Ким

ГЛАВА VI

Рано утром белые палатки исчезли, а Меверикцы проселком направились в Амбалу. Им не пришлось идти мимо вчерашнего места отдыха. Ким, который плелся рядом с обозной телегой, сопровождаемый замечаниями бойких солдатских жен, чувствовал себя не так уверенно, как накануне. Он заметил, что за ним зорко следили отец Виктор, с одной стороны, и мистер Бенет — с другой.

Незадолго до полудня колонна остановилась. Подъехал ординарец верхом на верблюде и передал полковнику письмо. Полковник прочел его и сказал что-то одному из майоров. Ким, находившийся в арьергарде, за полмили услышал докатившиеся до него сквозь густую завесу пыли хриплые и радостные крики. Кто-то хлопнул его по спине, крича:

— Скажи нам, как ты мог узнать об этом, сатанинский детеныш? Отец, дорогой, постарайтесь заставить его признаться.

Подъехал пони, и Кима подняли на седло к священнику.

— Ну, сын мой, твое вчерашнее предсказание сбылось. Нам приказано завтра же выступить из Амбалы на фронт.

— Что это такое? — спросил Ким, ибо слова «фронт» и «выступать» были ему непонятны.

— Мы идем на войну, как ты выразился.

— Конечно, вы идете на войну. Я так и говорил вчера вечером.

— Да, говорил, но, силы тьмы, как ты об этом узнал?

Ким сверкнул глазами. Он сжал зубы, кивнул головой, давая понять, что знает нечто, о чем говорить нельзя. Капеллан ехал, окутанный пылью, а рядовые, сержанты и младшие офицеры кивали друг другу, указывая на мальчика.

Полковник, ехавший впереди колонны, с любопытством уставился на него.

— Должно быть, он слышал базарные толки, — промолвил он, — но даже в этом случае... — он справился по бумаге, которую держал в руках. — Черт возьми, ведь все было решено только двое суток назад.

— Что, в Индии много таких, как ты? — спросил отец Виктор. — Или ты нечто вроде lusus naturae?

— А теперь, когда я вам сказал, — промолвил мальчик, — вы меня отпустите к моему старику. Боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.

— Насколько я мог заметить, он не хуже тебя может позаботиться о себе. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я подвезу тебя к обозной телеге, а вечером ты придешь ко мне.

Весь остаток дня Ким служил объектом особого внимания со стороны нескольких сотен белых людей. История его появления в лагере, сведения о его происхождении, а также его предсказания передавались из уст в уста. Дородная белая женщина, восседавшая на груде подушек и тюфяков, таинственно спросила его, как он полагает, вернется с войны ее муж или нет. Ким с важным видом погрузился в размышления, потом изрек, что муж вернется, и женщина дала ему поесть. Большая процессия с оркестром, который временами принимался играть, говорливая толпа, готовая смеяться по самому пустячному поводу, — все это во многом напоминало празднества в Лахоре. Пока что никакой тяжелой работы не предвиделось, и Ким решил почтить своим присутствием это зрелище. Вечером навстречу им вышли военные оркестры, которые с музыкой проводили Меверикцев в лагерь, расположенный близ амбалского вокзала. Ночь была полна интересных событий. Солдаты других полков пришли в гости к Меверикцам. Меверикцы, в свою очередь, тоже ушли в гости. Пикеты их полка помчались вернуть назад ушедших, встретили пикеты других полков, занятые тем же, и через некоторое время рожки бешено затрубили, сзывая новые пикеты и офицеров для прекращения беспорядка. Меверикцы славились живостью своего характера. Но на следующее утро они ввалились на платформу в отличном виде и полном порядке, а Ким, оставленный в тылу вместе с больными, женщинами и мальчиками, в волнении орал прощальные напутствия вслед отходившим поездам. Поначалу жизнь сахиба показалась Киму занимательной, но он по-прежнему вел себя с большой осторожностью.

Потом его отправили под охраной мальчика-барабанщика в опустевшие выбеленные известкой казармы, где пол был усеян веревками, бумажками и всяким мусором, а потолок отражал звуки его одиноких шагов. Он свернулся по-туземному на полосатой койке и заснул. Какой-то сердитый человек приковылял на веранду, разбудил его и отрекомендовался школьным учителем. Киму того было довольно, и он ушел в себя. Он только-только умел разбирать по складам различные объявления, вывешенные английской полицией в Лахоре, и то потому лишь, что они стесняли его свободу. Среди многочисленных посетителей его былой воспитательницы был один чудаковатый немец, писавший декорации для странствующей группы актеров-парсов. Он рассказывал Киму, что в сорок восьмом году «стоял на баррикадах» и поэтому — так, по крайней мере, понял Ким — будет учить мальчика писать в обмен на питание. Ученье сопровождалось побоями, и Ким, научившись писать отдельные буквы, сохранил о них неважное мнение.

