Катакомбы

20. В катакомбах

Какая это была странная, ни на что не похожая жизнь, как утомительно двигалось здесь время! Иногда можно было подумать, что оно остановилось. Прошло много дней, прежде чем Петя научился понимать, что сейчас: утро, день, вечер или ночь. Здесь всегда была ночь. Может быть, вечная ночь? Нет! Ночь, пусть даже вечная, всегда имеет свое особое, ночное течение. Здесь же не было никакого течения. Здесь все было неподвижно, кроме людей. Когда бы ни посмотрел Петя вокруг себя, он видел все одно и то же: неподвижные каменные или земляные своды, покрытые неподвижной вековой пылью, темный, неподвижный воздух, совсем слабо позолоченный одним или двумя огоньками светильников, неподвижных, как отражение в черном льду. А дальше все тонуло в непроницаемом мраке.

Но не только поэтому в первые дни жизнь казалась Пете такой тягостной и странной. Он чувствовал себя забытым, осиротевшим. Может быть, он убит. Может быть, его давно уже не существует. А что с матерью, с сестрами, с бабушкой? Может быть, они тоже все погибли, задавленные в бомбоубежище развалинами их громадного многоэтажного дома. Может быть, фашисты уже ворвались в Москву… Эта мысль неотступно преследовала мальчика. Он не мог избавиться от нее даже во сне. Любовь к матери, которую он как-то раньше в себе не замечал, настолько она была постоянной и привычной, теперь вдруг с небывалой силой овладела всем его существом. Ему так не хватало мамы, так мучительна была разлука с нею! Она постоянно ему снилась, а если и не снилась, то всегда как бы таинственно присутствовала в каждом его сне, всегда была, невидимая и неосязаемая, где-то совсем близко, обдавая своим теплом, нежным запахом волос, неощутимо перебирая прохладными пальцами его волосы.

Самое страшное, самое тягостное заключалось в том, что наверху были фашисты. Стоило только выйти из катакомб наверх, как человек сразу попадал в страшный мир фашизма. В этом мире нечем было дышать. Мрак охватывал душу. Свободная воля и светлый человеческий разум цепенели. Человек превращался в животное, в раба. Мальчик не мог этого не знать, не чувствовать — ведь он жил в такой жуткой близости от своих смертельных врагов! Иногда ему казалось, что он даже слышит над головой их глухие шаги. Одно лишь сознание этого могло превратить жизнь людей в катакомбах в вечную пытку. Так бы и случилось, если бы люди в катакомбах просто жили, скрывались. Но Петя знал, что люди жили под землей совсем не для того, чтобы просто скрываться. Они скрывались для того, чтобы жить. А жили для того, чтобы неутомимо бороться с врагом.

В первые дни жизни в катакомбах Петя еще не понимал, в чем заключается эта борьба. Люди двигались в темноте штреков с фонарями, ложились спать, вставали, варили обед, получали по норме сахар и махорку, уходили с винтовками куда-то на посты, возвращались, мылись, пришивали пуговицы, чистили бачки и миски, откуда-то приносили воду. Все это очень мало походило на деятельность подпольной организации. Петя представлял себе дело по-другому. Однако очень скоро он стал понимать истинный смысл происходящего в Усатовских катакомбах.

Пока устраивали подземный лагерь — размещали продовольствие, боеприпасы и людей по пещерам, связанным между собою штреком, — на Петю почти не обращали внимания. Следили только, чтобы он не отходил в сторону. Если случалось, что он от нечего делать брал фонарь и начинал бродить по штреку, с любопытством и страхом осматривая подземные пещеры, то непременно кто-нибудь кричал:

— Эй, хлопчик, а ну, вертайся назад! А то наделаешь нам хлопот. Будь все время на глазах. Займись каким-нибудь делом.

Мало-помалу он стал заниматься делом. Вместе с Валентиной он помогал перетаскивать ящики, чистил картошку, заправлял фонари «летучая мышь», подметал помещения.

