Казак Дикун

В персидском походе

С осени 1795 года Федор Дикун выбыл из строительной команды и приступил к службе на Екатеринодар- ском меновом дворе. Дела тут велись сугубо хозяйственные, а отправление служебного долга носило чисто военный характер. Вооруженная охрана, как и на остальных двух меновых дворах войска, зорко следила за тем, чтобы при товарообмене между казаками и горскими племенами не возникало конфликтных ситуаций, соблюдался партнерский кодекс чести и не происходило никаких краж и хищений предметов обмена — товаров и продуктов питания, строго охранялись интересы той и другой сторон. Казаки в основном привозили на обмен соль, добытую в приазовских лиманах, а горцы — пшеничное и ячменное зерно, крупу, бурки, бешметы и другие рукодельные изделия.

Однажды, еще при заведовании меновым двором Сте

паном Шепелевым, сюда, на самый высокий береговой взлобок реки Кубани, рядом с Богоявленской пристанью, заглянул войсковой судья Антон Головатый. Он прошелся по аппарели с фальконетной установкой, осмотрел глинобитную халупу, громко именуемую казармой, вступил в разговор с казаками.

— Вас тут немного, всего восемнадцать человек, — внушительно стал он растолковывать своим слушателям значение их службы. — А делаете вы большое дело. Под вашим присмотром и охраной совершаются важные торговые операции, без которых войско жить не может.

И он далее назвал целый букет цифровых выкладок, сколько казаки меняют соли на пшеницу, рожь и просо, муку и мед, бурки, полсти и иное продовольствие и снаряжение, какой выигрыш получают черноморцы от экономических связей с закубанскими соседями.

Головатый гулко прокашлялся, затем спросил:

— Понятно, молодцы?

— Как есть понятно, — ответил дружный хор голосов.

Судью чем‑то привлек сочный, густой баритон, принадлежавший Дикуну, с полгода назад отпустившему шелковистые, в подкову усы и выглядевшему теперь постарше своих двадцати двух лет.

— Постой, постой, — вслух стал припоминать судья. — Да ты, кажись, Дикунов сын Федор?

— Он самый.

— Возмужал после Слободзеи, сразу и не узнать. Прямо‑таки орел молодой.

Головатый подошел поближе к Федору и, притронувшись к его груди, пояснил присутствующим:

— Отец его Иван против турок в моей волонтерской команде воевал. Храбрый был казак. Жаль, подкосила его насмерть острая неприятельская стрела из колчана.

А потом воинский и административный предводитель высказал предположение:

— В ближайшие дни возвратится с полками из похода в Польшу наш кошевой батько атаман Чепега. Не исключено, что тут же нам поступит распоряжение на какой- нибудь новый поход. И тогда, наверное, многим из вас доведется поучаствовать в новой экспедиции. Вы к этому готовы?

За всех ответил Дикун:

— С доброй целью — в любой час.

Предположение Головатого оказалось пророческим. Еще не ведая о том, удалось ли чепеговским орлам прибыть из Варшавы в Фанагорию, малость оклематься от изнурительного пешего перехода через весь запад и юг страны за подписью графа Платона Зубова из Санкт — Петербурга в адрес атамана последовала беспрекословная директива: отправить два пеших полка пятисотенного состава под командованием А. Головатого в Астрахань с дальнейшим их направлением в пределы персидских владений на западном берегу Каспийского моря для участия в пресечении разбойных действий персидского шаха Ага — Мо- хаммед — хана Коджара на территории Грузии, землях азербайджанцев и армян. Кровавый захватчик — изувер со сморщенной образиной евнуха Ага — Мохаммед — хан в сентябре 1795 года захватил Тбилиси, учинил там чудовищный погром и резню, увел в рабство около 22 тысяч человек. Это он, ничтожный пигмей, во время внутренней междоусобицы в Персии ослепил 20 тыс. пленных своих противников, приказав вырвать у них глаза и доставить ему для обозрения.

Верное Георгиевскому трактату от 1783 года русское правительство снарядило экспедиционный корпус для оказания помощи Грузии. Но его боевые действия намечалось развернуть не на просторах грузинского княжества, а на территории Персии и в ее прикаспийских ханствах, дабы вычленить их из состава мохаммедханских владений. Главные сухопутные и военно — морские силы русских войск сосредоточивались в Кизляре и Астрахани. Суровая необходимость позвала туда и черноморских казаков.

Возглавить их поход Головатый взялся с большой охотой. Ему льстили похвальные характеристики военного командования самого высокого ранга, отмечавшие его прежние заслуги, выдававшие авансы на поощрение таковых в будущем. Получив указания об экспедиции 16 февраля 1796 года. он сообщил кошевому атаману, прибывшему из Польши в Фанагорию, что принял приказ «за особое счастье, готов по долгу верности к Отечеству… с тысячною командою следовать в назначенный поход».

Под ружье становилась экспедиционная тысяча отборных ветеранов войска и молодых казаков. В их числе боевой штатной единицей зачислялся Федор Дикун — недавний молодик, строитель и вахтенный на меновом дворе. Присланное из столицы штатное расписание обоих пол

ков заполнили 87 его земляков — васюринцев. По численности это была самая большая команда в сравнении со всеми остальными куренями. Тем самым подчеркивалась ведущая роль Екатеринодарского округа в формировании казачьих боевых частей, в каждой из которых списочный состав определялся по 500 человек. По количеству занаряженных в поход казаков лидерство занимали также курени: Щербиновский — 47 человек, Кисляковский — 41 человек, Крыловской — 40, Кущевский — 38, Корсунский — 36, Каневской — 35. К 1 марта, как обуславливалось, не все курени справились с заданием. И тогда пришлось путем нового нажима доукомплектовывать команды.

Из Георгиевска — штаба Кавказской кордонной линии — и Симферополя — канцелярии генерал — губернато- ра Таврической области, куда по подчиненности вошла Черномория, — почти ежедневно летели служебные приказы, инструкции, наставления, как экипироваться, вооружаться, снабжаться, через какие населенные пункты двигаться к Астрахани, сколько переходов и привалов сделать в пути. В этом первую скрипку задал новый фаворит Екатерины II граф Платон Зубов, потом все остальные начальники лишь повторяли, дополняли его предписания.

Согласно штатному расписанию в каждый из двух пятисотенных пеших полков определялись: по одному войсковому старшине (полковник), по пять есаулов, пять сотников, пять хорунжих, одному квартирмейстеру, одному полковому писарю и по 483 казака. Годовое жалование: полковнику — 300 рублей, есаулу, сотнику, хорунжему, квартирмейстеру и полковому писарю — 50 рублей, казаку — 12 рублей. На весь состав полка — 6946 рублей. Зубовским распоряжением полковнику разрешалось иметь восемь строевых и обозных лошадей, каждому из офицеров — по три и казаку — по два коня. Все же поголовье должно было составить 1025 лошадей. Но это при условии, если бы полки с самого начала были конные. А они формировались как пешие.

Предстояло преодолеть 757 верст, сделать 33 остановки и не позднее 15 апреля вступить в Астрахань.

— Гончая собака упадет, а казак все равно дойдет, — пустил кто‑то веселую байку, и она пошла гулять по войску.

Абсолютное большинство васюринцев попадало во второй полк Ивана Чернышева, 53–летнего ветерана Запорож

ской Сечи. Многоопытный вояка участвовал во всех последних войнах с турками, отличился во многих боях.

— Пойдешь к сотнику Василию Павленко, — приказал он Федору Дикуну, когда тот по спискам войсковой канцелярии попал к нему и пришел за указаниями о прохождении службы.

— Будет исполнено, — не вдаваясь в разъяснения — пояснения, отчеканил молодой казак и отправился в формируемую сотню Павленко.

Этот последний тоже был птицей знатной. В солидных летах, сух и поджар, с густой проседью, повидал много чего на своем веку. После упразднения Запорожской Сечи долго обретался в Роменском уезде Черниговского наместничества и лишь недавно, в ходе переселения казаков, добился зачисления в войско. Он собрал о себе положительные отзывы влиятельных лиц, сохранил даже аттестат покойного князя Потемкина — Таврического.

— Не моху без Черноморского войска и — баста, — так Павленко ребром поставил вопрос и ему пошли навстречу.

Теперь он с завидной энергией сколачивал свое подразделение, придирчиво готовил в поход ружья, пики, котловые и иные принадлежности, проверял даже, есть ли у каждого казака крестик под нательной рубахой.

Дикун ему понравился.

— Вот что, Федор, — распорядился сотник, — отправляйся в штаб полка на парование волов и комплектование для сотен воловьих и конных упряжек. Без подгонки волов по росту, силе и нраву далеко на них не уедешь, никакую поклажу не довезешь.

Опытный командир знал жизнь и смотрел в корень. На два полка занаряжалось 200 лошадей и 40 волов, способных транспортировать в пути личное оружие и снаряжение участников похода, их самих, прежде всего старшин, да и рядовых казаков, кто заболеет или ослабеет от усталости. Волы закупались у казачьего населения. Так, у екатеринодарского казака Омельки Рудого две пары волов с возами были куплены за 74 рубля, у васюринского казака Стеньки Крачименко пара волов с возом за 45 рублей, у поручика Келембета шесть пар волов за 270 рублей. И таких поставщиков животных набиралось немало. Всего у них было приобретено 40 пар волов за 1689 рублей.

Затем добавилась еще одна пара. По конному поголовью дело обстояло несколько иначе: в основном животные не покупались, а принадлежали их хозяевам, пожелавшим остаться всадниками на собственных лошадях.

По соседству со вторым полком, что размещался в ва- сюринской казарме, находился первый пеший полк Ивана Великого. В противоречие с фамилией Великий обладал не слишком видной комплекцией и ростом, но имел железную хватку, зычный командирский голос, отработанный за долгие годы нахождения в прежней Запорожской Сечи. Его подчиненные и он сам были поглощены теми же хлопотами, что и чернышевцы.

Когда Дикун с выделенными казаками принялся за работу возле хлева, где содержались волы, он увидел, что этим же делом заняты и соседи. Кто‑то из них, заводной и неугомонный, крикнул из‑за приземистого плетня:

— Ну, как, полчане, покрутим волам хвосты?

На что находчивый и словоохотливый Никифор Чечик, Федькин друг, под шутки и смех остальных ребят ответил:

— Что волам? Мы и тебе можем хвост накрутить.

Неистощимая на прибаутки молодежь не забывала,

однако, о своих обязанностях и споро выводила, выстраивала, выравнивала под налыгачами послушных животных. Однорогий вол, серо — глинистой масти, у Федора заартачился и никак не хотел вставать к повозочному дышлу для примерки с другим, уже смиренно занявшим отведенное ему место и сосредоточенно продолжающим свою жвачку.

— Ты смотри какой упрямый, — принялся отчитывать и уговаривать его Федор. — Шагай, голубчик, сюда, не привередничай.

Однорогий упирался, не хотел переступать клешнаты- ми ногами. Находившийся рядом с Федором Никифор Чечик бросил взгляд на непокорное животное и пообещал ему, будто разумному существу:

— Отпилим тебе второй рог — тогда узнаешь, как ходить без головного убора.

Подойдя к волу сзади, хлестнул его ременной плеткой и тот, наконец, подался вперед.

— Иногда другого выбора нет, как кого‑нибудь подхлестнуть, — уже без обычного своего балагурства пояснил молодой васюринец.

