Казак Дикун

Казачья Черномория

Из Ейского укрепления колонна регулярных черноморских полков и длинный обоз переселенцев отправились в путь, когда весенняя степь не просто освободилась от зимнего переувлажнения, а приобрела неоглядный зеленый колорит. Словно наперегонки тянулись к солнцу буйные травы, вдоль берегов рек вперемежку с шуршащими под ветром сухими, ломкими стеблями прошлогоднего камыша выплескивалась его новая изумрудная поросль, обещая к лету и осени дать людям надежную кровлю для жилищ.

Лишившийся строевого коня Федор Дикун следовал теперь обозным в транспортной команде пешего полка. С разрешения своих новых начальников он переложил лично принадлежащий ему нехитрый скарб с мажары прежних головкивских соседей Заяренко на казенную фуру, которую ни шатко ни валко тянули комолые волы, воровато прихватывавшие с давно заброшенной дороги вожделенные кусты пырея и боркуна.

На привале вблизи безымянного покатого кургана, с которого свободно просматривалась степь на десятки верст в окружности, безлошадный сиромаха заглянул к своим знакомцам, навестил Надию.

Ее матери Ксении Степановне нездоровилось. Хворь привязалась к ней еще в Ейском городке, когда она отведала у соседей какого‑то кушанья и с тех пор маялась рвотами и недомоганиями. Обеспокоенный ее муж Кондрат Кодаш и дочь Надия с тревогой заявили Федору:

— Доставали ей кумыс, готовили снадобья из трав. Пока мало помогло.

По — настоящему с семьей поговорить не удалось. Глаза Ксении Степановны оставались печальными.

— Умру я на чужбине, — грустно вымолвила она.

— Да что вы, тетя Ксения, — возразил Федор. — Вам жить да жить.

И чтобы малость ее развеселить, пошутил:

— Я ведь к вам сватов засылать собираюсь, пусть только Надия быстрей подрастает.

…Чепеговская колонна двигалась в иных местах по заросшим дорогам и тропам, в других — навпростец, держа курс на Усть — Лабинскую крепость. Благо проводник был надежный — офицер, который объездил с войсковым есаулом Мокием Гуликом этот маршрут заранее, изучил приметные ориентиры. В этот далекий заброшенный гарнизон, где несли службу два пехотных батальона русских регулярных войск, казаки добрались на четвертый день многоверстного похода. Перед ними во всей красе открывались виды на левобережную кубанскую пойму, будто ковром покрытую разнотравьем. В равнинных далях угадывались посевы культурных растений — ячменя, пшеницы, проса, кукурузы, конопли, а дальше за гребенчатым изволоком простирались Кавказские горы, подернутые синей дымкой.

После распряжки волов и приборки фуры выбравшийся с молодиками на высокий берег Кубани Федор Дикун, оглядывая заречные дали, с юношеским пылом произнес:

— Не наша земля, а все равно она вызывает радость.

— Это ты, парубок, верно заметил, — послышался сзади густой басовитый голос, принадлежавший кошевому атаману, который бесшумно подошел сюда по мягкой растительности с полковником Захарием Малым и еще несколькими старшинами.

Свою мысль он продолжил так:

— На той стороне живут черкесы. Племена разные, их много. В соседи мы к ним не просились. Сама судьба сюда нас привела. Им злобиться на нас грешно. Порта, их владычица, проиграла России свою военную кампанию. И граница по Кубани должна стать незыблемой. В том и нам большая роль предназначена.

Старшины и молодые казаки, кореши Дикуна, слуша

ли кошевого со вниманием, не проронив ни слова. Все же фурщик счел уместным задать ему вопрос:

— А если черкесы не станут соблюдать условия мирного договора с Портой и начнут нападать на нас, тогда что?

— Защищаться, — кратко, без пояснений заявил Чепега.

Он круто повернулся на высоких каблуках и направился к таборной стоянке. Старшины последовали за атаманом. Не доходя до дымивших костерками походных переселенческих кочевий, атаман сказал сопровождавшим его офицерам:

— Тут я вам просто виды Закубанья хотел показать и сам их посмотреть. А окончательную рекогносцировку и распределение сил вместе со штабом будем делать в Кара- сунском Куте. Туда пойдем завтра.

Но чтобы не терять напрасно время, с согласия старшины, еще до вступления в пределы Карасунского Куга Чепега приступил к укомплектованию людьми постов, пикетов и редутов по правому берегу Кубани от Усть — Лабы и вниз по течению реки. В промежутке между Усть — Ла- бинской крепостью и Карасунским Кутом в ходе продвижения переселенческой колонны потребовалось приписать к постоянной службе на кордонной линии немало казаков. Их оставили на редутах: Изрядный источник, Васю- ринский, Пластуновский, Динской, Корсунский, Пашков- ский, — считай через каждые десять верст.

Со времен Суворова там сохранились кое — какие остатки земляных укреплений. За полтора десятилетия они оплыли, заросли бурьяном и кустарником, но все‑таки любой стрелок мог укрыться за их уцелевшими валами. Теперь требовалось восстановить воинское наследие, заново возвести дозорные вышки, оборудовать землянки, установить орудия. И этим немедленно занялись микрогарнизоны казаков.

Карасунский Кут встретил переселенцев почти полным нежитьем. На Таманском полуострове уже и пушечная стрельба отгремела по поводу прихода туда их первой партии во главе с Саввой Белым, и людское оживление воцарилось в Фанагории, Темрюке и Бугазе, а тут на много верст окрест все еще господствовала первозданная тишина, нарушаемая лишь весенним птичьим гомоном.

— Пустыня, — резюмировал кто‑то из штабных командиров, когда полки и обозы втянулись в зеленый степ

ной массив, вклинившийся уступом между рекой Кубанью и рекой Кара — Су. Где‑то в стороне, к востоку, текла еще речка с таким же названием, с той разницей, что к ней добавлялась приставка — малая Кара — Су. Обе они впадали в Кубань, создавая удобства для строительства плотинных мельниц, водоподъемников для орошения садов и огородов. Возвышенность в междуречье, рядом с Кубанью, как бы самим Богом предназначалась для возведения на ней крепости по образу и подобию Запорожской Сечи. Она могла вобрать в себя служилый гарнизон и все цивильное казачье население. Одна помеха была: кругом камыши, болота, комарье.

По сделанному сгоряча непродуманному заявлению одного из старшин казаки высказывали иное соображение:

— Не пустыня, а щедрый оазис. Здесь есть где развернуться.

Такого же мнения придерживался и Федор Дикун. Он не терял надежд выбраться из временной, как ему казалось, нужды, и занять подобающее место в зажиточной части казачества.

Сейчас же приходилось выполнять чужие команды: кто куда пошлет. Пока у него не расхватали людей на всякие затычки войска, обозный старшина распорядился, чтобы Федор Дикун и его однокашник Никифор Чечик устроили ему и себе временные шалаши неподалеку от дубравы, упиравшейся в берег Карасуна.

— Чего доброго ливень соберется, — напутствовал он подчиненных, — и нам негде будет спрятаться.

Май на дожди богат, укрытия от них и от солнцепека ставить надо. И хлопцы безоговорочно приступили к заготовке кольев, веток и иных подручных средств для сооружения шалашей. Комары еще не донимали, но чувствовалось — пройдет еще немного времени и от них спасения не сыщешь.

В первую же свою вылазку в лес друзья совершили необычное открытие. Как и несколько других очевидцев, они засвидетельствовали перед войсковым начальством обнаруженную ими пашню с густыми всходами ячменя и с полутора десятками глинобитных мазанок поблизости с черкесским населением. Из самой просторной сакли к ним вышел стройный, средних лет кавказец, с копной черных волос, лишь слегка прихваченных сединой. Он доброжелательно смот

рел на молодых незнакомых пришельцев и, приблизившись, довольно внятно объяснился на российском наречии:

— Я князь Батыр — Гирей Гаджиев. Здесь мой аул.

Ребята растерялись. Земля‑то тут — правобережье

Кубани, целиком в русском владении. И вот — нате вам: на ней черкесская деревенька. Дикун нашелся, спросил:

— А как вы и ваши люди здесь оказались?

Батыр — Гирей улыбнулся и пояснил:

— Где проходит граница — мне ведомо. Но земля до прихода казаков пустовала. И я с разрешения русского командования занял в Карасунском Куте небольшой участок. Тем более я собираюсь со своим семейством и крестьянами вступить в подданство Российской Империи.

Такой же разговор, но уже более обстоятельный, в официальном порядке, этот человек в тот же день вел в войсковой резиденции непосредственно у кошевого атамана, задав своей просьбой немалую головоломку черноморским батькам.

Об этом Дикун и Чечик услышали уже от тех, кто чаще крутился возле казачьей старшины и питался ее новостями. От службистов войсковой канцелярии они почерпнули сведения и о том, что Батыр — Гирей и еще несколько мелких князьков находятся в разладе с предводителями шапсугов, абадзинцев, абадзехов и некоторых других сильных черкесских племен, настроенных недружелюбно к черноморским казакам.

— Нелегкая у нас порученность, — поделился с Федором своим беспокойством один из младших писарей канцелярии, парубок чуть старше его по возрасту. — За себя и за мирных соседей придется кашу расхлебывать.

Май сопровождался грозами и дождями. На горизонте часто собирались тучи. Сначала легкими бесшумными росчерками их прорезали извилистые молнии, потом по небу прокатывались громовые раскаты, а за ними — разверзались южные ливни. Никифор Чечик пасовал перед грозовыми разрядами, торопливо крестился:

— Илья — пророк свою колесницу по небу гоняет, как бы она на нас не свалилась.

Дикун над ним подсмеивался:

— Так это же здорово: шикарный тарантас задаром достанется. Да еще в придачу с конями — огнями.

— Ты, Федька, не шуткуй, Бог наказать может.

— А ты разве не шуткуешь? — спрашивал Дикун и, не

ожидая ответа, по — своему завершал разговор. — Бог далеко и высоко, достанет — не достанет трудно угадать, а вот какой‑нибудь старшинишко учинить нагоняй нашему брату способен в любой момент.

Жаркое солнце быстро просушивало землю и выпадавшие осадки мало влияли на развернувшиеся хозяйственные и оборонные работы. Повсеместно по всей заселенной кордонной линии в срочном порядке требовалось строить дома, хаты, казармы, дороги, рыбзаводы, почтовые станции, провиантские магазины, церкви, меновые дворы, пикеты и посты, батарейные позиции и иные сооружения. И, конечно, на стройки в первую очередь бросались молодые силы, бессемейные одинокие сиромахи. Буквально через два — три дня после прибытия в Карасунский Кут Дикун и Чечик были выведены из‑под опеки обозного старшины и назначены в строительную команду.

— Соберем все товариство и объявим на сходе, кому и какие будут разверстаны задания, — предупредили их в войсковой канцелярии.

По зову войскового правительства товариство заполнило всю крепостную площадь, не успевшую еще даже потерять свой травяной покров. Каждому хотелось поскорее определиться со своей ролью в войсковых делах. Ва- сюринский курень выставил людей больше, чем другие курени. Ему и миссия отводилась самая важная — в ближайшем будущем он должен был стать центром Екатери- нодарского округа.

