Киноповести

ЛЕНИН В 1918 ГОДУ

Сценарий написан в 1939 году совместно с Т. ЗЛАТОГОРОВОЙ.

1918 ГОД. ИЮЛЬ.

ТЯЖЕЛО БЫЛО ТОГДА МОЛОДОЙ СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ. АНГЛИЙСКИЕ ИНТЕРВЕНТЫ ВЫСАДИЛИ ДЕСАНТ НА СЕВЕРЕ. ЯПОНСКИЕ ИНТЕРВЕНТЫ ЗАЛИВАЛИ КРОВЬЮ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. ТУРКИ ЗАХВАТЫВАЛИ НАШИ ЮЖНЫЕ ГОРОДА. ЧЕХОСЛОВАЦКИЙ МЯТЕЖ ВСПЫХНУЛ ЗЛОВЕЩИМ ПОЖАРОМ В ЦЕНТРЕ РЕСПУБЛИКИ, КАЗАЧЬИ ГЕНЕРАЛЫ НАСТУПАЛИ, ИДЯ НА СОЕДИНЕНИЕ С ЧЕХОСЛОВАКАМИ. В СЕРДЦЕ СТРАНЫ, В МОСКВЕ, ПОДНЯЛИ ВОССТАНИЕ «ЛЕВЫЕ ЭСЕРЫ». ГОЛОД ТЯЖЕЛОЙ РУКОЙ ДУШИЛ РЕСПУБЛИКУ, ИСТЕКАЮЩУЮ КРОВЬЮ, ИЗМУЧЕННУЮ ВОЙНОЙ.

Коридор Совнаркома. Вдоль окон столы.

На столах телеграфные аппараты. Стучат ключи.

— «Москва Кремль Совнарком Ленину… — монотонно читает телеграфист секретарю ползущую ленту. — Хлеба выслать не можем ни пуда Комиссар Смирнов ссылаясь ваше распоряжение требует невозможного…».

Рядом у другого аппарата:

— «Восстание подавляйте всей решительностью…».

Стучит телеграфный ключ:

— «…Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин».

Ползет лента на третьем аппарате. Сонный, измученный телеграфист, жуя корку черного хлеба, читает:

— «…Положение на фронте тяжелое. Снарядов нет…».

Глаза телеграфиста смыкаются. Ползет лента, стучит аппарат.

Кабинет Ильича. Из коридора глухо доносится стук телеграфного ключа.

В углу на стуле Максим Горький.

За дверью раздается голос Ленина, и на пороге появляется разгневанный Ильич.

— …Это дурацкий либерализм! — кричит Ильич кому-то, очевидно, идущему за ним. — Пожалуйте, проходите вперед! Входите, входите!

Мимо стоящего в дверях Ленина проходит в кабинет Поляков, красный от смущения.

— Мы с вами на государственной службе, батенька, и к этому пора привыкнуть, — сердито продолжает Ильич, захлопывая дверь и не замечая сидящего в углу Горького.

— Владимир Ильич! — перебивает его Поляков. — Здесь вас ждут…

Ильич резко поворачивается, видит Горького и быстро подходит к нему.

— Алексей Максимович! Здравствуйте! Простите, мы сейчас договорим.

— Меня здесь усадили и просили подождать. Я не мешаю?

— Нет-нет, нисколько, совершенно не мешаете! И вы напрасно надеетесь, товарищ Поляков, что присутствие Горького помешает мне досадить вам до конца… Вы знакомы?.. Товарищ Горький — товарищ Поляков… Так вот, усвойте: никакие революционные заслуги в прошлом, никакой партийный стаж, никакая седая борода не будут нами приниматься во внимание — категорически! — когда речь идет о компрометации Советской власти! И мы никому не позволим, сидя под крылышком добрейшего товарища Полякова, саботировать нашу работу…

— Владимир Ильич, я понимаю…

— Неправда, вы этого не понимаете… — перебивает его Ильич. — А если и впредь не поймете, то мы будем вынуждены покарать вас, и сурово, хотя вы прекрасный человек и старый большевик!

— Я согласен с вами, — говорит багровый от смущения Поляков.

— Ну вот и отлично!

Ленин вдруг улыбнулся открытой, детской улыбкой.

— Вот вам распоряжение — абсолютно строгое. И, пожалуйста, перестаньте с этими господами либеральничать.

— До свиданья, Владимир Ильич! — улыбаясь, говорит Поляков.

Ильич пожимает его руку и быстро подходит к Горькому.

— Рад вас видеть, Алексей Максимович. Я соскучился по вас.

— Вы так умеете отругать человека, — говорит Горький, — что он уходит вполне довольным. Свойство завидное и поучительное.

— Гм, гм… Как вы живете?

— Живу в бесконечных и малополезных хлопотах.

— Так… А я вот слышал — и уверен, что это правда, — будто вы в Петрограде ведете большую, интересную и очень полезную для Советской власти работу.

Горький чуть заметно ухмыляется в усы.

— Вы значительно преувеличиваете мои заслуги, и это… приятно.

Ильич весело смеется.

— Скажите мне, какие у вас нужды, и я скажу, какая у вас работа! Небось пришли просить чего-нибудь?

— Разумеется. Принес даже вот бумагу…

— Давайте…

Ильич берет бумагу, переходит к столу, читает, отмечая какие-то места.

Горький усаживается рядом с ним.

— Тут прежде всего, Владимир Ильич, вот что… Нужно их кормить, а то помрут писатели… и ученые помрут.

Ильич делает пометку на полях горьковской бумаги.

— Кстати, — продолжает Горький, — вчера Иван Петрович Павлов опять отказался ехать за границу. Это он уже шестнадцатое приглашение отвергает. Гениальный и приятно-злой старик… Вот здесь написаны нужды его лаборатории.

Ильич переворачивает страницу. Внимательно читает, одновременно слушает Горького, то и дело вскидывая на него взгляд.

— Затем очень важно это, — продолжает Горький, — вот здесь написано: бумага, типография и — уж простите — обувь; брюки еще прочные у ученых, а ботинки уже сносились. Почти у всех. Много приходится ходить. Очевидно, в поисках хлеба насущного.

Ильич горько улыбается.

Входит уборщица Евдокия Ивановна.

В руках у нее стакан чая и кусок черного хлеба на тарелке.

Ленин освобождает место на столе.

— Спасибо! Поставьте, пожалуйста, сюда. Алексей Максимович, вы обедали?

— Обедал.

— Не сочиняете?

— Свидетели есть — обедал.

— Чаю?

— Нет, благодарю вас.

— Ну что ж, сделаем все, что в наших силах, — Ленин откладывает бумагу Горького. — У вас, чувствую, есть еще что-то?

— Да…

— Кто-нибудь арестован, и вы собираетесь за него просить?

— Вот именно.

— Так я и знал.

— Владимир Ильич! Арестован профессор Баташев. Это хороший человек.

Ленин хмурится. Горький продолжает:

— Это человек науки, и только.

— Таких теперь нет!

— Владимир Ильич! Я человек недобрый и недоверчивый. Тем не менее я готов поручиться за Баташева.

— Ну что ж, — сухо говорит Ленин, — ваше поручительство вещь немалая… — Он пишет записку. — Зайдите к Феликсу Эдмундовичу, поговорите с ним. — Отдает записку Горькому. — Только напрасно вы этим занимаетесь, Алексей Максимович. Вы ведете громадную, нужную работу, а все эти «бывшие» путаются у вас под ногами.

— Я, может быть, старею, но мне тяжело смотреть на страдания людей, — говорит Горький. — Пусть это даже люди из другого лагеря…

Ленин встает, быстро проходит по кабинету из угла в угол.

— Да, им туго пришлось, — говорит он. — Умные из них, конечно, понимают, что их класс вырван с корнем и больше к земле не прирастет…

Горький помолчал.

— Я, Владимир Ильич, не встречал другого человека, который с такой силой любил бы людей, как вы, который так ненавидел бы горе и страдания человечества и презирал бы мерзости нашей жизни… Вы должны меня понять.

Ленин подходит к Горькому, останавливается прямо перед ним.

— Алексей Максимович, — говорит он, глядя Горькому в глаза, — дорогой мой Горький, необыкновенный, большой человек! Вы опутаны цепями жалости… Она отравляет горечью ваше сердце, она застилает слезами ваши глаза, и они начинают хуже различать правду!

Взяв Горького под руку, Ильич ведет его к столу.

— Знаете ли вы, Алексей Максимович, сколько нужно нам хлеба, чтобы накормить одну только Москву? Вот, полюбуйтесь, не угодно ли?..

Он берет со стола бумаги и листая, показывает их Горькому.

— И вот сколько у нас есть. Смотрите, смотрите… Даже если мы дадим людям по восьмушке, по одной восьмой фунта, — у нас через два дня хлеба не будет. Ни крошки. Москва умрет от голода. Форменным образом. И наряду с этим спекулянты и кулаки прячут хлеб. Спекулируют хлебом. В комиссии Дзержинского сидят сейчас двести таких крупнейших мерзавцев. Что прикажете делать? Прощать их?.. Жалеть их?

— Жестокость необходима, — говорит Горький и тоже встает. Он стоит, заложив руки за спину, ссутулясь, глядя сверху на Ленина. — Без нее старый мир не сломать и не переделать. Я это понимаю. Но, может быть, есть где-то у нас жестокость излишняя. Вот это не нужно… и страшно…

— Излишняя жестокость — вещь ужасная. Но как быть, если дерутся два человека, — говорит Ленин, резко выбрасывая вперед указательные пальцы обеих рук. — Как определить, какой удар необходимый, а какой лишний? Если драка не на жизнь, а на смерть?

Звонит телефон.

Ленин снимает трубку.

— Слушаю… Да… Здравствуйте. Простите, Алексей Максимович, — говорит он, прикрывая трубку ладонью. — Да, продолжайте…

Ленин слушает необыкновенно внимательно, склонив голову набок, слегка прищурясь.

— Нет, нет! Его посылать нельзя! — вдруг резко, очевидно, перебивая, говорит он и тут же вскидывает голову к двери: — В чем дело?

В дверях стоит Бобылев, работник секретариата Совнаркома.

— Пришел Коробов. Вы его вызывали?

— Да, просите, пожалуйста… Алексей Максимович, вы не уходите. Это старый питерский пролетарий, чудесный беспокойный человек… (В трубку.) Да, так я говорю — его посылать нельзя. Прежде всего он решительно не умеет никого слушать, а только поучает. Кроме того, он убежден, что умнее всех. Какой же это руководитель? (Входящему Коробову.) Входите, Степан Иванович, здравствуйте, знакомьтесь!..

Коробов, невысокий, сухой старик с живыми, умными глазами, быстро подходит к Горькому.

— Товарищ Максим Горький! Очень приятно познакомиться!

— Мы с вами встречались? — говорит Горький, пожимая Коробову руку.

— К сожалению, нет. Я вас так узнал. Вас далеко видать.

Ильич слушает, переводя веселый, довольный взгляд с Горького на Коробова и продолжает разговор по телефону.

— Вот это другое дело. Теперь вот что. Я прошу вас взять у меня проект об установлении классового пайка. О чем?.. О заградительных отрядах? Дайте — это нужно сделать срочно. Хорошо. До свиданья.

Кладет трубку.

— Ну?.. рассказывайте, — говорит он, всем телом поворачиваясь к Коробову. — У вас всегда что-нибудь очень интересное…

— Вот что, Владимир Ильич, побывал я в деревне, — начинает Коробов. — Положение, скажу я, действительно интересное!

Он говорит страстно и живо, с трудом удерживаясь на месте, все время порываясь вскочить.

— Кулачье, Владимир Ильич, остервенело. Войной пошло! Топоры, винтовки! Пулеметы даже!..

Ленин слушает внимательно, ладонь приложил к уху. Глаза его сверкают. Коробов говорит то самое, что ему важно и нужно знать.

— Так… так, — приговаривает он. — А как с хлебом?

— Хлеб есть! Точно по вашим словам. Но у кого хлеб? У тех же мироедов. Ну, и, конечное дело, нам не дают! Везут в город и по двести рублей за пуд спекулируют. На каждое твое рабочее слово у них про запас десять грязных. Беднота с голоду пухнет, смерть пошла косить. В Питере у нас да и тут у вас, в Москве, ни одно дитя досыту не наедается… А хлеб есть, хлеба в России хватает… Вот какое положение, Владимир Ильич…

— Так!

