Кинофантастика

Научная фантастика кишит инопланетянами. В кино они особенно заметны и в большинстве имеют сложную морфологию с четкой дифференциацией органов: голова, грудная клетка в шерсти или в чешуе, руки или липкие щупальца, ноги или когтистые лапы, объемистое брюхо, указывающее на волчий аппетит, острые клешни, режущие жвалы, заостренный хвост и прочее. С сугубо биологической точки зрения все это многоклеточные организмы, состоящие из множества соприкасающихся клеток. Другие формы жизни, ошибочно заклейменные как «примитивные» (см. главу 9), — бактерии или археи (состоят из одной безъядерной клетки) — встречаются в научной фантастике несравненно реже. Надо сказать, что размеры не делают их фотогеничными, даже если это первые организмы на Земле. Эта древняя жизнь тоже вдохновляет авторов научной фантастики, не забывающих ставить вопросы о происхождении жизни. Ведь если жизнь существует не только на Земле, то где, когда и как она зародилась? И на что она может быть похожа? Ответить на эти вопросы нелегко, потому что ученые по-разному представляют себе происхождение известной жизни на Земле… За неимением согласованной научной модели фантасты позволяют себе — и небезосновательно — некоторые вольности. Больше не будем медлить, поспешим на встречу с первыми формами жизни — земной и… внеземной.

К истокам

Для начала приглядимся к первым живым организмам на Земле. Древнейшие известные окаменелости — это бактерии, зажатые между пластами осадочных пород, образующих купола и колонны, похожие формой на цветную капусту. Палеонтологи называют их строматолитами (от греч. stroma — «ковер «и lithos — «камень»). Чем шире разворачиваются раскопки, тем больше оказывается возраст первых древних организмов. Древнейшие из отрытых на сегодня строматолитов найдены в 2017 году на юго-западе Гренландии, в породах возрастом примерно в 3,7 млрд лет (эра, которую геологи называют архейской)[58]. Это открытие отодвигает еще на 200 млн лет возраст найденных в области Пильбара на западе Австралии древнейших строматолитов, до сих пор оценивавшийся в 3,5 млрд лет[59]. В этих отложениях микроорганизмов (в основном синеватых фотосинтетических бактерий, называемых цианобактериями), имеющих самые разнообразные формы, нет ничего «примитивного»; этот термин, кстати, больше не применяется палеонтологами, для которых «старый» — необязательно «отсталый» в дарвиновском смысле. Между прочим, бывают и современные строматолиты. Они прекрасно развиваются в некоторых морских лагунах (например, на Багамских островах) и в соленых озерах (например, Лагоа-Сальгада в бразильском штате Риу-Гранди-ду-Норти). Их находят даже в ручьях французского горного массива Юра! Ископаемые строматолиты показывают, что множество бактерий и других микробов (например, археи, двоюродные сестры бактерий) живут-поживают в мировом океане с незапамятных времен. Кроме того, столь древние строматолиты — свидетельства сугубой древности жизни на Земле, побуждающие археологов неустанно искать все новые окаменелости…

Трудность состоит в том, что ни у бактерий, ни у архей нет скелетов, отчего сложно представить их окаменевшими. К тому же древние до такой степени осадочные породы, потенциально содержащие окаменелости, — большая редкость. Дело в том, что с течением времени они подвергаются настолько сильному воздействию давления и температур, что превращаются в так называемые метаморфические породы: окаменелости находятся в них в совершенно запекшемся состоянии…

Дожидаясь новых открытий и пытаясь объяснить родство бактерий и архей со всеми эукариотами[60], биологи, занимающиеся классификацией видов (филогенетики), предложили термин LUCA (от англ. Last Universal Common Ancestor — «последний универсальный общий предок»), обозначающий гипотетического предка всех известных жизненных форм Земли. Концепция универсального предка позаимствована у самого Чарлза Дарвина (1809–1882), писавшего в 1859 году в «Происхождении видов»: «Я должен выдвинуть аналогичную гипотезу, что все организмы, жившие на этой Земле, происходят, вероятно, от некоей основополагающей формы, в которую была вселена жизнь». Когда Дарвин написал «на этой Земле» (on this earth), не предполагал ли он, что в других уголках Вселенной возможны иные формы жизни?

В XIX веке этим вопросом задаются и другие мыслители. Так, баварский астроном Франц фон Паула Груйтуйзен (1774–1852) и великий математик Карл Фридрих Гаусс (1777–1855) мечтали о контакте с инопланетянами (марсианами или венерианцами), которых они представляли скорее гуманоидами, а не простейшими организмами.

Так или иначе, того самого LUCA филогенетиков не следует путать с древнейшими известными организмами возрастом 3,7 млрд лет. Отметим, что в Австралии нашли также углерод возрастом 4,1 млрд лет, имеющий предположительно биологическое происхождение. Время появления жизни на Земле благодаря данной находке отодвигается, возможно, еще на несколько сотен миллионов лет! Но, как бы то ни было, возраст этих ископаемых свидетельствует о древнейшей, стремительно возникшей — в геологическом смысле, разумеется, — после образования нашей планеты (чей возраст 4,5 млрд лет) жизни. Это, естественно, окрыляет экзобиологов, интересующихся появлением жизни именно вне Земли. Если нашей планете хватило нескольких сотен миллионов лет, чтобы сделаться обитаемой, то почему не ожидать того же самого от экзопланет, повышая тем самым наши шансы отыскать внеземную жизнь?

Кстати, чтобы не забираться слишком далеко, скажем, что новый рекорд, побитый гренландскими ископаемыми, ставит интересные вопросы, потому что на Марсе в ту эпоху еще имелась жидкая вода. Можно ли надеяться открыть в один прекрасный день марсианские строматолиты?

Вопрос дефиниций

Так или иначе, не теряет актуальности ключевой вопрос появления жизни: пока специалисты по древнейшей жизни радуются обнаружению все более древних окаменелостей, биологи, занимающиеся темой самого их появления, пребывают во все большей озадаченности. Сталкиваются всевозможные модели, предлагаемые разными дисциплинами, по-разному определяющими жизнь.

По мнению биохимиков, жизнь толкуется как автономная система в полупроницаемой мембране, позволяющая передачу материи и энергии, в частности, для размножения. Из этого определения вытекает главенствующая роль метаболизма, а клеточная мембрана, получается, возникла раньше носителей генетической информации, РНК и ДНК.

Генетики же считают, что все произошло наоборот. Для них жизнь — это прежде всего процесс воспроизведения информации, при котором «ошибки» копирования, необходимые для эволюции, либо сохраняются естественным отбором, либо нет. В этой логике носитель генетической информации появился раньше клеточной мембраны. Как известно, яйцо предшествовало курице: первые яйцекладущие, рептилии в возрасте примерно 320 млн лет, появились гораздо раньше птиц — тем-то «всего лишь» 150 млн лет… Но насчет того, что возникло раньше — мембрана или РНК/ДНК, — ясности еще нет.