На этой раде Федор Дикун стоял в группе своих земляков, в которой находились Никифор Чечик, Андрей Штепа, Иван Ковбаса, Степан Кравец, Иван Капуста, Кузьма Черный, Кондрат Кодаш, Семен Дубовской, Федор Бабенко, Каленик Заяренко, Мартын Антоненко и еще много других казаков, с кем ему позднее довелось до самого верха хлебнуть лиха.

Взоры собравшихся устремились в центр схода, где в окружении старшины, выжидательно осматриваясь по сторонам, прохаживался атаман Чепега. Низкого роста, почти квадратный, с багровым обветренным лицом, он был обут в желтые сафьяновые сапоги, на которые колоколами свисали необъятные по ширине голубые шаровары. Его мощный торс облегала красная свитка, подпоясанная шелковым кушаком, за которым впереди и с боков покоились увесистый пистоль и кинжал иноземной работы.

Литаврщики ударили по своим медным инструментам, призывая казаков к вниманию. Чепега вышел на самый круг и поднял вверх булаву, сверкавшую на солнце ребристыми гранями и колючими металлическими шипами. Атаман начал свою речь:

— Любезное товариство! Люди старые, среднего возраста да молодики! До сего времени нам не удавалось собрать свой круг и покидать лясы по насущным делам. Мы еще не отаборились как надо, на Тамань и Кубань продолжают идти и ехать казаки из Новороссии и других мест Заднестровья и Забужья. Почти все они — нам братья и други по Запорожской Сечи или их наследники. И мы их

’ принимаем в свою единокровную семью и всем им пора поселяться на новом месте жительства.

Чепега вытер бисеринки пота со лба, продолжил:

— За эти месяцы я объехал сотни верст по всей границе наших новых палестин. И скажу вам: не журитесь, казаки. Жить тут можно, степу много, рыба и зверь водятся. И в дому, и в хлеву всякий может себе создать достаток.

Слегка понизив голос, с задумчивой медлительностью добавил:

— Однако же и опасных беспокойств нам выпало немало. Сторожить границу, отбивать нападения всяких недругов. Санкт — Петербург поставил нам в Усть — Лабинской крепости, в Копыле, на Тамани несколько пехотных батальонов. Но тех регулярных войск не хватает. Главная тяжесть ложится на казаков — черноморцев. И это должен каждый понимать.

Кошевой призывал хранить старые сечевые традиции, во всем соблюдать дисциплину и порядок, верно выполнять долг перед русской империей, которая взошла на мировом небосклоне как звезда первой величины. И скорее обустраиваться на новом месте, обзаводиться хозяйством.

После выступления Чепеги войсковой есаул Мокий Гулик объявил ордер о неотложных объектах строительства и мобилизации туда строительных команд. И тот, и другой перечни перечислялись несколько минут.

— Во, брат, сколько нам всего понаписано, — лукаво подмигнул Федору неунывающий Никифор Чечик. — Есть где отличиться.

— Слушай и поменьше восторгайся, — осадил Дикун однокашника. — Сейчас начнут выкликать, кого куда пошлют.

И верно. Гулик приступил к зачтению приложения к ордеру — пофамильного списка казаков, их распределения на работы.

— Васюринцы, — с хрипотцой в голосе объявил он, — останутся в Карасунском Куте строить войсковую крепость, свой куренной дом, Свято — Троицкую церковь, войсковой кирпичный завод и плотинную мельницу на Карасуне.

Гулик помолчал, затем громко спросил:

— Понятно, васюринцы?

Из их рядов послышалось утвердительное:

— Понятно.

В ненастные часы друзья коротали время в своем шалаше, а как только разведривалось и земля просыхала, направлялись в крепость, куда их теперь определили для постоянной работы. Там таких, как они, уже поджидали старшины — артельщики, разводившие свои команды по разным участкам, чтобы тут же приступить к делу. Землю приходилось копать, загружать в подводы и отвозить на гребни валов, утрамбовывать, а где высота становилась достаточной — устанавливать сплошной частокол из толстых заостренных кольев. Понизу, где вился трехсаженный ров, его внутренний периметр ограждался рогатками, по дну должна была течь вода, подведенная из Карасуна. Угловые и срединные отрезки крепости отводились под полевую артиллерию. Для установки пушек расчищались, наращивались прочным грунтом боевые площадки с секторами обстрелов. Затем сюда надлежало завезти и установить чугунные и медные орудия разного калибра.

Гордились казаки: в пушечном парке крепости основное место займут трофейные турецкие орудия, отбитые у неприятеля под Очаковом, Измаилом, Березанью, Мамо- дою и другими памятными местами. Да было еще взято с бою до двадцати орудий в Анапе, столько же сохранилось после давней ретирады противника из Ейского городка и Ачуева. Правда, часть этой трофейной артиллерии была отправлена в Херсон на переплавку и изготовление колоколов для строящихся церквей черноморцев. Но и для усиления крепости в Карасунском Куте ее нашлось немало.

Для Федора Дикуна, как и всех казаков — строителей, потянулась длинная полоса нелегкой жизни. Атаман Ва- сюринского куреня, дородный пожилой дядько Яким Кравченко требовал от своей строительной команды прежде всего скорейшего возведения куренной казармы.

— Не мешкайте, хлопцы, — повторял он неоднократно после рады. — Нам надо быстрее войти в свою хоромину.

Сказать легко, сделать трудно. Васюринскую казарму требовалось вписать в контуры будущей крепостной площади с учетом расположения на ней жилых помещений остальных 39–ти куреней. Их места до конца не определились, поскольку войско находилось еще в разбросе. Антон Головатый, например, где‑то находился в пути от Слобод- зеи к Тамани, ведя за собой более семи тысяч человек, а оставленный им на неотложную зачистку бугско — днест- ровских дел поручик Федор Черненко пока толком не знал, сколько у него наберется людей для вывода на Кубань.

А из чего и какие дома строить в крепости? Тут тоже было немало закавык. С лесом негусто, о кирпиче и разговора быть не могло. Единственно, чего кругом виделось в достатке — это земли, глины, песка да камыша. И приникались черноморцы к тем спасительным божьим дарам с такой страстью и рвением, что паром и солью исходили их взмокшие рядняные свитки, а на ладонях лопались кровавые волдыри, набитые о черенки лопат и топорища, рукояти тачек.

Федор Дикун и Никифор Чечик в низине Карасуна занимались заготовкой дернины. Грунт, насквозь пронизанный корнями растений, аккуратно разрезался ими лопатами на прямоугольные плитки, которые затем укладывались в бунты и отвозились на крепостную площадь для выкладки стен казармы. По длине это помещение вытянулось на десять сажен. Вскоре на нем заблестела под солнцем камышовая кровля с гребневым навершием, затянутым прочной конопляной веревкой.

Когда дошел черед до обмазки глиной земляной коробки казармы, старший нарядчик хотел было сюда перебросить и Федора Дикуна.

— Замесы глины я еще могу спроворить, — отреагировал молодик на его распоряжение. — А вот с обмазкой стен не справлюсь.

Нарядчик, средних лет, щуплый казачишко, попытался было вскинуться и показать характер, но, глянув на сдвинутые брови Дикуна, отказался от принуждения, недовольно сказал:

— Ладно, обойдемся без тебя. Поработаешь топором на внутренней отделке казармы.

Спустя несколько дней пуританская обстановка внутри куренного дома определилась. Главные ее атрибуты —

нары слева, справа, по всему периметру. И, наконец, наступил момент, когда, заведя на новоселье всю наличную голытьбу, куренной батько сочным басом пророкотал:

— Заходь, браты, и обживай углы.

Молодые казаки Дикун и Чечик покинули свой временный шалаш и перебрались в казарму на постоянное жительство. А работу им теперь другую подкинули: строить войсковую канцелярию. Федор не роптал на тяготы. По здравому рассуждению он понял, что у него, может быть, они не самые худшие. Другим‑то казакам, пожалуй, достанется и похлеще. Прежде всего — на кордонах.

Через каких‑то 20–25 дней после прихода из Ейского укрепления атаман Чепега успел растолкать по кордонной линии больше двух тысяч служилых казаков. Федор знал многих из них. Теперь они на сотни верст залегли по постам и пикетам, соблюдая меры предосторожности, ставят дозорные вышки, лепят землянки, кое — где завозят небольшие пушчонки и нацеливают их в сторону Закубанья, откуда в любой час неизвестно что может последовать.

Так и отрапортовал 14 июня 1793 года кошевой атаман начальству Таврической области в Симферополе:

«Для содержания по реке Кубани от Усть — Лабинской линии до Черного моря от набегов закубанских народов пограничной стражи кордонного войска, черноморская конная команда в двух тысячах при двух полковниках Кузьме Белом и Захарии Малом расставлена».

Из‑за спешки с неотложными делами войсковому правительству, действовавшему пока еще не в полном составе, не оставалось времени на межевание земель между куренями и отдельными владельцами. В этот неконтролируемый зазор вклинился дух былой независимой вольницы. Старшины и семейные казаки растеклись по степному раздолью и в меру своих ухватистых способностей стали занимать земли вблизи речек, лиманов, нимало не стремясь прижиматься к берегу Кубани и ее кордонам. Сюда, на хутора, потянулись обозы с лесом, хворостом, камышом, речным песком.

В один из июльских жарких дней, когда строители кан- цр \ярии в полдневный зной укрылись за готовой стеной здания, к ним из своего походного шатра монументальной походкой пришагал кошевой атаман поинтересоваться, скоро ли они обеспечат входины в новое помещение, весьма важное для войска.

— А то мои писарчуки, — объяснил он мастеровитым черноморцам, — таскают свои чернильные приборы при себе, поиспачкались, как черти, присесть им негде.

И, подкручивая сивый ус, с едва заметной усмешкой добавил:

— Когда же приедет войсковой писарь Тимофей Тимофеевич Котляревский, — он без канцелярии и дня прожить не сможет. Так что, казаки, поторапливайтесь.

Шатер, как жилая обитель, хорош на походе. А тут атаману было скучновато, он в нем не засиживался. Либо выезжал с гайдуками на кордонную линию, либо совершал обходы строящихся объектов в крепости. И на этот раз Захарий Алексеевич старался подольше задержаться на людях. Уловив его настроение, кто‑то из васюринцев вытер рукавом низкую подмость и подал, как сиденье, Чепеге:

— Батько кошевой, поговорите с нами про войсковые новости.

Атаман принял приглашение, уселся поудобнее.

— Так что вас интересует больше всего? — спросил он.

— Да хотя бы то, как переселенцы жизнь на новом месте налаживают.

Чепега достал кисет, заправил трубку табаком и, раскурив ее, не без сарказма сказал:

— Налаживают, хай ему грец. Много чего без спроса делают.

У Федора Дикуна выдержки не хватило, своим вопросом подтолкнул атамана на откровенность:

— Что вы имеете в виду, батько кошевой?

Захарий Алексеевич пристально вперил глаза в молодого васюринца:

— Ну, Дикун, ты и нетерпеливый. Скажу. Не перебивай. Не встревай поперек слов старших.

