Эдуард Дворкин ФОКУСЫ ФЕДОСЕЕВА
Как написать юмористическую книжку?
Нужно поработать.
Учителем в школе, техническим переводчиком, корреспондентом в многотиражке, вахтером, тренером по шахматам, литконсультантом молодежной газеты.
В этом случае получится книжка под названием «Фокусы Федосеева»
Рассказ № 59
Вельяминов позавтракал спаржей, почистил кожаную шляпу гуталином и вышел, спокойный и радостный, на свежевымытую майскую улицу под голубое, как глаза любимой, небо навстречу ласкающим объятиям солнца.
Бодрые и умные люди стояли в пункт приема стеклотары, все они уважали друг друга, и им было хорошо. У Вельяминова не было стеклотары, но стройная девушка протянула ему бутылку из-под шампанского, а пожилой мужчина — трехлитровую банку из-под томатного сока, и Вельяминов постоял с ними, помолчал, а потом пошел дальше и еще долго-долго оглядывался, и вся очередь махала ему вслед.
А навстречу Вельяминову шли другие люди, и все они были влюблены.
Шел влюбленный в небо старик Коновальцев.
Шел юноша, влюбленный в Таля (нес комплект шахмат и жертвовал прохожим тяжелые и легкие фигуры), и девушка, влюбленная в Даля (пела песенку из кинофильма «Старая-старая сказка»).
Шли влюбленные друг в друга мужчина и женщина. Они любили так сильно, что каждый месяц ходили в ЗАГС, и каждый месяц был у них медовый.
Шел академик Брусчатников, человек, влюбленный в традиционные методы обработки дерева.
Шли матросы с «Варфоломея Пилигрима», влюбленные в аппаратуру и процентовку.
Шли девушки из общежития Института культуры, влюбленные в клевые фишки.
Шел иностранец, влюбленный в статус-кво.
Вельяминов сел на скамейку, и к нему подошли солдаты и старшины, генералы и адмиралы, школьники, учащиеся ПТУ, служащие, пенсионеры и молодые матери с грудными на руках.
Они сели рядом, и все вытащили Аксакова, а кому не хватило — Максакова, и стали читать друг другу, а кто-то уже подобрал музыку и принес инструменты, и скоро вдохновенная песня полилась по микрорайону.
А Вельяминов тем временем поднялся — ему нужно было спешить на автобус, который никогда не делал остановок, но по дороге он успел погладить всех голубей и насыпать крошек всем кошкам и собакам, успел зайти в школу и поставить пятерки всем учителям, а детям увеличить зарплату, он успел зайти в поликлинику и выдать бюллетени всем врачам, а больным он говорил хорошие слова, и все они выздоравливали.
Спал в ту ночь он великолепно, и снилась ему ушанка из лебедя.
Кормушка
Когда Светлана была маленькая, она упросила отца смастерить кормушку для птиц. Девочка насыпала в нее хлебные крошки и часами смотрела, как питаются воробьи, голуби, синицы и другие пернатые друзья.
С тех пор прошло достаточно лет; Светлана выросла, переехала в город и поступила на фабрику. Ей предоставили комнату на первом этаже, где после работы девушка убиралась по хозяйству, вязала или сидела с раскрытой книжкой у окна и смотрела на улицу.
Последнее время она ходила на фабрику во вторую смену — в том была производственная необходимость — и глядеть на улицу начинала уже с утра.
Район, где она жила, был окраинный, и на улице ничего интересного не происходило: проезжали машины, прямо под окном проходили одинокие прохожие, трудяга-ветер выискивал первые подсохшие листья и гнал их по растрескавшемуся за лето асфальту.
В один из таких, похожих друг на друга, как детали на сборочном конвейере, дней, Светлана, позавтракав, решила не выбрасывать, как обычно, оставшиеся хлебные крошки, а, как в детстве, предложить их птицам.
Она раскрыла окно, положила на широкий карниз подвернувшуюся плоскую дощечку и ссыпала корм туда. Потом уселась поудобнее, так чтобы ее не было видно с улицы, раскрыла книгу и принялась ждать.
Птиц почему-то не было, зато на улице появились служащие: в учреждениях начался обеденный перерыв.
Светлана смотрела, как они длинной цепочкой выстраиваются в единственную в микрорайоне пирожковую, где пирожки всегда черствые и невкусные, и терпеливо и безропотно ждут своей очереди.
«Последние небось до конца обеда так и не успеют», — подумалось девушке.
Она решительно встала и подошла к холодильнику. Из имевшихся припасов получилось с десяток бутербродов. Светлана осторожно приоткрыла окно, смахнула с кормушки крошки, выложила бутерброды на чистую салфетку и быстро спряталась за занавеску.
Прошло несколько минут. Служащие заметили корм, некоторые из них, проходя мимо, замедляли шаги и внимательно разглядывали аккуратно разложенную еду. Бутербродов, однако, никто не брал.
На следующий день Светлана нарезала бутерброды заблаговременно и разложила их за окном еще до начала обеденного перерыва. Основная масса служащих, как и накануне, прошла мимо, но некоторые уже останавливались и норовили подойти поближе.
В основном это были мужчины разного возраста.
«Ну что же вы! — нетерпеливо подумала Светлана, — ешьте, для вас приготовлено!»
Словно услышав призыв, молодой человек в очках и с бородкой, стоявший чуть ближе других, выбросил вперед руку и ухватил бутерброд с вареной колбасой. Его примеру тотчас последовали все остальные. Похватав еду, служащие торопливо разошлись.
С тех пор они приходили регулярно. Освоившись, служащие уже не уносили больше еду с собой, а торопливо поглощали ее тут же на месте. Светлане нравилось смотреть, как они едят, как иногда даже ссорятся из-за лучших кусков и нетерпеливо отталкивают друг друга.
«Всухомятку кушают, — подумала как-то Светлана, — а у меня вон сколько супу осталось…»
Она выглянула из-за занавески и потянулась к шпингалетам. Испуганные едоки тут же разлетелись в разные стороны.
Не успели скрыться только двое: молодой человек в очках, тот, который первым когда-то взял бутерброд, и плотный низкорослый мужчина лет пятидесяти. Они тянули каждый к себе бутерброд с ветчиной и поэтому замешкались.
Светлана тактично сделала вид, будто ничего не заметила.
— Добрый день, — сказала она, — не хотите ли пройти в дом? Я как раз собралась обедать… Суп с фрикадельками, говяжьи котлеты и компот из сухофруктов.
Соперники дружно сглотнули.
— Не смущайтесь, — продолжила Светлана, — можно прямо в окно — здесь низко.
Пожилой мужчина окинул Светлану долгим взглядом, нахмурился и быстрыми шагами пошел прочь. Молодой хихикнул и полез в окно.
— Спасибо за приглашение, Михалёвкин.
Он протянул Светлане руку, и они сели за стол.
С того дня Михалёвкин не пропускал ни единого обеда. В то время как все остальные служащие давились на улице бутербродами, Михалёвкин с большим удовольствием ел бульон с пирожком, курицу или индейку, запеченную в духовке.
Если оставалось время, он брал Светлану за руку и пристально глядел ей в глаза, отчего девушка смущалась и краснела. Однажды Михалёвкин даже попытался ее обнять, но вовремя глянул на часы и жаворонком выпорхнул на улицу: время обеденного перерыва заканчивалось.
Он пришел в воскресенье, принес бутылку водки и предложил Светлане отношения легкие, простые, беззаботные и не скрепленные никакими взаимными обязательствами и ненужными формальностями.
Светлана подождала, пока Михалёвкин допьет и доест, и молча показала на дверь. Когда он ушел, девушка зарылась лицом в подушку и долго лежала в этом неудобном положении.
Больше Михалёвкина в дом она не пускала.
И тогда появился тот, второй — Тучин. Во время обеда раздался осторожный звонок, и он появился на пороге с большой коробкой.
— Здравствуйте, — сказал он, — вы меня когда-то приглашали.
Девушка посторонилась, Тучин прошел в комнату, поставил торт на стол, пригладил у зеркала остатки волос.
За едой он вел себя скромно и уважительно, и Светлана пригласила его приходить еще.
Появляясь к обеду, Тучин приносил недорогие подарки, подробно и обстоятельно беседовал о погоде.
А однажды Тучин пришел в воскресенье. Он принес полную сетку продуктов и бутылку красного вина.
Светлана приготовилась.
Тучин вытащил большой клетчатый платок, промокнул вспотевшую голову, высморкался.
Светлана ждала.
— Я того… — сказал Тучин, — хоть и не молодой, зато надежный, не то что некоторые. И тебя, Светлана, уважаю. Так что — давай распишемся!
Светлана подождала, пока Тучин поест, выпила с ним вина и согласилась.
Свою комнату Тучин сдал, а сам поселился у Светланы, в двух шагах от работы. Теперь каждый день он обедает дома. Светлана варит его любимый борщ, на второе Тучин любит макароны по-флотски.
Бутерброды для служащих Светлана больше не делает: Тучин запретил. Все бутерброды Тучин съедает сам за ужином, неподвижно, по-совиному сидя за столом и глядя в определенную, известную ему одному, точку на обоях.
Служащие, собиравшиеся раньше под окном шумной стайкой, не видя больше угощения, постепенно приходить перестали и теперь по дороге в пирожковую даже не смотрят на знакомое окно.
И только один из них нет-нет да и заглянет внутрь сквозь неплотно висящие занавески. Это — Михалёвкин.
В такие моменты Света выбегает из комнаты, а Тучин бросает ложку и грозит Михалёвкину кулаком.
Тот виновато втягивает голову и торопливо проходит.
— Что — съел?!! — кричит ему в форточку Тучин и оглушительно хохочет.
Мелодия
Бывает, что привяжется какой-нибудь навязчивый мотивчик, пошленькая какая-нибудь песенка и по нескольку дней не отпускает, пока не замучает окончательно.
У Ирины было не так. Мелодия, которая ей слышалась, нисколько ее не раздражала, а, наоборот, стала необходимым и постоянным спутником жизни.
Начинал рояль. После нескольких мягких аккордов мелодично и чисто вступали скрипки, с ними перекликалась флейта, рыдал саксофон. Приятный баритон пел о чем-то сокровенном на непонятном Ирине языке.
Иногда Ирина подпевала ему, чаще слушала молча, предаваясь своим мыслям и ощущениям.
Когда приходил с работы муж, баритон замолкал, мелодия затихала и скоро пропадала совсем.
Муж Ирины работал на заводе наладчиком.
— Я наладил сегодня две машины, — рассказывал муж Ирине за обедом и принимался за газеты.
Муж уходил на завод, и мелодия возникала снова.
Ирина записалась на курсы иностранных языков, и скоро то, о чем она только догадывалась, открылось ей со всей очевидностью: баритон пел о любви.
— Любовь — это главное в жизни, нельзя нам без любви, — доверительно делился баритон с Ириной. Ирина слушала, вздыхала, кивала.
Она ехала куда-то в троллейбусе, мелодия была с ней, и вдруг звуки музыки стали стремительно нарастать, как будто бы кто-то повернул регулятор громкости.
Ирина ахнула и быстро повертела головой по сторонам.
Он стоял рядом и смотрел на нее. Да, это был он — Ирина почувствовала это тотчас же.
— Он! — гремел рояль.
— Он! — мощно вторили ему скрипки.
— Он! — гудела флейта.
— Он! — надрывался саксофон.
— Он, он, не сомневайся! — кричал Ирине баритон.
Они вышли вместе, долго гуляли по городу, смотрели друг на друга широко распахнутыми глазами.
— Любовь — это главное в жизни! — говорила Ирина Андрею, и в душе ее бушевала яростная симфония чувств.
— Да, да, конечно, — соглашался Андрей.
Он отдал Ирине запасной ключ от своей холостяцкой квартирки, и Ирина убрала ее до блеска. Когда Андрей приходил с работы, Ирина обнимала его за плечи и говорила:
— Ты — мой! Ты — единственный!
— Да, да, конечно! — соглашался Андрей.
Потом он усаживался у телевизора, смотрел футбол, слушал комментатора, а Ирина присаживалась рядом, смотрела на Андрея и плыла куда-то под аккомпанемент прекрасных звуков.
— Тебе, наверное, пора, — деликатно напоминал ей Андрей, когда программа заканчивалась.
— Я могу остаться у тебя навсегда! — бесстрашно отвечала ему Ирина.
— Какая ты прямая и решительная! — восхищался Ириной Андрей и шел провожать ее до входных дверей.
Однажды, когда Андрей смотрел на экран, а Ирина на Андрея, она вдруг почувствовала, что мелодии с ней больше нет. Внимательно оглядела она сидящего рядом с ней постороннего мужчину, положила на стол чужой ключ и молча вышла из квартиры.
Андрей не мог понять, в чем дело, долго звонил по телефону, приглашал в гости.
— Зачем — спрашивала Ирина и пожимала плечами.
Она варила мужу его любимый борщ, муж ел, говорил о том, сколько машин он сегодня наладил, и принимался за газеты.
Мелодия потихоньку возвращалась к Ирине. По утрам, когда мужа не было дома, ей снова начинали слышаться негромкие, зовущие куда-то звуки рояля, пение скрипок.
Ирина выходила на улицу, шла за покупками.
Борис Борисович спросил у нее что-то в магазине, когда она стояла за сосисками, но Ирина не расслышала, ибо мелодия тут же грянула ей в уши гимном любви.
— Он! — гремел рояль, и ему вторили скрипки.
— Он! — гудела флейта, и надрывался саксофон.
— Он, он! Все точно! — кричал Ирине баритон.
Они вышли из магазина вместе, гуляли по городу, смотрели друг на друга широко распахнутыми глазами.
— Любовь — это главное в жизни! — говорила Ирина Борису Борисовичу.
— Несомненно, несомненно, — отвечал Борис Борисович и энергично растирал сухие ладони.
У Бориса Борисовича была комната в коммунальной квартире, и Ирина быстро перезнакомилась со всеми соседями.
— Ты — мой! Ты — единственный! — говорила она Борису Борисовичу, когда они были одни.
— Несомненно, несомненно! — соглашался с ней Борис Борисович.
Потом он делал какие-то чертежи (брал работу на дом) или выпиливал лобзиком из фанеры (увлекался), а Ирина присаживалась рядом, смотрела на Бориса Борисовича и внимала сильным и чистым звукам своей мелодии.
— Уже поздно, тебе нужно возвращаться! — говорил ей Борис Борисович, покончив с работой.
— Я могу остаться у тебя навсегда! — бесстрашно отвечала ему Ирина.
— Несомненно, несомненно! — соглашался с ней Борис Борисович и слегка подталкивал Ирину к выходу.
Однажды Борис Борисович возился как обычно за кульманом, а Ирина с тахты влюбленно следила за каждым его движением, и вдруг — всё! Мелодии любви как не бывало! С минуту Ирина еще прислушивалась, пристально рассматривая при этом копошащегося над бумагой человечка, потом резко поднялась и стремительно вышла.
Удивленный Борис Борисович звонил по телефону, приглашал.
— Зачем? — спрашивала Ирина.
Она жарила мужу его любимые котлеты, муж ел и рассказывал про налаженные машины.
Мелодия постепенно возвращалась, и Ирина снова впала в мечтательное и чуть тревожное состояние ожидания.
У них вышел из строя холодильник, и Ирина вызвала на дом мастера. Раздался звонок, она вышла в коридор и открыла дверь. И тотчас мелодия грянула апофеозом любви. Это был он!
— Он! — исторгали из себя рояль, скрипки, флейты и саксофон.
— Он, он! Ручаюсь! — кричал Ирине баритон.
Турушин возился с холодильником, поглядывал на Ирину, а та смотрела на него широко распахнутыми глазами.
— Агрегат менять надо, хозяйка! — сказал Турушин, но Ирина не расслышала его слов, потонувших в сильных звуках мелодии.
— Любовь — это главное в жизни! — сказала Ирина Турушину.
— Оно, конечно, можно, — согласился Турушин.
— Ты — мой! Ты — единственный! — выдохнула Ирина и положила Турушину руки на плечи.
Диагноз
В конце рабочего дня настроение Зои падает.
Она так же ровна с коллегами-медиками, почтительна с профессором, деловита и вежлива с обслуживающим персоналом, внимательна и сердечна с пациентами. Но если с утра все получается само собой, то ближе к вечеру для этого необходимо уже некоторое усилие. Зоя умеет контролировать себя, и окружающие ничего не замечают.
Она снимает белый халат, надевает плащ и выходит из клиники. Высокая, стройная, красивая тридцатилетняя женщина.
Проблемы «Куда пойти сегодня вечером?» у Зои нет. Множество знакомых, малознакомых и незнакомых вовсе людей каждодневно приглашают ее на какие-то свои юбилеи, празднества, дни рождения и пирушки. Всегда есть с кем пойти в театр, на выставку или просто побродить по городу. Только выбирай.
Но Зоя знает, что выбора нет. Куда бы и с кем она ни пошла — везде ее ждет одно и то же.
Сначала все пойдет хорошо. Легкое вино, непринужденная беседа, музыка. Мужчина (а то и несколько) будет смотреть на нее с восхищением и исполнять все ее пожелания. Она допьет бокал, чуть-чуть увлечется и начнет говорить о том, что ее по-настоящему волнует и тревожит, о том, без чего она не может жить и с чем не в состоянии мириться. Так пройдет некоторое время, а когда она спохватиться, то со стыдом и омерзением увидит, что внимательный и понимающий взгляд ее собеседника стал каким-то масляным и воловьим, а рука мужчины с удобством устроилась на ее плече или талии.
Так было всегда. Одни выдерживали с ней несколько минут, другие крепились до конца вечера. Вот и вся разница.
«Почему никто не видит во мне человека? Не интересуется всерьез моими мыслями, внутренним миром?» — часто с горечью думала Зоя…
Стоявший на углу молодой человек в синей нейлоновой куртке вдруг заулыбался, быстро подошел и сунул ей в руки несколько гвоздик. Зоя чуточку напряглась и вспомнила: это — Виктор, приятель одного из сослуживцев. Не то Овражников, не то Булыжников.
— …если нет важных дел… свободный, вечер, — сбивчиво заговорил он.
Виктор был явно моложе ее. Простенькое лицо, ясные глаза и почему-то длинная, спадающая на лоб белесая челка.
«Совсем еще ребенок, — констатировала Зоя, — а все туда же! Впрочем, какая разница?»
Они пошли по улице вместе и очень скоро оказались в одном из баров. Полумрак, музыка из магнитофона, коктейли, табачный дым.
— Я тоже хотел когда-то стать врачом, — тряхнув челкой, начал Овражников.
«Давай-давай — раскручивайся!» — подумала Зоя и, отпив кофе, вяло поинтересовалась:
— И что же?
— Не получилось, — вздохнул Виктор и замолчал.
«Начнет хамить где-то через час», — прикинула Зоя и позволила себе слегка расслабиться.
Виктор сидел смирно, поигрывая на столе рюмкой, Зоя ела маленькие бутерброды-канапе.
— Но вы же что-то пишете? — вспомнила она вдруг.
— Так, — застеснялся Виктор, — слегка.
— И получается?
— Честно говоря, не очень. — Булыжников задвигал рюмкой чуть энергичнее, и немного коньяка пролилось на скатерть.
Зоя улыбнулась.
— Не огорчайтесь. Все сразу получается у очень немногих.
Кофе был крепким, бутерброды — свежими, музыка — приятной, настроение у Зои постепенно поднималось, и неожиданно она увлеклась — начала рассказывать о работе, о медицине вообще, о множестве нерешенных еще вопросов.
Спохватившись, она резко оборвала себя на полуслове и посмотрела Виктору в глаза — там ничего не изменилось, взгляд — ясный и внимательный, руки спокойно лежат на столе.
— Вы так интересно рассказываете, Зоя, — проговорил Виктор. — И что же стало с тем пациентом дальше?
Они просидели до самого закрытия. Виктор прочитал ей кое-что из своего. Вечер прошел не так уж и плохо.
Он пошел ее провожать.
«Сейчас все испортит, — с сожалением подумала Зоя, — начнет хватать за руки, напрашиваться в гости…»
— Что ж, — сказала она, приготовившись к отпору, — вот я и пришла. Спасибо за прекрасно проведенное время.
И тут случилось неожиданное.
Виктор улыбнулся… повернулся и зашагал к автобусной остановке.
«Надо же — какой молодец, — с теплотой думала Зоя, готовясь ко сну, — сумел продержаться целый вечер!»
Она стащила через голову свое повседневное белое вязаное платье и скоро уже крепко и спокойно спала.
Ночью ей вспомнилась его фамилия: Мотыжников.
Виктор позвонил через несколько дней, и Зоя с удовольствием согласилась провести с ним выходной. Она пришла в точно назначенное время, сама взяла его под руку, и они отправились на художественную выставку. Виктор неплохо разбирался в живописи, и ей было интересно обсуждать с ним картины.
Потом они катались на маленьком речном пароходике, и у него была прекрасная возможность придержать ее за локоть, помогая сохранить равновесие на шаткой палубе, или даже приобнять за плечи, как бы защищая от порывов ветра, но он не сделал ни того, ни другого.
Когда они прощались у подъезда, Зоя не стала особенно торопиться, и у Виктора появились некоторые дополнительные возможности. Все они, однако, остались неиспользованными, и, галантно попрощавшись, Виктор ушел.
Войдя в квартиру, Зоя первым делом оглядела себя в зеркале. Нет, все было в порядке, все на месте. Она была безусловно по-прежнему красива и притягательна. Зоя пожала плечами.
«Хороший парень этот Мотыжников, — думала она, расстегивая пуговки на новом нарядном костюме, — но какой-то уж очень странный!»
Они продолжали встречаться. Виктор был все так же внимателен, скромен и корректен по отношению к ней.
«Что-то здесь не так!» — мучилась Зоя.
Она пригласила его к себе.
Он пришел с цветами и тортом. Зоя поставила на стол бутылку вина.
Она была в очень открытом летнем платьице, с распущенными по плечам волосами, во всем блеске своей зрелой женской красоты, умело подчеркнутой дорогой косметикой.
Она убавила свет в люстре и села очень близко от Виктора, невзначай задев его душистой копной своих чудесных волос.
Виктор чуть подался назад и заговорил о чем-то третьестепенном.
— Выпьем! — перебила его Зоя. — Она наполнила до краев самый большой фужер. — Ну-ка — залпом, за мое здоровье!
Виктор подчинился. Он выпил все и замолчал. Зоя слегка погладила его по руке. Виктор не шевелился.