Хотя Коробов не сообщает ничего веселого, на лице Ленина написано почти удовольствие — настолько ему нравится, что Коробов говорит именно то важное, что он от него ждал.

— Вот дела, Владимир Ильич! Если мы деревне не поможем, — не бывать, извините меня, Советской власти!

— Конечно, конечно! Они вам покажут — кулаки! — подхватывает Ильич.

— Чего же вы смеетесь, Владимир Ильич? Вам ведь первому попадет.

— Ну уж, разумеется! Так что же, по-вашему, делать?

Коробов наклоняется к Ильичу.

— Владимир Ильич… не знаю, как вы посмотрите. Что, если рабочий класс кинуть в деревню? Тысячами? С семьями? А? Собрать там бедноту и вместе с нею нажать на кулаков! Кулак ведь не устоит? А?

— Если середняка к себе перетащите — тогда не устоит.

Коробов вскакивает.

— Ни в какую не устоит! Дайте нам оружие да хорошее благословение, чтоб с кулаками нянькаться поменьше. Будет и хлеб, будет и Советская власть!

Коробов порывисто садится.

— Верно, Степан Иванович, — говорит Ленин, перестав улыбаться. — Вы оценили политическое положение абсолютно правильно, и выводы ваши верны. Мысль о массовом походе рабочих в деревню — мысль замечательная. И мы ее обязательно, немедленно осуществим. Вы когда в Питер?

— Сегодня же.

— Очень кстати. Я вам приготовлю письмо к товарищам питерским рабочим, возьмите его с собой. И давайте действовать не медля. Хорошо?

— Давайте, Владимир Ильич.

Коробов встает.

— Подождите, у меня к вам есть еще один вопрос. — Ильич чуть заметно покосился на Горького. — Как вы смотрите: что нам делать в бою с врагами?

— То есть — как?.. Простите, не понимаю, — тревожно говорит Коробов, очевидно, действительно не понимая, почему его спрашивает об этом Ильич. — Врагов надо бить. Так, кажется?

— Но как бить? Словом, убеждением или силой?

— Виноват, какое же может быть убеждение с волком?! — растерянно говорит Коробов, оглядываясь на Горького и как бы ища у него поддержки. — Ты ему слово, а он тебя за горло клыками. Этак всю революцию прохлопаем.

— Ну да, — Ленин отворачивается, скрывая лукавое сверкание глаз. — А могут ведь и так сказать, раз наша социалистическая революция обязана быть самой гуманной, человечной, то человечность эта должна в том заключаться, чтобы ни на кого не поднимать руку?

— Как же можно в бою не поднимать руку?! Поднять, да так по голове треснуть… Душа из них вон! Так, кажется?

— Видите ли, — упорно продолжает Ленин, — говорят, что наряду с необходимой жестокостью мы иногда проявляем жестокость излишнюю. Ведь вот что говорят!

— Владимир Ильич! — всерьез рассердившись, вспыхивает Коробов. — Да что это с вами сегодня? Вы что, нарочно, что ли?.. Это у нас-то излишняя жестокость?.. Да вы посмотрите, что кругом делается! Ведь под нами земля горит!.. Сотни лет рекой лилась рабочая кровь! А теперь пожалеть какое-нибудь… какую-нибудь дрянь, чтобы все назад повернулось?.. Да еще когда нас душат со всех сторон!.. Да что далеко ходить — вот товарищ Горький, его спросите. Он это хорошо понимает. Он вдоволь хлебнул прежней горькой жизни. Спросите-ка его.

Горький кашляет, покусывает ус.

Ильич, не выдержав, начинает громко смеяться. Он смеется своим удивительным смехом, запрокидываясь на стуле и покачиваясь.

Коробов в недоумении останавливается.

— Что это вы, Владимир Ильич, я не так сказал что-нибудь?

— Нет-нет, Степан Иванович. Вы… вы все абсолютно верно говорите… Но я тут раньше с одним товарищем разговаривал… и вот вспомнил…

Ильич хохочет, вытирает слезу и вдруг, перестав смеяться, поднимается и подходит к Горькому.

— Да, Алексей Максимович, — с глубоким чувством говорит он, — жестокость нашей жизни, вынужденная условиями борьбы, — такая жестокость будет понята и оправдана. Все будет понято. Все.

Звонит телефон. Ильич снимает трубку.

— Я слушаю… Подождите, пожалуйста, минуту… Все будет понято… — повторяет он, прикрывая трубку рукой. — Ну, пожелаю вам всего хорошего.

Коробов и Горький прощаются.

— И не сердитесь на меня, Алексей Максимович, — говорит Ленин, — я ведь любя…

— Действительно, вы умеете так отругать человека, что он уходит от вас довольный.

— Да?.. Гм… гм! Значит, мало ругаю. Учтем! — шутливо отвечает Ильич. — Непременно заходите, когда будете снова в Москве.

— Не приглашайте, все равно зайду…

— Я вас слушаю… — говорит Ленин в трубку.

Горький и Коробов выходят.

В коридоре стучат телеграфные ключи, диктуют телеграммы секретари, телеграфисты читают ленты. И все о хлебе, о хлебе, о восстаниях кулачья, о бесконечных нуждах фронтов. Сюда, в Совнарком, в сердце революционной России, к Ильичу, стекаются надежды, чаяния и мысли борющегося народа.

По коридору идет Василий.

Он входит в кабинет Ленина, закрывает за собой дверь и останавливается. Ильич не видит его, он говорит по телефону:

— …а вы, батенька, издайте-ка распоряжение по вашему ведомству, чтобы во всех типографиях просто реквизировали яти и твердые знаки. Вот и не будут писать по старой орфографии. И вообще разговаривайте с ними весомее, не стесняйтесь, приучайтесь к государственному тону… Теперь вот что: завтра же необходимо опубликовать декрет об отмене частной собственности на недвижимость. Что?.. Вот именно потому, что политическое положение напряженное, и нужно опубликовать завтра же!.. Нет, политиканствовать и вилять в таких делах мы не будем… Всего доброго!

Ильич вешает трубку, снимает другую.

— Я жду сводки с фронтов. Дайте, пожалуйста, сюда как только будут.

Он замечает Василия и быстро идет к нему.

— Товарищ Василий! Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой!

— Здравствуйте, Владимир Ильич!

— Садитесь сюда, вот здесь, поближе…

Ильич усаживает Василия в кресло, пристально вглядывается в его лицо и вдруг, быстро обойдя вокруг стола, берет свой стакан чая, свой ломоть хлеба и ставит все это перед Василием.

— Ешьте. Обязательно. Немедленно.

— Что вы, Владимир Ильич… я совершенно сыт.

— Ну, тогда рассказывайте скорее, с чем приехали? Привезли хлеб?

— Два маршрута — девяносто вагонов.

— Хорошо. Очень хорошо! Отлично! Рассказывайте, все рассказывайте подробно…

— Не знаю, Владимир Ильич, что и рассказывать… Дали мне восемьдесят тысяч пудов хлеба, сформировали отряд для охраны и отправили.

— Все?

— Все.

— А что это мне говорили, будто вы были ранены, что вас обстреляли в пути кулаки?

— Ну, так ведь не без этого, Владимир Ильич, не в игрушки играем.

Звонок телефона. Ильич снимает трубку.

— Простите, товарищ Василий… Я слушаю!.. Слушаю, Яков Михайлович… Да-да, конечно, вы правы. Так им и скажите: большевики люди упрямые; мы готовы совершить тысячу попыток и после тысячи попыток мы приступим к тысяча первой… Теперь еще вот что, — я хотел вас просить подготовить проект декрета о централизации радиотехнического дела… Что? Уже готов? (Смеется.) Знаете, Яков Михайлович, ваше «уже» скоро войдет в поговорку. Ну, спасибо, спасибо большое!

Ильич кладет трубку. Быстро что-то пишет.

— Вот что, товарищ Василий, необходимо вам взять себе в помощь еще несколько товарищей чекистов и срочно заняться переброской в деревню рабочих отрядов… Как вы на это смотрите?

Ответа нет.

— Товарищ Василий! — тревожно повторяет Ильич.

Василий неподвижно сидит в кресле, голова упала на грудь, руки повисли вдоль колен.

Ленин вскакивает, бросается к нему.

— Товарищ Василий… товарищ Василий, что с вами?.. — Он берет его за плечи. — Боже мой! Что же это? — Бежит к двери, открывает ее. — Кто тут есть? Товарищ Бобылев, — врача! Скорее бегите за врачом! Сию секунду достаньте врача!

Ленин наливает воды в стакан, не знает, что делать с ней, ставит на стол. Он присаживается на корточки перед Василием. Берет его за руку.

Голова Василия безжизненно опущена, веки закрыты, худое, обросшее бородой лицо очень бледно.

…По коридору Совнаркома бежит Бобылев. За ним еле поспевает доктор. Они входят в кабинет.

— Константин Николаевич, пожалуйте сюда! — торопливо подзывает Ленин врача. — Скорее… Что с ним?

Доктор приподымает Василию веко, щупает пульс.

— Не беспокойтесь, Владимир Ильич, ничего страшного, типичный голодный обморок…

— Да?..

Ленин прошел по кабинету, остановился около Василия.

— Этот человек, доктор, только что привез нам девяносто вагонов хлеба…

Василий пошевелился.

Ленин быстро наклоняется к нему.

— Скажите, доктор, можно дать ему сейчас поесть?

— Можно. И хорошо бы горячего чаю.

— Товарищ Бобылев, — говорит Ильич, — попросите срочно дать горячего чаю, и непременно с сахаром.

Бобылев уходит.

Василий приоткрывает глаза. Растерянно смотрит вокруг.

Ленин протягивает ему свой хлеб. Василий хватает его. Жадно ест. Ленин отворачивается, достает носовой платок. Заметив, что в дверях стоит машинистка, сердито машет ей рукой. Машинистка исчезает.

Василий ест хлеб, держа его дрожащими руками.

В комнату вбегает Бобылев с телеграфной лентой.

— Владимир Ильич, — говорит он прерывающимся от волнения голосом. — Муравьев поднял мятеж, повернул фронт на нас…

Ни один мускул не дрогнул на лице Ильича. Он протягивает руку.

— Дайте сюда.

Берет ленту.

Звонит телефон.

Ленин снимает трубку.

— Слушаю!.. Когда пала Тихорецкая? Когда?..

Василий тревожно глядит на Ильича:

— Тихорецкая…

Музыка.

Зал Большого театра. Идет представление «Лебединого озера».

Среди красноармейцев и рабочих кое-где сидят лощеные балетоманы.

…В ложе бенуара английский посол, дипломаты.

Музыка.

Задняя портьера ложи раздвигается. Сидящий рядом с послом Константинов оглядывается, встает и идет в аванложу.

Там, прислонившись к стене, стоит бледный, запыхавшийся человек.

— Почему вы тяжело дышите? — презрительно спрашивает Константинов.

— Бежал. За мной увязались.

Он наклоняется к уху Константинова:

— Пал Симбирск!

— Это не ново, — брезгливо отвечает Константинов и выходит в ложу.

Там он наклоняется к послу.

— Господин посол, у большевиков взят Симбирск.

Посол коротко взглянул на Константинова. Наклонился к соседу. Шепчет.

Музыка. Балет.

Рядом с ложей дипломатов, разложив на алом бархате барьера рваную газету, тихонько закусывают тощей воблой несколько морячков. Они пришли сюда, видимо, прямо с поезда с винтовками и вещевыми мешками.

Балет. Трепещут пачки. Мелькают обнаженные руки.

В глубине дипломатической ложи, рядом, посол и Константинов. Они смотрят на сцену, в руках у них бинокли.

— Что еще нужно, мистер Релтон? — спрашивает посол.

— Господин посол, я имею удовольствие в третий раз напомнить вам, что я не Релтон, а Константинов.

— Так что же еще нужно, мистер Константинов?

— Нужно купить возможность ворваться в Кремль.

— Через кого?

— Через коменданта Кремля… Он откроет ворота.

— Кто войдет в эти ворота?