Скоро он познакомился со всеми людьми, узнал, где кто помещается, и составил себе представление о характере каждого человека, а главное — понял, кто какие исполняет обязанности, какими интересами живет лагерь в целом, и сам втянулся в эти общие интересы. Петя уже знал, что главным человеком, хозяином является первый секретарь райкома товарищ Черноиваненко, которого он, по примеру Валентины и на правах мальчика, называл «дядя Гаврик». За товарищем Черноиваненко по своему значению следовал Платон Иванович Стрельбицкий — человек строгий, пугавший мальчика своим необыкновенным ростом и стремительными движениями, когда он, вдвое согнувшись и придерживая за спиной маузер в деревянной кобуре, громадными шагами шел по низкому штреку выполнять какое-нибудь поручение Черноиваненко и огромная тень его спины заполняла весь подземный ход. Равным ему по значению был в глазах мальчика также Серафим Иванович Туляков, помещавшийся со своими партизанами отдельно, в самой дальней пещере. Туляков появлялся часто и всегда по делу, связанному с боевой подготовкой: сначала записывал номера пистолетов и винтовок, потом постоянно проверял их сохранность, вел постовую ведомость, назначал на дежурства и однажды назначил Валентину и Петю дневальными, также записав их в ведомость. При этом он спросил Петю:

— Стрелять умеешь?

— Немножко, — замявшись, ответил Петя, который, сказать по правде, до сих пор стрелял только один раз в жизни на Клязьме из духового ружья.

— Личное оружие есть?

Узнав, что личного оружия у Пети нет, Туляков неодобрительно покачал головой и сказал:

— Что ж это ты, брат? Не годится! Уж коли воевать, так воевать!

И принес большой солдатский наган, отметив его очень длинный номер в ведомости и заставив Петю расписаться в получении. С тех пор мальчик смотрел на Тулякова с обожанием.

Остальные люди имели гораздо меньшее значение, но все же Петя относился к ним с глубоким, даже несколько подобострастным уважением, как к героям-подпольщикам, народным мстителям, членам боевой террористической организации в тылу врага. В особенности ему нравилась Лидия Ивановна Ангелиди, милая, красивая, ласковая, которая чем-то неуловимым напоминала ему мать. Нравился также Трофим Захарович Свиридов — до войны счетовод, сослуживец и даже подчиненный Лидии Ивановны по Госбанку, человек такой же милый, молодой, как и Лидия Ивановна, отчего у Пети сложилось впечатление, что в одесской конторе Госбанка работают исключительно красивые и приятные люди. Он даже был чем-то похож на Лидию Ивановну. Они постоянно старались быть вместе. Их можно было принять за брата и сестру.

Товарищ Сергеев представлял для Пети особый, повышенный интерес, как заслуженный мастер спорта, то есть человек, посвященный во все тайны футбола, легкой атлетики, плавания. Он был членом судейской коллегии общества «Динамо», был знаком со всеми чемпионами, знаменитыми пловцами и футболистами. Мало того, он был выше их: он их судил. В глазах Пети это была совершенно необыкновенная личность, почти полубог. Петя даже смотрел на него, как на солнце, — сладко зажмурившись. Мальчик ходил за ним как тень, терпеливо выжидая минуты, когда можно задать какой-нибудь теоретический вопрос, касающийся пенальти, офсайда или же преимущества стиля кроль перед стилем брасс. Товарищ Сергеев отвечал любезно, но слишком коротко. Он вообще был немногословен — больше слушал, чем говорил, покуривая свою трубку, набитую теперь уже не душистым табаком «Золотое руно», а солдатской махоркой. Лишь однажды он первый обратился к Пете с вопросом:

— Спортом занимаешься?

— Немножко, — замявшись, ответил мальчик.

Сергеев пощупал его мускулы на руках и ногах, кисло улыбнулся и сказал:

— И это называется пионер! Погоди, я еще до тебя доберусь…

Что касается коменданта лагеря Леонида Мироновича Цимбала, которого почти все называли просто Леней, то к нему у Пети было отношение двойственное. Леня Цимбал в основном ему нравился. Душа этого веселого, озорного человека, как бы всегда пронизанная светом южного солнца, простодушно отражалась в необыкновенно подвижной физиономии, способной стремительно менять выражение и отражать самые разнообразные, тончайшие оттенки мыслей и чувств. Его лукавые губы всегда были готовы к иронической улыбке, а на языке всегда висела и в любой момент готова была сорваться шутка или острота, впрочем лишенная сарказма. Он обладал большим чувством особого одесского юмора, помогавшего ему в самые трудные минуты жизни. Но так как всем было сейчас не до юмора, а не шутить Леня не мог, то чаще всего он обрушивался на Петю бурным потоком черноморских словечек и поговорок:

— А ну, иди сюда, мальчик! Что я вижу — тебе уже выдали наган? Вот теперь ты имеешь вид, не будем спорить!.. А кто будет чистить картошку? Может быть, Пушкин с бульвара?.. Ах, ты уже почистил? Тогда я извиняюсь. Классный ребенок!