— Виноват, учту, — стушевался Федор.

Как поделился атаман со строителями, не все казаки хотят быть под ружьем, за себя наймитов выставляют. Хозяева — застройщики без разрешения лес вырубают и возят к себе на хутора, а его для войсковых нужд не хватает. Пришлось цидулю писать на запрет самовольной порубки.

В разговоре с казаками кошевой сообщил, что из Кавказского наместничества в Ейское укрепление приезжал

депутат Томашевский, от Екатеринославского — землемер Чуйков, от войска Донского — подполковник Газов. У них имелось предписание на пограничное межевание земель на ейском стыке. Войско же из Симферополя никаких указаний не получило.

— С дня на день, — сказал Чепега, — ждем инструкций. Нам самим хочется поскорее заняться межеванием по окраинам и внутри наших земель.

В бурное лето 1793 года из разных источников Федор Дикун получил немало других сведений об освоении таманских и кубанских просторов, драматических перипетиях из жизни переселенцев, правде и кривде в отношениях между беднейшими, зажиточными и богатыми слоями черноморского казачества. Полюса их неравенства высвечивались, как на лакмусовой бумажке. А вместе с тем общая ответственность за исполнение государственной службы, единая судьба перед лицом внешней опасно- 'сти оживляли иллюзии возрождения давних запорожских традиций. Частенько слышал Федор бодрые прогнозы:

— Создадим Черноморскую Сечь и всем казакам станет она родной матерью.

Продолжала утрясаться, но так и не прояснилась ситуация с аулом адыгейского князя Батыр — Гирея. В Карасунском Куте в его владении насчитывалось полтора десятка хат примерно с сотней обитателей. Приверженец России просился перейти в ее подданство, а атаман Черномории не мог позволить ему это сделать. И рад бы был, да османы опротестуют его действия со ссылкой на Ясский мирный договор.

Однажды Дикун стал свидетелем, как разъяснял князю обстановку Семен Гулик:

— Не только наш батько кошевой, а даже сама императрица Екатерина вторая не в состоянии единолично позволить вам выйти из‑под власти Порты. А просить у нее разрешения бесполезно.

— Но как же мне тогда быть? — с горечью произнес Батыр — Г ирей.

Гулик развел руками:

— Не знаю.

— Тогда я сам отправлюсь в Санкт — Петербург и буду там ходатайствовать лично.

Дикуну было жаль искреннего и хорошего человека, которого он вместе с Никифором Чечиком случайно встре — тил в первый же день прибытия в Карасунский Кут. Двух месяцев не прошло, а от новых забот и волнений у Батыр- Гирея на лице прибавилось морщин да виски как‑то сильнее засеребрились. «Вот ведь как устроено в жизни, — размышлял Дикун, — даже желаниям князей предел обозначен. А что уж говорить о нас, простых смертных».

Землянка для канцелярии вскоре заняла свое место на отведенной под крепость обширной площади, покато спускавшейся к отмелям реки Кубани. В примерно равных интервалах друг от друга разместилось несколько землянок — казарм, сооруженных куренными товариствами — Пашковским, Корсунским, Дядьковским, Медведовским и другими. Среди них Васюринская выделялась наибольшими габаритами.

С наступлением июльской, отчаянно жаркой поры, в лиманах и заливах дельты Кубани, Черного и Азовского морей ускорилось образование соляных отложений. От Чепеги на места полетело распоряжение: организовать добычу соли, создать ее запасы для войска и для обмена с горцами на недостающие товары. Тут‑то и пришлось Федору Дикуну на время расстаться со своим корешем Никифором Чечиком: последнего отсылали в распоряжение соляного атамана. С отбывающей командой сиромах хотел отправиться в новые места и Дикун, но его не пустили:

— Поплотничаешь еще в крепости.

И Федор стучал топором долго: все лето и осень, зиму и весну, и снова по тому же кругу. За это время многое переделал: мастерил Екатеринодарский меновой двор, самую первую войсковую церковь Святой Троицы посреди крепостной площади. Перед его глазами сотворялось немало памятных поступков и действий. В Ейском укреплении, наконец, собрались землеустроители и начали межевание границы Черномории, старшины и казаки получили разрешение на добычу нефти в Фанагории при строгом запрете на этот промысел всем иным лицам, им же широко объявлялась воля на рыбную ловлю, торговлю горячим вином и другие привилегии, почти текстуально списываемые с указов Екатерины II о дарованных благах бывшим запорожцам. Только далеко не каждый оказывался в состоянии воспользоваться ими. Организационный и хозяйственный механизм войска заработал много интенсивнее, когда на Тамань прибыл с одной из самых последних и многочисленных партий переселенцев войсковой судья

Антон Головатый. А подоспел он в самую макушку лета — в середине июля 1793 года.

Возвратившийся с Тамани после сбора соли Никифор Чечик о том довольно приметном событии рассказывал Федору Дикуну:

— У войскового судьи прямо‑таки привычка к торжественным встречам выработалась. На Тамани ему был устроен такой же пышный прием, как в Слободзее после поездки в Санкт — Петербург.

— Тут он и Чепегу затмил, — выразил солидарность Федор.

— Точно, — продолжал повествовать Чечик. — Когда он въезжал на расписном фаэтоне в Фанагорию, пушкари из гармат сделали 431 выстрел, ну и из ружей велась порядочная пальба.

Из того лета и осени 1793 года Дикун и Чечик запомнили сведения очевидцев о принятии Головатым руководства строительством гавани для гребной флотилии в заливе Кизилташ, а точнее в его ответвлении — в Бугазе, последующей сдаче флотского дела полковнику Кулику. В промежутке между этими событиями Головатый успел повидаться с командующим русскими войсками в Новороссии полководцем А. В. Суворовым, который специально пересек Керченский пролив, чтобы навестить одного из боевых сподвижников по баталиям под Очаковом, Бе- резанью, Измаилом и другими турецкими крепостями.

С прибытием на Тамань Головатого поздравил депешей кошевой Чепега, о чем Федору поведал тот же Никифор Чечик:

— Нам говорили, — посвящал он друга в войсковые новости, — как обращался батько Хорько к Антону: поздравляю, мол, с прибытием на Тамань вместе со всей своей фамилией, я, дескать, здесь, в Карасунском Куте, уже сыскал место и приступил к закладке войскового града, который по желанию товариства получит название — Екатеринодар.

На Тамани Антон Андреевич водворился, прямо сказать, в роли удельного князька. При нем работала своя канцелярия, он не отпускал от себя Котляревского, его полномочия ничуть не уступали чепеговским. Посланный им из Слободзеи полковник Иван Юзбаши для сопровождения его сыновей Александра и Андрея в Санкт — Петер- бург и определения их там на учебу по благоволению высоких сановников пожаловал на Тамань вслед за своим

патроном, без промедления доложил судье о выполнении поручения. Исполнительность Юзбаши была вознаграждена: Головатый единолично назначил его городничим Тамани, остававшейся основным центром притяжения переселенцев. Выдвиженец принял от полковника Константина Кордовского и полкового есаула Андрея Чистохвата знамена, перначи, печать и другие войсковые клейноды, делопроизводство, транспортные средства, волов, упряжных и верховых лошадей. Он стал круто и самодурно завинчивать гайки в Фанагории, притеснять людей. Известия о том доходили и до Карасунского Кута. Но кто мог протестовать? Таких смельчаков не находилось.

У Головатого образовалась целая толпа соискателей доходных сделок и его покровительства, вплоть до покупателей лично ему принадлежащего имущества, оставленного судьей за Бугом.

Какой‑то Станислав Годлевский запанибрата называл его рябым, с красным лицом, казачиной и сам напрашивался в разряд «жалованных черноморцев». И запросто просил у него подмоги с людьми с целью направления их на его крымские рыбные и другие промыслы, хотя бы в числе сорока человек, «не слишком сивуху жалующих». Иначе, мол, с подобными шалунами и разориться можно.

— И как, послал судья ему рабочую силу? — спросил Федор приятеля.

— Это мне неведомо, — признался Никифор. — Начальство нам такие секреты не выдает.

У Чепеги дел хватало невпроворот. Из Копыла ему была доставлена депеша полковника Захария Малого, ответственного за охрану кордонной линии до Кизилташа. В ней говорилось, что бежавший из плена от черкесов украинский казак Иван Черный доставил тревожные сведения: будто беспокойные соседи замыслили перебраться через Кубань и спалить все свежескошенное и заскирдованное на зиму войсковое сено черноморцев, обречь их скот на бескормицу и гибель.

— Какие хитрецы! — негодовал атаман. — Но мы сделаем так, что из этого у них ничего не получится.

Кошевой приказал от Копыла до Темрюка усилить посты и пикеты, ввести дополнительные залоги, с предосторожностью выжечь прилегающие к ним прибрежные камыши, дабы осветить местность и пресечь попытки внезапного нападения злоумышленников.

Повелел он Малому поплотнее сгруппировать переселенцев, кто на отшибе устроился — всех сосредоточить в назначенных общих селениях, каждый обязан в готовности держать ружья и пики, всем вместе обеспечить наивысшую безопасность. О превентивных мерах стало известно на левобережье Кубани. Оттуда дерзкая акция не последовала.

— Предусмотрительно и мудро поступил наш батько, — хвалили старшины и многие казаки своего атамана. — Не зря он стал воспреемником рассудительного и храброго Сидора Белого.

Вскоре по настоянию Чепеги Головатый обосновался в главной войсковой резиденции. Возникло полносоставное правительство в лице триумвирата: Чепега, Головатый, Котляревский. На подхвате у них верноподл, анно трудились войсковые есаулы Гулик, Кордовский, полковники Чернышев, Животовский и другие.

Значительная роль отводилась первому губернатору Екатеринодара поручику Даниле Волкорезу. Ветеран минувшей русско — турецкой войны возвратился с бранных полей, изведав немало передряг. Под Измаилом неприятельская пуля навылет прошила ему щеку и остановилась в полости рта. Выплевывая ее вместе с выбитыми зубами и кровью, храбрый офицер сердито выругался:

— От нехристей — басурманов лучшей закуски не дождешься.

По Волкорезу рассказ вел Федор Дикун. И по другим моментам из жизни только что проклюнувшегося града Екатеринодара он просвещал Никифора. Тот внимательно слушал друга. Времени от расставания до их встречи миновало совсем немного, а они все никак не могли наговориться. Уединившись в закутке казармы, однокашники продолжали обсуждать виденное и слышанное, запечатлевшееся в памяти.

Детализируя рассказ по первому городничему Екатеринодара, Федор добавил:

— На днях Чепега вручил ему длиннющий ордер, как управлять городом и следить за порядком в нем. Любо- дорого там сказано: ночью по всему граду иметь обходы и шатающихся не в свое время без дела шалунов брать в тюрьму и держать там до утра и только по выяснении их личностей отпускать домой.

— Есть над чем поразмыслить гулякам, — соглашался

с доводами атаманова циркуляра добродушный Никифор. — Нам с тобой это предписание ничем не грозит. Горилкой мы не увлекаемся. На свидания с девчатами бегать не приходится, поскольку их здесь почти нет.

