Кецаль и голубь. Поэзия науа, майя, кечуа

Народ Кецалькоатля,[7] тольтеки,[8]

был многоопытным средь народов.

Все им давалось легко и просто:

камень бесценный они гранили,

золото плавили и отливали,

дивные делали украшенья

из птичьих перьев они.

Эту сноровку в трудах каждодневных,

многообразье искусств и ремесел,

все их уменье, всю их мудрость

им Кецалькоатль дал…

Были тольтеки очень богаты,

было еды у тольтеков вдоволь:

тыквы — так говорит преданье —

были толстыми и большими;

толстыми и большими были,

как жернова, початки маиса;

а амаранта[9] пышные стебли

были подобны высоким пальмам —

таким, что впору на них взбираться,

впору влезать на них.

Хлопок красивый тольтеки растили

разных цветов и разных оттенков:

красный, желтый, зеленый хлопок,

розовый, голубой и синий,

светло-зеленый и темно-зеленый,

рыжий, оранжевый и лиловый;

сам по себе он так был окрашен,

ярким таким вырастал он в поле,

никто не красил его.

Птиц разводили прекрасных тольтеки,

птиц с опереньем дивной расцветки:

желтых с грудью пламенно-красной,

цвета зеленого, как изумруды,

и голубых, бирюзового цвета.

Разные птицы были в избытке,

пели чудесно, необычайно,

как те, что поют в горах…

Были тольтеки очень богаты,

счастливы были они безмерно,

грусти и нищеты не знали,

были полны добра их жилища,

им голод неведом был…

Но Кецалькоатля, жившего с ними,

маги[10] не раз, говорят, пытались

ложью привлечь к человеческим жертвам —

чтобы людей убивал.

Он не хотел — он любил тольтеков,

племя свое не хотел губить он…

И говорят, разъярились маги,

в них закипела лютая злоба,

стали они над ним издеваться

и насмехаться над ним.

И колдуны и маги грозились,

что изведут его и уничтожат,

чтобы ушел он, чтобы исчез он, —

так и произошло.

В год тростника, в первый год[11] он умер.

Так, говорят, все это случилось:

он удалился, ушел на землю

черного цвета и красного цвета[12] —

ушел умирать туда.

В год тростника, в первый год он пламя

сам раздул и сам себя сжег он,

место, где он горел, пылая,

теперь Пепелище зовут.

И говорят, что когда сгорел он,

в воздух пепел его поднялся,

пепел увидеть слетелись птицы,

те, что летают высоко в небе:

гуакамайя,[13] синяя птица,

радужная красно-синяя птица,

желто-коричневая и другие.

Едва лишь пламя костра погасло,

взвилось Кецалькоатля сердце,

неба достигло и там осталось.

И, говорят старики, это сердце

утренней стало звездой.

Со щитом он от девы рожден,

вождь, чьи сильны полки,

был выношен девою он,

чьи удары — с левой руки.

Утренний храм мела,

не знала, что будет с ней,

не ведала, как зачала,

и стала царицей людей.

С неба, чей свод высок, —

как луч из-за вышних скал, —

из перьев блестящих клубок

в девичье лоно упал.

С копьем, со щитом был рожден

боец, чьи движенья легки,

был выношен девою он,

кто так меток с левой руки.

На нее, Коатликуэ,

устремился вражеский клич,

но в огненной он змее

обрел оскорбителям бич.

Четыреста Южных[15] он

низверг, словно воды рек,

встал за деву, кто девой рожден

на горе Коатепек.[16]

Когда он раскрасил щит

и краски явил лица,

был грозен цветистый вид,

победительный вид бойца.

И тешился в бранной игре,

кто за мать свою деву встал,

врагов на Змеиной горе,

как камни, он всех разметал.

На щите, рожденный девой, свет увидел

величайший воин.

На щите, рожденный девой, свет увидел

величайший воин.

На горе Змеи, на круге, среди гор,

непобедимый, вырос.

Он раскрашен для сраженья и воздел

орлиный щит.[18]

Никому с ним не сразиться, и сама земля

качаться стала

под ногами у героя, поднимающего щит.

Ах, желтый цветок раскрыл лепестки.

То наша мать, лицо свое спрятав

под маской,

из Тамоанчана[20] в край наш пришла.

Желтый цветок раскрылся — он твой.

То наша мать, лицо свое спрятав

под маской,

из Тамоанчана в край наш пришла.

Ах, белый цветок раскрыл лепестки.

То наша мать, лицо свое спрятав

под маской,

из Тамоанчана в край наш пришла.

……………………………..

Белый цветок раскрылся — он твой.

То наша мать, лицо свое спрятав

под маской,

из Тамоанчана в край наш пришла.

Это она, Мать-Богиня, над кактусом

вьется обсидиановой бабочкой.

Ах, это богиня земли, наша мать, —

кормит сердцами оленей ее

страна Девяти Пустынь.[21]

Ах, это она убрана в перья,

голубою окрашена глиной;

стрелы летят на четыре стороны света.

Ах, ты оленихой бродила в степи каменистой,

Шиуненель и Мимич[22] тебя увидали.

Узор твой, Орлица Киластли,[24]

змеиною кровью раскрашен.

Сверкает твое оперенье,

кормилица Чальмы.[25]

О, жизни основа, маис

божественной пашни!

В руке ее жезл с бубенцами,

мотыга в руке у меня.

Мотыга в руке у меня

на божественной пашне,

в руке ее жезл с бубенцами.

В тринадцатый день[26] — орел

богиня, кормилица Чальмы,

колючкою кактуса поле мое бороздит.

Тебе, мать воителей, наша богиня,

мы в жертву приносим оленя —

он в перья обряжен.

Вот солнце взошло, и взметнулись

военные кличи.

Вот солнце взошло, и взметнулись

военные кличи.

Да будут погублены пленные мужи,

а край их да сгинет!

Олень в оперенье обряжен,

ведь перья — твое украшенье,

и храбрые воины тоже

твое украшенье.

Из Семи Пещер[28] он возник,

из Семи Тайниковых Теней.

Явил быстроглазый свой лик

в стране Колючих Стеблей.[29]

Из Семи взошел он Пещер,

чей глубинен туманный размер,

из Семи изошел он Пещер.

Я сошел, я сошел,

у меня копье с шипом.

Из стеблей колючих сплел

я копье с острием.

Я сошел, я сошел.

Я сошел, я сошел,

а со мною сеть,

я ее искусно сплел,

будет кто-то в сети млеть.

Я сошел, я сошел.

Я хватаю, я схватил,

я хватаю, я беру.

Из Семи пришел Могил

и хватаюсь за игру,

я хватаю, я схватил.

Богиня Семи Изумрудных Змей,

богиня Семи Зернистых Стеблей,

поднимись, пробудись скорей.

Ибо ты, наша мать, в свой уходишь дом,

в Тлалокан,[31] где все скрыто дождем,

возвращайся, мы ждем.

Воротись, Семизмейная, к радостям дней,

пробудись, наша Матерь Семи Стеблей,

поднимись, пробудись скорей.

Ибо вот ты уходишь — пока прощай —

в Тлалокан, в свой родимый край.

Снова к нам поспешай.

Перед богинею, в томленье,

в ее божественном владенье,

в черепаховом сиденье

беременная родила.

Перед богиней в устремленье,

в ее возвышенном владенье,

на черепаховом сиденье

она ребенку жизнь дала.

Выйди, выйди, торопись,

выйди, милое дитя,

светом ранним засветись,

будь как перышко, блестя,

нежным жемчугом зажгись,

глянь, как звездочка, светя,

выйди, выйди, торопись,

торопись, торопись.

О испиватель ночи,[34] зачем ты переоделся?

Вновь золотую свою одежду дождем окутай.

Из драгоценных камней, владыка,

твой дар — вода.

По водостокам струится влага,

в куст обращая перо кецаля,[35]

чтоб драгоценной огнистой змейкой

росток мой выполз.

Маиса стебель, я не погибну, я не увяну.

Ты, мое сердце из изумруда,

стремишься к злату.

Тебя размелют, о мое сердце, и муж созреет,

и вождь родится для войн суровых.

Дай изобилье маиса, бог мой!

Его ростки перед тобою дрожат смиренно

и в ожиданье глядят на горы.

Тебя размелют, о мое сердце,

и муж созреет,

и вождь родится для войн суровых.

На лугу, где мяч летает в игре,

яркоперый запевает фазан,

бог маиса отвечает ему.

На закате запевает фазан,

красный бог маиса вторит ему.

Пусть владыка тьмы услышит меня,

кто на бедрах носит дивный узор,

змей земли пускай услышит меня.

Эа, эа, знайте волю мою, жрецы Тлалока!

Эа, эа, жрецы Тлалока,

знайте волю мою.