Пока ребята примеряли друг к другу живые образцы, давали им свою оценку, записывали данные о возрасте и

масти животных, на дворе соседнего первого полка с его такой же топтаниной снега, грязи и навоза появился подтянутый горец в черкеске, едва удерживающий под уздцы горячего гнедого рысака кабардинской породы. Хлопцы так и ахнули от восхищения:

— Вот это красавец! Чей он?

Ответ прояснился, когда казаки повнимательней глянули на тех, кто сопровождал горца и доставил сюда коня. С коноводом находились уважаемые старшины, порученцы Антона Головатого. Оказалось, тот конь приведен из конюшни бжедугского князя Батыр — Гирея, который в знак признательности за оказываемые услуги и доверие к его племени сделал щедрый дар: просил доставить и вручить своего любимца командующему русскими экспедиционными войсками в Прикаспии, походному генералу Валериану Зубову. В свои 26 лет брат фаворита Екатерины II еще не набрался полководческого дара, но успел побывать в жарких баталиях под началом знаменитого А. В. Суворова, ему ядром оторвало ногу. И теперь он, одноногий, с деревянным полированным протезом, прозванный турками «Кизил — аяг» («генерал с золотой ногой»), по указанию брата и царицы принимался за подготовку к ответственнейшей военной и политической кампании.

Федор Дикун и его напарник в тот же день к вечеру, когда легкий морозец сковал землю, возвратились в свою сотню. В казарме, где в светильниках зажглись редкие каганцы, повис полумрак. Однако же жизнь тут била ключом, от людских голосов стоял сплошной гомон. Оставив верхнюю одежду у своих нар, однокашники отправились на ужин, раздача которого началась во временной полковой столовой, оборудованной под широким брезентовым пологом.

После приема пищи, перед вечерней поверкой, Федора позвал сотник Степан Щека и дал ему указание:

— Ты у нас немного грамотой владеешь, помоги хорунжему Герасиму Татарину и писарю Чернаущенко закончить составление списка казаков, мы его сегодня и объявим.

Собственно, список уже имелся. Его следовало лишь слегка подкорректировать, переписать, чем и занялся Федор совместно с хорунжим и писарем. В последние дни кое‑кто из зачисленных в сотню выбыл по болезни и по переводу в другие подразделения. Требовалось внести из

менения. Даже сам есаул Павленко, что утром посылал Федора на хозяйственный двор, вечером оказался на той же должности, только в пятой сотне первого полка. А вместо него есаулом сотни стал Григорий Белый. Такая подвижка и замена комсостава предваряла собой дальнейшую, еще более частую перестановку командных кадров.

В именном списке Федор Дикун шел тридцать пятым, впереди него значился Никифор Чечик, а после Федора следовал Иван Капуста, Семен Дубовской, Степан Кравец, Мартын Антоненко, Федор Василенко, Павел Ткачев, Андрей Штепа, Семен Ревуцкий и еще много других васюринцев. В одну из пяти сотен первого полка был зачислен 30–летний Прокофий Орлянский, совсем недавно прибывший из Малороссии и вступивший в казачье звание Васюринского куреня.

По зачтении списка между казаками весь вечер продолжался оживленный разговор. В нем принял участие и Федор Дикун. Расположившись на скамейке вблизи пирамиды с оружием в кругу земляков — однокашников, он им сказал:

— Нас подстерегает немало опасностей. Надо теснее держаться друг друга. Взаимовыручка и взаимопомощь на походе и в боевой обстановке — лучшие талисманы казака. Так говорят старые ветераны.

Не только в этой сотне — во всех подразделениях обоих полков под строгим контролем старшин, фельдфебелей и сержантов казаки чистили и драили оружие и амуницию, штопали бельишко и зашивали прохудившиеся чеботы, запасались ложечниками и кисетами, на утренних и вечерних молитвах воздавали хвалу господу Богу и просили его, чтобы он даровал им удачу в столь нелегком предприятии.

У походного атамана Головатого весомость забот была еще более значительной. Вместе с Захарием Чепегой он отправил послание в Санкт — Петербург Платону Зубову. Сигнал их запечатлел трудную обстановку в войске: три года неурожай, засуха, «одни только семена свои получили». Потому с пропитанием войска возникли серьезные сложности.

Батьки просили, чтобы он походатайствовал перед царицей, «родной матерью нашей» о выделении черноморцам необходимого провианта. И надо отметить: позднее их просьба возымела действие. Хоть не в полном объеме,

в половинном, мука и крупа поступали на Тамань через Таврического генерал — губернатора С. С. Жегулина.

Тому же адресату Головатый послал благодарственное письмо с признательностью за доверие возглавить поход казаков в Персию и, само собой разумеется, с непревзойденной антоновой заначкой:

«Беру я и сына, находившегося прежде под милостивым вашим благопризрением, Александра… Четырех же моих сыновей, одного в Санкт — Петербурге в кадетском корпусе находящегося Афанасия и трех малолетних: Матвея, Андрея и Константина в таманском моем доме оставляемых… прошу не оставить отеческим благопризрением».

Наступил срок отбытия полков — 26 февраля. Он совпал с масленицей. В тот вторник весь Екатеринодар пробудился рано. Где‑то в половине седьмого с восточной стороны крепости ухнула пушка и звук ее выстрела возвестил большой сбор в дальнюю дорогу. Люди потянулись к войсковой церкви, сюда же строем вытягивались пешие полки, которым на Каспии предстояло, возможно, даже превратиться в конные части или в десантные морские силы в зависимости от сложившихся обстоятельств.

В 8 часов у церкви собралось уже много старшин, казаков, чиновников, неслужилого населения, одетых в лучшие свои зимние наряды. Пестрели тут свитки, кафтаны, черкески, кожухи и другое мужское верхнее одеяние, пальто и шубы с меховыми воротниками у женщин, воздевших на головы шали, полушалки и пуховые платки, кучкуясь кому где нравилось и кому где отводилось место для построения.

В девять часов началась обедня. По окончании молебна освященную икону морского Николая Чудотворца архиепископ Роман Порохня поставил на прибранный и украшенный стол, где уже лежали полковые и старшинские перначи. Значит, все‑таки уже была определенная осведомленность о предстоящих морских операциях черноморцев, их десантировании на персидские берега с помощью судов Астраханской военно — морской базы.

Истово, со всей церемониальной одушевленностью, большой золоченый крест протоиерея целуют Захарий Чепега и Антон Головатый, за ними — полковники Великий и Чернышев, полковые и сотенные старшины, служители духовенства возвысили и держат над их головами святые иконы с изображением Иисуса Христа, девы Марии и самых почитаемых апостолов.

На правых флангах обоих полков у знаменосцев — освобожденные от чехлов, развернутые боевые стяги, за строем казаков высились пирамиды с пиками и ружьями. С волнением и трепетом впитывал в себя Федор Дикун наблюдаемые им картины казачьих проводов в боевой поход. «Что‑то нас ждет впереди? — закрадывалась тревожная мысль. — В неведомо каких краях доведется нам действовать».

Вместе с Порохней кошевой атаман подошел к столу. Он поочередно взял полковые перначи и, предварительно подставив их для окропления святой водой, вручил командирам полков. Порохня и его церковные ассистенты побрызгали святой водой и всех старшин, подходивших к столу за ритуально удостоенными божьей благодати сотенными клейнодами.

Затем Чепега вплотную приблизился к Головатому, находившемуся в полной походной готовности и при атаманской булаве, полуобнял его и произнес:

— Можно выступать. Доброго пути тебе и полкам.

Порохня же осенил Головатого крестом и добавил:

— С богом.

Так после всех предварительных процедур, как отметил летописец, помолясь богу и перед церковью простясь с екатеринодарцами и представителями куренных селений, полки «с божьей помощью восприняли путь свой».

В поход вели черноморцев закаленные командиры. В самый его канун в войско поступил приказ А. В. Суворова о досрочном присвоении очередных воинских званий 51 казачьему офицеру — участникам недавней польской кампании.

Случилось так, что когда в первой сотне первого полка Ивана Великого объявлялся названный документ, Федор Дикун находился там по служебным делам, а после них на несколько минут задержался у своих знакомцев. И он стал невольным свидетелем, с каким пристрастным интересом казаки донимали расспросами своего сотника Григория Лихацкого, за что он самим А. В. Суворовым раньше выслуги произведен из хорунжих в более высокий воинский чин.

Подкручивая пшеничный ус и слегка раскачиваясь на высоких каблуках желтых хромовых сапог, Лихацкий с простоватой непосредственностью поведал:

— Что тут говорить. Как точно определил наш батько

Чепега, мы ведь гоняли поляков, как зайцев. И под Прагой, и под Варшавой. Больших баталий не велось, но покрутиться конно и пеше досталось немало.

Выслушав рассказ чужого сотника, Дикун, прощаясь с собеседниками, заметил:

— Не велика честь гонять людей, как зайцев.

На это ему сразу несколько контрдоводов привели:

— А польская шляхта как обращалась с малороссами и казаками? Хуже, чем скверно. То‑то же.

И еще:

— Ты забыл, с каким презрением шляхетские паны называли нас быдлом и беспощадно угнетали наш народ?

И дальше, дальше — в том же духе. Несмотря на весомость приводимых доводов, Дикун все же остался при своем мнении:

— Нельзя веками лелеять вражду между народами. Нужно помогать слабым и бедным. В этом должна проявляться гуманность человека. Иначе озвереть можно.

В своей сотне Дикун, Чечик, Штепа, Капуста и другие казаки, как и воины всех подразделений, получили сухой паек в расчете на три дня до первого провиантского магазина, находившегося в Усть — Лабинской крепости. Разместив на воловьих подводах личное оружие, ружейные стрелки и пикинеры шли по степной, раскисшей от дождей, дороге в полковых колоннах с соблюдением небольших интервалов между сотнями. Несмотря на прохладу и бездорожье, приближение весны чувствовалось во всей окружающей природе. Граяли над полями вороньи стаи, цвенькали по обочинам шляха проворные синицы.

— Завидую казакам, которые дома остались, — мечтательно произнес Никифор Чечик. — Скоро они целыми таборами поселятся в степи на своих делянках и пойдет у них горячая весенняя страда.

— Согласен с тобой, — поддержал его Дикун. — Только у казаков призвание не столько пахать — сеять, сколько заниматься рыболовством.

— Они и весеннюю путину не пропустят, — уверенно поддержал разговор Андрей Штепа, среднего роста, чернявый молодой казак.

— Все это так, — вновь подал голос Дикун. — Но боль- шинство‑то казаков к кордонам привязаны. Да нас целая тысяча выбывает из войска. Не очень‑то на пользу пойдет такое отвлечение людей.

Не слишком приятный для слуха оттенок слов Дикуна задел старшинскую струнку и есаул Григорий Белый повысил голос на него:

— Прекратить неуместные разговорчики на походе.

Дикун умолк. А Чечик не выдержал, с сарказмом передразнил Белого:

— Видали медали. Он усек неуместные разговорчики. А то не возьмет в толк, что мы действительно из‑за похода оставляем свою землю без обработки и освоения, обрекаем свои семьи и себя на нищету.

В Усть — Лабинскую крепость полки добрались лишь 1 марта. Местный гарнизон регулярных войск и казачьих пикетов не мог приютить походников в своих тесных казармах. Им пришлось ставить свои палатки, устраивать временные шалаши из пожухлых кустов перекати — поля и камыша.