Никифор лукаво подмигнул:

— А может, Федя, за тебя я напрасно ручаюсь? Ведь у тебя дружба с Надией. Давно с ней виделся?

Дикун ответил:

— Давно. Сразу после приезда на Кубань. Не знаю, что там сейчас у них, в Васюринской.

— Съезди, узнай.

— Ну да! Вот в этих лохмотьях?

Федор отвернул дырявый рукав свитки, показал на протертые, кое — где залатанные шаровары. И с горечью сказал:

— В такой одежде стыдно на людях показываться. А когда справлю новую — еще неизвестно. С казенных работ много не получишь.

Дело шло к зиме. По утрам побуревшая степь застилалась плотной кисеей тумана, который расходился медленно, словно в неохотку, зачастую сменялся мелким моросящим дождем. Неуютом и прохладой веяло от полевых просторов. Но вот проглядывало солнце, вместе с ветром оно просушивало землю, и Карасунский Кут, крохотное селеньице на берегу Кубани, приободрялся, его впервые проложенные стежки — дорожки освобождались от липкой грязи и ходить по ним становилось вмоготу любому взрослому и мальцу.

Перед новым годом слабый снежок выпал. По старым обычаям Рождество черноморцы отметили колядованием, ряжением в одежды колдунов и ведьм, добрыми квартами варенухи и от пуза потребленными галушками и варениками и, разумеется, казачьими плясками и песнями.

В атаманском доме Чепеги «на вереи» собрался весь главный «синклит» — Головатый, Котляревский, Гулик, Кордовский, Высочин, Чернышев, Великий и другие старшие по чину. Все они прочно поселились в Карасунском Куте. Впрочем, Головатый оставил за своей семьей главную базу в Фанагории. Там он воздвиг более капитальный дом, чем при Карасуне. И Таманскую церковь Святого Покрова обихаживал больше.

Соратники держались по — свойски, не отказывая себе ни в закуске, ни в выпивке, которые подавала старуха — приживалка, атаманова экономка. Уже где‑то к концу ужина Чепега с сожалением произнес:

— Товариство мне бразды правления вручило, а я в письменных науках нисколько не смыслю. Прямо хоть плачь — на бумагах вместо подписи крестик ставлю.

Рослый, с крупной лысиной, обрамленной светлым пушком, войсковой писарь Котляревский с готовностью предложил:

— Это все поправимо. Для порядка обратитесь с просьбой в правительство, а мы вам, батько, выделим отдельного писаря, который будет подписывать вместо вас все деловые бумаги.

Так и появилось на свет колоритное по признанию атаманское письмо:

«Как я грамоты читать и писать не умею, а по должности кошевого атамана, высочайше мне вверенной, к письменным делам письмоводителем оного войска полковой старшина Степан Порывай войсковым правительством определен, то я препоручаю ему, старшине Порываю, яко своему письмоводителю, на делах, имеющих происходить от меня и во время заседания моего в оном правительстве, от правительства меня подписывать».

В зимнюю пору с Тамани прислал Юзбаши сообщение об учреждении гауптвахты, трехразовых караульных обходов города в ночное время, введении должности базарного на фанагорийском рынке, примерно в том же духе развертывал свою деятельность екатеринодарский городничий Даниил Волкорез.

Где люди — там и неурядицы. Без них не обходится. И решения по ним зачастую выводились на высшие инстанции. В каком‑то малом таманском селении Захарьев- ке завелись воровство, пьянство, хулиганство. Вмешался Чепега.

— Чтобы не было таких безобразий, — распорядился он, — надо усилить караульную службу, если не сыщется виновник — бить киями взрослых захарьевских жителей через каждого третьего.

Кроме огорчительных в войсковое правительство поступали и сведения, радующие душу и сердце его начальников. Правящий должность войскового есаула секунд- майор Тиховский докладывал Чепеге, что на вверенной кордонной линии «от устья Черного моря до Усть — Лабин- ской крепости дела во всем обстоят благополучно». Не

ведал, не гадал Тиховский, что через несколько лет сложит он голову в неравной схватке с многочисленной разбойной шайкой и в памяти потомства его имя перейдет в название хутора вблизи Копыла (г. Славянска- на- Кубани).

А пока он и вся старшина на границе строго муштровали казаков, учили их искусству маскировок, устройства залогов, добывания рыбы на пропитание самыми простыми способами без обнаружения себя соглядатаями с противоположной стороны Кубани, мастерству владения оружием.

Административное устройство еще только начиналось. В оттепельный предвесенний день 15 февраля 1794 года новый войсковой град Екатеринодар принимал посланцев от всех временных селений. Известные нам Федор Дикун и Никифор Чечик со счета сбились, сколько раз по поручению атамана и судьи пожали руки прибывшим посланцам екатеринодарские вельможи Гулик и Кордовский, на которых возлагалась обязанность подготовить представительную раду по окончательному перечню и размещению кубано — таманских куренных селений.

Главную речь на раде держал Антон Головатый. Он напомнил собравшимся казакам о милостях, снизошедших от матушки — царицы Екатерины, будущем привольном жи- тье — бытье на пожалованных землях, а затем, с предварительного единодушия командно — руководящей тройки, предложил закрепить создание 38 куреней, как то бывало в старой Запорожской Сечи, и еще к ним добавить два куреня — Екатерининский и Березанский.

— Сами должны понять, почему, — басовито гудел судья. — С именем Екатерининского — то в знак нашей любви и признательности, в честь императрицы Екатерины Алексеевны, а Березанский — то в память и почтение подвига черноморских казаков при взятии турецкой крепости Березани.

Грузно повернувшись на крепко сколоченной подставке, Головатый спросил народ:

— Вы согласны с нашим мнением?

Площадь в ответ:

— Согласны!

— Никто не возражает?

— Нет!

В воздух полетели шапки, папахи, трости. Казаки еди — нодушно утвердили реестр создаваемых куреней, порадовало их и то, что несмотря на категорический запрет самовольной порубки леса, все же с разрешения атамана, по его билетам, войсковые лесмейстеры станут отпускать для строительства жилья древесину в необходимых количествах. От поселян требовалось соблюдать июльское предписание атамана о занятии прибрежных кубанских местностей, вблизи пикетов и постов, а не выходить самовольно в степные дали и не основывать там самостоятельные хутора. Основной козырь: предостережение об опасности отрыва от главной казачьей массы ввиду непредсказуемого поведения старообрядцев — некрасовцев, иноверцев — но- гаев, черкесов и иных народов, необходимость противостоять им монолитной силой, сосредоточенной в наиболее выгодных пунктах обороны.

Это было все так. Реальность оставалась реальностью. И все же в подтексте данного требования содержались весьма прозаические интересы казачьей верхушки: оставить для себя в степи нетронутыми все лучшие земли с их речками и лиманами, а затем благополучно поделить между собой. С приездом из Фанагории судьи Головатого мозговая элита войска во главе с ним и занялась в форсированном темпе разрабатывать «Порядок общей пользы» — документ, призванный решить для старшины именно ту самую задачу. Причем, для лидерствующих войсковых вожаков — в первую очередь.

Так что объявленная 15 февраля Чепегой на войсковой раде экстренная поездка в понедельник Великого поста вверх по Кубани избранных товариствами делегатов для «бросания ляс» (жребия), где в натуре селить 40 куреней, представляла собой акцию из той же серии старшинских вожделений.

Спустя несколько дней после названных событий Федор Дикун заглянул в шинок васюринского казака Ивана Прядуна. Невзрачное турлучное заведение под островерхой камышовой крышей с тремя оконцами на белый свет приткнулось за куренными казармами, где образовалась изначальная улица кустарей — одиночек. Тут обосновались ковали, горшечники, сапожники, хлебопеки, портные и иные умельцы.

Поздоровавшись с хозяином, Дикун уселся на лавку за крепко сколоченный стол, врытый в земляной пол.

— Что, Федя, казенные харчи надоели? — с улыбкой

спросил Прядун. — У вас там один кулеш да кулеш. Могу малороссийским борщом угостить.

— Угадал, дядя Иван, — в тон шинкарю ответил Дикун. — Наливай борща, а к нему добавь сала с горчицей, отощал я.

— А для сугрева малость варенухи?

— Лучше взвару. С варенухи у меня изжога, да без компании я горячительное не употребляю.

— А где же твой дружок Никифор Чечик?

— Его кинули на почтовую станцию, и он теперь мотается по трактам.

— Вот оно что. А ты все там же, в строительной команде?

— Там. Скоро, говорят, не то на соляной, не то на рыбный промысел отправят.

Малолюдье Карасунского Кута сказывалось и на шинке. Посетители его навещали в основном вечером, да и то в незначительном числе. А сейчас и обед кончился, и до темна было далеко, потому шинкаря клиентура не одолевала. К тому же подобных шинков возникло уже несколько, на всех едоков и питухов недоставало. Федор же так и подгадал, чтобы подкрепиться наедине, без шума и гама, больше пообщаться с земляком, узнать от него последние новости о Васюринской.

Шинкарь поведал немало и по родному куреню, и в целом по войску. Особливо остановился на последних заседаниях войскового правительства, на которых, как о том говорили ему завсегдатаи шинка, шла дележка земельных наделов между главными войсковыми батьками.

— Кошевой Чепега стал владельцем фруктовых и виноградных садов на Тамани, — вел повествование Прядун. — Они сохранились от турок, пришли в запустение, теперь вот Юзбаши удружил их атаману. Хотя зачем такое бремя одинокому человеку?

— Так у него есть племянник Евтихий Чепега, — вставил слово Дикун.

— Для него, наверное, и старается.

За Чепегой закреплялись наделы по рекам Кирпили и Кочеты, на двенадцать верст от хутора вверх и вниз, а «в степь сколько потребно земли отведено», за Головатым — по обеим сторонам тех же Кирпилей и Кочетов пространственно в тех же размерах, еще ближе — по Карасуну, за Котляревским — по обеим сторонам Бейсуга, от его строящейся мельницы вверх и вниз на десять верст, за прото- 3 Заказ 33

иереем Романом Порохней — по реке Кочеты от гребли кошевого атамана на шесть верст, Мокием Гуликом — по обе стороны гребли на реке Челбас вверх и вниз на четыре версты, ему же отдавался «в вечность» насаженный им сад вблизи Коптевского кордона на куренной джерелиев- ской земле. Секунд — майоры Константин Кордовский и Федор Бурсак становились владельцами значительных наделов по рекам Понура и Челбас, рядом и чуть дальше от них обосновался поручик Данило Волкорез, майор Бурное и другие старшинские чины.

— Это правда, что полковник Чернышев, — задал вопрос молодой васюринец земляку — шинкарю, — отправился в Санкт — Петербург за получением денег на строительство войсковой церкви?

Прядун подтвердил достоверность слухов:

— Царица три тысячи рублей обещала, он за ними и поехал.

Дикун знал, что у полковника было полно родственников в Васюринском курене. Спросил:

— Ну как там поживают Черныши?

— Недурно. Напахали много земли, скотом не бедны.