Таким образом, определение жизни — сложнейший вопрос. Неудивительно, что некоторые кинематографисты (в частности, голливудские) предложили собственную формулировку: например, режиссер примитивного «Армагеддона» (1998) Майкл Бэй не относит насекомых и бактерии к живым существам: «Это еще не конец света. Мир — Земля — сохранится. Но жизни на ней уже не будет, не считая тараканов и бактерий».

Бульон и кирпичи

Какими бы ни были ответы на эти вопросы, жизнь обязана была возникнуть из неживой материи, а это всегда возбуждало воображение. Так, еврейский фольклор XVI века содержит историю пражского раввина Иехуды Ливы бен Бецалеля (ок. 1515–1609). Защищая евреев от преследований, он волшебным образом сотворил из глины человекоподобное существо по имени Голем — огромного воображаемого гуманоида, послужившего, видимо, прообразом Существа, одного из членов Фантастической Четверки — команды супергероев-мутантов из комиксов «Марвел»[61].

История Голема, как и сотворение из глины Адама, — это именно спонтанное и прямое превращение неживой материи в гуманоида. Такая метаморфоза похожа на «спонтанное зарождение», или «абиогенез» — появление жизни из ниоткуда, независимо от неживой материи. Это представление, согласно которому в гнилом мясе могут сами по себе заводиться личинки, опроверг в XVII веке итальянский натуралист Франческо Реди (1626–1697), а потом полностью перечеркнул в XIX веке Луи Пастер (1822–1895). На этих религиозных и откровенно виталистических метафорах зиждется ошибочный подход под названием «телеология» — учение о поступательной эволюции, приводящей прямиком к человеку. А, например, в рассказе Сильви Лене Un amour de sable некая планета покрыта разумным мыслящим песком, не имеющим ни малейшего отношения к человеческим очертаниям. Столь оригинальная кремниевая жизнь служит напоминанием о том, что разум не прерогатива человека (это доказывают, например, дельфины, общественные насекомые и многие птицы).

В порядке спекулятивной экзобиологии можно попробовать представить жизнь на основе кремния (а не углерода, как на Земле). Песок, глина, любые «основополагающие» минералы наводят на мысль о «первичном (или пребиотическом) бульоне» — понятие, при помощи которого ученые объясняют происхождение жизни на Земле. Абиогенез перешел из области философии в стадию эксперимента в 1953 году, когда биолог Стэнли Миллер (1930–2007) и химик Гарольд К. Юри (1893–1981) показали, что аминокислоты и другие необходимые для жизни молекулы могут образовываться из простых составляющих, которые должны были существовать на первобытной Земле. Эти американские ученые решили проверить в лаборатории гипотезу первичного бульона, предложенную — чисто теоретически — в 1924 году советским биохимиком Александром Опариным (1894–1980).

В их эксперименте в стерильном замкнутом стеклянном контуре циркулировала вода, проходившая цикл испарения-конденсации, а также различные газы (метан СН₄, аммоний NH₃ и молекулярный водород Н₂). Были созданы предполагаемые условия первозданной Земли, дуги электрических разрядов имитировали грозы. В фильме Даниэля Эспиносы «Живое» (2017) ученые пытаются воссоздать на Международной космической станции первобытную атмосферу, чтобы разбудить марсианскую бактерию, что приводит к ужасным последствиям…

Но вернемся к реальному эксперименту Миллера: он и Юри видели, как часть углерода превращается за несколько дней в органические соединения, в частности в десяток разных аминокислот. Это был приятный сюрприз, если помнить, что из двух десятков аминокислот состоит весь живой земной мир! Так нашла подтверждение опаринская гипотеза первичного бульона. Впоследствии другие ученые воспроизводили эксперимент Миллера — Юри, иногда меняя газовый состав, чтобы ответить критикам (среди прочего, по вопросу присутствия водорода). В конечном счете реакция всегда приводила к образованию аминокислот. Естественно, их появление необязательно, и вопрос перехода между аминокислотами и клеточной мембраной (или РНК, если вы генетик) остается открытым. Но повторяемость, а главное, протяженность этих лабораторных опытов, чрезвычайно короткая по сравнению с миллионами лет, прошедшими на юной Земле, позволяют предположить огромное разнообразие аминокислот в те времена. Трудно даже вообразить, сколь неисчислимы были комбинации между кислотами в том первичном бульоне и началами естественного отбора на молекулярном уровне…

Из бесконечности — в никуда

А теперь удалимся от «системы Земля» (пользуясь присущим геологам термином) и устремимся в нескончаемость Вселенной. В научных трудах популярна иная модель, объясняющая возникновение жизни: панспермия. Этот термин, производное из греческих слов «пан», общность, и «сперма», семя, уподобляет нашу планету огромной парящей в пространстве яйцеклетке, осеменяемой тучей прилетающих издалека «сперматозоидов». Говоря точнее, эта гипотеза, все еще модная ныне, хотя и восходящая некоторыми своими частями к мыслям древнегреческого философа Анаксагора (V век до нашей эры), предполагает, что жизнь возникла из сочетаний аминокислот, занесенных к нам при падении внеземных объектов, таких как кометы и астероиды. Кометное вещество, содержащее вмерзшие в лед крупицы пыли, в которых происходят сложнейшие химические процессы, могло бы послужить источником бесценных аминокислот, а те сыграли бы потом роль «кирпичиков жизни», как в модели первозданного бульона. Таким образом, панспермия толкует о внеземном происхождении биологического материала. Если так, то откуда, спрашивается, могли прилететь аминокислоты? Здесь существуют две соперничающие модели.

Первая утверждает, что источником аминокислот служили молекулярные облака, то есть огромные межзвездные скопления газа и пыли, отдельные из которых достигают в диаметре нескольких сотен световых лет. Их центральные области, защищенные от внешнего звездного излучения непрозрачными периферийными облаками, являются местом, где происходят химические реакции, при которых образуются всевозможные молекулы, в том числе водород Н, окись углерода СО, аммиак NH₃ и вода Н₂0. Астрономы видят эти огромные облака как темные зоны, не пропускающие свет.

Сегодня эта модель панспермии наиболее известна и популярна. В рассказе Клода Экена L΄Appel de la Nebuleuse («Зов туманности») (Bifrost № 31, 2003) весьма поэтично, но при этом точно описаны сложнейшие физико-химические процессы в огромном молекулярном облаке, от образования планетарной системы до возникновения жизни. Панспермия, дающая возможность представить другие формы жизни во Вселенной, могла бы объяснять и происхождение земной жизни.

Вторая модель, носящая название «литопанспермия» (от греч. «литое»), или «межзвездная панспермия», предполагает, что биологический материал, занесенный кометой или астероидом, «захвачен» с планеты другой системы, первой подвергшейся «обстрелу». Последний вырвал из материнской планеты кусок коры вместе с биологическим содержимым, который после космического путешествия оказался на Земле. В этой, второй модели задействовано больше гипотез, чем в первой: ведь она предполагает, что биологическое содержимое выживает сначала при первом столкновении, срывающем его с материнской планеты, потом при межзвездном вояже, а потом еще и при конечном столкновении с Землей. Тем не менее именно эту модель регулярно предлагают при обнаружении экстремофильных организмов, способных на длительное выживание при условиях, близких к космическим. Таковы некоторые бактерии, археи и даже более сложные существа вроде знаменитых тихоходок — микроскопических животных, близких к червям и членистоногим, десятилетиями остающихся в состоянии цисты, если им не подходят условия внешней среды[62]. Наконец, по этой модели литопанспермии подразумевается существование сформировавшихся внеземных форм жизни, а не просто «кирпичиков» — аминокислот. Иными словами, по ней вопрос возникновения жизни просто отодвигается дальше.