— Я ничего не знаю. Уходите прочь! — сказал Ким, чуя недоброе. Но тут человек схватил его за ухо, потащил в дальний флигель, где около десяти барабанщиков сидели за партами, и велел ему сидеть смирно, если он больше ничего не умеет делать. Это Киму отлично удалось. Человек не менее получаса рассказывал что-то, чертя белые линии на черной доске, а Ким продолжал свой прерванный сон. Ему совершенно все это не нравилось, ибо тут была та самая школа и дисциплина, избегать которых он старался в течение двух третей своей короткой жизни. Но вдруг его осенила блистательная идея, и он удивился, как не подумал об этом раньше.

Человек отпустил учеников, и Ким первым выскочил через веранду на солнце.

— Эй вы! Стойте! Остановитесь! — раздался вслед ему тонкий голос. — Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из вида. Куда ты пошел?

Это был барабанщик, который все утро торчал рядом с ним, — толстый веснушчатый мальчишка лет четырнадцати, и Ким возненавидел его от подошв сапог до ленточек на шапке.

— На базар. Купить сластей. Для тебя, — сказал Ким, подумав.

— Нет, базар вне дозволенных границ. Если мы туда пойдем, взбучку получим. Ступай назад!

— А как далеко нам можно отойти? — Ким не понимал, что такое «дозволенные границы», но решил быть вежливым... пока.

— Как далеко? Ты хочешь сказать, до какого места? Мы можем отойти не дальше, чем до того дерева на дороге.

— Так я пойду туда.

— Ладно. А я не пойду. Слишком жарко. Я и отсюда могу за тобой следить. Убежать тебе не удастся. Они тебя всегда узнают по платью. Ты одет в полковую форму. Любой пикет в Амбале притащит тебя назад раньше, чем ты успеешь выбежать отсюда.

Это не произвело на Кима особого впечатления, но он понимал, что одежда будет стеснять его, если он попытается убежать. Он поплелся к дереву, стоявшему на повороте малолюдной дороги, и принялся глазеть на прохожих-туземцев. В большинстве своем это были слуги при казармах, члены самых низких каст. Ким окликнул метельщика, который незамедлительно ответил ему бессмысленной бранью, полагая, что европейский мальчик не поймет его. Тихий, быстрый ответ вывел его из заблуждения. Ким вложил в эти слова всю свою скованную душу, обрадовавшись долгожданному случаю выругать кого-нибудь на самом знакомом ему языке.

— А теперь ступай к ближайшему базарному писцу и вели ему прийти сюда. Мне нужно написать письмо.

— Но... но какой же ты сын белого человека, если тебе нужен базарный писец? Разве в казармах нет школьного учителя?

— Есть. Такими, как он, весь ад набит. Делай, что тебе говорят, ты... ты... од! Твоя мать венчалась под корзинкой! Поклонник Лал-Бега (Ким знал, как зовут бога метельщиков), беги по моему делу, не то я с тобой поговорю. Метельщик поторопился уйти.

— У казармы под деревом стоит белый мальчик, только он не совсем белый мальчик, — заикаясь сообщил он первому базарному писцу, который попался ему на глаза. — Ты ему нужен.

— А он заплатит? — спросил щеголеватый писец, подбирая свой письменный столик, перья и сургуч, одно за другим по порядку.

— Не знаю. Он не похож на других мальчишек. Поди посмотри. Стоит того.

Ким приплясывал от нетерпения, когда худощавый молодой каятх появился на горизонте. Как только он подошел так близко, что мог расслышать Кима, тот начал многословно ругать его.

— Сначала заплати, — сказал писец, — от скверных слов цена повысилась. Но кто ты такой? Одет так, а говоришь по-другому.

— Аха! Все это будет объяснено в письме, которое ты напишешь. Ты о такой истории и не слыхивал. Мне спешить некуда. Мне и другой писец напишет. Город Амбала кишит ими не меньше, чем Лахор.

— Четыре аны, — произнес писец, усаживаясь на землю и расстилая коврик в тени опустевшего казарменного флигеля.

Ким машинально сел на корточки рядом с ним, как умеют сидеть только туземцы, и это несмотря на отвратительные, тесно облегающие штаны! Писец искоса взглянул на него.

— Такую цену спрашивай с сахибов, — сказал Ким, — а мне скажи настоящую.

— Полторы аны. Почем я знаю, что ты не убежишь, когда я напишу письмо?

— Я не имею права уйти дальше этого дерева, да и о марке нужно подумать.

— С марок я комиссионных не беру. Но спрашиваю еще раз: из каких ты будешь, белый мальчик?

— Все это будет сказано в письме, а пишу я его Махбубу Али, торговцу лошадьми, в Кашмирский караван-сарай в Лахоре. Он мой друг.

— Одно чудо за другим — пробормотал писец, окуная в чернильницу заостренную камышовую палочку. — Писать на хинди?

— Конечно. Значит, Махбубу Али. Начинай! «Я ехал со стариком в поезде до Амбалы. В Амбале я передал сообщение о родословной гнедой кобылы». — После того, что Ким видел из сада, он отнюдь не хотел писать о белых жеребцах.