Я пришел на перекресток дорог,

бог маиса, — по какой мне идти, следовать?

Эа, эа, боги ливней, жрецы Тлалока.

Я — Шочикецаль,[37] богиня цветов и любви.

Я из дождливо-туманной явилась страны.

Из Тамоанчана я, Шочикецаль, пришла.

Крона священного дерева высится там,

нежно-прохладные ветры поют

над девятью небесами.

Горестно плачущий Пильцинтекутли[38]

ищет свою Шочикецаль.

Следовать хочет за нею

в край умиранья и скорби —

вот отчего он так плачет.

Он тот, кто оживляет глину,

кто острым взглядом видит в глине формы,

кто глину мнет без устали руками.

Лишь тот гончар искусный и хороший,

кто столько вкладывает сил в работу,

что в глине трудно глину распознать.

Трудясь, у сердца просит он совета.

Он жизнь вещам дает, он их творец.

Он знает все, как будто он тольтек.

Он упражняет руки бесконечно.

Плохой гончар — он туп,

он слаб в искусстве,

он омертвляет вещи прикасаньем.

Мудрец — это свет, это факел без дыма,

он — зеркало с глубиной бесконечной,

властитель красок, красных и черных,

списков и манускриптов древних.

Сам он — письменность, знанье, мудрость,

он — путь, он — вожатый в пути, наставник,

он направляет людей и предметы,

кормчий, вожатый людских поступков.

Истый мудрец осторожен, как лекарь,

заветы минувшего он сохраняет;

владея по праву накопленным знаньем,

он учит идущих за истиной следом.

Глашатай сущего, он помогает

себя обрести и себя увидеть;

он учит разумному домоводству;

людей научает слушать и слышать.

Наставник наставников, путь указуя,

он тот, от которого все мы зависим;

он ставит зеркало перед каждым,

чтоб в нем отразилась глядящего сущность.

Он все изучает и все направляет,

он мир освещает собственным светом.

Он знает, что происходит над нами

и что свершается в мире мертвых.

Он, тламатини, суров и сдержан,

но каждый им ободрен и обучен;

любовь человечную людям внушая,

их в истинных он людей превращает;

источник мужества, мира опора,

он лечит и исцеляет всех.

Певец — это тот, кто возносит свой голос,

голос протяжный, низкий и мягкий,

голос четкий и полнозвучный…

Он песни отыскивает и слагает,

кует, закаляет их, нижет на нити.

Голос певца закален обученьем,

чист он, и верен, и без изъяна.

Слова песнопевца точны, постоянны,

как круглые каменные колонны.

Дар песнопенья, острый и тонкий,

в сердце своем певец сохраняет.

Он ни о чем позабыть не может,

помнит он обо всем.

Пой же, дай волю звукам надежным,

как круглые каменные колонны,

вверх и вниз направляй свой голос,

пой уверенно и спокойно,

души умиротворяй…

Голос певца неумелого звуком

треснувший колокол напоминает,

он, как камень, сухой, шершавый,

сердце его мертво и недвижно,

съедено жадными муравьями,

не ведает ничего.

Вот я начинаю, вот песнь созрела,

сюда я для пенья пришел из Тулы,

уже я могу запеть свою песню,

уже слова и цветы распустились,

слушайте, слушайте песнь мою!

Сердце мое, похититель песен,

где ты их ищешь и где находишь,

ты, собиратель и попрошайка?

В черное знанье и в красное знанье,

как живописец, войди, проникни —

и, может быть, жить перестанешь в нужде.

Спрашиваю сердце: посоветуй,

где найти цветов дивнодушистых?

У кого спросить?

Блестку-изумрудинку-колибри,

птичку-муху? Или золотинку —

бабочку? Кого?

Может, им известно, где раскрылись

венчики цветов дивнодушистых?

Кинусь в лес сине-зеленых елей

и цветов огнистолепестковых.

Там под гнетом рос лучеобильных

венчики к самой земле пригнулись,

радуя своими лепестками.

Может быть, угодно будет им

в том лесу глазам моим открыться?

Я б набрал их полную накидку,

одарил бы самых благородных,

самым знатным я принес бы радость.

Здесь они, цветы: не говор гор —

песню их священную я слышу

около реки зеленоструйной,

у ключа с лазурною водою.

Он поет средь камешков, а вторят

птица-бубенец и пересмешник.

Звон гремушек разукрашен птичьим

пересвистом,

воздает хвалу владыке мира

песенным узором.

Говорю им: «О, простите, птицы!

Я мешаю петь вам, вопрошая».

Все умолкло, а потом я слышу

блестку-изумрудинку-колибри:

«Что, певец, ты ищешь?»

Отвечаю ей своим вопросом:

«Где найти цветов дивнодушистых?

Одарил бы я цветами теми

вам подобных».

Много птиц ответить пожелало:

«О певец, тебе мы путь укажем,

только одари цветами теми

благороднейших и с нами схожих».

И они дорогу указали

в недра горные земли-опоры-нашей,

в цветоносные ее глубины.

Там под гнетом рос ярколучистых,

несравненные своим нарядом,

в радужном тумане лепестки

щедроароматные склонялись.

И я слышу: «Рви их, о певец,

сколько пожелаешь, сколько надо

для подарка

благороднейшим и с нами схожим,

радующим взор владыки мира».

Я сбирал цветы в свою накидку,

щедроароматные, усладу

сердца,

и, цветы срывая, говорил я:

«Я один проведал это место,

но своим друзьям его открою.

Я приду еще сюда с друзьями,

и цветов нарвем мы много-много.

Мы придем сюда в любое время

за красой их и благоуханьем.

Вместе с песнями мы поднесем их

самым знатным, самым благородным

из мужей земли орлов и ягуаров.[41]

Этими прекрасными цветами

я украшу самых благородных,

всех наизнатнейших увенчаю,

а потом я их повеличаю

песней,

и ее услышит тот-кто-с-нами».

А незнатным никаких подарков?

Где им взять цветов дивнодушистых?

Может, им сойти со мною в недра

цветоносные земли-опоры-нашей?

Разве им, сносящим только беды,

им, злосчастным, ничего не надо?

Лишь прислуживать тому-кто-с-нами?

Вспомнятся цветы земли священной,

и заплачет сердце от печали.

Смертные, не здесь, не на земле

благодать ищите:

нас в конце пути земного ждет

край счастливый.

Там я был и вместе с хором птичьим

пел, дивнодушистыми цветами

услаждался.

Только там цветы врачуют сердце,

веселят, пьянят благоуханьем,

веселят, пьянят благоуханьем.

Песен твоих изумруды нижу я,[42]

из песен я делаю ожерелье,

тверда золотая оправа песен,

ими себя укрась.

Ничто не сравнится с твоим богатством!

По двое вскинуты перья кецаля,

стройно колышутся, вверх устремляясь,

черно-зеленые, красные —

ими

ты барабан украшаешь свой.

Ничто не сравнится с твоим богатством!

Граню изумруды и золото лью

для изделий, —

это песня моя.

В золото изумруды одеты, —

это песня моя.

Гранями камня город расцвечен

на лесной горе Колибри.

Мы — ожерелье, и мы — кецали.

Песен твоих изумруды

один к одному подбираю, —

так дружба нас на земле единит.

Солнце — в гербе твоем, а во владенье —

горе и муки. Пой же, певец.

Песен-цветов твоих яркая радуга

радует сердце мое.

На ткани цветочной

ты рисуешь слова,

слова своей песни,

благороднейший Несауалькойотль.[43]

Ты цветами нежнейших оттенков

свое сердце украсил,

ты рисуешь слова,

слова своей песни,

благороднейший Несауалькойотль.

Ликуй с барабаном гремящим вместе

или уйди, если сердце захочет.

Ведь бабочка, как цветок воздушный,

меж людьми летает, покорна

только самой себе.

Вкуси от цветов, наслаждайся ими —

соками наших цветов!

Она порхает меж веерами,

в дыме табачном от наших трубок,

в лад с барабаном ликует она!

Даже смарагды могут разбиться,

даже золото в прах распасться

и облететь — оперенье кецаля…

Мы живем на земле не вечно —

лишь мгновенье, лишь миг мы здесь!

Падают, как семена, изумруды,

цветы рождаются, благоухая:

это песня твоя!

Как только ты к небу цветы вздымаешь,

над Мехико солнце встает!

Блеск бирюзы, пестрота плюмажей —

вот твои мысли, о жизнедатель:[44]

смертных жалея, милость им даришь —

мгновенье рядом с тобой.

И распускаются, как изумруды,

твои бутоны, о жизнедатель:

расцветшим пышно и чуть раскрывшим

свой алый венчик — всем им дано лишь

мгновенье рядом с тобой.

