завещав остальным заботиться о движении станции и необходимом пополнении запасов. Их расчеты предполагали, что ожидаемая продолжительность жизни спящих достигнет нескольких тысяч лет, хотя, конечно, некоторые погибнут раньше.

— Оставшиеся члены команды должны были, в идеале, меняться местами со спящими. Они надеялись, что сумеют действовать достаточно эффективно, не только поддерживая себя, но и постепенно накапливая здоровье и благополучие. Но их надеждам не было суждено сбыться. Они не могли отправиться в одно место, которое могло снабдить их необходимыми полезными ископаемыми — а именно, на Землю — так как у них не было способа перемещаться взад-вперед, как не могли они и сталкиваться с телами определенной массы. Оборудования не хватало, их количество было слишком мало, чтобы предпринять эффективные меры, хотя, казалось, времени у них в распоряжении неограниченно много. Они также могли прийти к несогласию внутри своей группы по поводу того, разумно ли покидать солнечную систему и отправляться к далеким звездам.

История семерых, оставшихся бодрствовать, продолжала следовать стандартному образцу предыдущей истории человечества. Их ссоры становились все сильнее. Они не оставили записей о своей индивидуальной судьбе, но на протяжении нескольких десятилетий их число уменьшалось — путем убийства или самоубийства. Видимо, нескольких спящих за это время разбудили, чтобы хватало персонала для обслуживания станции: когда я появился здесь, ряд камер были пустыми. Но потом, видимо, они решили, что подобный порядок вещей губителен. Так что больше не будили никого, даже когда количество бодрствующих свелось к двоим, к одном, и, наконец, к нулю.

Оставшиеся спящие были в комфорте и безопасности и могли оставаться так очень долго, но, поскольку никто бы их не будил, они бы, в конце концов, умерли, один за другим, так и не узнав, что на станции не осталось активного персонала — и что они не движутся к спасению. Оставалось надеяться, что, может быть, прибудут гости из других солнечных систем и найдут их. Ты, Дэвид, как и я, знаешь, сколь скорбна подобная надежда.

«Какая красивая притча, — думал Дэвид. — Семеро человеческих существ вместо семерых ангелов, проклятых за их неспособность отложить в сторону вечные споры и жить вместе. Какой еще конец мог бы придумать Махалалел? Вот, значит, на что обречен мир людей — или был обречен, если бы не случилось другой войны и оракула, созданного участниками этой войны. Какое тонкое изображение фантастического этапа истории: человечество, сократившееся до жалкой горстки терпеливых сновидцев, ожидающих, мирно и бесцельно, спасения, которое никогда не наступит. Как бы назвал это Глиняный Монстр, будь у него шанс написать вторую подлинную историю человечества? Век Снов? Век Вечного Мира? И каким бы образом сфинкс воплотила эту притчу в одну из своих загадок, ответом на которую послужило бы слово „человек“? Например: что это такое — начинает жизнь без снов, в утробе, сконструированной хитроумным архитектором, после пробуждения выходит на поверхность земли и очень быстро накапливает дьявольскую гордыню, которая ведет к саморазрушению?»

Джейкоб Харкендер, казалось, думал иначе. — Сколько камер осталось для нас? — спросил он. — Или у тебя не было предписаний относительно расположения оставшихся в живых?

— Здесь было достаточно места для тех, перед кем я в долгу, — отвечал падший ангел. — Здесь находятся: Глиняный Монстр, и Пелорус, и Мандорла. А также Анатоль Домье, а с ним — и Нелл Лидиард, в ответ на обещание, данное другим ангелом.

— А как насчет Стерлинга? — спросил Харкендер. — Было бы неблагодарным исключить его, принимая во внимание, что его Рай ты ставил много выше остальных.

— Нет, — ответил Махалалел. — Не Стерлинг. Слишком поздно просить за него, увы — у меня не осталось больше магии. Геката здесь, бодрствует — только она и осталась, кроме меня — но теперь она тоже всего лишь человек, как и остальные. Не заняты еще всего лишь две камеры, и нам нужно каким-то образом решить, кто из четверых уснет, а кто останется на смену, и с какой целью. Я, разумеется, возьму на себя заботу об этом маленьком мире, и смею надеяться, что вы оба пожелаете составить мне компанию, если же нет, то сумеете поменяться местами со спящими. Однако, вы оскорбили меня обвинениями, будто это я все устроил. Все было устроено судьбой, к которой я не мог приложить руку. Мы здесь лишь потому, что иного убежища не найти.

— Мне кажется, что мертвые лучше участвовали в этой убогой мелодраме, — проронил Харкендер. — Что за цель может быть — прожить тысячу лет — или десять тысяч — в состоянии спящего в люльке младенца? И что за цель оставаться бодрствующим, выполняя роль няньки при целой армии спящих, когда некуда пойти, нечего делать, а компания так убога?

«Убогая компания, вот как? — подумал Дэвид. — Что ж, может, и так, и он даже не спросил о судьбе Корделии! Не могу поверить, что он мог оказаться таким бесчувственным, пусть даже в моем сне!»

— Тело, которым ты обладаешь, довольно крепкое, благодаря умным машинам, построившим его, — сообщил ему падший ангел. — Оно может выдержать тысячи лет бодрствования, а сна — даже миллион. За миллион лет может произойти множество всего. Если ничего больше не выпадет на его долю, человек может наслаждаться чудесными сновидениями.

— Или кошмарами, — отрезал Харкендер.

Дэвид не мог справиться с нахлынувшей информацией о невероятном путешествии в невозможном мире. Слишком далеко он отошел от мира, в котором был рожден, от работы, которой посвятил свои семьдесят лет. Эта фантазия слишком чужда, слишком эксцентрична, чтобы иметь смысл. Нелегко найти нить, за которую можно было бы зацепиться. В отличие от его одиссеи к пределам пространства и времени, это оказалось путешествием в некую абсурдную реальность, лежавшую за пределами жизни, здравого смысла и разума.

«Я сейчас вроде воплотившегося ангела, упавшего с Небес, — думал он. — Полагаю, что я утратил всю надежду и возможность провести дальнейшее различение между сном и явью, реальностью и фантазией. Для Махалела приключение с воплощением было бы еще одним магическим шагом в карьере, всегда следующей логике снов, поэтому он может сыграть свою роль с энтузиазмом, независимо от всех нелепостей в этой фантазии, которая будто бы завершает историю человечества. Интересно — может ли для такого, как я, оставаться существенная разница между реальным и виртуальным мирами, между материей и воображением, между опытом плоти и призрачными полетами спящей души?»

Вслух он не произнес ничего, дав возможность высказаться Джейкобу Харкендеру.

— Не могу поверить, что ты обрек нас на это, — говорил тот. — Это обедняет воображение, которому ты учил людей — дольше и изощреннее, нежели другие твои собратья, — и не сумел создать иной судьбы, кроме этой. Мог ли ты не спасти Землю, если намеревался стать человеком? Неужели не мог найти чуда, чтобы остановить разрушительные силы войны или предотвратить столкновение с астероидом?

— Чудо, наверное, не должно было быть слишком большим, — признался Махалалел. — Пожалуй, мы могли предотвратить войну, пожиравшую Землю, если бы обладали достаточными причинами, чтобы вмешаться. И могли, в правду, отвести астероид, уничтоживший остатки жизни — но не могли предвидеть столкновения. Можно было, разумеется, сыграть шутку со временем, кроме одной — поворота часов назад. Я повторяю: отменить этот конец не мог ни я, ни мои собраться. Хуже всего, мы просто отошли в сторону и позволили ему случиться. Если бы ты только мог найти разумную причину, мы могли бы вместе успешно защитить человечество, дать выжить лучшим. Но ты не можешь. Ты и Дэвид вместе участвовали в оракуле, созданном нами, если мы не нашли причины быть там, чтобы помогать вашим собратьям, наверное, вам стоит обратиться за объяснениями к самим себе.

«Так, значит, это Судный День, — думал Дэвид. — Ангел отмщения призывает нас пересчитать наши грехи действия и бездействия, спрашивая при этом, почему мы не спасли свой народ и свою планету. Почему не удалось убедить ангелов, что землю надо было спасать? Почему мы не боги, способные использовать силы ангельского зрения на благо себе подобным? Почему распяли Сатану на полу Ада? Почему я был узником в Платоновой пещере, привыкшим к теням и игре языков пламени, и почему истинный свет ослепил меня? Почему я был глупым, ничтожным, жалким человечишкой?

И что бы мы ответили на это? Виновны! Виновны! Виновны! Разве мы уже не достаточно наказаны?»

— Зачем ты доставил нас сюда, чтобы мы разделили твою судьбу? — спросил Дэвид довольно невинным тоном. — Разве мы не сделали свое дело, вроде несчастных полулюдей, бывших твоими агентами? Почему бы тебе попросту не вышвырнуть нас, растворим заимствованное сознание ангелов в темной пустоте?

— Мое длительное знакомство с человеческим разумом научило меня признательности, — ответил Махалалел.

— И одиночеству, — с неприкрытым презрением бросил Харкендер. — Ты еще не оставил всех надежд сделаться богом, вот что я думаю. Я только удивлен, что ты оставил своих бывших рабов спать, в то время как мне и Лидиарду предоставил слово. Видно, знаешь, чего от нас ожидать.

— Вы не обязаны испытывать ответную благодарность, — Махалалел слишком уж по-человечески пожал плечами. — Но это то, что осталось от мира людей, и мы должны жить в нем как можно лучше, если выживем вообще. — Говоря это, он повернулся и вышел через ту же самую дверь, которая бесшумно закрылась за ним.