— Чуть-чуть помедленнее. А какое отношение имеет гнедая кобыла... Неужто это тот самый Махбуб Али — крупный торговец?

— Кому же еще быть? Я у него служил. Набери еще чернил. Дальше. «Как было приказано, так я и сделал. Потом мы пешком пошли в Бенарес, но на третий день я наткнулся на один полк». Написал?

— Да, палтан, — пробормотал писец, обратившись в слух.

«Я пошел в их лагерь, и меня поймали, и благодаря известному тебе талисману, который у меня на шее, узнали, что я сын какого-то человека из этого полка, как и было сказано в пророчестве о Красном Быке, про которого, как тебе известно, у нас на базаре говорили все». — Ким переждал минутку, чтобы стрела эта хорошенько вонзилась в сердце писца, откашлялся и продолжал: «Какой-то жрец одел меня и дал мне новое имя. Один из жрецов был дурак. Одежда очень тяжелая, но я — сахиб, и на сердце у меня тяжело. Они послали меня в школу и бьют меня. Здешний воздух и вода мне не нравятся. Так приезжай же, Махбуб Али, помоги мне или пошли денег, а то мне нечем заплатить писцу, который пишет это письмо».

— «Который пишет это письмо!» Я сам виноват, что меня надули. Ты хитер, как Хусайн-Бакс, который подделывал гербовые марки в Накхлао. Вот так история. Неужто все это правда?

— Махбубу Али врать невыгодно. Лучше помочь его друзьям, одолжив им марку. Когда деньги придут, я заплачу тебе.

Писец недоверчиво проворчал что-то, вынул из письменного столика марку, запечатал письмо, передал его Киму и удалился. В Амбале одно имя Махбуба Али могло творить чудеса.

— Вот как можно угодить богам, — заорал ему вслед Ким.

— Заплати мне вдвое, когда придут деньги, — крикнул писец, оглянувшись.

— О чем это ты болтал с чернокожим? — спросил барабанщик, когда Ким вернулся на веранду. — Я за тобой следил.

— Так просто, разговаривал с ним.

— Ты знаешь язык чернокожих, а?

— Не-ет! Не-ет! Я только чуть-чуть умею говорить по-ихнему. А что мы теперь будем делать?

— Через минуту затрубят к обеду. Господи! Лучше бы отправиться на фронт вместе с полком. Противно сидеть тут в школе без дела. Тебе это тоже не по нутру?

— О, да!

— Я бы удрал, знай я только, куда идти, но солдаты говорят, что в этой проклятой Индии всюду будешь вроде арестанта. Невозможно дезертировать без того, чтобы тебя сейчас же не поймали. Надоело мне это до черта!

— А ты был... в Англии?

— Да я только в прошлый набор приехал сюда с матерью. Еще бы не быть в Англии! Ну, и мало же ты знаешь, глупыш этакий. Ты, должно быть, в трущобе вырос, а?

— О-о, д-а-а! Расскажи мне что-нибудь про Англию. Мой отец приехал оттуда.

Хотя Ким и не сознавался в этом, он, конечно, не верил ни одному слову из того, что рассказывал барабанщик о Ливерпульской окраине, которая и была для него всей Англией. Так прошло время до обеда, чрезвычайно невкусного, который был подан мальчикам и нескольким небоеспособным солдатам в углу одного из казарменных помещений. Не пошли нынче Ким письма Махбубу Али, он чувствовал бы себя почти подавленным. К равнодушию туземной толпы он привык, но одиночество среди белых угнетало его. Он даже почувствовал благодарность, когда после полудня какой-то рослый солдат отвел его к отцу Виктору, который жил в другом флигеле, по ту сторону пыльного плац-парада. Священник читал английское письмо, написанное красными чернилами. Он взглянул на Кима с еще большим любопытством, чем раньше.

— Ну, как тебе здесь нравится, сын мой? Не особенно, а? Дикому Зверьку тут должно быть тяжко... очень тяжко. А теперь слушай. Я получил изумительное послание от твоего друга.

— Где он? Хорошо ли ему? О-а! Если он может писать мне письма, все в порядке.

— Значит, ты его любишь?

— Конечно, люблю. Он любил меня.

— Должно быть, это так, судя по письму. Ведь он не умеет писать по-английски, нет?

— О-а, нет. По-моему, не умеет, но, конечно, он нашел писца, который отлично умеет писать по-английски, и тот написал. Надеюсь, вы понимаете.

— Понятно. Тебе что-нибудь известно о его денежных делах?

Ким мимикой выразил отрицание.

— Откуда мне знать?