Даже если все это правда,

что жизнь земная — одни страданья,

что так на земле всегда, неизменно,

нужно ли вечно всего бояться,

нужно ли вечно дрожать от страха,

нужно ли вечно рыдать?

Зачем так заведено в этом мире,

что вечно в нем господа, властелины,

что есть правители, знатные родом,

ягуары есть и орлы?

Но кто же сказал, что это навеки

и что таков бытия порядок?

Кто на себя навлекает гибель?

Есть и жизнь, есть и желанья,

битвы есть и труды!

Когда я страдаю —

стараюсь бодриться:

если грустны мы,

если мы плачем —

все это скоро кончится вмиг.

Изумруды граню,

напоенные солнцем,

на бумагу кладу

перья птицы зеленой,

вспоминаю исток,

зарождение песни,

собираю в пучки

золотистые перья —

это и есть прекрасная песнь!

Я сплетаю венок

изумрудов бесценных,

чтоб раскрытые венчики

всем было видно.

Этим я ублажаю

моего господина.

Безбрежно счастлив тот,

кто бирюзу шлифует —

шлифует песнь свою;

она сверкает,

подобно перьям радужным кецаля,

когда легко колышется плюмаж.

Как семена, цветы летят,

и колокольчики звенят —

это твой барабан, поэт.

Прорастают цветы

и пышно цветут; укрепляясь,

бутон раскрывают они;

цветущую песнь из души своей

ты извлекаешь,

ее отдаешь ты, она создается для всех.

Вот он — цветок, вот она — песня;

золото лью, изумруды сверлю я,

их оправляю: вот моя песня!

Счастлив, кто песню шлифует, как камень,

чтоб сияла, как щит с опереньем кецаля!

Это Тотокиуацин.[45]

Чтят тебя вровень с божественной птицей,

с красно-пламенной, с зелено-синей;

сердцем возрадуйся, пей многоцветье,

песню впивай из ярких рисунков.

Ты простираешь крылья кецаля,

в черном, в зеленом ты оперенье,

о птица лиловая с красной шеей,

цветок ароматный слетел на землю —

пей его мед!

Край несметных злаков,

спрятан Тамоанчан под цветущим древом.[46]

Древо простирает корни, раскрывает

лепестки соцветий.

Вы оттуда, птицы в черных, золотистых,

синих и зеленых перьях

и кецаль зеленый, нами чтимый.

Вы же, гуакамайи, огненные птицы,

порожденья солнца,

из Ноноуалько,[47] из страны прибрежной.

Солнечного птица ждет восхода

в доме водяного моха,

хохолок цветет синим и зеленым.

Будешь ты разбужен рыжей гуакамайей

и зелено-синеперою певуньей,

птицею рассвета.

Страх наводит пенье гуакамайи,

той, что ночью сон твой охраняла

вместе с черной и зеленой птицей

и с зелено-синеперою певуньей,

птицею рассвета.

Тамоанчан, край цветов раскрытых,

вместе с ними ты вождей прислал нам,

Мотекусомацин[48] и Тотокиуацин —

оба вы оттуда,

и во двор цветов пришли вы оба,

над собою песню воздымая.

О, как зацветали от прикосновений

ваши барабаны,

о, как зацветали в ваших пальцах бубны!

Вы во двор цветов явились оба,

над собою песню воздымая.

Что поведать песней хочешь, гуакамайя,

солнечная птица?

То звенит бубенчик. Ли-ли, ли-ли!

Звуки медом напитались.

Возликуйте: сердце в песне разорвалось,

и расцвел цветок.

Это над цветами бабочка порхает,

вьется и кружится, всасывает мед.

Возликуйте: сердце в песне разорвалось,

и расцвел цветок.

Яркость цветов, песнопения празднеств

он источает — слушайте, люди!

Дом его пышный во мхах воздвигнут,

дом его бабочками наполнен,

света полна его песнь.

Ярок цветок на сияющем троне,

песнь его сеет цветы. Блаженство!

Флейты цветущие ждут его в доме,

труб ликованье и песнопенье,

счастье в доме живет,

В доме, увенчанном ахрой цветущей[49]

и водяными цветами одетом,

ты, жизнедатель, на ложе мягком

из вечиоцветущего мха!

Пахнет маисом красный цветок твой,

в Мехико, здесь, раскрывает он венчик,

бабочки мед золотой впивают,

пьют его птицы, схожи с орлами,

дом твой в цветах водяных из яшмы,

как золото солнца, из ахры яркой,

в Ана´уаке[50] ты вождь.

Кружат цветы и звенят колокольцы —

это твой барабан, повелитель.

Красный цветок ты из огненных перьев,

в Мехико, здесь, раскрывающий венчик,

миру даешь ты благоуханье,

им наслаждаются люди мира.

Яркий упал изумруд на землю —

цветок родился — родилась твоя песня!

Если в Мехико будешь петь ты —

солнцу над ним сиять.

Вот он лежит, изумрудами весь опоясан,

он светозарен, как дивные перья кецаля,

Мехико-город.

Быстро ладьи проплывают

во все направленья,

воины в них и вожди.

Цветущий туман навис над людьми —

это твой дом, жизнедатель,

ты в нем владычишь и правишь,

песню твою грознозвукую слышит Анауак.

Белый тростник вместе с ивою белой одели

Мехико-город,

Ты проплываешь над ним,

точно синяя цапля,

крылья простерши.

Слуги твои, покорившие многие земли, —

славы твоей украшенье.

………………………

Кто послужить жнзнедателю сможет?

Небо и землю держащему богу?

Плещется пламя его повеленья.

В небе зарю зажигает воителя голос.

Вот он, твой город, о Мотекусома,

Аколуакан же твой — Несауальпилли.[51]

Вот опахала несут из кецалевых перьев,

вот на ладьях проплывают, вздыхая,

полны печали.

Теночтитлан каково им покинуть?

Что им предскажет тот-кто-над-нами?

Дрожит земля: то песню заводят мексиканцы.

Ее заслышав, пляшут орлы и ягуары.

Приди к нам, уэшоцинка, и на лугу орлов

увидишь мексиканцев, неистово кричащих.

Там, на помосте стонов,

уже приносят жертвы у самого подножья

горы орлов, укрытой щитом густых туманов.

Под гром гремушек, скрыты

щитами, как туманом,

своих врагов заклятых

повергнут чичимеки-мексиканцы.[53]

Под гром гремушек, в шлеме

с кецалевым пером,

орлы и ягуары из-за щитов врага

разят горящим взглядом,

глаза их смертоносны.

А ну, скрести со мною свой взгляд:

я мексиканец

и в дом, щитами скрытый,

с упорством поднимаюсь.

Один я? Неужели здесь никого из наших?

Скажи, куда ты, воин?

Что о себе расскажешь?

Ах, я рожден на пашне войны: я мексиканец.

В Аколуакане вспыхнул огонь войны

священный,

вино богов великих запенилось, и битва

сплелась,

и побежало пламя по берегам пожаром.

Я птица вод цветущих, я праздничная птица

в цветущем оперенье,

я поднимаю песню на небеса, я сердцем

в Анауаке живу.

Я окуну цветы в поток, багрящийся кровью,

я одарю и опьяню цветами знатнейших.

Страдаю я, в груди певца сжимается сердце.

На берегу я Девяти Потоков,[54] о братья.

Пришел я воина в земле украсить цветами.

Я в ожерелье из цветных округлых каменьев,

его надел я на себя, его заслужил я:

да воссияет жизнь певца такою же славой.

Я на земле цветущей отмечен и славен.

Лишь петь умею я, творец сверкающих песен.

Я исторгаю из груди лишь звуки печали.

Я песнями навеки пьян,

я на земле моих отцов отмечен и славен.

До нас дожили в письменах

творенья тольтеков.

И я певец, и песнь моя пребудет вовеки.

Моими песнями меня помянете, слуги.

А мне, мне суждено уйти,

в долине желтых перьев лечь навеки.

О, горько матери мои меня оплачут.

Вот осыпается зерно маиса: жалок

початок голый.

Таким же буду я: костей цветущей горстью,

на побережье желтых вод лежащей.

Не будет у меня рабов и слуг,

украшенных пером кецаля.

Мне суждено уйти и там,

в долине желтых перьев, лечь навеки.

О, горько матери мои меня оплачут.

Вот осыпается зерно маиса: жалок

початок голый.

Таким же буду я: костей цветущей горстью,

на берегу, у желтых вод

простертый, мертвый.

Вот пришел к тебе я, о Мотекусомацин,

твое сердце

тронуть письменами; совершая это,

трепещу я:

так цветок-улыбка-бабочка трепещет

блестками-крылами,

услыхав призывы раковин к сраженью.