— Я вам совсем не нравлюсь? — свистящим шепотом спросила Зоя и вплотную приблизила свои немигающие глаза к мотыжниковским.
— Что вы, Зоя, — часто и глубоко задышав, забормотал Виктор, — вы такой тонкий, умный, интеллигентный человек…
Зоя расхохоталась.
— Человек! А вы заметили, что я — женщина?!
— Вы… вы очень красивая… — начал задыхаться Виктор.
— Хочешь меня поцеловать? — откинув голову, спросила она.
— Я… стараюсь об этом не думать, — просипел Виктор, синея на глазах, — может быть, как-нибудь потом…
Зоя села к Виктору на колени и обвила его шею рукой.
Виктор застонал, замычал, обхватил Зою и начал целовать куда попало.
Ей сразу стало легко и противно. Она резко высвободилась, подошла к зеркалу и поправила прическу.
— Пожалуй, вам лучше уйти! — сказала она, глядя куда-то в сторону.
Втянув голову в плечи, Виктор засеменил к дверям.
— И состригите челку — она вам не идет, — добавила Зоя ему в спину.
Она стояла у окна, прижав лицо к холодному стеклу, пока тщедушная фигурка Виктора не истаяла в сумерках.
«Все они одинаковые, — с горечью констатировала Зоя. — Все!»
И начала готовиться ко сну.
Попутчик
За окном мелькали перелески, смеркалось.
— Не возражаете? — Сосед Козонина по купе, полный, добродушного вида мужчина, вынул из кармана трубку.
— Пожалуйста, — отозвался Козонин. Он подумывал уже, не завалиться ли ему пораньше спать, как вдруг попутчик (представившийся Павлом Егоровичем Британцевым) произнес:
— А знаете ли вы, какая история связана с этой трубкой?
— Какая же — расскажите, пожалуйста, — с готовностью отозвался Козонин, предвкушая интересное.
— Ну что же. — Британцев чиркнул спичкой, не спеша раскурил трубку. — Слушайте… Был я проездом в одном городе. Дела свои все уже сделал, знакомых никого — дай, думаю, просто пройдусь на прощание по улицам. И вот гуляю, смотрю по сторонам. И вдруг вижу — маленький такой магазинчик. Вхожу. За прилавкам — миловидная блондинка, а на прилавке под стеклом — трубки, и к каждой ценник приложен. Купить, что ли, думаю? Стою, не спеша выбираю. Блондинка молчит — улыбается. Выбрал, подхожу к кассе с деньгами — там женщина постарше сидела, брюнетка. Плачу, получаю чек, передаю его блондинке. «Завернуть?» — спрашивает она. «Заверните», — говорю. Она заворачивает трубку в бумагу и подает мне. «Спасибо!» — говорю я ей и выхожу из магазина… И вот — трубка перед вами. Та самая.
Британцев слегка откинулся назад и пытливо смотрел на Козонина.
Козонин заерзал на месте. «Невнимательно слушал, черт», — подумал он и бодрым голосом сказал:
— Очень интересно. Да…
Британцев довольно заулыбался.
— Так и быть. Расскажу вам, пожалуй, еще одну историю.
Он чуть прикрыл глаза, видимо собираясь с мыслями.
— Сижу я однажды дома, смотрю телевизор, и вдруг — звонок. «Ну, думаю, надо открывать». На пороге незнакомый мужчина, в пальто, без шапки. «Вы — Британцев?» — спрашивает. «Я», — отвечаю. Тут он мне и говорит: «Вам — телеграмма, распишитесь». А я без очков не могу — расплывается все в глазах. Ну, пошел я за очками, а он в коридоре стоит, ждет. Надел я очки, расписался у него в книжке. Он мне телеграмму отдал и ушел… Ну как?
И Британцев снова пытливо оглядел Козонина.
— Ну, а в телеграмме-то что? — не выдержал Козонин.
— Какая разница? — ласково улыбнулся Британцев. — Я уже и не помню. Ну, поздравление с праздником или там сообщение о приезде тетки…
— Да, да, — поспешно заговорил Козонин, — история очень даже…
Он схватил полотенце, зубную щетку и быстро вышел из купе.
Он долго стоял в коридоре, слушал стук колес, смотрел на мелькающие за окнами огни, пока окончательно не успокоился.
Британцев сидел в той же позе, с тем же чуть мечтательным выражением лица. Козонин мгновенно нырнул под одеяло и накрылся им с головой.
Голос Британцева нашел его и там.
— Пока вы еще не спите… Вам это будет любопытно… Расскажу, как я побрился недавно в парикмахерской…
Козонин дернулся и затих.
— Иду я, значит, мимо небольшой такой парикмахерской, смотрю — народу никого. Ну и решил побриться. Захожу — и сразу к мастеру. Пожилой уже мужчина, весь седой. «Стричься будем?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю, — только бриться». Развел он пену и меня по щекам мажет. Намазал и за бритву берется. Аккуратно бритвочкой помахал и снова — мылом, и опять — бритвой. Компресс сделал освежающий, одеколончиком побрызгал — все как полагается. «Готово, — говорит, — платите в кассу». Ну я, конечно, заплатил, вышел на улицу и дальше пошел… А как я ботинки ремонтировал!
Козонин вскрикнул и в чем был выскочил в коридор.
Он вернулся, когда Британцев уже спокойно спал.
Утром Козонин проснулся от громких шагов. Британцев с чемоданом шел к выходу.
— Павел Егорович! — окликнул его Козонин. — А вы кем работаете?
— Я — писатель! — гордо произнес Британцев и уже из коридора добавил: — Мне есть о чем рассказать людям…
Сходство
Пеструшанский не знал точно, сделал он открытие или нет.
Тем не менее вывод, к которому он пришел на практике и которым руководствовался в жизни, подтверждался от раза к разу и очень помогал Пеструшанскому общаться с самыми разными людьми, неизменно завоевывая при этом их расположение.
А вывод меж тем был прост до чрезвычайности.
Люди, похожие внешне, похожи и внутренне. У них часто тот же характер и даже сходные привычки и увлечения. Пеструшанский не знал, что от чего зависит — характер от внешности (женщины?) или внешность от характера (мужчины?), но это было не так уж и важно. И еще он установил, что количество человеческих типов не очень велико: на миллионы и миллионы людей — всего какая-то сотня.
На улице Пеструшанский внимательно оглядывал прохожих.
Вот навстречу ему не спеша движется толстячок в зеленом вельветовом костюме. Зрительная память услужливо выдает тип: глуповат, труслив, заядлый преферансист — один к одному сосед Пеструшанского по лестничной площадке Евстлухин.
А этот — высокий, черный, с длинными усами — вылитый Мамедов. Должен, по всей вероятности, быть вспыльчивым, увлекаться футболом, антиквариатом и дорогим коньяком.
Пожилая усталая женщина с кошелкой похожа на бывшую тещу Устинью Варламовну — значит, умна, здорова, но умело скрывает и то, и другое. Ведет двойную жизнь. Втайне от близких играет в «Спортлото».
Что самое удивительное, Пеструшанский ошибался редко. Он мог подойти к здоровенному угрюмому детине у пивного ларька (очень похожему на знакомого филателиста, милейшего человека) и с ходу завести разговор о редких марках, и детина, улыбаясь во весь рот, тут же хватал Пеструшанского за пуговицу и взахлеб рассказывал о своей уникальной коллекции.
Пеструшанский находил общий язык с продавцами, мог после трехминутного разговора устроиться в гостинице и даже починил как-то свой автомобиль на станции техобслуживания, не имея там знакомых.
С новым начальником отдела, чем-то смахивающим на Мичурина, Пеструшанский нашел общий язык уже на второй день. Он просто принес в лабораторию несколько саженцев яблони-дичка и спросил у начальника, как следует их правильно привить на дачном участке. Через месяц Пеструшанского перевели в ведущие инженеры.
А как везло ему с женщинами! Никто так и не понял, как Пеструшанскому удалось завоевать Ольгу. Пеструшанский увидел ее в театре — красивую, гордую, неприступную. Ольга была несомненно похожа на его бабушку в молодости. Бабушка Пеструшанского была человеком прямым. «Не юли, — говорила она маленькому Пеструшанскому, когда тот пытался что-нибудь у нее выпросить, — говори сразу, чего хочешь. Я люблю людей откровенных и иду им навстречу!»
Пеструшанский подошел к Ольге и сказал ей, чего хочет. Она вздрогнула и взяла его под руку. Они не расставались два месяца.
Сладкая жизнь Пеструшанского закончилась после знакомства с Зиной. Неожиданно он понял, что полюбил по-настоящему.
Зина была маленькая, полная, с невыразительными чертами лица. Она ходила, переваливаясь с ноги на ногу, и один глаз у нее немного косил к носу.
— На кого же она похожа? — задумался Пеструшанский, но, к своему удивлению, не вспомнил.
Зина его измучила. Она не принимала его ухаживаний, смеялась над ним, а Пеструшанский не знал, как себя с ней вести, и вконец извелся.
Пеструшанский видел, что Зина заносчива, тщеславна, корыстолюбива, что она плохо воспитана и вульгарна, но сделать с собой ничего не мог и часами простаивал под ее окнами.
И все это время он пытался понять, на кого она похожа.
Потом понял — на него.
Непонимание
Брянцева тянуло к женщинам.
Еще в детстве ему внушили, что о женщинах нужно заботиться, оказывать им внимание, что женщины прекрасны и их нужно уважать и любить.
С тех пор вот уже много лет Брянцеву нравилось в женщинах все и нравились все женщины без исключения.
«Какие у них выразительные глаза! — восхищался он. — Как они следят за собой! Как своеобразно их мировоззрение!»
Он пристально вглядывался в женские лица, на улице часто останавливался, глядел женщинам вслед, и от полноты впечатлений у него слегка кружилась голова.
Разговаривал Брянцев только о женщинах.
— Тебе не надоело? Может, все-таки переключишься? — иногда спрашивали у него.
— А разве есть тема интереснее? — искренне удивлялся Брянцев.
Когда Брянцева приглашали куда-нибудь, он первым делом задавал вопрос:
— А женщины там будут?
Больше всего на свете любил Брянцев чисто женские компании. В радостном ажиотаже он помогал снимать пальто, резал хлеб, открывал бутылки и консервы, а потом садился в уголке, любовался и с упоением слушал.
Женщины забывали о его присутствии, начинали говорить смело, потом, спохватившись, подходили к Брянцеву и стукали его ладошкой.
— Гадкий, гадкий Брянцев! Зачем вы слушаете наши разговоры?!
Брянцев молчал и только счастливо улыбался.
Брянцев часто приводил женщин к себе. Когда они уходили, Брянцев всегда просил приходить к нему еще и обязательно привести с собой какую-нибудь подругу.
— Зачем тебе столько? — удивлялись гостьи.
— Ну как вы не понимаете? — заглядывая им в глаза, отвечал Брянцев. — Ведь каждая женщина — это новый непознанный мир!
Но Брянцева не понимали.
Семейные пары обходили его за версту.
Соседи плевались.
Служебная репутация была безнадежно испорчена. «Одни бабы на уме!» — ворчал начальник и много лет не повышал. Вдобавок некоторые сослуживцы-мужчины подмигивали Брянцеву в коридоре и провожали ехидными ухмылками, что Брянцеву страшно не нравилось.
Но обиднее всего было отношение к нему самих женщин. Он безраздельно отдавал им себя, а они совершенно не ценили его преданности: избегали Брянцева, перестали приглашать в компании, и мало кто посещал его квартиру снова, побывав там однажды.
И даже жена покинула Брянцева.
Они не сошлись интересами. Когда Брянцев пылко говорил ей о женщинах, она решительно его не понимала.
Жену Брянцева тянуло к мужчинам.
За что мы любим шахматы
Встреченный аплодисментами первых рядов, на трибуне появился директор фабрики. Он поздравил коллектив с перевыполнением плана, пожелал дальнейших успехов и отметил, что обувь, выпускаемая фабрикой, красива, прочна, удобна и уже давно догнала и перегнала все международные стандарты.
Здесь Воропаеву захотелось встать и при всех сказать, что ему, инженеру фабрики, стыдно даже проходить мимо обувных магазинов, заваленных их продукцией, что было бы гораздо лучше для всех, если бы они план не выполнили, ибо обувь у них идет некрасивая, некачественная, и лучше переплатить и купить туфли у спекулянта, чем взять в руки жуткое детище их конвейера. Вместо этого он застегнул пиджак на все пуговицы.
Получив премию, Воропаев завернул в магазин, взял того-сего и встал за сосисками. Когда подошла его очередь, он хотел потребовать жалобную книгу и записать, что ему недовесили пятнадцать граммов, что на весь магазин работает одна касса, а окошечко другой закрыто счетами, и кассирша занимается неизвестно чем, что продавец винного отдела едва держится на ногах, что хлеб — каменный. Вместо этого он как можно туже затянул узел галстука.
У пивного ларька громко матюгались пьяные парни. Воропаеву захотелось подбежать к ним, прикрикнуть, а если не поможет, то схватить за шиворот, стукнуть лбами и отвести в ближайшее отделение милиции. Вместо этого он поставил авоську на скамейку и крепче перевязал шнурки на ботинках.
Жена встретила Воропаева упреками: поздно пришел домой, совсем не думает о ней, а, наверное, о ком-нибудь другом, зарабатывает гроши… Воропаев хотел сказать, что после работы было собрание, потом очередь в магазине, а в магазин она могла бы сходить сама, а не просиживать целыми днями в парикмахерской и у портнихи, что за десять лет супружества он, дурак… ни единого раза, хотя возможностей у него было предостаточно, что зарабатывает он прилично, а воровать не пойдет. Вместо этого он приподнял пиджак и затянул пояс на брюках до последней дырочки…
В шахматный клуб Воропаев вырвался только в половине десятого. Партнер уже ждал его за доской, спокойный и сосредоточенный.
«Сейчас я тебе покажу!» — замирая от предвкушения острого сражения, подумал Воропаев. Он расстегнул пуговицы на пиджаке, ухватил королевскую пешку и со стуком выставил ее на два поля вперед. Партнер ответил симметричным ходом.
«Никаких компромиссов, — дал себе команду Воропаев, — играю королевский гамбит!»
Сказано — сделано. И уже через несколько минут позиция становится острой. Противник упорно защищается, положение неясное. Нужны кардинальные меры.
«Пожертвовать, что ли, еще и коня?!» — приходит в голову Воропаева дерзкая идея. И в восторге от собственной смелости, резко ослабив узел галстука, Воропаев ставит фигуру под три удара сразу!..
Из клуба он уходил счастливый, раскрасневшийся, с блестящими от возбуждения глазами.
— Отчаянный этот Воропаев! — говорили между собой болельщики, наблюдавшие за ходом только что закончившегося поединка.
Путевка
Молодой токарь Коля Кошкин в цехе еще и недели не отработал, а тут повесили на стенку объявление о туристической путевке в город Таллинн на субботу и воскресенье.
Обрадовался Коля и побежал к начальнику цеха Григорьеву узнавать, как путевку получить. Но Григорьев его и слушать не стал, сразу руками замахал:
— Что ты, Кошкин! Какой Таллинн! В субботу работать надо. Ты человек новый, так что привыкай — у нас всегда план горит.
— Да ведь я в Таллинне никогда не был, — не сдается Коля, — а суббота — выходной день…
— Не пущу! — кричит начальник. — Лучше не проси. Кто же работать будет?
«Не может быть, — думает Коля, — чтобы член профсоюза, токарь, путевки не получил».
И решил он в завком пойти путевки добиваться.
Приходит и видит: сидит за столом Григорьев и бумаги раскладывает.
— Тебе чего, Кошкин? — спрашивает Григорьев.
А Коля — парень горячий, прямой.
— Мне председателя заводского комитета надо, — отвечает, — когда он будет?
— А я и есть председатель, — говорит Григорьев ласково и приглашает Колю садиться.
Сел Коля и стал путевку требовать.
— Ты прав — соглашается председатель завкома, — дадим обязательно. Для кого же тогда мы путевки получаем?
В общем, получил Коля путевку и в Таллинн поехал. А в понедельник на работу пришел весь сияющий.
— Впечатлений, — рассказывает, — много! Сколько интересного видел!
И в цех идет. А Григорьев его мрачнее тучи встречает:
— Ты почему в субботу на работе не был? Почему коллектив подвел?
— Так я в Таллинн ездил по туристической путевке, — удивляется Коля. — Вы же знаете.
— Ничего я не знаю и знать не хочу, — отвечает начальник. — Получай, Кошкин, выговор за нарушение трудовой дисциплины!
Вышел Коля от Григорьева и что делать не знает. Ни за что выговор получил.
— А ты подай заявление в комиссию по трудовым спорам, — говорят ему ребята. — Председатель там человек принципиальный, рабочего в обиду не даст. Если прав ты — снимут выговор.
— А кто председатель комиссии? — интересуется Коля.
— Григорьев, — отвечают ребята.
Вышло все так, как они говорили. Заявление разобрали, председатель комиссии взял Кошкина под защиту. Выговор с Коли сняли как необоснованный.
Только недолго ходил Кошкин победителем, потому что стал к нему начальник цеха теперь придираться.
Не выдержал Коля и подал заявление об уходе по собственному желанию.
В тот же день после смены к нему подошел Григорьев.
— Твое заявление, Кошкин, — сказал он, — поступило в общественный отдел кадров. Я как его начальник хотел бы выяснить мотивы, по которым ты, неплохой в общем-то производственник, собираешься уйти из нашего коллектива.
Долго они говорили. Доводы Григорьева оказались сильнее, и он убедил Кошкина остаться на заводе.
— Ну а если обстановка в цехе не изменится? — спросил Коля у Григорьева на прощание.
— Ты обратись тогда в нашу группу народного контроля, — ответил ему Григорьев, — я там принимаю по пятницам…
Твердое слово
Фрезеровщица Лукерья Косоногова, не снимая после смены просторной синей спецовки, подошла к мастеру Поликарпову и затеребила оставшийся в руках клок обтирочной ветоши.
Поликарпову хорошо относился к Лукерье: она всегда перевыполняла норму, подавала рационализаторские предложения, часто выступала с передовыми починами, была устойчива в быту.
— Ну? — ласково спросил Поликарпов.
— Не приду я завтра, — сказала Косоногова.
Поликарпов выронил из рук турбинную лопатку, которой отмахивался от мух.
— Повтори, — не доверяя ушам, потребовал он.
— Не приду, — упрямо повторила Лукерья, — срок у меня подходит.
— Какой еще срок? — закричал срывающимся голосом Поликарпов, не желая понимать того непоправимого, что должно было случиться с лучшей производственницей цеха. — Ты чего натворила?
Лукерья, зардевшись, молчала, и тогда Поликарпов по-товарищески обнял ее за плечи и зашептал:
— Ну ладно, чего там, ты скажи, не таи, Лукерьюшка, с кем не бывает. Возьмем тебя на поруки, ежели что. Ведь работать-то кто будет? План у нас, план…
— Рожать я собралась. Два месяца осталось, — сказала Лукерья.
Поликарпов убрал руки и укоризненно покачал головой.
— Вот уж от кого не ожидал!
— А чего — нельзя?! — с вызовом произнесла Косоногова.
— Можно, — с пафосом изложил свою точку зрения мастер. — Можно и нужно. — Он сделал рассчитанную паузу и продолжил: — Но ведь всему же свое время. Сейчас, ты знаешь, у нас трудности с выполнением плана, по выходным работаем, а ты — передовая производственница, член профсоюза — хочешь подвести коллектив?
Лукерья задумалась.
— Да не я — мужик мой пацаненка хочет.
— Так поговори с ним, — взмолился мастер, — пусть подождет хоть полгодика. Смотри, ведь никто в цехе сейчас не рожает — ты одна. Потерпи, вот сдадим заказ, проведем реконструкцию, освоим новые мощности…
Лукерья молчала.
Поликарпов нервно помотал головой, выпрастывая из прорези на вороте рубахи матерчатую белую пуговицу. Он знал: как сейчас Лукерья скажет, так и будет.
— Ладно, — сказала наконец Косоногова, — но смотри, мастер, полгода, не больше!
Поликарпов подошел к автомату с газированной водой, нацедил полный стакан и вылил его себе на голову…
Ровно через полгода, сразу после торжественного собрания, посвященного успешному выполнению плана, Лукерья Косоногова родила мальчика.
Ребенок был здоровый, крупный и выглядел месяца на четыре.
— Слушай, Лукерья, как тебе все это удалось? — спрашивали Косоногову товарки, бывшие в курсе дела.
— Как да как! — сердилась Лукерья. — Не понимаете, что ли, я же слово дала!
Анна Аркадьевна
Началось с лекции.
В обеденный перерыв на завод приехал небольшого роста человек в мятом костюме и без галстука. Печальным голосом он сообщил, что интерес к классической литературе падает и дошло уже до того, что многие из им опрошенных не удосужились прочесть даже «Анны Карениной».
«Действительно, — покачал головой Сергей Мыльников, — нехорошо как-то!»
В тот же день после смены Сергей зашел в библиотеку и взял книгу.
Жены дома не было, он с удобством расположился на диване и раскрыл роман.
Сергей принял к сведению рассуждение классика о счастливых и несчастливых семьях, подумал тут же, какая семья у них с Мариной, и пришел к выводу, что в общем-то нормальная. Женаты три года, живут мирно, детей, правда, пока еще нет, но Марина считает, что ничего — успеется.
Он добросовестно прочитал о доме Облонских, в котором все смешалось, но пространно описанная ссора князя Степана Аркадьевича с его женой Долли мало тронула Сергея.
«Разберутся как-нибудь!» — решил он, а тут как раз пришла с фабрики Марина, загремела на кухне кастрюлями, позвала его, и Сергей без всякого сожаления захлопнул книгу.
Через несколько дней он вспомнил о романе. Раскрыл. Аристократы убивали время пустыми разговорами и затеями. Вертящиеся столы, ду́хи, сватовство какой-то Кити. Все это было бесконечно далеко и неинтересно. Мысли Сергея то и дело соскакивали на день сегодняшний. Когда, наконец, сделают их бригаду комплексной? Вытянут ли на этот раз план без сверхурочных? Вспоминалась недавняя игра киевского «Динамо», разговор о садовом участке… Сергей никак не мог вникнуть в содержание, путал героев, но Вронский ему запомнился. Красивый, плотно сложенный. Брюнет. Военный.