— Офицерские дружины… У нас три тысячи человек… На днях будет смотр…

— Этот… комендант Кремля взял деньги?

— Возьмет…

— Сколько вы ему даете?

— Если не возражаете, пять миллионов.

— Согласен…

Конец акта. Занавес опускается. Финальные аккорды. Аплодисменты.

Дипломаты встают.

В соседней ложе восторженно аплодируют морячки.

Занавес снова раздвигается. Вместо балерины на авансцене стоит человек в кожаной тужурке, обвешанный гранатами, с маузером на боку. Аплодисменты обрываются. Человек в кожаной тужурке поднимает руку.

— Товарищи и граждане! — громовым басом объявляет он. — Имеются два внеочередных вопроса. Первое: по постановлению Екатеринбургского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов расстрелян бывший царь Николай Романов. Желает кто-нибудь высказаться?

Шум.

— Вопрос ясный! — кричат из зала.

— Какие есть предложения? — спрашивает человек в кожаной тужурке.

— Принять к сведению, — предлагает матрос из ложи.

— Есть предложение принять к сведению. Возражений нет?.. Принято.

Шум. Публика поднимается и идет к выходу.

Но человек в кожаной тужурке вновь поднимает руку.

— Второй вопрос: есть предложение не расходиться… потому что все равно никого не выпустят. Сейчас будет проверка документов.

Сильный шум. Эффект второго сообщения громадный.

В дипломатической ложе из-за портьеры высовывается встревоженная физиономия. Константинов сердито оборачивается. Голова исчезает.

— Кто это? — спрашивает посол.

— Мой человек. За ним гнались.

— Хорошо, пройдет со мной. Когда будет беседа с комендантом Кремля?

— Завтра, господин посол…

Кремль. Комендантская.

Входят комендант Кремля Матвеев и Константинов.

Красноармеец в вылинявшей гимнастерке, еще хранящей темные следы погон на плечах, хлебает деревянной ложкой суп из котелка.

Константинов останавливается в дверях.

— Выдь-ка отсюда, — говорит Матвеев. — Там доешь.

Красноармеец встает.

— Тут и твоя порция, товарищ комендант.

— А мою порцию оставишь. Я потом похлебаю. Садитесь…

Красноармеец выходит.

Константинов садится.

Матвеев рукавом стряхивает крошки со стола.

Константинов поворачивается к нему:

— Ну, вы решились?

— Да как вам сказать… — мнется Матвеев.

— Начало мне не нравится.

— Прямо не знаю, что делать, что делать, — сокрушенно бормочет Матвеев.

— Что вызывает у вас сомнение?

— Видите ли… Будем говорить напрямик. Должность у меня хорошая, харч, правда, так себе, небогатый харч.

— Ну?

— Однако ничего, живу. Почет. Уважение… Наши — большевики то есть — почти целый год просидели, может, и еще продержатся…

— Дальше.

Константинова раздражает наивность коменданта.

— Ну, а ваша-то власть, она из каких будет? — продолжает Матвеев. — Я в смысле надежности. А вдруг да не угадаешь?..

— Вы положение на фронтах знаете? — резко спрашивает Константинов.

— Да, вроде знаю.

— А если знаете, то должны понимать, что все равно большевикам не удержаться.

— Это-то верно, — вздохнул Матвеев, — похоже, не удержаться.

— Дальше. Должность мы вам дадим не хуже. Харч будет, во всяком случае, лучше. А кроме того, господин комендант, мы в крайнем случае обойдемся и без вас. Смотрите, не прогадайте.

— Зачем же сразу сердиться, — примирительно говорит Матвеев. — Я ведь только интересуюсь. Вот, например, интересно, какие партии вас поддерживают или, может быть, государства?

— Интересуетесь? — иронически спрашивает Константинов.

— А как же…

Константинов выдерживает паузу, потом холодно цедит:

— Возьмете деньги, дадите расписку…

— Так…

— Начнете с нами работать…

— Так…

— А вот тогда можете интересоваться.

Матвеев сокрушенно вздыхает.

— Ну, так как?

— А навар какой будет?

— Что?.. — недоумевает Константинов.

— Денег, денег сколько дадите?

— Назовите сумму.

— Виноват. Мой товар — ваш навар…

— Мы не на базаре, господин комендант.

— Ну, да ведь вам виднее! Человек я в таких делах неопытный, продешевить не хочется, а вы-то уж, верно, не впервой… Скажите правду, с кем-нибудь из наших вы уже… (Выразительный жест.)

— Знаете, господин комендант, вы очень хорошо спрашиваете и очень плохо отвечаете. Мне это перестает нравиться. Вы интересуетесь суммой, — пожалуйста: ассигновано два миллиона.

Константинов протягивает руку.

— Согласны?

Но комендант быстро закладывает руки за спину.

— Ну, нет… нет! За два миллиона — не буду. Нет.

Константинов с удивлением смотрит на Матвеева, как будто искренне возмущенного.

— Что такое?

— Нет, это просто несерьезно, — сердито говорит комендант.

Константинов начинает выходить из себя.

— Но позвольте, в чем дело, господин комендант?

Матвеев не слушает его.

— Или дело делать, или дурака валять.

— Что случилось, наконец… Мы, кажется, не на базаре…

Матвеев берет со стола фуражку Константинова и отдает ему.

— Вот что, гражданин… Вы меня не видели, я вас не слышал, и давайте очистим помещение. Давайте-давайте…

— Подождите. Ваша сумма?

Матвеев вдруг решился, наклоняется к самому уху Константинова и отчаянным шепотом выпаливает:

— Два с половиной!

— Пишите расписку.

Матвеев отрывает клочок бумаги, садится писать.

— Миллион рублей получите сейчас, остальное — по выполнении операции, — говорит Константинов.

— Операция… — со вздохом бормочет Матвеев. — Ох, наживаешься ты на мне.

— Господин комендант! Повторяю, мы не на базаре!

— Ну-ну… Только тихо!.. — примирительно говорит Матвеев. — Деньги на бочку…

Константинов начинает выгружать из кармана деньги.

Ленин идет по коридору. Видит — в пустой комнате свет. Заходит, гасит свет, идет дальше.

Столы телеграфистов. Стучат ключи.

Ильич подходит к старшему телеграфисту.

— Есть сводки с фронтов?

Берет сводки.

Откуда-то раздается детский крик.

Из комнаты, смежной с кабинетом Ильича, быстро выходит Рыбакова. Она ведет за руку маленькую, грязную девочку.

— Товарищ, это что такое? — взволнованно и возмущенно говорит она часовому. — Откуда она? Как она попала? Ходит по коридору, залезает в кабинет. Мало того! Крадет у Владимира Ильича сахар! Возмутительное безобразие!

Рыбакова дергает девочку за руку. Рев.

Ильич быстро подходит.

— Оставьте ее, — резко говорит он. — Чья это девочка?

Рыбакова, увидев Ленина, смущенно молчит.

— Приблудная, товарищ Ленин, — отвечает часовой.

Ильич берет девочку за руку.

— Пойдем со мной.

Сразу стихнув, девочка послушно идет за Ильичем.

Ильич ведет ее в кабинет, берет с блюдца сахар, дает ей.

— Если хочешь, побудь тут у меня, будем работать. Ты будешь рисовать, а я буду читать.

Ильич дает ей бумагу, карандаш и углубляется в чтение сводок.

На картах, лежащих на столе, на картах, висящих на стенах, Ленин отмечает флажками перемены по сводкам.

— Тебя как звать? — спрашивает он девочку.

— Наташа.

Наташа деловито рисует, сидя прямо на полу.

— Вот и превосходно.

Ильич звонит.

Входит Бобылев.

— Товарищ Бобылев, подготовьте мне, пожалуйста, прямой провод. С Северным фронтом — десять тридцать. Необходимо связаться сегодня с Фрунзе. В любом часу.

— Хорошо, Владимир Ильич.

Бобылев отмечает в книжечке поручения.

— …И достаньте мне в Румянцевской библиотеке на ночь эти книги, — Ленин передает Бобылеву список. — Скажите, что завтра утром я их обязательно верну.

— Хорошо, Владимир Ильич.

Ленин наклоняется к уху Бобылева и тихо добавляет:

— И изобретите способ покормить эту девочку…

Бобылев кивнул головой, уходит.

Ленин откладывает в сторону сводки, подходит к девочке, заглядывает через ее плечо:

— Ну-ка, ну-ка… что тут у нас получилось?

— Дом…

— Дом? А на небе лягушки ползают.

— Какие лягушки? Птички!

— Ах, птички… — Ленин присаживается на ручку кресла, берет рисунок, поправляет карандашом. — Птичек вот как рисуют…

Он ставит на небе галочки и вдруг замечает, что у девочки разорвано платье.

— Что ж это тебе мама платье не зашьет?..

— У меня мамы нету… — девочка снова начинает рисовать.

— А где она? — осторожно спрашивает Ленин.

— Она умерла с голоду… Они все умерли с голоду… — привычно отвечает девочка.

Ленин берет ее под мышки, поднимает и долго смотрит на худенькое личико. Потом усаживает девочку обратно в кресло. Быстро, на носках проходит по комнате. Раз, другой. Останавливается у стола и снимает трубку телефона.

— Два тридцать восемьдесят семь… Наркомпрос? У товарища Крупской кончилось совещание? Попросите ее, пожалуйста, к телефону… Надя, скажи, кто из наших работников может взять ребенка? Может быть, Гиль возьмет? Или Анна Ильинична? Выясни это, пожалуйста, срочно.

Ильич вешает трубку, снимает другую…

— Феликс Эдмундович, у вас там арестованы спекулянты хлебом. Необходимо их немедленно судить и широко оповестить об этом все население. И впредь каждого спекулянта будем судить как организатора голода.

Вешает трубку и сейчас же снимает ее.

— Еще два слова. Как вы думаете — что, если бы ВЧК взяла на себя заботу о детях? Необходимо немедленно все силы бросить на спасение беспризорных детей… Что?.. Ну вот. Прекрасно!.. Ну, я ведь знал, что вы к этому народу неравнодушны… Значит, отныне ВЧК заботится о ребятах.

Кабинет председателя ВЧК.

Дзержинский у телефона.

— Хорошо, Владимир Ильич. Спасибо, чувствую себя вполне прилично. С чехословацкого фронта?.. Да… плохие вести…

Секретарь открывает дверь.

— Феликс Эдмундович, явился комендант Кремля.

— Просите… Хорошо, Владимир Ильич, до утра! Спокойной ночи!

Входит Матвеев. В руках пакет.

Дзержинский встает навстречу.

— Здравствуйте, товарищ Матвеев, садитесь, пожалуйста. (Секретарю.) Оставьте нас. (Матвееву.) Извините. Минуту. (Снимает трубку.) Четвертый. Говорит Дзержинский. Будьте любезны, займитесь вот каким делом: нужно срочно найти место пока хотя бы для десяти очень больших детских домов… Нет, крайне спешно… Что?.. Откуда у вас такие бюрократические навыки? Можно подумать, что вы заведовали царским департаментом, а не ковали лошадей… То есть, как это нас не касается? ВЧК все касается, что нужно Советской власти. Даю срок до завтра. Мебель мы дадим из буржуазных особняков. Только надо пропустить ее через дезинфекцию, — черт знает какая мразь спала на этих кроватях. (Вешает трубку.) Я вас слушаю, товарищ Матвеев.

Матвеев снимает фуражку, вытирает лоб, кладет на стол пакет.

— Продался, Феликс Эдмундович. Вот миллион.

— Значит, приходил?

— Приходил.

Дзержинский звонит. Входит секретарь с бумагой в руках.

— Не входите и никого не пускайте, пока я не позвоню. Что это у вас? (Секретарь кладет бумагу на стол.) Хорошо, я подпишу. Возьмете потом.

Секретарь уходит. Дзержинский хочет отодвинуть в сторону бумагу, но взгляд его останавливает какая-то фраза.

Дзержинский читает. Бледнеет от гнева. Снимает трубку телефона.

— Тридцать второй. (Матвееву.) Извините. Минуту. (В трубку.) Говорит Дзержинский. Вы что? В своем уме? Что вы мне прислали? Какие у вас основания?.. Это все? И на этом основании вы предлагаете расстрел?..