Я пою под звуки изумрудной флейты,

я на золотой трубе играю.

Лишь твоих цветов я, жизнедатель, алчу,

собранных отвагой на полях сражений,

песен с лепестками.

У меня на сердце из цветов огнистых

желтая гирлянда;

слово-лепесток никогда не вянет.

Пусть, наш благодетель, цвет благоуханный,

не всегда мы будем

в этот дом твой вхожи, ныне пред тобою

мы вкусим веселья.

На горе сражений четырьмя ветрами

жизнедатель явлен в радуге цветущей.

Вот орел клекочет над долиной,

пестроперый.

И, крыла огнисто-яркие расправя,

под его лучистым взором я взлетаю,

бабочкой парящей повисаю в звуках

раковин зовущих, и не умолкает

моя песня.

К озеру лечу я и кружу-порхаю

над сине-зеленым,

А оно клокочет, пенится, вскипает.

Я же обращаюсь в голубую птицу,

плавного кецаля.

Я из Уэшоцинко путь сюда проделал.

Как мои соседи, я хочу увидеть

облик дивной птицы,

синеперой птицы, пестроперой птицы,

бабочки из злата,

мир Уэшоцинко стерегущих,

над срединой озера летая.

В лучезарных водах озера смешались

изумруд и злато; проплывает с криком

селезень прекрасный:

на волне колышась, он хвостом сияет.

Я тоскую сердцем далеко´-далёко

от родного дома.

Но дана судьба мне — петь и мои песни

украшать цветами.

На цветы гляжу я, сорванные мною,

и пьянеет сердце: где бы ни бродил я,

в нем тоска и слезы.

Изумруд — для взора, благовонье

для души — ты, песня.

Только б в моих пальцах лепестки не вяли.

Вы, цветы и песни, точно ожерелья

из камней ценнейших.

Будем веселиться, други! Ведь не вечно

на земле мы живы.

Плачу: одинокий в тайный край уйду я,

и цветы оставлю, и покину друга.

Радуйся, покуда жив и слышишь песню:

для тебя пою я.

Об одном лишь плачу я, певец: не будет

в доме солнца песен.

Не для звуков дивных и цветов прекрасных

ты, обитель мертвых.

Там они вовеки не переплетутся,

Даже знатным, други, не забрать с собою

украшений, песен и своих отличий.

Ничто не в силах утешить сердце.

Как жить на свете?

В отчизне песен родились предки

для жизни новой.

Пока страдаю я на земле,

там, в жизни новой,

их собирает ли в тесный круг

веселье празднеств?

Не знаю — песню мне пробуждать

и возносить ли?

Здесь нет их больше.

Здесь нет их больше, где барабаны.

Покинут всеми,

один в тумане лежать я буду.

А сердце спросит: одна земля

дана нам, смертным,

для пребыванья?

И лишь страданья переносить

познавшим в жизни одни печали?

Где разыскать мне и где нарвать

цветов душистых?

Я сорван буду подобно им.

Сюда вернусь ли?

Иль, вновь посеян, в отца и мать

опять войду я своею плотью?

И как початок я зазернюсь и сладкосочным

плодом созрею?

А слезы льются: одни мы,

нас осиротили.

Как путь найду я в отчизну мертвых?

В страну забвенья, куда сойдут

все друг за другом?

Там, по преданьям, опять живут.

Но правда ль это, — увы, не знаю.

Возможно, это обман души?

В свои лари навеки прячет

нас жизнедатель.

Смогу ли встретить своих родных

в краю туманном?

Впериться взором в отца и мать,

их поприветить

и даже песню от них услышать,

услышать слово,

какого здесь мне так не хватает?

Как безутешно здесь сироте и одиноко.

Я грибное пил вино,[55] сердце плачет.

Только мучусь на земле я, злосчастный.

Все-то думаю, как мало изведал

на земле услад-утех я, злосчастный.

Пред глазами вижу смерть я, злосчастный.

Что мне делать? Не найти мне спасенья.

Вы во гневе замышляете что-то.

Разве мы не одного ожерелья

драгоценные каменья? Отчего же

ничего не могу я поделать?

Вы во гневе замышляете что-то.

Друг мой, друг мой, несомненный, неложный,

мне в друзья предназначенный свыше,

может, с наших мы цветов захмелели?

Что же, други, не скорбите вы сердцем?

Вы же знаете, как я это знаю:

наша жизнь уйдет — ее не воротишь.

Всякий смертный спустится однажды

в край непостижимой тайны.

На земле лишь узнаём мы друг друга,

здесь мы гости.

Кто во гневе, тот радости не знает.

Жизнь украсьте миром и весельем —

ведь земля так просторна!

Не ищите себе смерти, о други!

Вот бы и она про нас забыла!

Ведь живем мы все с разбитой душою:

нас выслеживают, нас подстерегают.

Так не раньте же себе сердце,

не живите на земле понапрасну.

Не ищите себе смерти, о други.

Вот бы и она про нас забыла!

Начиная песню посреди цветов,

на руки возьму я моего малютку,

перепеленаю —

нынче заслужил он покачаться.

Поиграй цветами, поиграй гремушкой

и не плачь, Ауисотль.

Мне ли не баюкать, девушке, тебя,

маленький Ауисотль.

В колыбели из щитов ты будешь

за моей спиною, сын войны, качаться.

Раздадутся зовы бубнов, и я горько

по тебе заплачу, сын войны цветущей.

Из цветов душистых молоко грудное

у меня, малышка-воин Ауисотон.[57]

Спишь ты, а сердечко нежится цветами,

мой малышка-воин Ауисотон.

Мел готовят, перья, будут наряжаться;

и с цветами плачей там цветы сраженья

вдалеке задвигались-заколыхались

на стенах Атлишко.[58]

Как цветы воины начнут сплетаться,

наберут букеты воины из Чалько,

широко простерлось священное древо,

шум-движенье на стенах Атлишко.

Ты не плачь, тебя я, мальчик, спеленаю.

Как тебе удобно будет в колыбельке.

Вот отец вернется, тебя покачает.

Я тебя растила, и я сердцем чую:

твой отец вернется, тебя покачает.

Не расти так быстро — скоро ты напомнишь

брата, будешь точно брат Ашайакатон.[59]

На земле лишь девственность нам радость

да утехи плоти — не расти так быстро:

будешь точно брат Ашайакатон.

Что же ты, глупышка, рта не закрываешь?

Мой малыш желанный просится на руки?

Я возьму малютку, сладко приласкаю.

Ты уймись-утихни, мой малыш желанный.

На тебя цветы взглянули — загляделись:

так хорош собою мальчик Ауисотон.

Ты уймись-утихни, мой малыш желанный.

Точно щит, узором лик свой разукрашу:

так нам, мексиканкам, повелел обычай,

и пускай рисунок дым войны покроет —

так желают боги, кем наш облик слеплен.

Как цветы сраженья, мой узор оценят…

Прихожу я, улыбчивый, радостноликий.

Как цветы, мои песни сплелись

и раскрылись.

Поднимается белый цветок у жилища,

где живешь ты, где трубы рокочут

и блещут скрижали.

Начинается песнь, и цветы ароматом

исходят,

прорастая и жизнь наслажденьем даря.

Ах, цветы изливаются,

жизнь наслажденьем даря.

Вот пришел и цветы вам дарю,

дивных песен пьянящий цветник,

я, улыбчиволикий.

Вот к истоку пришел, к роднику,

подарить вам пьянящий цветник

я, улыбчиволикий.

Много разных цветов я принес

для тебя.

Я их столько принес, сколько мог.

Я с корнями их рвал для тебя.

У жилища, творец, твоего

посажу их — они прорастут,

ароматом струясь.

Жизнедателя мы усладим и тебя,

цветоносная мать.

В солнце плещется птица кецаль,

и топорщутся крылья ее:

так, взойдя на скрижалях,

зацветает посев.

Одеянье из хлопка, кролик, олень — это я,

окровавленный кролик, олень большеглавый

и песнь — это я.

Мы раскроем скрижали цветущие,

в них песни найдем,

теми песнями, бог, мы в праздник

восславим тебя.

Распростерлось священное древо,

цветами струясь.

Здесь сойдясь, мы увидим: в ветвях его

дивный фазан

бога чтит, и мы тоже почтим,

песнь к нему вознеся.

Из жилища его я услышал ответ —

где при нем нам плясать,

где веселье творить.

Точно дрозд несравненный,

я, улыбчиволикий,

изливаю лады своих песен.

Точно дрозд несравненный,

я струю мои песни,

подбирая к оттенку оттенок.

Окровавленный кролик, исходя, обагряет

у ручья лепестки. О знатнейшие, вот он.

Золотая пьет бабочка соки цветка.

О друзья, разрывается сердце мое,

изливаясь цветами.

