Кецаль и голубь. Поэзия науа, майя, кечуа

Основа жизни,

о Виракоча!

Бог вечно близкий,

хозяин одежд,

излучающих сиянье!

Бог творящий!

Бог охраняющий!

Создающий все сущее

наречением имен:

«Это пусть будет мужчиною,

это пусть женщиной будет!»

Существа,

созданные тобою,

которым ты предначертал движенье,

пусть живут свободными,

не зная страданий.

Где ты, солнцеликий?

Вне мира?

Рядом с миром?

В центре мира?

Среди туч?

Среди теней?

Услышь меня,

отзовись мне!

Позволь мне жить

до конца времени,

долгие годы.

Позволь мне подняться

на твоих дланях.

Дай мне силы,

если устану.

Где бы ты ни был,

о Виракоча!

Над землей рассветает,

землю свет покрывает,

чтоб хвала возносилась

творцу человека.

И высокое небо

с лика тучи снимает,

чтоб покорно склониться

пред создателем мира.

Ветер мчится к деревьям,

ветви их выпрямляет,

ветви их направляет

прямо к Верхнему миру.[149]

А на ветках зеленых

птицы песни щебечут.

В этих песнях пичужки

Пачака´мака[150] славят.

Все луга и поляны

покрыты цветами,

возносящими к небу

свои ароматы.

А на глади озерной

и в глубинах безмерных

рыбы танцы заводят —

радость их бесконечна.

Реки, с гор низвергаясь,

водопадом грохочут.

Так они прославляют

его — Виракочу.

Камни, горы, ущелья

Виракоче покорны;

змеи, жители леса,

перед ним распростерлись.

Быстроногий гуанако

и викунья с вискачей[151]

рядом с ним замирают,

внемля богу в смиренье.

Так и сердце мое

с каждым новым рассветом

благодарность возносит

создателю мира.

О владыка бог,

мощный корень мира,

кто решает — мужем

быть или женою,

кто один на свете

горных вод хозяин,

повелитель града,

где ты обитаешь?

Зреть тебя смогу ли?

В вышине, внизу

или посредине

прячется престол

высшего судьи?

О, услышь меня,

ты, кто распростерт

в океане неба,

кто в морях земли

искони живет.

Повелитель мира

и людей создатель,

жадными очами

зреть тебя желаю,

как Великий Инка.[153]

Лишь тебя увижу

и узнаю,

знак подам

и постигну —

ты меня увидишь,

ты меня узнаешь.

Нет, не просто так

солнце и луна,

осень и зима,

ясный день и ночь —

по веленью свыше

и по предсказанью

чередой

к нам приходят.

Ты вручил мне жезл

повелителя.

Так услышь меня

и ответствуй мне,

прежде чем паду

побежден и мертв.

Вечный свет,

наше солнце,

наш отец

и создатель!

На Великого

Инку

обрати

свои взоры.

Он с мольбою

к тебе

обращается

ныне.

На губах

у него

остывает

дыханье.

Свет извечный,

приди

и яви

свою милость.

Ты избавь

от болезни

Великого

Инку!

О своем

повелителе

молится

Куско.

Все мы плачем

о нем,

на тебя

уповаем.

Возврати

ему жизнь,

а рабам своим —

радость.

Сто огней

в твою честь

город Куско

засветит.

И весельем

твое

переполнится

сердце.

На сон

помолись —

я в полночь

приду.

О, Царевна,

брат твой нежный

твою урну

проломил.

Потому-то

так гремит он

в блеске молний

в высоте.

Ты ж, Царевна,

ты уходишь

и из урны

дождь струишь.

А порою

град бросаешь,

устремляешь

белый снег.

Потому-то

зодчий мира[157]

сохраняет

жизнь тебе.

Потому-то

мир творящий,

дух безмерный —

жив в тебе.

Владычица Мать-Луна,[159]

по доброте твоих вод,

по ласке твоих дождей

мы в плаче

тоскуем.

Горчайшие из твоих

созданий,

во гладе и жажде

взываем.

Владыка всего, отец,[160]

где ты ни есть — отзовись:

на небе,

в земле

или в соседних мирах.

Дождем ты нас одари,

твой раб —

человек

так молит тебя.

Ты, канава, широка,

ты утоптана, ровна.

Топчи!

Ты водицу принесешь

на посевы, на поля.

Топчи!

Посильней-сильней топчи!

Посильней-сильней топчи!

От воды твоей цветы

на растеньях расцветут.

Топчи!

Будут вкусные плоды,

будет доброе зерно.

Топчи!

Посильней-сильней топчи!

Посильней-сильней топчи!

Дерево с прекрасными плодами,

я в твоей тени от зноя прячусь.

Хайли!

А когда тянулось ты ветвями,

тень давало только нашим детям,

Хайли!

Хайли, дерево любимое,

Хайли!

Поднимаясь кроною, должно ты

стать отрадой нашему владыке.

Хайли!

Пышные, с тяжелыми цветами,

ветки тень нам радостно подарят,

Хайли!

Хайли, дерево любимое.

Хайли!

Айау хайли! Айау хайли!

Вот плуг, вот борозда!

Вот сила, вот рука!

Мужу слава, слава!

Айау хайли! Айау хайли!

Невеста где, краса?

Ты, семя, торжествуй!

Будь славно, семя!

Айау хайли! Айау хайли!

Дай, солнце, борозде

дыхание свое!

Будь славно, солнце!

Айау хайли! Айау хайли!

И чрево Пачамамы,

плоды и жизнь дающей!

Славь Пачамаму!

Айау хайли! Айау хайли!

Ты вот, краса невеста!

Вот муж и труд его!

Муж, слава, слава!

Эа, вот и победа,

я зерно схоронил!

Эа, вот и победа!

Завтра стебель родится,

послезавтра окучу.

Эа, вот и победа!

Дождь пройдет над посевом,

разольется потоком.

Эа, вот и победа!

Как пойдет все цвести,

буду с мягким маисом!

Эа, вот и победа!

Я сниму урожай

и амбар свой наполню!

Эа, вот и победа!

Солнце золотом льется,

а луна серебром!

Эа, вот и победа!

Ради лика владыки,

благородного сердца!

Эа, вот и победа!

Я зерно схоронил,

я посеял еду!

Эа, вот и победа!

Песня, песня!

Сердце сердца, песня!

Песня, о песня!

Песня!

Мужество мужа!

Будь, мое мужество, со мною!

О мужество мужа!

О мужество мужа!

О песня, песня!

Есть ли перец в твоем посеве?

Я здесь появлюсь ради перца!

А цветы есть в твоем посеве?

Здесь ради цветов появлюсь я!

Вот владычица койя!

Ахайли, да, это койя![166]

Ахайли, у края поля!

Ахайли, с нею ньюста!

Ахайли, юна, прекрасна!

Ахайли!

Нас навсегда, о владычица мыслей,

разлучили?

На бесконечную муку, о ньюста,

разлучили?

Дивная, если б цветком чинчиркомы[168]

ты надо мной расцвела, в сердце сердца

нес бы тебя я.

Зеркало вод,

лживо ты, лживо,

зеркало вод,

нас развело ты.

В памяти только

можно вчерашнее видеть?

То твоя мать,

как смерть сама,

нас разлучает.

Враг мне отец твой —

вот где несчастье.

Но, может, койя,

бог говорящий

велит однажды,

чтоб быть нам вместе.

Как вспомню смех

в твоих глазах —

паду без силы,

их трепет вспомню —

и заболею.

Хватит же, Инка,

хватит…

Иль твое сердце одними слезами моими

живо?

Плачу, как дождь над лесами

в пору цветенья, лесами,

между которыми бездна…

Вся моя жизнь — ожиданье.

Гложет тоска,

слез не унять.

Так и убил бы проклятьем

сердце свое.

В песне я каюсь.

Дом, где в оковах

узник томится,

дай мне свободу.

На поле царевны,

о, туйя,

есть строгости гневны,

о, туйя,

маиса златого,

о, туйя,

блюдут там сурово,

о, туйя,

колосья зернисты,

о, туйя,

и зерна душисты,

о, туйя.

Но есть там приманка,

о, туйя.

Маис утоляет,

о, туйя,

но клей прилепляет,

о, туйя,

тебя изловлю я,

о, туйя.

Чтоб быть не мятежным,

о, туйя,

поймавши, быть нежным,

о, туйя.

Вон ястреб убитый,

о, туйя,

он к ветке прибитый,

о, туйя.

Где перья, зеницы,

о, туйя,

где сердце той птицы,

о, туйя?

Он был четвертован,

о, туйя,

был здесь околдован,

о, туйя,

близ этого поля,

о, туйя,

для всех эта доля.