В целом идея занесения жизни извне пробуждает любопытство, хотя она не нова и, строго говоря, ненаучна: в повести Говарда Филлипса Лавкрафта «Хребты безумия» (1936) сочинена сложная мифология, по которой вскоре после образования нашей планеты на нее пожаловали Старцы, разумные инопланетяне, занесшие жизнь. Сюжет усложняется, когда Старцы, вздумавшие строить подземные города, создают неуправляемых полиморфных существ со щупальцами шогготов. Возможно, этот сценарий и вдохновил Ридли Скотта на примитивного «Прометея» (2012), о котором говорилось в предыдущей главе.

О разумных инопланетянах, создавших жизнь на Земле или направлявших эволюцию земной жизни, повествует и кинематограф, например «Индиана Джонс и Королевство хрустального черепа» (Стивен Спилберг, 2008) или «Пятый элемент» (Люк Бессон, 1997). Это плоды псевдонаучной теории о древних астронавтах, рассматривающей вне контекста, способами уфологии, ряд доисторических археологических находок. Все научное сообщество отвергает эту теорию. Например, специалист по предыстории Жан-Лоик Ле Келек продемонстрировал, что знаменитые доисторические настенные рисунки в Сахаре изображают не марсиан на Земле, а мужчин и женщин в традиционных одеяниях и головных уборах. Тем не менее некоторые ученые порой позволяют себе связанный с этой тематикой своеобразный юмор: в рассказе «Генезис» (1958) историк Франсуа Борд, он же фантаст, писавший под псевдонимом Франсис Карсак, вывел исследователя-инопланетянина, высадившегося на прото-Землю и обнаружившего на ней «безжизненный, совершенно стерильный мир». «Со спокойной совестью, исполненный презрения, он сплюнул в море». Как вам такая прозаическая версия происхождения жизни на Земле?

• Schopf J. Cradle of life: the discovery of earth's earliest fossils («Колыбель жизни: открытие древнейших на Земле ископаемых»), Princeton University Press. 1999. P. 87–89.

• Bell et al. Potentially biogenic Carbon preserved in a 4.1 billion-year-old zircon («Потенциально биогенный углерод в цирконе возрастом 4,1 млрд лет…») // Proceedings of the National Academy of Sciences, 2015.112 (47). P. 14518-14521.

• Nutman A. P. et al. Rapid emergence of life shown by discovery of 3,700-million-year-old microbial structures («Быстрое зарождение жизни подтверждается открытием микробных структур возрастом 3700 млн лет») // Nature, 2016. 537. Р. 535–538.

Эволюция, то есть способность живого изменяться во времени, — это биологическая реальность, часто неверно понимаемая и регулярно опровергаемая различными обскурантистскими и идеологическими течениями. Тот факт, что жизнь — не результат божественного творения и что виды со временем меняются, не уживается с общепринятым мировоззрением. Это непонимание, а то и отказ коллективного сознания от эволюционистских представлений присущи всем культурным проявлениям, фантастике в особенности: отражая свое время, она спешит сообщить нам прежде всего о том, как мы соотносимся с эволюционной биологией. Многочисленные произведения как кинематографии, так и литературы содержат интересные мысли об эволюции видов, что дает возможность лучше представить в свете накопленных знаний, что такое эволюция… и чем она не является.

Эволюция нелинейна

Один из общепринятых подходов — без сомнения, наиболее стойкий — состоит в восприятии эволюции как линейной трансформации видов, связанных друг с другом, как звенья в цепи. Это представление восходит к scala naturae[63] Аристотеля (384–322 годы до нашей эры), который в VIII книге своей «Истории животных» классифицировал «природные объекты», расставив их по ступенькам одной непрерывной лестницы. Такая классификация, запущенная Демокритом и Платоном, выделяет первым делом четыре стихии (огонь, воздух, воду, землю), затем металлы, камни, растения, насекомых, моллюсков, змей, рыб, птиц, четвероногих и, наконец, вершину всего — человека.

Необходимо отметить, что в такой системе змеи — промежуточные формы между моллюсками и рыбами, а не лишившиеся конечностей рептилии, как это понятно ныне (другие рептилии на scala naturae вообще отсутствуют). Только в начале XIX века появилась научная формулировка понятия эволюции. В своей «Вступительной лекции, прочитанной 21 флореаля 8-го года Республики», изданной в 1800 году[64], французский натуралист Жан-Батист Ламарк (1744–1829) формализует и развивает «трансформизм» — понятие, которое он детализирует позднее в труде «Философия зоологии» (1809). Для Ламарка эволюция постепенна, но он уже отрицает ее линейность: «Более я не собираюсь говорить о существовании регулярной, линейной серии <…> подобной серии не существует; но я говорю о почти регулярно градуированной серии… которая… во многом формирует боковые ответвления…»

Это представление о «ветвящейся» эволюции будет воспроизведено — и углублено — английским естествоиспытателем Чарлзом Дарвином (1809–1882) с его «древовидной» схемой эволюции. Единственная иллюстрация в труде «Происхождение видов», изданном Дарвином в 1859 году, — это большое древо предполагаемого родства, изображавшее эволюцию видов на протяжении геологических эпох. Речь идет о развитии видов, которые то дают ответвления — специалисты называют это образованием видов, то затухают; явление отмирания, освобождающее экологические ниши, тоже становится двигателем эволюции. Дарвин набросал теоретическое «древо» в своей «Первой тетради по изменчивости видов» уже в 1837 году, когда вернулся из кругосветного путешествия.

В фантастических кинокартинах и телесериалах идея ветвящейся эволюции оттачивается в жанре современных космических или планетных «опер», где изображают параллельную эволюцию на других планетах. В этом смысле типичен «Аватар» (Джеймс Кэмерон, 2009), где множество внеземных видов связаны родством друг с другом и со всей своей планетой, Пандорой. Вспомним также сагу «Звездный путь» с прославленными титрами, провозглашающими множественность миров и эволюцию внеземных видов: «Космос — граница бесконечности, к которой устремляется наш космический корабль. Его задача… исследовать новые неведомые миры, открывать новую жизнь, другие цивилизации и, пренебрегая опасностями, тянуться к неведомому». Так современное представление об эволюции превращает любую экзопланету — неважно, реальную или вымышленную[65] — в фантастический кишащий жизнью куст.