— Об этом-то я и спрашивал. Теперь слушай, если только ты способен в этом разобраться. Начало мы пропустим... Послано с Джагадхирской дороги... «Сидя на краю дороги в глубоком созерцании, уповаю, что Ваша честь изволит одобрить настоящее мое мероприятие, и прошу Вашу честь осуществить его ради всемогущего бога. Образование есть величайшее из благ, если оно наилучшего сорта. Иначе оно ни на что не нужно». — Признаюсь, на этот раз старик попал в точку! — «Если Ваша честь соизволит дать моему мальчику наилучшее образование Ксаверия»[30] «согласно нашим переговорам, происходившим в вашей палатке 15-го сего месяца» (образец канцелярского стиля!), «то всемогущий бог благословит потомство Вашей чести до третьего и четвертого колена, и» — теперь слушай! — «не извольте сомневаться, что покорный слуга Вашей чести будет вносить надлежащее вознаграждение путем ежегодной хунди по триста рупий в год за дорогостоящее образование в школе св. Ксаверия, в Лакхнау, и предоставьте небольшой срок для пересылки вышеупомянутой хунди в любую часть Индии, куда Ваша честь прикажет ее адресовать. Слуга Вашей чести в настоящее время не имеет места преклонить голову, но едет в Бенарес поездом, по причине угнетения со стороны старухи, которая слишком много болтает, и нежелания обитать в Сахаранпуре в качестве домочадца». Что все это значит?

— Я думаю, она просила его стать ее пуро — домашним жрецом в Сахаранпуре. А он не захотел из-за свой Реки. Она и вправду много болтала.

— Значит, тебе ясно, да? А я прямо ошарашен. «Итак, отправляюсь в Бенарес, где найду адрес и перешлю рупии для мальчика, который мне дорог как зеница ока, и ради всемогущего бога осуществите сие образование — и Ваш проситель почтет своим долгом отныне усердно молиться за Вас. Писал Собрао Сатаи, не принятый в Аллахабадский университет, для его преподобия Тешу-ламы, жреца в Сач-Зене, ищущего Реку. Адрес: храм Тиртханкары в Бенаресе. P. S. Прошу заметить, что мальчик мне дорог как зеница ока и рупии будут посылаться путем хунди по три сотни в год. Ради всемогущего бога». Ну что это такое — дикое сумасшествие или деловое предложение? Я тебя спрашиваю, потому что сам я совершенно сбит с толку.

— Если он говорит, что будет давать мне по триста рупий в год, значит будет давать их.

— А ты как на это смотришь?

— Конечно! Раз он так говорит!

Священник свистнул, потом обратился к Киму как к равному:

— Я не верю этому; впрочем, посмотрим. Сегодня ты должен был отправиться в Санаварский военный сиротский приют, чтобы жить там на средства полка, пока не станешь взрослым и не поступишь в армию. Тебя собирались принять в лоно англиканской церкви. Все это устроил Бенет. С другой стороны, если ты поступишь в школу св. Ксаверия, ты получишь лучшее образование и... и сможешь принять истинную религию. Видишь, какая возникла дилемма?

Ким ничего не видел, но перед глазами у него стоял лама: старик едет на юг, в поезде, и некому просить за него милостыню.

— В данном случае я, подобно большинству людей, склонен повременить. Если твой друг пришлет из Бенареса деньги, — да сгинут силы тьмы, откуда возьмет уличный нищий триста рупий?! — ты поедешь в Лакхнау и я сам оплачу твой проезд, ибо если я собираюсь обратить тебя в католичество, а я собираюсь, я не имею права тратить средства, собранные по подписке. Если он денег не пришлет, ты отправишься в военный приют за счет полка. Я предоставлю ему трехдневный срок, хотя и не верю ему ни капельки. Однако, если он впоследствии перестанет вносить деньги... впрочем, об этом теперь говорить не стоит. В этом мире мы можем сделать только один шаг, благодарение богу. Бенета послали на фронт, а меня оставили в тылу. Пусть не думает, что ему во всем так повезет.

— О, да, — неопределенно проговорил Ким.

Священник наклонился вперед.

— Я отдал бы свое месячное жалование, чтобы узнать, что делается в твоей круглой головке.

— Ничего в ней не делается, — сказал Ким, почесывая голову... Он думал: а вдруг Махбуб Али пошлет ему целую рупию? Тогда он сможет заплатить писцу и будет посылать ламе письма в Бенарес. Быть может, Махбуб Али навестит его, когда в следующий раз приедет на юг с лошадьми? Должен же он знать, что письмо, переданное Кимом офицеру в Амбале, вызвало ту великую войну, о которой так возбужденно говорили солдаты и мальчики за обеденным столом в казарме. Но если Махбуб Али ничего не знает, сообщать ему об этом очень небезопасно. Махбуб Али был жесток к мальчикам, которые слишком много знали или воображали, что знают.

— Ну, пока я не получу дальнейших вестей, — прервал его размышления голос отца Виктора, — можешь играть и бегать с другими мальчиками. Они тебя кое-чему научат, но не думаю, чтобы это тебе понравилось.