— Кажется, он научился признательности на манер особ королевской крови, — заметил Харкендер Дэвиду весьма непринужденно. — Оно и понятно — полубог, когда решает стать человеком, будет как раз таким человеком, который воображает себя полубогом.

— В таком случае странно, что он выбрал образ Глиняного Монстра, а не свой собственный. Или ты — настоящий Зелофелон во плоти?

Харкендер улыбнулся, словно сарказм показался ему неожиданным комплиментом. — Если бы ты только явился ко мне в Уиттентон, когда я первый раз пригласил тебя, — с рассчитанным вздохом произнес он. — Мы могли бы стать друзьями. Если бы объединили свои ресурсы, то смогли бы вместе выстоять в этом печальном деле. Я никогда не желал причинить тебе вреда, Дэвид. Можешь мне не поверить, но я любил твою жену более пылко, чем ты, а она никогда не переставала любить тебя, хотя меня она любила больше. Мне жаль, что я потерял ее.

Дэвид чувствовал, как в глазах закипают слезы — более жгучие и обильные, чем при мысли о судьбе человеческой расы — и ощущал стыд. Он отвернулся, но знал, что этим не спрячет своего позора, и быстро оттолкнулся от окна, не желая примириться с чужими условиями. Дверь открылась, едва он коснулся ее, и он выскользнул, даже не поранившись.

А дверь скользнула на место — так же хитро, как и прежде.

Станция была огромной, пустой и казалась вымершей. До того, как покинуть комнату, из которой видны звезды, Дэвид не представлял себе, насколько велико все сооружение. И теперь уже ему было трудно свыкнуться с идеей о том, что это творение из разноцветного металла и пластика может навевать клаустрофобию. Он бродил по станции часами, постепенно привыкая к малому весу собственного тела, и ему не попадались ни окна, ни что-либо движущееся. Все было сверкающее, нигде ни пылинки. Он не мог удержаться, чтобы не сравнить этот опыт с опытом, полученным во время повторяющегося сна, вызываемого в нем его ангелом-хранителем в прежние времена: в нем он брел по лабиринту коридоров старинного дома, а вокруг — бесчисленное множество зеркал и часов. И еще там повсюду была пыль: самый воздух был густо пропитан ею.

На протяжении всей жизни Дэвид оценивал возраст брошенных человеческих артефактов по тому, насколько они охвачены разрушением и насколько запущенны: по скоплению грязи, гнилостному размягчению, слою паутины — но здесь подобный метод не срабатывал. Все оставалось идеально чистым, крепким и ярким. Никаких паразитов — хотя не было укромных уголков и трещин, где они могли бы поселиться — никаких пауков с паутиной. Казалось, здесь человечество, наконец, освободилось от бесконечной битвы, которую вело на Земле. Ни вода, ни ветер не могли разрушить творение рук человеческих, которое останется неизменным и тогда, когда людей здесь больше не будет.

В повторяющемся сне своей молодости — настоящей молодости — Дэвид выходил из бесконечного дома наружу, оказывался среди циклопических руин, и над ними его несла неведомая чудесная сила, пока он не добирался до пирамиды, где Баст — порой с зелеными, а иногда — с янтарно-желтыми глазами поджидала его, в окружении лениво разлегшихся кошек. Интересно, каково было бы пролететь, подобно пылинке, над пустынным ландшафтом планетоида пандоры, под величественной аркой Млечного Пути?

Блуждающему взгляду Дэвида, который снова стал пытливым , что каждая кнопка, каждая пружина в этой пустынной обители готова в любой момент ожить и включиться; правда, вскоре он убедился, что это не так. Повсюду присутствовал рассеянный свет, но движения не было. Станция, во всем ее многоцветии и невыразимой изощренности, напоминала недавно набальзамированный труп. Некий таинственный центральный энергетический источник был переведен на минимальный уровень активности, а подавляющее большинство кнопок не работали, просто замерли. Но долго еще после того, как у него не осталось надежды оживить хотя бы одну кнопку или рычаг, Дэвид продолжал делать попытки. Это превратилось в ритуал бесполезного действия, продолжающееся подтверждение того, что он не принадлежит этому странному футуристическому месту, вырванному из его собственного времени и наследия.

Он знал, что внутри остается призраком, несмотря на дарованную щедрым и великодушным ангелом суперчеловеческую плоть.

Вот она, жуткая ирония: он путешествовал к пределам Вселенной, к началу и концу времени, вернулся оттуда невредимым, чтобы очутиться в комфортабельной тюрьме нестареющей плоти и узнать, что ему придется заснуть навеки или провести целую вечность вместе с горсткой людей, которых — если не считать дочери — он даже и не любил.

«Ох, уж эта наша потрясающая способность превращать сны в кошмары!» — подумал он.

Временами, впрочем, он начинал адаптироваться к новой ситуации и желал сохранить момент поразительного зрелища, которое подсказало ему, насколько редкая вещь — жизнь вообще, и насколько маловероятно, чтобы когда-либо другие существа посетили эту фантазию и обнаружили последних представителей человеческой расы. Однако, в иные моменты он ни о чем не сожалел. Просветление есть просветление, и этим все сказано. Он понял: другие люди никогда не имели шанса пережить такое, даже Анатоль Домье не был достаточно смел, когда, загадывая желание перед лицом смерти, не догадался попросить о просветлении. Истина драгоценна и прекрасна, сколь бы горька она ни была.

«Всю свою жизнь я просил о возможности встретиться лицом к лицу с ангелом, чтобы он откровенно ответил на мой вопрос, — думал Дэвид. — Теперь мое желание исполнено, по крайней мере, в воображении. Махалалел обрел плоть и предложил мне все время мира, дабы я мог задать ему вопрос. Но о чем мне его спрашивать — теперь — и важны ли ответы? Какие значимые объяснения мог бы он мне дать? Понимает ли он намного больше меня — того, кто подсказал ангелам, в чем они нуждаются и о чем не желают знать?»

И встретил он, в конце концов, не Махалалела, но Гекату. Проходя по узкому коридору, он заметил, как она приближается с другого конца. Тоже, похоже, бесцельно бродила, изучая последний памятник человеческой гениальности. Лицо ее, хотя и спокойное, как всегда, было озарено пытливостью, и это странным образом казалось трогательным.

— Что-то есть печальное во всей этой пустоте, — промолвила она.

— Земля, без сомнения, еще более пуста и печальна.

— Без сомнения, — эхом откликнулась она. — Ты видел Махалалела?

— Да. Он поместил меня и Джейкоба Харкендера в комнате, вид из окна которой выходил на бесконечный простор звезд, раскинувшихся в безвоздушном пространстве, и, должен сказать, панорама впечатляет. Не знаю только, можно ли разглядеть среди них Землю.

— Он показывал мне Землю. Думаю, я бодрствую немного дольше, чем ты. Ты видел камеры со спящими людьми? — спросила Геката. — Я искала, но до сих пор не обнаружила их.

— Нет. Полагаю, со временем Махалалел покажет нам их. Он теперь человек. Но все еще не покончил со своими играми. Конечно, если я захочу разбудить Нелл, то придется просить его разрешения — но, может, лучше оставить ее спать и видеть сны, так милосерднее? Эта конкретная фантазия — бедная и убогая, разве нет?

Она странно посмотрела на него, словно не понимала причин для горечи. — Это не сон, Дэвид, — объяснила она. — Это реальный мир. Все, что случилось — случилось. Ничего уже не переделаешь — даже при помощи магии.

«Это ничего не значит, — напомнил он себе. — Пускай участник сна называет сон реальностью». — Но некое сомнение зашевелилось где-то в области желудка.

— Это сон, — настаивал он.

— Снов больше нет. Все они реальны. Мы уже за пределами иллюзии.

Ему показалось, что лучше сменить тему.

— Как ты считаешь, устроили бы тебя несколько веков бодрствования с компаньонами, которых тебе предложил бы Махалалел? — спросил он ее. — Или мы начали бы ссориться, как наши предшественники?

Она поняла вопрос как обычную провокацию и не ответила на него. — Мы с тобой похожи, — сказала она ему с таким видом, словно сама удивилась этому открытию. — Мы — монстры, и в душах у нас — лишь холодная тьма. Но еще у нас есть своего рода магия. Каждый из нас — целая Вселенная, я бы сказала, полная крошечных механических микробов, которые интенсивно трудятся, дабы сохранить нас и обезопасить. Будь они мыслящими, интересно, считали бы они нас богами?

— Мы не боги, и не надеемся ими быть, — отозвался он. — Мы — то, что мы есть, и вряд ли станем кем-либо еще, даже если Махалалелу удастся отправить этот воображаемый мирок сквозь пустоту к другому солнцу. Было бы слишком уж оптимистично ожидать, что где-то найдется гостеприимный мир, близ которого мы могли бы создать вторую Землю. Если магия нам больше недоступна, тогда уже ничто не поможет, и я не вижу разницы, сколько ждать смерти — сто лет или тысячу, провести это ожидание, бодрствуя, или же во сне.

— Разница есть, — заметила она. — Вся разница мира. Ты не можешь утверждать, будто тебе все равно. В любом случае, только оптимизм поможет нам решить проблему и отыскать новую Землю.

— Но как мы можем быть уверены, что все это — не сон? Мы одним прыжком очутились в совершенно ином состоянии, как по мановению волшебной палочки, так разве не уместнее считать эти новые тела простой иллюзией?