Сергею он представился похожим на лейтенанта, который параллельно с ним пытался ухаживать когда-то за Мариной. Марина долго тогда мурыжила их обоих, выбирала…
Мыльников скользил по строчкам дальше. Вот наконец прибыл поезд, из вагона вышла женщина, и Мыльников — раньше Вронского — понял, что это — Каренина. Ему показалось даже, что блестящие серые глаза Анны внимательно остановились на его, Сергея, лице. Анна была и в самом деле очень красива и нисколько не стеснялась того особенного, ласкового и нежного, что было в ней. Сергей смутился: его Марина, всегда суховатая, сдержанная, была освобожденным профсоюзным работником и заметных проявлений чувств или настроений себе не позволяла.
Весь день Анна провела у Облонских, сумела примирить своего распутного братца Стиву с женой, влюбила в себя Кити, племянников и, как показалось Сергею, Вронского. Мыльникову это последнее обстоятельство решительно не понравилось. Нет, это была не ревность. Анна, хрупкое порождение века минувшего, вызвала в нем не любовь, а какое-то другое чувство, тоже волнующее и щемящее. Человек открытый, а потому подвергающий себя постоянной опасности, Анна, несомненно, нуждалась в верном друге. Вронский же, по предположению Сергея, мог стать для Анны скорее опасностью, нежели другом.
«Ведь у нее муж и сыну уже восемь лет. Впрочем, — Мыльников пожал плечами, — может быть, мне показалось?»
Но худшие подозрения Сергея полностью подтвердились на балу. На лице Вронского было не свойственное ему выражение потерянности и покорности. Анна улыбалась, и ее улыбка тут же передавалась Вронскому; Анна была пьяна вином возбуждаемого ею восхищения.
«Дела! — озабоченно думал Мыльников. — Ну, дела!»
— Все читаешь и читаешь! — Марина в ночной сорочке неслышно подошла, протянула к книге полную руку. — Детектив? Ого, какой толстый! — Она глянула на переплет, потом на мужа. — Ну, даешь! В школе, что ли, не проходили? Пошли-ка спать, поздно уже!
Марина давно спала, а Сергей не мог. Поведение Анны на балу беспокоило его.
На выходные Марина часто уезжала за город, на какие-то бесконечные профсоюзные мероприятия и учения. Сергей не любил, когда жена ночевала не дома, и они постоянно ссорились по этому поводу. Но на этот раз он только пожал плечами, и уже Марина ощутила какие-то подозрения и даже засомневалась было, ехать ли вообще, но все же, испытующе поглядев на прощание на мужа, уехала.
«Анна вернется в Петербург, к семье, Вронский останется в Москве — все обойдется», — успокаивал себя Сергей. Классик, однако, не спешил с информацией. После сцены на балу целых четыре главы решал свои личные проблемы какой-то Левин. Убедившись, что про Анну там ничего нет, Мыльников торопливо пролистал страницы. Каренина вернулась в Петербург, но Вронский увязался за ней и шел напролом. Анна сдавалась на глазах.
— Оставь ее, хлыщ! Слышишь, оставь! — сжимая кулаки, заклинал Вронского Мыльников, но непоправимое свершилось. Сергей дочитал до события, стыдливо обозначенного классиком двумя строчками одних точек, все понял, накинул плащ и вышел на улицу под дождь. Когда, вымокнув до нитки, он вернулся, дома была Марина.
— Спихнула мероприятие на заместителя, — заглядывая в глаза мужу, объяснила она, — решила на второй день не оставаться…
Глаза Сергея горели мрачным огнем.
— Доигрались! — В сердцах он стукнул кулаком по столу. — Он сел в тот же поезд и все-таки добился своего!
Марина побелела.
— Сереженька, Сереженька, что ты, что ты! — забормотала она, пятясь к дверям.
Мыльников бросил одежду на стул, бухнулся в кровать и с головой накрылся одеялом.
Наутро у него поднялась высокая температура, врач выписал больничный.
«Скоро о них узнает весь Петербург! — мучился Сергей, ворочаясь на жаркой простыне. — Узнает муж, и тогда…» — он застонал…
Не доезжая немного до дачи, где находилась теперь Анна, Вронский вышел из коляски, чтобы последние метры, не привлекая внимания, пройти пешком.
— Алексей Кириллович! — окликнул его Мыльников. — Вы к Анне Аркадьевне?
Вронский встал как вкопанный и повертел головой по сторонам:
— Кто здесь?
— Вы меня не знаете, — путаясь, заговорил Мыльников, — но поверьте, вам лучше ее оставить… У нее муж, ребенок! Не ломайте человеку жизнь… Все может окончиться очень печально…
Лицо Вронского перекосилось.
— Отчего вы пристаете ко мне?! Прочь с дороги! — заревел он, отбрасывая Мыльникова в сторону.
Задержать Вронского, сопротивляться — сил для этого у Сергея сейчас не было. Незаметно, садом Вронский прошел к Анне…
Марина не отходила от постели, с чрезмерной старательностью, как бы искупая какую-то вину, ухаживала за мужем, и через несколько дней температура спала, и Мыльников чувствовал себя уже вполне прилично.
— Полежи, отдохни, почитай! — заботливо поправив одеяло, Марина ушла на работу…
Не в силах более сдерживаться, Анна открылась мужу.
— Я приму меры, обеспечивающие мою честь! — пригрозил ей Каренин.
«Он примет меры! — испугался Мыльников. — Нужно отговорить его!»
…Алексей Александрович Каренин сидел в кресле у себя в кабинете под овальным портретом Анны. На коленях у него лежала начатая французская книга.
Мыльников кашлянул, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы затряслись и произвели звук «брр».
— Извините, — начал Мыльников, — …
— Как вы сюда попали? — визгливо закричал Каренин. — Я же велел никого не принимать!
— Сударь, — страстно заговорил Сергей, — я пришел просить вас, человека просвещенного и гуманного, не предпринимать суровых мер в отношении Анны Аркадьевны. Поверьте же, она и сама отчаянно страдает от положения, в которое попала волею обстоятельств.
— Это она вас послала! Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина! Я ошибся, связав свою жизнь с нею! Мне нет дела до нее! Она не существует для меня! — Спохватившись, что выдает себя незнакомому человеку, Каренин тут же разом замолчал, выкинул руку к дверям:
— Извольте идти вон!
— Сережа! — Маринина рука легла на его лоб, провела по лицу. — Зову тебя, зову, а ты все не слышишь, зачитался…
За окнами был уже вечер. Марина зажарила курицу, испекла пирог, открыла бутылку пива. Мыльников ел, смотрел на жену, медленно возвращался к привычной действительности.
Бюллетень продлили еще на несколько дней. Мыльников починил пылесос, сменил в ванной и на кухне прокладки, склеил разбитую когда-то чашку. На некоторое время он отложил чтение: оно забирало много сил, а силы должны были ему скоро понадобиться…
Анна была еще на даче, и Мыльников решился наконец приехать к ней. На крыльце дома стояла девушка. Сергей попросил доложить о нем. Через несколько времени его пригласили, и, оправив на себе пиджак, он вошел. Анна сидела за письменным столом, он поклонился.
Анна вопросительно улыбнулась ему, но он догадался, что только что она плакала.
— Анна Аркадьевна! — решительно начал Мыльников. — Поверьте, что я преданнейший друг вам и, если понадобится, заступник. Я знаю, вы только что получили письмо от Алексея Александровича, и он хочет, чтобы ваша жизнь с ним продолжалась внешне как и прежде. На это вы, разумеется, не согласитесь, — ведь этот человек восемь лет душил вашу жизнь. Вы — живая женщина, и вам нужна любовь! Вы боитесь — он отнимет у вас сына. Но, право же, поверьте мне — все обойдется! Не принимайте только бога ради необдуманных решений. И не терзайтесь ревностью. Алексей Кириллович Вронский — парень неплохой и искренне любит вас. Съездите с ним на курорт, отдохните, развейтесь…
Мыльников запнулся, покраснел, дивясь и сам своей неожиданной смелости.
Онемевшая от изумления Анна смотрела на него во все глаза.
— Милостивый государь, — сказала она, наконец опомнившись, — ваше появление здесь, ваши речи дерзки, и я немедленно велела бы вывести вас вон, но… — ее голос задрожал и пресекся, — но вы непостижимым образом прочли самые сокровенные мои мысли. Кто вы? Ваше имя мне ничего не говорит. Откуда знаете обо мне? Впрочем, ваше лицо кажется мне знакомым…
— Сережа, Сережа! — вроде бы послышался Мыльникову голос Марины. Он досадливо отмахнулся.
— Я… — сказал он Анне, — я читал о вас.
— Читал?! — Анна дугой выгнула брови. — Да, я знаю, — пылко продолжила она, — обо мне много сейчас говорят разного в свете… оказывается, уже и пишут!
— Сережа! — голос Марины был все настойчивей и тревожней.
— Извините, — сказал Мыльников Карениной. — Не сердитесь, пожалуйста. И можете смело на меня рассчитывать…
Марина трясла его за плечи, в глазах жены был испуг.
— Фу, как ты меня напугал! — выдохнула она наконец, опустилась рядом и спрятала голову у него на груди. Сергей гладил ее по волосам, что-то шептал, но мысли его были далеко.
Анна с Вронским уехали за границу, в Италию.
Мыльников хотел поехать с ними, но понял, что не успеет оформить всех положенных документов, и поэтому остался и наблюдал за их тамошней жизнью издалека.
Он давно поправился, а Марина «пробила» садовый участок, и в выходной они поехали убирать камни и корчевать пни. Сергей был весел, шутил, работа спорилась: он знал, что Анна и Вронский уже вернулись, и вроде бы жизнь у них налаживалась. Случались, правда, между ними мелкие ссоры, но Сергей не придавал этому особого значения, ведь и у них с Мариной тоже бывали размолвки. А то что Анна была лишена возможности видеть сына, — так у нее же была теперь прелестная маленькая дочурка!
На другой день, придя с работы, Сергей узнал, что Анна по ночам принимает морфин. «Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», — вот, оказывается, что сказала она Вронскому.
Когда Марина уснула, Сергей забрался на антресоли и где-то в глубине нашел то, что было ему сейчас необходимо. Мальчишкой, как и многие, он собирал старинные монеты. Было среди монет и несколько бумажных ассигнаций.
Он молча постоял около Марины, потом решительно взял книгу и полностью в нее погрузился.
Ему хватило денег, чтобы подкупить девушку, прислуживавшую Анне. От нее он узнал, что ссоры между Анной и Вронским становятся все чаще и продолжительней. Анна мучится ревностью, постоянно в слезах, злоупотребляет наркотиками.
Кутаясь в плащ (все утро шел мелкий частый дождик), Сергей стоял у старинного московского дома, где последнее время в меблированных комнатах жили Анна и Вронский.
Вронский в явном раздражении вышел на улицу, сел в коляску и умчался. Коляска вернулась без него, и скоро в ней отъехал какой-то человек из челяди. «Анна послала Вронскому записку!» — догадался Мыльников. Посланный вскоре возвратился, тут же из дома вышла Анна — в ней было что-то жалкое — и сделала распоряжение кучеру: «На Знаменку, к Облонским!»
«Рано, — сказал себе Сергей. — Еще рано!» Волнуясь, он курил сигарету за сигаретой.
У Облонских Анна провела совсем немного времени, скоро она приехала обратно и, как заметил Сергей, еще в худшем состоянии, чем перед отъездом.
Наступил вечер. Продрогший Сергей хотел было забежать в трактир погреться и поесть чего-нибудь на последние деньги: уже ощупал он в кармане серебро, как на пороге снова показалась Анна. Были запряжены другие лошади. Человек из прислуги, Петр, вскочил на козлы и приказал кучеру ехать на вокзал.
«Пора!» — понял Мыльников. Он отшвырнул окурок, свистнул «ваньку» и помчался за Карениной.
На вокзале Петр купил для Анны билет и проводил ее до вагона. Сергей успел проскочить следом, прежде чем наглый кондуктор захлопнул дверь на щеколду. Анна вошла в купе, села на пружинный диванчик, встала, снова села на место.
«Нет, — решил Сергей, — сейчас нельзя подходить к ней, она не поймет, не послушает…»
Поезд подошел к станции, Анна, сторонясь других пассажиров, вышла. Казалось, она забыла, зачем она сюда приехала и что намерена была делать.
К ней подошел какой-то человек, подал записку. Она прочла ее со злою усмешкой и, решившись на что-то, пошла по платформе в самый конец ее. Подходил товарный поезд.
Быстро спустившись по ступенькам, она подошла близко к рельсам, и вот уже первый вагон медленно прокатился мимо. Анна смотрела на высокие чугунные колеса второго вагона. Она перекрестилась и в то мгновение, когда середина между колесами поравнялась с нею, упала под вагон.
В ту же долю секунды какая-то мощная сила выбросила ее оттуда, и Анна, путаясь в платье, кубарем слетела с насыпи. Она не успела даже ужаснуться.
Вытолкнув Анну, Сергей Мыльников сам из-под колес вывернуться не успел. Что-то огромное, неумолимое толкнуло его в голову и потащило за спину. Ему показалось, что где-то, уже далеко, в другом мире, отчаянным голосом закричала женщина.
«Марина!..» — успел подумать он.
Маленькие странности
Геннадий Васильевич Кагоров мужчинам представляется как Матвей Бенедиктович Трубицын, женщинам — как Сергей Полуэктович Полотенцев, а детям — как дядя (дедушка) Ипполит.
Фаддей Кузьмич Музыкантов, разговаривая, всегда поворачивается к собеседнику спиной.
Виктор Евсеевич Мотыльков падает в обморок, если при нем произнесут слово «тепловозостроительный».
Олег Игоревич Старухин каждый разговор начинает фразой: «А что я могу сделать?»
Пров Иннокентьевич Цубербиллер после первого тоста целится в гостей из незаряженного охотничьего ружья.
Иона Терентьевич Стеклярусов, поднимаясь по лестнице, зажимает нос бельевой прищепкой.
Марат Ибрагимович Салахутдинов знакомится только в присутствии адвоката.
Дмитрий Максимович Чистяков-Засорин покупает в полдень кулек пряников и приколачивает их гвоздями к стенам у себя в комнате.
Обычно все происходит так.
Геннадий Васильевич Кагоров встречает на улице Фаддея Кузьмича Музыкантова и представляется ему как Матвей Бенедиктович Трубицын. Музыкантов тут же поворачивается к нему спиной, произнося при этом слово «тепловозостроительный».
Услышав это, находящийся неподалеку Виктор Евсеевич Мотыльков падает в обморок.
— А что я могу сделать? — склонясь над упавшим, спрашивает подоспевший Олег Игоревич Старухин.
После этого все (Мотыльков уже в порядке) входят в ближайший подъезд. На лестнице, зажимая нос прищепкой, к ним присоединяется Иона Терентьевич Стеклярусов.
Квартира Прова Иннокентьевича Цубербиллера.
— Давайте, за знакомство! — сразу же объявляет первый тост хозяин и нетерпеливо срывает со стены ружье.
— Минуту! Я только позвоню своему адвокату! — пугается неизвестно как очутившийся среди гостей Марат Ибрагимович Салахутдинов.
— Не дозвонишься! — с хохотом кричит из соседней комнаты (квартира оказалась коммунальной!) Дмитрий Максимович Чистяков-Засорин. — Первый час уже — адвокаты завтракают!
И с треском вколачивает в стену очередной пряник.
Если же при Мотылькове не произносят слова «тепловозостроительный», к Цубербиллеру не приходят гости, Стеклярусов находится не на лестнице, Салахутдинову никто не навязывает знакомства, у Чистякова-Засорина нет денег на пряники, а Кагоров, Музыкантов и Старухин просто молчат, — то, уверяю вас, никто никогда не догадается об их маленьких странностях.
Затрещины
Митрофан Кузьмич Затрещин знал, что курить — вредно, а пить молоко — полезно. Поэтому после каждой затяжки он делал большой глоток молока.
Еще он любил собирать гербарий, и его можно было увидеть на дереве в саду или в парке с большой сумкой, доверху набитой цветами, листьями, бутылками молока и пачками папирос.
Жена Митрофана Кузьмича Евдокия Мироновна Затрещина тоже любила собирать. Она работала на заводе сборщицей.
Однажды Митрофан Кузьмич и Евдокия Мироновна пришли в гости к красивой девушке Елене, которая приходилась им дочкой и жила отдельно, потому что жить отдельно было ее увлечением.
Митрофан Кузьмич сразу уселся на диван и начал курить и пить молоко, Евдокия Мироновна стала собирать на стол, а Елена включила для родителей телевизор.
По первой программе шла передача о вреде курения. Митрофан Кузьмич поморщился и переключил телевизор на вторую программу. Там рассказывали о пользе молока, и он с интересом стал слушать.
Евдокия Мироновна и Елена тем временем принялись пить чай без Митрофана Кузьмича, который продолжал курить и поэтому пил молоко.
Потом Евдокия Мироновна полезла в сумочку и подарила Елене несколько фломастеров, собранных ею на заводе, несколько яблок, собранных на приусадебном участке, и несколько транзисторных приемников, собранных на другом заводе, где Евдокия Мироновна работала по совместительству.
После этого Евдокия Мироновна собрала все бутылки из-под молока, которое выпил Митрофан Кузьмич, и понесла их мыть на кухню. Вернувшись, она собрала пустые пачки из-под папирос, которые Митрофан Кузьмич выкурил, и выбросила их в мусорное ведро.
Пора было уходить.
— Хорошо живешь-то? — спросила Евдокия Мироновна Елену. — Не надоело отдельно?
Елена подала родителям пальто, сунула в карман отцу пачку дорогих сигарет и пакет молока, а матери — детскую игру «Конструктор».
Митрофан Кузьмич вышел первым, а Евдокия Мироновна задержалась поцеловать дочь.
— Собралась я было разводиться с отцом-то твоим, — призналась она, — уже и заявление написала. А потом вспомнила, как он гербарий собирать любит, ну и передумала.
Она широко развела руками, быстро собрала в совок скопившийся в передней мусор и тихонько прикрыла за собой дверь.
Митрофан Кузьмич ждал ее на улице. Он курил длинную сигарету с фильтром и пил молоко из бумажного пакета.
Фокусы Федосеева Фантасмагория в пяти главах
1. Белый свитер
Федосеев вернулся из цирка расстроенный.
Художественный совет не принял его фокуса. Федосеев предложил такую идею: иллюзионист выходит на арену, взмахивает платком, и перед изумленными зрителями появляется небольшая доменная печь. В ней бушует пламя. Иллюзионист надевает темные очки, открывает заслонку, лопатой кидает в огонь руду, выплавляет металл, разливает его по формам, остужает и дарит зрителям несколько чугунных чушек со своим автографом.
— Задумано превосходно! — зааплодировали члены художественного совета. — Но как все это сделать?
— Не знаю, — пожал плечами Федосеев. — Пусть думают разработчики.
Жена у Федосеева была хорошая. Она все поняла, не стала мучить его расспросами и, поскольку время было уже позднее, сразу ушла на кухню.
В начале их совместной жизни жена целыми днями готовила, стирала, подметала, а ночью ложилась рядом и брала Федосеева за руку. Но Федосееву все это быстро надоело.
— Нам надо изменить жизнь! — потребовал он.
— Хорошо, — тут же согласилась жена. — Изменим.
С тех пор она стала готовить, стирать и подметать ночью, а днем ложилась рядом и брала Федосеева за руку.
Федосеев спасался в Присутственном месте, где коротал время с такими же, как он, творческими людьми.
— Какие трудности? — спрашивал он за чашечкой кофе приятеля — директора шахматного клуба.
— Очередное сокращение! — вздыхал тот. — В варианте четырех пешек староиндийской защиты предложено одну пешку убрать.
Белый свитер ворвался в жизнь Федосеева стремительно и внезапно. Федосеев рассеянно поглядывал по сторонам, перебрасывался вялыми остротами с известным импресарио, как вдруг в Присутственном месте появился неизвестный Федосееву плотный низкорослый господин в черном котелке. Господин был лыс, вислогуб и плотояден. В его левом глазу поблескивал монокль, а под наглухо застегнутым сюртуком угадывалась пущенная поперек живота массивная золотая цепь.
Белый свитер появился из-за жирной спины господина. Федосеев мог поклясться, что никогда еще не видел такого свитера. Он был очень белый, очень тонкой шерсти, с высоким воротником стоечкой. У свитера были небольшие покатые плечи, аккуратная девичья грудь и замечательная тонкая талия. Господин наклонился к свитеру и что-то прошептал с несомненным гормональным пылом.
Федосеев впился в локоть импресарио.
— Кто это?!
Импресарио мельком глянул в сторону вошедших.
— Ба! — оживился он. — Да ведь это сам Алябьев! С новой девочкой… Пойду поприветствую…
Господин, белый свитер и импресарио расположились за столиком неподалеку.
Сердце Федосеева рвалось наружу. С трудом он удерживал его на месте. Он чувствовал, з н а л, что стоит ему взглянуть чуть выше свитера, и сердце будет уже не удержать.
Так оно и получилось. Он не выдержал и посмотрел.
Сердце тут же выскочило и с противным чавканьем шмякнулось на столик перед прекрасной девушкой в белом свитере. Зажимая рукой кровоточащую рану в груди, Федосеев с криком выскочил наружу.
В Присутственном месте случалось всякое, и поэтому на выходку Федосеева никто не обратил внимания.
Знакомый врач сделал ему все как нужно.
— Не бойся, — успокаивал он Федосеева. — Жена ничего не заметит. Не ты первый, не ты последний…
Он спрятал в стол полученные десятки и подвел Федосеева к зеркалу. Грудь Федосеева и впрямь выглядела как обычно, даже шва не осталось.
Но жена проплакала целый день.
— Ты — бессердечный! — всхлипывала она. — Бессердечный!
Федосеев ничего не слышал. Его мозг разрабатывал план предстоящей операции.
Первым делом нужно было подготовиться теоретически.
Федосеев нажал на связи и достал единственный экземпляр «Краткого перечня проходимцев». Как он и ожидал, там оказались ценные сведения об Алябьеве.
«Алябьев, — прочел Федосеев. — Фарук Иванович. Родился в 1947 году. Мерзавец каких мало. Франкмасон. Автор системы затяжек и проволочек в отечественном автосервисе. Инициатор безобразий в пунктах приема стеклотары. Возбудитель нравственных и безнравственных болезней. Живуч. Боится свежего воздуха и кардинальных перемен».
— Так! — приговаривал Федосеев, подпрыгивая на стуле. — Так!
Ему уже несколько раз звонили из цирка, грозились разорвать и выбросить все контракты.
— Некогда! — орал в трубку Федосеев. — Мне некогда! Я занят!
Все же он забежал в цирк.