Томительный день дотащился, наконец, до вечера. Когда Ким отправился спать, его научили, как надо складывать одежду и натягивать на колодку сапоги, а другие мальчики подняли его на смех. На заре его разбудил звук рожка. После завтрака школьный учитель поймал его, швырнул ему под нос страницу с какими-то дурацкими буквами, назвал их бессмысленными именами и отколотил его ни за что, ни про что. Ким стал обдумывать, как бы отравить его опиумом, добытым у одного из казарменных метельщиков, но, поразмыслив, понял, что такая проделка опасна, ибо все ели на людях, за одним столом, что было особенно противно Киму, который, принимая пищу, предпочитал поворачиваться ко всем спиной. Тогда он сделал попытку убежать в деревню, где жрец напоил ламу сонным зельем и где жил старый военный. Но зоркие часовые, стоявшие у всех выходов, вернули назад одетую в красное фигурку. Штаны и куртка одинаково стесняли и тело, и душу, поэтому Ким отказался от своих намерений и по-восточному положился на время и случай. Трое мучительных суток провел он в больших гулких белых помещениях казармы. Во вторую половину дня он ходил гулять под конвоем мальчишки-барабанщика, и все, что он слышал от своего спутника, сводилось к тем немногим никчемным словам, которые, видимо, представляли две трети всего запаса ругательств белого человека. Ким давным-давно уже знал и презирал их. За молчание и недостаток интереса к его словам барабанщик мстил ему побоями, что было вполне естественно. Он не интересовался базарами, расположенными в пределах лагеря. Он всех туземцев называл «чернокожими», а слуги и метельщики в лицо ругали его самым ужасным образом, и он, обманутый их почтительным видом, не понимал этого. Кима это несколько вознаграждало за побои.

Наутро четвертого дня рука правосудия покарала барабанщика. Они вместе направились к Амбалскому скаковому полю. Но барабанщик вернулся один, в слезах, и рассказал, что юный О'Хара, которому он ничего особенного не сделал, окликнул краснобородого чернокожего, ехавшего верхом; что чернокожий тут же очень больно стегнул его арапником, а юного О'Хару посадил к себе в седло и ускакал галопом. Вести об этом дошли до отца Виктора, и отвислая нижняя губа его опустилась еще ниже. Его уж и так немало изумило пришедшее из бенаресского храма Тиртханкары письмо со вложенным в него чеком на триста рупий от туземного банка и необычайной молитвой, обращенной ко «всемогущему богу». Лама, наверное, расстроился бы еще больше священника, знай он, как базарный писец перевел выражение «приобрести заслугу».

— Да сгинут силы тьмы! — отец Виктор рассматривал чек. — А теперь он удрал с каким-то другим из своих неуловимых приятелей. Не знаю уж, что для меня спокойнее, — получить его обратно или потерять окончательно. Он выше моего понимания. Но откуда, черт подери, может уличный нищий доставать деньги на воспитание белых ребят?

В трех милях оттуда, на Амбалском скаковом поле, Махбуб Али ехал верхом на сером кабульском жеребце, держа Кима перед собой, и говорил:

— Но, Дружок Всего Мира, надо подумать о моей чести и репутации. Все офицеры сахибы во всех полках и вся Амбала знают Махбуба Али. Люди видели, как я подхватил тебя и стегнул мальчишку. И теперь мы видны издалека на этой равнине. Как могу я увезти тебя, как мне объяснить твое исчезновение, если я спущу тебя на землю и дам тебе удрать в хлеба? Ведь за это меня посадят в тюрьму. Имей терпение. Родился сахибом, век будешь сахибом. А когда станешь мужчиной, кто знает, быть может, ты будешь благодарен Махбубу Али.

— Отвези меня подальше от их часовых куда-нибудь, где я смогу снять с себя это красное платье. Дай мне денег, и я поеду в Бенарес к своему ламе. Я не хочу быть сахибом, вспомни, что я передал то послание.

Жеребец сделал отчаянный скачок. Махбуб Али опрометчиво вонзил ему в бока острые края стремени. (Он был не из тех щеголеватых современных барышников, которые носят английские сапоги со шпорами.) Ким понял, что Махбуб выдал себя, и сделал соответствующие выводы.

— Пустяковое дело. Тебе оно было поручено потому, что ты мог исполнить его по пути в Бенарес. И я и сахиб уже забыли об этом. Я посылаю столько писем и сообщений людям, которые наводят справки о лошадях, что все они перепутались у меня в голове. Кажется, дело касалось какой-то гнедой кобылы, чью родословную хотел получить Питерс-сахиб?

Ким сейчас же заметил ловушку. Подтверди он, что дело касалось «гнедой кобылы», Махбуб понял бы, по его готовности принять поправку, что мальчик о чем-то подозревает. Поэтому Ким возразил:

— Гнедая кобыла? Нет. Я не путаю своих поручений. Это было насчет белого жеребца.

— Да, правильно. Белый арабский жеребец. Но ты писал мне о гнедой кобыле.

— Кто будет говорить правду писцу? — ответил Ким, чувствуя, как руки Махбуба прижались к его сердцу.

— Эй, Махбуб! Эй, старый плут, стойте! — послышался голос. Какой-то англичанин верхом на маленьком пони, обученном для игры в поло, подъехал рысью. — Я гнался за вами чуть ли не от самого города. Кабулец у вас резвый. Продадите, а?