Позднее Федор и сам, подновив свой гардероб, съездил в свой курень. При посещении семьи Кодашей Федор многим интересовался, спрашивал и сам рассказывал. Запомнились ему впечатления хозяина хаты от поездки на Тамань.

— В конце февраля, — словоохотливо вел разговор Кондрат Кодаш, — я ездил на Тамань с чумаками за рыбой. Как раз потеплело, начиналась весенняя путина. Мы уже загрузились сулой, таранушкой, стерлядкой, обложили льдом поклажу, запаковали в солому и ряднину, тронулись в пугь. У Цокурова лимана остановились на отдых, распрягли волов, заварили уху. И вдруг неожиданно, будто гром загрохотал над лысой горушкой Бориса и Глеба, затряслась земля, заходила ходуном под нами, над той горкой полетели столбы огня, дыма и грязи. Мой супряжник по обозу корсунский казачишко по прозвищу Нетудыхата от испуга забрался под мажару и в панике заголосил: «Ой, рятуйте, пришло светопреставление!» Я ему кричу: успокойся и жди, когда кончится извержение грязевого вулкана. А он будто глухой, ничего не слышит, продолжает кататься под мажарой и оглашенно орать: «Пропала моя бедная голова». Гляжу на него, как он переживает земные и

небесные страсти, аж жалко его стало. Ну, думаю, вконец человек выбился из своей тарелки. Ан нет. Вулкан еще трепыхался, а Нетудыхата из‑под мажары резво подхватился и, держась рукой сзади за шаровары, во весь дух помчался к кустам… Тогда я понял: обойдется с ним, коль бегает, как олень.

Этот забавный эпизод вызвал у Федора, Ксении Степановны и Надии дружный смех. Справившись с ним, Дикун сказал Кодашам:

— А ведь я еще ни разу не был на Тамани. Буду проситься туда. Может, там деньжат заработаю.

По возвращении в Екатеринодар Федор заглянул в войсковую канцелярию, чтобы заполучить ордер к выезду на строительство Бугазской гавани.

Писарчуки творили свое бумажное дело. Один из них в тот момент подшивал в папку большой лист веленевой бумаги, возвращенной от судьи.

— Глянь сюда, — не обращая внимания на стоящего поблизу Федора, пригласил он к себе своего напарника. — Из Константинополя какой‑то Евгений Слепов накатал письмо судье Головатому. Будто там он оказался случайно. Напоминает, что он по квитанции сдал генералу М. И. Кутузову захваченные в Измаиле казаками пушки и морские якоря, ему, мол, за заслуги причитается треть их стоимости. Как ты думаешь, дадут столько?

— А кто его знает, — неопределенно буркнул лохматый канцелярист, уткнувшись в писанину.

Дождавшись Кордовского, Федор высказал ему свою просьбу. Тот повертел в руках инкрустированную трость, недовольно, с пренебрежением принялся отчитывать:

— Почему самочином обращаешься? Кто разрешил?

Дикун сослаться ни на кого не мог, он не испрашивал

разрешения ни у куренного атамана, ни у своего старшины по строительной команде.

— А что, самому за себя разве не можно просить? — сдерживаясь от возмущения, спросил Федор.

— Нельзя, — отрывисто, с непримиримой интонацией отрубил Кордовский. — Не рушь порядок и не мешай работать. Пусть ходатайствует за тебя твой начальник команды.

А тот, когда к нему обратился Федор, сделал удивленное лицо и напрочь отказал в удовлетворении его желания:

— Да ты в своем уме, парень? Куда я тебя отпущу? Приказано бросить все силы на достройку войсковой церкви. Не зря же полковник Чернышев из Санкт — Петербурга привез три тысячи рублей, дарованные матушкой — ца- рицей. И наша команда сюда занаряжена.

Вместе с наиболее сильными молодыми казаками и наемными рабочими Дикун трудился на распиловке могутных кряжей, доставленных сплавом по Кубани из Кавказского наместничества и заготовленных в ближайших лесах. Пильщики работали попарно, меняясь периодически местами: один на подмостях сверху, другой — на земле снизу. Длинное полотно пилы под их плавными усилиями то и знай двигалось со звонким «вжик», «вжик», расплас- товывая бревна на доски нужных размеров. Доски некоторое время выдерживались на просушке, а затем пускались в дело. Этим занимались мастера более высокого класса. Почти ежедневно церковную стройку навещал войсковой протоиерей Роман Порохня, наведывались сюда Чепега и Головатый. Их посещения вызывали очередное взвинчивание не столько темпов работ, сколько нервов мастеров и рядовых трудяг.

В те дни в Екатеринодаре по вызову атамана побывал землемер Екатеринославского наместничества Стамбулов. Шишка невеликая, всего прапорщик, а принимался он в войске по особому разряду, как личный представитель генерал — губернатора Карла Ивановича Таблица. Поскольку войсковой град обрел свой официальный статут, понадобилось произвести его планировку и размежевание улиц, разметить его перспективу развития на ближайшее будущее. Стамбулов не обременял себя детальной съемкой местности, работой на натуре. Он лишь обозначил межевание на карте, которую и преподнес атаману.

Неграмотный Чепега, мало чего смыслящий в чертежах, привлек к прочтению карты войскового писаря Кот- ляревского. Последний, повертев карту так и эдак, откровенно доложил:

— Как теперь сии закорючки в натуре соблюсти — ума не приложишь.

Расстроенный кошевой атаман отпустил Стамбулова восвояси с прозрачно изложенной цидулей: «он кончил сие межевание… по неимению в нем надобности при сем посылаю обратно». А мнительный Котляревский из‑за планировочных неувязок «прежестоко заболел». Несколько

позднее он даже запросился в отставку и его обязанности какое‑то время исполнял капитан Комаров, пока батько Чепега вновь не вручил Котляревскому бразды канцелярского правления.

Где‑то в середине 1794 года, в самую зеленую летнюю пору, с Тамани из очередного почтового рейса возвратился Никифор Чечик. Прокаленный южным солнцем, с выгоревшими до белизны русыми волосами и шоколадно жарким лицом, дикунов дружок наскоро управился на почтовой станции с несложными формальностями по передаче смотрителю лошадей и повозки, доставленной корреспонденции и посылок, умылся, причесался и покинул служебную землянку, подавшись прямым ходом к Федору, по которому соскучился, как по родному брату. Не виделись они недели три, если не больше. У того и у другого накопилось немало новостей. Обычная земная жизнь занимала парней; что оказывалось в их поле зрения — надолго западало в юные души. Свое войско Черноморское хлопцы любили и обожали, все в нем происходившее — камертоном отзывалось в их сознании и поступках. Очень часто, когда речь возникала о том или ином человеке — Федор и Никифор уже имели о нем представление.

Никифор рассказал о своих последних поездках с почтой по тракту Екатеринодар — Тамань, несколько штришков присовокупил по работе других почтовых станций, особенно на Ейском, Кущевском и Усть — Лабинском направлениях. Всего действовали уже двадцать почтовых станций, так что кубанская степь огласилась колокольцами почтовых троек от края и до края, это как бы вдохнуло жизненный эликсир во все окружающее пространство.

С изрядной долей юмора Никифор повествовал о случайной встрече вблизи Ахтаниза с феодосийским преосвященным церковнослужителем. В среду 3 мая с небольшой задержкой выехав из Тамани, он, дабы наверстать упущенное время, усердно погонял своих карих да каурых. Его возок с почтой уже приближался к лиману, где продолжалось извержение грязевого вулкана, «пламенем горящего» и «землю изрыгающего». Для Никифора он никакой диковинки не представлял (успел насмотреться), оттого он не сбавлял скорость движения. А тут откуда ни возьмись впереди замаячил целый кортеж фаэтонов и верховых всадников. Ему бы спросить у поезжан: какую персону и куда сопровождаете да притормозиться чуток, а он —

сразу ударился в обгон, за собой пыль волоча. Путевой маневр почтовика немедленно вызвал бурную реакцию встречных — поперечных.

— Стой, сукин сын! — обгоняя Никифора с группой старшин и казаков, заорал на него осанистый есаул, остановив коня посреди дороги. — Не видишь, его преосвященство едет, и ты не должен заступать ему путь.

— У меня почта, — огрызнулся было Никифор.

— Я тебе покажу почту, — рассвирепел есаул, выхватывая из‑под жупана плеть и намереваясь огреть ею непослушного. — Он еще оговариваться тут будет.

Из открытого оконца фаэтона выглянула в высоком клобуке голова священника с окладистой бородой и серебряным крестом на груди. В отличие от грозного есаула преосвященный мягко и укоризненно произнес:

— Ну зачем так, дети мои? Надо добром разрешать любой спор.

Есаул опустил плетку, а Никифор с благодарностью уставился на священника — миротворца. С его языка чуть не сорвалось крамольное: «Спасибо, дедушка!» В миг Никифор осознал губительность такого обращения, внятно сказал:

— Прошу извинения, батюшка, торопился с почтой.

— Езжай, езжай, милый, — услышал в ответ.

Чубатые спутники священника отпустили почтаря без

мордобоя. Вскоре весь кортеж свернул в сторону и направился к вулкану. Любопытный священник долго созерцал чудо природы, истово творил молитвы. Издали наблюдая за его священнодействиями, Никифор не преминул шут- кануть:

— Помолись, отец святой, и за меня, грешного.

Чечиковский финал Федор дополнил складной присказкой:

— Попова молитва — не ратная битва. Тем хороша, что не пропадет душа.

Спустя несколько дней Черноморию всколыхнуло важное известие. По указу ее императорского величества кошевому атаману предписывалось сформировать два пятисотенных конных полка и отправиться с ними на запад, в Польшу, дабы принять там участие в батальных операциях по защите интересов Российского государства, предотвращению захвата польских территорий западными, неславянскими странами. Чепега и Головатый пришли в сильное волнейие:

— У нас людей не хватает на охрану границы, — сетовал войсковой судья. — Много больных, отпущенных на заработки, более пятисот израненных и увечных ветеранов войн, а тут требуют тысячу казаков отправить за тридевять земель.

— И некому жаловаться, — поддержал старого друга Захарий Алексеевич. — Но полки все‑таки снаряжать придется.

По всей Кубани и Тамани развернулась мобилизация строевых казаков. Войсковое правительство определило жесткий регламент подготовки к походу. Норма зачисления в полки устанавливалась: с одиноких — по одному человеку, с семейных — по два, то есть людей подгребали под метелку. Да еще с требованием: иметь при себе исправную лошадь, амуницию, одежду. На сборные пункты являться не в каких‑нибудь сермягах, а в бурках, с башлыками, при саблях и пиках и с 15–дневным запасом провианта. В дальнейшем продовольственное снабжение обещалось через провиантские магазины. Изымая из войска большой воинский контингент, Санкт — Петербург одновременно предписывал не ослаблять кордонную службу, за рубежами Черномории «смотреть наикрепко».

Когда Васюринский куренной атаман Яким Кравченко вызвал к себе Федора Дикуна, чтобы захомутать его в поход, тот с чистосердечной искренностью заявил:

— Я готов отправиться хоть сию минуту. Мне уже надоело махать топором и шуровать тяжеленной пилой. Но у меня нет ни коня, ни снаряжения.