…Мы видим другой телефон, у телефона чекист Синцов.

— Феликс Эдмундович… — говорит он. — Расстрелять его — и крышка! Это враг! Я печенкой чувствую…

— Печенкой? — отвечает Дзержинский. — Скажите Петрову, что я вас арестовал на трое суток… В другой раз будете думать не печенкой, а головой. До свиданья…

…Дзержинский запирает дверь кабинета.

Возвращается на место, садится.

— Рассказывайте.

— Пришел час назад ко мне, в комендантскую, — говорит Матвеев.

— Назвал себя?..

— Константиновым.

Дзержинский мгновение сосредоточенно подумал.

— Продолжайте.

— Держался на этот раз гораздо определеннее. Я должен нейтрализовать охрану, в назначенную ночь открыть ворота Кремля и впустить какие-то части.

— Ни больше, ни меньше?

— Ни больше, ни меньше. За это я получаю миллион чистоганом — вот он — и полтора по выполнении «операции».

— Щедро! Как вы держались?

— Как мы с вами договорились.

— Какие-нибудь дополнительные сведения от него получили?

— Как ни крутил — ничего. Только сомневаться во мне начал. Хитер!

— Боюсь, что здесь дело не только в Кремлевских воротах, — говорит Дзержинский. — Как у вас условлено с этим Константиновым?

— Я должен явиться тридцатого в пять часов вечера по адресу: Малая Бронная, два, квартира тринадцать, со двора, второй этаж.

Дзержинский записывает.

— Тридцатого в пять вечера явитесь туда, — говорит он. — Я пошлю отряд, дом будет окружен. Поручим это Василию.

— Приехал?

— Но помните, товарищ Матвеев: о заговоре мы знаем еще не все, он может быть гораздо шире, чем мы с вами думаем. И глубже. Смотрите, не спугните их преждевременно.

— Понимаю.

— Держитесь спокойно… и правдоподобно, — говорит Дзержинский.

— Я, Феликс Эдмундович, вахлачка такого изображаю. Жадного такого.

— Но не чересчур.

— Будьте покойны, Феликс Эдмундович.

— Ну хорошо, до свиданья.

Дзержинский отпирает дверь, выпускает Матвеева, возвращается к столу, звонит, перелистывает настольный календарь.

Входит секретарь.

— Попросите ко мне начальников отделов. Всех.

Дзержинский открывает листок календаря: «30 августа. Пятница».

Он делает на листке пометку.

Вечер. Никитский бульвар.

По бульвару сплошным потоком тянется солдатня.

Гармонь. Песня.

В сторонке группа людей в штатском.

В центре группы человек, одетый под мастерового.

Рядом с ним Константинов.

— Третий батальон пошел, — говорит Константинов.

— Кто впереди? — спрашивает «мастеровой».

Мимо проходит, демонстративно нюхая цветок, лощеный приказчик, в канотье, с галстуком-бабочкой.

— Командир батальона подполковник Аристов, — говорит Константинов.

Идут, гуляя парами, четверками, солдаты. У всех шинели нараспашку, у всех бантики на правой стороне груди, все идут в одну сторону.

— Лучший батальон, — говорит Константинов. — Сплошь офицерский состав. Смотрите, как идут.

Проходит солдатня.

— Пошел второй полк, — говорит Константинов. — Командир полка полковник Сахаров. Командир первого батальона капитан Граббе.

Мимо группы проходят под руку путейский инженер с каким-то потрепанным коммерсантом в котелке. У обоих в руках по цветку. Оба одновременно их подчеркнуто нюхают.

За ними вновь идет солдатня.

К группе подходит человек в кожаной тужурке:

— Чего смотрите, граждане, а? Я извиняюсь.

Все молчат. Константинов отвернулся и, сделав вид, что прикуривает, тихо говорит «мастеровому»:

— Похож на чекиста…

— Происшествие какое-нибудь? А? — не унимается человек в кожанке.

— Чего пристал? — грубо отвечает ему Константинов. — Иди своей дорогой.

— Извиняюсь.

Человек отходит.

— Нет, кажется, ничего… — глядя ему вслед, говорит «мастеровой». — На когда назначен сбор?

— Тридцатого, в пять.

Тридцатое августа.

Прихожая в квартире Ленина. В ряд стоит несколько разных кресел. Около кресел — заведующая хозяйством Совнаркома.

Входит Ленин, останавливается.

— Это что такое?

— Для вашего кабинета, Владимир Ильич, выберите, пожалуйста.

Ильич стоит, наклонив голову набок, сунув руки в карманы брюк. Перед ним кресло с резными деревянными львами.

— Гм… Этакими дикими зверями мы, пожалуй, отпугнем всех рабочих и крестьян, которые приходят в Совнарком, — улыбаясь, говорит он. — Скажите: а можно раздобыть обыкновенный человеческий стул на четырех ножках, со спинкой?.. Можно? Ну вот и поставьте его мне…

Ленин входит в кухню.

У плиты возится Евдокия Ивановна.

— Евдокия Ивановна, не приходил ко мне тот товарищ, которого я жду? С Урала?

— Нет, Владимир Ильич, не приходил.

Сидящий в углу человек поднимается, услыхав имя «Владимир Ильич».

Это крестьянин в лаптях, в посконной рубахе, в солдатской шинели без хлястика.

Ленин замечает его.

— Вы, товарищ, ко мне?

— К вашей милости, товарищ Ленин, — смиренно и почтительно говорит крестьянин.

— Земляк мой… — ворчит Евдокия Ивановна, косясь на крестьянина. — Двадцать лет не видались. Пристал: покажи ему Ленина, и все.

— Земляк? — Ильич подходит к крестьянину. — Значит, тамбовский? Садитесь, товарищ. Как там дела в ваших местах?

— Да что же дела, товарищ Ленин… Вот пришел к вам… Правду у вас искать. Мужицкую.

— Мужицкую? А разве есть такая отдельная мужицкая правда?

— Выходит, что есть.

— Мужицкая отдельно, и рабочая отдельно? Это очень интересно.

— А как же, товарищ Ленин? Мужик за Советской властью пошел? Пошел. Сказала Советская власть: «Кончай войну», мужик — штык в землю. Верно?

— Ну дальше!..

— Сказала Советская власть: «Отбирай барскую землю», — мужик отобрал. Правда?

— Нуте-с…

— Собрал мужик с барской земли хлеб… и что же получилось? Пришли рабочие отряды, и хлебушко — фью!.. Вот оно и выходит: рабочая правда отдельно, а мужицкая отдельно.

Ленин внимательным, быстрым взглядом оценивает «земляка».

— А сколько у вас отобрали хлеба?

— Да я не про себя…

— Нет, у вас лично сколько было хлеба? — настойчиво повторяет Ленин.

— Сколько было, столько и сплыло. Не обо мне речь, — глядя в сторону, уклончиво отвечает крестьянин.

— Так вы, значит, не от себя? Вас послал кто-нибудь?

— Мандатов не имеем, а кой-какой народишко за мной стоит.

— Ага, понятно… А все-таки вы не все сказали, что думали. Верно?

«Земляк» молча косится на Евдокию Ивановну.

— Евдокия Ивановна, — говорит Ленин. — Можно вас попросить выйти на минутку?

— У меня молоко на плите, Владимир Ильич, — недовольно ворчит Евдокия Ивановна.

— Ничего, я послежу…

Ленин провожает Евдокию Ивановну до двери, прикрывает за ней дверь и вновь оборачивается к «земляку».

Евдокия Ивановна, выйдя в коридор, подзывает Бобылева и встревоженно указывает ему на дверь кухни.

«Земляк» несколько секунд молча смотрит на Ленина и, вдруг переменив тон, говорит:

— Ну что ж, ладно… — Он встает, подходит к столу, берет кусок хлеба. — Хлебушко кушаете… А кто его сеял? Мужик. Кто потом-кровью полил? Мужик! Кто жал, кто молотил, кто на горбу таскал? Опять же — мужик!..

— Мужика нет, — спокойно перебивает Ленин. — И вы это очень хорошо знаете. Есть бедняк. Есть середняк. Есть кулак.

При слове кулак Ленин как бы случайно указывает пальцем в сторону «земляка».

— Верно?

«Земляк» на мгновение смутился.

— Нет, неверно! Есть мужик справный, хозяин… И есть лодырь.

— Лодырь — это бедняк?

— По-вашему — бедняк, а по-нашему — лодырь!

— По-вашему — хозяин, а по-нашему — кулак, мироед, который эксплуатирует деревню, старается подорвать Советскую власть рабочих и беднейших крестьян. И это у вас — у кулаков — не выйдет.

— Ну что же, гражданин Ленин… Россия — страна мужицкая. Мы и без города проживем. Ситца не дадите — в холстину оденемся. Сапог не дадите — в лаптях проходим!.. Но уж если мужик хлеба не посеет…

— Измором, значит, возьмете?

— Город сам подохнет! — с наглой угрозой отвечает «земляк», не замечая, что в дверях стоят подошедшие во время разговора Свердлов и Бобылев.

— Вы нарисовали страшную картину, — с нарочитой тревогой в голосе говорит Ленин. — Прямо волосы дыбом становятся!.. Значит, вы пришли как бы войну нам объявить?

— Вы — человек ученый. Вам виднее.

— Ну что ж! Запомните и передайте тем, кто вас послал хотя бы и без мандата: Советская власть — штука прочная. Рабочие и крестьяне создали ее не на год и не на десять лет! Назад пути не будет. Никому! Пока вы, кулаки, существуете, — хлеб вы будете отдавать. Пойдете войной — уничтожим. Вот вам и вся правда. Настоящая рабоче-крестьянская правда.

— Запомним… ваше превосходительство, — тихо и угрожающе говорит кулак. Он надевает котомку на плечи.

Ленин улыбается.

— Ну вот и договорились… Товарищ Бобылев, проводите.

Кулак испуганно поворачивается. Только сейчас он заметил, что в комнате есть еще люди. Он берет палку и шапку, низко, с притворным смирением кланяется Ленину.

— Прощеньица просим.

— Прощайте!

Бобылев идет вслед за кулаком.

Ленин быстро подходит к Свердлову.

— Слыхали? — с веселым возбуждением говорит он.

— Как он к вам попал?

— Кулак. Пришел поговорить по душам… прощупать… проведать, а не пойдет ли Советская власть на уступки? Это чрезвычайно любопытное явление.

— Он открыто грозил, — говорит Свердлов.

— Ну, разумеется. И обратите внимание — все лозунги эсеровские: «Бедняки — лодыри», «Россия — страна мужицкая»…

— «Деревня без города проживет», — вставляет Свердлов. — Знакомая фразочка!

— Да-да! И, наконец: «Все крестьянство — едино». Прямо Чернов какой-то переодетый!.. Яков Михайлович, вы что-нибудь понимаете в молоке? Как узнать, что оно кипит?

Свердлов подходит и заглядывает в кастрюлю.

— Не беспокойтесь. Я вас буду консультировать. Во мне пропадает великолепный повар. Еще рано.

— Мы слишком мягки, — говорит Ильич, — наша власть иногда больше похожа… на молоко, чем на железо. Диктатура — это большое слово. Мы сказали это слово… Яков Михайлович, пожалуйте сюда…

Оба внимательно смотрят на молоко.

— Нет, — говорит Свердлов, — еще не скоро.

— При этом кулаке просто случайно не было бомбы или револьвера… Они скоро стрелять в нас начнут… А пузырьки? Это ничего, что пузырьки?

— Не имеет никакого значения, — категорически говорит Свердлов, — поверьте моему опыту.

Оба отворачиваются от плиты. В то же мгновение раздается шипение, и за их спинами взвивается белое облако пара.

Молоко растеклось по плите, дымит, горит.

Свердлов хватает кастрюльку, бьет по плите тряпкой, суетится.

Ильич хохочет. Он смеется безудержно, вытирая набегающие на глаза слезы.

И вдруг смолкает.

На пороге кухни стоит бледный Дзержинский.

Ленин быстро подходит к нему.

— Я должен ехать в Петроград, — говорит Дзержинский.

— Что случилось?

— Убит Урицкий.

Дачный поселок.

Рутковский входит в калитку. Быстро поднимается на террасу и проходит в комнату.