— Скоро мне сюда приведут молодого конька. Небо создало его для тонкой и трудной игры в поло. Ему нет равного. Он...

— Играет в поло и прислуживает за столом. Да. Знаем мы все это. Черт возьми, что у вас такое в седле?

— Мальчик, — серьезно ответил Махбуб. — Его поколотил другой мальчик. Отец его был когда-то белым солдатом, участвовал в большой войне. Мальчик рос в городе Лахоре. Он играл с моими лошадьми, когда был еще совсем маленьким. А теперь его, кажется, хотят сделать солдатом. На днях его поймал полк, в котором служил его отец; этот полк пошел на войну на прошлой неделе. Но не думаю, чтобы ему хотелось быть солдатом. Я взял его покататься. Скажи, где твои казармы, и я ссажу тебя около них.

— Отпусти меня. Я и один найду казармы.

— А если ты удерешь, кто скажет, что не я в этом виноват?

— Он прибежит назад к обеду. Куда он может убежать? — сказал англичанин.

— Он родился в этой стране. У него есть друзья. Он бродит, где хочет. Он чабук савар[31]. Стоит ему только переодеться, и он в мгновение ока превратится в мальчишку-индуса низкой касты.

— Как бы не так! — англичанин критически оглядел мальчика, а Махбуб повернул к казармам.

Ким заскрипел зубами. Махбуб, очевидно, смеялся над ним, как вероломный афганец, ибо он продолжал:

— Его отправят в школу, наденут ему на ноги тяжелые сапоги и запеленают его в эти одежды. Тогда он забудет все, что знает. Ну, в какой из казарм ты живешь?

Ким показал пальцем, — говорить он не мог, — на флигель отца Виктора, белевший поблизости.

— Может статься, из него выйдет хороший солдат, — задумчиво промолвил Махбуб. — Во всяком случае, хороший ординарец. Как-то раз я послал его из Лахора передать одно сообщение. Насчет родословной белого жеребца.

Это было смертельное оскорбление, нанесенное после еще более смертельной обиды, и сахиб, которому Ким так ловко передал письмо, повлекшее за собой войну, все это слышал! Ким представил себе Махбуба горящим в огне за предательство, но для себя он предвидел только длинную вереницу казарм, школ и опять казарм. Он с мольбой взглянул на точеное лицо офицера. Но по лицу этому никак нельзя было догадаться, узнал англичанин мальчика или нет. Однако даже в такой ситуации Киму и в голову не пришло отдаться на милость белого человека или выдать афганца. А Махбуб пристально смотрел на англичанина, который столь же пристально рассматривал дрожащего, онемевшего Кима.

— Мой конь хорошо выезжен, — сказал барышник. — Иной, пожалуй, лягнул бы, сахиб.

— А, — произнес, наконец, англичанин, почесывая ручкой хлыста загривок пони. — А кто хочет сделать мальчика солдатом?

— Он говорит, что полк, который нашел его, и в особенности падре-сахиб этого полка.

— Вон этот падре! — проговорил Ким, увидев отца Виктора, с непокрытой головой спускавшегося к ним с веранды.

— Да сгинут силы тьмы! О'Хара, сколько же у тебя приятелей в Азии? — воскликнул он, обращаясь к Киму, который соскользнул на землю и, растерянный, стоял перед ним.

— Доброе утро, падре, — весело промолвил полковник. — Я слышал о вас много хорошего. Давно уже собирался заехать к вам. Я — Крейтон.

— Из Ведомства Этнологической Разведки? — спросил отец Виктор. Полковник кивнул. — Признаюсь, очень рад в таком случае познакомиться с вами и считаю своим долгом поблагодарить вас за то, что вы вернули мальчика обратно.

— Не стоит благодарности, падре. К тому же мальчик вовсе не собирался удирать. Вы не знакомы с почтенным Махбубом Али? — Барышник с бесстрастным видом сидел на коне, припекаемый солнцем. — Познакомитесь, когда с месяц проживете на станции. Он поставляет нам всех наших кляч. А мальчик этот заслуживает внимания. Можете вы рассказать мне о нем что-нибудь?

— Рассказать о нем? Еще бы! — фыркнул отец Виктор. — Вы единственный человек, способный помочь мне в моих затруднениях. Рассказать вам! Силы тьмы, да я чуть не лопнул от желания рассказать о нем человеку, который кое-что понимает в туземцах!

Из-за угла вышел конюх. Полковник Крейтон, возвысив голос, стал говорить на урду:

— Ну, ладно. Махбуб Али, хватит плести мне всякие небылицы об этом пони. Даю за него триста пятьдесят рупий и ни одной пайсы больше.

— Сахиб немного разгорячен и сердит после езды верхом, — промолвил барышник, подмигивая как завзятый шутник. — Потому он лучше оценит достоинства моего коня. Я подожду, пока он не кончит беседовать с падре. Я буду ждать под тем деревом.