На поле боя цветами войны

я изливаюсь, улыбчиволикий.

Птицей кецалем прилетел я

на поле боя.

Певчим дроздом над нопалем[61] кружу

я, окровавленный кролик.

Вот я: за мною худая молва.

Вот я: зловещесверкающеокий.

На поле боя опали цветы.

Только один, окровавленный кролик,

я над нопалем кружу.

Я, Чауичалоцин, появляюсь снова

и пою вам.

Слышите — я зерна песен рассыпаю?

Черепаший панцирь[62] льет цветы напева.

Вот на тростниковый восхожу помост

я, Чауичалоцин, рассыпая зерна

песен.

Вот я наливаюсь силой песнопенья,

звуки прорастают, венчики раскрыв.

Вслушайтесь: поет похититель песен.

Как ты можешь, сердце, черпать их,

страдая?

Даже мучась, сердце, ты изображай их

точно, как рисунок.

Жизнь нам дарит весною цветущий

початок маиса.

Он, огненно-рыжий, для нас светоносен,

и нам драгоценные бусы на шею повесит

сознание верности дружбой

сплоченных сердец.

Не сокрушайся ты, мое сердце: в сраженье

смерти ищу я от острого обсидиана!

Наши сердца только гибели ищут в сраженье.

Слушай, о воин: в сраженье

смерти ищу я от острого обсидиана.

Наши сердца только гибели ищут в сраженье.

Целый день порхаю

над цветущим древом

я, цветок-колибри:

клювик в наслаждениях купаю,

язычок мой сладок.

Алая птица твоя, Шочикецаль,

вьется-кружит, услаждаясь цветами,

меда от каждого венчика хочет отведать,

вьется-кружит, услаждаясь цветами.

Вот проросли цветы и, свежие, раскрылись,

вот потянули к солнцу лепестки.

Растут из сердца твоего соцветья песен,

и ты, певец, их изливаешь на других.

Вот и цветы появились!

О высочайшие, в них облачитесь,

роскошью их овладейте!

Вам мимолетные лик свой явили,

светом мгновенным лучась.

Только весною они совершенны.

Склона горы достигая, желтеют

тысячи их лепестков.

Бабочка золотая пьет из цветка.

Этот цветок раскрытый — сердце мое.

Как ароматен, други, этот цветок.

В дождь осыпает он свои лепестки.

Алая птица небес о чем-то поет.

Пьет она мед, и льется теньканье-звон.

Сладостно ей: раскрылось сердце ее

дивным цветком.

Бабочка прилетает, вьется-кружит,

плавно парит-порхает, крылья раскрыв.

Вот на цветок присела, пробует мед.

Сладостно ей: раскрылось сердце ее

дивным цветком.

Я говорю:

пусть только три,

три наших песни-цветка, —

кончилась наша скорбь,

наша досада.

Други мои,

не всякий час

радость живет на земле,

но утешает всегда

верная дружба.

Здесь в одиночестве воспеваю

я мое божество.

Здесь изобилье тепла и света,

здесь могущества средоточье,

здесь, торжествуя, цветет какао,

чей аромат пьянит.

Я к божеству моему вожделею,

я наслаждение предвкушаю,

им опьяняется мое сердце,

сердце воистину знает его.

Птица красная с шеей атласной,

птица, несущая пламень и свежесть,

свет от цветов, сплетенных гирляндой,

o, моя мать!

Женщина, чаша со сладким соком,

цветок подрумяненного маиса,

ты служишь другим и все отдаешь ты,

ты будешь покинута,

плоть утратишь,

сгинуть придется тебе.

Сюда пришла ты, здесь ты явилась

перед властителями и вождями,

женщина, чудо и совершенство,

ты к наслаждению призываешь,

на ложе из желтых и синих перьев,

здесь утвердилась ты.

Цветок подрумяненного маиса,

ты служишь другим и все отдаешь ты,

ты будешь покинута,

плоть утратишь,

сгинуть придется тебе.

Вот, торжествуя, цветет какао,

пеной на нем лепестки возникли,

цветок табака раскрылся уже.

Если б влекло к опьянению сердце,

жизнью я мог бы здесь упиваться.

Вы — повелители, люди власти,

но каждый из нас вождь и властитель,

и если б влекло к опьяненью сердце,

жизнью я мог бы здесь упиваться,

здесь, на земле.

Я, певец, начинаю песню,

цветы вам дарю я, в них наслажденье,

счастье на этой земле.

Как ты, певец, богат безмерно!

Счастлив ты, цветы заслуживший,

ты, заслуживший увидеть песню!

Людям ты раздаешь гирлянды,

цветы из уст твоих раздаешь ты,

их для людей ты собрал.

В них для людей блаженство, услада,

счастье на этой земле.

Я оттуда, где перья кецаля

бабочек украшают —

вот начинаю я песню свою.

Я певец, мое сердце вмещает

тысячи красок и линий —

вот начинаю я песню свою.

сердце на этой земле.

С нею на миг озаряет нас радость,

с нею на миг восторгается наше

сердце на этой земле.

Я — Йойонцин:[65] жажду цветов я,

я распеваю цветущие песни,

жажду содружества, жажду союза,

я, распевая цветущие песни,

страстно жажду цветов.

В мир я пришел, чтоб рыдать,

печалясь,

я — песнетворец, уйдут ли следом

песни-цветы за мной?

В них бы я в Царстве Теней

облачился…

Вновь я грущу: лишь в цветок

превратившись,

смертный возвысится на мгновенье,

весна лишь на миг одаряет цветами,

так наслаждайтесь же ими, люди:

я погружаюсь в грусть.

Неужто, подобно цветам, я сгину

так, как они друг за другом гибнут?

Неужто в ничто превратится слава

и слух обо мне на земле исчезнет?

Хоть бы цветы, хоть бы песни остались!

О, что же делать бессильному сердцу?

Зря мы, впустую приходим в мир.

Услаждайтесь,

опьяняйтесь цветами,

которые с вами.

Украшайтесь,

из цветов ожерелье сплетая.

Как свежи они в пору дождей

и свои лепестки раскрывают.

Вон пролетает птица; трещит и трезвонит,

дом жизнедателя хочет проведать.

Только цветы нам услада,

только одни наши песни

сердца печаль утоляют,

даже тоска их боится.

Их вечный жизнедатель создает,

их сотворяет высший судия.

Цветы пьянящерадостны для нас,

не смеет к ним приблизиться тоска.

Цветы и песни —

богатство наше и украшенье.

Цветы весною

придут украсить наш путь короткий.

Счастливо сердце мое наконец:

слушаю песню, гляжу на цветок.

О, если б им не увянуть вовек!

«Это он, это он-то истин?» —

восклицает иной в бреду,

о, тот-кем-все-дышит.[66]

«Истин? Неистин?» —

так они говорят.

Только бы не сейчас

нашим сердцам горевать.

Как бы ни был он истин,

они говорят — неистин.

Будет презренье ответом

того-кем-все-дышит.

Только бы не сейчас

нашим сердцам горевать.

Ax, чему быть —

тому быть.

Не найти утешенья мне здесь,

на земле.

Я родился, как все,

в мир пришел, как любой человек;

безутешность одну

суждено мне узнать

на земле, населенной людьми.

Други мои,

можно участья в ближнем искать

лишь на земле.

Кому пришел черед, кому придет —

как пожелает

наш жизнедатель.

Мы все однажды в дом его уйдем —

о други, будем добывать утехи!

Ах, уходить-то ведь мне одному,

я совсем одинокий уйду

в его дом.

Доведется ли новые беды сносить?

Или там нам откроется мир

без забот и скорбей?

Сколько в мире людей,

столько с ними живет

мук, печалей и бед.

Доведется ль кому увидать

мир без слез и скорбей?

Спрашиваю я, Несауалькойотль:

разве мы живем с корнями в почве?

Нет, не навсегда мы на земле —

только ненадолго.

Из нефрита будь — искрошится,

будь из золота — источится,

будь из перьев кецаля — обдерутся.

Нет, не навсегда мы на земле —

только ненадолго.

В темное, в тайное я проникаю.

Вы, о владыки, внемлите:

все мы,

сущие, смертны

и до единого, люди,

с лика земного исчезнем,

в землю сойдем…

Все мы сотремся,

точно рисунок,

точно цветы,

все мы

иссохнем.

Как оперение гибкошеей

птицы сакан,

мы иссякаем.

Мыслью раскиньте, орлы

и ягуары,

будь вы из злата,

будь из нефрита —

все вы уйдете в страну

покинувших плоть.

Всем нам придется исчезнуть,

здесь никому не остаться.

Я охмелел, я печалюсь, плачу,

думаю и говорю,

Вот что во мне сокрыто:

не умирать бы,

не исчезать.