— Так купи, — повысил голос казацкий ветеран, начинавший воинскую службу еще в Запорожской Сечи.

Левая седая бровь атамана дернулась кверху, он пристально сверлил стариковским взглядом молодика. Федор же ему ответил вопросом:

— А за что купить‑то?

— За деньги, — отрезал Кравченко. — Небось уже много заработал.

Лишь позднее Кравченко убедился, что Федор не врет. У него действительно денег хватило бы лишь на приобретение пики, башлыка да новых сапог. О лошади и седле он только мечтал.

— Скудны же твои финансы, — отходчиво резюмировал куренной батько, выдерживавший немалый нажим сверху по мобилизации людей.

Он милостиво разрешил:

— Ладно. Продолжай строить церковь, пока ее не освятим.

И Федор снова с засученными рукавами до седьмого пота вкалывал на церковной стройке. И опять он, как все строители, довольствовался мизерной платой, ибо считалось, что именно того и требует богоугодное дело. Спешка в жарком июне была такой, что Дикуну не пришлось как следует поучаствовать в проводах чепеговских полков в дальний поход. Он лишь на полчасика отлучился со стройки. До наступления главной церемонии проводов — литургии и вручения знамен — ушел проститься со знакомыми казаками, перекинуться с ними несколькими фразами.

— Похоже, что это не последний большой поход, — услышал он от одногодков проницательную догадку. — Очередной какой‑нибудь маршрут и тебя не минует.

Черноморцы уходили в направлении реки Дона, Мариуполя, Берислава, Ольвиополя и дальше — до самой Польши, чтобы оставить там по себе двоякую память — и как о храбрых воинах, и как о верных пособниках укрепления русского царизма. У поляков сохранилась национальная обида, заслонявшая объективную данность того времени: не приди в Речь Посполитую русские, там запросто и повсеместно утвердилась бы Австро — Венгерская монархия и другие государства, охочие до захвата польских земель. Забывалось существенное: главным виновником была необузданная польская шляхта, которая даже своего короля не признавала, разложила все общество.

Зато уж ровно через месяц — 14 июля Дикун сполна насладился созерцанием другого важного события — открытия новой войсковой церкви Покрова Богородицы, к возведению которой он приложил свое старание.

С утра весь церковный клир и казачья старшина во главе с протоиереем Романом Порохней и войсковым судьей Антоном Головатым, членами правительства, куренными атаманами в праздничных облачениях и воинских нарядах сгрудились на крепостной площади возле трехглавой, пахнущей свежим деревом и лаком, сравнительно невысокой, в три прогона церкви, призванной на долгие годы играть заметную роль в духовной жизни черноморцев.

И народ прибывал дружно. В многолюдной толпе Фе

дор заметил земляка — васюринца Семена Дубовского, тот тоже легко отыскал его своим взором среди екатерино- дарцев и первым пошел ему навстречу.

— Ну здравствуй, строитель, — подал узловатую крепкую руку Дубовской, светло улыбаясь и поправляя на свитке сбившийся набок шелковый пояс. — Большой тебе привет от Кодашей.

Дикун слегка стушевался, как‑то скороговоркой произнес:

— Здравствуйте, дядя Семен. За приветы — спасибо. А строитель‑то я еще начинающий. Мне много учиться надо.

— Научишься, — убежденно ободрил его Дубовской.

К ним подошли знакомые казаки, завязался общий разговор. Затем он быстро прервался. Началось самое важное. По крепостному спуску к реке Кубани с вместительной медной чашей в руках двинулась внушительная группа служителей православной веры, которая спустя несколько минут, зачерпнув воду в реке и сотворив над ней молитву, возвратилась к новому господнему храму. Приняв чашу со святой водой, Порохня стал медленно обходить вокруг церкви, окропляя ее углы и стены драгоценной кубанской влагой, капли которой под лучами жаркого июльского солнца будто серебряные блестки мерцали перед собравшимися черноморцами.

— Господи, благослови, — неоднократно повторял войсковой архиерей, с отрешенным выражением лица исполнявший торжественную акцию освящения храма. За ним следовало несколько дьяков и служек, у них в такт шагам покачивались кадила, испуская тонкий запах дымящихся благовоний.

При завершении церемонии кругового обхода церкви с южной стороны строящейся крепости, от самого прику- банского набережья, громоподобно раздались пушечные выстрелы, вслед за ними слитно и врозь захлопала ружейная пальба.

— Вот это салют, у всех в памяти останется, — послышалось восклицание в толпе.

Через несколько минут Дикун, Дубовской и другие васюринцы вместе со многими прихожанами плотно стояли в общей людской массе посреди храма, с трепетом слушая молебны церковного хора, воздававшего хвалу и славу Господу Богу и пресвятой деве Марии.

По окончании торжества, перед отъездом в Васюрин- скую, Дубовской, напомнив Федору о Кодашах, сказал:

— Не забывай бывших головкивских соседей. Всегда рады тебя встретить.

Из этого Дикун понял, сколь заботливы остаются к нему Кодаши — сам Кондрат, Ксения Степановна, их дочь Надия, что небезразличен он этой семье.

Дикун охотно помогал землякам в устройстве жилья. Сам‑то обитал в куренной казарме, его, одиночку, данная забота не колыхала. Семейным же поселенцам давалась нелегко подготовка ко второй зимней поре. И то один, то другой васюринец просил его подмоги. Тот же куренной атаман Яким Кравченко смастерил тут землянку с его помощью.

— Молодец, — похвалил Федора бодрый старикан.

Тем и закончилось его поощрение работника. Кроме

Кравченко за Карасунский Кут зацепилось еще десятка два васюринцев, пожелавших возвести здесь либо хату «на вереи», либо удовольствоваться хотя бы землянкой. Кое- кто из них тоже воспользовался услугами Федора, правда, уже с некоторым вознаграждением — то малой денежной суммой, то продуктами, то одеждой.

Дело шло к ноябрю, и карасунский Екатеринодар форсировал зачистку предзимних работ. Дикун совместно с хозяином, васюринским портным Михайло Бойко заканчивал подгонку двери в землянке, торчавшей посреди кустистых стеблей бурьяна в уличном порядке с таким же жильем Тимофея Шарапа, Харитона Шевченко, Грицко Онищенко и других васюринцев, в основном хлеборобов, за исключением Данилы Осыкина, который, как и Михайло Бойко, занимался шевством.

В те дни по распоряжению войскового правительства производился учет всего жилого фонда города — младенца, получившего статут и наименование ровно год назад — 24 ноября 1793 года, в день тезоименитства Екатерины II. Как- никак, а интересовал вопрос, сколько жителей осело в городе, кто они по роду своего занятия, на что можно рассчитывать в смысле сбора с них налогов.

Еще до обеда к Бойко пожаловал со своим писарем городничий Данило Волкорез, который выборочно осматривал жилые строения первых екатеринодарцев и заносил о них сведения в реестровую ведомость. Он был сухощав, выше среднего роста, одет по казачьей моде, с отки

нутым за плечи красным башлыком, в мерлушковой папахе. Городничий подолгу ни у кого не задерживался, лимитировало время.

Волкорез спросил у Бойко:

— Сам‑то чем занимаешься?

— Обшиваю казаков.

— А это кто у тебя тут в помощниках?

— То молодик, не по шевству, а по плотницкому делу. Временно нанятый.

Относительно нанятости Михайло слегка слукавил. Никакой обязательной договоренности у него с Федором не имелось. Чтобы тот не работал «за так», — обещал ему при необходимости покроить — сшить что‑нибудь из одежды. Только и всего. Это вполне устроило Дикуна, он вообще не заикался о какой‑либо оплате. Земляки ведь.

Вскоре екатеринодарцы узнали, что результатом такого личного знакомства Волкореза с демографическим и жилищным положением в городе, материалами переписчиков стала подробная ведомость «О живущих в городе Екатеринодаре старшинах и казаках с означением кто какой художник и имеет ли свой дом или нет», учиненная 11 ноября 1794 года.

В нее не попали казаки, такие, как Дикун, находившиеся на жительстве в куренных казармах. Все же остальные первые горожане — владельцы собственных углов — перечислялись дотошно. За полтора года их прибытия на берега Кубани и Карасунов выросло девять домов «на вер- си» — от атаманского, чепеговского; судейского, голова- товского, полковничьих: Кузьмы Белого и Ивана Чернышева до волкорезовского. Дальше перечислялись хаты «на вереи», за ними — землянки вразброс: у кого что. Скажем, тот же васюринский атаман Яким Кравченко владел землянкой, а его подчиненный казак — хлебороб Игнат Чернявский хату «на вереи». Казак того же куреня Роман Курепка совсем ничем не располагал, он снимал у кого‑то угол, занимался каким‑то промыслом.

По той ведомости кроме девяти домов зафиксировано 75 хат, 153 землянки. Выходило так, что на 237 единиц жилья числилось 279 хозяев, а у 42 семей его не имелось. В общей сложности набиралось до 2 гыс. поселенцев. И по профессиям диапазон был разнообразен. Штаб — офицеров числилось пять, обер — офицеров — тридцать семь, старшин — восемнадцать, делающих шевство — двадцать семь,

плотничество — одиннадцать, торгующих хлебом — тридцать шесть, хлебопашцев — семьдесят один. Было пять ткачей, семь ковалей, два гончара, два иконописца, два музыканта и несколько представителей других профессий.

Перед Рождеством на раде, на которой присутствовал и Дикун, городничий Волкорез обнародовал итоги первой переписи населения Екатеринодара, его размещении, занятиях, говорил о предстоящей зиме, трудностях с топливом, необходимости мер пожарной безопасности. Призвал:

— У нас еще нет никакой пожарной службы. Поэтому отоплять свои очаги надо аккуратно, чтобы ни у кого не возникло возгораний.

Стоявший рядом с Дикуном казак Титаровского куреня Семен Швидкой, человек смешливый, заводной, промышлявший изготовлением и продажей браги, подал громкую реплику по указанному случаю:

— Кто загорится синим пламенем — зальем моей брагой.

В наступившем новом 1795 году по Екатеринодару долго ходили разговоры, как Котляревский писал слезное письмо Чепеге в Речь Посполитую, где кошевой находился с двумя конными полками. Он так отяготился писарской должностью, что уверял, будто находился на крайнем пределе изнеможения: «Ибо ежели я в писарской должности дальше пробуду, — лишусь не только крайнего здоровья, но и жизнь моя вскоре прекратится безвременно».

Действительно напряжения в работе у него хватало. Однако же войсковой писарь не торопился расставаться со своими привилегиями.

Головатый погонял его и старшин хорошо, да и себе покоя не давал. По границе черноморцев стояло 60 боевых постов и батарей, более ста пикетов. За несением ими кордонной службы нужен был глаз да глаз. Однажды, возвратившись с проверки ночных дежурств на постах Ве- ликомарьевского кордона, судья учинил разнос всему старшинскому составу, причисленному к войсковому правлению.

— Мало ездите по кордонной линии, — гремел его хрипловатый бас. — А там во многих местах беспечность и разгильдяйство. У полкового хорунжего Кирилла Кравца я обнаружил полный беспорядок в охране границы, пришлось строго его наказать. Приказываю повысить требовательность к несению кордонной службы.