— Да ну вас! — расхохотался полковник. — Вот что получается, когда бросишь хоть один взгляд на одну из махбубовых лошадей. Он настоящая старая пиявка, падре. Жди, если у тебя так много свободного времени, Махбуб. Теперь я к вашим услугам, падре. Где же мальчик? А, он ушел беседовать с Махбубом. Чудной парнишка. Будьте добры, прикажите поставить мою кобылу под навес. — Он опустился в кресло, откуда хорошо были видны Ким и Махбуб Али, совещавшиеся под деревом. Падре пошел в дом за сигарами.

Крейтон слышал, как Ким говорил с горечью: — Верьте брахману больше, чем змее, а змее больше, чем шлюхе, а шлюхе больше, чем афганцу: вот что, Махбуб Али.

— Это все равно, — большая красная борода торжественно развевалась. — Детям не следует видеть ковра на станке, пока узор не обозначится вполне. Поверь мне, Дружок Всего Мира, я оказываю тебе большую услугу. Солдата из тебя не сделают.

«Ишь, хитрый старый грешник, — подумал Крейтон. — Но он недалек от истины. Мальчика нужно использовать, если он в самом деле таков, каким его описывают».

— Простите, я сию минуту вернусь, — крикнул из дома падре. — Вот только найду оправдательные документы по этому делу.

— Если благодаря мне этот храбрый и мудрый полковник-сахиб окажет тебе покровительство и ты добьешься почестей, как отблагодаришь ты Махбуба Али, когда станешь мужчиной?

— Нет, нет; я умолял тебя помочь мне снова вернуться на Дорогу, где я был бы в безопасности. А ты меня продал англичанам. Сколько дадут они тебе за мою кровь?

«Забавный чертенок!» — полковник откусил кончик сигары и вежливо обернулся к отцу Виктору.

— Какими это письмами размахивает толстый жрец перед полковником? Стань сзади за жеребцом, как будто рассматриваешь уздечку, — сказал Махбуб Али.

— Это письмо от моего ламы, которое он послал с Джагадхирской дороги; он пишет, что будет платить триста рупий в год за мое обучение.

— Охо! Вот он какой, красношапочник-то! А в какой школе?

— Бог знает. Должно быть, в Накхлао.

— Да. Там есть большая школа для сыновей сахибов и полусахибов. Я ее видел, когда продавал там лошадей. Так значит, лама тоже любил Друга Всего Мира?

— Да. И он не лгал и не возвращал меня обратно в плен.

— Неудивительно, что падре не знает, как распутать нити. Как быстро он болтает с полковником-сахибом, — рассмеялся Махбуб Али. — Клянусь Аллахом! — Острые глаза мгновенно обежали веранду. — Твой лама прислал что-то вроде чека. Я пользовался такими хунди при ведении мелких дел. Полковник-сахиб рассматривает его.

— Какое мне дело до всего этого? — устало проговорил Ким. — Ты уедешь, а меня водворят в эти пустые комнаты, где нет подходящего места для того, чтобы поговорить, и где ребята колотят меня.

— Не думаю. Имей терпение, дитя. Не все патханы вероломны, если только речь идет не о конском мясе.

Прошло пять... десять... пятнадцать минут. Отец Виктор оживленно говорил или задавал вопросы, на которые отвечал полковник.

— Ну, теперь я рассказал вам все, что знаю о мальчике, от начала и до конца, и мне стало легче. Слыхали что-нибудь подобное?

— Во всяком случае, старик прислал деньги. Чеки Гобинда Сахаи принимают к оплате вплоть до самого Китая, — сказал полковник. — Чем лучше узнаешь туземцев, тем труднее догадаться, что они сделают и чего не сделают.

— Утешительно слышать это от главы Этнологической Разведки. Что за мешанина: красные быки, реки исцеления (бедный язычник, помоги ему бог!), чеки и масонские свидетельства. А вы, случайно, не масон?

— Конечно, масон, клянусь Юпитером, я только сейчас вспомнил об этом... И это лишнее основание, — рассеянно промолвил полковник.

— Очень рад, что вы видите во всем этом нечто основательное. Как я уже говорил, подобная смесь разнообразных обстоятельств выше моего понимания. А как он пророчествовал в присутствии нашего полковника, сидя на моей кровати! Рубашонка его была разорвана, и виднелась белая кожа. А предсказание-то исполнилось. Но у св. Ксаверия ему всю эту дурь выбьют из головы, а?

— Побрызгайте на него святой водой, — рассмеялся полковник.

— Признаюсь, не худо бы и побрызгать иногда. Но, надеюсь, его воспитают добрым католиком. Одно меня смущает: как быть, если этот старый нищий...

— Лама, лама, дорогой мой. Некоторые из них считаются джентльменами у себя на родине.

— Пусть так. Но как быть, если лама на будущий год не внесет денег? Под влиянием момента он способен выдумывать деловые проекты, но когда-нибудь он умрет. К тому же брать деньги с язычника, чтобы дать ребенку христианское воспитание...