В комнате — Новиков, Соколинский; в углу, сгорбившись, сидит рабочий Петров.

— Урицкий уничтожен, — говорит им Рутковский.

— Уже знаем, — отвечает Новиков.

Рутковский резко поворачивается к нему:

— «Знаем»… — передразнивает он. — А вам что помешало?

— Петров, дайте объяснения, — говорит рабочему Соколинский.

Петров молчит. Рутковский выразительно на него смотрит.

— Вы были на митинге?

— Ну был…

— Почему же вы не стреляли?

Петров молчит.

К нему подходит Новиков.

— Тебя спрашивают, Петров.

— Не мог… — тихо говорит он.

— Почему? — осторожно спрашивает Рутковский.

— Не мог… — тоскливо повторяет Петров. — Я его раньше никогда не видал. Вышел на трибуну… он небольшого роста… Старый такой пиджак… Стал говорить про рабочих… каждое слово — правда… Взять, к примеру, мою жизнь… Не мог я стрелять!.. — с душевной мукой выкрикивает он.

Рутковский мягко кладет ему руку на плечо.

— Голубчик, вам надо отдохнуть, поезжайте-ка вы, милый, домой, успокоитесь. Ну, поезжайте, поезжайте.

Он подводит Петрова к двери.

— Он за рабочих… — убеждает Петров.

— Понимаю… понимаю… — ласково отвечает Рутковский… — Всего хорошего, дружок… отдыхайте…

Петров уходит.

Рутковский резко поворачивается.

— Этот человек опасен… Соколинский, возьмите его на себя.

— Сейчас?

— Да. Только не здесь. Уведите подальше.

Соколинский выходит.

Рутковский быстро проходит по комнате вперед и назад.

— Я говорил: убийство Ленина рабочим — бредовая идея.

— Это произвело бы мировой эффект.

— «Мировой эффект»… Идиоты! Просто провалили дело. Каплан здесь?

— В нашем распоряжении три часа. Я еще должен быть в штабе.

— Вы точно установили, что он сегодня выступает?

— Да. На заводе Михельсона. Пройдемте к Каплан.

Маленькая прокуренная комнатка. Всюду окурки. На кровати, заложив руки за голову, лежит Фанни Каплан. В губах папироса.

В комнату входят Рутковский и Новиков. Каплан, не обращая на них никакого внимания, продолжает курить.

— Фанни Каплан! — окликает ее Рутковский.

— Да… — беззвучно отвечает Каплан.

— Решено.

Каплан молчит.

— Вы назначены исполнителем.

— Когда?

— Сегодня.

Каплан молча курит.

— Встаньте! — резко говорит Рутковский.

Не глядя на него, Каплан медленно садится на постели, берет с ночного столика пузырек, капает лекарство в рюмку.

— Фанни Каплан, — говорит Рутковский, — наступает твой день. Ты прожила двадцать восемь лет, но тебя не знает никто. А завтра твое имя вспыхнет на небосклоне истории…

Каплан продолжает отмеривать лекарство.

— …Тобой будет интересоваться весь мир, Фанни Каплан! Каждый будет знать это имя — Фанни Каплан! Это та женщина, которая подняла руку на грозу всего земного шара — на Ленина.

Каплан выпивает лекарство, морщится.

— Перестаньте разговаривать, — резко говорит она. — Дайте револьвер.

Новиков передает ей револьвер, вынимает обойму, показывает.

— Первые три пули надпилены. Видишь? Они отравлены ядом кураре…

В то же мгновение раздаются два далеких, глухих выстрела. Каплан вздрогнула. Рутковский испуганно оглядывается.

Новиков подходит к окну:

— Это, вероятно, Соколинский.

— Но я же сказал, не здесь. Болван!

Еще один далекий выстрел.

Дом на Малой Бронной.

Сквозь чердачное окно виден пустой двор, во дворе — двухэтажный дом.

На чердаке, из которого мы видим двор, Василий, Матвеев, чекисты. Здесь установлены пулеметы.

— Так помни, Василий, — говорит Матвеев, — если мне не удастся выйти, сигнал — выстрел. По выстрелу сразу давайте.

— Ладно-ладно. Иди. Тебе пора.

Матвеев спускается в чердачный люк.

Василий следит за ним сквозь окошко.

Матвеев проходит по двору, переходит улицу, скрывается в парадном.

Стучит в дверь квартиры.

Ему открывает шпик Филимонов.

— Ярославль, — говорит Матвеев.

— Рыбинск. Проходите.

В дверях столовой Матвеева встречает Константинов.

— Мы вас ждем.

Он вводит его в столовую. Здесь человек двадцать — переодетые офицеры.

Все поворачиваются и разглядывают стоящего в дверях человека в ненавистном для них кожаном костюме.

— Здравствуйте, граждане! — говорит Матвеев.

— Комендант Кремля Матвеев, — представляет его Константинов.

Матвеев галантно щелкает каблуками.

— Очень приятно.

Он начинает обходить стол, пожимая всем руки и внимательно вглядываясь каждому в лицо.

По двору к парадному проходит Рутковский.

— Замкнуть кольцо, — приказывает Василий, увидя его из чердачного окна.

Рабочий побежал вниз исполнять приказ.

Перелезая через заборы, пробегая задними дворами, чекисты окружают штаб заговорщиков.

Матвеев в столовой среди заговорщиков.

Говорит Константинов:

— …Выступление сегодня ночью. Особых сигналов не будет. Сбор частей в полной готовности в час тридцать. Задания известны всем?

Молчание.

— У командиров вопросов нет?.. Прошу сверить часы: сейчас двадцать семь минут шестого.

Все проверяют часы.

— Господин комендант, — обращается Константинов к Матвееву. — В два часа ночи вы откроете ворота Кремля.

— Слушаюсь.

В комнату тихо входит Рутковский и останавливается в дверях за спиной Матвеева.

— А кроме коменданта Кремля у нас есть еще союзники среди большевиков?

— Есть! — отвечает Константинов. — И очень серьезные, но я не могу их назвать раньше времени.

Матвеев бледнеет.

— Помните, господа, действовать надо со всей решительностью. Момент самый удобный: Дзержинского нет, он расследует убийство Урицкого в Петрограде…

— До Петрограда он еще не доехал, — вставляет начальник штаба.

— А когда доедет, — продолжает Константинов, — то вынужден будет немедленно вернуться, потому что в течение ближайшего получаса будет убит Ленин…

Смертельно бледный Матвеев встает и идет к двери.

Рутковский заступает ему дорогу.

— Куда?

— Я… Я забыл в портфеле план кремлевских караулов.

— Вот как?.. — сочувственно говорит Рутковский и вдруг кричит: — Чекист!

Матвеев отталкивает его, вырывает револьвер из кобуры. Но он не успевает выстрелить: Константинов и Рутковский обезоруживают его.

Офицеры вскакивают, выхватывают оружие.

— Не стрелять! — кричит Константинов. — Только не стрелять! Душите его.

Матвеев извивается в руках офицеров. Отбрасывает одного из них ударом ноги. Тот летит под ноги Рутковскому.

— Тихо, господа. Ради бога, тихо!

Шпик стоит в стороне, он не принимает участия в драке, но переживает все ее перипетии.

— Да кто ж так душит?! — стонет он. — За яблочко, за яблочко его! Вот-вот… Ах, да не так… За яблочко.

На Матвеева навалилось слишком много народу. Дерущиеся мешают друг другу. Матвеев вдруг делает какое-то неуловимое движение, ныряет под ноги офицеров и с криком:

— Я вас заставлю стрелять! — вскакивает на подоконник, вышибает стекло.

Раздаются выстрелы. Матвеев ранен.

— Василий! — кричит он и прыгает вниз.

— Вперед! — командует Василий.

Цепи чекистов бросаются к дому.

Пулемет бьет по окнам. Перестрелка.

Матвеев лежит на мостовой.

Чекисты атакуют дом. Стрельба. Взрывы гранат.

Над Матвеевым склонился Василий.

Матвеев открывает глаза, пытается заговорить. Василий обнимает его, помогает приподняться.

— Говори, говори… Я пойму.

Матвеев с трудом набирает воздух:

— Спасай… Ильича… беги… сейчас… скорей… беги…

Василий понял все.

— Блинов! — кричит он. — Принимай команду!

— Есть! Принято! — слышен сквозь стрельбу ответ Блинова.

— Эй, кто здесь есть? — не выпуская из рук Матвеева, зовет Василий. — Синцов!

Подбегает чекист Синцов.

— Синцов, отнеси его в безопасное место… Перевяжи.

Василий осторожно передает Матвеева с рук на руки Синцову и опрометью бросается бежать. Синцов поднимает Матвеева, относит в сторону.

Матвеев лежит на камнях мостовой, голова его на коленях Синцова. Не в силах уже открыть залитые кровью глаза, он шепчет:

— Передай ЦК… измена…

Последним усилием воли удерживая сознание, Матвеев шепчет, припав к уху Синцова.

— …Скажи Феликсу… измена… узнал…

— Тсс!.. Тихо, браток… Тихо… — Синцов гладит голову Матвеева и другой рукой достает из кобуры наган. Быстро оглядывается.

Улица пуста.

Вдруг Синцов приставляет наган к виску Матвеева и спускает курок…

…Стрельба. Чекисты атакуют штаб.

Константинов перепрыгивает через забор.

Он бежит, заворачивает за угол и вдруг натыкается на Синцова. От неожиданности замирает.

Синцов молча делает ему знак рукой: перебегай, мол.

Константинов мгновенно исчезает.

Синцов суетливо всовывает наган в кобуру.

Труп Матвеева лежит на камнях мостовой.

Оглянувшись по сторонам, Синцов скрывается.

На заводе Михельсона.

Гром аплодисментов.

Заводской цех набит людьми до отказа. Люди сидят на скамейках, на длинных столах, стоят в проходах.

На трибуне Ленин. Он пытается жестом восстановить тишину.

Наконец аплодисменты стихают.

— Советская Россия окружена врагами, — продолжает Ильич. — Бежит огоньком с одного конца России на другой полоса контрреволюционных восстаний. Эти восстания питаются денежками империалистов всех стран, они организуются усилиями эсеров и меньшевиков. Империалистические хищники пользуются молодостью и слабостью Республики, чтобы рвать из нее душу. Кулацкие восстания, чехословацкий мятеж, англичане в Мурманске, восстание эсеров, белоказачье наступление, все эти фронты, движущиеся на нас с севера, с востока, с юга, — все это одна война, надвинувшаяся на Советскую Россию! Мы истекаем кровью от этих тяжелых ран…

Ярко, резко и ясно текла его речь. Тысячи глаз ловили каждый жест его, любовались милой фигурой его, тысячи ушей вбирали в себя его родной голос, звучавший на весь мир. Трепет правды бежал по рядам людей, горели лица, сверкали взоры. Не мог Ленин хладнокровно говорить, и не могли Ленина хладнокровно слушать.

В углу цеха сутулый, нервно подергивающийся человек. Он быстро пишет записку и бросает ее в толпу. Записка переходит из рук в руки — к трибуне.

— …Мы переживаем неслыханные трудности, — продолжает Ильич, — мы голодаем. Мы отрезаны от нефти, от угля…

— Хлеба нет, а заградиловки отбирают! — слышится женский голос. — Вон у моего свояка…

— Тише!.. Тсс… Тише, ты!

— На ваш вопрос я позже отвечу… Товарищи! Труднее удержать власть, чем ее взять! Революция идет вперед, развивается и растет. Вместе с нею развивается и растет наша борьба. Чем сложнее и глубже делаются задачи, стоящие перед нами, тем напряженнее, сложнее и ожесточеннее становится борьба!

В этот момент до Ильича доходит брошенная ранее записка. Он разворачивает ее, продолжая говорить:

— Переход от капитализма к социализму есть самая сложная, в высшей степени трудная борьба. Наша революция вызывает содрогание империалистических классов…

Ильич читает записку.

— Вот, товарищи, очень кстати: поступила записка. — Он высоко поднимает записку. — Послушайте, что здесь написано… «Власть вы все равно не удержите. Шкуры ваши натянем на барабаны».

Гул. Рев возмущения.