Из канцелярии войска выпорхнула тогда необычная новость. Из Санкт — Петербурга, от самого важного царедворца, графа Платона Зубова были доставлены Голо- ватому два мешочка «египетской пшеницы» для разведения и получения «белого зерна». Рекомендовалось весной посеять, проследить за ростом и сообщить об урожае. Во многих беседах упоминалось о столичном даре и наклонении к его полезному использованию. Дикун услышал мнение:

— Та новинка — не для рядовых казаков. Не скоро они ей обзаведутся.

И ему подумалось: «Мне‑то наверняка не растить этой пшеницы и даже простой буряк — не для меня. Землю могут дать, а обрабатывать ее нечем».

Непродолжительная, но капризная, с малым снегом, оттепелями, дождями, заморозками зима подходила к концу, когда Федора как гром поразило известие из Васю- ринской о едва не происшедшем несчастье в семье Кода- шей. Однажды Надия отправилась прополоскать выстиранное бельишко в реке Кубани одна, без подруг. И чуть не поплатилась за свою опрометчивость. Лишь только она приступила к своему занятию, как на нее накинулись двое горцев, таившихся в расщелине берегового откоса. К счастью, она успела громко закричать, позвать на помощь. Ее услышали, к урезу воды бросилось сразу несколько казаков. Злоумышленникам не удалось умыкнуть девушку, они ретировались восвояси на плоскодонной лодчонке, при- топленной у песчаной отмели.

Не успели васюринцы оправиться от шока в связи с попыткой умыкания Надии Кодаш, как их курень вновь постигло чрезвычайное происшествие. В ночь с 14 на 15 февраля, после нескольких дней крепких морозов, сковавших реку льдом, у полкового есаула Андрея Шульги со двора выкрали черкесы пару лучших лошадей и пару волов. Похитители во весь опор гнали животных к реке, столь же поспешно понукали их при переходе по непрочному льду. Один тяжеловесный вол провалился в полынью и утонул. С оставшимися тремя животными злоумышленники ударились в предгорье, к абадзехам. На этот раз под напором есаула Шульги вдогонку ворам с Васюринского кордона была отправлена группа казаков во главе с поручиком Максимом Кепликом. Находчивый и смелый офицер скомандовал своим подчиненным:

— По коням, за мной — в галоп!

Форсировав Кубань, через восемь верст черноморцы заскочили к черкесскому князьку, подвластные которого сотворили воровской налет. Решительная требовательность русского офицера о возврате украденных животных вогнала князька в уныние, он указал направление, по которому могли продолжить движение его соплеменники. В двадцати верстах они были настигнуты. Испугавшись погони, бросили лошадей и вола, Кеплик успешно завершил рейд, возвратил есаулу три головы скота. Но так заканчивались дела далеко не всегда. Во многих местах лихая шкода беспокойных соседей завершалась в их пользу.

Люди пахали, скородили землю, сеяли, пололи всходы. И Федор Дикун не сидел сложа руки. Наконец‑то его желание побывать на Тамани сбылось. Вместе с небольшой группой мастеровых казаков он отправился на достройку войсковой гавани в Бутазе для размещения гребной флотилии. Туда он приехал налегке — с ящичком и узелком, в которых помещались его плотницкие инструменты, рабочая и выходная одежда. Скромную денежную заначку держал при себе зашитой в накладном внутреннем кармане свитки. Оглядев с ног до головы прибывшего плотника, инженер Федор Данильченко, ответственный за ход всей стройки, с удовлетворением отметил:

— Видно, есть у тебя силенка, думаю, не обойден ты и сноровкой. Они здесь пригодятся. У нас начинается самый разгар строительства гавани. К осени она должна принять всю войсковую гребную флотилию.

На жительство его определили в общий барак, где он встретил немало знакомцев по Екатеринодару и Васюрин- ской. Его добросовестная работа и открытый характер сразу же завоевали ему симпатии начальства и рядовых строителей.

— Дикун не подведет, — говорили о нем.

Жизнь в войске продолжалась своим чередом. С мая началась косовица трав, их сушка на сено и скирдовка, по завершении весенней путины рыбаки хлопотали над копчением и вялением рыбы, наемные пастухи и подпаски нагуливали хозяйские табуны лошадей, отары овец и стада крупного рогатого скота на раздольных бескрайних пастбищах, зорко всматриваясь в горизонт: не появились бы какие‑нибудь лиходеи и не учинили бы зловредной порухи.

В далекую Польшу своему патрону Захарию Чепеге

управляющий его имением Яков Бойко 5 июня послал радужную депешу о том, что хлеба посеяно много и он весьма хорош величиною, гребля делается и млин строится, в спасовку хоть один камень да будет молоть. С протоцких рыбозаводов за прошлый год получил кроме долгов еще 300 рублей прибытка. Виноград, дескать, хорош, в наличии 152 улья пчел, в Кирпилях и в Екатеринодаре насчитывается 250 пар лошадей, 25 пар волов, 26 пар коров, более 300 овец. Началось строительство нового атаманского дома.

Как ни порадоваться такому приумножению богатства! Кошевой пока довольствовался сообщениями о том верных слуг, которые спроворили для него и распродажу большого недвижимого имущества в прежнем месте обитания — за Бугом. Зато Головатый, Котляревский, Кордовский и другие батьки могли лицезреть приращение своих кубанских и таманских капиталов в натуре.

Девственную степь, как в прошлое и позапрошлое лето, так и в нынешнее под охраной стрелков и пикинеров продолжали размерять землемеры, присланные из Симферополя под общим приглядом главного Симферопольского землеустроителя Василия Колчигина. Опять же интересы войсковой старшины соблюдались свято. Не без иронии Колчигин 19.06.1795 года извещал войскового судью А. Головатого: «Слава Богу, мы дошли до Кирпилей и все ваши хутора, даже до последнего, остались внутри границы вашей. Теперь направим пики уже на Челбасы с тем, чтобы козы были сыты и сено было цело».

Для разграничительного знака на стыке владений Черноморского войска, Кавказского наместничества и казачьего войска Донского в районе Ейского укрепления Головатый разрешил взять 25 тесаных камней из стен старой турецкой крепости, той самой, в которой провел позапрошлую зиму с двумя полками атаман Чепега. А потом состоялся и съезд представителей трех смежных территориальных совладельцев, зафиксировавший их соглашение по межеванию.

Решалась и задача разграничения крайних пределов Кавказского наместничества и войска верных казаков Черноморских на их стыке по реке Кубань. До недавних пор межевым отсчетом служил Изрядный источник. А по разъяснению графа П. Зубова к дарственному указу императрицы Екатерины II черноморцам предписывалось

отступить от рубежного пункта на шестнадцать верст. По мнению верхов, это балансировало земельную площадь черноморцев в установленных размерах и несколько сокращало протяженность охраняемой кордонной линии.

В субботу утром 16 июня депутаты заинтересованных сторон в соответствии с полученными указаниями направились по прямой вдоль берега Кубани. Отмерив по течению реки положенное число верст и двести саженей вправо от берегового спуска, в месте, где ныне стоит железнодорожный разъезд Редутский, они оказались рядом с высоким курганом, поросшим буйной зеленью. Взобравшись на его вершину и оглядев окрестную степь и чужую заку- банскую пойму, посланец Кавказского наместничества восхищенно воскликнул:

— Потрясающая красота!

А кто‑то из офицеров Черноморского войска заметил:

— И цена ей очень высокая.

Затем добавил:

— Вот здесь и надо ставить межевые столбы.

Такой столб гости привезли с собой, черноморцы —

не успели изготовить. Гостевой столб представлял собой шестиаршинный брус с гербом Кавказского наместничества. Солдаты охраны быстро отрыли глубокую яму и, поднатужившись, ловко опустили в нее межевой знак, накрепко утрамбовав вокруг него землю. От свежестру- ганного деревянного бруса далеко заструились отсветы яркого летнего солнца. Свой такой межевой знак черноморцы поставили чуть позднее.

Июнь истекал. Головатый торопил таманских начальников со строительством гавани своего имени, известив их о том, что в Бугаз через лесмейстера капитана Гелды- ша на указанные цели отпущены 4000 деревьев. По большей части — из лесосек дружественных черкесских князей. От капитана Данильченко он требовал немедленной присылки баркасов в Копыл для загрузки их строительными лесоматериалами. По поводу столь неуемной энергии войскового судьи Федор Дикун как‑то сказал друзьям:

— И не подумаешь, что ему за шестьдесят. Грузный дед, а носится, как ветер.

Накануне дня святых мучеников Бориса и Глеба — 25 июля Федор стал свидетелем торжественной отправки с Тамани в Екатеринодар водным путем особо чтимого груза — церковных колоколов, доставленных из Херсона для

водружения на войсковой церкви, построенной с его участием. На ней были временные, слабосильные колокола. А теперь церковь обретала могутный глас: в Екатеринодар по Черному морю, Керченскому проливу и реке Кубани доставлялось два колокола, один весом 440 пудов, другой — 120 пудов.

Эпопея отливки и доставки этих и других колоколов сама по себе составляла увлекательную историю. В ходе последней войны с турками суворовские армии и 12–ты- сячное войско черноморцев захватили у неприятеля немало трофеев, в том числе полевые и морские орудия. Два года назад, еще до переселения, войсковое правительство организовало доставку медных трофейных пушек общим весом 884 пуда из Березани в Херсон. Важное поручение выполнял один из самых уважаемых и опытных старшин Захарий Евстафьевич Сутыка со своими подчиненными старшинами и казаками. Из 16 пушек и одной мортиры требовалось отлить девять звонов. Дело осложнилось нехваткой олова. Его пришлось покупать в Харькове во время зимней ярмарки из расчета на пуд меди шесть фунтов олова. Препятствия были преодолены, и вот четыре колокола — два для Таманской и два для Екатеринодарской церквей — были изготовлены. На их опробовании присутствовал А. В. Суворов. Граф даже слезу смахнул со щеки:

— Только такие звоны и достойны казаков.

Херсонское начальство занарядило плоскодонное судно с колоколами под командой лейтенанта В. Баллача в неблизкую Фанагорию. Тот справился с заданием. Спустился вниз в открытое море и, огибая Крым, вошел в Бу- газскую гавань, где и разгрузил колокола — двухсотпудовый и 64–пудовый для таманского храма, а 440–пудовый и 120–пудовый взяла на подхват байда, которой предстояло до Екатеринодара плыть встречь течению Кубани. По берегам реки уже выстраивалась цепочка воловьих и конских упряжек для транспортирования груза бичевым способом. Вел их полковой хорунжий Елефтерий Чуприна с 29 казаками. Добравшись до Екатеринодара и став на якорь вблизи крепости, разбитной малый огласил реку громким призывом:

— Эй там, на причале! Принимайте колокольные звоны!

Кричать ему больше не понадобилось. Народ толпой

повалил к Богоявленской пристани. Тут же и распоряжение Головатого подоспело: тянуть колокола вместе с бай

дами посуху, до самой церкви. При наблюдении Головатого и Порохни ликующие казаки взялись за веревки и вскоре, после коротких передышек, преодолели с колоколами около версты, придвинув их к самой церкви.