Она пожала плечами. — Я уверена, — сказала она. — Это драма Махалалела, и мы играем роли, которыми она нас наградил, но это не сон. Он режиссер, и сценарий принадлежит ему, поэтому только он знает конец истории. Но мы реальны, и должны действовать, как независимые существа, делать свой выбор и создавать собственные возможности. Его сородичи полагались на нас, мы же не сумели помочь им предотвратить оргию полного разрушения, даже если бы смогли показать все ходы и стратегии более отчетливо. Пожалуй, мы лишь усилили их собственные процессы самоуничтожения, а они — наши.

— Да, пожалуй, — согласился Дэвид, при этом не зная точно, насколько это соответствует истине. — Если так, то мы, чего доброго, не впустую прожили жизнь.

Она даже не улыбнулась. — Я рада, что смогла принять участие в оракуле, пусть даже сама не особенно много помогла в его расшифровке. Я не слишком горда, чтобы испытывать благодарность. Может быть, это всего лишь игра, но, если так, лучше играть в нее, чем не играть, лучше быть пешкой, нежели оставаться ничем. Разве от горечи становится легче?

— Великое знание есть великая скорбь, — процитировал он, — и преумножающий знание преумножает печаль. — Но теперь в его голосе звучало меньше горечи, больше извинения. Конечно же, она права. Он не мог стать игроком в такого рода игре, значит, стоит быть благодарным за возможность стать значимой пешкой. Чем бы ни стал мир, ему надлежит жить в нем наилучшим образом. Разве не наследник он интеллектуального багажа сэра Эдварда Таллентайра?

Она права. Это реальность. Даже если нет, нужно жить так, будто так оно и есть.

— Почему ты боишься? — тихо спросила Геката. — Ты уже сотни раз умирал, испытывал боль на протяжении многих жизней. Известный тебе мир безвозвратно потерян, и об этом стоит скорбеть, но бояться-то нечего. С этого момента тебе легко будет проявлять храбрость — как это всегда было со мной.

— Не страх беспокоит меня, — отозвался Дэвид. — Простое разочарование. Я надеялся на лучший конец.

— У тебя все еще есть выбор, — заметила она.

— Бодрствовать или уснуть навсегда? — спросил он. — Следует ли мне принять конец моего мира и полное забвение всего, чем я когда-то был, во что верил, на что надеялся, и предаться сну с приятными сновидениями?

— Не стоит недооценивать пользы снов. Я всегда их ценила.

— Ты всегда была персонажем из сна, — ответил он. — И всегда обладала могуществом для собственных небольших Актов Творения. Я же оставался всего лишь жертвой магии и научился ненавидеть ее. Человеческий мир был бы куда лучшим местом без сторонних вторжений.

— Ты, видно, забыл мою историю, — отозвалась Геката: похоже, его бесцеремонность вызвала в ней боль. — Думаю, прежде ты видел, чем я была, до того, как вступила в права наследства. Поверь мне, Дэвид, мир аристократических привилегий, в котором ты жил, был воплощением мечты для многих, кому посчастливилось меньше. Никогда не говори мне, как смело было с твоей стороны жить в мире безбожия и без магии, или — как ты тоскуешь по такому миру. Ты испытывал боль на протяжении многих жизней, я знаю — но даже при этом не имеешь представления о том, сколько страданий заложено в жизни обычного человека. Харкендер всегда понимал это лучше тебя — даже Мерси Мюрелл понимала это лучше. Для человека, подобного тебе, слишком просто желать, чтобы в мире не было ни ведьм, ни верфольфов. И не читай мне проповедей о том, какая это трусость — быть персонажем снов. Я знаю, что была тем, чем была, и чем могла быть. Сомневаюсь, что ты мог бы похвастать тем же.

Она прошла мимо него и продолжила свой путь.

Дэвид наблюдал за ее удаляющейся фигурой, пока за ней не закрылась дверь. Тогда и он двинулся своим путем, и настроение его слегка испортилось, ибо он не имел ни малейшей идеи, куда идет — и куда вообще можно идти.

Дэвид понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем он снова встретил Джейкоба Харкендера. Ничто в его окружении не позволяло отслеживать изменения, а биологическим часам своего тела он доверять не мог. Он почувствовал голод и жажду, но словно бы сквозь туман: эти желания существовали отдельно от его сознания — словно некая вежливая боль, не решающаяся причинять ему особое беспокойство. Именно по этой причине он не сразу присоединился к Харкендеру, который был занят приготовлением пищи. Ему не нравилась сама идея преломить хлеб с врагом, да к тому же сам «хлеб», который поглощал Харкендер, не выглядел аппетитным. Какая-то бледная масса с темной окантовкой, в форме жалкой карикатуры на батон.

Харкендер ел стоя; стол, подле которого он остановился, представлял собой квадратную панель, отходящую от стены. Батон лежал прямо на его поверхности, а не на тарелке, а из всей посуды присутствовал только нож, прикрепленный к краю стола металлической прищепкой. Харкендер еще и пил, но не из стакана, а высасывал жидкость из запечатанного контейнера через трубочку.

Увидев входящего Дэвида, Харкендер медленно потянулся за ножом и отрезал новый кусок от батона. Нож, видимо, был острым, как бритва: он прошел сквозь коричневую оболочку, как сквозь масло, и дальше — в бледную мякоть. Харкендер даже не коснулся куска, просто указал на него свободной рукой. Сатирическая пантомима, изображающая вежливость, да и только.

— На вкус гораздо лучше, нежели на вид, — сообщил Харкендер. — Люди механического мира свели еду к простой функции, но позаботились о том, чтобы не лишить этот процесс всех удовольствий. Нектар вообще более чем приятен. — Он очень осторожно вернул нож, прикрепив к держателю и добавил: — Нужно быть осторожным с острыми предметами — они почти ничего не весят, а вред могут причинить немалый.

Дэвид подошел, взял кусок, отрезанный для него. Корочка оказалась твердой и плотной, а то, что внутри — нежным. — Что это? — спросил он.

— Я бы не назвал это амброзией, — отозвался Харкендер. — Пожалуй, не пища богов. Скорее, манна небесная. Подозреваю, что в этом продукте собрано все необходимое, чтобы поддерживать потребности тела. Оказалось, Джейсон Стерлинг был самым точным среди нас в своих пророчествах, пусть даже его Рай был столь же неудобоваримым, как и прочие. Наши потомки должны были достичь мира, подобного этого, если бы не разрушили предыдущий со всей бессмысленной эффективностью.

Дэвид не позаботился спросить Харкендера о значении его замечаний. Вместо этого оторвал кусок «манны» и положил в рот. По вкусу и ощущениям оказалось, действительно, много лучше, чем он предполагал. Не сладкое, но с легким, отдаленным привкусом мягкого сыра. Странно, но это вкусовое ощущение дало ему гораздо более серьезное ощущение прочности и реальности окружающего мира, нежели все, что он увидел. Он еще не был готов безоговорочно поверить в это, но знал — придется признать, что именно здесь, похоже, закончится его экзотическая одиссея.

Харкендер нажал вторую кнопку, и стена выдала пластиковый контейнер, наполненный жидкостью. Как только Дэвид потянулся, собираясь отделить его от стены, он упорно оставался на месте, прикрепленный пластиковой нитью, которая, когда он схватился за нее, превратилась в тонкую трубочку. Из нее вылетела порция жидкости — как раз в тот момент, когда Харкендер вскрикнул: — Пока не нажимай!

Выдавленные капли, описав дугу, медленно приземлились на пол, где постепенно разлетелись, словно россыпь драгоценных жемчужин.

Жидкость, оказалась, и вправду, сладкой, хотя и не приторной.

— Знаешь, что я имел в виду, когда говорил о мире Стерлинга? — спросил Харкендер. — Видел ли ты сквозь призму оракула Рай, созданный его воображением?

— Ничего подобного я не видел, — неохотно отвечал Дэвид.

— Этот оракул не был похож на предыдущий, — сообщил Харкендер. — В первый раз видение было общим. А на этот раз наши партнеры-ангелы проявили больше изобретательности. Я понимаю, что ты и Геката затерялись в мире звезд и атомов. У меня же было совершенно другое переживание, среди картин вероятностей, рожденных снами и желаниями людей и других существ. Хотелось бы мне сказать, что они хорошо проделали свою работу, но, боюсь, ангелы решили — и решили верно — что среди мириад Небес, сотворенных человечеством, нет ни одного, способного соблазнить их или показать им путь к лучшей жизни. Окажи они мне больше доверия, я бы постарался сделать для них больше.

— Я бы сказал, что мог сделать гораздо меньше, если бы мне меньше доверяли, — криво усмехнулся Дэвид. — Подозреваю, что они просто были осторожны, а я не сумел полностью доверять интуиции… но, мне кажется, я отчетливо понял, кто они такие.

И, как только он сказал это, Дэвид сумел уверенно встретить надменный взгляд Харкендера. Тот, видимо, как раз не понял, кто такие ангелы, не сумел этого увидеть.

— И помогло ли тебе то, что ты узнал, из чего они сделаны и какие процессы алхимии ими движут? — начал допытываться он. — Сможешь ли ты теперь потребовать от них того, чего никогда прежде не требовал?

— Мы никогда и не могли ничего требовать, — спокойно ответил Дэвид. — Если им что-нибудь от нас нужно, они просто возьмут это, ничего не предлагая взамен. Твоя затянувшаяся юность была дана тебе не в качестве награды, а просто — благодаря причуде ангелов. Так что все твои мечты войти в их мир и присоединиться к их компании безосновательны.