Вот две птички, дружны, нежны.

Отчего же так печальны?

Оттого, что дали снежны,

ветки мерзлы и хрустальны.

Так на ветке обнаженной

неуютно, холодно´ им.

Он сказал тогда, влюбленный:

«Есть же области со зноем!

Полечу и отыщу я,

подожди меня, подруга».

День и ночь ждала, тоскуя.

Ночь и день. Лишь воет вьюга.

И подруга начинает песню ласки и печали:

«Где ты? Кто об этом знает?

Может, реки? Может, дали?

Реки льдяные безмолвны,

дали скрыты мглою вьюжной.

Где твой голос, неги полный?

Где твой зов — напев жемчужный?»

Сорвалась, тоскует, ищет.

На шипы летит, не видя,

а свирепый ветер свищет

и рычит в глухой обиде.

«Где ты? Сердце ужаснулось!» —

птичка тщетно вопрошает.

Вот споткнулась, пошатнулась,

вот упала, умирает.

Ушла голубка, ушла родная.

Голубка, где ты?

Тебя зову я, не уставая,

но нет ответа.

Звезда — моей неверной имя.

На небе нашем

ее не спутаешь с другими:

она всех краше!

Луна и солнце друг с другом спорят,

хотят светила

сиять в горящем веселом взоре

голубки милой!

Найти слова для взоров милой

не в силах разум!

Как будто утром взошли над миром

два солнца разом!

Ресницы милой разят, как стрелы,

в них — яд, в них — чары.

Чье сердце встать бы не захотело

под их удары?

А щеки милой на белом лике

горят, играют…

Так в снежном поле цветы гвоздики

вдруг расцветают.

Не зубы — жемчуг во рту искрится,

с ее дыханьем,

с ее улыбкой вокруг клубится

благоуханье.

Когда, раскрывшись, бутоны хлопка,

как снег, сияют,

то груди милой они лишь робко

напоминают.

У милой пальцы как сталактиты.

В одно мгновенье

почуешь пламя в своей груди ты

от их движенья.

Солнце мое, занялись уже пламенем

кудри твои, золотые и пышные,

стебли маиса окутаны маревом.

Быстро пожухли листочки зеленые,

жизнь их торопишь ты жарким дыханием,

ты выжимаешь их соки последние.

В стрелы дождя обрати стрелы пламени.

Створы очей приоткрой, о великое

солнце, источник света живительный.

Видно, под тяжкими тучами

в дождь меня мать зачала.

Вот и скитаюсь, как туча,

слезы, как дождь, проливаю.

«В люльке беды ты родился»,

с мукой мне мать говорила

и, пеленая, рыдала,

как в половодье река.

В мире еще не встречались

люди, меня несчастливей.

Вот и живу, проклиная

ночь, когда я появился.

Голубка, помни,

как были вместе,

не забывай,

как мы любили.

Один я нынче

и предан муке,

связали крылья —

не улечу я.

Друзья, на помощь

ко мне придите

и развяжите

тугие путы.

А не спасете —

посострадайте,

мою беду

оплачем вместе.

Пойду искать я

свою погибель

и, может, встречусь

с другой любовью.

Другой любимой

познаю ласки,

она полюбит

во мне супруга.

Ну, а не встречусь

с другой любовью —

пойду скитаться,

пока не сгину.

Близок час, когда нашего Инку потешим.

Будем с ним танцевать в новолунье

и сладчайшую песню затянем.

Близок час, когда мы вместе с Инкой

потанцуем.

Ну, а ты, моя туйя, моя золотая голубка,

ты не бойся поры новолунья.

На цветущем лугу мы сойдемся —

пусть на нашу игру поглядят

золотистые звезды.

Был ты жизни путем, нежной дерева был

тенью,

водопада струею ты был для меня

чистой.

Не в твоих ли ветвях мое сердце гнездо

свило,

не в твоей ли тени расцветала моя

радость?

Как же так, что ушел ты, меня здесь одну

кинув,

и уже на меня своего ты не бросишь

взгляда?

По какой же тропе ты ушел, меня здесь

кинув?

Для меня не раскроются больше твои

губы?

У какого же дерева мне попросить

тени?

И какой водопад мне подарит свою

песню?

Как посмел ты уйти и меня здесь одну

кинуть?

Для меня мир — пустыня, когда тебя нет

рядом.

Черная ты отчего,

радуга в небе?

Мести стрелой поджидает она

недругов Куско.

Грохот повсюду градин зловещих

слышен.

Ты ее каждый предчувствуешь миг,

сердце,

даже во сне настигающую меня,

даже в беспамятстве ночи,

синюю муху, вестницу смерти;[175]

вечная мука.

Солнце становится желтым, таинственное

меркнет;

труп Атауальпы и имя оно облачает

в саван;

время в одно миганье сжимается смертью

Инки.

Шею владыки сдавил его враг

лютый;

крови река, разделяясь на два рукава,

льется.

С хрустом неистовую тоску закусили его

зубы;

стали свинцом те, что солнцами были

очи.

Холод объял великое сердце

Атауальпы,

в плаче людей с Четырех Пределов[176] оно

тонет.

С неба спустились, черным-черны,

тучи;

съежилась вся Мать-Луна, заболев

с горя.

Все поукрылось, попряталось все

в скорби.

И не желает земля

своего господина в могилу

прятать —

трупом стыдится признать того,

кем была так любима

в жизни,

ей пожирать своего владыку

жутко.

Скальные бездны дрожат, отзываясь

песнью прощальной,

воет река во всю мочь своей боли,

воды вздымая.

Слезы, сливаясь, единым потоком

стали.

Кто не падет, по тому, кто так дорог был,

плача?

Кто из детей за отца не отдал бы

жизни?

Ранено сердце, болит, бесславное,

стонет.

Разве лесная дроздиха

в неистовстве не покорится

своей природе?

Разве не радость влюбленной любимому

отдать дыханье?

Слезы кровавые, отнятые у его ликованья

слезы,

вы отразите, как жидкое зеркало, смерть

Инки.

Каждую грудь да омоет его

нежность.

Все, кто обласкан множеством был

рук его мощных,

кто защищен был крылами его

сердца,

кто был укрыт, как надежною тканью, его

грудью, —

ныне взвывают

горестными голосами скорбящих вдов.

Самые знатные жены, тоскуя, склонились

вместе.

Для принесения жертв облачился

жрец Вильях-Ума.[177]

Молча мужчины пошли вереницей

к могилам.

В смертной тоске убивается Мать —

Койя;

льются рекою на желтый труп

слезы.

Лик неподвижный поник, а уста говорят

тихо:

«Куда ты делся, от моих глаз

запропастился,

мир ты покинул зачем

на мое горе,

смертью навек растерзал

ты мое сердце».

Золотом выкупа обогащен

алчный испанец;[178]

страшное пожрано сердце его

властолюбьем;

то на одних он кидается, то на других,

все ненасытнее, все мрачнее,

бешеный зверь; все, что просили, им отдали,

даже с придачей, —

все же убили тебя.

Всю их алчбу, к которой взывали, насытил

ты лишь.

Ты умирал в Кахамарке,

там ты угас.

Вот и не стало совсем в твоих венах

крови;

вот и не стало в глазах у тебя

света;

в глубь самой яркой из звезд

канул твой взгляд.

Стонет, болит, скитается, бьется твоя

душа-голубка;

муку терпя, исступленно рыдает твое

милое сердце.

Сердце раздавлено пыткой

вечной разлуки.

Чистый, сверкающий золотом трон,

люлька твоя,

кубки златые и все

отдано было.

Сколько замученных

под чужестранной властью

и разоренных;

отнята память, растерянны, загнанны мы

и одиноки;

тень, укрывавшая нас, ты мертва,

мы плачем;

некуда, не к кому нам возвращаться,

разум теряем.

Инка, снесет ли твое

сердце

наши скитанья

по бездорожью,

жизнь, окруженную страхом, врагом

попранную?

Очи, умевшие ранить, как стрелы судьбы,

ты приоткрой,

великодушные руки свои

нам протяни

и, укрепив наши сердца,

с нами простись.

Вор,

ты — как лис труслив,

ты — как черепаха.

Что за храбрость биться, спрятав тело.

Ты раскрой-ка грудь — тогда увидим,

чью прочнее душу солнце закалило.

Инка воевал, уча закону,[180]

всех дарил заботами своими.

Лишь одни безумцы умирали.

Ты твердишь, что бог твой благ, а нас

убиваешь,

говоришь — он милостив, а грабишь.

Оттого, что ты звезда,

да!

ты во тьме горишь всегда,

да!

но лишь вспыхнет солнца свет,

да!