— Спокойно, товарищи, — говорит Ильич. — Я вижу — это писала не рабочая рука. Вряд ли написавший эту записку осмелится выступить здесь…

Шум. Крик. Голоса:

— Пусть попробует!

Ленин поднимает руку:

— Я думаю, товарищи, что он и не попробует.

Смех.

— Когда происходит революция, — говорит Ленин, — когда умирает целый класс, дело происходит не так, как со смертью отдельного человека, когда умершего можно вынести вон. Когда гибнет старое общество, труп этого буржуазного общества, к величайшему сожалению, нельзя заколотить в гроб и положить в могилу. Он разлагается в нашей среде, этот труп гниет и заражает нас самих!.. Он смердит! — гневно восклицает Ильич, потрясая запиской.

Рев наэлектризованной массы, громовые аплодисменты.

Двор завода. Глухо доносятся аплодисменты. Во дворе машина Ленина. За рулем шофер Гиль.

К машине подходит Каплан.

— Кто выступает? — спрашивает она.

Гиль бросает на нее косой взгляд.

— Не знаю.

— А кого привез?

— Оратора какого-то, почем я знаю…

— Шофер, а не знаешь!

Каплан отходит. У двери цеха ее ждет Новиков:

— Он здесь…

Ильич на трибуне заканчивает речь:

— Тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту. Не может быть успешной революции без подавления сопротивления эксплуататоров!.. Мы гордимся, что делали и делаем это!..

Каплан и Новиков стоят в задних рядах.

— Как кончит — сразу выходи, — тихо говорит Новиков. — Я постараюсь задержать толпу…

Каплан едва заметно наклоняет голову.

Ильич взмахивает рукой.

— Пусть хнычут дрянные душонки и бесится буржуазия! Удержать Советскую власть, удержать и закрепить победу трудящихся над помещиками и капиталистами можно только при строжайшей железной власти сознательных рабочих! Помните, товарищи рабочие: у нас один выход — победа или смерть!

Загремели овации. Тысячи рук тянулись к Ильичу. Тысячи лиц были обращены к нему.

Ильич взял свою кепку, надел пальто, спустился с трибуны.

Стена аплодирующих рабочих разомкнулась, пропуская его.

Ильич шел по узкому проходу, провожаемый гулом восторга, он глазами отыскивал кого-то.

Вспыхнул «Интернационал».

запели сотни голосов.

— Товарищ! — крикнул Ильич, сквозь гром аплодисментов и звуки гимна обращаясь к женщине, задавшей ему вопрос. — Вы, кажется, спрашивали насчет реквизиции хлеба?

Смущенную женщину подталкивали к Ильичу.

Ильич жестом подозвал ее.

Гремел «Интернационал».

Ильич шел рядом с женщиной, объяснял ей что-то, неслышное за «Интернационалом».

Он наклонил голову, вслушивался в ответ женщины.

Восторженная толпа, смыкаясь, катилась за ними.

Ильич поднялся по узким ступенькам и вышел из цеха.

Вдруг давка, замешательство.

Чей-то крик:

— Не напирай, не напирай, товарищи! Дайте выйти товарищу Ленину!..

Новиков упал, преграждая дорогу толпе.

Веселый Ильич, окруженный группой женщин, шел по двору завода. Он отвечал женщинам. Шутил, смеялся. И милая его улыбка освещала окружающих.

Гиль завел мотор, открыл дверцу машины.

Гремел «Интернационал».

Ильич протянул руку. Он прощался с женщинами.

Садилось солнце. Последние его лучи играли на лице Ильича. Он щурился — солнце било прямо в глаза, мешало…

В эту минуту за спиной Ленина, из-за плеча одной из женщин, показалась рука с револьвером.

Гремела песня…

Грянул выстрел.

Толпа колыхнулась и замерла.

Раздался крик.

Еще выстрел. Еще.

Гиль выскочил из машины.

Каплан выстрелила четвертый раз почти не целясь, швырнула браунинг под ноги Гилю и бросилась бежать.

Ленин медленно опускался на землю.

Из цеха выбежал Новиков, он кинулся к лежащему Ильичу, выхватывая на бегу револьвер. Из цеха валила толпа.

Гиль своим телом закрыл Ильича.

Новиков резко свернул, бросился к воротам. Рокот ярости и ужаса катился по заводскому двору.

Кричал чей-то голос:

— Убили! Убили Ильича!

…Задыхающийся Василий столкнулся с Новиковым в воротах. Не останавливаясь, на бегу он подставил Новикову подножку. Тот полетел кувырком.

Василий вырвал у него револьвер, навалился на него всем телом.

Подбегали рабочие.

— Держите его! — крикнул Василий.

Новикова схватили.

Василий бросился к машине.

Ее окружила тысячная толпа. Василий пробился к Ленину.

Ильич лежал, окруженный плотным кольцом рабочих.

Василий опустился на колени, нагнулся к Ильичу.

— Владимир Ильич… Владимир Ильич… Владимир Ильич… — шептал Василий.

Кругом стояла мертвая тишина. Зарыдала какая-то женщина, и в этой тишине особенно громко прозвучали ее рыдания.

Губы Ильича дрогнули. Василий приложил ухо к его рту.

— Скажите… — едва слышно произнес Ильич. — Никакой… паники… Пусть… товарищи рабочие… берутся за оружие…

Держа голову Ильича в своих руках и прижимая ее к груди, Василий поднял лицо, искаженное горем.

— Владимир Ильич Ленин передает вам, товарищи, — беритесь за оружие!

Гул прошел по толпе и снова стих.

— …Победа… за нами… — теряя силы, шептал Ильич.

— Победа за нами, товарищи, — громко повторил Василий дрожащими губами.

Солнце село. Легкие летние сумерки начали спускаться на город.

Ильич попытался подняться.

— Товарищ Василий… Я сам… Спасибо…

Он потерял сознание. Василий и Гиль подняли его и на руках понесли к машине.

Толпа загудела.

— Да здравствует Ленин! — крикнул кто-то.

Толпа расступилась. Машина тронулась.

Люди недвижно глядели вслед ей, не смыкаясь, не шевелясь, — казалось, из тела толпы вырвали кусок.

И вдруг откуда-то донесся яростный вопль.

Толпа разом повернулась.

Вели Каплан.

В толпе нарастал грозный гул. Тысячи глаз, горящих слезами и ненавистью, устремились туда, где окруженная тесным кольцом рабочих-коммунистов, защищавших ее от разъяренных людей, шла Каплан.

— Бей ее! Смерть убийцам! Смерть! Смерть!

— Товарищи! Товарищи! — кричали измученные рабочие, из последних сил сдерживая натиск. — Не допускайте самосуда! Ее надо допросить, товарищи!

Вокруг яростно кипела толпа.

— Смерть убийцам!

Какой-то рабочий, с лицом, мокрым от слез, взобравшись на ящик, кричал сквозь гневный рев, высоко подняв сжатую в кулак руку:

— За каждую каплю крови Ильича! За каждую каплю! Они нам ответят… Весь их проклятый мир убийц содрогнется от нашего рабочего ответа! К оружию, товарищи!

ВЕСТЬ О РАНЕНИИ ИЛЬИЧА МГНОВЕННО ОБЛЕТЕЛА ВСЮ СТРАНУ.

Вечер.

Дверь в комнату Ильича закрыта. Из коридора глухо доносятся телефонные звонки и тихие голоса отвечающих по телефону товарищей. Слышно постукивание телеграфного ключа.

У окна Евдокия Ивановна. Старое лицо ее залито слезами. Она стоит, опершись всем телом о косяк, точно сдерживаясь, чтобы не упасть на колени.

За окном темно.

Огромная масса людей залила Красную площадь. Тысячи глаз с тревогой обращены к Кремлю. Двор Кремля, лестницы Совнаркома заполнены молчаливыми толпами людей.

Коридор Совнаркома. Стучит телеграфный ключ.

Шепотом диктует Свердлов.

— …«На покушение, направленное против его вождей, рабочий класс ответит бо́льшим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции. Победа над буржуазией — лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Теснее ряды! Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета С в е р д л о в. 30 августа 1918 года. 10 часов 40 минут вечера».

Рядом, у дверей квартиры Ильича, сменяется караул. Тихо подходят курсант и разводящий.

— Еще ничего не известно… Ждут профессора, — шепотом говорит сменяющийся. И, сдав пост, остается стоять тут же у двери.

По коридору быстро проходит Василий с профессором Минцем.

Свердлов стремительно встает, идет навстречу.

— Профессор?

— Да, здравствуйте…

Они вместе идут по коридору.

Свердлова бегом догоняет командир. Худое лицо давно не брито, глаза воспалены.

— Товарищ Свердлов! — шепотом окликает он, идя рядом со Свердловым. — Пала Чита… Сарапул окружен.

— Лихачев?

— Убит.

Минц останавливается.

— Я прошу вас, — резко говорит он, — больному ничего этого не сообщать.

— Да-да, конечно.

К Свердлову подходит Бобылев.

— Взорвали мост через Белую. Продовольственные эшелоны, шедшие в Петроград, сброшены под откос. ЧК арестовала исполнителей.

— Петровск держится?

— Петровск взят англичанами…

— Тише. Все сводки передавайте мне…

Минц и Василий входят в квартиру Ильича.

В проходной комнате Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Минц надевает белый халат. Дверь в комнату Ильича приоткрыта, видны врачи, склонившиеся над постелью.

Минц проходит в комнату Ленина.

У постели три врача — Величкина, Обух и Константин Николаевич.

— Морфий? — спрашивает Минц, войдя в комнату.

— Вспрыснут.

Минц наклоняется над постелью.

Ильич лежит, запрокинув голову на подушки. На лбу его крупные капли пота.

Минц быстрыми и ловкими движениями пальцев ощупывает плечо Ленина.

— Так… Осторожней… Немножко поверните… Осторожно! Так… Здесь, вы думаете?

— Одна здесь, — говорит Обух, — но другая?

Минц на мгновение прекращает осмотр, молча глядит на рану. Потом, объятый мучительным беспокойством, начинает осторожно ощупывать шею.

Вдруг пальцы его останавливаются.

Он коротко взглядывает на врачей.

Врачи мгновенно поняли смертельную опасность. Они переглядываются.

Рядом, в проходной комнате, у двери Ильича, Надежда Константиновна и Василий.

— Не беспокойтесь… — шепчет Василий. — Все будет хорошо…

— Не надо меня утешать, — тихо отвечает Надежда Константиновна.

Минц поднялся. Обух наклонился к нему, шепнул что-то на ухо.

— Да, приготовьте на всякий случай, — ответил Минц и вышел.

Обух знаком подозвал сестру:

— Приготовьте кислородные подушки.

Ильич тихо застонал и приоткрыл веки. Боль затуманила веселые глаза его. Страдание потушило улыбку.

— Доктор… — прошептал он.

Обух наклонился к нему.

— Это конец?

— Что вы, Владимир Ильич!.. С чего вы взяли?

Ильич взглядом останавливает его.

— Вы коммунист?

— Да.

— Вы обязаны понимать… Если это конец… я должен знать… правду… успеть… много дел… успеть…

— Владимир Ильич! Вы будете жить.

— Смотрите же…

— А если нужно будет… я вам скажу.

— Обещайте…

— Даю слово. Постарайтесь заснуть. Пожалуйста…

Обух выходит.

В проходной комнате, в углу, тихо разговаривают Свердлов и Минц. К ним подходит Обух.

— Ваше мнение, профессор? — спрашивает он Минца.

— Плохо. Слабая деятельность сердца, холодный пот… Странно, что так скоро после ранения…

— Нет ли здесь признаков какого-то отравления?

— Не исключаю.

Бобылев приоткрывает дверь.

— Товарищ Свердлов. Прямой провод готов.

Свердлов входит в переговорную.

Телеграфист протягивает ему расшифровку телеграммы.

Свердлов читает. Потом тихо диктует ответ:

— «Пуля повредила легкое. Застряла в правой стороне шеи. Кровоизлияние в плевру. Поврежден ли пищевод, пока неизвестно. Вторая пуля раздробила плечевую кость. Пульс плохой. Положение тяжелое».

Стучит телеграфный ключ. Поползла лента. Телеграфист пишет расшифровку.