При осмотре обиталищ третьей сотни полковник Иван Чернышев задержался возле хижины, в сооружении которой принял участие Федор Дикун.

— Хорошее логово смастерили, — потрогав тростью верх неказистого сооружения, определил он. — На три дня хватит, пока мы тут будем снабжаться, а дальше вам этот шалаш не понадобится.

— Опыт помог, — скупо улыбнулся Федор.

— Особенно твой, — подхватил Чернышев. — Ты же в Екатеринодаре и на Тамани немало топором помахал и пилой наигрался.

Провиантский магазин выдал полкам запас продовольствия и фуража на целый месяц вперед. Частичная добавка к нему предусматривалась в Кавказской и Ставропольской крепостях, а заключительный продпаек казачьим частям следовало получить в Александровской и с ним достигнуть благословенного финиша — Астрахани. За все взятое для полков Великий и Чернышев оставляли расписки, о его распределении по сотням рапортами сообщали Головатому.

Не то Чернышев, не то Великий погнал в Екатерино- дар нарочного с письмом к войсковому писарю Тимофею Котляревскому, по болезни дорабатывавшему последние дни в своей должности и готовившемуся спихнуть хлопотное занятие капитану Тимофею Комарову, грамотному, но весьма ленивому службисту. Офицер — походник сокрушался: прибывший в Усть — Лабинск из войскового града казак

явился без бочонка с паюсной икрой для подарка И. В. Гудовичу, чем невыразимо огорчил судью Головатого. И добавлял от себя: лично он остался недоволен известием об отказе наемного мастера строить ранее начатый дом. Просил воздействовать и понудить его к достройке дома, а, дескать, «деньги ему отдадутся».

По данному случаю осведомленные казаки высказывали свое суждение:

— Старшинский интерес, что темный лес, чем дальше в глушь, тем меньше в нем честных душ.

Федор Дикун слышал эти разговоры, но не встревал в них. «Что толку? — мыслил он. — От века так установлено, здесь словами ничего не изменишь».

Вместе с другими казаками он нес караульную службу, будучи часовым и подчаском на охране лагеря и воинского имущества, таскал из складов провиантского магазина кули с мукой, крупой и солониной, загружал их в подводы, ухаживал за живым транспортным тяглом — лошадьми и волами.

Но все‑таки у него выпала свободная минутка, чтобы с близкими товарищами взобраться на самую верхотуру крепости, где располагались кордонные пикеты казаков. Эту землю не раз перевернули солдаты А. В. Суворова, не зря же крепость носила его имя. От того времени осталось немало рвов и насыпей, орудийных площадок, заново теперь восстановленных, расширенных, усовершенствованных.

На крутых обрывах, где к реке Кубани, словно проломная щель, вдавался длинный овраг, виднелись высокие сторожевые вышки с постоянными наблюдателями за левобережьем. Оттуда, из закордонья, могла прийти беда в любой час дня и ночи.

— Не сладко приходится всем нам, — раздумчиво сказал приземистый, рыжеватый васюринец Иван Горб, доставая кисет из стеганого кафтана.

— Кому всем нам? — стрельнул в него глазами Андрей Штепа. — Кого разумеешь в видах своих?

— Да кого же еще: тех, кто на правом и на левом берегу Кубани.

Это означало: русских и горцев. Федор Дикун с удивлением глянул на зачинателя беседы: вот, оказывается, какие способности водятся у человека в определении самой сущности жизни.

4*

— А ты мозговит, — одобрительно поддержал он Горба. — Я такого же мнения о нашей пограничной действительности.

Из легких облаков выглянуло яркое солнце, по крутым скатам молодо и зелено стлались под его лучами ковровые скатерти трав. Отойдя от начатой темы разговора, Дикун направил его в иное русло:

— Весна набирает силу. Неделя миновала, как мы по бездорожью двинулись из Екатеринодара, а сегодня степь проходима во всех направлениях. Так что, хлопцы, долго теперь мы в Усть — Лабе не засидимся.

И верно. Подняв пешие колонны и обозы на маршрут, Головатый и его командиры полков Великий и Чернышев поставили перед сотнями задачу наверстать некоторую потерю времени, обеспечить ускоренный темп продвижения, не отстать от расписанного графика. Старшины и казаки доказали: выносливости им не занимать.

Отправившись из Усть — Лабинской крепости 4 марта, они уже в 12 часов ночи того же дня были в Ладожском редуте. Наскоро отдохнув там, в 8 часов утра 5 марта их походный строй двинулся в Тифлисский редут, что находился в 27 верстах. Это расстояние было преодолено за семь часов, с учетом времени на короткие привалы.

В дороге, расстегнув полы кафтана и воротник сатиновой рубахи, Никифор Чечик задорно подмигнул хлопцам своей сотни, пригласив их:

— Следуй моему примеру.

Дикун поостерегся:

— Так ведь сейчас есаул Белый начнет нас костерить за нарушение формы ношения одежды.

— Не начнет, — с мальчишеским озорством возразил Никифор. — Посмотри: он и сам, как рак, красный от жары, уже проделал то, что я вам предлагаю. Наблюдать надо, — назидательно закончил Чечик свой монолог.

— Ты прав, — спустя мгновение подтвердил Дикун. — Распоясался есаул. Облегчил себе экипировку. А нам — ни слова.

Потихоньку, без лишней суеты, вся сотня без приказа своего начальства поснимала пояса с кафтанов, освободила пуговицы от застежек на воротниках и еще энергичнее зашагала по отмытой весенними дождями узкой колее дороги.

В 9 часов утра 6 марта марш продолжался до Казане -

кого редута, а затем — до Кавказской крепости, в 32 верстах от нее в Терновом редуте была новая остановка и ночевка. Головатый вел полки к Прочному Окопу, отклонившись от предписанного маршрута — Копаней, Егор- лыка, Ставрополя, что обеспечивало заметное сокращение общего пути.

— Тут наш дед маху не даст, — ходила о нем молва по полкам.

— Зачем кругаля накручивать, когда можно сделать путь короче, — ответом на нее слышались слова.

В Прочном Окопе, нависшем над крутоярьем Кубани, давно освоенном русской пограничной стражей, походни- ки задержались ненадолго. Оставив в стороне селение Московское и Ставрополь, прямиком вышли к Темнолес- ской крепости. Здесь им давался основательный роздых. Лагерь казаков пестрел от табельных походных палаток и брезентовых пологов, натянутых на рукояти пик, снятых с подвод. Чувствовалась приподнятость. И то сказать: в обеих казачьих частях еще ничто не предвещало каких- либо худых последствий похода, вся комплектная тысяча бойцов была жива — здорова, да тут еще им жаловалось горячее вино от высокого начальства, самого Таврического генерал — губернатора Жегулина. Он прислал Головатому 200 рублей денег и по иконе на каждый полк, сожалел, что из- за плохой погоды не смог добраться до Екатеринодара на проводы казаков, выражал теперь свою приязнь к ним специальной субсидией и просил выпить по чарке за главного вдохновителя похода П. Зубова, а если останется еще и по второй — то и за него, Жегулина.

По заданию полковника Чернышева хорунжий первой сотни, васюринец Михаил Черкащенко получил в ставке Головатого причитающиеся на полк сто рублей, разменял крупную купюру на мелкие и ровно по двадцать рублей раздал деньги всем пяти сотням. В таком же порядке вручались суммы в сотнях полка Великого.

Заполучив денежку уже в копеечном измерении на приобретение вина, весельчак Никифор Чечик шепотком наставлял друзей:

— За начальство пить необязательно. Оно и без того здоровенькое. А вот за нас самих — иной коленкор. Нам силушка нужнее, поскольку кругом свой хребет подставлять приходится.

— Ну и язык у тебя, Никифор, — примащиваясь по

удобнее в палатке, укорил его Федор Дикун. — Дойдут твои байки до начальства — тебе несдобровать. Да и нам тоже.

— А разве у нас есть доносчики?

— Думаю, что нет. А там кто его знает, даже у толстых стен бывают уши для подслушивания. Мы же сидим за тонкой матерчатой отгородкой. Может, снаружи кто ходит и всю твою речь слушает.

С лица Никифора улыбчивость как рукой сняло. Брови сошлись у переносицы, в глазах погасли озорные огоньки, казак откинул полог и огляделся вокруг:

— Никого рядом нет. Но ты прав. Постараюсь зря не трепаться.

Столь серьезные заверения, случалось, Никифор делал и раньше. Но выдержки у него хватало ненадолго. По своей простецкой наивности он вновь и вновь залезал в нехоженые дебри.

Из Темнолесской путь лежал через Надежду, Бешпа- гир, Сергиевку, Северное, Александровское, Большой и Малый Томузлов, а за ними по прикумским скудным песчаным и солончаковым степям добирались до астраханских пределов. Свернув на северо — восток, направились вдоль Каспия, через его прибрежные селения — Белозерское, Башмачаговское, Кашкаганское.

Вот, наконец, и кош Кучуку — затерянное в необъятных просторах полупустыни крохотное становище чабанов и пастухов с овечьими отарами и верблюжьими стадами. Отсюда — 20 верст до Астрахани. Дико и пустынно окрест. Скрашивала неуют и заброшенность тех мест первая зелень, покрывавшая землю и редкие кустарники.

— На край света притопали, — опять с непередаваемой иронией констатировал все тот же Никифор Чечик, вокруг которого уже собралась охочая до его шуток походная братва.

Никифора такое внимание всегда подзадоривало на новые каверзы. Он удивил слушателей замысловатой загадкой:

— Чем нас встретит Астрахань: редькой или хреном?

Никто не угадал. Тогда он спросил Федора Дикуна:

— А ты как считаешь?

— Очень просто: хреном с редькой. Чтоб жизнь не казалась сладкой.

— В самую точку, — удовлетворенно возрадовался Никифор.

На следующий день, 10 апреля, черноморцы, вертя головами направо и налево, уже озирали берега великой русской реки Волги:

— Широка и глубока матушка. Не зря про нее песни сложены.

За три дня, раньше обусловленного срока, весь казачий табор паромами переместился на левый берег, обосновался там на Житном бугре. И это не осталось без комментариев остряков:

— Итак, ребята, теперь нам назад ход отрезан, Волга его закупорила. Работает головушка у отцов — командиров.

С должной оперативностью бригадир и кавалер Антон Головатый отправил срочную депешу высшему военному командованию:

«Честь имею доложить, что по выступлении моем с двумя пятисотенными верного войска Черноморского пешими полками 26 февраля из города Екатеринодара, следуя маршрутом, достигли благополучно до города Астрахань, настоящего апреля в десятый день и по переправе через реку Волга расположился лагерем вверх по левому оной берегу от Астрахани за полторы версты».

Бригадир и кавалер Головатый привел полки, или еще лучше сказать, пешую казачью бригаду черноморцев к месту назначения в основном без потерь. Тому способствовала набиравшая добрую силу весенняя пора. И все- таки марш выдался нелегким: по болезни из строя выбыло более пятидесяти походников, вследствие чего комбригу пришлось срочно связываться с войсковым правительством и просить о присылке в его распоряжение новых воинов на замену выбывших. Огорчило его и то обстоятельство, что в Кизляре он не застал графа Валериана Зубова и не смог из рук в руки передать ему батыргиреевского скакуна, поскольку Зубов находился теперь в авангарде наступающих русских войск, выбивавших противника из Дагестана.