как тебя на небе нет,

да!

Если вправду я звезда,

нет!

в сердце мой проникнет свет,

нет!

а от солнечных огней,

нет!

ты зажмурь глаза плотней,

нет!

Только ночью при луне,

да!

ты, дразня, киваешь мне,

да!

лишь к тебе направлю бег,

да!

превращаешься ты в снег,

да!

Ты на мой далекий зов,

нет!

поспешай без лишних слов,

нет!

лед и снег моей души,

нет!

ты расплавить поспеши,

нет!

Если стану я огнем,

да!

тотчас ты растаешь в нем,

да!

может, ветер ты, туман?

Да!

Может, морок и обман?

Да!

Коль растаю без следа,

нет!

напоит тебя вода,

нет!

если я всего лишь сон,

нет!

пусть с тобою будет он,

нет!

Я давно уж сказал,

что ты

будешь с правой руки

моей.

(Только ты от нее

скрывай,

я спровадить ее

хочу.)

Звездный свет тихих глаз

твоих

правит сердцем моим

теперь.

И самой чернотой

своей

твои кудри меня

влекут.

Мил цветок твоего

лица,

поцелуя достоин

рот.

Но всего прекраснее —

грудь,

белизна ее так

нежна.

А как слушаешь ты

меня,

брови-радуги

приподняв!

Пусть сольются губы

у нас

и друг друга поймут

сердца.

Разлучили меня с любимым,

чтобы слезы мои

увидеть.

Ты ответь, любимый,

неужто

в облаках твой путь

затерялся?

Ты не плачь, любимый,

в пустыне,

и не пой ты песен

печальных.

Ах, лица твоего

зерцало

далеко. Твой смех — только эхо!

Будто снег, бела моя скотинка,

нынче на лугу ее пасу я,

малую — в руках ее носил я,

подросла — сам вывел из загона.

Для приметы голову ей лентой,

пестрой и красивой, повяжу я,

а на ней подвесков будут кисти,

чтоб с ее ушей они спускались.

Над укрепленьем Саксауаман[185]

вьется наш стяг,

солнце, луна и звезды на нем

жарко горят.

Воины, в чьих беспорочных сердцах

ни малодушья, ни трепета нет,

слушайте ровный их стук, подняв

маканы, палицы и пращи.

Вы проучите в сраженье врага

Тауантинсуйо, в его ряды

врезайтесь, чувствуя за спиной

родину и очаг.

Смерть не страшна —

лучше вам пасть,

чем на чужбине лить слезы рабов,

Тауантинсуйо отдав на позор.

Будь послабее любовь,

дикая голубица,

то и была б побойчей,

недотрога,

смел и тихоня бы стал,

дикая голубица,

да волю дал бы он ей,

недотрога.

Дикая голубица,

недотрога,

дню начинаться, а мне —

в дорогу.

Ласточка, резвы крыла,

дикая голубица,

ты б указала мне путь,

недотрога,

как мне неслышно пройти,

дикая голубица,

как мне судьбу обмануть,

недотрога.

Дикая голубица,

недотрога,

дню начинаться, а мне —

в дорогу.

Как свет очей моя

любимая была.

Куда от ласк моих

уйти она могла?

Где мне искать ее,

как мне вернуть мой свет?

Я б шел, ее шагов

целуя каждый след.

Змеится между скал

твой, Апури´мак,[187] плес.

Разлейся перед ней,

моих напившись слез.

Дай, сокол, мне свои

могучие крыла…

Вдруг в горную страну

любимая ушла?

Как слезы лью из глаз,

так, туча, дождь пролей.

Дорога, так блуждай,

чтоб встретиться мне с ней.

Ты, дерево, мою

любимую укрой

от зноя и дождя…

Ах, быть бы мне тобой!

«Полно, голубка, плакать,

что тебя бросил милый;

неблагодарный вернется,

вспомнив, как ты любила».

«Разве из Хаухи[188] речку

пустишь в обратный путь?

Так и меня не воротишь,

раз удалось улизнуть.

Как хорошо холостому!

Жизнь у него на славу!

Золото-жемчуг —

ее оправа.

А у женатого

горестям нет конца,

гнет на нем тяжелей

меди-свинца.

А уж у вдового жизнь

как хороша да славна:

в золото-серебро

рядится она».

Повстречалась бедная дроздиха,

крыльями насилу шевелила,

в стареньком гнездовье ни пушинки.

«Он как коршун, каменное сердце,

только что летать он научился —

сразу свой родимый дом покинул.

Голыша, его зимой и летом

я кормила, я его учила,

да назад дорогу позабыл он.

Как его погонит грозный сокол,

в старое гнездо он воротится,

только в нем меня уже не встретит».

От стольких мук ключом

я стал, пробив гранит.

Сок моих мук другим

пусть жажду утолит.

Капли росы

на лепестках цветов —

слезы луны,

плачущей по ночам.

Не отдавай любовь жене другого:

что с ним, она с тобой проделать сможет.

Не забывай, что брошенное семя

земля не поглотит, но преумножит.

Всюду твердишь, мол, честна ты,

всем говоришь — недотрога,

и добрые люди верят.

Постой, вот скроется солнце

и темная ночь настанет —

скажу тебе, кто ты такая.

Красотка с родинкой на щеке,

коли свободна — пошли со мною,

коли замужняя — бог с тобой,

коли вдовица — еще посмотрим.

Когда твои беды

оплакивает чужеземец —

в сердце он прячет усмешку.

Оберегай свое стадо.

Если голубка ради

малых птенцов похитит

зерно маиса, бедняжку

без жалости убивают.

Если же подлая пума,

сытая, ради забавы

задирает теленка,

все разбегаются в страхе,

прячутся кто-где попало.

Попрошу я ламу —

стань золотокудрой,

блещущей, как солнце,

как любовь, могучей,

облачка нежнее,

тающего в небе, —

чтоб я сделал кипу[189]

и на нем пометил —

как проходят луны,

что цветет, что вянет.

Бедная ты, лама,

жалкая такая;

ты почти без пищи

и всегда в работе.

Все боятся пумы —

наглая воровка

жрет везде, где хочет, —

кто ей помешает!

Ничего нам пришлый

не принес хозяин,

но осел навечно

здесь, на наших землях.

Молье, молье,[190]

древо гор со сладкими плодами,

с той поры, как сока их отведал,

не встречался я с моей любимой.

Сауко, сауко,[191]

ты укрой меня своей листвою.

Солнце и луна,

солнце и луна,

вы мне дайте света,

вы тепла мне дайте,

солнце и луна,

вы тепла мне дайте.

Звезды, звезды,

дайте мне своих лучей побольше,

звезды, звезды,

чтоб найти я мог мою голубку.

Ивушка с веткой зеленой,

цвета надежд моих ива,

здесь, под твоею листвою,

свою вину я оплачу.

Смерти моей захотели —

только живу я покуда,

я и не чувствую даже

мне поднесенной отравы.

Чтоб уходил, мне велели,

да все никак не уйду я,

все никого я не встречу,

кто проводил бы до дому.

Над озерной гладью

я увидел чайку.

«Вспомнилось, — сказал ей, —

сердцу дорогое».

Жизнь мне дала моя мать,

ай!

только в ненастную ночь,

ай!

чтоб мне как дождь слезы лить,

ай!

чтоб мне как туче брести,

ай!

от двери к двери блуждать,

ай!

будто перо на ветру,

ай!

Видно, я родилась

в гнезде поку-поку,

чтоб нести заботы,

плакать, как в гнезде

плачет поку-поку.

Мать с отцом, зачем вы

меня породили?

Чтоб, как поку-поку,

плакать мне, скитаясь

по холмам и долам?

Поднимусь я в горы —

позабыть заботы,

да про них напомнят

ветра свист, солома…

Когда на острове одна останешься,

отец не сможет тебя докликаться —

беда мне, доченька! —

и мать к тебе уж не дотянется —

беда мне, доченька!

Тогда тебя владыка селезней

начнет обхаживать

дождями глаз, слезой кровавою,

дождями глаз, слезой кровавою.

Потом уйдет владыка селезней —

когда по всей реке

волнение,

когда волна в реке

расходится.

Тогда уж я начну тебя обхаживать

своею песнею:

«Я молодое ее сердце выкраду,

то сердце юное

возьму я в непогодь».

Я муху кормлю

огнеглазку,

я муху кормлю

златокрылку.

Несет она смерть

в огнистых глазах,

несет она смерть

в ворсинках своих золотых

и в крыльях красивых.

В зеленой бутылке

ее я кормлю;

не знает никто —

ест ли она,

не знает никто —

пьет ли.