Увы, это понимание часто уступает место линейному варианту, при котором куст заменяется простым наложением видов друг на друга на протяжении геологических эпох. В этом случае прямая «стрела времени» диктует свои законы и маскирует биологическую реальность эволюции. В такой логике ископаемый вид становится предком ныне живущего, а не просто родичем; эта насильственная генеалогия препятствует всякому научному анализу родственных отношений. Согласно этому устаревшему представлению, эволюция превращается в простую последовательность промежуточных стадий, а палеонтология низводится до поиска «недостающих звеньев». Отметим, что сам термин первым предложил в 1844 году шотландский писатель-натуралист Роберт Чамберс (1802–1871), увидевший в открытии ископаемых человеческих останков возможность провести связь между обезьяной и современным человеком[66]. Это легко запоминающееся выражение быстро переняли многие ученые того времени, благодаря чему оно укоренилось в популярной культуре, в том числе в кино. Оно даже фигурировало в названии ряда более-менее фантастических поделок, например в не поддающемся классификации фильме «Недостающее звено» (Кэрол и Дэвид Хьюзы, 1988) — смеси документального и художественного кино без диалогов, где действует преследуемый людьми австралопитек.

Научно-фантастический кинематограф не изменяет правилу. В первом варианте «Годзиллы» (Исиро Хонда, 1954) профессор Танабе, палеонтолог, получивший правительственное задание найти чудище и разобраться, что оно собой представляет, торжественно заявляет: «В меловом периоде появилось существо, среднее между морской рептилией и сухопутными животными. Я уверен, что это такое промежуточное существо». Это понятие «промежуточности» отражает представление о линейности и постепенности эволюции, по-прежнему укорененное в коллективном сознании. Кто не видел на экране или еще где-нибудь знаменитый ролик, показывающий двигающихся друг за другом приматов, постепенно выпрямляющихся и превращающихся в человека?

Только в 1970-х годах с появлением филогении (изучения отношений родства) был, наконец, реабилитирован дарвиновский эволюционный подход. Филогения, метод, предложенный немецким энтомологом Эмилем Вилли Хеннигом (1913–1973), сулит освобождение от укоренившихся заблуждений: она не строит иерархий, а предлагает воспроизводимый способ анализа родства видов, объединяемых не по стратиграфическому возрасту, а по наличию общих свойств (взять хотя бы раннее облысение у Homo sapiens, столь заметное у авторов сего труда и тем более у его редактора…). Но, хотя Хенниг уже в 1950-х излагает принципы своего метода в книге Grundzuge einer Theorie der phylogenetischen Systematik («Принципы теории филогенетической систематики»), на французский ее переведут только через 10 лет, что свидетельствует о власти предубеждений и о неприятии новых идей…

Эволюция не ведет к человеку

Согласно другому распространенному представлению, появление человека означает завершение эволюции, как считал еще Ламарк, для которого эволюция тоже была ветвистым деревом, увенчанным человеком. Но уже у Дарвина речь идет скорее о густом кусте, где каждый вид висит на краю своей веточки, причем на одних веточках появляются новые почки (видообразование), а другие усыхают (вымирание). Таким образом, Дарвин положил конец заблуждению о «конечности» эволюции: он разглядел изменчивость живых существ в каждом поколении, сохраняемую или не сохраняемую естественным отбором в зависимости от ее соответствия требованиям среды. Превращение эволюции в стохастический и непредсказуемый процесс, не имеющий ни смысла, ни завершения, позволяет сосредоточиться на ее механизмах (process), а не на структуре (pattern).

В комедии «Эволюция» (Айвен Райтман, 2001) из падающего в Аризоне метеорита вылезают одноклеточные внеземные организмы, быстро превращающиеся в грибы, потом в червей, насекомых, амфибий, рептилий и, наконец, в агрессивных приматов! Эти последовательные трансформации напоминают классификацию Аристотеля. Если мысль об «осеменяющем» Землю метеорите и напоминает теорию панспермии, описанную в предыдущей главе, то в этом отнюдь не документальном фильме отношение к эволюции имеет только само его название, ибо эволюционный процесс — это не прогресс и не накопление сложности с течением времени. Так, в эволюционной истории позвоночных череп костистой рыбы оказывается гораздо сложнее — он содержит больше костей, — чем череп млекопитающего.

Американский палеонтолог и историк науки Стивен Джей Гулд (1941–2002) утверждал, что если бы возможно было снова сыграть фильм об эволюции на Земле, то сценарий и актеры были бы совершенно другими: «Мы — чудесные случайности непредсказуемого процесса, не выказывающего никакой тенденции к повышению сложности, а не предсказуемый результат эволюционных принципов, обреченных создать существо, способное постигнуть механизмы собственного сотворения» (Full House («Полный дом»), 1996).

Понятие прогресса в эволюции совершенно антропоцентрично. Оно часто ведет к редуцированному представлению об эволюции, каким является «очеловечивание», рассматривающее не ветвящуюся историю всего множества приматов, а лишь одно эволюционное явление среди множества других — появление рода Homo. Одним из защитников этого подхода, называемого телеологическим, был палеонтолог-иезуит Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955), считавший эволюцию нарастающим усложнением, организацией, идущей от инертной материи, атома, к Богу, проходя через человека и его ноосферу («сферу человеческой мысли») — термин, заимствованный им у русского геолога Владимира Вернадского (1863–1945). Это понимание одухотворенности эволюции проистекает, как кажется, из того обстоятельства, что Тейяр де Шарден стремился увязать свою религиозную веру и палеонтологию — две сферы, призванные дать ответы на фундаментально расходящиеся вопросы: почему и как.

В некоторых произведениях литературы и кино общепринятые представления об эволюции превращаются в объекты критики. В романе «Планета обезьян» (1963) Пьер Буль (1912–1994) придумал вместо очеловечивания расчеловечивание: в недалеком будущем люди деградируют и вытесняются другими приматами, в частности крупными обезьянами. В уста одной из таких «обезьян» писатель вкладывает следующие слова: «Мы знаем, что у них [видов] был, вероятно, общий предок. <…> Обезьяны и люди — разные побеги, начавшие с некоторых пор расти в разные стороны: первые постепенно доросли до сознания, вторые закоснели в своей животной сущности». Этот откровенно дарвиновский роман переворачивает ценности и сбрасывает человека с пьедестала «самого развитого существа». Фантазия Буля выглядит очень современно в свете исследований ума и культуры животных (взять хотя бы фармакопею у крупных обезьян), находившихся в его время в зачаточном состоянии. Это опрокидывание ценностей подхвачено в многочисленных экранизациях романа, вплоть до свежих приквелов Руперта Уайатта («Восстание планеты обезьян», 2011) и Мэтта Ривза («Планета обезьян. Революция», 2014, «Планета обезьян. Война», 2017), где подробно показана интеллектуальная эволюция обезьян и то, как они возобладали над человеческим обществом.