Харкендер не возражал, но Дэвид знал: молчание в данном случае — вовсе не знак согласия. Казалось, что Харкендер еще не расстался с иллюзиями. Пожалуй, даже сейчас он был уверен: ангелы обязательно послушаются его совета, когда он проинструктирует их, как стать и остаться богами.

Дэвид терпеливо жевал манну, коей снабжала их Пандора, и потягивал нектар. При этом он пытался представить себе миллионы крошечных машин за работой в его теле, соседствующих с клетками обычного человеческого организма.

«В свое время мы ощущали себя ничтожными и слабыми в сравнении с гигантскими бегемотами из стали, выстроенными на наших фабриках, — думал он. — Мы просто-напросто потеряли уважение к мудрости нашей собственной плоти. Люди, населявшие этот искусственный мирок, должны были считать себя истинными гигантами: макрокосмами, населенными искусными продуктами собственного гения. Они должны были считать себя выше ангелов — ибо ангелы вообще не обладают ни технологией, ни разумом, если не считать того, который заимствуют у людей. В терминах величия и грубой магической силы мы рядом с ними — просто насекомые, но они, вообще-то, больше напоминают насекомых в широком метафорическом смысле: хищники и паразиты, присосавшиеся к своим хозяевам. Когда Харкендер представлял себе Зелофелона пауком-монстром, он был недалек от истины!»

Ему пришлось подождать, пока Харкендер не произнес: — Ты расскажешь мне, что узнал?

— Почему бы тебе не спросить Гекату?

— Геката не обладает умом ученого, — терпеливо отвечал Харкендер. — Во время вашего общего приключения она была пассажиром, так что едва успела начать разбираться в увиденном и пережитом.

— Ну, тогда Махалалела, — предположил Дэвид. — Он ведь ангел — или был им.

— Не играй со мной, Дэвид, — попросил Харкендер с обезоруживающей откровенностью. — Можешь ненавидеть меня, если хочешь, но мы здесь вместе. Наше приключение продолжается, и у нас нет выбора, кроме как объединиться. Давай будем, хотя бы, вежливы. Пожалуйста, расскажи: что ты узнал?

Говоря по правде, Дэвид просто жаждал поделиться своими выводами. Ему было неуютно при мысли, сколь много приходится полагаться на догадки, а в этом он никогда не был силен. Но еще он был уверен: им удалось приблизиться к истине настолько, насколько возможно.

— В «Подлинной Истории» Глиняного Монстра есть предположение, будто Махалалел, обнаружив человечество, пытался продублировать Творение, но ему удалось это не полностью. Его бессмертные оказались лишены воспроизводства, которое позволяет свершиться эволюции — все, кроме вервольфов. «Подлинная История» представляет это ироническим провалом продублировать воссоздание только человеческой плоти, но это не так. Подобно богам из легенд, Махалалел сотворил человека, «по образу и подобию своему». Если тебе нужна метафора, чтобы понять природу этих существ, коих мы упорно называем ангелами, посмотри на вервольфов — и, пожалуй, на несчастную Мандорлу.

Харкендер не отвечал, просто ждал продолжения.

— Ты должен понять, что было бы ошибочно считать вервольфов просто изменяющими форму . С их собственной точки зрения, физический аспект превращения вторичен, уступая ментальному, и метаморфоза, в первую очередь, захватывает состояние сознания. Люди тоже претерпевают изменения в состоянии сознания, когда переходят от яви ко сну. В этом смысле в нас есть немного от вервольфов — и немного от ангелов. Для того, чтобы понимать историю ангелов, а именно, историю их взаимоотношений с человечеством, мы должны сконцентрировать наше внимание на изменениях в ментальном состоянии больше, чем в изменениях материи, на которых мы прежде делали упор.

Дэвид снова остановился, и снова Харкендер не задавал вопросов. Все, что он сказал, было: — Дальше. — Он замер в ожидании, словно рыба на крючке.

«Совсем как ангел!» — с иронией улыбнулся про себя Дэвид. И продолжил.

— Я даже сейчас не знаю точно, из чего сделаны ангелы, какой мир населяют и когда впервые возникли в плане бытия, как они эволюционируют. Однако, я знаю, что они не материальны, и мир материи для них чужой. Они сами хорошенько не знаю, ибо в их мире нет зеркал, в которых они могли бы увидеть, чем обладают вместо материальной формы.

Ангелы существуют в силу некоего принципа вовлеченности , который лучше всего представить как нечто, лежащее вне и за пределами поверхности материального мира, времени и пространства. Тебе легче всего увидеть это в виде изображения пауков, вращающихся в многомерной паутине, протянувшейся через всю Вселенную, в которой мы живем — но при этом паутина — не инертный продукт, она — жизненный аспект существования пауков-ангелов. Количество совершенных ими прикреплений и соединений, образованных ими, огромно, но конечно. Ангелы долгое время закручивали себя в эти паутины, при этом соревнуясь друг с другом. Иногда одна паутина присоединяет к себе другую, в другой раз одна частично расчленяет, наносит ущерб, уменьшает другую.

Я думаю, в моем видении был момент, когда ангелы верили, что могут действительно быть своего рода богами или содержат в себе потенцию стать ими. Когда они скормили мне зрелище изначального взрыва, в котором родилась расширяющаяся Вселенная, они надеялись, что, может быть, и сами были вовлечены в это событие: например, в обустройство Вселенной, дабы сделать ее гостеприимной. Но они увидели, с помощью наших объединенных возможностей, что это неправда. Подобно материальным существам, они — продукт энергетической нестабильности, которая и есть творческая сила вселенной. Подобно материальным существам, они — лишь временные фантомы потока: движущиеся тени, ждущие своего часа или стадии развития Вселенной. Когда они исчезнут в бушующей катастрофе. Паутины, в которых они вращаются — действительно поразительны, и поражают своей красотой тех, кто может их узреть, но и они — конечные артефакты… ничего не значащие сказки для дурачков.

Несмотря на то, что все эти паутины протянулись за пределы Вселенной и наделяют ангелов силами вмешиваться в мир материи, созданный по другому принципу, не они составляют костяк и сухожилия космоса. Не важно, как долго и ловко могут они вращаться, какую мощь накапливают, им никогда не достичь такой силы, чтобы решать судьбы Вселенных, перестроить какую-либо из них, которая возникнет в результате распада пространственно-временных рамок. Ангелы — более ничтожные существа, чем они надеялись оказаться — в точности, как и мы — более ничтожные, чем надеялись наши предки.

Существует семь ангелов, чья паутина связана — или была связана до недавнего времени — с Землей. В далеком прошлом их было куда больше, но с течением времени они поглотили или расчленили друг друга. Семеро ангелов, чьи сети выстроили мост, позволяющий являться одновременно в нескольких местах, иные из которых лежат буквально на границе Вселенной. С ними, конечно же, пересекаются сети других, хотя у них нет якорей в области Земли. Общее количество ангелов остается для меня загадкой, но подозреваю, что их очень много.

Я не уверен, насколько широк спектр применения ангелами своей силы в манипуляции материей и пространством. Они, вероятно, могли производить материю из первичной энергии, если бы им это понадобилось, но искусство метаморфозы, без сомнения, стало для них куда привлекательнее, и они обнаружили, что живая плоть гораздо интереснее камня или металла. Они легко справлялись с слабенькими материальными перемещениями, воздействуя на ощущения, мысли и видения материальных существ. Гораздо больший эффект на человеческое сознание оказывали разного рода иллюзии. Так как ангелам это удается легко, люди, встречавшиеся с ними, настолько подпадали под их влияние, что начинали доверять их великому мастерству, считая их всемогущими. И это — самая большая ошибка в процессе постижения того, что из себя представляют ангелы.

В этом смысле полезно было бы обратиться к примеру с видами у животных. И с этой точки зрения ангелы в своем изначальном состоянии обладают не большим разумом, чем пауки, или черви… или волки. А чем обладают, благодаря способности встраивать в свои сети людей, так это умением соответствовать разуму других людей и подражать ему. Путем материальной связи с мыслящими существами они могут овладеть искусством как самим превратиться в подобных существ, чей образ они могут скопировать — но не физический образ, конечно, а ментальное отражение. В связи с людьми ангелы обрели ключ к человеческому воображению.

Когда они не связаны с людьми или другими разумами из мира материи, состояние ума ангелов не особенно отличается от опыта махалалеловых вервольфов, когда они находятся в волчьей форме: сохраняя разумность, их мозг лишается организованного процесса мышления. Я бы даже предположил, хотя и не могу быть в этом уверен, что состояние сознания, которое Мандорла зовет «волчьим», сильно напоминает то, которое бывает у ангелов, когда они отсоединены от человеческого разума, отражающего их разум.

Длительное предпочтение Мандорлы волчьего стиля жизни есть дань должному в этом аспекте бытия — и ее внезапное частичное примирение с человеческим аспектом ее природы вызвано частичным примирением, которое пережили сами ангелы.

Что касается ангелов, видишь ли, разум — это проклятие, так же, как и дар; опасная ловушка и великолепная возможность. Смертельная опасность содержится в эксперименте, которым они увлеклись, едва первые из них обрели сознание, когда подключили людей к своим сетям — опасность, которая стала критической, как только шестеро из семерых пали жертвой соблазна и польстились на плоды с древа человеческого знания и воображения.

Их связь с человечеством была, без сомнения, первым приключением в мире разума, которым теперь обладали ангелы, но в своем природном состоянии они едва ли обладали достаточной памятью, чтобы передавать информацию друг другу, поэтому им не удавалось сохранять полученный опыт. Можно было распознать остатки воспоминаний в системе мифов, созданных в сотрудничестве людей и ангелов, но совершенно невозможно изолировать следы истинных воспоминаний от фантазий и сказочных нагромождений, невозможно очистить их. Однако, можно сказать с точностью: эти ранние встречи заканчивались катастрофой для ангелов, а также для тех, чьим разумом они воспользовались.