Пройдет 122 года и почти тем же самым путем проследуют к Астрахани, только в несравненно более тяжких зимних условиях, под огнем белогвардейских войск, остатки легендарной XI Красной Армии. И пункты сосредоточения вновь созданных из нее формирований — 7–й кавалерийской, 33–й и 34–й стрелковых дивизий будут примерно те же самые. В их состав вошло тогда много прямых потомков черноморцев — красноармейцев и коман

диров, вставших под знамена борьбы за власть Советов на Кубани.

Похоже, что Житный бугор, приютивший в Астрахани черноморцев, стал позднее Казачьим бугром — тем учебным плацем, где воины 33–й Кубанской стрелковой дивизии упорно овладевали наукой побеждать перед новыми сражениями с белогвардейцами и белопольскими захватчиками. Никто из провидцев старины не мог предсказать пересечения путей пращуров и потомков на том астраханском пятачке. Сама судьба свела их воедино.

По прибытии на место офицеры полков получили денежное содержание — в среднем по 8 рублей с копейками, да и казакам выдали по табельному рублику. Много не разгуляешься, но в иную лавку или питейное заведение все же заглянуть представилась возможность. А показать себя и посмотреть на окружающий мир черноморцам хотелось после изнурительного марша. Разноплеменной люд Астрахани, городской шумный рынок, бесконечная сутолока на пристанях пришлись им в новинку и в удивление. Нигде такого им созерцать не приходилось. Лишь немногим счастливцам когда‑то удалось лицезреть Киев и некоторые города Малороссии рангом пониже. Остальное же им знакомое — малые хутора, иаланки, курени — терялось в несопоставимых величинах.

Астрахань же испокон веков — большие ворота Каспия, торговая Мекка всей России в ее сношениях с Персией, Индией, Средней Азией. Жизнь тут кипела, бурлила и клокотала. Каких‑нибудь двадцать лет назад огнем — по- лымем прошлась по тем просторам крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева. И сейчас еще старожилы помнили и могли поведать о буйных баталиях голытьбы с могущественной регулярной армией императрицы Екатерины II.

На городском базаре несмолкаемое оживление царило в рыбных рядах, куда что ни день весенняя путина выбрасывала на продажу из свежего улова массу белуг, севрюг, сельди и другой волжской и каспийской рыбы, сбываемой по самым доступным ценам. С группой черноморцев сюда поутру пришел и Федор Дикун. Да и не только он. Много старшин оказалось среди рядовых. То там, то здесь в толпе мелькали их нарядные мундиры. Даже полковник Иван Великий попался землякам на глаза.

Федор и его друзья имели намерение купить хорошей

рыбешки да и заварить из нее знатную уху в память о прибытии в Астрахань. Ну а казацкие начальники появились тут по преимуществу просто посмотреть, сопоставить что почем со своим екатеринодарским базаром, купить же они собирались вещи подороже и пооригинальнее — добрую саблю или пистоль, сафьяновые сапоги, либо еще что из обмундировки и походной бытовой справы.

Базар гудел разноголосо и шумно. В толпах волжан встречались персы, индийцы, цыгане, грузины, армяне, киргизы, ногайцы и Бог знает какие еще нации — народы.

— Настоящий Вавилон, — невольно вырвалось у Федора сравнение, запавшее в память из Библии.

На его реплику никто не ответил. Зато тут же почувствовал, как его с обеих сторон за рукава свитки дергают Никифор Чечик и Андрей Штепа, приковывая внимание к зрелищу, которое поразило их самих:

— Глянь что эти смугляки делают с нашим полковником Великим.

И впрямь было чему подивиться. Весь в галунах, позументах, яркой расшивке кафтана, в широчайших шароварах полковник находился в плотном кольце мужчин и женщин не то индийского, не то персидского происхождения, которые без ложной скромности тянулись к его одежде и, ощупывая руками дорогой материал, дружно прицмокивали языками:

— Кароша мундира, у как кароша.

Великий от смущения не мог ничего ответить вразумительно, лишь сильнее нажимал на свои локти, дабы поскорее выбраться из плена любопытных. Черноморцев нарасхват заманивали астраханцы. Прямо‑таки восторг вызывала их необычная одежда и обувка. Откуда такие, никогда здесь не видели похожих воинов — там и сям слышались в их адрес удивленные голоса. А гости степенно, на малороссийской мове, где ширше, где вкратце ведали им дивную повесть о стародавнем зарождении Запорожской Сечи, ее атаманах — удальцах и боевом товариществе, о кобзарях и бандуристах, их песнях и сказаниях, о набегах крымчаков и притеснениях злых панов Речи По- сполитой, о последней эпопее переселения на Кубань и Тамань и верной службе общей матери — Родине — России.

В водовороте базарного суматошного денька Федора Дикуна свел случай с сермяжным человеком лет сорока пяти, предлагавшим ему купить рифленную узорами се

ребряную серьгу. При этом продавец с опаской оглядывался по сторонам, вел разговор вполголоса. Отчего так? Дикун сначала и не догадался. И лишь после нескольких взаимных фраз понял, в чем дело. Еще не старый волжанин совсем недавно возвратился из многолетней сибирской ссылки, где он, битый и поротый батогами, отбывал наказание за участие в пугачевском восстании. Перед тем, как царские войска окружили его повстанческий отряд и он попал в руки карателей, пугачевец сумел‑таки кое‑что припрятать в Жигулях из своей небогатой разлюли — ма- линной добычи и вот теперь, освободившись от изгнания, потихоньку расторговывал вещички себе на пропитание.

— Купи. Станешь атаманом — вденешь в ухо и сразу голытьба увидит, кто ты есть, — объяснил повстанец назначение серый.

Под тонкими усами Дикуна скользнула непроизвольная усмешка:

— Тебе‑то серьга не помогла стать атаманом. И мне она ни к чему. Лучше скажи: за что ты и все остальные повстанцы со своим Пугачевым шли на кровь и смерть?

— Как за что? За волю вольную.

— А что это такое?

— Когда нет царей и господ, а простой народ сам себе хозяин.

— Рисковая задумка. Наши казаки тоже не раз бунтовали, а сиромахи и сейчас остаются в тягле, паны же — наверху воза.

Негаданный собеседник подальше спрятал в свои лохмотья не принятую к покупке серьгу, подбоченясь, с горделивым видом произнес:

— Хоть нас и разбили, но есть что вспомнить. Потряслись от страха перед нами бояре да дворяне. Погуляли по волжским да уральским просторам пугачевцы знатно.

— Мало в том утешения.

На этом дикуновом слове и закончился диалог черноморца и гулящего мужика. Федор быстро отыскал своих друзей и с ними вместе отправился на Житный бугор, к своим бивуачным времянкам.

Казаков надолго загрузили ломовой работой. Поступив под командование вице — адмирала Николая Степановича Федорова, как главного начальника Каспийской во- енно — морской экспедиции в Персию, они по рапортам Антона Головатого получали от морского ведомства сви

нец, порох, продовольствие, на своих горбах перетаскивали грузы в места складирования, а также на суда, готовившиеся к отплытию в Баку. На тысячу казаков и старшин было отпущено для снаряжения боевых патронов 97 пудов, 26 фунтов и 24 золотника пороха, 208 пудов 13 фунтов 32 золотника свинца. А вот запыживать патроны оказалось нечем — нужной бумаги в интендантстве не нашлось. Довелось тогда Головатому специальную челобитную писать на имя Федорова, отдельные исчисления по бумаге делать. Вроде бы пустяк, а без него не изготовишь ружье к бою. Ну и до походного атамана шуточки казаков доходили:

— Не доверяют нам бумагу, боятся, как бы еще до возможной стрельбы по неприятелю на иную надобность не употребили.

Всеобщая напряженка принесла результаты. 29 апреля Головатый представил рапорт вице — адмиралу о готовности его полков к выходу в море на фрегате «Царицын», бомбардирном корабле «Моздок», транспортах «Урал» и «Волга». Вскоре к ним добавились бригантина «Слава» и другие суда.

В полках и сотнях происходила перетасовка командных кадров, нижних чинов. В первоочередную отправку предназначались прежде всего казаки первого полка Ивана Великого. Из второго полка Ивана Чернышева людей понабралось поменьше, а сам он тоже оставлялся для общего руководства на Житном бугре.

Морскую экспедицию подгоняли события на юго‑за- падных берегах Каспия. Двинутые в наступление отряды генералов Савельева, Рахманова, Булгакова, Бакунина, Корсакова в короткий срок овладели городами Дербентом и Баку, Кубинским, Кизилкумским, Шекинским, Ганжин- ским, Ширванским, Карабагским и другими ханствами. Во многих случаях — без кровопролития при добровольной капитуляции. Персидский узурпатор Коджар терял одного за другим своих вассалов, уклонялся от открытых схваток с русскими войсками, предпочитая провоцировать набеги на них наиболее озлобленных ханов, вроде дербентского восемнадцатилетнего фанатика Исхак — Али — хана или кубинского Нури — хана.

С освободительной миссией русских войск большие надежды связывали армяне, земли которых оказались лоскутным придатком ряда персидских ханств. Как только 10

мая 1796 года пал зависимый от Персии Дербент, армянский архиепископ Иосиф Аргутинский горячо поздравил жителей города и окрестностей с началом вызволения из рабства его порабощенного народа, призвал во всем поддерживать своих освободителей. В Баку с русскими войсками вошел армянский наместник, ученый и просветитель Артемий Араратский, который с таким же подъемом выразил устремления армян к единению с Россией.

…Третью сотню во втором полку принял есаул Семен Авксентьев.

Вместе с хорунжим Герасимом Татариным он выстроил личный состав на потрескавшейся от летней жары песчано — суглинистой толоке и объявил:

— Завтра утром, 8 июня, вместе с регулярными войсками генерала Рахманова морем отбываем в город Баку. Мы идем на бригантине «Слава». Предупреждаю, всем быть готовыми к посадке на судно без задержек.

Федор Дикун стоял в одной шеренге с Никитой Горбом, Григорием Петренко, Иваном Белым, Власом Шевченко и другими казаками, влившимися в сотню недавно вместо выбывших по болезни и переводу некоторых казаков в соседние подразделения. В Баку она отправлялась некомплектной: вместо ста — шестьдесят пять человек.

Убыль в личном составе полков увеличилась из‑за непосильных физических нагрузок, непривычного климата, однообразного питания, плохого лечения заболеваний и из‑за иных причин. Кто‑то из ребят насмешливо сказал Федору:

— От такой жизни казак Борис Дергун пытался дать деру со службы и постричься в монахи. Но здешний архиепископ подсек под корень его задумку своей сыскной петицией в канцелярию Головатого.

— Зато бывшему старшине Ивану Письменному, — доверительно сообщил Дикун, — можно позавидовать. Он теперь стал послушником ближних пещер Киево — Печерс- кой лавры и над ним самым главным начальником является их смотритель иеромонах Павлин. Молится господу Богу да паломников принимает. И никаких воинских артикулов не нужно.