Ночами блуждает она,

как звезда,

горя алым светом,

и ранит огонь ее глаз

насмерть.

Несет любовь

она в огнистых глазах

И кровь ее

от этой любви

пылает во тьме.

И я эту муху ночную,

смертельную муху

кормлю

в зеленой бутылке,

забочусь о ней.

Но уж никто

никогда

не должен узнать,

даю ли ей пить,

даю ли ей есть.

Хрусталь реки —

из глазури,

слезы реки — золотые

рыбки,

от плачей реки —

наносы.

Ущелье реки

между стволами тар,[194]

прячется за поворотом

в бездне,

рычит в теснине,

где хоронятся гуакамайи.

Далеко, далеко

унеси ты меня,

милая речка,

с любимым моим,

меж утесов крутых,

среди туч и дождей.

Девочка спит —

волосы вместо подушки.

Плачет во сне, —

не плачет —

рыдает.

Что за беда ей снится?

Кто ее ранил?

Ах, кто ее ранил в самое сердце?

Свистни-ка, свистни,

гуакамайя,

чтобы проснулась,

свистни-ка, свистни,

гуакамайя.

«Куда ты, отец мой, уходишь?» —

«В великую странствовать сельву».

«Зачем и кто твой вожатый?» —

«Засеивать коку,[195] один я». —

«Так поскорей возвращайся!

Я буду ждать — убиваться!

Я буду ждать — горько плакать!

На горе, где пройдешь ты,

полыхает черное знамя.

В ущелье, каким пройдешь ты,

цветет разнотравье.

Как горько, как горько сердцу

с родимым навек прощаться!»

«Колокол в Паукартамбо,

ты прозвони на прощанье.

Я иду в великую сельву.

Назад мне не воротиться».

О мои солнце с луною!

Где вы встаете,

где, восходя, вы горите,

там, по ущелью, уйду я.

О мои солнце с луною!

До кой поры вас не будет?

Плачу я в этих потемках,

всю-то вас ночь дожидаясь.

О мои солнце с луною!

Где, восходя, вы горите,

я через горы, ущельем,

должен назад воротиться.

Нет у меня никого,

я одинок, одинок,

вроде степного цветка —

как же грустна его тень.

Туго я кену мою[196]

жилой быка обтяну, —

пусть будет звонок и чист

голос, охрипший от слез.

Что она, вся эта жизнь!

Позатерялись пути.

Кто утешал — тех уж нет.

Кончено все для меня!

Я на горе поджег траву сухую,

костер развел я на вершине.

Какой огонь,

какое пламя!

А ну взгляни — еще пылает?

Тогда иди, подружка!

Ты чистыми слезами

огонь погасишь.

Над ним поплачешь —

он станет пеплом.

Канту´[197] — прекрасный

горный цветок,

ранил колибри тебя, отравил,

клювом-иглою просек,

и вытекает твой сок,

канту-цветок.

Ранен, ты быстро

соком истек,

горный цветок,

лиловый цветок,

быстро поблек и опал

за лепестком лепесток.

Нет больше канту-цветка —

ни лепестка.

Золотокрылый колибри

клювом просек,

ранил тебя,

выпил твой сок.

Вигонь с холмов, олень-тарука с гор,

неверная не проходила здесь?

Голубка, что покинула гнездо,

любимого забыла своего?

Вигонь с холмов, олень-тарука с гор,

придите поглядеть, как слезы лью.

Один я и унять не в силах слез,

один, и сердце ранено мое.

Так пусть томится жаждою в пути,

пусть инея на жниве не найдет,

ни крошечной росинки на траве,

пускай томится жаждою в пути

голубка, позабывшая меня.

В мотылька обращенный,

проник я в твое жилище,

к самой приник твоей тени.

Будто не узнавая,

на крыло ты мое наступила,

грудь мою раздавила.

Как же назад полечу я

без крыла и с раздавленной грудью?

Вечно биться я буду над тенью твоею,

вечно — слезы в глазах, в сердце боль.

Я измотался с твоей отарой,

я стерегу ее днем и ночью,

а ем колючки с травою, корни,

дикие зерна.

Меня забыл ты и не приходишь.

Гляжу все время я на дорогу,

а дни проходят,

гляжу-гадаю: «Вон тот, вон этот» —

тебя все нету,

«вон тот, вон этот», — а вижу только

валун высокий

да тень свою же с собою рядом.

Хозяин подлый

сегодня только ко мне явился

с маисом жженым,

с засохшим хлебом.

«Лис, твой приятель, крадет овечек,

покуда я, снег нахлобучив,

туман напялив,

твою отару блюду, сквалыга».

Передавай —

но не кради,

передавай —

но не бледней.

Чуть побледнел,

чуть покраснел —

признают вором.

Передавай…

Овец не хватит —

добавь оленя, —

добавь вигонь.

Бабочке я велел,

я наказал стрекозе —

вы мать навестите мою,

моего навестите отца.

Вернулась бабочка, наконец

вернулась и стрекоза.

«Твоя мать слезы льет, — говорят,

горюет, — говорят, — твой отец».

Сам я отправился к ним,

сам перенесся туда,

и правда — мать слезы лила,

и правда — отец горевал.

Над крышей моею кондор летает,

над деревней моей кружится.

Ищет, ищет добычи

кондор,

ищет, ищет добычи

кровавый.

Верно, уже проведал

о моей одинокой судьбине,

об участи моей злосчастной.

Потому-то над моею крышей

кружится-летает

зловещий кондор,

летает-кружится

кондор зловещий.

Солнце первым лучом

горит,

отражаясь, луна

блестит.

А солнце мне не отец,

а луна мне не мать —

нас с тобою им

не разнять.

Да и хоть бы отец,

да и хоть бы мать —

друг у дружки нас

не отнять.

Хороша ты у меня, лама,

ты красива у меня, лама,

твоя шея пряма, горделива,

уши будто плоды банана.

Ты прекрасна у меня, лама,

всех резвей ты у меня, лама,

у тебя не глаза — звезды,

мягче шелка у тебя шерстка.

Это правда ли, голубка,

что уходишь ты далёко,

в те селения, откуда

ни один не возвращался?

На кого гнездо оставишь,

уходя в чужие дали?

Что один я буду делать

с тяжкой ношею печали?

Покажи мне ту дорогу,

путь, который ты избрала,

ты, что лишь одна мила мне!

Оболью слезами землю,

по которой ты ступала,

оболью слезами камни!

Если ты вздохнешь однажды:

«Солнца жар меня сжигает,

я в пути от зноя стражду!» —

стану тучей в ясном небе,

принесу я тень подруге,

буду с ней дыханьем каждым.

Только скажешь:

«Как я жажду!

Если б мне напиться дали!» —

и пролью я слез потоки,

напою тебя в пустыне,

где лишь выжженные дали.

Дочка камушков сыпучих,

дочка змеек быстрохвостых,

ты куда теперь уходишь,

на кого меня бросаешь?

Для меня

померкло солнце,

от меня

сокрылась радость,

мне теперь никто не скажет:

«Не горюй, утешься, братец!»

Ты была еще ребенком,

белокрылая голубка,

а уж я не знал покоя.

Словно солнцем ослепленный,

в красоту твою влюбленный,

застывал перед тобою.

Словно звезды с небосклона,

мне глаза твои сияли,

в сумрак сердца проникая.

Я в мечтанья погружался,

наяву бродил, как сонный,

оттого, что ты — такая.

У орла я взял бы крылья,

за тобою бы помчался

всех проворнее на свете.

Я бы с вихрем повстречался,

за тобою вслед летел бы,

обхватив за шею ветер.

Мы свои связали жизни

в крепкий узел — не разрубишь,

и друг другу мы сказали:

«Нас теперь никто не сможет

разлучить до самой смерти,

даже смерть сама — едва ли!»

Радость сердца, радость взгляда

ты, подруга-голубица,

утешительница в бедах!

Где бы в мире ни была ты —

ты одна моя отрада,

ты — души моей зарница!

Вспоминай меня, подруга,

в час, когда вершину Ми´сти[202]

увидать тебе придется.

Я ж тебя забыть не в силах,

и такой на сердце холод,

и такое в нем сиротство!

Когда бы стало возможно,

чтоб мой золоченый гребень

прошелся по этим прядям

невиданной черноты.

Когда бы стало возможно,

чтоб, словно звезды на небе,

твои глаза засияли

во тьме моей слепоты.

Когда бы стало возможно,

я пил бы твое дыханье,

а ярких губ твоих розы

горели еще нежней,

и от руки белоснежной

сильнее лилось сиянье,

и лилия, устыдившись

себя, склонялась пред ней.