— Что, никак? — скороговоркой сыпал он, в возбуждении бегая вокруг членов художественного совета. — Никак не разобраться с этой домной? Эх, вы…
Дрожа от нетерпения, он сгреб в охапку несколько тщедушных худсоветовцев, выбежал с ними на арену и торопливо рассовал их по местам партера.
— Платок! — потребовал он, топая ногами. — Срочно дайте мне платок! Да нет же — мне нужен чистый… Смотрите!
Он судорожно замахал платком, и перед изумленными членами художественного совета появилась небольшая домна. Федосеев схватил появившуюся из воздуха лопату и с остервенением принялся швырять руду в гудящее пламя. Не успели члены худсовета перевести дух, как Федосеев выплавил чугун, разлил его по формам, дунул, остужая, и вывалил к ногам комиссии груду массивных чугунных чушек со своим автографом. Домна тут же исчезла.
Члены совета еще сидели с выпученными глазами, а Федосеев уже мчался обратно.
Как на грех, жена была дома.
— Я родила тебе ребенка, — сказала она, потупясь, — посмотри — он в соседней комнате.
Федосеев забежал в комнату, погладил сына по головке и тут же заперся в своем кабинете. Борьба с Алябьевым предстояла суровая, и готовиться к ней следовало со всей тщательностью.
Вот уже несколько вечеров подряд Федосеев приходил в Присутственное место, садился в укромном уголке и терпеливо ждал, но ни Алябьев, ни его прекрасная спутница не показывались.
Но вот наконец они появились на пороге. Девушка была в том же белом свитере, на мерзавце были брезентовые до колен шорты, из-под которых свисали, пузырясь по кривым ногам, рваные фланелевые подштанники цвета сирени.
«Пора действовать!» — приказал себе Федосеев.
Он встал и направился к вошедшим. С этого момента вступал в действие план его борьбы с Алябьевым, но здесь же этот план и заканчивался, ибо Федосеев так и не придумал, что же ему делать дальше.
Ему предстояло пройти всего несколько шагов.
Мерзавец с прекрасной спутницей тем временем расположились за столом, сделали заказ официанту, Алябьев съел восемь бифштексов (один не доел), выпил бутылку коньяка, девушка выкурила три сигареты и пригубила шампанское, Алябьев расплатился с официантом, они направились к выходу и скрылись за дверью как раз в тот момент, когда Федосеев подошел к их опустевшему столу.
«Каков мерзавец! — разозлился Федосеев. — И это так меня, профессионала!»
Он выскочил на улицу, но, конечно, не увидел ни Алябьева, ни его прекрасной спутницы. И тут его озарило вдохновение. Федосеев взмахнул заимствованной из Присутственного места салфеткой, и перед ним появился импортный набор мягкой мебели.
— Товарищи, кто обронил спальный гарнитур? — громко обратился Федосеев к прохожим.
Хитрость удалась — первым возле него оказался Алябьев.
— Это я обронил, — произнес он жирным голосом и масляно улыбнулся Федосееву.
Прекрасная девушка стояла поодаль и смотрела в сторону.
Пока мерзавец грузил гарнитур на подвернувшуюся подводу, Федосеев успел-таки написать фломастером на свитере девушки свой номер телефона…
Дома Федосеев судорожно сжал ладонями аппарат и плюхнулся на пол, зарастая бородой и рычанием отгоняя от себя жену.
Звонили. Федосеев срывал трубку, фальцетом кричал в нее: «Химчистка! Срочное выведение чернильных пятен с белых шерстяных свитеров!» — но звонки неизменно обманывали его ожидание. Несколько раз на связь вызывало Палермо. Какой-то тип поносил Федосеева отборными сицилийскими ругательствами и каждый раз заканчивал разговор русским «Спасибо!».
Она все же позвонила и назначила ему встречу в полночь в троллейбусе 15-го маршрута.
В салоне она появилась без опоздания, опустилась на свободное место рядом с Федосеевым и положила прохладную ладонь на его пылающий лоб.
— У меня было трудное детство, — сказала она. — А тут появился Алябьев с этим белым свитером… Тогда было очень холодно… В четырнадцать лет не всегда отличишь белое от черного, а шерсть от синтетики. Ведь правда?
Троллейбус стремительно мчался сквозь черные дыры Галактики…
— Да, да, я знаю, — исступленно шептала она, уткнувшись лицом в ухо Федосеева, — Алябьев — мерзавец и раздает белые свитера отнюдь не бескорыстно…
— Дядь, а дядь! — вернул его в мир толчок детской ручонки. — Твое, что ли?
Федосеев открыл глаза и зажмурился от яркого солнца. Троллейбус стоял на остановке, а незнакомый сопливый ребенок протягивал Федосееву за вознаграждение что-то скверно-знакомое в мятом полиэтиленовом пакете.
Федосеев выгреб пацану мелочь, сунул пакет в карман и вышел.
Тот же доктор почистил сердце и вставил его Федосееву обратно в грудь.
— Не теряй больше, — напутствовал он Федосеева на прощание, смахивая десятки в стол. — Вещица по теперешним временам не больно нужная, но вдруг — не ровен час — медосмотр…
Нужно было жить дальше. Как?
Федосеев пошел к мудрецу.
— Первое, — провозгласил мудрец. — Борьбу с Алябьевым ты затеял не из благородных побуждений — разоблачить мерзавца всенародно, а чтобы отбить девушку в свитере. Это плохо… Второе. Твое влечение к этой девушке одинаково, когда сердце на месте и когда его нет. Значит, влечение не от сердца. Это еще хуже… Третье. Ты постоянно ешь на ночь. И это самое плохое… Но страшного, — мудрец лукаво улыбнулся Федосееву, — во всем этом ничего нет. Каждый мужчина обязательно должен когда-нибудь перебеситься, после чего он уже навсегда становится примерным семьянином… Ты перебесился — возвращайся к семье. И обязательно — на ночь стакан кефира!
Голубея глазами, под звуки симфонической музыки Федосеев плавно скользил к дому.
— Здравствуй, Сурепка! — проникновенно приветствовал он жену.
— Здравствуй, Плазмодий! — рыдая от счастья, ответила жена.
Она вымыла Федосеева с наждачным порошком, обрила ему голову, умаслила тело Федосеева благовониями, легла рядом и взяла мужа за руку.
Златокудрый ангел, пролетая мимо по своим делам, заглянул в супружеское окно и, растрогавшись, бросил в раскрытую форточку продовольственный набор с гречей и рулон туалетной бумаги.
Поев фасолевого супа, Федосеев прибыл в цирк.
— Забудьте! — призвал он. — Забудьте о домне, о ложных эффектах и красивостях. И пусть не сложностью, а простотой покорит зрителя наш фокус… Вот что я придумал: иллюзионист выходит на арену, выносит с собой табурет, садится и приветливо смотрит на зрителей… Все… Вот так — неожиданно и сильно!.. Нет, вы не правы — фокус обязательно понравится. За эти несколько минут молчания зритель поймет, прочувствует, как хорошо просто посидеть, расслабиться, отдохнуть среди праздничных и нарядных людей, когда все текущие дела уже сделаны, а завтра снова ждет любимая работа… Или вот еще: иллюзионист выходит с банкой консервированных персиков, раскладывает все по розеткам и раздает зрителям. Ешьте на здоровье! Эффектно, сильно, вкусно!
— Нам кажется — ваши фокусы несколько потеряли, — пожевали вялыми губами хилые члены художественного совета. — Все же хотелось бы поэффектнее.
— Ладно! — махнул рукой Федосеев. — Будет эффектнее! Я сам выйду на арену… Заказывайте афишу: «Единственное выступление. Суперфокус Федосеева!»
Завлечь Алябьева в цирк было делом несложным. В городе царил небывалый ажиотаж, билеты спрашивали за несколько сотен километров от входа.
— Кто потерял два билета на «Суперфокус»? — шепотом спросил искусно загримированный Федосеев, и Алябьев с криком: «Мое!» — тут же вырвал драгоценные бумажки из его руки.
Подмигнув самому себе, Федосеев исчез за дверью служебного входа…
К сожалению, я не попал тогда в цирк, с пристрастием же расспрошенные впоследствии очевидцы возбужденно рисовали картины самые разнообразные, единственной и правдивой из которых составить мне так и не удалось (сам Федосеев на эту тему разговаривать со мной не стал). Все же я видел, как обмякшее тело Алябьева выносили из цирка в машину восемь милиционеров с офицерскими погонами, как холостые мужчины и одинокие до представления женщины выбегали наружу прыткими молодоженами, как косные ретрограды выходили убежденными новаторами, пьяницы — трезвенниками, а отстающие — передовиками.
Хилые члены художественного совета вынесли Федосеева на руках и смиренно удалились, делая книксены и реверансы, а наиболее пожилые — импедансы.
К нему приблизилась женская фигурка в белом свитере.
— Спасибо! — Федосеев крепко, по-мужски пожал девушке руку. — Если бы не ваш баллон со сжатым воздухом горных вершин Памира, трюк с Алябьевым мог и не получиться.
— Вам спасибо. — Она передернула плечами. — Тогда в троллейбусе вы на многое открыли мне глаза… А это, — она рванула на груди ненавистный свитер, — я сейчас же разорву и выброшу!
— Ну-ну! — остановил ее Федосеев, — зачем же выбрасывать, когда можно сдать на пункт приема вторичного сырья?
— Вас ждет жена? — спросила она.
— Да, — просто ответил он. — Ждет.
Она повернулась и, обдав Федосеева на прощание запахами лесной дуранды, чепрачного корня и фейсалового настоя, легко пошла прочь.
— Это всё? — спросил, выйдя из-за дерева, директор шахматного клуба.
— Кажется… Разве что еще не забыть вернуть в цирк тот мебельный гарнитур, — протянул Федосеев, и вдруг его лицо сморщилось — и неудержимый смех вырвался наружу из его глотки.
— Чего ты, чего? — заудивлялся директор. — Ну, скажи!
— Ведь я же… я же… — корчился Федосеев. — Я же даже не знаю, как ее зовут. Хорош влюбленный!
Тут уже не выдержал и директор.
Дружный хохот молодых и еще здоровых мужчин спугнул трех старых ворон, отдыхавших неподалеку. Вороны тяжело снялись с места, покружили в воздухе и, ругаясь прокуренными голосами, полетели в сторону Калуги.
2. Вечный тормоз
— Плодовитов — злодей! — выкрикнула жена Федосеева.
— Мы сорвем его преступные планы! — замахал кулаками в воздухе приятель Федосеева — директор шахматного клуба.
Федосеев поднял обезображенное страданием лицо.
— Не все так просто, друзья, — с усилием выговорил он. — Плодовитов — выдающийся изобретатель. В свое время работал над проектом вечного двигателя. Работа продвигалась успешно, но нашлись недоброжелатели, ретрограды, заявившие, что вечного двигателя вообще быть не может.
— Как это не может? — изумилась жена Федосеева. — А разве любовь — это не вечный двигатель?
— Ты права, дорогая, — со вздохом кивнул Федосеев, — и Плодовитов работал именно в этом направлении. Работал, несмотря на все чинимые ему препятствия.
— И что же? — нетерпеливо выкрикнул приятель.
— Плодовитов сконструировал любовную лодку, — сказал Федосеев, — но при испытаниях она разбилась об утес.
Директор шахматного клуба и жена не отрываясь смотрели Федосееву в рот.
— Плодовитов не сдавался. В лабораторных условиях он создал модель любовного треугольника. Модель действовала, но ее попросту игнорировали. Сейчас любовный треугольник можно встретить на каждом шагу, но, увы, этот вид вечного двигателя не утвержден и более того — подвергается всяческому осмеянию.
Федосеев захрипел, залпом выпил несколько бутылок минеральной воды.
— И тогда, — продолжил он, — отчаявшийся Плодовитов, которому не дали осуществить идею вечного двигателя, переключился на разработку вечного тормоза.
— Принцип действия устройства? — раскрыли блокноты жена Федосеева и приятель.
— Вечный двигатель работал на любви, вечный тормоз может быть сконструирован только на ненависти. Причем, — Федосеев тяжко вздохнул, — если любовь сейчас в дефиците, то ненависти хоть отбавляй. Так что материала для опытов у Плодовитова предостаточно.
— Нужно отговорить его от безумной затеи! Прочь ненависть! Плодовитов обязан снова заняться любовью! — закричали жена Федосеева и приятель.
Федосеев печально улыбнулся.
— Плодовитов взял расчет и ушел в горы, — сообщил он. — Живет и работает в пещере. Его охраняют Бородай и Махиня. Завтра я отправляюсь на поиски.
— И я с тобой! — сказала Федосееву жена.
— И я с вами! — сказал им приятель.
Сверкали ледники, сползали лавины, бурлили речки, паслись стада, пахло эдельвейсом.
Федосеев усталой рукой вынул карту и вычеркнул только что покоренный пик.
— И здесь его нет!
Они спустились вниз, присели отдохнуть.
— У нас нет времени забираться на каждую гору! — топнула ногой жена Федосеева.
Мужчины понуро молчали.
И вдруг! Хрр! Брр!! Тра-та-та!!!
С соседнего хребта посыпались камни, и на тропу выскочил могучий козел-муфлон. Его ноги подгибались от усталости, с морды капала пена. Он бежал явно из последних сил, а за ним… а за ним легко мчался кто-то страшный, свирепый, обросший черными волосами.
— Это — Бородай! — увлекая друзей в укрытие, крикнул Федосеев. Они притаились и стали наблюдать.
Бородай рявкнул, прыгнул, схватил муфлона за рога, и тому пришел конец. Тут же Бородай выпрямился, свистнул, и рядом с ним появился кто-то жуткий, огромный, мосластый.
— Это — Махиня, — прошептал Федосеев.
Махиня играючи взвалил козлиную тушу на плечи, и они с Бородаем быстро зашагали вверх по склону.
— За ними! — воскликнул Федосеев. — Они выведут нас к Плодовитову!
Плодовитов просыпался чуть свет и сразу же принимался крутить ручку осциллографа.
— Скоро, скоро, — напевал он простуженным голосом (в пещере здорово дуло), — очень скоро будет тормоз наш готов! Наш вечный тормозок!
Махиня, грузно пританцовывая, вскрывал ятаганом ящики с концентрированной ненавистью, Бородай, кривляясь, ссыпал гранулы в реторты и нагревал их в пламени костра — работа кипела!
— Плодовитов закончил обсчет параметров! — оторвавшись от окуляра подзорной трубы, сообщил друзьям Федосеев. — Мы не можем больше ждать!
— Но Бородай и Махиня скоро должны уйти на охоту: у них кончается провиант, — сказала жена Федосеева. — Плодовитов останется один — и тогда…
Федосеев покачал головой и, зайдя за камень, принялся переодеваться в чистое исподнее.
— Стой! — кинул оземь шляпу директор клуба. — У тебя семья, а я одинокий. Я и пойду!
Он крепко расцеловался с Федосеевым, его женой, взял зачем-то шахматную доску с фигурами и пошел к Плодовитову.
— Ну, что там? — не приподнимая головы, тусклым голосом спросил жену Федосеев. — Они все еще играют?
— Да, — глядя в трубу, ответила та. — Бородай и Махиня оказались большими любителями волейбола. Жаль только, что вместо мяча они используют твоего приятеля…
— Они прекратили! — доложила наконец Федосееву жена.
Федосеев медленно поднялся, подошел, истово обнял женщину.
— Прости, если что было не так!
— Я буду ждать тебя!
Незамеченный, Федосеев подполз к самой пещере.
Приятеля нигде не было. У входа отчаянно спорили Бородай и Махиня.
— Взялся — ходи! — требовал Бородай.
— Я не брался! — кричал Махиня. — А ты сам перехаживал!
— Я не перехаживал! Я еще не оторвал руки!
— Сейчас я оторву тебе руку!
Свалив доску с расставленными на ней фигурами, они бросились друг на друга.
«Все как в больших шахматах, — не смог сдержать улыбки Федосеев. — Молодец директор — учел тенденцию!»
И юркнул в пещеру.
Плодовитов с усилием оторвался от чертежей, направил на Федосеева электронную пушку.
— Ни шагу дальше! Кто вы? Как прошли мимо моих сотрудников?
Федосеев мило улыбнулся.
— Они играют в шахматы, слышите?
— Требую матча-реванша! — истошно вопил снаружи Махиня.
— А миллион у тебя есть?! — глумился над ним Бородай.
— Бездельники! — выругался Плодовитов. — И это в рабочее время!.. Ну, ничего, сейчас они займутся вами!
— Выслушайте меня! — взмолился Федосеев. — Ведь это вы изобрели и внедрили когда-то лампы дневного света, которые установлены теперь в каждом подъезде. Днем лампы горят, вечером — нет. Такое нужное изобретение!.. А ваш бесценный любовный опыт? Вы обязаны передать его тем, кто не знает любви!
Возвышенно и страстно, негодующе и протестующе, надменно и пылко, патетично и дидактично, аргументируя и аллитерируя, пропагандируя и жестикулируя, акцентируя и грассируя, мотивируя и иллюстрируя, пытался Федосеев убедить Плодовитова.
— Да здравствует вечное движение! Вечное обновление! Вечная любовь! Долой все тормоза! — провозгласил наконец Федосеев и раскрыл объятия Плодовитову.
Плодовитов смахнул выступившие слезы и кликнул Бородая с Махиней.
— Заприте его в подсобке! — приказал.
В подсобке надрывно стонал директор шахматного клуба.
— Жив?! — обрадовался ему Федосеев.
— Они не послушали меня, — бренча кандалами, сообщил приятель. — Модель тормоза готова. Испытания назначены на завтра.
Федосеев в отчаянии заметался по тесному помещению.
«Что же делать? — сверлила голову мысль. — Как же быть?.. А что, если…»
Еще не веря самому себе, он отыскал в темноте ухо приятеля.
— Слушай! — страстно зашептал Федосеев. — Слушай! Тебе ведь приходилось читать доклады о развитии шахматного движения? Много раз приходилось, правда?
— Ну, приходилось, конечно. А что? — удивился директор.
— Длинные были доклады?
— Длинные.
— А много ли было в них дельных мыслей, интересных фактов, ценного опыта? — не унимался Федосеев.
— Мало! — самокритично признал директор. — В основном общие места.
— Значит, ты лил воду? — с неописуемой радостью и нескрываемым волнением закричал Федосеев.
— Еще как! — сознался приятель. — Но объясни же, наконец, зачем тебе все это нужно?
— А затем, — торжественно произнес Федосеев, — что сегодня ночью, когда они уснут, ты будешь читать здесь свой самый важный, самый нужный, самый длинный и самый пустой доклад. Будешь лить воду, много, много воды. Отсюда вода выльется в пещеру Плодовитова и смоет все: модель тормоза, чертежи, расчеты! Ужасное изобретение погибнет накануне своего рождения!
— Я сделаю это! — лихорадочно блестя глазами, обещал приятель.
Они едва дождались ночи.
Первым зашелся в отчаянном храпе Бородай. За ним зарычал во сне Махиня. Последним тоненько зачмокал Плодовитов.
Пора!
Директор шахматного клуба ступил на воображаемую трибуну. Желая взбодрить приятеля, Федосеев бурно зааплодировал.
Оратор начал говорить. Вначале вяло, потом энергичнее, дальше — уже вдохновенно! Грамматически выстроенные, округлые, ничего не значащие, гладкие и обсосанные, пустые и никчемные фразы так и срывались одна за другой с его разгоряченного языка и тут же в холодном воздухе подземелья конденсировались в водяные капли, превращались в лужицы и ручейки. Несколько ручейков слились воедино, и образовавшийся поток нашел себе дорогу из подсобки в пещеру.
Там еще спали.
— Давай же! Давай! — молил директора Федосеев.
И приятель на глазах набирал силу. Он говорил все быстрее и быстрее, все обтекаемее и обтекаемее, и слова-капли уже не падали поодиночке на каменный пол, а струйками вылетали из его рта.
— Нажми! Нажми еще! — заклинал Федосеев. Но директора не надо было ни просить, ни заклинать.
Вдохновение перешло в эйфорию — и вот уже из уст директора низвергнулся мощнейший водопад.
Могучий напор воды выбил кое-как навешенную дверь подсобки, и вода хлынула в пещеру.
Оттуда доносились отчаянные крики Плодовитова, страшная ругань Бородая и Махини.
Подхваченный мощным течением, Федосеев выплыл в пещеру и увидел, что все кончено, — вспененная черная вода уносила последние листки с расчетами, обрывки чертежей и обломки жуткой модели.
— Хорош! — крикнул Федосеев приятелю. — Отбой!
Директор пустил по инерции еще несколько струй и закрыл рот. Вода медленно сходила, являя взору картину всеобщего разора и опустошения.
— Все пропало! — рыдал Плодовитов.
И тут он увидел Федосеева. Лицо изобретателя перекосилось.
— Это вы, вы подстроили! Вы ответите за это!
Тут же к Федосееву и его приятелю метнулись Бородай и Махиня.
— Стойте! — приказал им вдруг чей-то знакомый голос, и в пещеру на белом коне въехала прекрасная амазонка, с головой закутанная в бурку. За всадницей вошли множество джигитов со спокойными и решительными лицами.
Они быстро связали Бородая с Махиней, освободили из кандалов директора шахматного клуба, дали ему и Федосееву — мокрым, озябшим, продрогшим — глотнуть из фляги фруктового сока.
Амазонка распахнула бурку, и Федосеев узнал свою жену.
— Однако, ты вовремя, Сурепка! — ухмыльнулся он.
— Как всегда, Плазмодий! — поигрывая стременами, ответила жена. — Вас так долго не было. Я пошла в аул и все рассказала. Эти юноши, — она любовно оглядела джигитов, — вызвались мне помочь. Вот, собственно, и все.
Она повела глазами по пещере.
— А с этим тормозом, я вижу, вы справились сами?
С превеликой осторожностью глубоко в расщелину сбросили джигиты полуразбитые ящики с концентрированной ненавистью и место это для верности забросали огромными валунами.
Разом одряхлевшего, седого и немощного Плодовитова под руки вывели из пещеры. Рядом на траву к ногам жены Федосеева горцы положили связку Бородай — Махиня.
— Плодовитова мы переубедим. Он еще послужит людям! — объявила горцам жена Федосеева. — А этих… решайте их судьбу сами!
— А чего тут решать! — постановили горцы. — Мы возьмем их с собой — пусть сторожат отару!
Федосеев, его жена и директор шахматного клуба расцеловались с джигитами, договорились переписываться и приезжать друг к другу в гости.