Втягивавшимся в тяжелый морской переход казакам подрезали крылья плохие вести, исходившие с их новой родины. Еще в марте на Кубани и Тамани обнаружились первые заболевания чумой. О том, как она проявилась на

Кучугурской косе на рыбзаводах полковника Бурноса и поручика Поливоды, прислал спешное извещение атаману Чепеге смотритель Ачуевского рыбзавода Григорий Дубчак. В апреле болезнь косила людей и на рыбзаводах самого предводителя персидского похода Антона Головатого. Войсковое правительство приняло меры к ликвидации эпидемии. Но чума продолжала свирепствовать и в момент отплытия казаков из Астрахани в Баку, а потом до самой осени она не унималась, что не могло не волновать походников из‑за судьбы близких.

Даже высшее начальство в Санкт — Петербурге всполошилось. Платон Зубов ничего не придумал лучшего, как обвинить в появлении чумы строителя гавани в Тамани капитана Данильченко, который, дескать, завез ее из «азиатских мест». Кто и как производил дознание, какова достоверность сведений — фаворит не указывал. Фактом же было то, что чума отняла жизнь у Данильченко, как и у многих других черноморцев.

Как ни угнетала походников горькая чаша судьбы на чужбине, все же они не сдавались. Экспедицию выдерживали стойко, по — воински организованно. В душное предвечерье 21 июня морская эскадра с казаками и солдатами- десантниками ошвартовалась в Баку. На второй же день бакинский хан Сангул принял у себя во дворце контр- адмирала Н. С. Федорова, генерал — майора Г. М. Рахманова, командира черноморской казачьей группы А. А. Головатого. То была короткая предварительная встреча, в ходе которой Сангул подтвердил свою приверженность России, напомнил, как он принимал решение о добровольной сдаче города русским войскам без малейшего сопротивления. Зато назавтра, 23 июня, Сангул приглашал упомянутых военачальников на более обстоятельный, официальный прием с участием всех его приближенных советников и более широким представительством русского походного офицерства.

Получив приглашение Сангул — хана, Антон Головатый тут же продумал, как откликнуться на его гостеприимство, что подарить правителю города, какие слова любезности и обязательств произнести, чтобы еще надежнее заручиться его преданностью и дружелюбием. Свою свиту он составил из старшин и казаков попредставительнее, да к тому же способных спеть, станцевать, сыграть на цимбалах, кобзе или бандуре.

Федора Дикуна полковник назвал персонально:

— Скажите Авксентьеву, — распорядился он, — чтобы выделил мне этого расторопного казака. Он в Черкасск с атаманом Чепегой ездил на встречу с Иловайским и, по словам батьки кошевого, всем понравился своим поведением. У него приятная внешность, при подношении подарков хану как раз и нужны такие молодцы, как он.

В сотне ребята над Федором подтрунивали:

— Видишь, как ты понравился походному атаману. Не всякая девица может завоевать равноценное расположение даже у взыскательного свата.

— Я никому не набиваюсь и не лезу на глаза, — обиделся Федор. — А коль уж посылают — служу, как положено.

Наутро Дикун и остальные порученцы отобрали из трюмов еще неразгруженных судов несколько дорогих отрезов для пошива ханской одежды, наборную шкатулку и ряд других вещиц. Все это требовалось нести на руках в зал приемов двухэтажного дворца, воздвигнутого из дикого камня у берегового обрыва. Из его окон открывался вид на Каспий, в неспокойную погоду сюда доносился рокот морских волн.

В назначенный час генералитет, штаб — офицеры, встреченные в крохотном дворцовом саду Сангулом, поднялись на второй этаж в зал приемов, расписанный витражной мозаикой. За ними в нескольких шагах прошли туда и рядовые черноморцы.

Толмач хана, упитанный чернобородый перс, с голубой чалмой на голове, выполняя указания своего давнего повелителя, на ломаном русском языке услужливо повторял:

— Пжалуйста сюда, пжалуйста…

В зале началась церемония почтительного обмена приветствиями. Сангул — хан говорил, толмач переводил:

— Со времен вашего великого царя Петра I мы знаем широкую душу русского народа. Весь север и запад Каспийского моря уже тогда был готов перейти в подданство России. Но так не вышло. Будем надеяться, что ныне мечта прикаспийских племен осуществится и они освободятся от своих нынешних притеснителей.

В ответ со словами признательности хану за правильное понимание обстановки, сдачу города без боя и желание верно служить русской короне выступили Рахманов и

Федоров. От имени черноморцев краткую благодарность Сангулу за гостеприимство выразил Антон Головатый:

— Город Баку встретил нас хорошей погодой и полным пониманием целей нашего похода. Казаки — черномор- цы, как и все русские воины, хотят быть вечными друзьями бакинцев, дербентцев, шемахинцев, карабагцев и всех других жителей, освобожденных от владычества персиан. Мы пришли не завоевывать, а оказывать помощь нуждающимся людям. Такое предписание сделала нам матушка- царица Екатерина II.

Это Головатый изобразил точно. Войскам, направленным в Дагестан и Азербайджан, специальным рескриптом предписывалось, чтобы «при движении… соблюдаемо было безукоризненное поведение, чтобы никаких притеснений жителям не делалось… ограждать неприкосновением личную и имущественную безопасность».

По договоренности с Федоровым и Рахмановым дарение взял на себя Головатый. Атаман дал знак своим сопровождающим и вперед выступили подтянутые нарядные хлопцы с сувенирами хану, укрытыми парчовыми накидками. Бережно нес большую красивую шкатулку и Федор Дикун. Вручая поочередно памятные подарки местному правителю, Антон Андреевич произнес:

— Это от черноморцев и всех россиян на долгую и добрую память.

Хан через переводчика поблагодарил гостей за подарки и пригласил их рассаживаться за низенькими столиками, где уже высились горки фруктов и сладостей для угощения. До начала трапезы правитель распорядился дать обширный увеселительный пролог. Откуда‑то из‑за кулис бесшумно вышли музыканты с зурной, рожком и двумя литаврами, полилась незнакомая музыка то убаюкиваю- ще — медлительной тональности, то со всплесками высоких и резких звучаний.

Затем на изумительно ярко — пестрый ковер больших размеров выбежал гибкий стройный персианин и принялся выделывать такие акробатические номера, каких гости никогда не видели в своей жизни. Он танцевал на голове, удерживая руками два кинжала на уровне глаз, перекидывал свое тело в каскадах поворотов вправо, влево, назад, вперед, на лету подхватывая свою папаху.

Во время обеда в честь гостей была устроена пушечная пальба. Когда он закончился — тут уж и казакам пред

ставилась возможность показать свое искусство. На одной из двух скрипок играл Федор Дикун, партии баса и цимбал вели его сотоварищи. Сангул — хан с удовольствием внимал малороссийской музыке.

Дабы не затягивать дальше пребывание у хана, контр- адмирал Федоров напомнил Головатому:

— Вам надо сегодня завершить разгрузку судов. Поспешайте.

Бригадир хитровато прищурился и сказал:

— От хана многое зависит. Попросите его, чтобы кое- какие помещения нам выделил.

Это потом было сделано. Дел у десантников прибывало с каждым днем. Вновь надо было создавать запасы огнеприпасов, снаряжения, продовольствия. За этими заботами упускались многие важные моменты. Контр — адмирал Федоров никак не мог наладить четкую разведку, оттого и не ведал что делается южнее и западнее Баку, где лучше всего можно развернуть операции на суше и на море.

Офицеры и рядовые дивились бедности жителей города, почти не имевшего зелени. Всюду — камень, узкие улочки, по которым едва проезжал ослик с громыхающей арбой. Топлива во дворах — кот наплакал, лишь кизяк из навоза, собираемого из‑под армейских лошадей и верблюдов, дымился в очагах, да и тот продавался с веса. В пересчете на русские деньги одно яйцо стоило двадцать копеек, что большинству жителей было не по карману.

Выйдя с приема у хана, Федор и его спугники разговорились о первых трех днях пребывания в Баку. На высказывание одного из товарищей о забитости и черной доле местных женщин Дикун с присущей ему мягкостью и рассудительностью заметил:

— В чадру закована женская красота. Так велит Коран. Наши казачки не знают этого горя и несчастья.

Из Астрахани Головатый вывез в Баку более шестисот черноморцев. Остальные, свыше трехсот, оставались на Житном бугре под попечением полковника Чернышева. Последний 1 июля к персидским берегам в подкрепление Головатому и полковнику Великому на пяти судах отправил еще 95 человек.

А 7 июля черноморцы встречали главнокомандующего экспедиционными войсками графа Валериана Зубова, прибывшего в Баку из своей ставки в Парсагате. В отличие от своего старшего брата Платона, сердечного друга импе

ратрицы, Валериан завоевал уважение у десантников своим боевым прошлым, неунывающей молодой энергией, несмотря на тяжкое увечье. Не всем удавалось разглядеть еще далеко не зрелый кругозор командующего, нередкий поверхностный подход к решению сложных проблем армейского бытия. Встреча обставлялась со всей торжественностью.

— Выдать черноморцам по три порции вина.

Это распоряжение Зубова сразу облетело все подразделения и вызвало приподнятый настрой у людей. В третьей сотне при парадном построении один чудаковатый малый с деланым испугом застонал:

— Ой, братцы, поскорее бы опорциониться, а не то помру.

— Успеешь приложиться к чарке, — охладил его пыл Федор Дикун. — По мне так лучше бы вино заменили хорошей порцией спелой вишни.

— Это слабовато для казака, — наставительно отпарировал страждущий черноморец.

Полки выстроились в линию выше караван — сарая, у самого берега моря, вблизи «Девичьей башни» — той, что своим высоким круглым цилиндром уперлась в ультрамариновую дымку бакинского неба.

В голове колонн от полного безветрия полковые знамена и сотенные флажки припали к древкам, с лиц старшин и казаков солнцепек вышибал капельки пота. Вскоре на правом фланге в сопровождении бригадира и кавалера Антона Головатого и свиты штабных офицеров на гнедом поджаром иноходце к казакам приблизился генерал Валериан Зубов. Двадцатишестилетний красавец с вьющимися русыми кудрями, одетый с иголочки, по своему виду абсолютно не напоминал бедного калеку, держался в седле весело и уверенно. Под ним был тот самый горячий конь, что прислал бжедугский князь Батыр — Гирей, личный друг Антона Головатого, при его самом деятельном содействии.

— Здравствуйте, черноморцы! — звонко, по — юношес- ки поприветствовал Зубов посланцев Кубани и Тамани, приблизившись к центру построения первого полка Ивана Великого.

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — дружно гаркнули хлопцы, наскоро затвердившие самый короткий вариант приветствия генерала без перечисления всех его других многочисленных титулов. Трижды раздались ружейные салюты, далеко прокатываясь в просторах моря. Зубов остался весьма доволен своими бравыми казаками, пожелал сам вступить в их товарищество, а своего малолетнего сына определить к черноморцам в должности полкового есаула.

— Наша берет, ребята! — восклицал молодой генерал, находясь под гипнозом начальных побед экспедиционного корпуса. — Мы уже вышли в Муганскую степь, теперь ваше участие поможет закрепить берег Каспия в устье Куры и в Гиляни, а там пойдем дальше, вплоть до Тегерана, пока не уничтожим банды Ага — Мохаммед — хана.