Когда бы стало возможно,

чтобы при каждом шаге

все больше цветов душистых

цвело на твоем пути —

тогда б твое сердце, верно,

слилось с моим воедино,

чтобы цветком бессмертным

вечно в груди цвести!

Что за тучи ходят в небе,

громыхают грозы?

Это мать моя, наверно,

проливает слезы.

Солнце всем сияет равно,

мне же свет неведом.

У других бывает радость —

я привычна к бедам.

Сколько слез я источила —

не вмещают реки.

Все без матери грустила,

без ее опеки.

Я в реке искала смерти,

но меня упрямо

волны на´ берег выносят:

«Может, сыщешь маму!»

Ах, когда б она видала

все шипы-занозы,

что мое пронзили сердце, —

пролила бы слезы.

Мне во смутном сне приснилось,

что у мира взгляд орлиный,

но сегодня я проснулся

и обманный сон отринул.

Этот мир — цветок увядший,

а совсем не вольный кондор.

Видишь: облако теряет

в поднебесье лживый контур?

Я брошу родную землю

и все, что нажил трудом,

поскольку моя отчизна

мне больше не отчий дом.

Оставлю жену и сына,

забуду лицо врага,

отправившись лунной ночью,

как узнанный вор, в бега.

Наверное, так же голубь,

спасаясь от лап орла,

падает вниз, не видя,

что прямо под ним — скала.

В последний раз поклонюсь я

порогу и очагу,

поскольку господской власти

я вынести не могу.

Когда-то я был мужчиной.

Как глину, я мял металл.

Зачем ты, тиран всесильный,

хозяину нас отдал?

Он взял и кров мой, и землю,

жену мою и сестру.

И стал я, былой мужчина,

былинкою на ветру.

И дочь мою он замучил…

О господи, рассуди!

Уж лучше б он вырвал сердце

мне заживо из груди.

Один лишь священник помнит

мой горестный плач и стон.

Я проклял себя за то, что

индейцем я был рожден.

Сегодня я уезжаю.

Прощайте, жена и сын.

Отныне вам наш хозяин —

единственный властелин.

Быть может, он разрешит мне,

когда подоспеет срок,

когда накоплю я денег,

взойти на родной порог.

Быть может, вы как-то ночью

услышите стук в окно

и стисну в объятьях вас я,

не видевший вас давно.

Быть может, уйдем отсюда

когда-нибудь мы втроем

и где-нибудь на свободе

мы снова построим дом.

Но это — лишь дым надежды.

А ныне — что делать мне?

Ведь я же с тоски подохну

в сырой и чужой стране!

Впитаю в себя я запах

чужой и сырой земли…

И кто известит вас, милых,

когда я умру вдали?

…Пробилась луна сквозь тучу,

взглянув на мир свысока.

Пришла минута прощанья,

и с нею пришла тоска.

Прощайте, мои родные!

Но кто же виновен в том,

что ныне моя отчизна

мне больше не отчий дом?

Восстаньте же,

дети земли!

Раскрутите пращу,

тетиву натяните!

Да будет услышан ваш голос

в каждом ущелье,

на каждой вершине!

Очнитесь, кормильцы мира!

Зарделся новый день,

закачались и взревели горы,

взвыли вольные трубы ветра,

зарделись луна и солнце,

запели реки

звонким голосом свободы!

Огласите волю свою, землеробы!

Вот он — ваш день,

вот оно — ваше солнце,

трепещущее в небе

алым знаменем.

Видите — с вами

вся вселенная!

Всякий забытый

и всякий забитый

судьбой

работник планеты

встанет в ваш строй!

Земледелец

будет владельцем земли,

горе

мы загоним в гроб,

рабочий

перестанет быть рабом,

а страда — страданием.

Восстаньте, дети земли!

Разогнитесь, угнетенные!

Раскрутите пращу,

тетиву натяните!

Новый день

зарделся для вас

кумачом рассвета!

Индейцы,

грядет свобода!

Былого рабства

не будет больше,

если мы вместе

провозгласим:

«Лучше умереть, чем покориться!»

Индейцы,

грядет свобода!

Под грохот грома, вспышки молний

ты пробуждалась ото сна.

Теперь же алым озареньем

ты озаряешь мир.

Твой древний дух стал юным,

сильным:

вобрал он мощь людей труда!

Ты в новых мыслях возвестила

приход иных времен.

Пройдя сквозь боль, изведав горе,

источник мудрости найдя,

ты боль и горе победила,

от смерти защитила жизнь.

Одевшись в яркий цвет маиса

и цвет пшеницы золотой,

сумела ты низвергнуть голод,

изгнать навеки нищету.

В единую семью сплотила

ты миллионы сыновей.

Во всем друг другу помогая,

они преображают мир:

из рек они творят моря,

машины-луноходы строят

и шлют к Венере корабли.

Ты силой мудрости и воли

с рожденья вечность обрела.

Живешь ты вечно

средь раздумий

тех, кто уже на склоне лет.

Живешь ты в детском звонком смехе,

в сердцах трудящихся земли.

И только те, что богатеют

за счет труда других людей,

за счет их пота и страданий,

тебя всем сердцем ненавидят

и проклинают.

Они, народы угнетая,

опутывая ложью их,

от ненависти обезумев,

готовят страшную войну.

Но ты — могуча и спокойна!

Могуч и труд твоих людей:

они пустыни орошают,

возводят стадионы, школы

и познают величье истин,

стремясь вперед и лишь вперед —

к неугасающему счастью.

Твой алый цвет рожден был кровью

борцов за волю. Но сейчас

не символ битвы он и крови,

а знак свободы, солнца, жизни.

Оттенки миллионов панти,[206]

свеченье миллионов канту

твой алый цвет в себя вобрал.

Душою, разумом и сердцем

в твоих рассветах вижу я

сиянье будущего мира,

деянья новых поколений,

величественные творенья

творцов, которые грядут.

Овеянная вечной славой,

неси народам свет и радость

ты, Краснозвездная Страна!

Когда мы с ней принадлежали

только друг другу,

ее звали Уальгой.

Глаза у нее были как две ночи.

А волосы — еще чернее,

В ту пору, когда я любил ее,

я — и больше никто,

ее звали Уальгой.

Зубы у нее были словно

снежные розы.

Губы — как алые ягоды канту.

Когда она любила меня

и только меня,

ее звали Уальгой.

Если она вдруг плакала,

на листьях проступала роса.

Если смеялась —

ручьи начинали светиться.

Когда она принадлежала

мне одному,

когда владела мной одним,

ее звали Уальгой.

Как же зовут сегодня

эту женщину,

которую я называл Уальгой?

От нее осталось только имя

у меня на губах,

остались ее очи,

запавшие мне в сердце.

Горлинка моя!

Тебя когда-то звали Уальгой.

Сегодня — как тебя называют?

Ну, приди сегодня ночью,

подкрадись ко мне неслышно

и заставь меня на ложе

беспробудным сном уснуть.

Усыпи меня с любимой!

Пусть мы с нею растворимся,

как трепещущие тени

растворяются в ночи.

Пусть мы больше не проснемся,

ибо хоть и стала в тягость

наша жизнь для нас обоих,

все равно нам будет трудно

в ясный полдень умирать.

Так приди ж сегодня ночью

ты, молчальница-тихоня,

чтобы нас из мира горя

в мир забвенья увести.

Пусть умрем во сне мы оба,

чтобы снова нам не видеть,

как мы с ней друг друга любим,

потому что нам иначе

будет трудно умирать.

Ну пожалуйста, тихоня,

забери нас в мир забвенья,

где мы в мире и покое

сможем вечно видеть сны.

Сделай, чтоб я не проснулся!

Сделай так, чтоб не любил я,

сделай, чтобы я не плакал,

ибо если я проснусь

и любимую увижу

и ее увижу слезы,

то опять себе на горе

расхочу я умирать.

Воин славы! Воин чести!

Вождь — отец советской власти!

Ленин — огненное имя,

имя солнечных восходов.

В день, когда над всей планетой

первомайский праздник льется,

ты встаешь, ты воскресаешь

и ко всем идешь народам.

Мудрость ленинских заветов,

сила ленинского знанья

всех людей зовет трудиться

и сражаться против рабства.

Ты, как Инка Пачакутек,[209]

изменил теченье жизни.

Как Тупак Амару,[210] встал ты,

защищая угнетенных…

Много лет в полях России

проливались кровь и слезы.

Но в лучах твоих заветов

здесь взошли любовь и счастье.

Помня ленинские мысли,

в Верхний мир взлетел Гагарин,

и Титов быстрее солнца

мчался звездными путями.

Кто им дал такую силу?

Кто им дал такое знанье?