Горцы ушли в горы, а они, придерживая Плодовитова, стали спускаться в долину. Не теряя времени, они наперебой начали переубеждать Плодовитова. Немощный старец волей-неволей слушал их горячие, вдохновенные речи (без воды), и постепенно с его лица сходили глубокие морщины, кожа становилась упругой, мышцы наливались силой, волосы чернели, у него молодо засверкали глаза, во рту появилось множество крепких зубов, и сочная жизнелюбивая улыбка украсила его свежее лицо. Плодовитов молодцевато гикнул и вприпрыжку припустил по склону.
— Любовь! — кричал он. — Да здравствует любовь!
Судьба вечного тормоза была окончательно решена.
3. Незабываемый Ящуров
Самые разные люди подходят к Федосееву с одной и той же просьбой:
— Расскажите о Ящурове… Вы ведь хорошо его знали!
Федосеев щурится, достает из карманов сигареты, спички, записную книжку, носовой платок, ключи от квартиры, старые почтовые квитанции, кошелек с мелочью, бумажник с крупными купюрами, паспорт, перочинный ножик, подсушенные тыквенные семечки.
— Ну пожалуйста, — не отстают просители. — Вы же вместе работали!
Федосеев хмурится, чиркает спичкой, закуривает сигарету, листает записную книжку, сморкается в платок, поигрывает ключами, рвет ненужные квитанции, пересчитывает мелочь в кошельке и купюры в бумажнике, рассматривает штампы в паспорте, чистит ножиком ногти, щелкает семечки.
Не хочет Федосеев говорить о Ящурове. Хочет забыть. Забыть, с чего все началось, как продолжалось и чем могло закончиться. Да разве забудешь?
Стыдно вспомнить, но тогда Федосеев обманывал жену. Говорил обыкновенно, что идет пройтись по улице, а сам шел на бульвар. Или бросал небрежно, что погуляет по проспекту и направлялся прямиком на площадь.
Однажды он соврал жене, что намерен подышать воздухом на набережной, и начал слоняться по переулкам. В самом темном из них и настиг его Ящуров.
— Стой! — крикнул вдруг из мрака голос мужчины лет сорока пяти — пятидесяти, и тут же за спиной Федосеева захлопали пистолетные выстрелы.
— Что вам угодно? — обернувшись на шум, холодно осведомился Федосеев.
— Повернитесь в профиль! — посвечивая фонариком, приказал ему Ящуров.
Позже, когда они уже сидели в кафе и с наслаждением пили фруктовые соки, Ящуров говорил Федосееву:
— Поймите же, в этом была производственная необходимость. Нашему учреждению нужны специалисты широкого профиля, именно такого, как у вас! Вот и переходите к нам!
Федосеев задумался.
— А условия?
— Условия прекрасные! — замахал руками Ящуров. — Все условия! Санузел раздельный. Горячая вода. Лифт. Оклад — четырнадцать рублей в месяц и еще килограмм моркови.
«Деньги немалые, — прикинул Федосеев, — да и морковь в хозяйстве пригодится!»
Они опрокинули еще по стаканчику сливового с мякотью и ударили по рукам.
— Слышь, Толя, — спросил Федосеев у Ящурова, когда все условия были уже обговорены, — а стрелять зачем было?
Ящуров хохотал от души, мотал головой, бил себя по ляжкам, сгибался пополам и на три части, а успокоившись, долго вытирал салфеткой выступившие от напряжения слезы.
— Ну, ты скажешь… стрелять! Надо же… Это у меня так галоши хлопают!
И он снова зашелся смехом, уронив голову на клетчатую скатерть.
Федосеев вернулся домой, когда жена уже спала. Он неслышно снял пальто, ботинки, на цыпочках прошел в комнату, сдерживая дыхание и стараясь не скрипеть половицами, прокрался к кровати и с силой затряс жену за плечи.
Жена Федосеева полагала, что будничность, размеренность и привычность отношений — главные враги супружеской жизни, и поэтому периодические встряски считала необходимой и полезной профилактикой.
— Петя?! Коля?! Саша?! — закричала жена, просыпаясь. — А, это ты, Плазмодий! Спасибо…
— Перехожу на новую работу. Буду больше зарабатывать, — сообщил Федосеев.
Жена выскочила из постели, захлопала в ладоши, закружилась в огненном вихревом танце.
— Я так счастлива! Я так счастлива! Теперь мы сможем купить новую мыльницу для ванной! Полную коробку скрепок! Пластмассовый горшочек для цветов! Баночку гуталина для твоей кожаной шляпы!
Федосеев сбегал на кухню, принес стакан холодной воды.
— А начальник у тебя хороший? — спросила жена, успокоившись.
— Вроде бы, — Федосеев неопределенно покрутил торсом. — Его фамилия Ящуров.
— Ящуров?! Боже! — Жена Федосеева закрыла лицо руками. — Это — мужчина? Лет сорока пяти — пятидесяти? Ходит в стреляющих галошах? Интересуется широкими профилями? Обожает фруктовые соки? Хохочет, уронив голову на стол?!
— Да, все так, — заволновался Федосеев. — Ты что же, его знаешь?
Жена смотрела на Федосеева каким-то новым, еще не известным ему взглядом.
— Да говори же! — не выдержал Федосеев.
«Р-р-р… Гав! Гав! Гав!» — раздался вдруг из-под кровати неприятный собачий лай.
Жена пронзительно закричала. Федосеев в чем был нырнул под кровать и выволок наружу невесть откуда взявшегося огромного мраморного дога. Скотина мерзко рычала, плевалась и норовила забиться обратно. Обхватив зверя поперек туловища, Федосеев шаг за шагом подтаскивал его к выходу. Минут через сорок дог был вышвырнут на улицу. Вытирая со лба капли пота, Федосеев вернулся в комнату. Жены не было. Под подушкой Федосеев нашел отпечатанную на машинке записку: «Уехала в срочную командировку. Вернусь через полгода. Сурепка».
— Уладим необходимые формальности, — казенным голосом произнес Ящуров. — Подпишите обязательство не употреблять в пищу рыбные консервы и не писать стихотворные пародии… А теперь, — Ящуров вышел из-за стола и дружески обнял Федосеева, — скажите: у вас есть идеалы?
— А как же! — с гордостью ответил Федосеев. — Один есть — еще со школьных лет сохранился.
— Вот и отлично! — обрадовался Ящуров. — А то у меня лежит где-то типовой, а где — не помню… Пройдите в отдел утверждения…
— Ну-с, — сказали Федосееву в отделе, — давайте ваш идеал!
Федосеев бережно протянул идеал в окошечко.
— А почему он у вас такой тусклый? — спросили там. — Нет, такой идеал мы утвердить не можем.
Федосеев долго тер идеал зубным порошком.
— Ладно, — сказали в окошечке. — Утверждаем.
Ящуров стоял в центре кабинета, его ноги по щиколотку утопали в роскошном ковре.
— Нашему учреждению поручено сказать новое слово в науке, — произнес он и принялся расхаживать по ковру, утопая в нем по колено. — Корнем слова, его суффиксом и окончанием занимаются другие сотрудники. Вам предстоит разработать электронную приставку!
Федосеев с нарастающим беспокойством следил за перемещением начальника: увлекшись, Ящуров не замечал, что утопает уже по пояс.
— Задача трудная, но почетная, — по грудь уйдя в ковер, вещал Ящуров, — ей необходимо отдать весь пыл, всю страсть, все… тьфу ты… тьфу!
Ящурову было трудно говорить: ворс ковра забивал ему рот.
Нервы Федосеева не выдержали — он подскочил к Яшурову и вытащил его за еще торчавшие на поверхности уши.
— Чертов ковер! — выругался Ящуров. — Велю немедленно скатать!.. Проси чего хочешь, — молвил он Федосееву, отдышавшись.
— Расскажите честно, что было у вас с моей женой! — потребовал Федосеев.
— А может, лучше — два дня к отпуску? — попробовал поторговаться Ящуров. — Нет? Не хочешь?.. Ну ладно, слушай…
Федосеев приплелся домой, съел без всякого аппетита витаминный салатик, кусочек грибного пирога, мясное заливное, тарталетку с сыром, немного печеночного паштета, порцию поросенка с хреном, суп-харчо, бифштекс с картофелем, чуточку тушеных овощей, попил чаю с тортом и плюхнулся на кровать.
«А я ничего не знал, — думал он. — Столько лет прожил в неведении!»
«Кря, кря, кря!» — раздалось из-под кровати.
Федосеев нехотя сошел, открыл окно и выпустил уток наружу.
Зазвонил телефон.
— Скорее приезжай! — захлебывался в трубке приятель Федосеева — директор шахматного клуба. — Обнаружился вундеркинд! Мальчику всего пятнадцать, а он уже умеет ставить мат ферзем одинокому королю!
— Потом как-нибудь, — вяло среагировал Федосеев. — Я занят сейчас, готовлюсь к разговору с женой…
И он снова возлег на кровати.
«Ш-ш-ш-ш», — послышалось снизу.
«Пусть», — уже засыпая, подумал Федосеев.
Он опустил руку в щель между кроватью и стеной, погладил удава по головке и забылся в тревожном сне.
Снились ему жена и Ящуров. Они сидели за столом, ели из одной банки рыбные консервы и писали на него, Федосеева, стихотворную пародию.
Огромным усилием воли Федосеев полностью загнал себя в работу.
Он выбивал фонды на фазовые множители, устранял коэффициенты двоичного разложения, страстно боролся с неоднозначностью амплитуд, яростно сражался с аморфностью функции, отчаянно преодолевал изотропическую инвариантность дифференциального сечения и в результате резко улучшил дисперсионные соотношения и заметно повысил класс эквивалентности.
— Молодец! Ах, какой молодец! — заломив в экстазе руки, отзывался о Федосееве Ящуров.
Он прибавил Федосееву рубль к зарплате, специально вызванный скульптор изваял Федосеева в камне, и скульптуру установили в вестибюле учреждения, женщины и дети бросали Федосееву цветы, но все это Федосеева не трогало.
Электронная приставка была сдана досрочно, с оценкой «отлично», и Федосеев тут же подал Ящурову заявление об уходе по собственному желанию.
— Одумайся! Одумайся! — Ящуров упал на колени и попытался поцеловать Федосееву край одежды. — Такой специалист!.. Я готов на все… Оставайся. Ну, хочешь, повысим тебе зарплату еще на пятьдесят копеек?
— Подите вы… — брезгливо поморщился Федосеев и вышел прочь.
Он целыми днями лежал, прислушивался иногда к веселой возне под кроватью, часто и подолгу смотрел в потолок.
«Где-то сейчас моя жена? — вздыхал он. — Что делает? Помнит ли меня?.. Зря, в общем-то, я ее обманывал… Эх…»
Вечерами под окнами Федосеева раздавались пистолетные выстрелы, Ящуров звонил ему в дверь, просовывал записки, пытался прорваться по телефону. Федосеев не реагировал.
Однажды натужливое кряхтение Ящурова раздалось из-под кровати, и, распугивая звериный молодняк, он выбрался-таки оттуда в комнату.
Федосеев повернулся к стене и закрыл глаза.
— Пойми же! — закричал Ящуров. — Все это было так давно! Она не была еще твоей женой! Совсем не знала тебя! И вообще ничего такого не было!
Ящуров закашлялся, присел перед придвинутым к кровати журнальным столиком, хватанул из стакана недопитого Федосеевым чая, автоматически проглотил дюжину конфет из раскрытого шоколадного набора, торопливо сжевал несколько зефирин, парочку лимонных пастилок, заел все кусочком молочного шербета и горстью сваренных в меду орешков и запил, постанывая, ананасным соком прямо из импортной жестяной банки.
— Молодая неопытная девушка блуждала в потемках, — страстно заговорил Ящуров, вытирая рот салфеткой, — и я просто обязан был на многое раскрыть ей глаза, выявить лучшие качества натуры, помочь взвесить и оценить нравственные ценности, компактно уложить духовный багаж…
Федосеев открыл глаза, сгреб Ящурова в охапку и выбросил в окно.
Подхваченный свежим порывом ветра, Ящуров взмыл к небу, долго фланировал в воздухе и наконец с шуршанием скользнул по асфальту, прямо под ноги прохожим.
— А ведь пустой оказался человек! — с удивлением констатировал Федосеев.
Падение Ящурова несколько развеселило Федосеева.
«Съездить, что ли, в клуб, поглядеть на вундеркинда?» — прикинул он.
Пробиться к клубу было практически невозможно: известие о шахматном феномене уже облетело город. На подступах к зданию толпились возбужденные любители древнейшей игры, тесно стояли фургоны телевидения и кинохроники.
Приятель пустил Федосеева через служебный ход и сразу же потащил в зал.
На сцене стоял шахматный столик, два стула.
Первым из-за кулис вышел известный в прошлом гроссмейстер. Он грузно опустился на сиденье, нервно потрогал стоявшего на доске одинокого черного короля. И сразу же следом вышел ничем не примечательный тоненький мальчуган с крохотными усиками и жиденькой бородкой. Уверенной рукой он утвердил на доске две белые фигуры: короля и ферзя.
Тут же были включены и часы. А через час все было кончено: растерянный, потный и красный гроссмейстер поздравлял паренька с победой — король гроссмейстера получил мат.
Зал гремел овациями, Федосеев тоже похлопал юному виртуозу.
— У мальчика — прекрасное будущее! — восторженно произнес приятель.
— И совсем еще нет прошлого! — думая о своем, прибавил Федосеев.
— Брось! — сказал приятель. — Все будет хорошо!
И здесь произошло неожиданное: волны печали, горечи, разочарования, омывавшие душу Федосеева последнее время, вдруг как-то резко отхлынули. Федосеев высоко поднял голову, заулыбался и задышал полной грудью.
Он возвратился домой и увидел жену.
Рдея румянцем и опустив глаза долу, она встречала его в прихожей.
— Моя дорогая жена! — высоким чистым тенором запел Федосеев. — Ты пришла! Как я счастлив!
— И я счастлива! И я счастлива! — запела жена в ответ низким грудным контральто.
Они прошли в комнату.
— Где же ты была? Куда уезжала? — придвигая жене вазочку с очищенной морковью, поинтересовался Федосеев.
— А никуда я не уезжала! — озорно блеснула глазами жена. — Все время была здесь, в одной квартире с тобой. Разве ты не замечал, что каждый день тебя ждет на столе горячий обед?
— И в самом деле! — хлопнул себя по лбу Федосеев. — Но почему же я тебя не видел?
— Когда ты был в комнате, — сдерживая смех, объяснила жена, — я выходила готовить на кухню. Когда на кухне появлялся ты — я переходила стирать в ванную. Ты был в ванной — я прибирала в комнате…
Они долго сидели и, любуясь друг другом, разговаривали обо всем на свете. И только одной темы не затрагивали они: Ящуров.
А меж тем имя Ящурова было уже знаменито — как же, ведь этот человек сказал новое слово в науке!
О Ящурове сейчас много пишут и говорят.
И если жена Федосеева включит невпопад радио или телевизор и там идет передача о Ящурове — Федосеев набрасывает на плечи пальто и выходит.
Он не обманывает жену: говорит, что идет погулять по проспекту, и действительно идет на проспект.
4. Встречи с Кустанайцевым
— Кустанайцев в городе! — ошеломил Федосеева его приятель, директор шахматного клуба. — Пробудет недолго — всего четыреста дней. Выступит в лектории.
— Надо же как-то попасть! — занервничала жена Федосеева. — Может, сделаем подкоп?
— Не успеем, — покачал головой директор. — Я предлагаю попробовать с воздуха, через крышу.
— Воздушное пространство надежно охраняется! — предупредил Федосеев.
— Так что же делать? — простерли к нему руки жена и приятель.
— Придется взять билеты, — вздохнул Федосеев.
Блистали ложи, уборщицы подтирали лужи. На улице светало. Кустанайцев запаздывал.
Он появился на сцене, стремительный, целеустремленный, с активной жизненной позицией, прошел, не снимая светлого плаща-дождевика, прямо к трибуне и высоким хриплым голосом сказал:
— Сегодня я прочитаю лекцию о моих впечатлениях от поездки в Фринляндию… Так вот — ничего интересного в Фринляндии нет!
И, коротко поклонившись публике, Кустанайцев устало пошел со сцены.
Шквал аплодисментов вернул его обратно.
— Абсолютно ничего интересного! Ровным счетом — ничего! — подытожил Кустанайцев.
Его забросали цветами.
Кустанайцев отпустил машину, за которую держался, и они пешком двинулись по проспекту.
— Скажите, — сплеча врубил Федосеев, — чем закончились ваши опыты с треугольниками?
— Да, была работенка! — зашепелявил Кустанайцев. — Однако создали! Первая партия отечественных равнобедренных треугольников уже выпущена! И нисколько не уступает зарубежным треугольникам, которые раньше приходилось покупать за валюту…
— А где используются такие треугольники? — простодушно поинтересовалась жена Федосеева.
Мужчины снисходительно улыбнулись.
— Без них немыслима современная геометрия! — Кустанайцев выбросил вперед руки. — Но дело еще не завершено. Треугольники мы будем получать методом естественного воспроизводства! — Он огляделся по сторонам и понизил голос: — Строго конфиденциально! Недавно мы вывели несколько треуголок!
— Одно время вы возглавляли Институт сварки? — спросил приятель Федосеева, директор шахматного клуба.
— Очень недолго! — ответил Кустанайцев, кукожась, по-видимому, от неприятных воспоминаний. — Я сразу решительно взялся за дело, и все сварки и свары прекратились сами собой.
Неожиданно Кустанайцев остановился, широко зевнул и потер глаза.
— Спать хочу! — не выговаривая буквы «л», пожаловался он. — Спать!
Сзади подбежали двое. Они укутали Кустанайцева теплым одеялом и на руках перенесли в бесшумно подкативший лимузин.
Федосеев, его жена и директор шахматного клуба проложили к дому новую асфальтовую дорожку, посадили на обочине цветы и деревья, вывесили на балконе транспарант: «Привет товарищу Кустанайцеву, своими неустанными действиями блестяще доказавшему, чего он стоит!» — и теперь, ссутулившись, сидели, положив большие натруженные ладони на крупные круглые колени.
Внезапно загрохотали сапоги, дверь с треском слетела с петель, в квартиру ворвался свежий ветер перемен, и Кустанайцев предстал перед ними во всем блеске своей перезрелой мужской красоты.
— Фу, как здесь у вас! — крикнул он с порога низким звонким голосом. — Надо же так погрязнуть! Ну-ка, все за уборку!
И тут же, засучив рукава светлого плаща-дождевика, разувшись и подвернув брюки и подштанники, первым взялся за дело.
Федосеев, его жена и директор шахматного клуба, подхватив тряпки, швабры и скребки, бросились наводить чистоту.
Они яростно выгребали из углов обветшавшие представления, сбрасывали с антресолей устаревшие положения, ведрами выносили на помойку прогнившие теории и заплесневевшие доводы.
— Все, — стоя посреди сверкающей гостиной, прошептал Кустанайцев и тут же красиво рухнул в подставленное кресло.
Жена Федосеева прокипятила шприц и сделала Кустанайцеву укол по самолюбию.
Кустанайцев охнул и пришел в себя, после чего был дан обед.
На обеде присутствовали Кустанайцев, Федосеев с супругой и директор шахматного клуба.
С речью на обеде выступил Кустанайцев.
Он, в частности, сказал, что очень проголодался.
В ответном слове Федосеев предложил Кустанайцеву как следует поесть.
Обед прошел в теплой атмосфере — батареи парового отопления грели вовсю.
— Знаешь, — сказала директору шахматного клуба жена Федосеева, — я ухожу от тебя к Кустанайцеву.
От неожиданности директор, переносивший в это время несколько комплектов шахмат и абсолютно не переносивший шашек, споткнулся, упал, волчком завертелся на паркете, выкатился на лестничную площадку, прогрохотал ребрами по ступеням, пробил телом входную дверь, проехался носом по асфальту до троллейбусной остановки, дождался нужного ему маршрута, взял билет и сел на свободное место, тяжело дыша и отплевываясь попавшими внутрь ферзями и пешками.
Федосеев выслушал директора и, утешая, дружески хлопнул его по затылку.
— Не расстраивайся! Она вернется!.. А у нас есть дела поважнее. — Он выгреб ворох телеграмм. — Вот. Срочные вызовы. Работе солнечной электростанции мешает тень подобострастия! Сбился трудовой ритм джазового оркестра! Преступная группа модельеров безнаказанно скрадывает женскую полноту!..
Через несколько часов они были уже в пути.
У проходной Значительного промышленного предприятия их встретили его директор, главный инженер и главный бухгалтер. На рукавах пиджаков у них были повязки из черного крепа.
— Умер дух взаимопонимания, угас трудовой энтузиазм, нет больше деловой атмосферы! — запричитали они.
Федосеев и директор шахматного клуба спешно прошли в цех.
Несколько производственников вяло шаркали напильниками по железу, остальные медленно переносили что-то с места на место.
— Надо немедленно устроить митинг! — загорелся директор шахматного клуба. — Я мог бы произнести большую и яркую речь!
— Никаких митингов! — остановил его Федосеев. — Людей нужно заинтересовать.
Он вышел на середину цеха, трижды хлопнул в ладоши.
Производственники с готовностью бросили работу, кольцом окружили Федосеева.
— Друзья! — обратился к ним Федосеев. — Отгадайте, что это такое: «Греет, но не светит?»
Производственники задумались.
— Не знаем! — наконец признались они. — А что, скажи? Заинтересовал ты нас…
— Нет уж, — с лукавинкой отнекнулся Федосеев. — Вот выполните задание на «отлично» — тогда и скажу.
Крепко почесали в затылке производственники.
— Так ведь напильником на «отлично» не сделаешь!
— Устанавливайте новое оборудование — вон во дворе сколько нераспакованных станков!
Делать нечего — установили производственники станки, а заодно провели реконструкцию, перешли на новые формы организации труда. Выполнили задание на «отлично».
Снова окружили Федосеева.
— Ну, — говорят, — что же это такое: «Греет, но не светит?»
Посерьезнел Федосеев.
— Греет тринадцатая зарплата, — резко сказал он, — но не светит она вам, если будете работать по-старому!
Директор предприятия, главный инженер и главный бухгалтер с почестями проводили Федосеева с приятелем до проходной.
— Это… гм… Кустанайцев не показывался, часом, у вас? — не выдержал директор шахматного клуба и, потупив глаза, тихо добавил: — С секретаршей?
— Как же, как же! — залопотали руководители предприятия. — Третьего дня были. Читали лекцию о законе земного притяжения…
Горел в степи костерок, урчал, скворчал, плевался искрами, сушил портянки и кроссовки. Сидели вокруг него здоровенные ребята, лежало в чехлах сложное походное снаряжение.