Как и все черноморские воины, рядовой казак Федор Дикун воспринимал цели похода с чувством высокого долга, не жалел сил для вызволения христианских народов Грузии и Армении, жителей прикаспийских ханств из‑под власти кровавой деспотии Каджара. Стоя сейчас в строю, молодой казак мысленно желал скорейшего завершения кампании, благополучного возвращения в Черноморию. «Семью надо создавать, а не воевать, — не покидала его думка. — Иначе ведь и Надию Кодаш я провороню».

Он так углубился в свои мрии (мечты), что не сразу заметил, как церемония встречи с В. Зубовым закончилась и старшины уже стали подавать команды на роспуск строя. И лишь то, что его новый есаул Авксентьев обладал не голосом, а иерихонской трубой, зычный бас командира быстро возвратил Федора к действительности. Он плотнее сжал пальцами рушницу, вскинул ее на плечо и вместе со всеми зашагал к каменным строениям старого города, где Сангул — хан выделил черноморцам несколько помещений для временного расквартирования.

Через несколько дней казачья флотилия снялась с бакинского рейда и вышла в открытое море, постоянно прижимаясь к западному побережью.

— Высадиться на острове Сары и превратить его в форпост для дальнейшего продвижения в глубь Талышин- ского и Гилянского ханств, — таков последовал приказ черноморцам.

Когда же они выгрузились на Сары и приступили к укреплению своего лагеря, им тут же последовало уточняющее распоряжение — часть сил направить в Сальяны для устройства полевой батареи и несения гарнизонной службы, основной костяк полков постепенно перебазировать на полуостров Камышеван и там совместно с Влади

мирским и Суздальским пехотными батальонами изготовиться к выступлению на Гилянь. Казаки вошли в непосредственное соприкосновение с противником.

Федора Дикуна «выдернули» из сотни Авксентьева (его и самого вскоре перевели в другое подразделение) и включили в конвой лейтенанта Орловского.

— С лейтенантом отправится двенадцать человек, — г объяснил напоследок Авксентьев задачу васюринскому казаку. — По существу вы будете разведывательной группой. В Сальянах вашему конвою надлежит изучить местность, возможные действия неприятеля, избрать господствующую возвышенность для оборудования батареи, обеспечить охрану будущей огневой позиции до подхода свежих подкреплений черноморцев.

В Сальяны — так в Сальяны. Федор сразу же собрал свой походный сидор, втиснув в него индивидуальную палатку, голову прикрыл солнцезащитной панамой, что досталась ему, как и другим воинам, в качестве презента от бакинского хана. Разумеется, интендантство оплатило его альтруизм. Но и на том спасибо. Ибо палящее солнце пекло нещадно и со многими случались тепловые удары. Палатки да панамы хоть как‑то предохраняли от перегрева.

Лейтенант Орловский, высокий блондин лет двадцати семи, посадил приданный конвой на весельную лодку и, сверяясь с картой, направил суденышко вдоль оконечности полуострова Камышевана, затем дал команду повернуть к устью речки Кизилагачки. Высадившись на берег, пешком зашагали по скудной равнине. На второй день добрались до Сальян. У Дикуна не оказалось в команде ни одного прежнего близкого земляка. Но он сильно не расстраивался: все равно — свои хлопцы, только из других куреней.

— Что умеешь делать? — спросил его новый командир.

— Любую солдатскую работу.

— Вот это как раз то, что нужно.

В составе конвоя Федор обошел окрестности Сальян, ознакомился с самим селением, где обитало совсем немного жителей. Располагался здесь уже и небольшой русский воинский гарнизон, в подкрепление которому и мыслилось придать две — три сотни черноморских казаков. Местность тут ровная, никаких выдающихся высот не обнаружилось. Орловский глазомерно выбрал точку закладки батареи, произвел разметку ее контуров и приказал:

— Начинайте копать орудийные дворики. Подойдут еще казаки — они займутся рвами и установкой рогаток.

Спустя несколько дней в Сальяны прибыл контингент черноморцев. В целом теперь их тут собралось около 250 человек. Под присмотром офицеров — артиллеристов пятиорудийная батарея строилась по всем правилам табельной фортификации. Уже с утра начиналась изнуряющая жара, но редко кто из казаков жаловался на непосильный труд. Начальство обещало достойно его вознаградить в натуральном и денежном довольствии.

— Оборудуйте быстрее позицию, — неоднократно заверял воинов наезжавший сюда вертлявый, горбоносый майор Панчулидзев, ведавший продовольственными и вещевыми магазинами гарнизона, — и экспедиционная казна воздаст вам по заслугам.

Но вот уже пушки привезли и установили, канониры заняли при них штатные должности, а с первостроителями батареи никто и не собирался рассчитываться. Тут уж и Федор Дикун не выдержал:

— Брехуны несчастные, — выругался он. — Слово дают, а выполнять его не хотят.

Накладки и сложности наблюдались не только в Саль- янах. Посетивший лагерь черноморцев на острове Сары в десяти верстах от Ленкорани контр — адмирал Федоров вынес отсюда удручающее впечатление. В тот день, 6 августа, он издал приказ о немедленной смене места его расположения.

Остров Сары вытянулся к берегу полуострова Камы- шеван в форме большого головастика, примерно на десять верст. Хвост его был обращен в открытое море, а голова — к Камышевану и узкому заливу, до конца не защищенному от проникновения персидских налетчиков. Верхняя его часть, где сосредоточились казаки, сплошь представляла собой болото, в испарениях которого гнездились мириады болезнетворных миазмов. Люди слабели, участились случаи смерти. А лекарское дело находилось в крайне неудовлетворительном состоянии.

В начале августа командование десантной группы войск на острове Сары снарядило в глубокий поиск и боевую разведку к неприятельским материковым Зензелинским берегам полубот «Орел», боты «Сокол» и «Летучий» с командой казаков в числе пятидесяти человек во главе с сыном бригадира Головатого, капитаном Александром Го-

ловатым. В ответственный рейд ему в помощники выделялись есаулы четвертой и пятой сотен Моисей Рева и Григорий Жвачка.

Личный состав моряков находился под командованием капитана Федора Аклекчеева. Подчиненные ему лейтенанты Сухов, Алферов, Епанчин, Свитин получили приказ быть не просто судоводителями, а составителями лоций и картографами в незнакомых квадратах Каспия. Им предстояло измерить глубины Зензелинского залива, его бухт, нанести на карту очертания Камышеванского полуострова и района Ленкорани, где, по сведениям, находилось немало али — мохаммедханских головорезов. Данными лейтенантов вскоре воспользовался генерал — адъютант Федор Есипов для составления плана прилегающих местностей.

Десантирование на зензелинский берег проходило при ожесточенном сопротивлении персов. По черноморцам они ударили орудийными и ружейными залпами.

— Канонирам! Огонь по противнику! — раздались команды на всех трех судах.

Черноморцы не только не остались в долгу перед неприятелем, но и тут же с лихвой отплатили ему за внезапный, хотя и беспорядочный обстрел флотилии.

В ходе операции случилось так, что вставшие на якоря в Зензелинском заливе суда с черноморцами стали окружать персидские фелюги с поднятыми красными флагами — знаками войны. Они приближались нагло, под прикрытием огня пытались перерубить якорные канаты с тем, чтобы приливной волной разбило суда о камни и выбросило на берег, а затем уж расправиться с остатками команд.

С неприятельских фелюг неслись ругательства и угрозы. Есаул Рева скомандовал одному из принятых на борт беженцев — местных армян, владевшему персидским языком:

— Крикни им, чтобы убирались подобру — поздорову. Якорные канаты порубить не дадим, вступим в решительное сражение.

Не помогло. Противник лез напролом. Тогда казаки, одолжив красные пояса у своих спасенных армян, замахали ими в знак вступления в бой.

С кормы, с носа судна они повели прицельный огонь, имея на каждое ружье по сто патронов. У персов тут же было выбито восемь командных чинов.

Убедившись в бесперспективности своего предприятия, неприятельский отряд пришел «в робость и замешательство». Отстреливаясь из‑за бортов своих киржим, пер- сиане усиленно гребли к берегу, а затем поспешно прятали лодки в укрытия за песчаной косой.

Черноморцам достались трофеи — лодки, одежда, мануфактура, деньги. Лейтенант Иван Сухов даже наградил лихих казаков и матросов трофейным одеянием.

Особенно отличились в бою казаки Брюховецкого, Дядьковского, Корсунского и Медведовского куреней Игнат Сова, Григорий Орды, Михаил Минько, Андрей Щербина, Иван Павленко, Иван Савченко, Логвин Сопельник, Алексей Недавний, Ефим Низкий, Кондрат Белый.

Предводитель похода Антон Головатый в рапорте кошевому Чепеге лестно отозвался об удачной операции, заявив: «из сего справедливо сказать можно, что казацкая слава не загинула».

О двухнедельном разведывательном поиске и драматических стычках с передовыми персидскими отрядами Федору Дикуну рассказал уже в сентябре его земляк, сотник первой сотни Игнат Кравец при их встрече на острове Сары, куда Федор прибыл по заданию лейтенанта Орловского за оптическими приборами для батарейных офицеров.

С тех пор, как бравый сотник четыре года назад преподал Дикуну первые уроки воинской службы на плацу в Слободзее, он заметно погрузнел, на лице морщин прибавилось. Но оставался Игнат все тем же неунывающим и ловким на словцо, коммуникабельным дядькой.

— Наши поисковики в Зензелях, — охотно повествовал он о недавних событиях, — здорово проучили нехристей. К примеру, команда есаула Жвачки картечью запустила так, что многие персидские стрелки, сидевшие на прибрежных деревьях, посваливались с них наземь, как переспелые груши. Потом защитники берега позорно бежали с поля боя.

— Ну а вы не бывали в поиске?

— Не довелось. Зато сейчас получил задание строить батарею вблизи Ленкорани. А там где‑то рядом рыскают банды Ага — Мохаммед — хана. Оттого и Талышинский правитель Мустафа — хан дрожит от страха. И нам ему хочется помочь, и Коджара боится.

Для транспортировки артиллерии в район Ленкорани

черноморцы уговорили хана выделить нужное поголовье тягла — лошадей и волов. Чтобы дело не сорвалось, вынуждены были взять в заложники одного из его близких родственников. Правитель не подвел. Выделял он киржи- мы для морских перевозок грузов с острова Сары и Саль- ян на Камышеванский полуостров. Когда же ему привалила щедрая оплата за оказанную услугу, он прямо‑таки не знал пределов благодарности командованию регулярных и черноморских десантных войск, которым ставилась задача истребить «агамохаммедханскую сволочь» и рассеять в «соседственной Гиляни смутное влияние врага». Только за краткий фрахт морских судов подданных хана ставка Головатого уплатила 1886 рублей 40 копеек, или — 673 рубля серебром. Удивленный и польщенный хан заявил своим чиновникам:

— Посмотрите теперь, можно ли поступки российских начальников сравнивать с поступками Ага — Мохаммед — хана, который все грабит и всех разоряет, а сии и в малейших вещах сохраняют полномерную справедливость.

Черноморцы продолжали действовать в боевом содружестве с подразделениями Суздальского и Владимирского батальонов. Одна из рот владимирцев с артиллерией усиления и с двумястами казаков заняла позиции в направлении Ардевильской дороги, откуда ожидалось нападение агамохаммедханских отрядов. Бригадир Головатый отдал строгий приказ о готовности оказывать помощь Талышин- скому хану в отражении неприятеля, сделать все возможное «к преклонению обывателей Талышинской области к нашим видам и очищению гилянских пределов от влияний Ага — Мохаммед — хана, лютостями поселенных».