Свердлов читает ответ. Потом диктует:

— «Положение на других фронтах тоже тяжелое. От исхода вашего наступления, может быть, зависит его жизнь. Желаю удачи».

УЗНАВ СТРАШНУЮ ВЕСТЬ, ДЗЕРЖИНСКИЙ СПЕШИЛ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ.

Гудки паровоза. Ночь. Мелькают тусклые огни какой-то станции. Потом снова лес и тьма.

Дзержинский стоит на площадке вагона, запахнувшись в шинель.

Однообразный стук колес.

В нетерпении, в страшной тревоге Дзержинский то высовывается в окно, то открывает дверь, то опять ходит по маленькой тесной площадке, не в силах победить мучительную тревогу.

ЛЕНИН ДОЛЖЕН ЖИТЬ!

Комната в квартире Ильича.

Василий сидит за столом, положив голову на руки. Свердлов ходит из угла в угол.

Светает.

Через комнату к Ильичу быстро проходит сестра, неся в руках подушку с кислородом.

Входит Бобылев, оглядев лица, полные тревоги и горя, садится недалеко от двери.

Из комнаты Ильича выходят профессор, два врача. Все бросаются к ним.

— Остается только ждать… — говорит профессор. — Все средства испробованы… Будем надеяться. Но…

Василий с мольбой смотрит на него.

— Профессор… товарищи доктора… Ну, что… что еще можно сделать? Может, осталось еще что-нибудь, что можно сделать?..

Профессор разводит руками.

— Будем надеяться на силы его могучего организма…

— Хорошие вести?.. — как бы про себя, негромко произносит доктор Обух.

— Да, пожалуй, — поняв его мысль, говорит профессор. — Пусть ему сообщат что-нибудь, что считается у вас хорошим известием.

Василий переглядывается с Обухом.

— Может быть, просто… как бы сказать…

Обух не договаривает.

— Нет-нет. Лгать нельзя, — отвечает Свердлов на недосказанную мысль. — И все равно он не поверит… Пойдемте со мной.

Он выходит с Бобылевым.

Сестра приоткрывает дверь из комнаты Ленина.

— Кровохарканье, — тихо говорит она.

Врачи быстро идут к Ильичу.

Василий подходит к закрывшейся за ними двери и, напряженно вслушиваясь, ждет.

Явственно в мертвой тишине раздается глухой стон.

Не в силах больше сдерживаться, Василий садится, закрывает лицо руками.

Плачет.

В углу Надежда Константиновна. Она сидит молча, выпрямившись, бледная и суровая.

Василий смущенно вытирает слезы.

— Простите… Надежда Константиновна…

Стучат ключи телеграфных аппаратов, ползут узкие белые ленты.

Свердлов и Бобылев на прямом проводе перебирают телеграфные ленты, читают.

Со всех фронтов ежечасно, ежеминутно запрашивают о состоянии здоровья товарища Ленина. Вся великая Красная Армия, ее бойцы, командиры жили в эти дни скупыми строчками бюллетеней.

Свердлов откладывает телеграфные ленты и диктует телеграфисту:

— Передайте всем… Положение очень тяжелой… пульс плохой… Началось кровохарканье…

Тяжело опираясь на стол руками, диктует трагические слова Свердлов.

Стучат, стучат, стучат, перебивая друг друга, телеграфные аппараты…

НА ПОДЛЫЙ ВЫСТРЕЛ ВЗБЕСИВШИХСЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРОВ, НА РАНЕНИЕ ВОЖДЯ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА, ГЕНИЯ РЕВОЛЮЦИИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА СОВЕТСКИЙ НАРОД ОТВЕТИЛ НАСТУПЛЕНИЕМ НА ВСЕХ ВОЕННЫХ ФРОНТАХ. ИЗМУЧЕННЫЙ ЧЕТЫРЕХЛЕТНЕЙ ВОЙНОЙ, ГОЛОДОМ, ИНТЕРВЕНЦИЕЙ НАРОД ПОДНЯЛСЯ, ГОРЯ ВЕЛИКИМ ГНЕВОМ, И СТРАШЕН БЫЛ ЕГО ГНЕВ.

Ночь. В комнате полумрак. Неяркая лампочка освещает стол, накрытый белым.

Поблескивают хирургические инструменты.

ЛЕНИН БОРОЛСЯ СО СМЕРТЬЮ.

В комнате Надежда Константиновна, доктор, Василий. Он стоит в ногах кровати, не спуская взгляда с Ленина. Лицо Ильича мертвенно бледно, черты обострились. Тяжелая одышка колеблет грудь.

Начинается гроза.

Доносятся далекие раскаты грома.

Ильич на мгновение раскрывает глаза, затуманенные болью.

— Почему… мне не несут… сводки с фронтов? — говорит он, стараясь побороть одышку, но страшная усталость снова опускает его веки.

Пауза.

— …Не говорите Наде ничего… я сейчас встану… Отойдите, Феликс… Эдмундович… Вы видите… Надо быть осторожнее… Отойдите… Не угодно ли вам беречь себя… Они мстят…

Ильич бредит.

Доктор подходит к сестре.

— Камфару…

Близкий удар грома. Яркая молния освещает комнату.

— Нужно как можно… скорее брать Симбирск… хлеб… могут сжечь… пора встать…

Ильич затихает.

Слышно его тяжелое частое дыхание.

Начинается дождь. Он шумит все сильнее и сильнее.

Удары грома становятся глуше. Ветер колотится в окно.

Дверь приоткрывается.

Ленин прислушивается к голосам за дверью.

— Кто это? Кто там пришел?

— Лежи, лежи спокойно… — отвечает Крупская. — Там никого нет.

Ленин слушает.

— Горький пришел. Это Горький. Пустите его. Алексей Максимович… Надя, позови Горького, это его голос.

— Тебе кажется, Володя. Там никого нет. Это дождь.

Ленин пытается подняться.

— Горький… Пусть войдет.

Надежда Константиновна и Василий переглянулись.

Василий выходит.

Тихо открывается дверь.

Горький.

Он подходит к постели Ильича. Садится рядом.

— Где же Алексей Максимович? — шепчет снова в забытьи Ильич. — Почему он не идет…

— Я здесь… — тихо говорит Горький.

Но Ленин не слышит его.

— Почему… он не идет ко мне… Алексей Максимович…

— Владимир Ильич… — Незаметно утирает слезу Горький.

Но вот Ильич открывает глаза. Сознание вернулось к нему. Он видит Горького.

— Алексей Максимович… дорогой Горький… Вот вам и решение нашего спора…

Легкая тень улыбки появляется в усталых глазах Ильича.

— Нет, мы не были суровы — вот мне и досталась пуля…

Горький наклоняется к Ленину.

— К сожалению, меня пустили к вам с условием… Нам придется помолчать… — тихо басит Алексей Максимович.

В глазах Ленина мелькнул лукавый огонек.

— Быть вместе с Горьким — и вдруг молчать… Обидно!

Он протягивает свою ослабевшую руку, опускает ее на руку Горького.

Так лежит Ильич и сидит возле него Горький.

Молчат, держась за руку, два великих человека.

Шумит дождь.

В проходную комнату входит Бобылев.

— Товарищ Василий, — шепчет он. — Вас к телефону товарищ Дзержинский.

— Он разве не здесь?

— Нет, уехал в ВЧК.

Василий у телефона.

— Да, товарищ Дзержинский… Матвеева? Передал его на руки Синцову… Синцову!.. Рядом никого больше не было… Матвеев был ранен… Нет, больше ничего не сообщил… Владимир Ильич?.. Плохо. Бредил… Был у него Горький… Сейчас опять без сознания.

Дзержинский кладет трубку на рычаг.

— Ленин без сознания…

Он закрывает обеими руками лицо, сидит неподвижно.

ПОД ЯРОСТНЫМ УДАРОМ КРАСНОЙ АРМИИ БЕЖАЛИ КАЗАЧЬИ ПОЛКИ. УРАГАННЫМ НАТИСКОМ СОВЕТСКИХ ВОЙСК БЫЛА ВЗЯТА КАЗАНЬ. ВЗЯТ ГРОЗНЫЙ, ВЗЯТ УРАЛЬСК. ИЗ ВОЛЬСКА, ИЗ СИМБИРСКА, ИЗ ХВАЛЫНСКА, ИЗ ЧИСТОПОЛЯ, ИЗ БУИНСКА БЕЖАЛИ БЕЛЫЕ ПОЛКИ, ПРЕСЛЕДУЕМЫЕ И УНИЧТОЖАЕМЫЕ ОГНЕМ ВЕЛИКОЙ КРАСНОЙ АРМИИ.

Гул канонады. Рев снарядов. Разрывы. Взметаются столбы огня.

Бежит белая армия, бежит без оглядки, бросая раненых, бросая орудия и боеприпасы.

Ураганом налетает на врага красная конница.

Гремит «ура!»

Рубка.

Без оглядки летит белая армия к Дону.

Яростной лавиной несутся красные войска и опрокидывают белых казаков в Дон. Снаряды бьют по воде, усеянной людьми. Гремит «ура!».

Коридор Совнаркома.

— Товарищ Василий… — взволнованно шепчет телеграфист. — Смотрите… смотрите…

Василий быстро берет в руки телеграфную ленту. «Немедленно передайте Владимиру Ильичу…».

Рядом с Василием склонился над лентой телеграфа доктор Обух. Читают.

Дрожащей рукой Василий отрывает ленту.

Вместе с доктором они бегут в комнату Ильича.

— Владимир Ильич… — громко шепчет Василий. — Владимир Ильич…

Надежда Константиновна, сидящая у постели Ильича, приложила палец к губам, но Обух успокоительно кивает головой.

Веки Ильича дрогнули. Не открывая глаз, он тихо говорит:

— Я слушаю вас, товарищ Василий.

— Слушайте телеграмму, — громко шепчет Василий. — «Наступление наших войск увенчалось успехом…».

Он читает, торопясь, глотая слова.

— «Противник разбит наголову и отброшен… Положение прочное. Горячий привет товарищу Ленину. Наступление продолжается.

Глаза Ильича открыты. Он смотрит на Василия, затем переводит взгляд на Надежду Константиновну, на доктора.

— Еще раз… прочтите… — говорит он.

Василий еще раз читает телеграмму.

В усталых глазах Ильича появляется улыбка.

— Передайте…

Ильич говорит тихо, с трудом, ему, видимо, много хочется сказать, но произносит он только одно слово:

— Спасибо…

ТРИ РАЗА В ДЕНЬ УЗНАВАЛА СТРАНА О ЗДОРОВЬЕ ИЛЬИЧА.

В цеху толпа рабочих.

— Тише! — кричат в толпе. — Тише!

— Читай.

На возвышении стоит предзавкома. Он держит в руке бюллетень.

Наступает тишина.

— «Официальный бюллетень, — громко читает предзавкома, — о состоянии здоровья председателя Совета Народных Комиссаров товарища Владимира Ильича Ленина».

— Тише! — кричит кто-то, хотя и так стоит тишина.

— «Температура тридцать восемь и две…»

По цеху прокатывается гул огорчения.

— Жар держится, — раздается чей-то голос.

— «Пульс сто двадцать, хорошего наполнения…».

— Как?.. как?

— Наполнения хорошего!

— «Дыхание двадцать четыре».

Тишина. Никто не знает, как это понять.

— «Ночь спал сравнительно спокойно…».

Гул одобрения, где-то сзади раздались отдельные хлопки.

— Спал! — проносится по рядам.

— Сон ему сил прибавит!

— Читай, читай дальше! Тише!

— «Кашля не было…».

Аплодисменты.

— «Чувствует себя бодрее…».

Бурные аплодисменты.

— Идет на поправку Ильич!

— Тише, не мешайте! Давай дальше!..

— «Глотание свободное и безболезненное!»

Громкие аплодисменты, буря восторга, крики «ура!».

— Качать Михеева!

— Качать!..

Предзавкома подхватывают десятки рук. Качают.

На ящик взбирается молодой рабочий.

— Товарищи! — кричит он. — Товарищи! Напишем Ильичу письмо!..

— Верно!

— Напишем письмо!

— Тише!

— Пиши: «Дорогой Владимир Ильич…».

— Нет, не так, — сердито говорит старый рабочий.

— Михеев пусть говорит!

— Верно, не так! Не так!