Но не будем спешить радоваться: наш антропоморфизм не желает отступать! В большинстве научно-фантастических фильмов, особенно голливудских, разумные инопланетяне сильно смахивают обликом на людей. В литературе эта тенденция проявляется слабее, взять хотя бы разумных полиморфных инопланетян из недавнего рассказа Лорана Женфора[67] или его роман Lum'en (Le Belial, 2015). Нужно оговориться, что визуально нам проще расшифровать эмоции антропоморфного пришельца, чем шарообразного, не имеющего лица, способного что-либо отобразить! Тем не менее в весьма реалистичном «Живом» (2017) режиссер Даниэль Эспиноса показал марсианскую бактерию, разбуженную учеными на Международной космической станции и принявшуюся ускоренно эволюционировать… Этот агрессивный инопланетный организм не антропоморфен и не аморфен — он полиморфен, так как состоит из непрерывно мутирующих стволовых клеток и очень шустро перемещается по МКС…

Вспомним наконец, что во многих постапокалиптических картинах человек, сознательно или нет, изображен конечным продуктом эволюции. Исчезая, наш вид уничтожает почти все земные экосистемы, оставляя после себя не биоразнообразие, а пустыню или сплошную заразу, символом чего может служить хотя бы двухголовая ящерка-мутант в фильме «Безумный Макс. Дорога ярости» (Джордж Миллер, 2015). Тем не менее экологическое моделирование позволяет надеяться на быстрое возрождение биосферы после Шестого вымирания, в очередной раз ставя под сомнение наше доминирование и вообще неизбежность нашего появления в эволюции видов. Но то, что жизнь быстро возьмет свое, вовсе не значит, что мы должны и дальше отравлять свою планету!

«Живых ископаемых» не существует

В некоторых романах о доисторической жизни с участием вымерших видов, открытых бесстрашными исследователями, торжествует ненаучное представление о «живых ископаемых». В «Путешествии к центру Земли» Жюля Верна (1864) группа профессора Линденброка, забравшаяся в сернистые недра исландского вулкана, находит там пещеру, где растет лес из каменноугольного периода и плещется озеро — арена схваток морских рептилий из мезозоя (ихтиозавра и плезиозавра); тут же пасутся мастодонты и бродит огромный доисторический человек. Эти вымершие виды, возрожденные Верном, изображены исходя из тогдашних знаний о палеонтологии, а преувеличенные размеры делают их еще чудовищнее. За несколько лет до этого Дарвин впервые применил в «Происхождении видов» понятие «живое ископаемое» (англ. living fossile), назвав так утконоса и Lepidosiren (двоякодышащую рыбу чешуйчатника), которых счел «ненормальными формами… живущими в укромных местах и потому испытывавшими менее сильную конкуренцию».

Моду на «живые ископаемые» подкрепил Артур Конан Дойл в «Затерянном мире» (1912), где доисторические виды (в частности, динозавры и «люди-обезьяны») попались экспедиции профессора Челленджера не в глубоких недрах, а на изолированном плато в Амазонии — «тепуи» на языке карибу, sky island на американском английском. В фильме «Кинг-Конг» (Мериан К. Купер и Эрнест Б. Шодсак, 1933) на затерянном в Тихом океане Острове черепа обитает вид гигантских обезьян (размер которых по мере развития истории кино только увеличивается), а также (в зависимости от версии) динозавры и прочие чудища, кончая Кракеном в свежем фильме «Конг. Остров черепа» Джордана Вот-Робертса (2017).

Ошеломительные встречи действующих лиц с каждым допотопным видом — повод нырнуть в древние геологические эпохи и осознать их необозримость. Эти виды норовят низвести палеонтологию до уровня «науки о чудовищах», а сами часто щеголяют с этикеткой «живых ископаемых». Конечно, длительная изоляция популяции в некоей среде (на острове, плато, в пещере) может приводить к ее определенному генетическому и морфологическому своеобразию. Но в этом случае правомернее говорить об «эндемическом развитии», а не о «живых ископаемых», ведь эволюция соответствующих особей не прекращается! Она вообще никогда не прерывается (можно говорить, правда, о разных темпах и степенях эволюции), поэтому само понятие «живое ископаемое» (по крайней мере в том смысле, который в него вкладывал Дарвин) неправомерно. Если же вид постигло длительное стратиграфическое угасание, как случилось, например, с гингко (род деревьев, существующий не менее 170 млн лет), то специалисты называют такую выжившую реликтовую форму «панхронической», буквально «пронизывающей века».

Ныне живущий вид целакантов латимерия (Latimeria chalumnae) — большая синеватая рыба с толстыми плавниками, часто величаемая «живым ископаемым», — отличается морфологией и остеологией от своих девонских родичей, обитавших в морях 370 млн лет назад. То же самое относится к «героям» художественных фильмов, таких, например, как «Тварь из Черной лагуны» (Джек Арнольд и Уильям Олленд, 1954), — полурыба-получеловек, выходец прямиком из девонского периода, пленяющий красотку в исполнении Джулии Адамc. Это же несчастное создание, опоэтизированное режиссером Гильермо дель Торо в «Форме воды» (2018), гонимо людьми и служит напоминанием, что чудовищами зачастую являются совсем другие персонажи… Что, если и «тварь из лагуны» принадлежит к панхроническому виду, чьи чувства тоже способны проникать сквозь века?

Сценарий примечательного фильма «Прибытие» (Дени Вильнёв, 2016) позаимствован из научно-фантастического рассказа американского писателя Теда Чана «История твоей жизни». Там героиня, лингвист Луиза Бэнкс, рассказывает дочери о своих попытках установить контакт с пожаловавшими на нашу планету инопланетянами. Из-за невозможности вербального общения с этими не-гуманоидами (в кое-то веки!) она старается понять их письменность при помощи физика Гэри Доннелли, в фильме переименованного в Йена. Письменность имеет вид сложных в написании круглых иероглифов. Дело идет туго, но Луиза понимает, что эта письменность отражает сильно отличное от нашего представление о времени. Как видим, сюжет богат смыслами, с которыми мы и попробуем здесь разобраться.

Кто ты, гептапод?

До личной встречи и взаимодействия с инопланетянами лингвист Луиза Бэнкс получает от полковника Вебера секретное поручение расшифровать некую звукозапись. Прослушав ее, лингвист удивленно говорит: «По-моему, ясно, что их речевой аппарат отличен от нашего. Полагаю, они не похожи на людей?» Этот ответ, являющийся, в сущности, вопросом, представляет интерес, так как свидетельствует, что, еще даже не взглянув на инопланетян, Луиза Бэнкс силится установить их морфологию по производимым ими звукам. В этом смысле она действует подобно палеонтологам, пытающимся реконструировать исчезнувший вид — стегоцефала или, скажем, динозавра — на основании окаменелостей, часто очень фрагментарных. Поэтому метод палеонтологов помогает нам понять рассуждения лингвиста: для восстановления целого животного из горстки останков они прибегают к принципу сравнительной анатомии. Этот принцип, названный Жоржем Кювье (1769–1832) «законом корреляции форм», гласит, что части скелета и органы находятся в неразрывной связи и что открытие одного, отдельного элемента может позволить логическим путем определить все очертания животного. Поэтому большой ископаемый зуб, плоский и щербатый, вполне может оказаться резцом крупного травоядного — четвероногого (мамонта или какого-то другого) или двуногого (игуанодона или какого-то другого) — в зависимости от формы зазубрин на его поверхности. Точно выяснить, что это за зверь, можно путем сравнения зуба с максимальным количеством других зубов. Если он ни на один из них — из музеев и всех прочих баз данных — не похож, то палеонтолог считает себя вправе добавить в список уже известных видов еще один.