Всеобщее внимание привлек 440–пудовый великан. На нем выделялись крупные литеры, обозначавшие, в честь кого он отлит: матушки Екатерины II и черноморских бать- ков — с датой изготовления 10 октября 1793 года.

В тот же день колокола были подняты в подклетье церкви и подвешены к мощным дубовым балкам, откуда и раздался их благовест на всю округу. С молитвой и благоговением внимал казачий люд сотворенному в Херсоне многоголосому чуду, а все закубанское понизовье, примыкавшее к Екатеринодару, прислушивалось к нему с удивлением и опаской.

Во всех подробностях о дне 25 июля в Екатеринодаре Федору Дикуну поведал Никифор Чечик, через неделю приезжавший в Фанагорию по своим почтовым делам. Он заглянул к другу в землянку, где тот проживал у самой строящейся гавани. Как всегда, друзья обсуждали массу новостей. Кроме колокольной эпопеи в Екатеринодаре Никифор затронул в разговоре и другие события. Он рассказывал:

— В последнее время между нашим войсковым правительством и анапским трехбунчужным пашой Сеидом Мустафой идет большая переписка. Об этом мне знакомые курьеры шепнули. Не нравится паше, что черноморцы оказали помощь натухайцам и бжедухам в отражении карательной экспедиции абадзехских богачей и в их разгроме, недоволен он тем, что у нас установились хорошие отношения с черкесскими князьями Батыр — Гиреем, Аслан — Гиреем, Ахметом Калабатовым, которые, как написал судья Головатый, для черноморцев делаются добрыми соседями.

— Турку не по душе, — подтвердил Федор, — что этим и другим князьям разрешено даже скот выпасать на войсковых землях, что они отпускают казакам лес без его разрешения.

— Верно подметил, — согласно кивнув головой, сказал Никифор. — К туркам в Анапу удрало несколько черноморцев. Головатый Мустафе шлет официальное письмо об их возврате, а тот с издевочкой отвечает: дескать, они уже приняли магометанскую веру и стали правоверными му

сульманами, султан не позволит их отдавать в Россию. А под конец паша свой совет подбросил: мол, вы дайте своим казакам указание, чтобы впредь не перебегали на нашу сторону.

И вообще за последнее время черноморцам из Анапы приходили настораживающие вести. Там усиленно обрабатывалась верхушка Кабарды и других горских племен на Кавказе, в самом Стамбуле появились французы и с ведома султана принялись перекрашивать турецкий ф'от под свой французский колер. Подобная маскировка могла преследовать какую‑нибудь затеваемую авантюру против России.

Тамань встала в положение начеку. Благо казачья флотилия находилась теперь в полном сборе и готовности: отремонтированная, заведенная во вновь построенную гавань в Бугазе. Посетивший ее в начале сентября губернатор С. С. Жигулин остался весьма доволен проделанной работой и обещал о том доложить в Санкт — Петербург.

В последние штурмовые недели на строительстве гавани с особым напряжением трудился и Федор Дикун. Рядовой казак — строитель, как и десятки других работяг, не жалел сил ради общего дела. Зато у старшины занятия случались другого рода. В ночь с 9 на 10 октября великую хохму отчебучил таманский городничий, полковник Иван Юзбаши. Не то спьяну, не то от нервного расстройства он из своего дома подался в старую крепость к командиру третьего егерского батальона Ивану Кираеву. Разбудив ото сна воинского начальника, Юзбаши ошарашил его сногсшибательным сообщением:

— В Тамани бунт. Приехавший из Екатеринодара судья Головатый схвачен мятежниками и находится неизвестно где.

— Брось ты пороть чушь, — грубовато осадил Кираев полночного гостя. — Какой еще бунт среди ночи…

— Вот тебе крест, — побожился Юзбаши, размашисто осеняя себя правой дланью.

Пришлось поверить. Кираев послал роту солдат на выручку Головатого. Но все оказалось ложной тревогой. Судья находился в полном здравии, он в этот момент услаждал себя приятной беседой с местным священником. Невесть от чего возбужденному Юзбаши решили сделать кровопускание «в прекращение такой горячки».

Над незадачливым городничим долго потешалась вся

Тамань. Его фантазия позабавила и Федора Дикуна, который уже предвидел скорый отъезд в Екатеринодар.

Вскоре Ф. Данильченко окончательно отрапортовался по своему объекту перед войсковым правительством, объявил о роспуске строительных команд и их вольной воле избирать теперь способы приложения своих сил, опыта и навыков.

Из его докладов вытекало, что гавань имени судьи Головатого форсированно строилась 152 дня — с июня по 24 ноября. Без выходных и праздничных дней работало 704 казака. В указанный период в воде было поставлено 34 клетки площадью 330 квадратных саженей, на сооружение потреблено 4200 вербовых бревен. Опорные клетки укреплены семьюстами сваями. Затем добавлено еще девять клеток, куда дополнительно затрачено две тысячи бревен. Да возведено два цейхгауза для хранения морского такелажа и орудийных припасов. Флотилия могла спокойно переносить предстоящую зимнюю непогодь. Гавань в Бугазе явилась гордым детищем черноморцев. Но она же служила наглядным образцом их содружества с мирными черкесскими племенами, проживавшими по соседству с Кубанью. Их князья Батыр — Гирей и Ахмет Калаба- тов на строительные нужды черноморцев в Бугазе и Ки- зилташе отпустили из своих лесосек 5000 деревьев.

По окончании работ в гавани Федор Дикун покинул Тамань и опять поселился в Екатеринодаре, заняв свое место в той же казарме Васюринского куреня. Он съездил к Кодашам, вручил Ксении Степановне и Надии по скромному подарку — головному платку с яркими узорами, купленные им на таманском базаре у какого‑то заезжего чужеземного купца. Надия смущенно сказала в знак благодарности:

— По сердцу мне твой подарок. А еще дороже — что нас не забываешь.

Год заканчивался. Атаман Чепега с двумя полками находился где‑то на пути из Польши. А здесь на Кубани и Тамани завершилось полное межевание земель, строительство нескольких церквей, ряда важных гражданских и оборонных объектов, сбор третьего переселенческого урожая, очередная рыбная путина и добыча соли, много других хозяйственных работ. Дотошная войсковая статистика вывела цифру денежного содержания, затраченного на черноморское товариство Санкт — Петербургской государе

вой казной. С начала 1789 года эта сумма составила 232322 рубля. Не мало, но и не много, ибо нехватка в деньгах ощущалась постоянная.

В конце декабря 1795 года Екатеринодар радушно встречал бжедугского князя Батыр — Гирея Гаджиева, прибывшего из Санкт — Петербурга. В строящуюся войсковую крепость его сопровождали на добрых конях Ахмет Калабатов и другие знатные черкесские всадники. Черноморцы устроили гостям дружеский прием с хлебом — солью, теплой застольной беседой. Гости поведали о далеком путешествии Батыр — Гирея, о своих надеждах и чаяниях. Князь вручил Головатому привезенные из столицы письма.

— Хотя главная наша цель не достигнута, — делился он своими впечатлениями, — но нам все же обещано добрососедское покровительство.

Отдых после утомительной дороги и гостевание у черноморцев продолжались неделю, проводы гостей состоялись 4 января наступившего 1796 года.

— Всем екатеринодарцам направляться к Богоявленской переправе, — обходя улицы города, оповещали вестовые.

И к казарме Федора Дикуна припожаловал такой скороход. Продолжалось Рождество, срочных дел за молодым казаком не числилось, потому он охотно отправился вместе со всеми на берег Кубани. На ее противоположном берегу тоже прибывал народ, только иного рода — племени, заранее предупрежденный о времени приезда своего князя. День был хотя и зимний, но безморозный и мягкий. Под ногами у людей стлались посеревшие травы, на речном же берегу от их шагов исходило легкое шуршание песка и гальки.

Батыр — Гирей, Ахмет Калабатов, их уздени в сопровождении Головатого и его казачьего эскорта приблизились к реке, где к их переправе уже были подготовлены большие весельные лодки. Судья широким жестом пригласил гостей усаживаться в плавсредства, а затем дал команду своим сопровождающим:

— В лодки и — на тот берег.

Вскоре речная флотилия казаков с их почетными соседями причалила к бжедугскому берегу, а потом вся представительная группа прибывших двинулась к месту церемониальной встречи. На всем пути ее сопровождала музыка из серебряных и медных зурн, сопелок и трещоток.

Впереди в такт мелодиям выделывали грациозные плясовые движения три стройных молодых джигита. На лицах черкесских узденей и простолюдинов прочитывались добрые чувства к черноморцам. Среди бжедутской и хату- кайской знати выделялись князья Аслан — Гирей, Айтек и Баток Гаджиевы, мурза Давлет — Гирей, дворяне Заромк, Догуз Шеретлок и другие. По обычаю предков, они встретили Батыр — Гирея и высокого черноморского гостя поясным поклоном и прижатием правой руки к груди в области сердца. За их приветствием последовала речь Батыр- Гирея, а затем и слово Головатого. Развернув перед собой гербовый лист бумаги, войсковой судья приступил к зачтению текста документа и разъяснению его основных положений.

— Резолюция матушки — царицы и светлейшего князя Платона Зубова, — громко комментировал он, — состоит в том, что они готовы оказать все возможные милости хатукайскому и бжедугскому народам и их дворянству, если они будут дружественно, по — добрососедски относиться к черноморским казакам и всему русскому государству, не делать никаких набегов, удерживать от этого другие черкесские племена, сохранять на границе спокойствие и тишину.

Переводчик старательно воспроизводил смысл сказанного на черкесском языке. Содержание речи Головатого встретило единодушное одобрение. Когда он закончил говорить, краткое слово произнес Батыр — Гирей:

— Спасибо русской царице и князю, — заявил он, — за их понимание наших нужд. За прием, который мне был оказан в Санкт — Петербурге. Хатукайцы и бжедухи полны стремления жить с россиянами в постоянном мире и дружбе.

А потом, чуть понизив голос, добавил:

— Но за всех черкесов, к несчастью, мы поручиться не можем.

С противоположного берега Кубани хорошо просматривался весь церемониал встречи, но произносимых речей, конечно, екатеринодарцы расслышать не могли, доносились лишь отдельные обрывки фраз. Находясь рядом с одним из знакомых казаков, Федор Дикун заметил:

— На слух не воспринимается, а на глаз — все понятно.

В закубанской пойме еще долго продолжались музыка, танцы и джигитовка в честь гостей, даже застолье состоялось с запитием магарыча, в ходе которого князья и

мурзы обещали пресекать действия разбойных шаек и прежде всего враждебно настроенных абадзинцев, чей князь Юсуп плел бесконечные интриги против черноморцев, засылал шпионов в Грузию с целью выведывания, какую ей оказывают помощь русские войска в отражении агрессии Персии, готовил нападение на Медведовский, Каневской и другие казачьи курени. Анапское недреманное око Сеид — Мустафы — паши не спускало взора со своего верного сообщника и всячески вдохновляло его на неправое дело.