Некоторые ангелы оказались уязвлены собственными собратьями после этих контактов. Некоторые — попросту истреблены. Другие же, под угрозой разрушения и полного истребления, могли пойти на то, что сделал Махалалел, подвергнув себя значительным метаморфозам и воплотившись в мире материи — но это слишком уж отчаянный шаг для ангела, неважно, насколько успешно он принял свою заимствованную ментальность.

Ты, вероятно, не видел дикого изумления в глазах вервольфов, которым случилось превратиться в людей, при этом не успев привыкнуть к своей человеческой составляющей. Я видел — совершенно поразительное зрелище. Думаю, ангелы переживали нечто подобное, впервые сталкиваясь с разумными существами. Таким образом, будучи существами ментального плана, они живут под постоянным проклятием непрерывного возрождения — или пробуждения заново — и постоянно должны учиться быть новыми личностями. Я уверен, что они считают свою связь с мыслящими существами ужасно некомфортной, пожалуй, даже болезненной — совсем как наша связь с ними переживается нами. Однако, несмотря на дискомфорт, нечто в этой связи мощно притягивает их — так мошек притягивает огонь. Боль сама по себе завораживает их. Пожалуй, для них все осознанные ощущения восхитительны и сладки — и, чем интенсивнее, тем лучше.

Учитывая эти обстоятельства, стоит ли удивляться, что признательность ангелов своим человеческим орудиям столь ограничена, что они встречают нас так жестко и недобро? Фундаментальная двойственность их отношения к существам нашего рода помогает объяснить жуткую извращенность их отношений с людьми. Худшее, от чего страдают ангелы в свете этих отношений, это неуклонный принцип величия.

Ты и я обычно считаем разум великим даром и выдающимся преимуществом в земной лотерее естественного отбора. Мы полагаем, что разум сделал людей непререкаемым авторитетом над младшими созданиями, и, несмотря на наше беспокойство касательно человеческой способности к саморазрушению, мы настаиваем на том, что разум — есть источник неограниченных возможностей, путь к славе. Я бы сказал, что, несмотря на все наши различия, ты и я можем в равной степени посочувствовать Мандорле и ее собратьям-вервольфам, ибо они сохранили в себе стремление избавляться от ноши разума. Что касается ангелов, с другой стороны, разум — несмотря на его соблазнительность для них — не есть путь к славе и не преимущество в лотерее естественного отбора. Будь разум явным преимуществом для существ их вида, я полагаю, ангелы сами обрели бы его под давлением естественного отбора. Тот факт, что этого не произошло, о многом говорит.

Мне не все ясно в этом вопросе, ибо ангелы не позаботились снабдить меня полным спектром оракулярного видения. Но я почти уверен: связь с мыслящими объектами подавляет способность ангелов быть самими собой. Пожалуй, их внимание и активность становятся слишком узко сфокусированными — и благодаря этому контакт с мыслящими существами ведет к одержимости — но здесь есть момент глубоко сидящего подавления. В любом случае, жизненность их сетей снижается. Вот почему у них есть тенденция, выстроив мост с человеческим разумом, затаиться и действовать очень осторожно. Пожалуй, для них было бы лучше вообще не устанавливать подобных связей, а, напротив, избегать любых встреченных ими проявлений разума. Все равно как некоторые люди в ужасе убегают при виде паука. Некоторые из ангелов так и поступают. Другие же, не в силах противиться соблазну, который представляет собой разум для их дремлющих в коме умов, попадают в сети отражения, которое начинает исподволь менять их — как в мифе о Нарциссе и зеркале.

Я подозреваю, что, когда ангелы находятся в своем природном состоянии, они способны лучше сосуществовать друг с другом. Может быть, им недостает солидарности волчьей стаи, но они способны не обращать внимания друг на друга и сетей, которые пересекают их собственные сети. Сознание изменяет уровень их отношений. Они становятся более интенсивными, приводя к состязанию между ними, превращая их во врагов. И еще они получают возможность заключать перемирия и пакты о мире — позволяющие им восстановиться, но опасности это нисколько не уменьшает. Во всем этом деле стратегии есть нечто, вызывающее зависимость. Ангелы легко подпадают под власть правил и ритуалов — как, впрочем, и люди. Вполне возможно, что длинная и запутанная история о том, как люди становились одержимы правилами и ритуалами, является следствием вмешательства в наши дела ангелов, но я в этом сомневаюсь. Подозреваю, что это просто несчастливая тенденция, жертвами которой становятся все разумные существа. В любом случае, сети интриг, которыми опутали себя ангелы под влиянием людей, развивали в них слабость и делали их уязвимыми — всех, кроме одного, того, кто не пал жертвой соблазна: Разрушителя.

Я не имею в виду, что, когда ангелы находятся в своем волчьем состоянии, то живут в гармонии или, наоборот, набрасываются и пожирают друг дружку, но осознание своей индивидуальности, своей личности, видимо, заставляет их состязаться друг с другом с большей настойчивостью. Они начинают бояться, становясь при этом более агрессивными — но их страх и агрессия противоречат друг другу. Находясь в сознании, ангелы планируют, но элемент стратегии, отвечающий нуждам самовыживания и самоусложнения, не идет им на пользу, и общее уменьшение сил делает это планирование тяжкой ношей.

Сравнение, возможно, слишком простое, но оно поможет представить себе картину яснее: популяция пауков, которые, благодаря магии, сумели обрести человеческий разум и человеческое же чувство прекрасного. Эти дары вдохновили пауков выткать из своих паутин чудесные портреты. К несчастью, сам процесс совершенно их измотал, а паутины утратили свои функции, и мухи в них больше не попадают. В результате пауки слабеют и, в конце концов, сами становятся добычей более сильных своих сородичей, которые не поддались соблазну. И те пожирают их. Притча имеет свои слабые места, но основную суть проблем ангелов она передает. Шесть из семи, связанных с Землей, оказались заперты в лабиринте взаимных подозрений и враждебности друг к другу, не спуская друг с друга глаз, выстраивая стратегии роста и развития… а результат оказался налицо — в определенный момент сверхсложные структуры, выстроенные ими, оказались под ударом более удачливого седьмого.

Шесть ангелов, вовлеченных в земную жизнь и связанных с человеческим разумом, действительно обрели лучшее понимания себя и своей ситуации в многомерном мире. Мне бы хотелось думать, что оракул, в котором я принимал участие, мог показать им больше, нежели любой другой оракул в любом месте Вселенной, но это — всего лишь блеск и мишура тщеславия. Что открылось им безошибочно, так это мощь угрозы, стоящей перед ними, как по одиночке, так и сообща. И одну вещь они смогли постичь определенно — они не смогут сражаться успешно, пока остаются привязанными к нам, ослепленными нами, находясь в тюрьме ограничений, построенных нашим воображением.

Они сделали свой выбор, но, как согласился Махалалел, его выбор был выбором абсолютного отчаяния. Единственное решение, которое могли сделать остальные — разорвать связи с человеческим разумом и стать… кем бы, ты считаешь, они могли стать, Харкендер? Пауками? Волками?

— Да уж, кем угодно, только не ангелами.

Джейкоб Харкендер давно закончил трапезу и теперь осторожно сметал крошки в отверстие в секции стены рядом с низким столиком. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ответить на последний вопрос Дэвида, и теперь тот погрузился в почтительное молчание.

Из всех людей, которым он мог рассказать свою историю, Джейкоб Харкендер, как он сознавал, был идеальным слушателем. Принимая рассказ и доверяя полученной информации — а что еще ему оставалось делать — Харкендер должен был признать, что именно Дэвид, а не он, сумел лучше воспользоваться дарами ангельского оракула и даром человеческого разума. Дэвид был ошеломлен охватившим его чувством и без малейшей капли стыда признал, что он выиграл .

— Они лгали, — наконец, произнес Харкендер. — Зелофелон только и делал, что лгал мне. Дал мне молодость и силу, но никогда не сказал мне ни слова правды.

— Большинство из того, во что тебя заставили поверить, было простым заблуждением, — напомнил ему Дэвид. — А остальное — оптимистическими фантазиями. Но, разумеется, ложь тоже присутствовала. Нас использовали, и не слишком тщательно. С другой стороны, ангелы-пауки приняли такие образы, которыми мы их снабдили. Если они лгали, значит, научились этому у нас. В конце концов, мы постигли истину — в той степени, в какой это было возможно в этом откровении, принимая во внимание то, что мы и они существуем в разных концептуальных вселенных, разделенных плотной завесой непонимания.

— Теперь, когда мы — изгнанники в далеком будущем, когда сам мир, давший нам рождение, мертв, что толку нам в этой истине? — горько изрек Харкендер.

— А что хорошего было бы, если бы мы ничему не научились? — задал ответный вопрос Дэвид, не понимая еще, что в вопросе содержится провокация. — Ты бы предпочел быть мертвым уже тысячу лет? Без сомнения, ангелы должны были задуматься прежде, чем разорвать контакт с нами: что они обрели, разделяя разум с обреченными на саморазрушение. Какую пользу могло принести им такое приключение, если не считать очередного напоминания, что они обречены снова стать существами инстинкта, для которых просветление есть просто дорога в Ад, выстланная благими намерениями?

Харкендер выдавил кривую усмешку, хотя им все еще владело сильное беспокойство — Ты был бы прав, когда представил своего собственного ангела-хранителя в виде одного из божеств древнего Египта, получеловека-полуживотного.