Луиза Бэнкс, очевидно, понимает связи между языком и морфологией, так как устная речь (звуковая коммуникация) является, в конечном итоге, только модулированием дыхания. Артикулированная речь предполагает наличие аппарата, позволяющего варьировать звуки, такого как гортань, но необязательно ушей для их улавливания: как показывает пример множества животных, звуковые волны можно воспринимать другими частями тела: животом (так происходит у змей), лапами (как кузнечики). У некоторых сухопутных млекопитающих частота испускаемых звуков зависит от размера организма: слоны общаются на низких (даже инфразвуковых) частотах, а мелкие грызуны на высоких (даже ультразвуком). Однако случается и иначе, многое зависит от среды, передающей звуковые волны. Так, в водной среде киты поют на высоких частотах, хотя при общении на большом расстоянии издают инфразвуки. Поэтому возникает большой вопрос с инопланетянами, чья планета, без сомнения, отличается составом от нашей.

Сознавая ограничения своего метода, Луиза Бэнкс прикидывает, какими гептаподы не могут быть: «С ними будет трудно общаться ввиду анатомического отличия [от нас]». После установления контакта физик Гэри не забывает о связи между языком и анатомией: «Они читают слово с одинаковой легкостью, как бы оно ни вращалось. <…> Вот я и гадаю, не происходит ли это от радиальной симметрии их тела. Поскольку у их тела нет определенного направления движения, то у их письменности его, вероятно, тоже нет».

Приступим к «вскрытию»

Для изучения языка инопланетян Луиза Бэнкс требует у полковника Вебера встречи с ними. Их сложную письменность она открывает для себя одновременно с их сложной анатомией, которую Тед Чан описывает чрезвычайно тщательно: «Когда один из них вошел, я вздрогнула. Он смахивал на бочку, подвешенную за место пересечения семи конечностей. Его организм имел радиальную симметрию: любая из конечностей могла служить и рукой, и ногой. Существо передвигалось на четырех ногах, держа остальные три конечности согнутыми и прижатыми к бокам. <…> По мнению анатомов, в конечностях, лишенных видимых сочленений, проходил позвоночник. Как бы они ни были устроены, они обеспечивали инопланетянину гибкость и непринужденность движений. Его "торс" опирался на волнистые "ноги" <…> Вверху тела располагались по кругу семь глаз без век». Дени Вильнёв довольно тщательно переносит на экран это устройство, создавая впечатляющих существ. Попробуем разобраться с этими невиданными формами жизни в свете наших теперешних представлений об эволюции.

Перво-наперво скажем, что явное наличие у этих инопланетян внутреннего скелета (позвоночника или других костных структур) говорит об их сходстве с позвоночными, с рыбами (водными позвоночными) и четвероногими (земноводными, пресмыкающимися, птицами и млекопитающими), то есть примерно с 60 тысячами известных видов на Земле. Это родство передано и в фильме, где инопланетяне покрыты шершавой кожей, похожей на слоновью, что позволяет предположить наличие твердой, возможно, костной, внутренней структуры. Но, с другой стороны, радиальная (вокруг центральной оси) симметрия, как у стрекающих (медуз) и у иглокожих (морских ежей, морских звезд), отличает их от позвоночных — у тех двусторонняя симметрия. Инопланетяне с радиальной симметрией Теда Чана похожи на существ из рассказа Деймона Найта (1922–2002) «Золотое правило» (1954), называемых автором «трехногими» (они перемещаются на трех конечностях); вспоминаются также «триподы» из романа Стивена Бакстера «Проксима» (2013).

С инопланетянами Теда Чана связана еще одна дилемма: внутренний скелет и конечности сближают их с четвероногими позвоночными, но количество конечностей — семь — не вяжется с максимальным числом конечностей у четвероногих, что вытекает из самого наименования этих последних. Кстати, сам автор называет их гептаподами, а «гепта» значит «семь» по-гречески. Радиальная симметрия вкупе с семью конечностями отличает этих существ от классических химер научной фантастики, часто оказывающихся простыми четвероногими с парой дополнительных конечностей, добавляющих подобие экзотики.

Между Чужим и Ктулху

Морфология гептаподов совершенно сбивает с толку: сходство их конечностей со щупальцами и многометровый рост делают их не очень приятными на вид, родня с Кракеном из скандинавских легенд и с Ктулху Говарда Ф. Лавкрафта (1890–1937). Похожи они и на переростков-лицехватов — эктопаразитарную стадию развития чудовища Чужого, правда, с лишней рукой (или щупальцем). При таком высоком росте гептаподы должны весить несколько тонн, что позволяет предположить слабую гравитацию на их родной планете, позволяющую перемещаться на хлипких щупальцах[68]. Кстати, им привычна низкая температура атмосферы — такова она внутри их корабля. Подобно большинству активных организмов, гептаподы могли бы обладать эндотермичностью, то есть способностью поддерживать температуру тела выше окружающей. Жаль, что в фильме отряд, устанавливающий первый контакт, не вооружился тепловизором, способным улавливать инфракрасное излучение.

В фильме видны не только семь щупальцев, но и по семь «пальцев» на каждом, симметричных и острых. В раскрытом виде они служат для захвата, в сжатом превращаются в кулак. «Ладонь» гептапода раскрывается, как цветок; при этом она прилипает к прозрачной стенке, отделяющей существ от людей, благодаря присоскам на каждом из расположенных в форме звезды «пальцев», отчасти по примеру морских анемонов или иглокожих морских лилий. Плюс к тому гептаподы «разговаривают руками», выбрасывая парообразные черные чернила, принимающие желаемую для «говорящего» форму в зависимости от смысла высказывания. Видя это, нельзя не вспомнить чернила каракатиц (и других головоногих моллюсков), применяемые в основном в целях маскировки. В общем, эти гептаподы — настоящая головоломка для систематиков!

Если говорить серьезно, не очень важно, кто эти загадочные гептаподы и к какой реальной группе относятся: прежде всего они — отражение нас самих. Тед Чан сделал их разумными существами, владеющими технологиями, которые превосходят человеческое понимание[69], и сообразившими, что с человечеством надо держать ухо востро: «Вообще-то мне хотелось бы, чтобы гептаподы поучили нас экзобиологии, как в два прошлых раза; тогда стало ясно, что у людей с гептаподами больше общего, чем у всех других видов, которых они могли бы повстречать. <…> Лучше гептаподам не делиться с нами новыми технологиями: мало ли на что их употребят наши властители». Экзотичные, сбивающие столку, интригующие — эпитетов не счесть; но самое поразительное в них — письменность!