Говоря обо всем этом, Кравец заявил Федору:

— Тут мы держим ушки на макушке. А как там у вас в Сальянах?

— Мы тоже не дремлем, — ответил Дикун. — К нам в гарнизон уже несколько раз приезжал из своей ставки командующий Зубов, требовал, чтобы не допустили прорыва персов в Муганскую степь.

Хотя осень еще только вступала в свои права и была она мягкой и ласковой, тем не менее предыдущий летний зний и малярийный климат прибрежья наложили тяжелый отпечаток на состояние десантных войск. Еще при переходе из Баку на остров Сары поумирало много казаков, солдат и офицеров. На исходе зензелинского морско

го поиска 19 августа от лихорадки скончался капитан Ак- лекчеев, его заменил лейтенант Иван Сухов, 18 сентября отдал богу душу сам командующий морским десантом контр — адмирал Н. С. Федоров, в силу чего по приказу В. П. Зубова его обязанности легли на плечи Антона Головатого. В черноморских же полках в это время умерло 16 казаков, в том числе есаул Степан Золотаревский, личное имущество которого пошло на распродажу в подкрепление финансов походной канцелярии.

После зензелинской баталии по сотням черноморцев разнеслась ошеломляющая весть. Докатилась она и до Сальян. Отправленный на Талышинский берег старшина Семен Чернолес с отрядом казаков для заготовки леса и дров на строительство и топливо попал в архиплачевную ситуацию. Укрывшись ночью с казаками в густой чаще от проливного дождя, утром он обнаружил шалаши пустыми. Куда делись люди? Выяснилось: в августовскую непогодь 39 человек покинули своего начальника и ударились в бега. Случайно отставший от них леушковский казак Савва Орленко и чуть позже задержанные десять дезертиров, как на духу, выкладывали замысел беглецов:

— Они подались в Грузию. Там уже собралось восемьсот вольных людей под командованием какого‑то атамана Растрепы. Им царь грузинский хорошо платит, и они со-, стоят у него на службе. У нас же этого в войске нет.

Бедный Чернолес настолько расстроился, что сильно заболел, а чуть позднее и умер. Узнав о происшедшем дезертирстве, Федор Дикун не осуждал поступок хлопцев, большинство из которых доводились ему добрыми корешами. Он говорил:

— Надоело ребятам мыкаться без настоящего воинского дела. Будто ишаки какие: тяни и тяни груз, а никакой тебе чести и благодарности. Вот и рванули они за лучшей долей.

…Форсированно завершалась переброска войск с острова Сары на Камышеван. На полуострове рылись колодцы, строились балаганы. Лишь провиантский магазин пока оставался на Сары, да и то ненадолго. Свою ставку комбриг Головатый перенес в устье горной речки Кизила- гачки. Отсюда было удобнее следить за левым флангом — районом Ленкорани и правым — районом реки Куры и Сальян.

Подпоручик Игнат Кравец со своей командой в райо

не нового лагеря вблизи слободы Персидской 5 ноября закончил оборудование огневой позиции и установку на ней пяти орудий. Орудийные ретрашименты потребовали расходования 490 фашин и 600 кольев, а остаток — 40 фашин и тысяча кольев легли в прозапас. Не в пример майору Панчулидзеву Кравец добросовестно рассчитался с казаками серебром за оперативно и добросовестно выполненную работу. Вот с винными порциями он подчиненных все‑таки поохмуривал…

На радостях доложил полковнику Великому:

— Левофланговая батарея — в полной готовности.

В отсутствие полковника И. Чернышева координировавший боевые и походно — тактические действия обоих полков старшина Иван Великий загорелся желанием самолично убедиться в точности рапорта офицера, своим придирчивым оком глянуть на батарейную диспозицию.

— Подать баркас, пойдем на Камышеван и дальше.

Кто‑то из офицеров возразил:

— Нельзя выходить. На море — шторм.

— Проскочим, — отмахнулся Великий.

Вместе с Кравцом и матросами полковник отправился на Камышеван. На подходе к берегу очередная мощная волна, словно спичечный коробок, опрокинула баркас вверх килем, все в нем сидевшие посыпались в воду. В одно мгновение Великий ушел на дно, а Кравца и матросов сумели выловить и вытащить на сушу свидетели происшествия — солдаты и казаки десантного лагеря. Тут же на поиск утопшего отправился с командой есаул Никифор Черепаха. Но обнаружить тело полковника не удалось.

Между прочим, в те дни Черепаха стал есаулом той самой третьей сотни, с которой Федор Дикун проделал длинный путь до Астрахани и Баку. В сотниках же в ней остался бессменный Степан Щека, а вот хорунжий был тоже новый — Павел Гришко.

На полторы — две недели раньше приключилась печальная одиссея с полковником Иваном Чернышевым. Издерганный в Астрахани морскими перевозками людей и грузов на остров Сары он, наконец, 23 сентября и сам с оставшимися 45 казаками отправился в путь, дабы вступить в командование своим полком и заняться более престижными боевыми делами.

С Житного бугра небольшой отряд погрузился на судно майора Варвация. Тот заверял:

— Доставлю в лучшем виде.

Зря обещал. На второй день море заштормило, поднялся ветер. Пришлось прижиматься ближе к берегу, становиться на якорь. На мелководье судно колотило волнами так, что напрочь выбило руль. За борт было выброшено 125 четвертей муки и овса. Затем погода улучшилась, руль поставили на место и снова продолжили плавание. А третьего октября в открытом море разыгрался еще более свирепый шторм, руль выбило и унесло в море. Судно стало неуправляемым. До 26 октября его команду Каспий носил по волнам, как заблагорассудится морской стихии. Наконец, где‑то в восьмидесяти верстах от Дербента она сжалилась над скитальцами и прибила их к горам. Страху натерпелись казаки вдоволь, но в уныние не впадали. Кто‑то из команды даже пошутил:

— Прогонных нам все равно не платят. Но и без них прогулка получилась до икотки.

Чернышев с командой добрался до Баку и там доложил его военному коменданту, герою штурма неприступной крепости Дербента генерал — майору Ивану Дмитриевичу Савельеву о своих злоключениях. Внимательно выслушав полковника, Савельев сказал:

— Рад помочь боевому казаку.

Он направил Чернышева к начальнику таможни Вот- ранвилю, а тот обеспечил его переход по морю с восемью сопровождающими черноморцами до места дислокации полка на Камышеване.

Тем временем, потеряв полковника Великого и ничего не ведая о судьбе Чернышева, бригадир Головатый назначил командирами полков: первым — своего сына Александра Головатого, вторым — капитана Дмитрия Вараву. Старику не повезло и со своим высшим начальством. После кончины Н. С. Федорова он сам недолго исполнял обязанности командующего войсковой группой, потом этот пост занял граф Федор Матвеевич Апраксин. Не успел с ним как следует познакомиться, как и он 16 ноября скоропостижно умер. Снова пришлось брать на себя ответственность за действия всей группы. Потом командование перешло к князю Павлу Дмитриевичу Цицианову. Титулы командующих росли, а дела шли все хуже. Не помогла их улучшению и перебазировка из Персагата в устье Куры ставки главнокомандующего В. А. Зубова.

— Какое‑то заклятое место, — ходили разговоры сре

ди солдат и казаков. — Боев почти нет, а людей теряем каждый день.

Случалось, персы выкрадывали и брали в плен зазевавшихся десантников. Свидетелем одной такой истории стал Федор Дикун. Он оставался на Сальянах, как все казаки, прибывшие с конвоем при лейтенанте Орловском. Сам их временный начальник давно уже возвратился в штаб — квартиру войсковой группы, а они продолжали службу в своих сотнях. Так Федор вновь был причислен к своей третьей «непромокаемой», есаулом которой стал Никифор Черепаха.

Однажды ранним ноябрьским утром, находясь в гарнизонном карауле, Дикун нес вахту часового вблизи реки Куры. От ее перекатов и прибрежных еще зеленых зарослей несло монотонным журчанием воды, сыростью и осенней прохладой. Федор дефилировал вдоль Куры с ружьем от одного назначенного ориентира до другого, охраняя участок от проникновения лазутчиков с противоположной стороны.

Вдруг у невысокого галечного обрыва послышался какой‑то резкий всплеск и шорох. Федор взял ружье на изготовку:

— Стой, кто идет?

Из‑за можжевелового куста показался заросший курчавой бородкой и усами человек среднего роста, в вымокшем казачьем одеянии. Он продрог, посинел, казался старше своих лет.

— Я свой, — переведя дух, вымолвил он. — Из плена бежал.

Федор сдал задержанного караульному начальнику. И уже сменившись с дежурства, разузнал, что же произошло с незадачливым черноморцем. Выяснилось: 27–летний казак Каневского куреня Астафий Буряк в составе большой команды из ста человек занимался заготовкой леса на левом берегу реки Куры, занятом десантными войсками. Отбился от команды и тут же его сцапали персы. Ружье отобрали, засунули кляп в рот, чтобы не кричал, — перемахнули с пленным через Куру. А там он достался одному зажиточному хозяину, притом — в отдаленном селении. Перс запер его в сарай, а потом стал употреблять как невольника на всякие работы во дворе и в поле. За ним постоянно наблюдал надсмотрщик, пожилой, в надвинутой папахе, родственник хозяина. «Влип, — мысленно укорял себя казак. — Как только выбраться отсюда»?

На его счастье, он, по — видимому, пришелся по сердцу молодой красивой персианке, похоже — невестке или дочери старого господина. На какой‑то малый срок парень остался без присмотра. К сараю подошла молодица, отодвинула засов и, вручив пленнику три чурека, стала торопливо показывать ему рукой направление к дороге в сторону Куры. Не владея иным наречием, кроме своего, спасительница жестами подсказывала кудрявому молодцу: «Беги, беги, пока есть время». И Астафий не упустил момента. Он три дня, таясь от встречных, добирался до Куры, отлеживался в прибрежных кустах и вот достиг- таки цели: с помощью бревна переплыл реку и вышел на пост казачьего часового.

Письменно объясняя происшествие, Буряк показал: «В разбоях не бывал, беглых солдат не видел».

Черноморская пешая бригада Головатого в боевом взаимодействии с Суздальским, Владимирским и Кабардинским батальонами прочно обосновалась на острове Сары, полуострове Камышеване, в Ленкорани и ее окрестностях, в Сальянах и по побережью реки Куры, готовилась надежно защитить владения Талышинского хана, утвердиться здесь не столько силой оружия, сколько своим присутствием, дипломатическим воздействием на колеблющегося союзника — Мустафу — хана. Оттого для воинских гарнизонов создавались солидные запасы продовольствия. Никто даже не помышлял о каких‑либо его реквизициях у местного населения. Все завозилось из Астрахани.

Только за один день — 5 ноября комбриг Головатый в устье Куры направил девять транспортных судов, доставивших правофланговым частям группы 9587 четвертей муки, крупы и овса. Причем из них 6790 — муки. А на острове Сары было накоплено хлеба на 4500 душ в расчете его расходования с 15 ноября и на полугодие вперед.