Пете отчасти льстило, что сам комендант лагеря находился с ним в таких дружеских, коротких отношениях, но все же эти постоянные шутки утомляли, и Петя в конце концов старался не попадаться на глаза веселому Лене.

Но, разумеется, ближе всех для мальчика были Матрена Терентьевна, Раиса Львовна и Валентина. Он относился к ним, как к родным. В сущности, это была его семья. Они заменяли ему, насколько это было возможно, и мать, и отца, и сестер, и бабушку. Только с ними чувствовал себя Петя совсем легко и свободно.

Скоро подземелье приобрело вполне жилой вид. Имелись комнаты, если так можно было назвать маленькие и большие ниши-пещеры, вырубленные в залежах ракушечника или выкопанные в грунте. Отчасти это были старые, давным-давно выработанные штреки подземных каменоломен, отчасти новые помещения, специально устроенные для имущества и людей подпольного райкома. Это подземное жилище можно было назвать как угодно: штабом, казармой, арсеналом, командным пунктом. Но привилось самое скромное, самое прозаическое название: квартира. Действительно, это больше всего было похоже на квартиру, превращенную в учреждение, или, вернее, учреждение, где поселились вооруженные люди. Большие каменные плиты служили столами. На таких же каменных прямоугольных плитах, застланных соломой и шинелями, люди спали по нескольку человек, как на нарах. Вместо стульев сидели на камнях. Вообще вся мебель была каменной, ракушечниковой.

Женщины — Раиса Львовна, Матрена Терентьевна, Лидия Ивановна и Валентина — помещались отдельно. Их ниша была занавешена ситцевым пологом. Они — все четверо — спали рядом на каменных нарах. Но зато какой порядок, какая чистота царили здесь! Нары всегда были гладко застланы байковыми одеялами. Подушек, правда, не было. Вместо подушек в головах лежали аккуратно сложенные верхние вещи и мешки. На каменной тумбочке, покрытой пожелтевшим номером газеты «Черноморская коммуна» с вырезанными зубчиками, стояли небольшое зеркало Лидии Ивановны, пластмассовое блюдечко для шпилек, глобус, захваченный впопыхах вместе с бумагами Матреной Терентьевной, маленькая фотография в рамочке из ракушек и светильник. Но даже этот светильник, сделанный Валентиной, отличался от других светильников тем, что был сооружен из затейливого, фигурного флакона из-под духов «ТЭЖЭ» и как бы подчеркивал своим изяществом, что здесь живут женщины.

Мужчины — в том числе и Петя — помещались в трех других «комнатах».

В подземелье имелся также красный уголок, он же — кабинет первого секретаря. Конечно, это в значительно большей степени напоминало пещеру, чем комнату. Два длинных каменных стола, составленных в виде буквы «Т», окруженных каменными кубиками стульев. В углу, на камне, — маленький несгораемый шкаф. В другом углу, на каменной тумбочке, — ведро с водой и кружка, сделанная из консервной банки. На полке, выдолбленной в стене, — несколько книг. Рядом — карта Советского Союза, карта Одесской области и план города, а также административная схема Пригородного района. Петя видел, как дядя Гаврик и товарищ Туляков принесли портрет Ленина, два знамени — алое знамя районного комитета партии и малиновое знамя районного Совета. Они поставили знамена в угол, а портрет прибили гвоздями к стене над столом.

— Именно здесь отныне находится та настоящая, коренная народная власть, — сказал однажды Черноиваненко, — власть Советов, власть Коммунистической партии, которая будет управлять Пригородным районом города Одессы до тех пор, пока враг не будет изгнан и уничтожен до последнего человека. — Черноиваненко посмотрел вверх, на низкий земляной потолок, и прибавил: — Они еще не знают, что такое всенародная Отечественная война. Ничего. Они скоро узнают.

И он так нажал на слово «они», что скрипнули зубы.

Решетчатый фонарь «летучая мышь», поставленный на несгораемый шкаф, неярко, но выразительно освещал всю эту мрачную и вместе с тем торжественную картину, невероятную, как во сне.