— Но он ясно выразил свое желание. Как только он узнал, что мальчик белый, он начал вести себя соответственно. Охотно отдал бы я свое месячное жалованье, чтобы услышать, как он объясняет все это в Тиртханкарском храме, в Бенаресе. Слушайте, падре, я не хочу утверждать, что хорошо знаю туземцев, но если он заявил, что будет платить, значит будет... живой или мертвый. Я хочу сказать, что наследники его примут долг на себя. Советую вам послать мальчика в Лакхнау. Если же ваш англиканский капеллан решит, что вы опередили его...

— Тем хуже для Бенета! Его отправили на фронт вместо меня. Даути написал медицинское свидетельство, что я не годен. Этого Даути я отлучу от церкви, если только он вернется живым! А Бенет пусть удовольствуется...

— ...Славой, предоставив вам религию. Именно так! Собственно говоря, я не думаю, что Бенет будет недоволен. Свалите вину на меня. Я — э... определенно рекомендую послать мальчика в школу св. Ксаверия. Ехать он сможет по пропуску, как солдатский сын, сирота, так что проезд его по железной дороге ничего не будет стоить. Одеть его вы можете на деньги, собранные по подписке. Ложа будет избавлена от расходов на его воспитание и очень этому обрадуется. Все это очень легко устроить. Мне придется съездить в Лакхнау на будущей неделе. В дороге я присмотрю за мальчиком... отдам его на попечение своих слуг и так далее.

— Вы добрый человек.

— Ничуть. Не надо заблуждаться. Лама прислал нам деньги с определенной целью. Нам неловко возвращать их ему. Придется сделать так, как он просит. Ну, решено, а? В следующий вторник, скажем, вы приведете его к ночному поезду, отходящему на юг. Осталось всего три дня. За три дня он особых бед не натворит.

— У меня на душе полегчало, но эта штука? — падре помахал чеком. — Я не знаю ни Гобинда Сахаи, ни его банка, который, может статься, всего-навсего дыра в стенке.

— Не пришлось вам быть младшим офицером, обремененным долгами! Если хотите, я получу по чеку деньги и пришлю вам расписку по всей форме.

— Но вы так заняты! Это значит просить...

— Мне это не доставит никаких хлопот, уверяю вас. Видите ли, меня как этнолога очень интересует все это дело. Мне хотелось бы использовать данный материал в одной работе, которую я теперь выполняю для правительства. Превращение полкового значка — вашего красного быка — в своего рода фетиш, которому поклоняется этот мальчик, представляет большой интерес.

— Не знаю, как мне вас благодарить.

— Вот что вы можете сделать. Мы, этнологи, как галки завидуем открытиям своих коллег. Они никому не интересны, кроме нас самих, конечно, но вы знаете, что такое библиофилы... Так вот, никому не говорите ни слова — ни прямо, ни косвенно, относительно азиатских черт характера этого мальчика — ни о его приключениях, ни о пророчестве и так далее. Впоследствии я, так или иначе, получу нужные сведения от самого парнишки и... вы понимаете?

— Понимаю. Вы состряпаете из этого замечательную статью. Никому слова не скажу, покуда не увижу ее напечатанной.

— Благодарю вас. Сердце этнолога тронуто. Ну, мне пора домой, завтракать. Господи! Старый Махбуб все еще здесь? — Он возвысил голос, и лошадник выступил из-под тени дерева. — Ну, что еще?

— Насчет молодого коня... — начал Махбуб. — Я говорю, что когда жеребенок — прирожденный игрок в поло и сам без выучки гонится за шаром, когда такой жеребенок знает игру, словно по откровению, тогда, говорю я, худо портить этого жеребенка, запрягая его в тяжелую повозку, сахиб.

— И я так говорю, Махбуб. Жеребенка будут готовить только для поло. (Эти люди думают только о лошадях, падре.) Я завтра увижусь с вами, Махбуб, если у вас есть что-нибудь подходящее для продажи.

Торговец откланялся, взмахнув правой рукой по обычаю заправских ездоков.

— Потерпи немного, Друг Всего Мира, — шепнул он отчаявшемуся Киму. — Судьба твоя устроена. Вскоре ты поедешь в Накхлао, и вот тебе кое-что — заплатить писцу. Думаю, что еще не раз увижу тебя, — и он ускакал по дороге.

— Слушай, — сказал с веранды полковник на местном наречии. — Через три дня ты поедешь со мной в Лакхнау. Увидишь и услышишь там много нового. Поэтому три дня посиди смирно и не удирай. В Лакхнау ты поступишь в школу.

— А я увижусь там с моим святым человеком? — захныкал Ким.

— Во всяком случае, Лакхнау ближе к Бенаресу, чем Амбала. Возможно, что я возьму тебя под свое покровительство. Махбуб Али об этом знает, и он рассердится, если ты теперь вернешься на Дорогу. Запомни — мне многое рассказали, о чем я не забуду.

— Я подожду, — сказал Ким, — но ребята будут колотить меня...

Тут рожок заиграл на обед.