— А ты — когда представлял своего в образе паука? До чего же просто, оглядываясь в прошлое, снять покров тайны с нашего сверхъестественного зрения!

— Да, очень просто, — с сарказмом согласился Харкендер. — Великое дело — когда ты задним умом крепок. Нам стоило бы гордиться — ведь, в конце концов, у нас нет богов, чтобы вознести им благодарность.

— А чему научился ты в своей части оракула? — спокойным голосом спросил Дэвид.

Харкендер не был ему признателен за этот вопрос. — Я узнал, что был неправ. Я сказал Пелорусу, что это ты задаешь неверные вопросы, но, по сути, это были ангелы. Они отправили меня с дурацким заданием, ибо ты в тот момент еще не объяснил им, что дураками были они сами. К тому же я не знал: то, что, как я считал, мне хочется выяснить самому, просто-напросто вызвано их паразитическим воздействием. Боюсь, я был одержим грехом гордыни.

— И они тоже, — тихо заметил Дэвид.

— Интересно, действительно ли они рассматривали возможность воплотиться, стать правителями некоего выдуманного людьми Рая? — спросил Харкендер. — Или просто смаковали доступ к человеческому воображению, со всей его изумительной сложностью и комической извращенностью? И я был просто нанятым проводником, образованным экскурсоводом? — Сама идея показалась ему унизительной и обидной.

— Мы делали все, что могли, — отозвался Дэвид. — Я думаю, нам удалось все, чего от нас ожидали. Лучше, чем нашим собратьям, которые не стали дожидаться, пока упадут с небес, а предпочли уничтожить друг друга. Разве наше падение больше, нежели падение ангелов? И, если я прав, то они обречены на падение снова и снова, почти сразу же забывая о полученных уроках. Ангелы проживают чужую жизнь, но мы, люди, живем свою собственную. Пожалуй, выбор Махалалела не такой уж отчаянный. Пожалуй, он оказался мудрее всех остальных.

Харкендер снова улыбнулся, но по-прежнему горько. — И мы все еще здесь, разве нет? Человеческая история продолжается, как и история ангелов… хотя теперь сюжет будет складываться по-другому. Мы потеряли мир, но обрели атом: узкий гроб, где будем видеть сны смерти. Все надежды исчезли, — но сам он как будто не верил в это.

— Нет, — возразил Дэвид. — Ничего подобного. — Но тут он вспомнил, что говорит со своим врагом. Он сделал то, что должен был сделать: продемонстрировал свое превосходство и выиграл свою личную войну. Последствия привели их к общей цели и вызвали в них сходные ощущения. Он отвернулся от стола со словами: — Мне нужно найти Гекату; она сказала мне кое-что, в чем я должен разобраться, хотя в тот момент меня занимали совсем другие мысли.

Харкендер не стал спрашивать, что он имеет в виду.

Приближаясь к дверям, Дэвид оглянулся и увидел, что его недруг наблюдает за ним, и в глазах его отразилась черная скорбь. Это выражение послужило Дэвиду, хоть и недобрым, но честным комплиментом.

Когда он нашел Гекату, она смотрела в окно. Это окно оказалось куда больше того, которое он обнаружил при первом пробуждении, да и сама стена была в два разе больше. Он смог разглядеть кусочек поверхности планетоида, и это несмотря на то, что стена была наклонена, и горизонт — всего в нескольких сотнях ярдов. Ландшафт не выглядел совсем уж пустынным. В нем было полно свидетельств человеческого присутствия: люки, отверстия определенной формы, разнообразное оборудование.

«Пожалуй, даже и не мирок, — думал он. — Просто огромный и сложный механизм. Узкий гроб, где полумертвые видят сны о жизни».

Встав под определенным углом, можно было разглядеть свое изображение в зеркале.

— Ты была права, — сказал он Гекате. — Это реальный мир. Миновала тысяча лет, Земля — всего лишь воспоминание. Все это правда. Я уже могу принять эту мысль. И могу смотреть на себя, хотя по-прежнему кажусь себе чужим.

— Хорошо, — отозвалась она. — А можешь ли ты принять мысль о жизни здесь, бодрствуя, еще тысячу лет, пока Махалалел разрабатывает план дальнейшего спасения?

Вопрос вызвал в нем неловкость. — Все зависит от компании, — ответил он. — перспектива прожить еще дюжину жизней не так уж неприятна, даже если провести их все в подобном месте… но сама мысль о том, чтобы видеть перед собой лицо Джейкоба Харкендера и слушать его голос день ото дня совершенно меняет дело. Не могу понять, каким образом Махалалел подбирал персонал. Или наша жалкая компания являет собой своего рода демократию — теперь, когда ни у тебя, ни у него не осталось магии, чтобы управлять нами.

— Да, интересно, — тихо повторила она и прикрыла глаза, словно ее ослепило ярким светом.

Над горизонтом планетоида поднималось солнце. Горизонт был близок, поэтому и солнце казалось очень близким, но, как только глаза Дэвида привыкли к яркому свету, он осознал свою ошибку. На самом деле, солнце было гораздо дальше, чем от земли. Диск его выглядел очень маленьким, меньше того, к которому он прежде привык.

Меньше чем за минуту стал виден весь солнечный диск целиком, и Дэвид попытался прикинуть скорость обращения планетоида. Но, пока он оперировал неудобными цифрами, небеса начали драматическим образом меняться. Диск солнца начал разрастаться, а звезды — исчезать во мгле.

«Это оптический обман, — сказал себе Дэвид. — Само по себе движение солнца не может производить такой эффект, ибо солнце не может так быстро приближаться, и станция тоже не может так молниеносно двигаться к солнцу. И звезды не исчезают, ибо их свет испускается годами, а может, сотнями или тысячами лет. Стекло в окне, вероятно, темнеет под воздействием яркости солнечного излучения, поэтому и кажется, будто звезды исчезают…»

И почти моментально до него доходит, что самый ход его мысли оказался ошибкой, и он никак не может объяснить происходящее. Прозрачное окно темнело достаточно быстро, чтобы скрыть звезды, но солнце продолжало расти с невероятной скоростью, и это не могло оказаться просто иллюзией, а еще — звезды начали двигаться, причем, не все одновременно.

Кажется, станция наклонялась, поэтому звезды и полетели в разные стороны. А солнце…

Может быть, оно взрывается…

Яркость расширяющегося светила становилась неуютной, хотя выносить ее еще было можно. Дэвид смотрел прямо в белую сердцевину, и его не ослепляло сияние. Взрыв солнца, каким бы драматическим и даже зловещим не являлся, все же захватывал взор и приковывал к себе. Танцующие вокруг него звезды делали зрелище и вовсе сюрреалистичным.

Смотреть таким образом в пространство — словно смотреть вглубь времени, и Дэвид напомнил себе, что свет от этих звезд идет тысячи и даже сотни тысяч лет. И не могут они все одновременно выплясывать фантастическую джигу. Такое просто невозможно.

— Что происходит? — спросила Геката. Она казалась больше любопытной, нежели встревоженной.

— Не знаю, — отозвался Дэвид.

Если это не танец звезд, то, получается, пространство между ними искажается. Как будто кто-то сминает ткань космоса, заставляя звезды танцевать. Может быть, и медленный взрыв солнца — тоже видимость. Или же это…

— Война между ангелами, — произнес он, когда сознание выбросило единственно возможное объяснение. — Это война с разрушителем, уничтожение всех связей… разрыв их сетей!

Если Земли и не была разрушена прежде, то сейчас это бы произошло. Он не мог видеть планету и сомневался, что смог бы, с такого расстояния, но картина стояла у него перед внутренним взором.

Пожалуй, не слишком отличается от картины отступления при Монсе, понял он: именно тогда и был убит Саймон. Разрушение — всегда разрушение. Созидание — сложный процесс, он всегда производит новые вещи, поражающие воображение, но разрушение — предельно просто. Созидание — лучшее и более прекрасное лицо вихря. Разрушение — угрюмый карнавал, вереница убогих образов. Разрушение, даже в космическом масштабе — бесстрастное пламя, разрывающее материю на части, торжество, в котором слышатся грохот, треск, скрежет…

Солнце уже заполнило половину неба, хоть это всего лишь оптический эффект.

— Оно уничтожит всю систему, — прошептал Дэвид. — Мы — всего в нескольких световых минутах от него. Взрыв попросту поглотит нас, превратит в языки пламени и столбы дыма. Все кончено. Никакого спасения, даже для этой шкатулки снов!

«Каким же глупцом был Махалалел, обретая плоть, в преддверии этого ужаса! — думал он. Потом вспомнил, что сказал ангел, приветствуя гостей этого убежища. — Наше нынешнее окружение недолго пребудет неизменным, каким бы прочным оно ни казалось, но у нас есть твердое и надежное обещание, что этот крошечный атом останется целым и невредимым на нейтральной территории!»

— Пожалуй, нет, — сказал он Гекате, которой уже овладело некоторое беспокойство. — Они должны нам кое-что. Кое-что!

Теперь вся картина была уже охвачена белым пламенем, и больше ничего не было. Станцию не качало, не было и иных признаков угрозы. Свет не становился ярче, да и жара не ощущалось. Как будто планетоид затаился в центре огромного космического циклона — или дрейфовал внутри гигантского кристалла.

Последняя метафора поразила Дэвида: вот бы, и в самом деле, это оказалось правдой: сферическое защитное поле, твердое, как алмаз, охватившее пространство вокруг планетоида, не позволяющее уничтожить его, спасающее последние остатки человечества.