Головоломка незнакомого языка

Понять положение Луизы Бэнкс в начале «Прибытия» несложно: попробуйте взять аудиозаписи и тексты на незнакомом вам языке, скажем, китайском, и перевести их, не располагая ни словарями, ни документами на двух языках, ни помощью человека, владеющего китайским. Очень быстро выяснится, что при отсутствии каких-либо ориентиров вы даже не знаете, где начинается и кончается звук (в устной речи), что обозначает символ: звук, слово, имя собственное или целую фразу (на письме). Короче, непонятно ровным счетом ничего! Даже если потратить десятки часов на выявление звуковых или графических закономерностей, необходим «ключ», чтобы уверенно что-либо опознать (пусть хоть одно словечко) и перестать тыкаться вслепую. Вот почему Луиза Бэнкс уже в самом начале требует, чтобы полковник Вебер допустил ее к инопланетянам: нет взаимодействия лицом к лицу — нет и «ключа». «Прибытие» отличается от всех фильмов, где инопланетяне осваивают наш язык (американский английский, естественно!) еще до прибытия на Землю, просто по нашим радио- и телепередачам. В фильме — и в рассказе — упор обоснованно сделан на лингвистике. Это неплохой образчик лингвофантастики, хотя и отходящий местами от реализма.

Древняя история

Человеческая история неотделима от расшифровки неведомых языков: иероглифов древних египтян и майя, загадочной письменности, оказавшейся на поверку микенской, — древнейшим вариантом греческого языка. Эти системы письменности создавали серьезнейшие трудности тем, кто силился их понять.

Так, расшифровка египетских иероглифов происходила поэтапно. Сначала думали, что каждый иероглиф — идеограмма, обозначающая предмет или мысль, иначе говоря, слово. В 1762 году немецкий путешественник и геолог Карстен Нибур (1733–1815), попавший в Египет, подвергает это сомнению, обратив внимание на малое число иероглифов по сравнению с большим количеством мыслей, которые они должны обозначать. Ему же принадлежит догадка, что иероглифическое, демотическое, иератическое письмо — только графические варианты.

В 1814 году с открытием Розеттского камня был сделан важнейший шаг вперед[70]. Благодаря этому многоязычному документу английский врач и ученый Томас Юнг (1773–1829) предлагает деление строк на слова, в частности, выделяет имена собственные. Юнг показывает, что у иероглифов может быть и фонетическое звучание, то есть они могут обозначать не только понятия, но и звуки. Считая иероглифы буквенной письменностью и пытаясь выявить ее алфавит, он не полностью расшифровывает систему и ошибается.

И тогда на сцену выходит Жан-Франсуа Шампольон (1790–1832). Он учитывает и достижения, и ошибки прошлого: как и Нибур, он отвергает гипотезу идеограмм; подсчитав количество греческих букв и иероглифов, он отказывается и от гипотезы алфавита, придя к выводу о смешанной, одновременно фонетической и символической, системе. Пройдя несколько этапов[71], Шампольон решает в 1822 году загадку. Процесс решения получился длительным и сложным, притом что ученый пользовался многоязычным документом. В случае внеземного языка, когда нельзя рассчитывать ни на такой документ, ни на словарь, ни на сравнения с известными языками, проблема была бы еще серьезнее. В совершенстве владея родным языком, мы склонны недооценивать другие языки и задачи лингвистики. В начале фильма физик Йен Доннелли разделяет «мягкие» науки о языке и «твердые» науки, такие как физика. Но Луиза Бэнкс, осеняемая портретом Ноама Хомского[72], быстро доказывает, что лингвистика тоже наука.

Ловушки общения лицом к лицу

Оказавшись лицом к лицу с инопланетянами, Луиза и Йен могут заняться серьезными вещами. Устный язык — гептапод А — быстро забывается, уступив место письменному, гептаподу В, с его великолепной графикой, округлость которой противостоит линейности человеческого письма. Независимо от того, как организовано общение — устно или письменно, интерес первого личного контакта состоит в возможности получать подтверждения. Поняв «да» и «нет», можно последовательно пробовать разные слова, удостоверяясь на каждом этапе понимания в правильности избранного пути.

Для выбора слов проще всего обращаться к видимым в ситуации общения предметам. Что непросто в некоем черном пустом коридоре с нетвердой гравитацией! Но Луиза показывает на табличку «человек», потом на себя. Йен шагает рядом с табличкой «Йен идет». Так, с графическими или мимическими изображениями понятий вводятся одно за другим слова языка. В фильме не показаны все последовательные этапы, поскольку весь процесс, понятно, может изрядно затянуться.

Трудность заключается в том, чтобы выяснить, правильно ли гептаподы, нареченные героями Эбботтом и Костелло,[73] понимают своих собеседников-людей. Когда Луиза показывает табличку «человек», то как убедиться, что они понимают, что она имеет в виду саму себя, причем весь вид, а не только себя, свое тело, голову, саму табличку? Поэтому полезно на каждом этапе проверять понимание собеседника, запрашивая подтверждения и даже провоцируя возражения: например, указывая на стену с табличкой «человек», спрашивать, подтверждают ли Эбботт и Костелло, что стена — это «человек», понять, что произошла ошибка, если она произошла, и вернуться назад. В фильме не подчеркивается необходимость таких подтверждений, в отличие от рассказа Теда Чана, лингвистически гораздо более четкого.

Это та самая проблема, которая послужила поводом для анекдота про кенгуру, перекочевавшего из рассказа в фильм: «Джеймс Кук, возглавлявший отряд исследователей, встретил аборигенов. Один из моряков, указывая на прыгающих животных с детенышами в сумках, спросил у одного из аборигенов, как они называются. «Кенгуру», — был ответ. Кук и его люди стали называть этих животных именно так. Позже они узнали, что это значит: «Что вы сказали?»

Луиза сообщает, что все это неправда, хотя и служит хорошей иллюстрацией трудностей личного общения. В своем труде «Слово и объект», опубликованном в 1960 году, философ, логик и математик Уиллард Ван Орман Куайн (1908–2000) описал эту проблему как «гавагай!». Лингвист общается с носителем незнакомого языка; при виде скачущего неподалеку кролика второй восклицает: «гавагай!». Что это значит и как это проверить? Возможные варианты: «видал?», «смотри, кролик!», «проклятье!», «быстро бежит», «кролик», «животное», «быстрое животное», «белое животное», «белизна» — и еще десятки. Чтобы разобраться, пришлось бы воспроизводить (с разной степенью точности) сходные ситуации и раз за разом пробовать это самое «гавагай!». Куайн снова указывает на важность перевода «да» и «нет». Чтобы понимать язык (и говорить на нем), нет ничего полезнее диалога лицом к лицу!

Сила речи и универсальный язык: стойкие мифы

Теперь, когда установлен контакт и расшифрована письменность, остается сам язык. «Прибытие» поддерживает оба мифа: о власти речи над мозгом, связанной с гипотезой Сепира — Уорфа, и о существовании универсального языка, который может синтезировать языковые способности и близок к материальности Вселенной.

Лингвист Эдвард Сепир (1884–1939) и его ученик Бенджамин Ли Уорф (1897–1941) выдвинули гипотезу лингвистической относительности, согласно которой язык влияет на способ восприятия мира подобно тому, как количество в языке слов для обозначения цветов влияет на наше восприятие этих цветов. В фантастике эту мысль часто доводят до абсурда, интерпретируя как «лингвистический детерминизм»: получается, что язык меняет мозговые структуры. Об этом говорит в начале фильма Йен Доннелли, и дальнейшие события подтверждают его правоту: по мере изучения языка гептаподов Луиза начинает иначе мыслить, даже видит картины будущего. На самом деле язык не настолько могуч: он позволяет общаться, представлять, запоминать, убеждать (уже немало!), но, увы, не управлять работой мозга и не изменять восприятие времени.