Только ты, Амаута Ленин,[211]

только ты, Великий Апу![212]

Но не все твои заветы

стали жизнью, стали делом.

Есть еще средь нас, живущих,

много сил, враждебных людям.

Люди их преодолеют,

взявшись за руки, как братья,

и найдут дорогу к счастью,

и забудут кровь и слезы.

А теперь, Амаута Ленин,

я вхожу в твой Дом Покоя;

я колени преклоняю,

приближаясь к Мавзолею.

Ты живой! Я вижу взгляд твой,

что весь мир обозревает.

Я твои слова услышал

о величье коммунизма.

Не угас великий разум,

он и ныне светит ярко;

сердце ленинское бьется

пульсом всей планеты нашей.

Отдыхай, отец, спокойно,

ты немало потрудился.

Твой костер в сердцах мильонов

ярким солнцем разгорелся…

Ты не ждал похвал, Амаута,

ты не жаждал поклоненья,

ты не ведал сладкой фальши,

ты не верил льстивым людям.

Но мои слова — от сердца,

от моей души индейской:

ты уснул — но ты навеки

стал вождем народа инков!

Я хочу, чтоб жил ты, Апу:

кровь мою возьми, Амаута.

Я помочь стараюсь людям

постигать твое ученье…

Вождь великий и бессмертный!

Ты назвал социализмом

то, что в наше время стало

хлебом многих миллионов.

Смогут жить американцы,

не питаясь этим хлебом?

Разве можно жить на свете,

только золото глотая?

Ныне в сумерках проходят

даже дни капитализма.

А в лицо социализма

светят утро и восходы…

Коммунизм — сиянье солнца,

ты пугаешь сильных мира.

Но приди, приди скорее,

сделай братьями народы!

Коммунизм — цветенье сада!

Ты низвергнешь боль и горе,

ты разрушишь власть богатых,

бедняков поднимешь к жизни.

Ради этого Амаута

отдал жизнь и отдал силы

землепашцам и рабочим,

по его призыву вставшим.

И когда об этом вести

прилетели к нашим Андам,

мы — потомки древних инков —

вновь поверили в победу!

Ленин — сын планеты нашей,

продолжатель дела Маркса,

ты зажег над миром солнце,

что сияет новым светом.

Это солнце озаряет

племена, народы, страны.

Это солнце дарит силу

вечной жизни Человека.

Ленин! Скромен этот хайли,

мало силы в нем и красок.

Я к твоим ногам склоняю

этот хайли вместе с сердцем.

Человек долины андской!

Сердце — крепость,

кровь — кипенье.

От твоей зависит воли

судьбы мира переделать.

Рекам, бьющимся в изгибах,

вырой путь, прямой и ровный.

Задержи на небе солнце

и проверь его дорогу.

Человек долины горной!

На земле — плодов обилье.

Почему одни едят их,

а другие только смотрят?

Ты открой для знанья разум,

изгони ты с неба тучи,

чтобы силу и надежду

ты обрел в труде свободном.

И тогда от сна и горя

на земле многоплеменной

к жизни радостной восстанут

угнетенных миллионы!

Серый кот, рожденный тучей,

у тебя из камня руки!

Ты среди вершин блуждаешь,

ты в снегу приют находишь.

Ты своим свирепым взглядом

с неба тучи изгоняешь

и хвостом своим гигантским

горы Анды обвиваешь!

Копьевидными усами

ты жестоко ранишь солнце!

Языком, как пламя, жарким

кровь ты лижешь, наслаждаясь.

Зверь, возлюбленный богами!

Божество Великих Инков!

Ты сейчас голодный, верно?

Ты, наверно, жертву ищешь?

Ты найдешь ее, когтями

разорвав мне сердце в клочья.

Кинься мне на грудь внезапно —

прекрати мои страданья!

Ты умеешь ранить скалы!

Так порви мне нити нервов,

чтобы я заснул глубоко,

позабыв о всех невзгодах!

Звезда слезой родниковой,

канту же — росой искусной

тебя напитали в детстве,

о девственница из Куско![214]

Взгляну я на эти губы —

как будто канту соцветье.

Взгляну я на эти очи —

как будто соцветье светит.

Луна повстречала солнце

и солнце поцеловала.

От этого поцелуя

ведешь ты свое начало.

Луна, ледяная с виду,

ты в сердце своем вместила,

о девственница из Куско,

свирепый огонь светила.

И кто тебя ни увидит,

тот вспомнит о звездном часе.

О девственница из Куско!

Тебе я желаю счастья.

Поет водопад,

рыдает жаворонок,

кружит в небе ветер,

дрожат степные травы,

рычит священная река,

скрипит и сверкает снег

на зубах у повелителей гор.

Куда ты ушел, Тупак Амару,

в тот день, когда принял за нас

лютую казнь?

В наших селеньях дети рыдают,

плачет ребенок крошечным сердцем.

В наших долинах плачут мужчины,

плачут, как дети.

Сиры и наги, бескровны, без крова,

будто слепые.

Слышишь — под сенью кроны зеленой

плачет мужчина.

Плачет он, отче, от лютых гонений,

смотрит он зверем.

Нынче труднее всем нам, пожалуй,

нежели раньше.

Слышишь ли, отче, дрожь моей плоти?

Вслушайся в холод выстывшей крови!

Вслушайся в песню горлинки дикой!

Ей не дождаться встречи с любимым.

Вслушайся в слезы рек маловодных.

Слышишь, как плещет ключ

меж камнями?

Мы еще живы!

Вслушайся, отче наш, Богозмей!

Слышишь, как пули

вонзаются в нашу плоть,

как точеные штыки

вспарывают нам вены,

как стальные сабли

с хрустом впиваются в наши кости,

как трещат наши черепа и ребра

под тяжелыми копытами

холеных коней?

И так повсюду:

в жарких долинах,

в холодных болотах,

на склонах студеных гор,

на зеленом лугу

и в мертвой пустыне.

Покойся в мире

и жди, отче,

вслушиваясь и вглядываясь

в нас.

Видишь — я восстал, и мне хорошо.

Я пою твою песню,

я танцую твой танец.

Я научился наречью кастильцев,

я проник в тайну колеса и машины,

и вместе со мной растет твое имя,

и потомки пришельцев

обращаются к тебе

и слушают тебя[219]

с почтением, как опытного воина,

с благоговением смотрят они на тебя,

как на огонь,

в котором, сгорая, прозреваешь.

Заря не за горами.

Я слышал, будто в других народах

и землях

бывшие рабы стали орлами

и кондорами.

Спи спокойно, Амару!

Мы дойдем до высот,

которые тебе даже и не снились,

мы научимся ненавидеть сильнее,

чем ты ненавидел,

мы научимся любить крепче,

чем ты когда-то умел, —

любить любовью влюбленной голубки.

Не тревожься за нас:

вооружившись

такой любовью и такой ненавистью,

мы сумеем добиться того,

что тебе оказалось не под силу.

Ледяным озерам и черным ущельям,

синей мухе, предсказующей смерть,

и луне, и земле, и звездам,

и человеческому сердцу,

такому сильному и такому слабому, —

всему, что есть на белом свете:

и тому, что дышит,

и тому, что дышать не умеет,

и человеку, и голубю,

и песку, и камню, —

всему мы подарим радость и свет.

И священная смерть

будет бродить по нашему городу,

а не летать, как стрела или пуля.

Мир станет человеком,

а человек — миром,

по образу твоему, отче,

и подобию.

Чтобы добраться до близкой

и ослепительной Кубы,

мне пришлось пройти, проехать и облететь

почти полсвета.

Виною тому те,

у кого вместо сердца — пачка долларов,

треклятые ненавистники всего человеческого.

И все-таки им не под силу разрушить мост,

ведущий к тебе, о светлый народ,

влюбленный в Человека.

Я лечу к тебе на крыльях

орла-самолета, не знающего усталости.

Подо мной проплывают снежные горы,

и сверкающие вершины кажутся мне

великанами, взявшимися за руки.

Великаны — это народы,

а каждый народ

олицетворен в настоящем Человеке.

И вот, пересекая бескрайние моря,

паря над робкими цветами и листьями,

над снежными бутонами гор,

над сумрачными тропами

тропической чащи,

где цветут деревья жизни и смерти,

я приближаюсь к тебе,

народ, влюбленный в Человека,

народ, одаривший Человека светом,

народ, одаривший Человека свободой,

народ любимой Кубы.

В чреве орла-самолета

уже звучит, Куба, твой голос,

голос державы,

населенной поэтами и учителями;

звучат слова,

вдохновленные верой в тебя,

верой, высокой, как солнце.

Куба, сегодня ты стала

зернышком целого мира,

зачином земной и небесной тверди.