— Разумеется, они так много нам должны. И, если не отыщут в себе благодарности…

— Они не станут для нас этого делать, — пробормотала Геката, — Но сделают это для Махалалела.

— О, нет, — перебил ее Дэвид. — Только не ради него. Он ведь их соперник — или был таковым. А в том, момент, когда они начали носить маски, стал их врагом. Он прячется за наши спины. Если ангелы, которые нас знаю, решат выручить нас, то сделают это ради тебя, ради Анатоля Домье, Дэвида Лидиарда… даже Джейкоба Харкендера… но только не ради Махалалела.

Ничего не изменилось. Свет оставался прежним. Планетоид медленно вращался вокруг своей оси, повинуясь первому закону Ньютона. Кристалл спокойствия и ровного света отлично защищал их.

— Ты знаешь, что именно они делают? — спросила Геката. — Почему устроили такое разрушение?

— Не предумышленно. Сомневаюсь, чтобы кто-то занимался этим специально. Шесть ангелов, может быть, пытаются освоить то, чему они научились посредством оракула об окружающей материи и энергии, но, подозреваю, что сейчас они уже вышли за рамки знаний и стратегии. Более же вероятно, что пересекающиеся паттерны ангельских форм движутся под влиянием рефлексов, сплетаясь или разрывая друг друга. В лучшем случае, им удастся создать новые паттерны. В худшем же — произойдет распад. Не думаю, чтобы кто-то из них выиграл битву — даже разрушитель — и сомневаюсь, что кто-то останется неизменны. Это фундаментальный аспект эволюционного процесса, согласно которому живут и меняются ангелы. Пожалуй, это существенный элемент всего прогресса их мира, а может — лишь разрушительное проклятие, коим отмечено все их существование. В любом случае, процесс этот уничтожит и сотрет всякое воспоминание об их связи с человечеством. И выйдут они из битвы существами первобытных инстинктов, и от с трудом завоеванного интеллекта не останется ничего.

Кристальный свет внезапно замерцал, словно через него прошла легкая рябь. Временной вихрь — рябь на лике бытия. Ведь ангелы тоже подчиняются законам бытия — когда замерло их возбуждение, вернулся покой.

Белый свет стоял в глазах у Дэвида, и ему показалось, что в его голове образовалась отдельная вселенная, освещающая всю его душу.

«Я приблизился к выходу из пещеры, — подумал он. — И вот я здесь, один, и ничего не боюсь, узрев свет истины».

Не успел он закончить эту мысль, как белый свет стал многоцветным, и он, при помощи внутреннего взора, различил в нем движущиеся тени. Увидел Паутину Судьбы, сплетенную не тремя мифологическими сестрами, но громадными пауками с глазами, словно желтые бриллианты и зеленые изумруды, с хрустальными лапами. Он увидел и Ангела Боли, рычащую в экстазе, не осознающую своей жестокости. У видел вервольфов Лондона, бегущих наперегонки с ветром, преследуя несчастную жертву. Увидел Сатану, с триумфом вырастающего над гнездом освободительного огня, расплавившего гвозди, что удерживали его на полу Преисподней. Увидел ящик Пандоры, открывающийся… и все, что в нем содержалось, и другие чудеса.

А позади всех этих фигур, в глубинах зеркала, в которое превратилась стена света, увидел себя, замершего в восхищении, взирающего на танец частиц творения, из которых появлялось все новое, прекрасное и все мысли. Видел себя в центре собственной ментальной паутины, в узком кабинетике больницы, окруженного пыльными книгами и запахами законсервированной человеческой плоти. Видел себя как создание из плоти и крови, вооруженного руками и зрением: продукт миллиардов лет нетрезвого прогресса, носящего имя эволюции. Видел себя в виде создания, обремененного умом и памятью, воображением и фантазией, в котором истинного столько же, сколько в пупке Глиняного монстра. Видел себя человеком, вмещающего в себя целый микрокосм и все глубины истории человечества. И впервые понял, какую ответственность несет на своих плечах в связи с этим фактом: ответственность судить и учиться, следовать стратегиям и ритуалам, а также открывать красоту мира.

«И зачем мне нужно, чтобы ангелы показывали все это? — спрашивал он себя. — Я и так все это знаю».

Свет снова обрел прежнюю белизну. Он начал исчезать. Примерно через полчаса вновь стали видны звезды. Они отчетливо просвечивали на черном бархате космоса. И картина вновь приобрела изначальную величавую неподвижность.

Солнца видно не было, но мягкий свет лился из центра картины.

— Мне это напомнило об апокалипсисе, — проговорила Геката.

— За тысячу с лишним лет многое изменилось, так что мы вправе ожидать новой серии катастроф. Даже если ангелы однажды исчезнут, финал космической игры еще не наступит.

— Да! — припомнила она. — Именно это и увидел Анатоль, верно? Я уловила лишь краткий образ. Он увидел — или представил — как время поворачивает вспять и волшебным образом обновляется при помощи магического искажения. Он надеялся, что, хотя хаос всегда ставит этот процесс под угрозу, однако существует лишь одна возможность движения — эволюция и еще раз эволюция.

Дэвид тоже вспомнил видение Анатоля. — И, пожалуй — прогресс и еще раз прогресс, — подхватил он. — Мы не боги, и ангелы тоже не боги, и нам не стоит надеяться: что бы ни появилось из горячей лавы Творения, оно не будет сумеет воспроизвести завершенность и судьбоносность новой формы вещей.

— Это был прекрасный оракул, — произнесла Геката. — Я рада, что упросила Анатоля включить меня в его состав.

— Ты была участником, а не простым наблюдателем, — напомнил ей Дэвид. — Мы сыграли свою роль в этой картине. Все наши надежды и амбиции придали ей яркости.

— Все верно. И вот, я здесь, и роль у меня по-прежнему самая маленькая, и есть шанс придать завершение этой бесконечной драме.

Пока они разговаривали, Дэвид то и дело поглядывал на звезды. Свет от взрыва уже исчез, осталось лишь слабое сияние. Пандора осталась нетронутой космической метаморфозой. Как и предполагал Дэвид, яростный свет разбирательств среди ангелов — зримое эхо их последней авантюры — почти ничего не изменил, и звезд сияли по-прежнему, снова и снова утверждая свое величие, ибо им гореть вечно.

С легким звуком отворилась дверь. Дэвид не стал поворачиваться мгновенно, но, когда услышал, как ахнула Геката, повернулся посмотреть на вошедшего.

У дверей стоял Джейкоб Харкендер. Его нелепые одежды пропитались подсыхающей кровью.

А в левой руке он держал отсеченную голову.

Дэвид и прежде видел отсеченные головы, но не таким образом — не в реальной жизни. Он разделял сознание Мерси Мюрелл в тот момент, когда Геката впервые обрела контроль над дарованными ей ангелами силами. Он помнил, что Харкендер тоже играл роль в этой мелодраме. Они втроем наблюдали за головой, волшебным образом парившей в воздухе, и капли крови капали из нее, буквально завораживая взор.

Отрубленная голова хранила жуткое выражение — непристойную маску застывшего ужаса. Никакие магические силы не удерживали ее в воздухе, и Харкендер держал ее за спутанные волосы. На его лице не было написано ни ужаса, ни даже простого удивления. На подмостках «Великого балагана» это не допускается.

— Он говорил правду, — произнес Харкендер. — Его оказалось можно убить. Не важно, насколько тщательно смертный бережет свою плоть и защищает ее разными приборами — он все равно остается смертным. От некоторых несчастных случаев просто не убежишь.

— Несчастных случаев! — повторил Дэвид машинально, в то время, как его чувства были словно заморожены. — «Разумеется, это сон, — думал он. — Настоящий кошмар, и нам всем нужно поскорее проснуться».

— В широком смысле этого слова, — отозвался Харкендер. — Я не имел виду, что это случилось непреднамеренно.

Дэвид уже собрался спросить «почему», но убийца опередил его.

— Он все еще питал амбиции стать богом. Ему не удалось больше оставаться волчьим ангелом, поэтому он решил стать человеком, но вовсе не испытывал намерения быть просто человеком. Ему нужно было оставаться нашим капитаном, нашим навигатором, нашим командиром. Архитектором нашего будущего. Никто не давал ему на это права. Он явился к нам из компании лжецов и предателей… переодетых дьяволов. С нас достаточно ангелов, Дэвид, разве не так?

Дэвид буквально онемел; он не мог ответить. «И никакой это не сон, — нашептывал ему его внутренний Адвокат Дьявола. — Просто кажется сном, ибо слишком уж все странно. Играй свою роль, как ни в чем ни бывало, ужас оставь на потом, но помни, что дальше тебе придется пережить последствия этих моментов».

Геката не так слабонервна, как Дэвид. Голос ее звучит достаточно твердо. — Он говорил мне, что не этой станции было семь человек персонала. — Семеро мужчин и женщин, чьим заданием было охранять драгоценный груз: будущее человеческой расы. Они не справились с задачей. Не сумели контролировать вспышки ненависти и злобы и в конце концов не смогли противостоять захлестнувшему их отчаянию. Записей они не оставили, так он говорил, но не слишком сложно догадаться, как все произошло. Они не сумели жить вместе в ограниченном пространстве, поэтому умерли. Я предположила, что это не такое уж узкое пространство, а он ответил: дело в узости ума.

— Если верить Глиняному Монстру, он всегда имел склонность к игре слов, — заявил Харкендер.