В фильме подразумевается, что невероятный язык гептаподов служит неким универсальным галактическим языком[74]. У людей настолько разные, сложные и многочисленные языки (более 7000!), что хотелось бы верить в существование языка, который все люди Земли могли бы понять, не изучая. Некоторые даже считают такой язык праязыком человечества, связанным с самой сутью мира. Но этот гипотетический язык — классическая фантазия, аргументы в поддержку которой подбросил лингвист Ноам Хомский (род. 1928), чьи революционные идеи о свойствах языка не находят подтверждения.

Физика в помощь

Как видно из вышесказанного, для понимания письменности гептаподов Луизе Бэнкс потребовалось прямое взаимодействие с ними. В фильме необходимость физика в команде неочевидна, но в рассказе Теда Чана она исчерпывающе объяснена. Луиза получает ключ к письменности именно от Гэри Доннелли. Физики взаимодействуют с гептаподами, как и лингвисты, показывая им всевозможные уравнения и графики. Те совершенно равнодушны к этим демонстрациям, однако Доннелли сообщает коллеге-лингвисту, что гептаподы положительно прореагировали на изложение принципа Ферма.

Выдвинутый в 1657 году французским математиком и ученым-универсалом Пьером де Ферма (ок. 1601–1665), этот принцип гласит, что свет проходит от точки к точке по кратчайшей траектории. Первое следствие принципа: в однородной среде лучи света проходят по прямой, ибо там эта траектория кратчайшая. Тот же принцип позволяет подтвердить результаты, полученные в геометрической оптике, например законы зеркального отражения[75] и, конечно, закон преломления, он же закон синусов, выведенный в 1637-м Рене Декартом (1596–1650)[76]. Этот закон выражает в математических терминах изменение направления светового луча при его прохождении через границу, разделяющую две разные однородные среды. Он вытекает из принципа Ферма, так как скорость света зависит от среды. Простая иллюстрация этого закона — задача о пловце, находящемся на пляже и бегущем к воде, чтобы плыть к тонущему для его спасения. Поскольку бегает он быстрее, чем плавает, путь от начальной точки до тонущего, который он проделает быстрее всего, — не прямой, а ломаный, соответствующий закону отражения.

В рассказе Теда Чана (но не в фильме) Гэри долго излагает Луизе принцип Ферма, прибегая к чертежам. Закон Декарта и принцип Ферма дают одинаковый результат, но у них очень разные физические интерпретации. У Декарта преломление света толкуется в понятиях причины — достижения поверхности, разделяющей две среды, — и следствия — изменения направления луча. Принцип же Ферма толкует преломление света как достижение глобальной цели, тогда свет как бы выполняет приказ (минимизировать скорость прохождения). В рассказе это получает объяснение. При таком телеологическом толковании луч света должен знать, куда он попадет, прежде чем выбрать направление…

В 1744 году физик Пьер Луи Моро де Мопертюи (1698–1759) переносит идею Ферма на механику и предлагает принцип, уточненный математиком Жозефом-Луи Лагранжем (1736–1813): «При каком-либо изменении в природе количество необходимой для него работы всегда наименьшее из возможных». Этот принцип наименьшего действия (или экономии) вводит новую физическую величину — действие[77], значение которой вдоль траектории должно быть минимизировано. Физики ирландец Уильям Гамильтон (1805–1865) и немец Карл Якоби (1804–1851) обобщили эту идею в виде вариационного принципа, говорящего о стационарности действия на реальной траектории[78]. Отныне вариационный принцип можно применять во всех областях физики, и вопрос должен сводиться к выбору правильного «действия». В оптике речь идет о времени прохождения света; в классической механике нужно брать интеграл разницы кинетической и потенциальной энергий; в электромагнетизме это нечто еще более сложное, не говоря уже о стандартной модели физики частиц, для которой не хватило бы даже страницы…

Таким образом, фундаментальные физические уравнения могут записываться двумя математически эквивалентными способами. При первом применяются дифференциальные уравнения, а события интерпретируются хронологически-причинным способом: одна продолжительность следует за другой, «причины и следствия образуют цепь и создают подобие цепной реакции, идущей из прошлого в будущее» (цитата из рассказа). При втором способе к хорошо выбранному действию применяется вариационный принцип и, как в случае со световым лучом, события интерпретируются теологически: все происходит так, как если бы частица заранее знала, куда направляется. Это мировосприятие чрезвычайно озадачило физиков, в том числе знаменитого Макса Планка (1858–1947), ведь оно как будто говорит о существовании высшего Существа, хотя на самом деле представляет собой скорее формулировку, математически эквивалентную причинной.

Благодаря замечанию физика, Луиза Бэнкс, опираясь на «сильную» версию гипотезы Сепира — Уорфа, находит-таки ключ к языку гептаподов, поняв, что они подходят к явлениям глобально: «У людей последовательное сознание, у гептаподов моментальное. Мы накапливаем опыт событий в определенном порядке и воспринимаем их отношения как причинно-следственные. Их опыт всего одновременный, они во всем улавливают цель-подоплеку», — говорит она в рассказе. Позже Луиза понимает, зачем гептаподам семасиографическая система письменности (содержащая графические знаки, несущие смысл): «Она лучше подходила для вида с единовременным сознанием, при котором речь воспринимается как узкое горлышко, пропускающее слова по одному. В письменности все знаки на странице видны одновременно. Зачем одевать письмо в глоттографический камзол, требующий последовательной речи? <…> Гептапод В пользуется сразу двумя измерениями: он не плетет морфемы по одной, а выдает их сразу, целой страницей». Таким образом, восхитительная кольцевая письменность гептаподов отражает их мировосприятие, но имеет крупное ограничение: прежде чем суметь написать фразу, необходимо знать всю ее организацию, да еще ее последствия. Зато этот язык позволяет воспринимать время как целостность, а не как линейное течение[79]. Рассказ Теда Чана и его экранизация интересны тем, что показывают необычайную красоту фундаментального принципа физики, приложенного к языку. Имей мы те же способности, что у этих оригинальных инопланетян, то, чем черт не шутит, умели бы предвидеть глобальные последствия наших поступков…

Выражаем искреннюю признательность нашему коллеге лингвисту Фредерику Ландражену за его бесценное участие в написании главы о языке гептаподов «Ловушки общения лицом к лицу». Подробности этой темы можно найти в его книге Comment parler a un alien? («Как разговаривать с инопланетянином?»).

• Чан Т. История твоей жизни. — М.: ACT, 2017. — 352 с.

• Куайн У. В. О. Слово и объект. — М.: Праксис, — Логос, 2000. - 386 с.

• О расшифровке слов гептапода В: https://www.youtube.com/watch?v=8N6HT8hzUCA.