Казарма

ПАЦИФИСТ

— "Что не поешь?" — "Я эти песни петь не могу — дьявола тешить." — "А какие же?" — "А вот какие…" И он запел баптистский романс Христу. Именно романс, потому что они по женски как то влюблены в Христа, или его самого трактуют, как даму сердца. — "Замолчи!" — "Молчать я буду, а беса тешить не хочу".

На словесности. — "Что такое присяга?" — "Я на этот вопрос отвечать не могу." — "Почему не можешь?" — "Потому что мой господь запретил мне клятву".

Учитель опешил. Неловкое молчание. Я обращаюсь к Щенкову: — "Он вас и не заставляет присягать, а только сказать, что такое присяга." — "На этот вопрос я отвечать не буду. Хоть жгите меня". Учитель отправился за подпрапорщиком Клюйковым (контр-разведка). Мы, сидя на нарах, с любопытством ждем, что будет. Приходит Клюйков. — "Который?" — "Вот этот." Посмотрел на него, прищурясь: — "Не принуждайте его. Они все делают, только присяги не дают и ружья в руки не берут". И ушел. Тем пока дело и ограничилось. Щенков приосанился, а товарищ Прудников ему с упреком сердечным: "Что ты во Христа веруешь, это ладно, а вот, что других в свою веру сбиваешь, это уж с твоей стороны довольно некрасиво". Щенков торговал на Сухаревке вязаными изделиями. Вот его и спрашивают: — "Ну, а как, если гнилые перчатки, а покупатель спрашивает прочны ли? Ты как ему отвечаешь?" — "А так отвечаю: смотрите сами, какие, я их не вязал, не знаю!" — "Так значит и сам ты, когда товар берешь, не вникаешь гнилые иль как." — "Вникаю!" — "Вот то-то и есть".

Кой-кто однако-ж к Щенкову приклеился. И слышу разговор вполне разумный. Щенков спрашивает: — "За добровольную сдачу в плен, что полагается?" — "Смертная казнь." — "А ты знаешь, сколько у нас добровольно в плен попало наших?" — "Сколь?" — "Три миллиона человек." — "Ай-яй: " — "Три миллиона надо повесить. А знаешь сколько палач с головы берет? Двести рублей. Одним палачам надо заплатить шестьсот миллионов рублей. Да веревки, да то, да се". "Здорово…" Щенков говорит неутомимо. И в казарме и на плацу, как только дадут оправиться. Вечером укладывается спать и все говорит и говорит, пока на него не заорет взводный: — "Щенков, замолчи! Надоел, сукин сын. Бубнит, как муха." Щенков смолкает на короткое время, а потом в темноте раскрывает евангелие и громким шопотом начинает читать. Евангелие он знает наизусть. Говорят, что его «уберут» в санитары.

Приборы, станки, мишени и чучела ночью хранятся в женском монастыре (во дворе). Как приходим, чуть не полроты отправляются выкатывать чучела, выносить станки. Расставляют по полю мишени — поясные, грудные, головные, прицельные станки. Зеркало для наводки. К зеркалу подходят поглядеться прапорщики и франты из нижних чинов… К обеду декорации убирают, после обеда снова ставят. Как пошлют убирать — у всех на поле вздох облегчения скоро в казарму. Сегодня в яму посреди поля собрались было стрелять дробинкой, да молоток забыли, нечем заколачивать… "Вола пасем". Но, ведь, война еще продолжается? Кого же и для чего мы обманываем!

Монашенки смотрят на нас сокрушенно: "Помоги вам царица небесная". По кочкам замерзшей грязи в монастырский двор солдат бородатый катит за оглоблю соломенного немца на колесиках, — как игрушечный конь. Все руки обил проклятый немец. Солдат, хоть и в святом месте, отчаянно лает, въехав в "святые ворота" — чуточку полегче и более литературно: "Навязался ты на меня, окаянный, будь ты проклят." Две клирошанки, быстрые и юркие, как мышки. — "Дядя! Да ты его ударь." — "Ему не больно!" — сердито и угрюмо отвечает солдат.

На монастырской колокольне недурно звонят, хотя однообразно. Бегать ротой широким кругом под колокольный звон приятнее, чем под барабан. На колокольню набирается монашенок черно: смотрят, как нас "мают." В большой колокол — не ногой, а сидит на доске и плюхает всем телом толстая старуха.

На плац приходят, приехав навестить, жены — посмотреть, как нас мучат. Кадровые шутки шутят. К Бермятину приехала, стоит на плацу, слезы платком вытирает: рота бегом — греемся. Муж в строю. С ней еще одна, тоже солдатка, видать. Взводный: — "Эх, красотки….." Застыдились, повернули, отошли подальше. — "Рота, стой! Фурсов, идем присватаемся, они оврагом пойдут." Бермятин вышагнул вперед угрожающе. "Тебе кто позволил выйти из строя." — "Это моя жена, что… Строй — святое место. Два часа будешь мушку сушить."

Жена приехала, значит, денег привезла. Вывернуть Бермятина опять на-лицо. На-изнанку уж выворачивали — все вытрясли.

В поучительной книжке для солдат: турок и русский. "Из кармана перцу зернышко достал." — "Наше войско невелико, а попробуй, раскуси-ко, так узнаешь каково против мака твоего". Турок предлагал пересчитать пригоршню маку. Книжка старая, конца прошлого века.

Фельдфебель Лопатин фатоват. Немножко картавит даже. Читает «Сатирикон» и любит рассказывать "пикантные анекдоты": — "Барышня (телефонистке), дайте мне 606." На улице видел: Лопатин, колебля туго стянутый поясом стан, что-то нашептывает девице в модной размахайке. Она прячет носик в муфту и фыркает. От Лопатина пахнет одеколоном. Три Георгия. Он так считает, что на всю жизнь тут устроился. Невесту с приданым присматривает. Что ему война!

Отсюда весь мир представляется разорванной сетью анекдотов. Что-то всплыло в памяти, новое мелькнуло и тотчас утонуло в чем-то еще. Жизнь — в роде того отрывного календаря, что висит у койки взводного. Календарь отрывной, но ни один листок, хоть уж конец года, не сорван. Колодка листков распушилась веером, до желтизны захватана грязными пальцами. Вечером перед поверкой подойдет к календарю какой-нибудь грамотей и вслух по складам читает листок за листком; начинает с восхода солнца, святцы, на обороте анекдот и меню: "Щи ленивые, матлот из рыбы, зразы, пудинг рисовый." Листок за листом, пока не устанут глаза и мысль. Бросают на пятом, шестом листке. К календарю интереса больше, чем к газете.

Шванц-парад. Картина забавная. Все внимание направлено в одну точку: "У солдата это самая главная вещь". Роздали листки с гигиеническими правилами — главное: "не совокупляться с незнакомой женщиной." Незнакомая-то и влечет. В народе так и говорят про тех, кто любится: "Они знакомы."