В перевалках и хранении продовольствия ставка В. А. Зубова возлагала излишние тяготы на черноморцев, что вызывало среди них глухой ропот. Даже Головатый не выдержал и 23 ноября заявил главкому:

— Прошу возвратить 120 черноморцев от майора Пан- чулидзева и сто от лейтенанта Миницкого, заменить их другой рабочей силой. Черноморцы и без того не ведут праздную жизнь. Им хватает дел и сейчас на Сары, Камышеване и Сальянах.

Комбриг только что изучил строевую записку прави

теля своей канцелярии капитана Михаила Кифы, восторга у него она не вызвала. По списку в обоих полках значилось 919 человек. Значит, из тысячи выбыл 81. Куда? Он понимал: большинство скосила смерть. Почти у всех возраст был цветущий, людям бы жить да жить. Войско же их потеряло навсегда.

Из списочного состава находилось в отлучках:

В дальних:

в Астрахани — 12 человек:

на трех купеческих судах — 3 человека.

В ближних: на Сальянах — 225; на Камышеване — 145.

Итого 385 человек, в том числе казаков 367.

На острове Сары:

здоровых — 485; больных — 49.

Итого всех вместе 919.

Рассредоточение по разным точкам личного состава, убыль умерших и больных постоянно вносили изменения в расстановку офицерских и унтер — офицерских кадров, всех нижних чинов. Приняв полки, капитаны А. Головатый и Д. Варава тут же издали приказы о кадровых перестановках в подразделениях.

Так, временно командовавший четвертой сотней в первом полку есаул Авксентьев был перемещен есаулом в первую сотню, а хорунжим к нему дали из другой сотни Николая Марченко, на третью сотню того же полка пришел есаул Стешков, а сотником Никита Агажанов, в четвертой есаулом стал поручик Тиховский. Во втором полку сверхкомплектный старшинский штат увеличился до 13 человек. В него вошли Денис Смола, Никита Собокарь, Никита Тесте- рев, Данил Торяник, Иван Беда, Сидор Кулик и другие офицеры. Кое‑кто из них ранее состоял в штате первого полка.

Прибывший из тяжкого странствия полковник Иван Чернышев тепло был принят в кизилагачской штаб — квар- тире командиром черноморской группы А. А. Головатым, долго рассказывал о выпавших на его долю несчастьях.

— У нас тут их тоже хватает, — упавшим голосом, потирая рукой небритую щеку, вымолвил казачий батько.

Он грузно встал с табуретки, головой почти коснулся потолка балагана. Доверительно произнес:

— На днях виделся с графом Валерианом Александровичем. Каким‑то сумным стал, невеселым. Что‑то в Санкт- Петербурге приключилось. Сдается — с матушкой — цари- цей, а стало быть, и с его старшим братом Платоном.

— И я в Баку про то слышал, — сказал Чернышев.

В разговоре давних соратников возникла пауза. Потом Головатый уже в прежнем своем служебном тоне сформулировал Чернышеву свои соображения:

— Что там наверху делается — не солдатского ума дело. Нам же надо укреплять здесь свои позиции. Недавно хан Талышинский Мустафа известил нас о том, что в четырнадцати верстах от Ленкорани появились банды Ага — Мо- хаммед — хана, того и гляди нападут на селение. Нужны дополнительные меры по защите ленкоранских рубежей. Мустафа — хан опасается за своего сына, как бы он не попал в руки персиан, соглашался отправить его в Санкт- Петербург. А в то же время к этому никаких шагов не делает. Словом, и нашим, и вашим — доверия к нему нельзя питать.

Под конец беседы походный атаман дал полковнику задание:

— Доведите мой приказ до каждого казака. Повысить бдительность, по одному в Ленкорани и по границе в сторону Ардебильской дороги никому не отлучаться, находиться в готовности к выступлению и встречному бою.

— Будет исполнено, — ответил старый служака, только что получивший на руки приказ ставки В. А. Зубова о его возвращении к своей прежней полковничьей должности.

К тому времени в регулярных и черноморских казачьих частях, будто въедливая коррозия, вглубь и вширь стали распространяться губительные признаки разложения войск. Падала дисциплина, утрачивалось уважение рядовых воинов к своим командирам, а офицеров — к своим подчиненным. И вообще требования о соблюдении воинского долга и чести во многих случаях превращались в пустой звук.

Подспудно, из разных источников, распространялся слух:

— А Екатерина‑то вторая померла. И дело, на которое она нас послала, нам завершить не дадут.

Вскоре ошеломляющая новость подтвердилась официальными сообщениями, доставленными гонцами и курьерами из Астрахани и Баку.

Стратегия и тактика наступления теперь полностью уступили место бездействию и апатии. Сам командующий Валериан Зубов погрузился в мелочное времяпровождение. Исходило это из Санкт — Петербурга, где государственные мужи напрочь переключили внимание с положения дел на закавказско — персидском фронте на изобретение противовесов идеям французской буржуазной революции из боязни их проникновения в Россию.

В связи с кончиной самодержицы российской сенат образовал специальную печальную комиссию по ее похоронам. О том, как они пышно проводились, отрывочные известия долетали и сюда, на южный край империи.

— Пожила, пожировала всласть матушка, — кое‑кто с откровенной прямотой оценивал происшедшее в далеком Санкт — Петербурге.

На Сальянах в кругу близких товарищей Федор Дикун выразился более сдержанно:

— При всех ее женских грехах — она и большим умом обладала.

Неопределенность на ближайшее будущее и спад воинской дисциплины углублялись с первых дней 1797 года.

Вначале бригадир Головатый получил донесение о неправильном поведении хорунжего второго полка Никиты Собокаря, замеченного в перепродаже мяса. Собокарь был ветераном войска, уже в солидных летах.

— Нужда заставила, — пытался он оправдать свой поступок.

Походный батько не внял его оправданиям, отвесил на всю катушку:

— Посадить на семь суток на хлеб и воду на гауптвахту с вычетом денежной суммы из недельного жалования.

14 января за нерадение к службе разжаловал в рядовые казаки старшину Николая Марченко. А через десять дней он подписал приказ об аресте и направлении на гауптвахту поручиков Стешкова и Черепаху за самовольную отлучку из расположения подразделений, сотника Сухого за взятку в размере пяти рублей с казака Андросова, есаула Лугового — за буйство в пьяном образе и мордобой казака Ивана Тищенко. Предписывалось использовать указанных офицеров наравне с рядовыми по службе «во всякие командирации».

Приступивший 16 января к командованию вторым пол

ком Иван Чернышев во исполнение приказа Головатого направил Никиту Собокаря в распоряжение командира четвертой сотни есаула Моисея Ревы с наказом причислить его к Брюховецкому куреню и использовать в числе прочих рядовых казаков на «всякие… сотенные тягости».

А тягостей же прибавлялось. Портилась погода, в предгорных районах по ночам резко холодало, жилища в виде убогих балаганов мало защищали людей от ненастья. Старшины добывали для «сугрева» горячее вино зачастую с ущемлением порционных пайков рядовых казаков, вели себя вызывающе, жалованье казакам задерживали. Многие ударились в вещевые и денежные коммерции. Иначе говоря, служба потекла шиворот — навыворот. Все это удручающе действовало на настроение казацкой массы.

И видя столь стремительный разлад во всем подопечном воинском товариществе, в последние дни января совсем занедужил походный батько — атаман Головатый. У него не проходил жар в груди и головные боли, весь его прежде выносливый организм охватывала какая‑то противная слабость.

— Умру я, наверное, Сашок, — тоскливо говорил он своему сыну Александру, вызванному офицерами штаба из Сальян, где тот после Зензелинской операции командовал объединенным казачьим отрядом и казачьей артиллерией.

— Что ты, отец, — как мог успокаивал армии капитан своего властительного родителя. — Подлечишься и снова будешь в строю.

По виску Головатого — старшего пробежал нервный тик, больной безнадежно вздохнул:

— Не выкарабкаться мне.

Ночью походному атаману стало еще хуже и к утру он отошел в вечность. Хоронили его со всеми воинскими почестями на острове Сары, «с отличною церемониею от морских и сухопутных сил». Все его имущество и денежная валюта наследовались сыном, капитаном А. Голова- тым. Добра же всякого набралось много. Тут были несколько пар одежды и обуви, наборы столового серебра, походных иконок и ладанок с золочеными окладами и ободками. Особенно выделялось оружие — пистоли, сабли, клинки самой высокой марки. Да и денег нашлось свыше 13 тыс. рублей.

Какой‑то злой рок преследовал черноморцев. Букваль

но за две недели до смерти войскового судьи в Екатерино- даре скончался кошевой атаман Захарий Чепега. К тому времени чума унесла в Черноморском войске много жизней переселенцев мужского и женского пола. До поход- ников вести из Черномории доходили с некоторым опозданием, но все‑таки доходили систематически, благодаря стараниям войсковой канцелярии, куда после удаления за леность капитана Комарова вновь возвратился многоопытный писарь Т. Т. Котляревский.

После смерти Антона Головатого назначение на общее командование обоими черноморскими полками получил полковник Чернышев. Изучив обстановку, он решил усилить Сальянский гарнизон дополнительным командированием с острова Сары двухсот казаков.

— Переправляйтесь туда немедленно, — приказал он капитану Дмитрию Вараве, который совсем недавно сдал ему второй полк и теперь возглавлял на Сары отдельный небольшой отряд черноморцев. — Свой нынешний отряд передадите полковому хорунжему Черкашенко, а новый сборный из состава обоих полков под вашим командованием должен прибыть на Сальяны. Согласно моему ордеру на Сальянах вам надлежит возглавить всю черноморскую казачью группу. В ней — более четырехсот человек.

До отъезда Варавы на Сальяны в счет предстоящего доукомплектования уже отправилось 113 казаков во главе с есаулом Григорием Жвачкой, героем зензелинских боев, и подпоручиком Денисом Смолой. Теперь же добавлялось еще 97 человек. Причем Чернышев предписывал Вараве взять с собой на острове Камышеван сотника Емельяна Лихацкого, кавалера суворовской награды, и хорунжего Никиту Собо- каря с зачислением их в отряд на командные должности.

— Обеспечьте жесткую оборону участка, — под конец инструктажа сказал Вараве новый старший начальник черноморцев. — От агамохаммедханских злодеев можно ожидать любого коварства. Всю службу выполнять с крайним усердием без малейшего упущения.

Командир укрупненного сальянского отряда Дмитрий Варава выстроил свое подразделение на измокшей от дождей песчано — галечной площадке, аккуратно выровненной казаками. Февральский денек застилал горизонт тусклыми облаками на юг — к Куре и Араксу, на север — к горной гряде Предкавказья, на запад — к Муганской степи, на восток — к Каспийскому морю.

— Ну и погодка, — поплотнее укутываясь в свитку, простуженно произнес земляк Федора Дикуна Семен Дубовской при построении отряда. — Что‑то нам сегодня скажут.

— Терпеть невзгоды и не падать духом, — ответил Федор. — Это уж точно.

Он угадал. Чернышевский назначенец, выйдя к середине строя и подбив кверху пшеничные усы, прокуренным голосом сказал:

— Долго мне с вами говорить не о чем. Сколько нам стоять на обороне придется — не знаю. Наберитесь выдержки, не опережайте события. На месте дозимовывать или куда дальше двигаться — об этом распорядится высшее начальство. Вас об одном прошу: не расслабляйтесь, соблюдайте порядок и дисциплину, хорошо несите охранную службу.

Никто не возражал. И вопросов не последовало.