Смуглый, золотистый свет двигался по оружию, по ухабистому земляному полу, по человеческим фигурам, по картам. Казалось, что лицо Ленина живет, дышит, струится. И два скрещенных знамени, золотясь тяжелыми кистями, прибавляли к яркому свету «летучей мыши» алый, шелковый свет своих полотнищ.

Однажды Петя увидел, как в кухонной нише, на примусе, в большой кастрюле, варился клейстер. Его варила Матрена Терентьевна, но за варкой наблюдал и давал указания лично товарищ Черноиваненко. Он придавал качеству клейстера большое значение. Листовки должны наклеиваться не кое-как, лишь бы только держались, а так, чтобы их трудно было содрать. Он придирчиво пробовал клейстер на палец и на язык, проворным движением набирал его на небольшую малярную кисть и мазал бумагу, следя, чтобы не было комков. Когда клейстер наконец был готов, его аккуратно разлили по консервным банкам. Затем в красном уголке было короткое, строго деловое заседание бюро райкома.

Петя и Валентина, чувствуя, что принимается важное решение, то и дело заглядывали в красный уголок. Стрельбицкий держал перед планом Одессы «летучую мышь», а дядя Гаврик быстро рисовал на нем кусочком угля стрелы, направленные в разные стороны.

Женщины сидели на полу вокруг светильника и что-то пришивали к подкладкам мужских пальто и шинелей.

— Что они пришивают? — шепотом спросил Петя.

— Карманчики и петельки, — быстро ответила Валентина таким же таинственным шепотом.

— А для чего? — чуть дыша, сказал Петя.

Девочка посмотрела на него сбоку и с чувством превосходства пожала плечом:

— Дитя природы!

— Нет, кроме шуток! — жалобно сказал Петя.

— Можно подумать, что ты упал с луны. Для чего пришиваются к подкладке карманчики и петельки? Ну?

— Много о себе воображаешь! — сказал Петя, надулся и замолчал.

Он не выносил чужого превосходства, в особенности превосходства девочек. Сколько раз он давал себе слово не задавать Валентине вопросов, не унижаться! Он даже отодвинулся от нее и принялся сердито сопеть. Но она дружески положила ему руку на плечо и сказала:

— Карманчики — для банок с клейстером, а петельки — для кисточек, чтобы намазывать листовки. Пора знать.

— Я так и думал, — сказал Петя.

— Идите спать! — крикнула Матрена Терентьевна, вставая с земли и отряхивая черную телячью куртку Тулякова, которую держала в руках.

Петя и Валентина молча отползли в тень, но через минуту снова заглянули в красный уголок. Теперь уже Туляков, Свиридов, Сергеев и Стрельбицкий были одеты и раскладывали по карманам патроны и листовки. Лидия Ивановна стояла перед Свиридовым и, глядя ему в лицо прекрасными добрыми глазами, ощупью вкладывала в только что пришитый карманчик банку с клейстером. Потом она засунула кисточку в петельку.

— Держится? — тихо спросила она, продолжая смотреть ему в лицо.

— Спасибо, Лидочка, — сказал он, также глядя ей в лицо и ощупывая кисточку и банку. — Отлично держится.

— А ну, пройдись.

Он прошелся перед ней по пещере, разминаясь и пробуя, хорошо ли прилажены банка и кисточка.

— Удобно? — озабоченно спросила она.

— Вполне, — ответил он, останавливаясь перед Лидией Ивановной с таким видом, как будто хотел сказать ей что-то очень важное, но не сказал, а только одобрительно улыбнулся.

— Оружие держать в правом наружном кармане, — сказал Серафим Иванович Туляков. — Огонь открывать только в самом крайнем случае, если другого выхода не будет.

— Последний патрон — для себя, — резким, не допускающим возражения тоном сказал Стрельбицкий, быстро ощупал под пальто банку и решительно надел шапку.

— Хотя и желательно обойтись без этой крайности, — напряженно улыбнувшись, заметил Черноиваненко. — Ну, товарищи, действуйте!

— Ни пуха ни пера! — сказала Лидия Ивановна.

Затаив дыхание и крепко сжав руку Валентины, смотрел Петя из темноты на людей, выходивших из красного уголка в подземный ход.

Фонари один за другим скрылись за поворотом. Был восьмой час вечера. Обе группы могли возвратиться не раньше пяти или шести часов утра.

И вот началось молчаливое, напряженное ожидание. Никто в лагере в эту ночь не ложился спать. Все молча сидели на своих койках и ждали.