Дэвид уже был готов вступить в разговор, хотя уже знал, что голова настоящая, а не плод воображения. — Кто следующий, Харкендер? — горько процедил он. — Если наш первый командир уже мертв, скоро ли будет очередная жертва? Сон узурпаторов всегда беспокоен, правда? Скольких из нас еще ты убьешь, прежде чем почувствуешь себя комфортно?

— Ты меня не понял, Дэвид, — лениво протянул Харкендер. — И не понимал никогда. Я не ссорюсь ни с тобой, ни с другими людьми на борту этого летающего гроба.

— С Махалалелом ты тоже не ссорился. Он спас тебе жизнь. Доставил тебя в этот мир.

— И чего он ожидал? — прорычал Харкендер. — Благодарности?

— Думаю, да, — тихо отвечал Дэвид. — Думаю, больше, чем благодарности, и он заслуживал этого.

— Если верить старинным манускриптам и легендам, лже-боги всегда ожидали благодарности и даже большего от жертв своей лжи. Если это должно стать новым началом, лучше начать с чистого листа.

С чистого листа! Эти слова эхом прозвучали в мозгу Дэвида, а он не мог оторвать взгляда от мертвого лица Махалалела.

— Пожалуй, он был намерен вести нас к обещанной цели, — тихо произнесла Геката. — И считал, что заслуживает быть нашим командиром, архитектором и отцом-основателем нового мира. Кто же теперь займет его место? Вот ты — знаешь, как управлять этими хитроумными машинами?

— Да любой из нас с этим справится при условии, что возьмет себе за труд приобрести необходимые навыки, — беспечно отмахнулся Харкендер. — У нас все время мира — А, если понадобятся наставники — так больше пятидесяти человек, знающих, как работает станция, спят в своих каморках. Что же до меня, то я недостаточно амбициозен, дабы становиться капитаном на этом нелепом спасательном плоту. Неважно, кто будет делать работу, только бы не Махалалел.

Произнося имя ангела, он мотнул головой в направлении окна. Оно сдвинулось с места, хотя не совсем уж неожиданно. Дэвид не обратил на него особого внимания, ибо не мог отвести взора от Харкендера.

Тот подскочил к нему, протягивая окровавленный нож вперед рукояткой. — Если боишься за свою жизнь, лучше сам сделай это. Ты ведь хирург, верно? Будь я раковой опухолью на теле этой маленькой коммуны, ты мог бы вырезать меня и очистить рану. Если я — семя зла, которое нужно уничтожить во имя добра, не останавливайся же!

Дэвид уставился на него, не веря своим глазам — но нож взял. Тот самый, которым он отрезал кусок от батона с манной.

— Отлично, — заявил Харкендер. — Давай же, суди меня, приговори меня к смерти. Ударь сюда, между ребер. Пронзи мое сердце. Но будь осторожен, ибо фонтан крови вырвется наружу. Этот странный мир полон неожиданностей.

Дэвид не сделал ни одного движения.

— Чего же ты ждешь? — спрашивал Харкендер, с вызовом заглядывая ему в глаза. — Разве я не разрушил твою жизнь, разве не был твоим палачом все это время? Разве не меня ты ненавидел и презирал? Разве не я украл то единственное, что ты любил — хотя и на свой дурацкий лад? Разве я не святотатственный убийца? Я — Каин, и Иуда, и сам Сатана — признаюсь во всех своих преступлениях и объявляю себя виновным. Если у тебя есть сомнения, просто спроси себя, что бы сделал на твоем месте сэр Эдвард Таллентайр — ведь ты всегда строил по нему свою жизнь.

У Дэвида не было сомнений, как бы поступил Таллентайр, но он никогда не думал, что его можно обвинить в подражательстве. И не мог вспомнить то загадочное послание от Саймона после его гибели при Монсе, зарубленного во имя миссии, которую не спасли ни усилия призрачных лучников Святого Георгия, ни всех ангелов небесных. «Скажите ему: неважно, что мой дед заблуждался, ибо он обладал высочайшим чувством прекрасного. Скажите ему — вовсе не обязательно любить своих врагов, простой вежливости достаточно, чтобы выстроить щит против ненависти».

Дэвид молча протянул нож Гекате. Она едва взглянула на него, отдавая обратно Харкендеру. Дэвид видел выражение триумфа в глазах Харкендера — выражение человека, превратившего жесточайшее поражение в победу путем нечестной игры — но сумел держать под контролем свое разочарование.

— Он был всего лишь человеком, — сказал Дэвид. — Смертным, как и ты, вернувшимся из мертвых в последний раз. Все мы выходцы с того света, и прав у нас не больше, чем у него. Нечего тебе было оскорблять его под видом мести. Но убийство, разрушение и опустошение должны когда-то остановиться. Нам осталась только эта жизнь, и мы единственные, кто может остановиться. Если не сумеем, после нас не будет никого.

— И мы должны суметь, верно? — спросил Харкендер. — Нам нужно делать дело, принимать решения. У нас, кажется, есть выбор — между вечным сном и терпеливым исполнением утомительной, бессмысленной и безнадежной миссии. Какая ирония в том, что человеческая история должна закончиться выбором между Раем сновидений и Адом скуки. И ирония в том, что я, именно я, должен выбрать Рай!

Не дождавшись ответа, он повернулся и вышел. Никто не сказал ему, что он пропустил разрушение солнца и спасение Пандоры.

Слаженная бесшумная работа дверей начала действовать Дэвиду на нервы. Пока закрывалась дверь за Харкендером, он повернулся к Гекате, помня, что прежде она играла роль Евы в парадоксальном Эдеме за пределами мира. «Ева невинна», — говорилось в послании Саймона. Жаль, подумал Дэвид, ощущая неловкость от этой мысли, что лицо у Гекаты такое заурядное. Ева была гораздо красивее, ведь она положила начало целому виду.

— Они видят сны, верно? — спросила она, хотя должна была знать, что он вряд ли сумеет ответить. — Я имею в виду спящих. У них есть свои сны, свои личные Небеса. Должны быть.

— Полагаю, что так. Ты так уж хочешь выяснить это?

— О, нет. На данный момент я должна играть свою роль — управлять этим непростым кораблем. Я единственная, кто знает, куда он направляется, разве не так?

— Так тебе это известно? — спросил он. — Ты намекала на это, но я не был уверен. Во время оракула, когда мы исследовали распространение жизни внутри и за пределами галактики, я занимался общими вопросами, а также смыслом видения… и Анатоль, я думаю, тоже. Это было нашей ролью, нашей жизненной функцией — у тебя же оказались другие приоритеты, так? Ты позаботилась запомнить расположение мира, который может оказать нам поддержку. Знала ли ты тогда, что мы вынырнем из той ситуации вот в таком состоянии — или видела вещие сны задолго до того — когда твоя магия ведьмы еще оставалась с тобой?

Она улыбнулась. — Хотелось бы мне похвастаться особым вдохновением, но, признаюсь честно, все дело в счастливой случайности. Я готова и способна послужить навигатором, если ты будешь капитаном корабля.

Дэвид постарался улыбнуться в ответ. — Я тебе не нужен, возьми лучше в компаньоны Глиняного Монстра. Он мог бы отлично сыграть Адама для твоей Евы.

Она покачала головой. — Не в эту игру я хотела бы играть. Будь я капитаном, я, скорее, взяла бы Пелоруса, чем Адама. У него репутация отличного навигатора. Глиняный Монстр сказал мне, что именно он вел Орфея в отдаленные глубины Подземного Мира и обратно, причем, сам Пелорус не помнит, случилось ли это в действительности.

— Если верить его же собственным словам, Ганнибал никогда бы не пересек без него Альпы и продолжал бы штурмовать Рим, как его уговаривали горе-советники. Но Пелорус больше не является волей Махалалела.

«До чего же эта реальность похожа на сон! — подумал Дэвид, заканчивая свою речь. — Как просто сейчас, когда мы так легки, уклоняться от ударов, которые в противном случае сделали бы из нас трусов. Эти умные машины внутри нас, помогающие человечеству победить старение, болезни и боль, сделали нас гораздо лучше, чем прежде».

— Придет час, когда наступит моя очередь уснуть, — сказала Геката. — И Пелорус благополучно поведет нас, независимо от того, влияет ли на его сознание воля Махалалела. Может, это и глупо, но я ничуть не боюсь.

— Я тоже, — отозвался Дэвид. — Пускай это дурацкий оптимизм, но я не боюсь того, что мы найдем, когда достигнем своей цели, как не боюсь и снов, связующих меня с нею.

Геката нагнулась и подняла голову Махалалела с того места, где она лежала. Вгляделась в его жалкие глаза. Выражение ее собственного лица оставалось непроницаемым.

«Подмастерья богов мертвы или исчезли, — думал Дэвид. — Для человечества было бы гораздо лучше, исчезни они еще раньше, еще до того, как сумели опутать нас своими зловещими сетями».

Интересно, какое выражение появилось бы на лице Мандорлы, увидь она мертвую голову своего создателя, и понял: не триумф и не хищный оскал. «В конце концов она научилась быть человеком, — сказал он себе. — Научилась сопереживанию, жалости, пониманию смысла трагедии. Когда она проснется. То будет прекрасна, как всегда, а еще у нее будет сердце».

— Это будет не Золотой Век, — произнесла Геката, имея в виду то, что ждет их через сотни лет в будущем. — Век Тяжелого Труда, я бы сказала. Чтобы построить мир, мы должны вооружиться инструментами и трудиться. Пусть утомительный, скучный, без всякой магии в помощь.

— Это будет Железный Век, — примиряюще сказал Дэвид. — А еще — Век Героев и Век Разума. И кто бы из нас теперь захотел чего-либо иного?