Это бессмертное семя

дает жизнь вечному Человеку.

Куба, крошечная Куба,

ты воистину мала, и все же на свете

нет силы, способной тебя сломить.

Так малое зернышко

раскалывает скалу,

пробиваясь к солнечным лучам.

Дорогой мой, любимый народ,

сердцевина нового мира!

В светлом пламени твоем,

которое сродни огненному солнцу,

сгорают черные тени убийц

и восстает Человек,

достойный озарить вселенную

светилом своего сердца.

В каком из миров,

Гуаясамин,

родилась твоя сила?

О карающий голубь,

о рычащая кровь!

В бездне каких времен

возникли твои руки,

зажигающие небо,

воспылали твои очи,

которым под силу

увидеть незримые мирозданья?

Ты, пылающий брат, услышал

наше свербящее время,

наши дни, поросшие шипами,

наши слезные ночи,

ты вслушался в человека,

пожирающего человека, —

и этот мир

ты обрек на вечность своею кистью

и забросил его в дальние пределы,

чтобы никто не смог

ничего в нем подкрасить.

Слышишь, как рыдает человек,

утоляя голод жарким дыханием ветра,

утоляя жажду

нежным дыханием голубя, —

именно так запечатлел ты его, Гуаясамин!

Имя твое отныне подобно

воплю последних детей солнца,[221]

трепету священных орлов,

парящих над Кито.

Оно — словно слезы,

затуманившие взгляд неба

и застывшие вечным льдом

на горных вершинах.

Но не только.

В нем отразились муки людей,

населяющих разные страны:

Соединенные Штаты,

Китай,

Тауантинсуйо, —

в нем воплотились их права и надежды,

за которые они продолжают

бороться.

Ты услышал все это, пылающий брат,

и облек

в свое громогласное слово,

которое могущественнее

и стремительней Апуримака.

Правильно, брат мой. Именно так и надо.

Именно так, Освальдо.

Говорят,

содрогнулась тень моего народа,

задрожала, как печальная тень

женского сердца.

О, не дрожи, моя боль и печаль!

Приближаются тени кондоров.

«Зачем летят они к нам?

Грядут ли они от имени священных гор

или посланы кровью Иисуса?» —

«Не дрожи, уйми свою дрожь:

это не кровь и не страшные горы,

а солнце сверкает на перьях кондоров». —

«Отец мой, мне страшно!

Солнце такое горячее!

Оно сжигает посевы,

оно иссушает наши стада!

К тому же я слышал,

что за бескрайними лесами,

за гребнями гор

живет золотой потомок солнца —

голодный змий,

ползучее божество,

пожирающее людей». —

«Да нет же, не бойся солнца!

И потом — это светит не солнце,

а только его сердце,

проникая веселым и сильным лучом

даже в черные глазницы кондоров.

Это не солнце, это — просто свет.

Вставай же, вставай, поднимайся!

Проникни взглядом в этот пылающий глаз,

содрогнись от его блеска!

Не дрожи,

а встряхнись, отряхнись,

как деревья в сельве

после дождя.

Восстань

и провозгласи свое слово.

Народ мой!

Люди!

Сомкните свои тени,

встрепенитесь под зажегшимся

лучом.

Выпейте до капли

кровь золотого змия.

Пусть она брызнет в небо,

ударит в очи кондору,

заставит плясать небеса,

отворит шлюзы

рождению и созиданью.

Сотвори жизнь,

отец мой!

Твори, человек,

твори, мой ближний,

твори, мой сын».

Праотец мой! Вот я здесь в Верхнем мире,

над богами старшими и младшими,

прославленными и безвестными.

Что это? Бог — человек,

а человек — бог.

Могучие и прекрасные реки,

размежевавшие землю,

отсюда подобны тонким паутинным нитям.

Человек — бог.

Где теперь орлы, где кондоры?

Чуть заметные, словно крылатая мошкара,

затерялись они в воздухе.

Бог-отец, бог-сын, бог — дух святой,

где ты? Тебя нигде не видно, а я, я здесь,

в мире, который твои служители

и все древние называли Верхним.

Я оседлал пламя и с удобством восседаю

во чреве летящей по воздуху,

сияющей белоснежной металлической рыбы —

создания рук человеческих.

Имя ей — самолет.

Золотые чешуйки всех рек и морей

не сравнятся с ней блеском.

Грозная цепь заснеженных гор

отсюда, сверху, кажется крохотной;

она сверкает, как тоненькая сосулька.

Я человек. Человек — бог. Он создал

эту воздушную рыбу,

эту огромную ласточку.

Благодарю тебя, человек.

Нет, ты не сын бога, а творец его.

Благодарю тебя, отец мой, мой современник.

Кто знает, в какую даль

умчатся еще твои стрелы.

Богочеловек, ведущий свою железную

ласточку-рыбу,

пусть твои силы возрастают день ото дня!

Но помни, ад — не выдумка!

О великий из великих,

не допусти, чтобы этот летающий огонь

испепелял человеческую плоть!

Пусть эта огромная золотая ласточка,

скользящая по небу,

каждый день порождает в твоем сердце

новых богов!

В теплом просторном лоне самолета

я более, чем когда-либо, ощущаю себя

и землей, и человеком, и голубем,

и самой вечностью.

Моя грудь, лицо, руки —

покрывшие всю землю цветы.

Все мои грехи, все недостатки исчезают.

Мое тело возвращается в блаженное детство.

Человек, Повелитель, ты создал бога,

чтобы дотянуться до него,

не правда ли?

Да, ты сотворил бога, чтобы достичь его,

и ты уже близок к победе.

Но берегись самолета, человек:

его клюв острее иглы —

смотри, как бы он не выклевал

тебе глаза.

Он слишком силен, слишком независим,

слишком переполнен огненной мощью,

твой самолет, твоя огромная

белоснежная птица.

Будь осторожен — как бы твое творенье

не принесло тебе дыханье смерти.

Знай: бабочка, сотворенная твоей рукой,

может превратить тебя в пепел.

Выслушай меня, человек!

Здесь, во чреве самолета, мои глаза

обрели орлиную зоркость,

зоркость птицы,

впервые увидевшей мир,

Я не чувствую страха. Моя кровь

устремляется к звездам,

созвездия пульсируют в ней.

Не делай убийцами звезды

и эту летающую небесную рыбу,

это царящее над земными реками божество,

созданное трудом твоих бессмертных рук.

Бог-отец, бог-сын, бог — дух святой,

и вы, духи гор, и ты, бог Инкарри,[223]

смотрите, мое сердце пылает!

Вы — это я, а я — это вы, здесь,

в неисчерпаемом вдохновении полета!

Не спускайся на землю.

Продолжай лететь вверх, все выше, туда,

где в непрерывном кипении

множатся и разлетаются миры.

Возвысься над ними, вечный бог,

бог-человек.

Брат мой, житель земли!

Ты уже победил бога,

даровавшего тебе жизнь

и отнимавшего ее по своей воле.

Теперь ты бессмертен!

А железная птица все кружится, все летит,

гонимая дыханьем богов,

тех, что существуют от сотворения мира

и пребудут в нем до дня его гибели,

о коем никому ничего неведомо.

Глыба, слитая из туч!

Крепость Апу-Ольянтая!

Под напевы Вилька-Майю[226]

поднялась ты царством камня.

И с тех пор раздумий тайны

ты в напевы облекаешь.

Вся в ожогах от пожаров,

ты пращам дарила камни.

О, земля народа инков,

ты изранена веками!

Грозным сказочным драконом

над тобой летает кондор.

Бурных горных рек потоки

древний камень омывают.

Крепость-камень! Только сердце

у тебя не каменеет.

На наречье Вильях-Умы

ты сегодня солнце славишь.

И бессмертный Вильях-Ума,

поднимаясь по уступам,

ранним утром солнце славит

и народ благословляет.

На камнях твоих застыли

слезы Апу-Ольянтая.

Но они теперь сверкают,

предвещая Инти-Райми![227]

Глыба, слитая из туч!

Крепость Апу-Ольянтая!

Куба!

Остров далекий и близкий!

О тебе я песни слагаю,

о твоих берегах и о море,

о твоих несгибаемых людях.

Ненасытные хищники

были

сметены ураганом.

Навеки

позабыты страданье и горе,

приносившие прибыли гринго.[229]

Куба — Солнце!

Ты всходишь к зениту!

Светишь радостно, ярко и щедро —

больше черные тучи не в силах

затуманить лазурное небо.

Куба — Солнце!

Отныне индейцу

ты второю отчизною стала.

Пусть Боливия — родина наша —

будет Кубе родною сестрою.