Михеев взбирается на ящик.

— «Дорогой, любимый наш Ильич…».

— Вот это верно!

— «…весь пролетариат стоит у твоей постели», — продолжает Михеев.

— Правильно, — говорит кто-то в наступившей тишине.

ИЛЬИЧ НАЧАЛ ПОПРАВЛЯТЬСЯ.

Идет по коридору доктор Обух. Навстречу ему бежит Евдокия Ивановна.

— Вышел! Подумайте! Встал и вышел из комнаты!

Доктор вместе с Евдокией Ивановной бросаются в комнату Ильича.

У пустой постели стоит растерянная сестра милосердия.

— Вы почему разрешили ему встать? — кричит ей доктор.

— Я говорила — нельзя. А он: «Ничего, ничего». Не могу же я силой держать вождя мирового пролетариата…

— Он для вас больной, а не вождь и должен вам подчиняться. Где он?

— Не знаю. Вышел в эту дверь.

Ильич в кабинете. Жадно нагнулся над грудой бумаг. Рука на перевязи.

Звонит телефон.

— Слушаю. Ничего, он поправляется, чувствует себя хорошо… Да-да, температура нормальная… Что?.. Да, конечно, лежит в постели. А кто это говорит? Ах, очень удачно, вы-то мне, батенька, и нужны… Да-да… Это Владимир Ильич говорит, представьте себе… И напрасно вы так бурно радуетесь, товарищ Поляков, я вам сейчас снова задам такую головомойку… что… Согласны на любую? Ну, так вот: объявляю вам строгий выговор с предупреждением. Вы думаете, я не знаю, что вы…

Входит доктор. Всплескивает руками.

— Я вам немного попозже позвоню… — тихо говорит Ильич в трубку и вешает ее на рычаг, смотря на доктора с видом виноватым и озорным.

— Это безобразие! — сердито говорит доктор. — В постель сейчас же! Я буду на вас жаловаться!

Ленин идет с ним из кабинета, взяв его под руку.

— Ладно, ладно, доктор, вы не ябедничайте, это нехорошая черта. Воздух Совнаркома мне очень полезен.

Вбегает Евдокия Ивановна.

— Что ж это вы, — с нарочито серьезным упреком говорит ей Ленин, — больного-то проморгали…

Евдокия Ивановна только руками всплескивает.

Комната в комиссариате.

Распахивается дверь, влетает в совершенном восторге Поляков, тот самый, которому досталось от Ильича при Горьком.

— Ура! — кричит он, разбрасывая все вокруг себя.

Один из сидящих за столом поднимает голову.

— Чего ты радуешься?

— Выговор получил!

— Странная причина для веселья.

— От кого, от кого, спроси! От Ильича, дурья голова!

Все вскакивают.

— От Ильича?

— От Ильича! — кричит Поляков, пускаясь в пляс. — Ильич здоров, товарищи! Лично выговор закатил! Строгий! С предупреждением!

Доктор подводит Ленина к постели.

— Ну, ложитесь!

— Позвольте мне посидеть в кресле, — просит Ильич… — Я чуть подремлю…

— Хорошо. Только недолго.

Ильич садится в кресло, закрывает глаза, собираясь спать.

Но доктор, видимо, не слишком верит ему.

— И ни в коем случае не читать, — строго говорит он.

— Это абсолютно исключено.

Врач подходит к постели, перебирает подушки.

— Доктор, вы напрасно ищете, — невинным голосом говорит Владимир Ильич, — у меня все книги забрали.

Из-под подушки врач извлекает большую книгу.

— А… ну, эта случайно осталась…

Врач уходит, унося книгу с собой.

Дверь закрылась. Ленин прислушивается, сует здоровую руку за спину и извлекает из-под подушек кресла еще одну книгу. Оглядывается на дверь, достает карандаш и начинает работать.

Ленин читает, время от времени делая пометки в книге.

Кабинет следователя Чрезвычайной комиссии. За столом Синцов. Перед ним арестованный Новиков.

— Садитесь.

Новиков не спеша садится.

— Фамилия?

Новиков равнодушно называет свою фамилию.

— Имя-отчество?

— Иван Григорьевич…

— Партия?

— Правый эсер, — зевнув, говорит Новиков.

— Признаете ли себя виновным в организации контрреволюционного…

— Признаю, — лениво перебивает следователя Новиков.

Поведение Новикова чем-то настораживает Синцова. Он поднимает голову от протокола, внимательно смотрит на арестованного.

— Вы ведь из Костромы?.. — говорит Новиков.

— Ярославль, — отвечает Синцов.

И сразу из следователя он превращается в сообщника, зажигает спичку, дает Новикову прикурить.

— Харитонова знаете?

— Ага… — отвечает Новиков, прикуривая.

— Ну, как он там?

— Арестован в Царицыне.

Побледнев, Синцов вскакивает:

— Харитонов арестован?..

— Тихо, ты… — грубо говорит Новиков.

— Что же делать?.. — растерянно бормочет Синцов.

— «Что делать»… — передразнивает его Новиков. — Выпей воды, баба.

— Харитонов арестован… — стонет Синцов, дрожащими руками наливая воду в стакан.

— Да перестань ты… — перебивает его Новиков. — Где Рутковский?

— Здесь…

— Что?!

Теперь пришла очередь пугаться Новикову.

— Арестован, да. Да, Иван Григорьевич… — передразнивая Новикова, говорит Синцов.

— В какой он камере? — решая что-то, спрашивает Новиков.

— В шестнадцатой.

— Один?

— Один.

— Посадишь меня к нему, понял?

— Ладно.

— Не ладно, а немедленно! — резко приказывает арестованный следователю. — Сейчас же, пока Дзержинский не приехал. Ну, давай вызывай конвоира.

Так как Синцов все еще колеблется, Новиков сам тянется к кнопке звонка.

Дверь открывается, но вместо конвоира на пороге — Дзержинский. Он холодно приказывает:

— Отправьте арестованного.

— Арестованный, идите, — глухо говорит Синцов.

Новиков выходит.

Дзержинский подходит к столу, садится, молчит.

— Приехали, Феликс Эдмундович! — лепечет Синцов.

— Да. Приехал. Садитесь, — приказывает Дзержинский.

Синцов садится. Дзержинский пристально смотрит на него.

— Вы были на Малой Бронной?

— Так точно, был.

— Где Константинов?

— Бежал.

— Бежал? — резко переспрашивает Дзержинский.

— Скрылся, Феликс Эдмундович… Такая горячка была.

— А остальные?

— А остальных пришлось пустить в расход, Феликс Эдмундович. Оказали отчаянное сопротивление.

— Так… — Дзержинский свертывает самокрутку. — Скажите, Матвеев умер у вас на руках?

Спрашивая, Дзержинский не смотрит на Синцова, заклеивает папироску.

— Так точно, у меня на руках… — не отрывая взгляда от папироски Дзержинского, говорит Синцов.

Дзержинский вскидывает голову, и Синцов, не выдержав взгляда, отворачивается, поднимает с полу упавшую куртку.

— Тяжелая утрата… — бормочет он.

— Да, тяжелая… — медленно повторяет Дзержинский. — Успел он вам что-нибудь сказать перед смертью?

— Успел…

— Что?

Синцов молчит.

— Что именно? — строго спрашивает Дзержинский.

Синцов молчит.

Дзержинский ждет, не спуская с Синцова глаз.

— Да здравствует мировая революция! — говорит наконец Синцов, поднимая глаза и встречаясь с пристальным взглядом Дзержинского.

— И только?.. — спрашивает он. — В глаза! В глаза мне смотрите!

Молчание. Синцов не в силах оторвать взгляда от глаз Дзержинского. И вдруг Дзержинский ударяет кулаком по столу:

— Провокатор! — выкрикивает он.

Отшатнувшись, как от удара, Синцов хватается за револьвер.

— Оружие на стол! — приказывает Дзержинский.

Синцов со страхом смотрит на безоружного Дзержинского, потом кладет револьвер на стол.

— Ну, конечно, предатель… — говорит Дзержинский. — Как я этого раньше не замечал… глаза предателя…

Он начинает кашлять. Мучительный приступ кашля сотрясает все его тело. Дзержинский кашляет все сильнее и сильнее, он вынимает платок, отворачивается.

За его спиной Синцов медленно протягивает руку к револьверу, но не успевает взять его. Дзержинский неожиданно поворачивается. Синцов как ужаленный отдергивает руку, бросается на колени.

— Я не виноват! — кричит он.

— Мерзавцы… Забрались в самое сердце революции… — задыхаясь, говорит Дзержинский.

Синцов ползает у его ног.

— Честное слово чекиста…

— Не смейте называть себя чекистом! — гневно кричит Дзержинский. — Что сказал Матвеев?!

— Не помню, Феликс Эдмундович…

— Вспомните! Вам придется вспомнить! — говорит Дзержинский, отходя к окну.

В то же мгновение Синцов вскакивает, хватает револьвер и стреляет. Пуля пробивает окно рядом с головой Дзержинского.

Дзержинский резко поворачивается. В дверь кабинета вбегает чекист.

Синцов целится в Дзержинского, снова стреляет, но одновременно с этим его вторым выстрелом стреляет и чекист.

Синцов падает убитый.

Дзержинский подходит к нему, осматривает и гневно поворачивается к чекисту:

— Что вы наделали!

— Но он мог убить вас, Феликс Эдмундович…

— Что вы натворили… что вы натворили… Все концы оборваны…

В переднюю ленинской квартиры входит Василий. Он в военной шинели. Евдокия Ивановна с удивлением осматривает его:

— На свадьбу, что ли, собрался?..

— На фронт, Евдокия Ивановна.

— На фронт? Господь с тобой… перекрестить тебя разве… да ведь ты такой…

— Такой, Евдокия Ивановна, такой… Владимир Ильич у себя?..

Осторожно приоткрыв дверь, Василий на цыпочках входит в кабинет Ленина. Ильич спит в кресле. Книга лежит у него на коленях.

Несколько мгновений Василий стоит молча, боясь пошевелиться и смотрит на Владимира Ильича. Наконец, Василий поворачивается и осторожно приоткрывает дверь. Дверь тихонько скрипнула, но этого оказалось достаточно, чтобы Ильич проснулся.

— Товарищ Василий!.. — говорит он. — Как хорошо, что вы зашли проститься… Я уж боялся, что так уедете… Садитесь, дорогой… вот и пришло время расставаться… что делать. Лучшие из лучших идут туда… нас заставляют защищаться… дайте мне вашу руку и помните — я очень хочу вас еще увидеть, очень…

Снова скрипнула дверь. Входит Бобылев.

— У прямого провода ждут…

— Я передам телеграмму… — говорит Ленин. — Посидите, пожалуйста.

Ленин вышел в коридор Совнаркома.

Навстречу ему шел работник Совнаркома. Увидав Ильича, он остановился и вдруг побежал обратно.

И пока Ленин проходил расстояние, отделяющее дверь его квартиры от телеграфного аппарата, отворялись двери и в коридор выбегали совнаркомовские работники.

Когда Ленин остановился у аппарата и оглянулся, весь коридор был заполнен улыбающимися ему людьми.

— Можно, — сказал телеграфист.

— «Военсовет, Командующему фронтом», — начал диктовать Ленин.

Люди смотрели на своего Ильича, вернувшегося к работе. Ленин стоял у телеграфного аппарата.

— «Передайте всем революционным войскам фронта, — продолжал диктовать Ильич, — что Советская Россия с восхищением отмечает их подвиги. Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте контрреволюцию беспощадно…».

Ленин наклонился к телеграфисту.

— «И докажите всему миру, — продиктовал он, — что социалистическая Россия непобедима!»

И, как бы в ответ на слова, Ильича, зазвучала торжественная музыка. Вооруженный народ поднимался на защиту молодой своей республики. Вся Советская земля поднималась в ответ на призыв Ильича.

Смятые страшным ударом, бежали белые полки; бросая оружие, в ужасе и смятении бежали враги.

Великая Красная Армия неудержимо двигалась вперед, чтобы смести с лица Советской земли всех, кто станет на пути народа, кто дерзнет поднять руку на самое дорогое, что есть у народа, — на его свободу!

Неудержимо двигалась вперед Красная Армия!

1938 г.