Федосеев и директор шахматного клуба подошли, поздоровались, протянули к огню скрюченные пальцы.
— И-эх, подагра! — пожаловался директор.
— С подагрой — в Гагру! — посоветовали парни.
— Вы — поэты? — спросил Федосеев.
— Еще чего! — обиделись парни. — Мы — охотники за прерафаэлитами.
— Люди редкой профессии! — воскликнули Федосеев с приятелем, усаживаясь. — Расскажите, как берете прерафаэлита?
— Взять-то его не так уж и сложно, — охотно объяснили парни, — много есть хитростей. Сложнее на него выйти. Редкий зверь прерафаэлит, очень редкий…
И пошли охотничьи истории.
Вдоволь насмеявшись, Федосеев и директор шахматного клуба стали прощаться.
— А это… — не утерпел директор. — Кустанайцев, случайно, тут не появлялся, с секретаршей?
— Были, — махнули парни потными ладонями, — как же! Два дня назад. Распространяли билеты денежно-пищевой лотереи…
Бежал мимо шустрый мальчишка-газетчик, кричал во все горло:
— Блестящее открытие Кустанайцева! Долголетнее заблуждение рассеяно! Переворот в биологической науке!
Директор шахматного клуба сунул мальчишке монету, трясущимися руками развернул пахнущий типографской краской лист.
«Кустанайцев, — торопливо прочел он, — пришел к выводу, что между актом любви и появлением на свет потомства нет никакой связи. Открытие подтверждают многочисленные эксперименты!»
— Однако Кустанайцев зарвался, — задумчиво молвил Федосеев.
Директор птицефабрики, не обращая внимания на вошедших в его кабинет приезжих людей, стоя на коленях, обнимал массивное бархатное кресло.
— Прощается! — хлюпнув носом, объяснила ситуацию секретарша. — Не сегодня-завтра снимут с должности.
Кое-как отцепленный от кресла, директор повел Федосеева с приятелем на производство.
— Пустое, — бормотал он почерневшими губами. — Все одно план провален… яиц нет, мяса нет…
Тощие печальные куры неподвижно сидели у рассыпанного корма, вялые инертные петухи даже не смотрели в их сторону. Нигде не было видно ни одного яйца.
— А все потому, — строго сказал Федосеев директору птицефабрики, — что не следите за современной литературой! Птицы не набирают вес, не несутся, потому что им попросту у вас скучно, а ведь многие писатели, и в особенности поэты, пишут сейчас курам на смех!
Тут же Федосеев вынул из рюкзака несколько поэтических сборников и принялся громко читать.
Куры оживились, стали квохтать, подталкивать друг друга крыльями, клевать зерно и прямо на глазах набирать вес. Возбужденные петухи так и ринулись к ним. Птичницы не успевали подбирать крупные красивые яйца.
Директор шахматного клуба тоже взял несколько сборников и скрылся в соседнем корпусе. Скоро оттуда послышался дружный гусиный гогот.
— Ну, кажется, все, — сказал Федосеев, передавая сборники директору птицефабрики. — Будете читать регулярно перед каждым кормлением… Кстати, а почему у вас в штатном расписании значатся доярки?
Директор птицефабрики стоял розовый и обмякший от негаданного счастья.
— Говорят, что кур доят, — конфузливо прошептал он.
— Делайте из кур курабье! — посоветовал на прощание директор шахматного клуба директору птицефабрики… — Кустанайцева не было у вас с секретаршей?
— Вчера были, — ответствовал куриный руководитель, — показывали акробатический этюд.
— Кустанайцева не видели с секретаршей? — спросил директор шахматного клуба у заведующего караван-сараем, после того, как там все было приведено в порядок.
— Только что вышли, — кланяясь, ответил заведующий, — просили пищевые объедки.
Федосеев и директор шахматного клуба отправились в указанном направлении и скоро их увидели. На Кустанайцеве был почерневший от грязи плащ-дождевик, надетый прямо на давно не мытое голое тело. Свой внешний вид жена Федосеева очень просила не описывать.
— Садись! — сказали ей Федосеев и директор шахматного клуба.
Пунцовая от стыда, она взгромоздилась на спину верблюду, и корабль пустыни медленно побрел по направлению к далекому дому.
Под ногами верблюда громко скрипел песок.
Но еще громче песок скрипел на зубах лжеученого Кустанайцева.
5. Татьянин день
К Федосееву пришел приятель — директор шахматного клуба. Он вынул из кармана свежие устрицы, бутылку шампанского и, уронив голову под стол, разрыдался.
— Все у меня есть, — всхлипывал он. — Все! Нет только самого главного — большой любви!
Федосеев и его жена вымыли руки, вытерли их полотенцем и, сочувственно глядя на приятеля, поели.
— Мужчина без любви засыхающей смоковнице подобен! — не унимался директор. — Не может мужчина жить без любви!
— Эх ты! — не выдержала жена Федосеева. — А как же мы, женщины, живем?!
— Уймись! — осадил ее Федосеев. — Кто там у тебя из подружек свободен?
— Так ведь не сезон сейчас, — вздохнула жена. — Еванова еще с Павликом Шпионовым, Маша Бергамотная с Кипчонгом Кейно, Анетта фон Бернгард с Бейбарабановым… Разве что — Татьянка? Сейчас выясним… Аппарат у нас, правда, старый — слышно плохо…
Она быстро завертела телефонной ручкой.
— Аллё, аллё, барышня! Дайте мастерскую по починке дирижаблей! Что? Я прошу соединить меня с дирижабельной мастерской!.. Аллё, это Татьяна? Узнала? Что, работы много? Зашиваешься? Я быстро. Слушай, как у тебя с Суперпетровым?.. Уже все? А со Смутьяном? Тоже? А Альтобелли? Не заходит? Сейчас свободна, говоришь? Вот хорошо! Тут у нас в гостях сидит один… симпатичный… директор шахматного клуба… заскакивай после работы — познакомлю!
Жена Федосеева повесила трубку на крючок.
— Сейчас прилетит, — сказала она и раскрыла окно.
Директор шахматного клуба вынул из кармана вареный говяжий язык, рыбное заливное, печеночный паштет.
Не успели все разложить на столе, как на горизонте показался небольшой дирижабль. Он плавно подрулил к окну, и через подоконник изящно перевалилась рослая мускулистая блондинка.
С радостным визгом женщины бросились друг к другу. Блондинка, захлебываясь хохотом, сгребла в охапку жену Федосеева и подбросила ее к потолку. Тут же взлетел в воздух и сам Федосеев. Последним блондинка подбросила директора шахматного клуба. Тот неловко перевернулся в воздухе, и у него посыпались из кармана бланшированные в масле стузы, яблочная манжетка, шалахмунес горячего копчения.
Вскорости сели за стол. Был подан чай.
Татьяна чинно хлебала, держала чашку, красиво отставив в сторону мизинец.
— Что вам больше нравится: голубое или розовое? — спрашивала она директора шахматного клуба. — Ходите ли в балет? Имеете ли дома кошку?
Директор потел, ерзал и пыхтел.
— А вы, оказывается, проказник! — хихикнула Татьяна и, вынув откуда-то веер, прикрыла им лицо.
Жена Федосеева включила телевизор.
По первой программе транслировался творческий вечер директора крупного гастронома. Бенефициант находчиво отвечал на вопросы работников следственных органов. По второй программе заканчивался конкурс лучших исполнителей. Жюри отдало предпочтение судебному исполнителю. По третьей программе говорил новое слово в науке академик Ящуров.
Жена Федосеева выключила телевизор.
— Давайте играть в фанты! — пронзительно закричала Татьяна. Она сунула руку за пазуху и вытянула оттуда электродрель. — Вот мой фант!
Жена Федосеева выставила баночку с азотнокислым аммонием.
Федосеев сходил в коридор и принес оттуда предмет-неизвестного-назначения.
Директор шахматного клуба запустил руку в карман и поставил на стол пачку рыбных пельменей.
Жене Федосеева завязали глаза.
— Что сделать этому фанту? — загробным голосом спросила Татьяна и взяла со стола баночку аммония.
— Этому фанту, — со вздохом ответила жена Федосеева, — пойти в ванную стирать белье!
— А этому? — Татьяна подняла предмет-неизвестного-назначения.
— Этому — лечь на диван с газетой!
— Этому? — Татьяна брезгливо дотронулась до пельменей.
— Позвонить на работу и предупредить, что завтра он не сможет прийти по весьма уважительной причине.
— Ну, а этому? — Татьяна взмахнула электродрелью.
— А этот, — сказала жена Федосеева, снимая повязку, — этот и сам все знает.
Директор тут же позвонил в клуб и предупредил, что завтра выйти на работу не сможет.
Федосеев улегся на диван с газетой.
Татьяна погрузила директора в гондолу дирижабля, взапрыгнула следом сама, жена Федосеева отвязала веревку, помахала им вслед и ушла стирать в ванную.
Директор позвонил через несколько дней.
— Ну как там у вас? — спросили его Федосеев с женой.
— Учу Татьяну играть в шахматы, — слабым голосом ответил приятель. — Все остальное она уже умеет.
После этого разговора приятель исчез, и Федосеевы начали постепенно забывать о его существовании. Дел и забот у них хватало и без директора.
Федосеев демонстрировал специалистам созданный им предмет-неизвестного-назначения, настойчиво добиваясь его внедрения в производство.
Жена Федосеева готовила себя к переаттестации. Она все еще была женой второй категории, и ей очень хотелось получить первую.
Меж тем слухи циркулировали самые противоречивые.
Одни говорили, что директор живет с Татьяной.
Другие утверждали, что Татьяна живет с директором.
Третьи уверяли, что директор и Татьяна живут вместе.
Злые языки болтали, что директор запутался в шахматной нотации, а у Татьяны в мастерской при инвентаризации не хватило нескольких дирижаблей.
Обошлось!
Однажды у дверей позвонили (как всегда, шестнадцать длинных и пятьдесят четыре коротких!) — и в квартиру Федосеевых вошел директор шахматного клуба.
Федосеев и его жена вымыли руки, вытерли их полотенцем и сели за стол.
Директор вывернул карманы, на пол посыпались хлебные крошки, табачная труха, шелуха от семечек. Федосеевы не поверили своим глазам.
— Все запасы я оставил Татьяне, — объяснил приятель. — Мы расстались.
Жена Федосеева разогрела щей.
Директор жадно выхватывал из тарелки капустные лохмы, давился хлебным ломтем.
— К Татьяне вернулся Бородай, — рассказывал он. — Она успела втолкнуть меня в комнату соседки — Татьяны Ивановны. Татьяна Ивановна — интересный и содержательный человек, специалист по суховеям. Мы живем дружно.
Он вытер хлебом тарелку, низко поклонился Федосеевым, нахлобучил картуз и, пятясь, вышел.
И снова Федосеевы забыли о директоре.
Река жизни меж тем текла по своим неведомым людям законам. Слабых несло по течению (кто-то тонул), сильные плыли наперекор, стремясь к берегам далеким и заманчивым.
Жена Федосеева прошла переаттестацию и стала получать на десять рублей в месяц больше. Сам Федосеев безуспешно пытался доказать специалистам экономическую целесообразность внедрения предмета-неизвестного-назначения.
Специалисты упирались.
— Посмотрите, — призывал их Федосеев. — Предмет очень легкий, его так удобно переносить с места на место!
— А почему он у вас квадратный? — жевали губами специалисты. — Лучше бы прямоугольный.
— Предмет можно собрать из отходов производства, — убеждал Федосеев, — он потребует минимум затрат!
— А почему он зеленый? — пожимали плечами специалисты. — Вот если бы голубой…
— Предмет абсолютно безопасен в эксплуатации! — чуть не плакал Федосеев.
— А почему у него нет ножек? — морщили лбы специалисты…
Доходившие до Федосеевых слухи о директоре были вялыми и неинтересными. В трамвае говорили, что он и Татьяна Ивановна живут чинно и благопристойно — не иначе, что-то замышляют. В овощном магазине утверждали, что директор получил от Татьяны Ивановны мат двумя конями. Злые языки болтали, что директор раскрыл один очень закрытый дебют и сейчас — под следствием.
Не подтвердилось!
Прошло некоторое время, и директор вновь предстал перед Федосеевыми.
— Мойте руки, вытирайте их полотенцем! — ярмарочно крикнул он.
Федосеев и его жена сходили в ванную. Когда они вернулись, стол был заставлен домашними пирогами, вареньем из рыжиков, соленой малиной.
— Татьяна Ивановна испекла? — поинтересовалась жена Федосеева.
— С Татьяной Ивановной мы расстались! — объявил директор. — К ней неожиданно вернулся Махиня. Она была с ним раньше. Татьяна Ивановна успела втолкнуть меня в комнату третьей соседки — бабы Тани. Баба Таня — веселая, озорная. С ней не соскучишься.
Директор выдернул из кармана трехрядку, настроил ее по камертону и прокричал несколько ернических частушек. Федосеев гулко захохотал, жена Федосеева покраснела и прикрылась пирогом с сычугом.
— Из репертуара бабы Тани! — с гордостью объявил директор.
— Баба Таня — артистка? — спросила жена Федосеева.
— Еще какая! — хмыкнул приятель. — Почище любого профессионала!.. Вообще-то она у меня уборщица. Поддерживает санитарное состояние в одном заведении и сразу на двух половинах — мужской и женской.
Федосеев поперхнулся и страшно закашлялся. Жена Федосеева пискнула и, зажимая рот руками, выскочила из комнаты.
— Экие вы! — обиделся директор. — Небось как прижмет где на улице — сразу к бабе Тане!
Он гикнул, прошелся по квартире колесом и исчез.
Потом, как всегда, поползли слухи.
Говорили, что директор и баба Таня — большие хлебосолы, живут широко и раздольно, — видать, имеют нетрудовые доходы. Утверждали, что баба Таня так поднаторела в шахматах, что обыгрывает посетителей на обеих половинах. Кто-то божился, что директор ушел из клуба и помогает теперь на работе бабе Тане.
Федосеев тем временем бился с предметом-неизвестного-назначения.
— Предмет очень чистый, — горячился он. — После него не нужно мыть руки! Годовая экономия мыла составит десятки тысяч рублей!
Специалисты скептически улыбались.
— А корпус почему из пластмассы? Лучше бы из жести.
— Предмет не имеет острых выступов и не может оцарапать пальцев. Полностью отпадает необходимость в йоде, вате, бинтах!
— А почему он клееный? Лучше бы на шурупах…
Директора Федосеевы встретили на улице. Тот тихо, по стеночке куда-то шел.
— К бабе Тане? — окликнул его Федосеев.
— С бабой Таней мы расстались, — негромко сказал приятель. — К ней вернулся Плодовитов. Баба Таня успела втолкнуть меня в четвертую комнату, пустую. Сейчас я живу там.
Приятель хотел сказать еще что-то, но вздохнул, покрутил в воздухе рукой, неуверенно улыбнулся и мелкими шажками ушел в туман. Промозглый ветер швырнул ему вслед охапку желтых листьев.
Всхлипывая, стеная и бормоча под простуженный нос, уходила прочь зануда осень.
Январь уж наступил.
Директор примчался к Федосеевым на тройке сытых рысаков, расстегнул бобровую шубу, оправил малиновый кафтан, утер лицо шиншилловым треухом.
— Гой еси! — закричал. — Или не Татьянин день сегодня?! Пять минут на сборы! Лошади ждут!
Федосеев с треском рванул с себя пижаму, жена Федосеева с разбега нырнула в какое-то платье, и ретивые иноходцы, понукаемые отчаянным возницею, понесли их сквозь снежные вихри и завалы.
Бешеная езда прекратилась, они очутились у парадно иллюминированного подъезда, швейцар взял под козырек; они вошли.
— Быстрее, быстрее! Три Татьяны уже садятся за стол!
Федосеев, его жена и директор шахматного клуба вбежали в квартиру. И тотчас заиграли фанфары, прозрачными струйками воскурился фимиам, с треском зажглись огни фейерверка.
Татьяны сидели за столом, уставленным изысканными яствами, смотрели перед собой холодно и строго. Какие-то мужчины, преклонив колена, ждали разрешения начать церемонию.
— Что это, Плазмодий? — шепотом спросила Федосеева жена.
— Это… это — Татьянин день, Сурепка! — торжественно и тихо ответил он.
Меж тем Татьяны хлопнули в ладоши, и мужчины, поднимаясь с колен, один за другим с хвалебными речами слагали к ногам именинниц богатые дары. Тут же получали они разрешение занять место за столом.
И вот уже директор шахматного клуба преподнес женщинам свою бобровую шубу.
Теперь все смотрели на Федосеева.
— Я, — замирая от волнения, сказал Федосеев, — я хочу подарить вам в этот день самое дорогое, что имею.
Он вынул предмет-неизвестного-назначения и поставил его перед тремя Татьянами.
— Какой прекрасный насос для накачивания дирижаблей! — сказала Татьяна.
— Какой чудесный увлажнитель суховеев! — сказала Татьяна Ивановна.
— Какой замечательный… ну, этот… в общем, куда мы… это самое! — сказала баба Таня.
Тут же Федосеева пригласили за стол, Татьяны раздвинулись и посадили жену Федосеева меж собой.
И начался пир горой.
Баба Таня открыла под горячее банку с солеными словечками, и они шли нарасхват.
Ели вволю, пили умеренно, разговаривали увлеченно. Там и сям мелькали знакомые лица. Федосеев узнавал Бородая, Махиню, мелькнул и исчез профиль академика Ящурова. В окружении четырех людей со строгими и решительными лицами тянулся к лучшим кускам небезызвестный Алябьев. А рядом с Федосеевым, подперев руками золотую голову, сидел выдающийся изобретатель Плодовитов.
— Приходите завтра, — молвил он. — Будем внедрять ваше изобретение в производство. Сконструированный вами прибор для образования устойчивых связей между людьми так нужен нам всем!
Федосеев счастливо рассмеялся и бросился на блюдо с пловом.
Ночной футбол или мужчины в воскресенье[2] Маленькая повесть
1. Скориков
Скорикову двадцать лет.
Поворот, еще поворот… Все — кубик Рубика собран. Студент Леша Скориков снимает с глаз повязку, привычным молниеносным жестом приглаживает чуть взлохматившиеся густые волосы и смотрит на часы. Минута сорок! На кубик он смотрит потом, так как не сомневается, что тот собран правильно. Так и оказалось. Леша довольно потирает руки и вновь достает из конверта с яркой венгерской маркой письмо от доктора Эрне Рубика, что получил сегодня рано утром.
«Ваш опьт съборки моей кюбика с завязанных глазами очень интерезен… Собчайте еще о резулььтатах…» — пишет знаменитый венгр.
Леша берет листок бумаги и пишет ответное письмо. Нужно отметить, что венгерским он владеет ничуть не хуже, чем доктор Рубик — русским. А еще Леша владеет шведским, не говоря уже об английском.
Он запечатывает конверт и выглядывает в окно. Так и есть — родители, как всегда по воскресеньям, играют во дворе в бадминтон. Оба молодые, подтянутые, в элегантных спортивных костюмах. Когда Лешу видят с родителями, многие думают, что это его брат и сестра. Или брат и невеста. Или невеста и соперник.
«Хорошо иметь таких молодых родителей…» — в десятитысячный раз думает Скориков.
— Я в магазин сбегаю, — открыв дверь, сообщает Лешина прабабушка. — За булкой.
Она — в кедах, с элегантным костылем с надписью «Спортивный». Он ей совершенно необходим: им она сбивает с растущих во дворе диких яблонь столь же дикие яблоки, которые очень любит.
— Да я сам. За булкой… — отвечает Леша, но не очень уверенно. — Прабабуля, я сам…
— Сам! — прабабушка машет рукой. — Да ты не такую и принесешь-то! Перевелись нынче знатоки булок. Только мы, пожилые люди, еще кое-что смыслим. Ох, уехали молодые, а всех на меня бросили…
«Молодыми» она называет Лешиных дедушку и бабушку, которые находятся сейчас в длительной командировке. Лешин дедушка — известный спелеолог. По его учебникам учатся студенты спелеологических факультетов всех вузов. Дедушка — знаток и фанатик пещер. Свой рабочий кабинет он тоже обставил как пещеру — сталактиты, сталагмиты, капающая с потолка вода (она подводится по специальной трубке)…
Где-то в пещерах Средней Азии бродит сейчас Лешин дедушка вместе с Лешиной бабушкой, тоже спелеологом (в пещере они когда-то и познакомились). Жалко, что они не успеют вернуться до конца нашего повествования…
«С парашютом, что ли, прыгнуть?» — думает Леша.
С самолета прыгают многие. С вышки может прыгнуть каждый. Из окна высотного дома с парашютом прыгает только Скориков (во всяком случае, другие примеры нам неизвестны).
И вот он уже достает парашют и сам удивляется, как еще секунду назад мог сомневаться, стоит ли прыгать.
Он встает на подоконник, расправляет раскрытый парашют (в полете раскрывать его некогда, так как Скориков живет лишь на одиннадцатом этаже) и сигает вниз.
— Лешка-парашютист опять прыгает! — Ребятишки во дворе, побросав ведерки, мячи и игрушечные блюминги, сбегаются к месту приземления. А родители только на секунду повернули головы в его сторону и продолжают игру. Привыкли.
И тут Скориков видит, что по двору идет Лида. Он быстро отцепляет парашют и бросается ей навстречу.
— Специально для меня прыгал? — спрашивает Лида. — Знал ведь, что я приду…
— Нет, нет, Лида. Я ведь вообще люблю прыгать, ты же знаешь, я вовсе не для того, чтобы перед тобой покрасоваться… Хотя, если бы ты захотела, я бы откуда угодно… Хоть с Эвереста…
— Хвастунишка! — говорит Лида и нежно кусает Скорикова за мочку уха.
Леша отбирает парашют у завладевших им ребятишек, аккуратно складывает его и прикрепляет за спину. А потом берет Лиду на руки и несет по лестнице.
— Устал, наверное, дурачок ты мой, — вздыхает Лида, когда они находятся между девятым и десятым этажами.
— Ничего, Лидуня, ничего. Мне тренировка, а тебе удобство. Лифт может испортиться, а со мной ничего не случится. Никогда.
Вообще-то он и на самом деле немного устал, с лица стекают капельки пота, участилось дыхание, но он все идет и идет наверх, немного раскачиваясь взад-вперед. Только у дверей своей квартиры он опускает Лиду на пол.