Вот отыскать бы страну,

где о смерти забыли,

откуда ее изгнали.

Не умирать бы,

не исчезать.

Куда мы уходим?

В обитель бессмертья?

Зачем же вы, слезы?

Крепись, мое сердце:

никто здесь не вечен.

И самые знатные — смертны,

и бренность их — пепел.

Крепись, мое сердце:

никто здесь не вечен.

Выучи песню

в доме письмен

и начинай.

Лейся цветами, певец,

песнями радуй.

Песня струится

за бубенцами,

наши цветущие бубны

ей отвечают.

Лейся цветами, певец,

песнями радуй.

Вот запевает

красный фазан.

Песня струится

влагой дождя.

Дивно-красиво,

стройно-согласно

вторят фазану

красные птицы.

Книга письмен — твое сердце,

ты пробудил барабаны,

ты появился

с песней, певец.

Ты начинаешь веселье

в доме весны.

Ты изливаешь

дождь благовонно —

свежих цветов.

С песней, певец,

ты поднимаешь веселье

в доме весны.

«Да пребудет земля наша вечно!

Да стоят нерушимо горы! —

так говорит Айокуан Куэцпальцин

здесь, в Тлашкале,[68] в Уэшоцинко. —

Пусть насытят всех без изъятья

и румяный маис, и какао.

Да пребудет вечно земля!»

Страстное сердце

в цветы влюблено —

пусть они будут моими!

С песней страдаю

и с песней живу

я, Куакуауцин.

Страстно люблю я цветы,

пусть они будут моими!

Счастья мне нет на земле.

Куда нам пойти,

чтоб от смерти укрыться?

Если бы вдруг я стал

изумрудом,

если бы золотом стал,

был и тогда бы я в тигле

расплавлен,

был бы навылет, сквозь сердце,

просверлен

я, Куакуауцин.

Страстно люблю я цветы,

пусть они будут моими!

Счастья мне нет на земле.

Да раскроется сердце твое, как цветок,

да живет устремлением ввысь…

Ты меня ненавидишь, готовишь мне смерть.

Я уйду в его дом,[70]

я исчезну навек…

Не по мне ль ты слезу уронил?

Запечалился ты не по мне ль,

о мой друг?..

Только я ухожу, ухожу в его дом.

Мое сердце молчит.

Я уже не вернусь.

Мне уже никогда не бродить по земле.

Я один, я один ухожу в его дом.

Будь, о дружба, меж нами!

Мы друг другу откроемся сердцем.

Вознесем к нему песню,

как цветы — благовонье.

Нам навеки идти в его дом.

На земле остается от нас

только слово, лишь песня.

Мы уйдем и оставим

вместе с песнями наши печали.

Только в нем открывается каждый,

наливается истиной песня.

Нам навеки идти в его дом.

На земле остается от нас

только слово, лишь песня.

Песню услышу и, грустный,

сердцем восплачу.

Вместе с землей

и цветы нас

покинут.

Взятое в долг мы оставим другим.

Всех нас он в доме своем ожидает.

Вот я набрал для гирлянды

разных цветов,

только не взять мне с собою

ни стебелька:

вместе с землей

и цветы нас покинут.

Взятое в долг мы оставим другим.

Всех нас он в доме своем ожидает.

Песни твои, о жизнедатель,

мы собираем,

как изумруды

или как дружбы дары.

Мы наполняем их жизнью своею

здесь, на земле.

Опьянели мы, мешики, в Мичуакане,

нас позвали на пир, мы пошли за добычей,

мы пришли и вконец захмелели от боя.

Как мы воинов, старых орлов, потеряли?

Как же мешики воевать теперь будут,

старики, чуть не мертвые от похмелья?

Мы ведь, мешики, не со старухами бились! —

говорю я сегодня, я, Ашайакатль.

Там оставили деда мы, Какаматона,[73]

там я голос его, опьяневшего, слышал.

Собрались старики —

Тлакаэлель, Кауальцин,[74]

боевые орлы, постаревшие в войнах,

собрались, чтоб вождям

дать напитка хмельного,

тем, что в Мичуакан поспешили сражаться.

Может, там неожиданное пораженье

куэштеков постигло и тлателольков?[75]

Сакуацин, Тепенцин, Сиуакуэльцин,[76]

умудренные разумом, храбрые сердцем,

восклицают:

«Все слушайте! Храбрые, что ж вы?

Разве с жизнью расстаться вы не готовы?

Разве вы принести себя в жертву

не в силах?..»

И они увидали, как воины наши

побежали, как золото задрожало

и поблекли знамена из перьев кецаля.

Лишь бы воинам пленными

стать не случилось!

Торопитесь — чтоб этого не было с вами!

Если воины юные пленными станут,

в жертву их принесут, обрекут на закланье,

если это случится, что делать мы будем?

Зарычим мы свирепо, как ягуары,

мы, орлы, старики, заклекочем орлами;

избегайте же плена, страшитесь закланья,

торопитесь — чтоб этого не было с вами!

Я, прошедший сквозь битвы,

я, Ашайакатль,

неужели же в старости слово дурное

о вождях, об орлах своих храбрых услышу?

Да не будет такого, о воины-внуки!

Если это случится, то я вас оставлю.

Будет много кровавых цветов в подношенье,

воин юга[77] в покров из цветов облачится.

Я унижен, подавлен, стыдом я охвачен,

я позором покрыт, дед ваш, Ашайакатль.

Внуки-мешики, не поддавайтесь бессилью,

если вы побежите, то вас уничтожат,

и бесславно падет жезл из перьев кецаля,

и утратит его дед ваш, Ашайакатль.

Многократно израненные камнями,

внуки-мешики стойко врага отражают,

внуки-мешики, с лицами в ратной раскраске,

крепко держат щиты и знамена с цветами,

всюду слышится гром боевых барабанов.

Настоящие мешики, воины-внуки

строй сомкнули, рядами стоят боевыми,

крепко держат щиты и знамена с цветами,

всюду слышится гром боевых барабанов.

На циновке, достойной орлов, ягуаров,

я пою вдохновенно — Ашайакатль.

Итлекацин[78] из раковин извлекает

трубный звук,

и хоть перья кецаля дымятся,

он щитом прикрывается, неутомимый,

мечет дротики он и врага поражает,

ими ранит противника он, Итлекацин,

хоть дымятся от пламени перья кецаля.

Еще живы мы, ваши отцы, ваши деды,

еще сила жива в наших копьях и стрелах,

ими славу и честь мы добыли народу.

Но и вправду пришла к нам

сегодня усталость,

да, и вправду старость уже наступила,

потому я скорблю, дед ваш, Ашайакатль,

вспоминая друзей и соратников старых,

из Куаунауака друзей, из Текалько.[79]

Если б все они здесь появиться могли бы,

те вожди,

что когда-то прославились в Чалько,

да, пришли бы сюда, взяли б звонкие бубны,

и бойцы-ветераны вокруг собрались бы!

Вот над чем я смеюсь,

дед ваш, Ашайакатль:

я смеюсь и над вашим оружием бабьим,

и гербы ваши бабьи мой смех вызывают…

Победители, воины дней миновавших,

вам воскреснуть пора!

Я, Макуильшочитль, песнь возношу.

Да усладится наш жизнедатель —

эй, начинайте пляску.

И в доме мертвых — его жилище,

он направляет рукою песню.

Эй, начинайте пляску.

Пускай взывают к тебе, Ицкоатль,[82]

те, кто при Чалько

был нами сломлен и покорился:

ты частоколом из копий обнес

весь Тлакотепек.[83]

Сплелись с бумажными вымпелами

цветы в сраженье,

ты матлацинков потешил ими

и в Тлакотепеке, и в Толуке.

Теперь цветами и вымпелами их всех одарит

наш жизнедатель.

Щит деревянный держа рукою,

на поле боя в пылу сраженья

берем мы пленных, презрев опасность.

Равны красою цветы и песни.

Да усладится наш жизнедатель

врагов отрубленными головами.

В руке не дрогнет, о Ашайакатль,

твоя макана.[84]

Как цветоносна твоя макана в цветенье боя.

Добыл ты ею напиток дивный,

нас опьянивший.

По нашей воле свои цветы война раскрыла

и в Экатепеке,[85] и в Мехико.

Ах, мы пьянеем в угаре битвы

и наступаем.

Да будет славен ваш каждый воин,

Аколуакан, Тепанекапан.[86]

Один я, и сердце плачет.

Всходит заря, и поет

там, над стеною копий

и над стеной щитов,

желто-багряный сакан.

Знаю, блажен Тлакуэпан,[89]

знаю, блажен Куашомотль,[90]

Куашомотль из Куэштлана![91]

Он, от цветов захмелев,

так и остался навеки

на берегу среди птиц.

………………………

Знаю, блажен Тлакуэпан,

знаю, блажен Куашомотль,

Куашомотль из Куэштлана.

Я стучу в барабан: усладитесь, о други.

Подпевайте: то-то-то, ти-ки-ти, ти-ки-ти.

И цветы нежнокроткие в доме Тотокиуацина

подпевают: то-ти, ки-ти, то-ти, ти-ки-ти.

Усладись ликованьем, земля:

то-ти-ки-ти, то-ти,

то-ти-ки-ти, то-ти, то-то-то-то,

ти-ки-ти, ти-ки-ти.

Скачут мелкие камешки в сердце моем:

то-то-то-то.

Золотыми цветами себя я украсил.

Много разных цветов у меня: ими праздник

я украшу.

То-ти-ки-ти, то-ти, — я пою, —

то-ти-ки-ти, то-ки-ти.

Эа, песня стучит в твоем сердце:

то-то-то-то-то-то.

Вот цветы: я дарю их, дарю

говорящие знаки.

То-ти-ки-ти, то-ти — ими праздник украшу.

То — ти-ки-ти, то-ти-ки-ти,

ти-ки-ти, ти-ки-ти.

Вот, о друзья, стремленье слова,

вот мечта его — слушайте, люди:

нас весна возрождает к жизни,

нас бодрит маис золотистый

и обвивает своим опереньем.

Верим в истинность, в подлинность верим

душ и сердец друзей!

Как цветок душистый, как перо кецаля

трепетна ты, дружба:

опереньем цапли в праздник ты вплелась.

Наша песня — птица, птица-бубенец.

Как прекрасно вы, певцы, поете,

сидя за цветочною оградой,

под навесом из цветущих веток.

Кто восседает там, на священном троне?

Тот, чье жилище из водяного моха.

Трелит-поет владыка Шайакамачан.

Жизнь его одурманил цветок заката,

К небу он рокот песни своей возносит.

Славен громовой песнею Тлапальтекуцин.

Песня его прекрасна: пьянит-дурманит;

среди цветов — дрожащий цветок какао.

Предадимся же веселью, други!

Обнявшись, возрадуемся сердцем!

Вот идем мы по земле — как будто

никогда наш путь не оборвется.

К дальнему жилищу солнца

тянутся цветок и песня.

Как недолго на земле живем мы!

Покидает нас обитель тайны.

Есть ли радость там? Цела ли дружба?

Нет, увы! Лишь на земле, при жизни

знаем мы и узнаем друг друга.

«Ты куда, о певец, направляешься?

Приготовь барабан свой, украшенный

опереньем кецалевым и цветами пылающе —

золотистыми,

услади самых знатных и доблестных,

ягуаров, орлов благороднейших».

«Вот певец к барабанам

нисходит в святилище,

вот он звуки вознес, угощающий песнями

жизнедателя.

А в ответ голос птицы-бубенчика:

изливайся цветами, дари нас

священными песнями».

«Слышу, слышу тебя, о поящая трелями

жизнедателя,

А в ответ голос птицы-бубенчика:

изливайся цветами, дари нас

цветущими песнями.

Переливами перьев струятся слова твои

да изумрудами,

лишь Айокуан и Куэцпальцин[95] поют

тем же голосом,

а они-то воистину знались

с творцом-жизнедателем.

Поступают подобно и самые знатные,

услаждая узорами и благовоньями,

опереньем кецалевым жизнедателя.

Может, примет творец подношение.

Может, в песне одной жизни истина».

«Пусть случайным, пусть кратким

присутствием

мое сердце порадуют

благороднейшие и знатнейшие,

в драгоценных каменьях,

в ожерельях сияющих.

Как цветы, переплел бы я здесь

состязателей доблести,

повязал бы их песнями

в барабанов святилище.

Сюда созвал вас я, повелитель

Текайеуацин.

Здесь, в Уэшоцинко, наизнатнейшим,

вам состязаться.

Вас, благородных, здесь собираю,

точно цветы для гирлянды»,

«Дивные песни с чудо-цветами —

это посланцы скрытого неба:

их только портит наше искусство.

Так говорю вам я, чичимека[96] Текайеуацин.

Эй, веселитесь!

Пусть ваша дружба буйно прольется

ливнем душисто-белых соцветий

и в оперенье белое цапли

ало вплетется цветок ароматный,

наизнатнейших тонко пьянящий.

Ваши ли слышу чистые трели

или бубенчик-дрозд запевает?

Все, за цветочной сидя оградой,

песнь возносите!»

«Ты, жизнедателя птица-бубенчик,

песню соткала:

хлынул родник твой, лишь просияли

лучи рассвета.

Так просит сердце цветов лучистых,

о жизнедатель,

тобою с неба пролитых наземь».

«Что с тобой, мое сердце?

Ах, напрасно пришли мы,

на земле проросли мы напрасно!

Как увядший цветок я исчезну?

Навсегда мое имя исчезнет?

Ничего на земле не оставлю?

Лишь цветы, только песни!

Что с тобой, мое сердце?

Ах, напрасно пришли мы,

на земле проросли мы напрасно».

«Возвеселимся, други!

Обнявшись, возликуем!

Вот по земле мы с вами идем вечноцветущей,

и нет конца цветущим песням нашим:

они всегда струятся в жилище жизнедателя».

«На недолгое время ты, земля, нам даешься.

В отнимающий жизни тайный край

мы уходим.

Разве там по-другому?

Есть ли радость в том мире?

Существует ли дружба?

Или нам на земле лишь

суждено знать друг друга?»

«Я песнь услышал и слышу снова,

Цветов гирлянду сплетает флейтой

Айокуан знатный.

А отвечает, а отвечает,

в цветах скрываясь,

Киауацин,[97] правивший Айапанко».

«Где обитаешь, бог-жизнедатель?

Певец, все время тебя ищу я

и, сам печальный, тебя надеюсь,

мой бог, потешить.

Здесь, среди белых и ароматных

цветов, разливших благоуханье,

по яркопестрым весенним далям я посылаю

тебе услады своих напевов».

«Придя в Тлашкалу,[98] вы здесь поете

под звуки флейты.

Цветы вы сами, и песни ваши

благоуханны, благоуханны.

И Шикотенкатль, владыка славного

Тисатлана,[99]

упьется ими,

и ждущий сло´ва небес, как будто

цветка в гирлянду, Камашочицин».[100]

«Благороднейшие мужи,

пришлые в твою обитель отовсюду,

сидя на ковре цветочном,

сотканном тебе в подарок,

бог небес, к тебе возносят

песен дивные соцветья.

Всеми красками соцветий

вознеслись деревья песен,

под раскаты барабанов

растеклись благоуханьем,

с благовонными цветами

тонкие смешались перья.

На зеленеющей ветке птица-бубенчик поет.

Ты ей, певец, отвечаешь,

радуя слух ягуаров с орлами».

«Дождь лепестков хлынул наземь —

и начинается пляс.

Возле обители бога, други,

кого мы все ждем?

Сердце кому отдаем мы, в небо его вознося

с нашею песней?»

«Слушайте: вот заструилась песня

из сердца небес.

Ангелы ей отвечают легкими звуками флейт».

«Я Куаутенкос,[101] не унять мои страданья.

Барабан мой перевит одной печалью.

Разве в песнях и сердцах живешь ты, слово правды?

Есть ли что-нибудь, не знающее тлена?

Есть ли что-нибудь, избегнувшее краха?

Здесь живем мы и страдаем здесь,

о други.

Там представ, я повторил бы

все до слова.

Я пришел сюда открыть вам сердце.

Я сказал, и вы скажите, други».

«Пришел на состязанье я,

бубенцов кователь.

Я песню со слезами своей души мешаю:

совсем цветов не стало,

совсем иссякли песни

в моем унылом доме.

Живем мы, еле живы, под гнетом наших бед

сгибаясь,

и я, Мотенеуацин,[102] скорбящим словом песни

взываю к нашим знатным

и нашим благородным:

тебе, о Теполоуатль,[103] подле меня сидящий,

тебе, орел, откроюсь

в священном этом месте:

совсем цветов не стало,

совсем иссякли песни

в моем унылом доме».

«Мне послышалась песня священного леса,

и увидел я около вод зацветавших

птицу цвета небес,

птицу цвета огня и маиса —

это был благороднейший Моненкауцин».

«О други милые, сидящие по кругу,

под пышной зеленью в цветах благоуханных,

ступайте рвать цветы на луговинах,

и да услышу я, и да услышу,

как флейту вы заставите смеяться

в святилище священных барабанов

на состязанье,

как наши знатные и доблестные братья

среди цветов играют

на изукрашенных лазурью барабанах,

в них ударяя».

«Вот послушайте: заклекотала-запела

среди листьев,

золотым бубенцом затрясла-зазвенела,

тонкой трелью,

чудо-птица, достойнейший Моненкауцин,

Вот крыла распростер и, взлетая, над нами воспаряет.

Цветы пробились, венчики раскрылись

под оком

священным жизнедателя. Зовет он:

срывай их!

Что у тебя цветов, то и богатства.

Всех ими усладишь, кружась по саду».

«Где б ни бродил я, где бы ни трелил,

где бы ни пел —

всюду струится ливень душистых

белых цветов,

вокруг меня бабочки вьются.

Всем сюда захотелось:

здесь цветы прорастают.

Сердце к ним потянулось,

голова закружилась от душистых.

Всем сюда захотелось: испить

аромат их,

здесь разлить их дождем благовонным».

«Цветочный луг твое жилище, —

так запевает среди флажков бумажных

Шайакамачан, правя нами и опьяняя

благоуханием своих цветов.

Напев прекрасный вскинул в небо

Тлапальтекуцин,

белы, изысканно красивы и благовонны

его цветы. Испейте их аромата».

«О други, долго вас искал я,

за вами следом

прошел по всем лугам цветущим,

а здесь застал всех вместе!

Веселитесь, о други, заводите беседы

и возрадуйтесь другу.

Я цветком самым скромным,

я цветком незаметным

буду между цветами.

Неужели на праздник и меня пригласили,

столь ничтожного, други?

Кто я? Только слагатель

пестрых бабочек-песен.

Я велю им из сердца прорастать —

вы вкусите

сердца певчего, други.

Я лечу, подлетаю, я снижаюсь и плавно

опускаюсь на землю.

Вот я крылья расправил

и, среди барабанов,

в их святилище, вскинул

в небо синее песню.

Среди вас я, о други. Я букет составлю,

и цветы я заставлю прорасти в моих песнях,

я при вас и сложу их.

Я, страдающий брат ваш, золотистые струны

натянул в своем сердце.

Наблюдаю, ничтожный, я цветов

прорастанье.

Лепестками покрыта моей хижины крыша.

Что за радость из дома видеть

сад и посевы! С вами ею делюсь я.

Пей наслажденье и упивайся, о благородный

Текайеуацин.

Укрась цветами свой путь — сам знаешь,

живут ли дважды.

Нет! Жизнь однажды дается людям, —

вещает сердце.

Колибри-птичка, я над священным

порхаю древом,

колибри-птичка, я упиваюсь его цветами,

я пью их запах, и клюв мой сладок.

Ты, жизнедатель, благоуханьем

цветов приманен.

Тебя в святилище барабанов

мы услаждаем,

о благородный Атекпанекатль![104]

У барабанов, твои друзья, — мы

ждем-ожидаем

тебя в весеннем твоем жилище —

Йаоминцин, Микоуацин и Айокуауцин,[105]

благоуханье цветов вдыхая».

Точно цветы, проросли вы

и, точно песня, живете,

о благородные.

Я Точиуицин, ткущий узоры.

Я из цветов моих сплел вам гирлянды.

Вы, о правители и властелины,

песнь пережили, открыли цветок.

Я, собиратель злаков невзрачных,

в гирлянды сплетаю их.

И осыпаются, и увядают,

гибнут они.

Вот вам слова Точиуицина,

вот завещанье Койольчиуки:[107]

жизнь наша — это лишь сон; когда же

он исчезает — гибнем и мы.

Нет, заблужденье это, неправда,

будто мы жить в этот мир приходим,

ведь бытие наше схоже с травою,

что вырастает весной.

В сердце рождаются и прорастают

из плоти нашей цветы.

Если иным и дано раскрыться,

то лишь затем, чтоб увянуть вскоре.

Так говорит вам Точиуицин.

Здесь для вас цветы какао, други,

точно оперенье синей птицы.

Приходите: тучный пласт поднимем.

Да услышу я ваш смех и речи

под напев цветущих барабанов.

Да увижу я наизнатнейших,

ударяющих по барабанам

в окружении цветов душистых.

Что с вами, други чиапанеки?

Белым вином вы себя опоили?

Тягостно вам и никак не подняться?

Под руки крепче возьмите упавших,

сил наберитесь, о други, добраться до дому.

Там, на цветущей земле, отрезвеете мигом,

прошлой опасности меру поймете.

Дивным напитком сражений недаром

жертвенное называют вино —

то, что издревле опасности дарит.

Пагуба пьющим его и погибель.

В дым обращаются им изумруды

и бирюза, благородные камни

знатных.

Горе возжаждавшим этого зелья хмельного.

Лучше, о други, сойдемся для песен.

Эа, споем! На цветущей земле,

в нашем доме,

пусть опьяняет нас песни напиток.

Сладко испить ароматнодурманных

дивных цветов, оживляющих душу,

залитых росами нашего дома Чиапы.

Песней восславим знатнейших.

Солнечный щит, лепестки раскрывая,

восходит,

точно цветок, из земли нашей вешней.

Слушайте, други, не надо

жертвенным нам опиваться вином,

дивным напитком сражений.

Ждет нас иное вино в нашем доме —

из благовонных цветов: наше сердце

щедрым его ароматом упьется

и охмелеет навеки.

Так изопьем же цветочного зелья

здесь, на весеннем пристанище счастья,

нашей цветущекормящей земле.

Что вы наделали, други? Придите,

послушайте песню.

В Тлателолько слышен плач и слезы льются,

как вода, ушли мешики, иссякли

и, как женщины, ослабли —

бегство, бегство!

Где конец пути? Неужто это въяве?

Брошен город, покинут и оставлен,

дым вздымается, туман ползет на крыши…

И рыданьями приветствуют друг друга

властелины и правители былые,

на дорогах этих горестных встречаясь…

О друзья! Рыдайте, плачьте безутешно,

нам пора поверить: то, что происходит,

уничтожило мешиков навеки.

Влага высохла, еда гнилою стала —

вот что сделал жизнедатель в Тлателолько.

Зрелой мудрости вожди не проявили

и, когда настало время испытаний,

только песнею друг друга укрепляли…

В круге битвы гибнут воины-теночки,[113]

в круге битвы гибнет племя тлателольков!

Пламя черное и треск стрельбы во мраке,

и туман ползет, окутывая землю.

Вот изведал горечь вождь Куаутемок:

от вождей других —

лишь всплески рук бессильных.

В круге битвы гибнут воины-теночки,

в круге битвы гибнет племя тлателольков…

Девять дней спустя в Койоуакан[114] плененных

Куаутемока, Тетлепанкецаницина

и других вождей везут с великим шумом.

Тлакоцин[115] им говорил: «Воспряньте духом,

золотыми вы окованы цепями,

но, друзья, вожди и родичи, мужайтесь!»

И тогда ответил вождь Куаутемок:

«Родич мой, ты в плену,

ты весь в железах!

A-а, в плену теперь вожди и венценосцы!

Кто там рядом сел с вождем

врагов-пришельцев?

Рядом та, что лучше всех из наших женщин!

A-а, в плену теперь вожди и венценосцы!

Ты теперь рабыней станешь, станешь вещью,

ожерелья и уборы из кецаля —

все отныне будет лишь в Койоуакане.

Кто там рядом сел с наместником,

кто сел с ним?

Рядом та, что лучше всех из наших женщин!

A-а, в плену теперь вожди и венценосцы!»

Это все произошло, случилось с нами,

это видели мы,

это потрясло нас.

Мы в отчаянье, в печали безысходной

нашу горькую оплакивали участь.

Здесь везде валялись сломанные копья,

дыбом волосы от ужаса вставали,

крыши с хижин сорвало, как ураганом,

и окрасились их стены ярко-красным.

Черви ползали средь площадей и улиц,

а по стенам растекались брызги мозга,

и вода, словно окрашенная красным,

когда пили мы,

была на вкус соленой.

Стены города — кирпич необожженный —

от пробоин стали дырчатою сетью;

город нашими щитами закрывался,

но и это не спасло его свободу.

Ели мы жесткие стебли, жевали

траву, напоенную кровью соленой,

глину сырую, ящериц ели,

крыс, червяков, пыльную землю…

Ели мы мясо полусырое,

только что брошенное на угли,

чуть оно на огне обгорало —

мы хватали его и ели.

Всем нам, всем нам назначили цену,

каждому цену свою, особо:

цену женщине и мужчине,

цену жрецу и цену младенцу.

Было: цена бедняка равнялась

двум, только двум горстям маиса,

десятку лепешек из мух и москитов

и двадцати — из травы соленой.

Это и было нашей ценою.

Золото, ткани цветные, смарагды,

перья кецаля — все, что от века

важным и дорогим считалось, —

все это ни во что не ценилось…