Пусть в суровых родных Кордильерах

загорается новое утро.

Пусть несут нам далекие ветры

силу,

радость,

тепло

и надежду!

Пусть возьмет их в крепкие руки

скромный труженик андского края.

Пусть он в горных долинах взлелеет

плод,

созревший на Острове Счастья.

Дождь умирает.

Пышет жара.

Болью сердца становятся нивы.

Выгорает маис.

Задохнулся картофель.

Ламы плачут

в предсмертной агонии.

Щедро льется на нас только горе.

И напрасно взывает отец

к Пачамаме,

не поможет лампада

в честь девы Марии.

Я хотел бы ослепнуть сейчас,

чтоб не видеть

смерть растений

и мира усталость.

А потом еще явится сам гамонал.[231]

Он от жалкого плода возьмет

свою долю.

А затем прогремит его окрик,

пугающий разум;

он прикажет идти и работать

на поле его.

Гамонал — это дьявол.

И он не умеет

ни простить, ни забыть.

За долги

он забрал всю скотину у нас.

Что нас ждет впереди?

Беспокойная ночь.

Голодный рассвет.

Жажда, зной и жара.

И бескрайнее горе,

уносящее старых и малых

в небытие!

Вот рожок-киуайлю,

эхо в нем хохочет,

сердце кровоточит.

Песнь твоя, киуайлю —

грозный голос быка, —

как дыханье легка.

Киуайлю, киуайлю,

не забудь мать мою,

пой и пой без конца,

вспоминая отца.

Под напев

киуайлю

заживает в сердце рана,

остывает гнев вулкана

под напев

киуайлю,

Киуайлю, киуайлю,

сердцем песню ловлю.

Зазвучал бычий рог —

грозный рев слышен вновь.

На горячий песок

пролилась бычья кровь.

Плачь и пой, киуайлю,

бычий рог — киуайлю,

и за тридевять миль

разгласи свою быль!

Прозвучал ты впервые

на устах древних инков.

Родничок у истоков,

ты рос, серебром отливая.

И в потоках звучаний

возникали названья

для равнин и для гор,

для зверей и растений —

для всего, что увидели

наши далекие предки.

Ты давал имена

тем, кто бился за правое дело,

ты назвал племена

необъятного андского края.[235]

Ты, как ветер летящий,

разносишь по свету

и ликующих радость,

и страдающих горе.

Мы на кечуа славим

луну, Пачамаму и солнце.[236]

На девичьих устах

ты весеннею радугой светишь.

Ты — как секлья,[237]

растущая солнцу навстречу.

Улыбается кечуа

в ярких созвездьях вайруро.[238]

То пугающим взрывом

он вдруг прогрохочет,

то волшебной водой

он на сердце больное прольется.

Все мы вскормлены кечуа,

как материнскою грудью.

Мы на кечуа с детства узнали,

как нам ночь и как день обозначить,

как просить у родителей хлеба,

почувствовав голод.

Он слова подарил нам:

«труд», «борьба» и «свобода».

Мы на нем научились науке

сражаться за счастье отчизны.

Сколько силы и света в тебе,

кечуанское слово!

Как богат и прекрасней

язык нашей древней державы!

Мы на нем выражаем

и наши печали и радость,

нашу ненависть к злу,

нашу вечную волю к победе.

Так любите его!

И гордитесь своим руна-сими![239]

Зовы тысяч путуту[240] слетают

со всех перевалов,

ловит зовы река Вилька-Майю,

стократ повторяя.

Звук путуту все дальше и дальше

и выше стремится.

От глубокого сна обитатели

сельвы проснулись;

как на праздник, встают, зеленея, долины.

Как поток серебра, как ручьев

серебристая песня,

к нам идут эти зовы, минуя ущелья и кручи.

Это праздник Свободы шагает сейчас

по планете!

Мы встречаем его, мы приветствуем

алые стяги,

воспевая свободу, вкушая цветов ароматы.

Но и в праздник мы крепко сжимаем

пращу боевую,

если нужно — сердца наши вложим в нее,

словно ядра,

В день Свободы сиянье и радость

должны быть повсюду.

Даже тучи пускай покрываются

цветом багряным,

солнце дарит пускай человеку отвагу.

В этот день засверкает в сердцах

имя Тупак Амару,

на устах засияет оно, как весеннее канту.

В полной славе живет это имя

в глазах угнетенных,

возвышается крепостью имя

на всех перевалах

и горит негасимым костром

в сердце андского края.

И мужает индеец, заслышав призывы

к свободе.

Что он ждет, что он ищет

в просторах вселенной?

Он, как туми,[241] стоит в ожидании Тупак Амару.

В многоцветии радуг вернется

в наш край Кондорканки,

в сердце черное тучи посыплются

молний удары!

Кто есть в мире

древнее тебя,

Пуйю-Кауак,

смотрящий на тучи?

Не в тебе ли

ночь засветилась?

Не тобой ли рожденный день

уменьшает

владения ночи?

Не тобой ли

время зачато?

Не в твоих ли раскрытых глазах

началось умирание смерти,

началось возрождение жизни?

И не ты ли

криком гортанным

В помощь солнце к себе призываешь?

Не в тебя ли луна вгляделась, новый облик твой

не узнавая?

Кто есть в мире

древнее тебя,

Пуйю-Кауак,

в небо смотрящий?

Не на этих ли склонах

колосья,

созревая,

тянутся к небу?

Не в твоих ли

глазах сверкают

Марс с Венерой,

как раны на небе?

Не в твоей ли

груди, на сердце

люди сеяли

гнев

и мщенье?

Ты ли прятал

слезы страдании,

что сверкали,

как малые солнца?

Кто есть в мире

древнее тебя,

Пуйю-Кауак,

смотрящий в небо?

И не ты ли

увидел,

что мир

разделился в борьбе

на два мира?

Разве туча,

тебя окружая,

не порвется в клочки

об уступы?

Твой костер,

у подножья зажженный,

не растопит

снега´ на вершинах?

Кто есть в мире

древнее тебя,

Пуйю-Кауак,

смотрящий в небо?

Великий день — начало мая!

Трудящиеся всей земли

его для праздника избрали

и прославления труда.

Встающее к зениту солнце

на землю шлет свои лучи,

от них еще сильнее радость

в сердцах ликующих людей.

И хоть порой немного хрипло

звучат людские голоса,

в них столько бодрости и силы!

В них столько веры и огня!

А сколько мягкости и ласки

в больших натруженных руках,

несущих флаги и знамена,

что гордо реют в вышине…

Труд — есть ли слово благородней?

Оно на разных языках

звенит, сердца объединяя

и направляя мысль в полет.

Труд, если он свободен, — счастье!

Богатство стран рождает он,

достоинство дает народам,

болезням преграждает путь…

Вот почему под звуки песен

трудились инки на полях,

и, взявшись за руки, как братья,

они водили хоровод;

и приносили в жертву солнцу

картофель, коку и маис;

и знали: нищета и голод

не посетят селений их.

Все лучшее из жизни предков

пусть снова силу обретет.

Мы одолеем боль и горе

и монотонность наших дней!

Пусть возродятся песни жатвы

и танцы первой борозды,

и солнце — инков прародитель —

увидит вновь свободный труд!

Средь горной реки на скользких камнях

я с темною ночью встречаюсь.

А днем я стою на плоских камнях,

нагретых лучами солнца.

Я ночью скольжу и падаю вдруг

в теченье поэзии вечной.

А днем босые ноги мои

о камни я обжигаю.

И если я днем поскользнусь, то лечу

в огонь, в раскаленную лаву;

тогда и ночами пылает пожар

возвышенных чувств и мечтаний.

И все же лишь ночью я знаю: «Я есмь»,

а днем, так ли, нет — я не знаю.

Я жду с нетерпением светлого дня,

но больше я ночь ожидаю.

Река бесконечная — добрая ночь,

ты камни укрыла прохладой,

росой увлажнила ты вздохи и смех.

К твоей я груди припадаю

и пью вдохновенье и силу.

Чтобы горе развеять,

и высушить слезы,

и отдых найти — я шагаю

к тебе, океан, — Муж Великий.

Ты — бог Виракоча! И ты — мой любимый!

Во всем, что я вижу, тебя узнаю.

Твоей я себя осознала,

когда неожиданно ласковым бризом

и синей высокой волной

в объятья меня заключил ты,

как сильный и страстный мужчина.

Я ответила лаской счастливой,

не желая с тобой расставаться,

и тогда в криках зависти, ревности

закружили волны меня.

Океан! Повелитель! Любимый!

Жди меня и сегодня и вечно.

Ты один лишь на свете способен

погасить горящее сердце —

ты, безбрежность моя голубая.