В комнате Лида первым делом хватает одну из многочисленных книг, стоящих на одной из многочисленных полок (среди прочих книжек стоят и три записных, почти не уступающих прочим по формату, — у Скорикова столько друзей, что их адреса и телефоны в одной книжке не помещаются), раскрывает ее на середине и спрашивает:
— Ну, что сказал граф Редикюль, когда мадемуазель Лонронш уронила веер в ущелье?
— Он сказал… он сказал, что лучше уж уронить веер, чем достоинство, — почти не задумываясь, отвечает Леша.
— Точно! — Лида удивленно захлопывает книгу. — И как это ты все угадываешь?
— Я говорил тебе, что не угадываю. Все книги, что у меня есть, я прочитал, а все, что я прочитал, — помню. Иначе зачем же читать?
— А это кто? Тоже Алексей? — Лида показывает на стену.
— Конечно. Вчера повесил. Алексей Степанов, знаменитый футболист.
— Ну уж и знаменитый… — сомневается Лида. — Я и не слышала.
— Была бы ты парнем, я бы с тобой и здороваться перестал после такого… А так объясню: это выдающийся футболист, обладатель Золотой чемпионской медали.
Лида уже в который раз рассматривает вывешенный на стене длинный ряд портретов. Все изображенные на них — тезки Скорикова. Первый — грозный и хмурый царь Алексей Михайлович, а последний — этот неизвестный Лиде Степанов.
Тут неожиданно резко темнеет (несмотря на то, что действие происходит утром), и все происходившее в следующие сорок минут для нас осталось неизвестным.
…Потом они стоят у распахнутого окна (снова стало светло) и смотрят на Лешиных родителей, все еще играющих в бадминтон.
— Какие у тебя молодые родители! — в который раз говорит Лида. — Завидую тебе!
— А у тебя будут такие молодые свекр со свекровью! — отвечает Леша.
Ему сейчас очень хорошо. Хорошо, потому что сегодня такой теплый и солнечный день. Хорошо, потому что прабабушка, вернувшись из булочной, так энергично гремит на кухне кастрюлями. Хорошо, потому что рядом Лида. Хорошо, потому что вся жизнь еще в общем-то впереди. Хорошо, потому что удалось достать портрет знаменитого футболиста. Хорошо, потому что у него много друзей и никто из них не помешал, когда ему хотелось побыть вдвоем с Лидой. Хорошо!
…И хотелось стоять так бесконечно долго. Бесконечно. Но тут Лида вспоминает, что у нее еще не совсем дописан конспект, а Леша — что у него еще не совсем отправлено письмо доктору Рубику (что поделаешь — и в молодости нас одолевают порой заботы). Скориков доставляет Лиду вниз (на сей раз она сидит у него на плечах. Леша, конечно, донес бы ее и до дома, но Лида постеснялась). А сам он направляется к ближайшему почтовому ящику и вдруг видит Корытова, с которым немного знаком.
— Как жизнь? — спрашивают они друг друга.
— Жизнь — отличная! — отвечает Скориков.
2. Корытов
— Поганая жизнь! — говорит Корытов.
Корытову тридцать лет.
Низкорослый, в очках, кое-как одетый, начинающий терять волосы, рядом со Скориковым он выглядит особенно неприглядно.
Они идут по улице вместе, и каждый думает о своем.
Мысли Скорикова — простые, неглубокие и радостные.
«Вот дерево, — думает Скориков, — ах, какое красивое!» «Вот «Жигули» новой модели, — думает он дальше, — а у меня будет модель еще новее — вот только институт закончу!» «А вот пьяный. Сейчас пристанет, а я его — раз! — за шкирку и в отделение!» «А вот…»
У Корытова мысли другие. Странные мысли у Корытова.
«Человек, — думает он, — больной, лежит в постели, один в комнате, хочет закурить — чиркает спичкой. И тут вспоминает что-то из детства. Огонек ползет по спичке, а он все вспоминает и вспоминает. Много чего вспомнил из своей жизни. А жизнь была пустая и никчемная. Осознав это, больной тут же умирает. Д о г о р а ю щ а я спичка падает на ковер, но н и ч е г о с т р а ш н о г о не происходит: кто-то из домочадцев вовремя оказывается в комнате и спичку затаптывает. Все».
Зеленый сигнал светофора. Корытов и Скориков переходят дорогу. Корытов вроде бы должен идти домой — он возвращается с работы, но дома его никто не ждет, и идти домой Корытову не хочется. Он только что отсидел сутки на платной стоянке автомобилей и теперь трое суток свободен. Сутки он впускал и выпускал чужие машины и под полупрезрительными взглядами их владельцев честно отрабатывал свои восемьдесят рублей в месяц.
Дома у Корытова лежит диплом инженера, но работать инженером Корытову себя уже не заставить.
Корытов пишет. Он пишет короткие рассказы и обдумывает длинные повести. Корытова знают. Его рассказы хвалят в редакциях и обещают напечатать при первой возможности. Хвалят уже давно.
Свой дом Корытов прошел и теперь просто идет по улице. И Скориков почему-то идет рядом. «Пусть идет», — думает Корытов.
«Убийство, — думает он, — в литературном объединении. Кого-то из начинающих напечатали в газете — всеобщая суматоха: «Покажите!», «Ой, как интересно!», «Поздравляю!» И вдруг смотрят — руководитель объединения — известный поэт, несколько сборников — лежит, навалившись на стол. Рядом окровавленный нож. В комнату, конечно, никто не входил и оттуда никто не выходил, — значит, убийца там, среди них! И вот члены литобъединения решают: запереть дверь и самим найти негодяя… Юмористический детектив…»
Юмористические произведения Корытов пишет, когда пребывает в особо мрачном расположении духа. Немало у него уже накопилось юмористических произведений…
Он поднимает голову. Солнце — высоко над головой Корытова. Утро переходит в день. «Сегодня — воскресенье, — вспоминает Корытов, — зайти, что ли, к кому-нибудь? А к кому? Десять лет назад друзей у него было хоть отбавляй, а теперь? Может быть, его друг — Скориков? Но он и так идет сейчас рядом с ним».
Корытов знает, что его еще ждет бывшая жена Ксения. Ксения хочет, чтобы он был к а к в с е. Бросил будку («собачью будку» — говорит она), бросил отнимающую время бесполезную п и с а н и н у («Лучше бы уж табуретки делал!»), вернулся в учреждение, из которого ушел, и снова за полтораста рублей в месяц решал — или делал бы вид, что решает — поставленные перед ним узкотехнические задачи.
Корытов никогда не был уверен (и не убеждал других), что ему нужна именно Ксения, что она — единственная, неповторимая и предназначенная только для него.
Когда Корытову пришла в голову мысль жениться (надо же когда-то!), он достал из ящика письменного стола записную книжку и стал названивать знакомым девушкам. Кто-то принял его предложение за шутку, кто-то в шутку перевел, кто-то был в отъезде, Ксения оказалась дома и согласилась. Видимо, Корытов ей нравился. Инженер Корытов. Старший инженер.
Корытов редко вспоминает бывшую жену, но если он напишет когда-нибудь повесть о любви (не сейчас, конечно!), героиню он назовет Ксенией. «Сюжет примерно такой, — набрасывает он мысленно, — он и она… она и он… они…»
Жарко. Корытов снимает пиджак, комкает его и засовывает в сетку, которую достает из заднего кармана брюк.
— Вы так интересно рассказываете, — вдруг доносится до него басок Скорикова.
— Я? — удивляется Корытов. — Рассказываю?
— Очень интересно! — настаивает Скориков. — А кто же все-таки убил этого поэта, Варягова?
— Поэта убила жизнь, — отвечает Корытов. — Проза жизни.
Скориков почтительно молчит, но недолго.
— А Ксения? — спрашивает он. — Что станет с ней?
— Ксения выйдет замуж за другого, — говорит Корытов.
Прошедшей ночью его почти не тревожили. Поставил машину запоздалый частник, увлекшийся ночным извозом, два раза спросили стакан. Корытов написал рассказ о принципиальных супругах: детей у них не было из-за того, что она всегда ложилась спать в одиннадцать вечера, а он — всегда в два ночи. Рассказ написался быстро, и в оставшееся до конца смены время Корытов, как и придуманные им супруги, успел неплохо выспаться.
Теперь можно пройтись. Можно поговорить со Скориковым. Но Скориков больше вопросов не задает. Скориков ждет, что скажет Корытов.
— У Ивана Петровича нет рук, — говорит Корытов.
Скориков сокрушенно покачивает головой. Ему жаль неведомого Ивана Петровича.
— И ног нет, — бесстрастно добавляет Корытов.
Скориков готов заплакать от жалости к Ивану Петровичу.
— Нет у него и головы! — неожиданно заявляет Корытов. — И туловища тоже нет, — добавляет он после небольшой паузы.
Скориков недоумевает, заглядывает в лицо Корытову. Ресницы у Скорикова как у девушки.
— Да и самого-то Ивана Петровича нет! — врастяжку бросает Корытов слова в сторону Скорикова и тут же резюмирует: — Вот почему никто никогда не скажет о нем плохого!
Иногда — так, для себя — занимается Корытов и «черным» юмором, невольно подражая классику.
Скориков смеется.
— Вы — интересный человек, — говорит Скориков.
— Каждый человек — интересный, — обобщает Корытов.
Мимо идут прохожие. Много девушек. Они жадно оглядывают Скорикова. На Корытове их взгляды не задерживаются. Днем он им не интересен. Ночью, когда он засядет в свою будку, эти же самые девушки, расставшись с очередной красивой иллюзией, будут сами искать его общества. Некоторые из них потом пьют у него дома кофе и моют скопившуюся-в кухонной раковине посуду.
У Корытова отдельная однокомнатная квартира.
«Если очень постараться, — вяло фантазирует Корытов, — ее можно сдать за сто двадцать рублей в месяц, а самому снять комнатушку рублей за сорок. Вот тебе те же восемьдесят, что он имеет за сидение в будке. — А можно, — лениво прикидывает он дальше, — и не снимать ничего, а просто переселиться в будку. Получается… сто двадцать плюс восемьдесят и плюс еще три раза по восемьдесят, — ведь выходит, что работать он будет за четверых… Много получается», — зевает Корытов (все-таки он недоспал!).
Если у Корытова возникают мелкие затруднения, он просто отдает на время дежурства ключ от квартиры кому-нибудь из клиентов-частников. Наутро он находит дома все ему необходимое: кофе, еду, листы белой бумаги, ленту для пишущей машинки. Денег Корытов не берет.
Деньги он берет за другое.
Корытов умеет превращаться во льва.
Когда нужно послать денег родителям в далекую деревеньку или же помочь Клавдии, которая не хочет выходить замуж, когда кто-нибудь по-настоящему попадает в беду и горько плачет в будке, когда… — да мало ли! — Корытов выгадывает на работе еще пару дней к причитающимся и летит самолетом в большой город, любой, но желательно подальше, куда можно взять билет и где есть цирк. Пятиминутный разговор с директором (разрешение аттестационной комиссии у Корытова имеется), и вот Корытов, загримированный до неузнаваемости, уже на арене. В желтом, с блестками, обтягивающем его мускулистое (да, мускулистое!) тело трико. Рядом — для бутафории — «дрессировщик». Щелчок хлыста по арене — и Корытов, только что ослепительно улыбавшийся публике, оборачивается красавцем-львом. Он грозно рычит, метет хвостом, трясет роскошной гривой. Потом, выждав, когда публика придет в себя, он кувыркается, ходит по туго натянутому канату, прыгает через горящие обручи. Единственное, от чего Корытов-лев отказывается, — это подержать в пасти обычно скверно вымытую и пахнущую дешевым одеколоном голову дрессировщика. Заключительный взмах хлыста — и Корытов снова мускулистый среднего роста молодой мужчина в желтом трико с блестками. Публика ревет от восторга, Корытов вразвалочку направляется к кассе.
Выступает он всегда под псевдонимом и редкое свое умение держит в строжайшей тайне. Знает об этом только мать Корытова, сама в молодости превращавшаяся иногда в львицу…
Но вот наконец улица, по которой идут Корытов и Скориков, заканчивается. «Может быть, повернуть обратно?» — думает Корытов и тут носом к носу сталкивается со своим двоюродным братом — Рыльским.
— Как жизнь? — спрашивает Корытов Рыльского.
3. Рыльский
— Жизнь — отличная! — отвечает Рыльский.
Рыльскому сорок лет.
Скориков внимательно его разглядывает. На Рыльском изящный итальянский костюм, белая рубашка, дорогой галстук. В руке почему-то большой ржавый напильник. Рыльский — невысокий, загорелый, с порядочным брюшком. Один глаз у Рыльского голубой, другой — карий.
— Алексей, — представляет ему Скорикова Корытов. Скориков вежливо наклоняет голову.
— Сейчас, — вдруг бормочет Рыльский и, положив напильник на асфальт, начинает суетливо рыться в карманам, — сейчас предъявлю документ, вот только найду… — И действительно, он вынимает одно за другим три удостоверения, торопливо заглядывает в каждое, два рассовывает обратно по карманам, а третье протягивает Скорикову. — Вот, пожалуйста…
Скориков заливается краской, прячет руки за спину и беспомощно смотрит на Корытова.
— Прекрати, Святополк! — говорит Рыльскому Корытов.
Рыльский от души смеется, показывая великолепные зубы.
— Ладно, ладно, не буду, — приговаривает он, и они идут по улице втроем. — Пошли ко мне! — предлагает Рыльский. — Посетим мои апартаменты. Тут недалеко…
— Да как-то неудобно, — мнется Скориков.
— Пошли, — тянет его за собой Корытов.
Они подходят к обычному серому скучному стандартно-блочному дому, поднимаются по стандартной лестнице. Рыльский открывает тривиальную дверь не менее тривиальным ключом, после чего, миновав крохотную прихожую, они попадают в комнату. Комната эта уже явно нетривиальная. Вещей в ней очень мало. Продавленный диван, из которого торчат четыре пружины, перекосившийся шкаф, стоящий на нескольких кирпичах, и три стула (ножек у них в общей сложности пять с половиной). На подоконнике в банке из-под «Завтрака туриста» в окружении дюжины застарелых окурков произрастает чахлая лебеда. Под обшарпанной батареей парового отопления громоздятся кое-как заметенные туда комья свалявшейся пыли.
— Вот так живем, — вздыхает Рыльский и снизу искательно заглядывает в лицо Скорикову. — Вам нравится?
Скориков опускает глаза и непроизвольно делает шаг назад.
Рыльский пронзительно хохочет и нажимает невидимую кнопку в стене. И тотчас шкаф вместе с подложенными под него кирпичами отъезжает в сторону, открывая скрытую прежде массивную дверь. Рыльский тянет ее на себя, и все оказываются в небольшом зале. Паркет здесь до блеска натерт, на стенах висят гобелены, по периметру расставлены старинной работы кресла. Не успевает Скориков перевести дух, как к ним подбегает какой-то человек с длинной седой бородой и густыми бакенбардами. На нем расшитая желтым ливрея и фуражка с околышем.
— Святополк Васильевич пожаловали! — низко кланяется он. — А это кто же с вами? Документы у них есть?
— Документы у них есть, только дома, — шутит Рыльский. — Я же предупреждал: документы у тех, кто приходит со мной, не спрашивать.
— Хорошо, хорошо, — тушуется бородач и трижды звонит колокольчиком. Тут же появляется еще один человек в ливрее и с поклоном вручает пришедшим три пары тапочек.
— Кто это? — шепотом спрашивает Рыльского удивленный Скориков.
— Бывшие актеры, — негромко отвечает ему Рыльский. — Один всю жизнь играл швейцаров, другой — камердинеров. У меня они получают больше, а репетировать им куда меньше приходится.
Они переобуваются, и Рыльский ведет Скорикова и Корытова дальше уже другим залом — длинным и широким.
— Здесь у меня небольшой музей, — бросает на ходу Рыльский, кивком здороваясь со старушкой-смотрительницей.
Онемевший от изумления Скориков видит большие, в рост человека, мраморные скульптуры, старинной работы картины в массивных золоченых рамах.
Из-за стола с табличкой «Экскурсовод» поднимается женщина в строгом синем костюме. В руке у нее указка.
— Нет, нет, — торопливо говорит ей Рыльский, — экскурсии не нужно! — Он открывает еще какую-то дверь и жалуется, видимо уже не в первый раз: — Так неудобно, все комнаты сугубо смежные!
В соседнем зале (впрочем, это уже действительно просто комната) несколько девушек в цветастых сарафанах ткут что-то на кустарных станках и вполголоса напевают старинную песню.
— Фольклорный ансамбль, — поясняет Рыльский, — люблю народные напевы.
— Тоже бывшие артистки? — шепчет Скориков, к которому от новой неожиданности вновь вернулся дар речи.
— Нет, — отвечает Рыльский, — будущие. Художественная самодеятельность.
В комнате несколько дверей. Рыльский открывает ближайшую и тут же закрывает.
— Сауна, — размышляет он вслух, — а я думал, здесь бильярдная.
Бильярдная оказывается за другой дверью. За бильярдной — небольшая преферансная. Пройдя ее, мужчины попадают в оружейную. На стенах здесь развешаны коллекции холодного и огнестрельного оружия, а посредине стоит небольшая пушечка. В оружейной тоже несколько дверей. Рыльский подходит к дальней, открывает ее, и они опять оказываются в зале со статуями и картинами.
Из-за стола снова поднимается женщина-экскурсовод с указкой в руке.
Рыльский пятится назад в оружейную.
— Что-то мы запутались, — морщится он и достает из кармана лист бумаги с надписью «План квартиры».
— Ах, вот оно что! Сейчас мы выйдем в оранжерею редких растений, потом в оранжерею обычных растений, потом через библиотеку и фильмотеку… Нет, лучше через фотолабораторию, спортзал и попугайную, там у меня попугаи… Ага, вот самый короткий путь. За мной!
Они проходят через винный склад, банкетный зал, еще какие-то помещения, назначение которых Скорикову неизвестно, и попадают наконец в комнату, которую Рыльский называет гостевой. Здесь все утопает в коврах, стоят мягкие кресла, на столах и полках — электронная аппаратура и изящные безделушки. У одной стены — концертный рояль. В центре комнаты — шарообразный, инкрустированный перламутром предмет с отходящей гибкой трубкой.
— Пылесос? — спрашивает Скориков.
— Кальян! — улыбается Рыльский. — Агрегат для курения. Заправлен «Мальборо».
Рыльский открывает все окна (окна в комнате обычные, стандартные, как и во всей квартире), скидывает пиджак и наконец убирает в один из ящиков напильник, который до сих пор держал в руке.
— Сейчас познакомлю вас с женой, — говорит Рыльский. — Ты ее еще не видел, — говорит он уже только Корытову, — она у меня недавно.
В один из столов вмонтирована панель со множеством кнопок. Рыльский нажимает красную, и через мгновение в комнате появляется высокая стройная женщина в длинных восточных одеждах. На ней — шляпка с густой вуалью, весьма смахивающей на паранджу. За спиной женщины стоит, полусогнувшись в поклоне, толстый безобразный человек.
«Неужели евнух?» — холодеет от страшной догадки Скориков.
— Мрахтель коуедо шагету! — властно говорит женщине Рыльский.
— Тромах кюрю ажиеда ао, — смиренно отвечает она и исчезает вместе с жутким своим сопровождающим.
— Сейчас нам принесут коктейли и перекусить, — говорит Рыльский. — Тебе, я знаю, все равно, что жевать, — обращается он к Корытову (Корытов молчит, пока в квартире Рыльского он не произнес ни слова), а вы, Алексей, любите устрицы?
— Святополк Васильевич, — хриплым голосом спрашивает Скориков (он наконец решился), — вы в торговле работаете?
Рыльский падает на ковер и хохочет, дрыгая в воздухе ногами.
Отсмеявшись, он садится по-турецки и вполне серьезно отвечает:
— Я понимаю, что вы имеете в виду, Алексей… Нет, вы ошиблись. Все, что вы видите здесь, нажито честным трудом. Вас интересует, кто я? Давайте назовем мою должность так: «Заместитель директора по щекотливым вопросам». И больше об этом не будем…
Подробнее о своей работе Рыльский никогда никому ничего не говорил. Куда он ездил на службу, кто был директором и в чем конкретно заключались обязанности заместителя, остается загадкой. Не знают этого даже авторы повествования. Известно только, что на работу он мог уйти и в пять утра, и в двенадцать дня, и в восемь вечера. Одет бывал всегда по-разному. Иногда он уезжал на трамвае, за ним могли прислать электрокар, временами у дома стояла и «Чайка» с синеватыми непрозрачными стеклами, номерной знак которой начинался с трех нулей. Чаще всего Рыльский брал с собой портфель, реже — рюкзак, и еще реже — грабли или лопату. Возвращался он тоже по-разному. Один раз — в машине «Скорой помощи», с перевязанным лбом и рукой в гипсе, в другой раз неподалеку от дома опустился грузовой вертолет, и оттуда следом за Рыльским вышли двенадцать одинаково одетых незнакомцев и внесли в квартиру двадцать четыре корзины с цветами. Ездил он и в командировки. Его дорожный чемодан был украшен множеством наклеек, однако названия городов всегда были тщательно зачеркнуты…
Осторожно ступая, в комнату входит человек в черном смокинге и белых перчатках. Он катит перед собой тележку, заставленную тарелками, судками и наполненными бокалами.
— Кушать подано! — торжественно провозглашает он и удаляется.
Неслышно появившийся следом дворецкий включает видеомагнитофон и исчезает.
Рыльский снимает серебряные крышечки, нюхает пар.
— Акульих плавничков? — спрашивает он. — Маниоки? Воблы? Или, может быть, запеченное ласточкино гнездо?
В это время одна из лампочек на вмонтированной в стол панели (синяя) начинает мигать, и одновременно с ней тоненько пищит зуммер.
— Слушаю! — говорит Рыльский в микрофон.
— К вам некто Мухин, — слышится в гостевой чуть искаженный электроникой голос швейцара. — Документы в порядке, оружия при себе не имеет.
— Проси, — коротко приказывает Рыльский.
В комнату входит высокий худой человек с резкими чертами лица.
— Как жизнь? — поднимаясь навстречу гостю, спрашивает Рыльский.
4. Мухин
— Поганая жизнь! — отвечает Мухин.
Мухину пятьдесят лет.
На нем шерстяная вязаная кофта, джинсы, на шее — яркий платок, в руке — чемоданчик.
Скориков никак не может отрешиться от всего того, что увидел в квартире Рыльского, и поэтому вряд ли замечает Мухина; Корытов цепко оглядывает пришедшего.
Скрестив на восточный манер длинные ноги, Мухин располагается на ковре, морщась, отпивает из бокала и, не морщась, съедает кусок лимона. У Мухина — большие и сильные руки рабочего человека, лицо — желтоватое (печень!), глаза — проницательные и усталые, с искоркой.
«Это — человек талантливый», — думает Корытов.
Неслышно ступая, дворецкий гасит экран видеомагнитофона, включает квадромузыку и исчезает. Рыльский и Мухин по очереди прикладываются к кальяну, Скориков и Корытов пьют кофе. Время для неспешной философской беседы. Корытов смотрит на Мухина.
— Я, собственно, пришел занять у тебя рублей двести, — обращается Мухин к Рыльскому. Присутствие Скорикова и Корытова нисколько его не смущает.
«Это — очень талантливый человек», — думает Корытов.
— Ты не вернул мне еще рубль двадцать семь копеек с последнего раза! — вскакивая на ножки, неожиданно визгливо кричит Рыльский и, перехватив удивленный взгляд Скорикова, с хохотом валится обратно на ковер. Он пошутил. Тут же Рыльский отдает распоряжение, и Мухин невозмутимо принимает конверт с деньгами из рук появившегося управляющего.
Мухин часто берет в долг у Рыльского, но деньги отдает всегда в срок и сполна. Так что за шуткой Рыльского нет намека на финансовую неаккуратность. Это просто шутка на ровном месте, от хорошего настроения.
— Опять — детишкам на молочишко? — не унимается Рыльский.
Мухин вздыхает.
У него двое детей. Мальчик и девочка.
По утрам они врываются в комнату Мухина.
— Па, а чего она? — показывая на сестру, кричит мальчик.
— А он чего? — отталкивая брата, кричит девочка.
У детей не складывается личная жизнь. Мальчику скоро тридцать, девочке — двадцать восемь.
Мухин вздыхает. Он не отвечает Рыльскому. Мухин смотрит на Корытова.
«Ровесник моему Федьке, — прикидывает Мухин. — Федька — бездарь, а этот — человек талантливый».
— Что же мы молчим? — суетится вокруг них Рыльский. — Что поскучнели?.. Может, пройдем на псарню, посмотрим борзых? Я приобрел недавно парочку интереснейших экземпляров. Умницы — таких только в цирке показывать! Я сейчас распоряжусь…
— Не надо борзых! — морщится Корытов.
«Это очень талантливый человек», — думает о Корытове Мухин.
Рыльский не унимается.
— А вы любите собак? — подкатывается он к раздавленному впечатлениями Скорикову. Скориков долго и часто кивает головой. Рыльский подхватывает юношу под руку, и они исчезают.
Мухин встает и вырубает квадромузыку. Он садится к роялю и играет. Под его пальцами рождается высокая, чистая и торжественная мелодия. Пауза. И вдруг слух режут какие-то мелкие, торопливые и даже немузыкальные звуки. Снова пауза. И вновь — мелодия, сильная, возвышенная, одухотворенная. Она нарастает, набирает силу, стремительно движется к своему апогею и… обрывается на самой высокой ноте.
— Что это? — неожиданно хриплым голосом спрашивает Корытов. — Кто это написал?
— Эта вещь еще не закончена, — осторожно опуская белую крышку «Стейнвея», говорит Мухин, — я не знаю, что дальше.
— Это… это… («Это — наша жизнь?» — хочет спросить Корытов, но не решается).
— Да, — спокойно отвечает Мухин.
Мухин преподает в консерватории. И еще он ведет хор в детском саду. В школе Мухин обучает подростков основам слесарного дела, на дому дает уроки математики и химии. Он не отказывается ни от какой работы: лудит, чинит, переписывает ноты, копает землю (в специальных перчатках — бережет руки!), печатает на пишущей машинке. Мухин содержит жену и двоих детей. Жене Мухина двадцать четыре года, и она не работает.
Корытов пересаживается ближе к Мухину. Морщась, они берут по бокалу с подноса и, не морщась, съедают по куску лимона.
— Временами я превращаюсь во льва, — вдруг признается Корытов.
— В жизни это иногда необходимо, — говорит Мухин. — Главное — никогда не расстраиваться!
Сам Мухин никогда не р а с с т р а и в а е т с я — не мельчит. Максимум того, что он может себе позволить, — это раздвоиться. Когда он чувствует, что не успевает — не успевает справиться со всей накопившейся работой, решить наболевшие семейные проблемы, воплотить то, что уже обдумано, — Мухин раздваивается. Один Мухин терпеливо воспитывает детей или у в е щ е в а е т жену (жена Мухина любит красивые вещи), другой в это же самое время разучивает с дошколятами новую песню композитора Шаинского, разгружает вагоны или принимает экзамены у абитуриентов.
— Вчера в восемь вечера видел тебя на озере, — сообщает, например, Мухину встретившийся знакомый. А через несколько минут другой знакомый говорит ему, что был вчера в восемь на мухинском выступлении в филармонии.
И то, и другое — правда.
Раздвоившийся Мухин не может иногда принять самостоятельно верного решения — все-таки силы распылены, — и тогда один Мухин звонит другому по телефону.
— С кем это ты там? — интересуется из соседней комнаты жена.
— Да так, сам с собой, — рассеянно отвечает Мухин и тут же, спохватившись, начинает плести, что звонит ему сейчас старинный приятель Андрей Мурай, известный, кстати, поэт-пародист, ужасно смешно пишет…
Разумеется, об исключительной способности Мухина никто не знает. И только жена, смутно чувствуя что-то, говорит иногда настораживающие слова о какой-то мухинской «половинчатости».
Сегодня Мухин пока не раздваивался — в этом не было необходимости.
«Передо мной — цельный человек», — думает о Мухине Корытов.
В комнату возвращаются Скориков и Рыльский. Раздавленный впечатлениями Скориков что-то невнятно бормочет.
— Неужели вы прыгаете дома со старым парашютом? — удивляется Рыльский. — Я уступлю вам свой парашют, абсолютно новый, ни разу не надеванный.
Мухин ест кусок лимона и морщится.
— Ложись! — вдруг истошно кричит Рыльский и с мгновенно побелевшим лицом ничком бросается на пол, успевая прикрыть руками голову.
Через открытое окно в комнату влетает молоток и, никого не задев, беззвучно тонет в толстом ковре.
— Опять Птурский? — вяло интересуется Мухин.
— Кто же еще? — поднимаясь и поднимая молоток, говорит Рыльский. Он подходит к окну и выкидывает молоток обратно. — По два раза в день наловчился.
Скориков и Корытов удивленно смотрят на Рыльского.
— Пенсионер у нас во дворе, — объясняет тот, — бывший чемпион, метатель молота. Сейчас силы уже, слава богу, не те, а без любимого увлечения не может, вот и кидает молоток.
— Однако, друг мой, у тебя становится опасно! — решительно заявляет Мухин. Он встает, потягивается, хрустя костями. — Есть у меня один знакомый — Лампадьев. Можно двинуть к нему. Но предупреждаю: живет на краю города.
— Вот и отлично! — радуется Рыльский. — Поедем на лошадях… Сейчас велю камердинеру подать костюмы для верховой езды…
— Пусть вызовут машину, — мягко просит Мухин и поднимает с пола свой чемоданчик.
Солнце зашло. На смену зною опустилась вечерняя прохлада. Полчаса езды на роскошном лимузине — и вот они уже у дома Лампадьева. Дом деревянный, большой приусадебный участок. Хозяин открывает им калитку.
— Как жизнь? — спрашивает у Лампадьева Мухин.
5. Лампадьев
— Жизнь — отличная! — отвечает Лампадьев.
Лампадьеву шестьдесят лет.
Это крепкий, румяный человек с аккуратно зачесанными седыми волосами и проницательными глазами-щелочками под широкими кустистыми бровями. Он стоит у высокой, обитой железом калитки и внимательно разглядывает гостей. В руках у него двустволка.
— Ты, кажется, новую пару канареек приобрел? — спрашивает Лампадьева Мухин. — Покажи их нам. Да и остальных тоже.
Лампадьев переминается с ноги на ногу, пощелкивает затвором.
— Это мои друзья… ручаюсь, — шепчет ему на ухо Мухин.
— Ладно, — решается Лампадьев, — сейчас, только собак запру.
Они проходят на участок. Участок большой. Везде — колючая проволока. За ней — грядки, теплицы. На грядках — помидоры.
— С дорожки не сходить! — резко командует Лампадьев. Скориков вздрагивает, Рыльский хватается за сердце, да и остальным мужчинам явно не по себе. В грядках натыканы таблички. «Осторожно — мины!» — выведено на них по трафарету.
— Мальчишки вокруг — сущие бандиты! — сквозь зубы цедит Лампадьев. — Это вынужденная мера…
Они минуют сторожевую вышку с прожектором, бункер (там хранятся уже собранные помидоры) и входят в добротный двухэтажный дом с узкими окнами-бойницами. Можно перевести дух.
Канарейки у Лампадьева замечательные. У них в доме отдельная комната. Все птицы очень крупные и здоровые. Они чинно сидят в клетках и сыто посматривают на вошедших.
— Ах вы, мои ласточки! — умиляется им Лампадьев. — Ну-ка спойте нам песенку! — Но канарейки молчат.
— Не знаю, что и делать, — жалуется Лампадьев, — я им каждый день пластинку с канареечным пением ставлю, а они все равно не поют.
— Помнится, ты рассказывал, что они у тебя помидоры едят? — спрашивает Мухин.
— Едят, едят! — веселеет Лампадьев. — У меня такие помидоры, что даже канарейки едят… Ну ладно, пойдемте в горницу!
Лампадьев — первый год на пенсии. Начинал он свою трудовую деятельность на заводе. Завод был небольшой и выпускал фарфоровых слоников и копилки для монет. Лампадьев освоил обе специальности. Работу на производстве Лампадьев долго и успешно совмещал с учебой, а потом, получив диплом, и сам стал преподавать в вузе неточные науки. Говорили, что экзамен сдать ему невозможно. Видимо, это все-таки было преувеличением, так как большинство студентов вуз все-таки заканчивали. Жена Лампадьева жила с ним, пока не подросли оба сына. Когда же они выросли и уехали в другие города, она собрала свои вещи в узелок и ушла. Лампадьев оформил все необходимые по разводу формальности и пригласил одну из своих студенток пересдать экзамен у него дома. Студентка была крепкая, широкая в кости и пригодная для труда по дому и на приусадебном участке. Не смея поднять глаза на преподавателя, она что-то беспомощно лепетала. Лампадьев встал, запер дверь на два оборота ключа и плотно задернул занавески на окнах. «Паспорт у тебя с собой?» — спросил он у нее через час. Паспорт оказался в сумочке. Они вышли из дома, сели в автобус, доехали до ЗАГСа и зарегистрировали свои отношения. «Жаль, бидончика не взяли, — сказал на обратном пути Лампадьев, — могли бы заодно керосина купить…»
Мужчины сидят за столом в просторной, чисто убранной комнате. Перед ними — миска с помидорами (чуть перезрелыми), шматок сала (Лампадьев недавно приговорил кабанчика), вдоволь меду (у Лампадьева — небольшая пасека). В центре стола — высокая, доверху наполненная оплетенная бутыль (за домом у Лампадьева — артезианский источник).
— Фотографии, что ли, вам показать? — спрашивает Лампадьев.
— Конечно, конечно, покажите! — хором отзываются мужчины.
Лампадьев достает из большого кованого сундука большой кованый альбом.
— Вот, — протягивает он карточку, — смотрите. Моя матка.
Мужчины почтительно склоняются над фотографией и тут же недоуменно переглядываются. На фотографии очень крупно заснята пчела.
— Умница она, — не замечая замешательства гостей, говорит Лампадьев, — царица всей пчелиной семьи. А вот, — протягивает он другое фото, — Ферапонт, уродился у меня пять лет назад. Три килограмма шестьсот граммов весил… Фаддей и Фемистокл — прошлого года, эти — по два с половиной потянули.
Уже не удивляясь, мужчины рассматривают цветные изображения чудовищных помидоров рядом с крошечной (для сравнения) спичечной коробкой. Далее следуют художественно выполненные фотопортреты кабанчика (покойного), коровы с теленком, сестер-овечек, семьи волкодавов и, конечно же, всех канареек по очереди. Лицо Лампадьева мягчает, и он без разбора пускает по кругу все новые фотографии.
— А это кто? — вдруг спрашивает Корытов. В руке у него изображение немолодой бедно одетой усталой женщины с двумя грустными ребятишками на коленях. Ребятишки очень похожи на Лампадьева — можно было и не спрашивать.
— Отдайте! — вырывает у Корытова из рук фотографию Лампадьев.
Гости чувствуют себя неловко.
— Ну, мы пойдем, пожалуй, — говорит за всех Мухин, — спасибо тебе, Иероним. Пора и честь знать.
— Погодите. — Лампадьев о чем-то размышляет. Сегодня ему что-то не хочется оставаться в этой комнате одному. — Тут неподалеку человек один забавный проживает — Глузмант фамилия. Спать ложится аж под утро — все бессонницей мается. Гостей любит. Можно к нему двинуть.
«Конечно, двинем!» — радостно думает Скориков. Ему хочется, чтобы этот полный впечатлений день не кончался.
«Можно и двинуть», — думает Корытов.
Согласен и Рыльский. И только Мухин мнется. Ему тоже интересно пойти к незнакомому Глузманту, но ведь дома ждут жена и дети. Что ж, выход из положения у Мухина имеется.
— Подождите меня, — просит он и, подхватив чемоданчик, быстро выходит. В сенях Мухин торопливо вынимает из чемоданчика шерстяную вязаную кофту, джинсы, яркий шейный платок — все точь-в-точь как на нем. Несколько натренированных движений — и Мухин раздваивается. Один Мухин (чуточку побледневший, но в темных сенях этого не видно) стоит одетый, другой (тоже бледный) — голый и поеживается от вечерней прохлады.
— Ну что же ты? — говорит одетый Мухин голому. — Быстрей одевайся. Поедешь домой!
— А почему опять я? — не соглашается голый. — Я тоже хочу к Глузманту!
— Господи! — восклицает первый Мухин. — Какая разница! Хочешь — езжай к Глузманту ты!
Первый помогает второму повязать платок, и один из Мухиных (какой — уже неизвестно) неслышно выскальзывает наружу.
— Ну, я готов, — говорит Мухин, появляясь в комнате. Голос у него стал потише — оно и понятно.
Все поднимаются и идут к выходу, но сталкиваются в дверях с молодой женщиной в большом каштановом парике. В руках у нее пустые корзины. Это жена Лампадьева, та самая, что так успешно сдала когда-то экзамен, а теперь целыми днями торгует на рынке помидорами.
— Мухина на улице сейчас встретила, — говорит она мужу и тут же осекается, видя Мухина среди гостей.
— Сегодня ты дежуришь на участке! — бросает ей Лампадьев. — Я ухожу. Не забудь включить прожектор.
Мужчины гуськом выбираются на сельскую улицу. Уже довольно темно, но кое-где горят фонари. Корытов вынимает из сетки смятый пиджак и надевает его. Идти им недалеко — к первому же кирпичному городской постройки дому.
Лампадьев звонит в одну из квартир первого этажа, и вот они уже у Глузманта.
— Как жизнь? — кричит ему в ухо Лампадьев.
6. Глузмант
— Что ты кричишь? — удивляется Глузмант. — Я же не глухой!
Глузманту семьдесят лет.
Он одет в потертую вельветовую куртку и полосатые пижамные штаны. Глузмант опирается на палку. У него гладкая блестящая лысина, обрамленная венчиком седых волос, мягкий взгляд больших карих глаз и привычка не отрываясь смотреть в глаза собеседнику.
Глузмант рад гостям. Он по очереди жмет всем руки, пытливо оглядывает каждого.
— Чай, — говорит Глузмант, — мы сейчас будем пить чай!
Гости впритирку рассаживаются на небольшой кухне. Глузмант торопливо убирает со стола обрезки материи, большие портновские ножницы, утюг, какую-то незаконченную выкройку. Взамен них появляется вазочка с диабетическим печеньем, баночка с вареньем на ксилите, блюдце с творогом.
— Иголки все убрали? — прищурившись, спрашивает Глузманта Лампадьев.
— Иголки? — переспрашивает Глузмант и тут же отпускает необычайно остроумную шутку про иголки.
Гости весело смеются и тянутся к старинным чашкам. Быть может, кто-то из них предпочитает чай покрепче, но вполне можно пить и такой. Дело не в чае.
— Это — изумительный портной! — говорит о Глузманте Лампадьев, схлебывая горячую жидкость с блюдца. Глузмант машет на Лампадьева руками, но тот продолжает тему.
— Моисей Потапович, — обращается Лампадьев к хозяину, — я давеча у вашего дома автомобиль приметил с французским номером. Никак, опять к вам Диор приезжал?
— Опять, опять! — кивает Глузмант. — Который раз уже приезжает. «Как, — спрашивает, — вы такую уникальную строчку на брюках делаете? У меня не получается». — «Очень просто, Кристиан, — отвечаю, — вот посмотри». Ну и показал… А что мне — жалко?
Гости весело переглядываются, а Глузмант вдруг издает какое-то напевное восклицание, вскакивает и быстро семенит к холодильнику.
— Ай, как я мог забыть? Он столько привез, а мне — нельзя. Пропадет, испортится! — И Глузмант начинает передавать на стол коробки и банки с яркими иностранными наклейками.
— «Лягушачьи лапки в бургундском», «Омары в прованском масле», «Спаржа консервированная», — переводит Скориков, — «Лак для волос», «Новейшее средство от москитов», «Пилюли для мужчин»…
Гости смеются до слез. Вместе с ними смеется хозяин.
— А телефончик Диора не дадите? — не выдерживает Скориков.
— Как не дать, как не дать, дам, конечно. — И Глузмант достает из кармана пижамных штанов записную книжку и перелистывает ее. — Так… Дианчук… Дибуновский… магазин «Диета»… Дорфман… Ага, вот Диор. 226—73—48.
Скориков нервно вскакивает и тянется к телефону, но Глузмант его останавливает.
— Это не здесь… Это у него в Париже телефон такой. А в Париж, молодой человек, лучше звонить из своей квартиры. Достойный человек всегда звонит в Париж из своей квартиры. — И Глузмант подмигивает гостям.
Все, кроме Скорикова, громко смеются.
— Жену не разбудим? — спохватывается Лампадьев.
— Не разбудим, не разбудим, — машет рукой Глузмант, — она уехала проведать детей.
— А как они? — интересуется Лампадьев. — Пишут?
— Пишут, пишут, — трясет головой Глузмант. — Старший — уже докторскую, а младший — все еще кандидатскую.
Гости улыбаются. «Какой милый старик», — думают они.
«Не унывает, как мой дедушка!» — подмечает Скориков (телефон Диора он, конечно же, накрепко запомнил).
«Вот о ком бы написать роман», — размышляет Корытов.
«С удовольствием взял бы его к себе в штат», — прикидывает Рыльский.
«У этого человека можно поучиться», — делает вывод Мухин.
— Сколько лет его знаю — не меняется! — говорит Лампадьев, осторожно дотрагиваясь до Глузманта. — Все такой же!
— А почему я должен меняться? — искренне удивляется Глузмант. — Человеку нужно всегда оставаться самим собой!
— Но это мало кому удается, — вступает в разговор Корытов, и его кивком поддерживает Мухин.
— Снимайте пиджак! — неожиданно командует Корытову Глузмант. — У меня еще утюг горячий.
Корытов вяло сопротивляется, но Глузмант уже завладел пиджаком и расправляет его на гладильной доске.
— Давайте я вам одну историю расскажу, — предлагает Глузмант. — Давно ж это было. Жили три человека: Лебедев, Раков и этот… как его… Щукин. Лебедев — возвышенная натура, поэт, Раков — вполне земной, а Щукин — проныра, работал по снабжению…
Глузмант равномерно водит утюгом, рассказывает долго, медленно, убаюкивающе. В окно кухни краешком заглядывает луна. Давно уже похрапывает Рыльский, клюют носами Мухин и Лампадьев, с усилием держит глаза открытыми Корытов, и даже Скорикову кажется, что голос Глузманта доносится откуда-то издалека, то пропадая, то снова появляясь.
— Вот так, — резюмирует уже Глузмант. — Всегда нужно оставаться самим собой!.. А вот другая история. Пришел однажды комар сдавать анализ крови…
Но закончить эту историю Глузманту уже не удается. Со стороны участка Лампадьева раздается мощный взрыв, стекла на окнах и склянки на столе жалобно звенят.
«Мины!» — мгновенно вспоминают все грозные таблички.
«МИНЫ! МИНЫ! МИНЫ!» — стучит у всех в мозгу.
Первыми выскакивают на улицу и несутся к дому Лампадьева Скориков и Корытов. За ними чуть медленнее бежит Мухин. Рыльский идет быстрым шагом, пожимая плечами и явно сомневаясь, стоит ли идти вообще. За ним, часто перебирая палкой, семенит Глузмант. Последним идет Лампадьев. Он делает какие-то знаки и что-то кричит, но его никто не видит и не слышит.
Вот и участок Лампадьева. Нет, здесь все спокойно. Жена Лампадьева приветливо машет им с вышки, не забывая при этом равномерно водить лучом прожектора по грядкам. Таблички «Мины» по-прежнему незыблемы… Мужчины переводят дух.
— Да что вы, что вы, — смущенно говорит Лампадьев. — Мины-то у меня, скажу по секрету, учебные. Чтобы попугать, и все.
— Но громыхнуло-то на самом деле! — беспокоятся все.
— Где громыхнуло-то?
Мужчины озираются по сторонам. В неверном свете редких фонарей глазастый Скориков замечает какое-то движение. Мужчины спешат туда. В самом конце улицы — футбольное поле, у его кромки толпа.
— Разойдитесь, разойдитесь, — уговаривает толпу милиционер. — Это просто у футболистов мяч лопнул. Все будет в порядке — за резиновым клеем уже пошли…
— Надо же! — удивляются наши герои. — Футбол ночью!
— А что, может, и мы сыграем? — неожиданно предлагает Корытов.
И вот уже они все на поле.
Глузмант сидит на скамейке и отчаянно болеет за своих недавних гостей. Мимо него с отремонтированным мячом проносится Скориков, похожий сейчас на знаменитого футболиста Степанова.
— Как жизнь? — успевает он на ходу крикнуть Глузманту.
— Жизнь? — переспрашивает Глузмант. — Жизнь продолжается…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги