Киноповести

Действие сценария «Две жизни» развивается в Петрограде между февралем и октябрем 1917 года.

Но «Две жизни» не историко-революционный сценарий, и автор не ставил перед собой задачи исчерпывающе отобразить в нем исторические события, которые совершались в это насыщенное великими социальными потрясениями время. Задача автора неизмеримо скромнее. Вниманию читателя предлагается кинороман, повествующий о двух человеческих жизнях, о двух судьбах, в которых отразились события великого 1917 года.

Рассказ ведется от имени двух действующих лиц — бывшего солдата, ныне советского генерала в отставке, и бывшего капитана царской армии, аристократа, ныне лакея во французском ресторане.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Французский портовый город. У стенки стоит большой белый теплоход. По трапу спускаются люди.

СЛУЧИЛОСЬ ТАК, ЧТО В ДЕНЬ, КОГДА НАША СТРАНА ПРАЗДНОВАЛА ГОДОВЩИНУ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, В ЮЖНЫЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ГОРОД ПРИБЫЛ СОВЕТСКИЙ ТУРИСТСКИЙ ТЕПЛОХОД.

Четыре пассажира, сойдя с трапа, направляются в город.

В одном из них — старом человеке, — несмотря на штатский костюм, можно угадать военного: чувствуется выработанная десятилетиями выправка. Глаза у старика посажены глубоко, взгляд острый, внимательный, скулы резко выступают. Неровно срослась рассеченная бровь.

— Что будем делать, товарищ генерал? — обращается к нему один из молодых спутников, белобрысый юноша в светлом костюме.

— Такой день нужно отметить как положено, — отвечает генерал. — Зайдемте.

Они входят в небольшой ресторан, расположенный на улице, ведущей круто вверх — в город.

За столиками сидят люди разных национальностей, разных рас — французы, англичане, негры, малайцы.

Русские занимают столик у окна. Отсюда хорошо виден теплоход, стоящий у пристани.

Сутулый старичок гарсон, ловко и элегантно проведя салфеткой по совершенно чистому столу, кладет перед посетителями меню. Все его жесты по-лакейски быстры, ловки, бесшумны, он готов каждое мгновение угодливо-профессионально улыбнуться, но при всем этом сохраняет нечто вроде внутреннего достоинства.

— Что возьмем к обеду? — всматриваясь в меню, спрашивает второй молодой человек.

— Я за шампанское, — отвечает генерал. — А журналисты какого мнения?

— Во Франции, — говорит маленького роста человек с галстуком-бабочкой, — есть шампанское с печальным названием «Вдова Клико»…

Гарсон стоит рядом, немного наклонившись к посетителям, ожидая заказа. Услышав русскую речь, он быстро поднимает глаза на говорящих. И тут же взгляд погашен — лакей стоит по-прежнему вежливый, невозмутимый.

Перелистывая меню, генерал делает заказ. Он говорит по-французски довольно свободно, но с заметным русским акцентом.

Официант исчезает, взмахнув салфеткой, и тотчас снова появляется. Расставляет приборы, приносит бесчисленные бутылки и баночки — горчицу, прованское масло, уксус, соль.

— Вот уж не думал, что Октябрьский праздник будем встречать так далеко от дома, — говорит генерал.

— Воображаю, что сейчас на Невском… — отзывается журналист.

Выстрелила пробка. Официант разливает шампанское.

— Выпьем за наших родных…

— За наше знакомство…

— За вашу супругу… — обращается к генералу журналист. — За Нину Николаевну.

— Несмотря на то, — подхватывает студент, — что она отказалась пойти с нами и симулировала головную боль.

Генерал улыбается.

— Нет, товарищи, сегодня первый тост за нашу великую Родину.

— За Родину!

Все чокаются, пьют.

— Позвольте, товарищ генерал-лейтенант, задать вопрос?

— Я уже докладывал: «генерал-лейтенант в отставке», если уж вам угодно величать меня официально. Теперь вопрос…

— Вот мы изучали события семнадцатого года в школе и в институте, в политкружках и на лекциях, читали книги, смотрели картины… кажется, нет ничего такого, чего бы мы не знали о революции… А все-таки, я думаю, для тех, кто жил тогда… не знаю… мне кажется, у каждого было что-то свое, только для него существующее…

— Да, вы правы… у каждого было свое, глубоко личное — такое, что ни в какие учебники и ни в какие лекции не вошло…

— И у вас?

— И у меня… Пожалуй, у меня еще гораздо более… ну, неправильный, что ли, путь к революции, не типичный, как говорится.

— Расскажите, Семен Иванович… Пожалуйста.

— Гм…

— Расскажите, с чего для вас лично началась революция, — просит журналист.

— С того, что я глупейшим образом влюбился.

— Вот это начало! Вы кем тогда были, Семен Иванович, сорок три года тому назад? Генералом, я думаю, вы еще не были? — усмехается студент.

Генерал задумался:

— Сорок три года тому назад… все-таки быстро пролетела жизнь… я был рядовым. Пулеметчиком… Сорок три года… Это был конец девятьсот шестнадцатого… После трех ранений мне дали отлежаться в лазарете и отправили с фронта в тыл. Так я попал к Петроград, в пулеметный полк…

…Мы видим солдата с подвязанной рукой. Он лежит одетый на койке в казарме. У солдата молодое крестьянское лицо с резко выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. На гимнастерке два георгиевских креста.

Г о л о с г е н е р а л а. Два года солдатской муштры, бесправия, зуботычин и издевательств да два с лишним года фронта, грязи, вшей, плена, голода и крови сделали из смирного и глуповатого деревенского паренька озлобленного, все в мире ненавидящего человека. Я не знал, откуда зло, почему несправедливость. Я только видел, что все хорошее — богатым и сильным, а нам — одни побои, голод и обязанность проливать кровь за этих извергов…

Солдат лежит, положив здоровую руку под голову. Думает солдат. Взгляд у него недобрый, колючий.

Г о л о с г е н е р а л а. В нашем районе было много фабрик. Напротив казармы — завод Вольфа «Металлист». Давно уже на фабриках стало неспокойно. То и дело вспыхивали забастовки, но мы оставались в стороне, в политику не лезли. Когда-то в нашем полку было много рабочих, но за годы войны состав изменился. События в Петрограде разворачивались с огромной быстротой, и пришло время, когда оставаться в стороне стало невозможно. Однажды полк был поднят по тревоге…

…Трубит труба. Соскакивают с нар солдаты. Разбирают оружие.

Трубит труба.

Топоча тяжелыми подкованными сапогами, сбегают солдаты с лестницы.

Офицеры, придерживая шашки, пробегают по двору.

Трубит труба.

Оправляя портупеи, сдвигая назад кобуры, поспешно входят офицеры в штаб к командиру полка.

Г о л о с г е н е р а л а. У командира нашего было прозвище «крокодил». Это был черствый, бессердечный, злобный человек, который бил солдат. Его единодушно ненавидел весь полк.

— Господа офицеры, — жестко говорит командир полка, — преступные элементы подняли в Петрограде восстание. Я получил приказ немедленно подавить бунт. Наступил час грозных испытаний. Надеюсь, мне не нужно напоминать вам о долге перед царем и отечеством. Приказываю вывести полк и ждать моих распоряжений. Вы свободны… Прапорщик Бороздин, потрудитесь остаться.

Офицеры выходят. Перед командиром остается Кирилл Бороздин — молодой офицер с ярким румянцем во всю щеку.

— Настроение солдат вам известно?

— В общих чертах, господин полковник.

— Вы со своей командой расположитесь позади наших рот. В случае надобности по моему сигналу откроете огонь из пулеметов.

— По своим?

Кирилл растерянно смотрит на командира.

— Сигнал — мой выстрел из револьвера, — говорит полковник. — Вам все ясно?

— Да… да. Так точно, все ясно.

— Ваше происхождение и воспитание дают мне право рассчитывать на вас, Кирилл Николаевич. Я знаю, вы человек чести. Положение катастрофическое. Волынский полк изменил государю и перешел на сторону бунтовщиков. Россия на краю пропасти. Если наши солдаты проявят колебание, у нас нет иного выхода… С богом, идите, дорогой, идите…

Откозыряв, Кирилл выходит от командира полка.

В коридоре он сталкивается с капитаном Нащекиным.

— Что с тобой случилось? — спрашивает капитан. — На тебе лица нет.

Кирилл, оглянувшись, шепчет что-то на ухо Сергею Нащекину, и тот вдруг начинает хохотать.

— Перестань, — сердится Кирилл, — что тут смешного, не понимаю.

Они идут к выходу. Сергей берет Кирилла под руку.

— Нет, как хочешь, это смешно. Нашел старик кому дать такое поручение…

— Тише… — Кирилл испуганно оглядывается.

— …социалисту-революционеру, будущему вождю народа! — насмешливо говорит Сергей.

— Тише, тише…

— Становись! — слышится команда во дворе.

Во всю ширину улицы, от дома до дома, движется демонстрация. Красные знамена бьются на ветру. Навстречу снегу и ветру наклоняют демонстранты плакаты, с трудом удерживая их за древки: «Хлеба!», «Хлеба!», «Хлеба!», «Земля и воля!», «Долой самодержавие!», «Долой немку!», «Долой кровопийцу царя!», «Алису к Распутину!», «Долой войну!» — и снова «Хлеба!», «Хлеба!», «Хлеба!»

В море барашковых шапок мелькают котелки, картузы, шляпы, студенческие фуражки, темные платки женщин.

Женщины изможденные, худые. В первом ряду семенит курносая курсистка — маленькая, неловкая. Узкая юбка мешает ей идти в ногу. По бокам широко шагают мальчишки, стараясь не отстать от демонстрации. Демонстранты поют «Марсельезу»…

Длинной серой змеей выползает из ворот казармы колонна солдат. Офицеры разводят их на «исходные позиции», перегораживая улицу.

Демонстрация останавливается. Смолкают поющие. Тишина.

Раздается дробный цокот подков — на горячем, часто перебирающем ногами жеребце выезжает полковник.

Разделенные «ничейным» пространством — булыжником площади — стоят друг против друга рабочие и солдаты. Напряженно застыли и солдаты в строю, и офицеры, и демонстранты.

Г о л о с г е н е р а л а. Наискосок от нашей казармы помещалась большая швейная мастерская «Русалка». Работало там этих «русалок» душ пятьдесят.

…Над входом в подвал вывеска: голая, грудастая баба с зеленым чешуйчатым хвостом строчит на швейной машине. Из подвала выходят женщины.

Мастерская оказалась на «ничейной» земле, и швеи останавливаются, увидев застывшую толпу рабочих с одной стороны и застывший строй солдат — с другой.

Г о л о с г е н е р а л а. С «русалками» у нас давно завязалось знакомство. Мы всех их знали, а особенно одну — была у них отчаянная бабенка, грубиянка и известная скандалистка Нюшка Никитина…

…Нюша стоит среди женщин. Она, видимо, работала и выскочила, едва успев одеться. Привычным профессиональным движением закалывает она иголку в жакет и заматывает вокруг нее нитку.

…Полковник незаметно оглядывается. Позади солдатских колонн установлены пулеметы. Кирилл Бороздин застыл на черном коне.

Полковник поворачивается к толпе, и тишина разрывается его хриплым, громким голосом:

— Господа! Предлагаю! Разойтись! Прекратить! Беспорядки!

Он выбрасывает одно за другим отдельные, обрубленные слова, и они летят над замолкнувшей площадью.

— Имею! Приказание! Стрелять! Но! Хочу! Избежать! Кровопролития! Предлагаю! Расходиться!

И вдруг из толпы навстречу солдатам летит истошный крик:

— Товарищи солдаты!..

На возвышение, невесть откуда взявшееся, взлетает молодой парень.

— Товарищи солдаты! — кричит он. — В кого будете стрелять? Народ требует хлеба! Буржуи нажирают толстые рожи, царь лакомится колбасой с шампанским, а мы голодаем…

В другом месте поднимается над толпой рабочий в барашковой шапке:

— Братья солдаты! Мы знаем, как вы томитесь голодные в сырых окопах и проливаете кровь. За кого? За кого, я вас спрошу! За министров-изменников? За распутинскую шлюху — за царицу?.. За кровопийцев царского режима?..

…Полковник побледнел, рука его тянется к кобуре.

Жеребец перебирает ногами.

Петренко, худощавый солдат с непомерно длинными руками и ногами, незаметно выходит из строя и продвигается позади солдатских рядов. Наклоняясь к солдатским затылкам, он негромко говорит:

— Вы, ребята, думайте, думайте, ребята. В кого стрелять? В братьев наших да отцов? Думайте головой, ребята…

Стоит в строю Семен. И мы слышим:

Г о л о с г е н е р а л а. Стою я сам не свой. Что, думаю, делать? Стрелять — погиб и не стрелять — погиб. Не хотелось мне ни за что лезть в политику. Стрельну, думаю, в крайнем случае, в воздух…

…На площадь доносятся какие-то частые тревожные звуки.

Все поворачивают головы.

Звуки все ближе, все громче и беспокойнее.

— Жандармы! — кричит в ужасе женщина. — Жандармы!

Грохот подков превращается в дисгармоническую музыку. В ней слышится лязг железа, свист, крики отчаяния, трагическое звучание смерти.

Из-за угла вылетают на площадь конные жандармы.

Впереди с обнаженной саблей в поднятой руке — жандармский ротмистр.

Толпа шарахается в сторону. Жандармы с ходу врезаются в нее, хлещут людей нагайками, давят лошадьми.

Ротмистр с размаху опускает саблю на женщину с красным флагом… Дрогнул флаг. Падает. Падает женщина под ноги лошади.

…Полковник, холодно отрубая слова, подает команду.

Офицеры повторяют ее.

Солдаты вскидывают винтовки.

Работница с рассеченным нагайкой лицом идет прямо на солдат, разрывая на груди одежду.

— Стреляйте, — кричит она. — Стреляйте в народ, подлецы! Стреляйте, а то жандармы одни не справятся…

…Нюша подталкивает в бок подружку Фросю — курносую, с глупым лицом девку.

— Интересно, ей-богу, интересно! Вот сейчас тут пойдет заваруха.

— Интересно ей, корове, — зло говорит Прасковья, мужеподобная грубая швея. — Тут людей убивают, а ей, видишь, интересно…

— Ну и что? Люблю, когда дерутся.

— Лучше бы удержала проклятых коблов — ты у них свой человек, каждый вечер гуляете.

— А тебе завидно!..

— Огонь! — командует полковник.

Вдруг Прасковья бросается вперед, опережает женщину, идущую на солдатские штыки.

— Стойте! — кричит она. — Не стреляйте!..

— Огонь! Огонь!

Вслед за Прасковьей бегут к солдатам другие швеи. Они хватают руками штыки, стволы винтовок.

И только Нюша и Фрося остаются на месте. Нюша хохочет, глядя на своих товарок.

— Умора, ей-богу, умора. Швейки в политику ударились.

Чернобородый пожилой солдат, выбежав из строя, поворачивается к солдатам:

— Долой самодержавие! Да здравствует свобода! — Он сбрасывает папаху с головы.

Полковник стреляет в него из револьвера. Солдат падает.

И в то же мгновение выскакивает вперед Кирилл Бороздин. Черный конь его поднимается на дыбы, роняя пену с губ.

В руке у Кирилла сверкает сабля.

— Да здравствует свобода! — вскрикивает он, сияя восторгом. — Вперед, товарищи, за мной!

Одно мгновение полковник, потрясенный, смотрит на Бороздина, затем поднимает револьвер…

Г о л о с г е н е р а л а. Меня будто кто-то в руку толкнул. Сам не знаю, как это вышло, что я выстрелил, да еще и неплохо, видно, прицелился.

Семен прицеливается и стреляет. Полковник, точно его сдернули с коня, заваливается и падает на землю.

Кирилл, проносясь мимо Семена, успевает крикнуть ему:

— Спасибо, Востриков!

Солдаты, сбивая строй, двинулись вперед. Офицеры пытаются их остановить.

Капитан Нащекин загораживает дорогу.

— Назад! — кричит он. — Назад! Стой!..

Однако солдатская масса пришла в движение и остановить ее невозможно.

— Стой, стрелять буду!

Рыжий солдат с добродушным, веснушчатым лицом срезает у капитана кобуру.

— Стой!

Сергей судорожно хватается за обрывки ремня.

— Оружие… отдайте оружие! — кричит он и вцепляется в грудь оказавшегося рядом Семена. — Отдай оружие, негодяй!

— Вот тебе оружие! — Семен ударяет его прикладом, и Сергей падает.

На мгновение Семен останавливается над ним.

Г о л о с г е н е р а л а. В сущности, я не испытывал никакой вражды к капитану Нащекину. Просто он стал у нас на дороге, и я его ударил.

Семен, увлекаемый другими солдатами, бежит дальше.

Кирилл Бороздин эффектным жестом вскидывает саблю.

— Кому дорога свобода — за мной!

А солдаты бегут уже через площадь на выручку к рабочим. Открывая на ходу стрельбу, бросаются они на жандармов.

— Ура-а-а-а! — несется над толпой.

…Ротмистра стаскивают с лошади. Он исчезает внизу, в толпе. На мгновение в этом месте образуется завихрение. Толпа движется дальше. Жандармы пытаются спастись бегством, но их перехватывают, сбрасывают с коней.

— Нюшка, Фроська! — кричат солдаты. — Давайте к нам!

Нюша и Фрося идут через площадь к солдатам.

Кажется, что вся площадь теперь кричит «Ура-а-а!». Рабочие братаются с солдатами.

Снова взлетают над толпой красные знамена.

И только часовой у ворот казармы — малорослый солдатик в обмотках на кривых ногах — как стоял все время, так и стоит.

— Пошли, браток, — обращается к нему длиннорукий Петренко, — хватит тебе, настоялся…

— Не подходи! — вскидывает винтовку часовой. — Не приказано!

— Вот дура! Не видишь, что делается…

— Не подходи… — тупо твердит часовой. — Не приказано подходить…

— Тьфу, дура, заладил!.. Ну и стой на здоровье.

Петренко отходит от него и подает команду:

— Становись!..

Кирилл, поднявшись в стременах, поворачивается назад к полку:

— В бой за свободу, шагом марш!

Петренко снизу вверх насмешливо смотрит на восторженного прапорщика.

Нестройно двинулись солдаты.

Перед воротами казармы на снегу трупы полковника и бородатого солдата да упавший ничком капитан Нащекин.

Часовой недоуменно обводит взглядом опустевшую площадь.

А толпа рабочих и солдат буйно движется вперед. Развеваются знамена на ветру. Кричат с плакатов лозунги: «Долой царя!», «Хлеба!», «Долой войну!»

В окнах домов виднеются приплюснутые к стеклу испуганные, недоумевающие лица обывателей.

Жмутся к стенам перетрусившие дворники. Из иных домов выходят жители, присоединяются к демонстрантам.

Все шире, все мощнее людской поток, все сильнее клокочут человеческие водовороты. То стрельба, то звон разбитого стекла, то свисток, то чьи-то крики сопровождают это движение, и каждый раз все покрывается нестройными, но мощными звуками «Марсельезы». А на фоне человеческих голосов звучит многопланово разработанная музыка «Марсельезы» как симфония восстания, как гимн победившей революции.

Мы видим лица, полные ненависти и вдохновенья, счастья и отваги, лица, которые никогда, ни в какое другое время немыслимы такими — освещенные огнем революции, восторженные лица освободившихся от рабства людей.

Может быть, это рабочие и работницы, курсистки, солдаты, студенты или булочники, но в них видится уже нечто большее, чем просто конкретный человек, — очищенные от бытового, частного, они представляются нам образами восставшего революционного народа.

Петроград — бушующий океан революции. Хлещут, взмываются валы океана — нет для него больше берегов.

Г о л о с г е н е р а л а. Невозможно описать чувство, которое охватило наших солдат. Это было соединение счастья свободы со счастьем разрушать, крушить, уничтожать все ненавистное, все, что веками угнетало народ.

Мы видим, как сбивают двуглавых орлов и царские вензеля с домов, с вывесок, с садовых решеток. Как сыплются неожиданно в толпу пулеметные очереди с крыш, как люди вламываются в дома и вытаскивают с чердаков полицейских, как силой отрывают одного из них от пулемета и швыряют с крыши пятиэтажного дома, как разбивают булочную, возле которой стояла длинная очередь, как торопливо, дрожащими руками укладывают вещи в одном буржуазном особняке и вывешивают красные флаги в другом, как носится старенький, восторженный интеллигент в пенсне по улице, целует всех встречных и кричит: «Христос воскресе!», как поджигают охранное отделение и выбрасывают на улицу тучи бумаг, как втыкают два красных флага в каменные руки памятника императрице Екатерине.

— Держи…

Зоркий глаз солдата заметил — у закутанной в платок женщины мелькают из-под юбки сапоги.

— Держи ее!..

И вот уже сорван платок, и из-под него появилась усатая физиономия околоточного.

Так в мундире и женской юбке его и вталкивают в группу городовых — их набралось уже несколько десятков…

— Бей фараонов! — кричат вокруг.

Солдаты образовали кордон вокруг городовых, но толпа рвется сквозь этот кордон. Больше всего свирепствуют женщины. Они плюют в полицейских, и те идут под конвоем, окруженные бушующей ненавистью.

Солдат Петренко взбирается на фонарный столб и, охватив его длинными ногами, срывает свободной рукой фуражку с головы.

— Товарищи! — кричит он. — Идем к тюрьме! Освободим наших братьев из царского застенка!

Его слова встречают криками одобрения. Кирилл подает команду. Солдаты и рабочие поворачивают к мосту.

Бьются на ветру красные флаги. Крепко держат древко обмерзшие, грубые руки старого рабочего.

За мостом к восставшим присоединяется все больше и больше людей. Навстречу идущим высыпают из казарм солдаты. Из переулка выходит демонстрация рабочих — все вливаются в общее движение.

Руки — нервные, худые — судорожно вцепились в тюремную решетку. На запястьях кандалы. Отойдя чуть дальше, мы видим прильнувшего к решетке арестанта — Николая Игнатьева.

С огромным напряжением всматривается он вдаль, стараясь определить источник странного шума.

Закованные в кандалы арестанты сбились за спиной Игнатьева.

— Что это? Что там такое?

— Тише…

— Тише, товарищи…

У арестантов изможденные, обросшие бородами лица. Все объединены общей тревогой, волнением, предчувствием.

— «Марсельеза»! Поют «Марсельезу»! — вскрикивает черноволосый юноша с фанатически горящими глазами.

— Тише…

— Почудилось…

И вдруг с противоположной стороны, из-за двери, из тюремного коридора доносится восторженный крик:

— Революция! Товарищи! Революция!

Все в камере бросаются от окна к двери.

— Ура-а-а!..

— Бей тюрьму!.. — доносится из коридора, и вслед за тем раздается оглушительный грохот.

Игнатьев хватает стол и, как тараном, ударяет им в дверь. Арестанты срывают с места железные койки, табуретки и бьют ими в дверь камеры. Халаты, как темные крылья, развеваются за их спинами. Гремит тюрьма. Крики «ура-а-а-а!», грохот, чей-то истерический смех.

В ворота тюрьмы вламывается с улицы толпа и, вихрясь, заполняет тюремный двор. Двор чернеет от людей.

Дрожащими руками надзиратели отпирают замки, люди заполняют коридоры.

Насмерть перепуганный старик надзиратель никак не может попасть большим тюремным ключом в замочную скважину. А в дверь изнутри колотят с бешеной силой. В коридоре солдаты торопят, ругают надзирателя.

Все мимо и мимо проскакивает ключ. Наконец Семен отталкивает надзирателя в сторону и сам отпирает замок. Он распахивает настежь тяжелую железную дверь и попадает в объятия Игнатьева.

Арестанты вырываются из камеры. Их обнимают, целуют. Игнатьев говорит Семену, прижимая его к себе:

— Брат мой, брат… браток…

Там, где не успевают открыть камеры, где надзиратели, опасаясь расправы, убегают, народ разламывает тяжелые тюремные двери и освобождает арестантов.

Крики, объятия, слезы. Кое-кто пытается тут же сбить кандалы, другие выходят из тюрьмы как были — в арестантских халатах, грохоча железными цепями.

— Товарищи, здесь уголовные! — кричит кто-то. Но двери камер уже открыты, и уголовники выбегают, смешиваясь с толпой. Неторопливо выходит Филька Косой — вор в лихо заломленном картузе.

Игнатьев останавливается в коридоре возле тюремного врача — щуплого человечка, у которого на самом кончике носа чудом держится пенсне в серебряной оправе.

— Хочу сказать вам на прощанье, доктор, — вы порядочный человек! А это исключительная редкость в здешних подлых местах.

— Спасибо.

Доктор пожимает руку Игнатьева. При этом звякают кандалы.

— Вы не поверите, — говорит доктор, — как я взволнован. Ведь и я мечтал в молодые годы о революции, даже ходил на сходки, до некоторой степени примыкал, так сказать… Э, да что там… Вы, голубчик, не забывайте о своем сердце. Если хотите жить — покой, диета и еще раз покой. Никаких волнений. А лучше всего уезжайте-ка в деревню… Ну…

…Все больше арестантов выходит из тюрьмы. Их встречают восторженными криками, поднимают на руки, несут к воротам. А там встречают их стоящие на улице.

Николая качают, подбрасывают. Арестантский халат распахнулся, открыв истощенное тело. Ручные кандалы тяжелой цепью соединены с ножными.

— Пустите, черти, убьете человека… вон он какой слабенький!

Наконец Николая опускают на землю.

— Здравствуй, Пал Иваныч… — говорит он стоящему рядом пожилому рабочему.

Павел Иванович поворачивается и с удивлением смотрит на незнакомого, обросшего бородой арестанта.

— А… и Силыч тут… — обращается Николай к соседу Павла Ивановича, толстяку огромного роста. — Привет великому городошнику!

— Позвольте, а вы меня, собственно говоря, откуда знаете?

Силыч с высоты своего роста подозрительно рассматривает Николая.

— Быть не может… — вглядываясь в Николая, бормочет Павел Иванович. — Неужто… да нет…

— Я самый, Пал Иваныч, не сомневайтесь.

— Колька?!! Колька…

Старик бросается к Николаю, обнимает его.

— Колюшка… родной…

Теперь и Силыч и все окружившие их рабочие кинулись к Николаю.

Мгновенно образовалась толпа.

— Колька Игнатьев!

— Не может быть!

— Товарищи, давайте сюда! Игнатьев Колька нашелся!

Бегут со всех сторон заводские ребята. Каждому хочется увидеть пропавшего друга, обнять его.

— Что там случилось?

— Вольфовцы своего нашли…

— Это большевик, что ли? Из тридцать второй камеры?

— Ну да, Игнатьев.

Кипит народ вокруг Николая.

— Какой стал…

Павел Иванович снимает с себя полушубок и набрасывает его на плечи Николая.

— Досталось тебе, видать, сильно…

— Коленька, без гармошки твоей соскучились…

— За четыре года стариком стал…

— Товарищ Игнатьев! — кричит арестант из окна тюрьмы. — Продовольственный склад громят. Что делать?

— Поставь охрану и раздавай всем поровну, — отвечает Николай и обращается к окружающим его рабочим: — Пойдемте, товарищи, откроем больничный корпус.

Он идет через тюремный двор, не сомневаясь, что другие последуют за ним.

— Какой серьезный стал… — уважительно шепчет Силыч соседу, — в большого партийного, видать, вырос…

— Где же это он набрался?

— «Где»… «где»… известно где — в здешнем университете.

— Ну, товарищи, — нетерпеливо обращается Николай к рабочим, идущим рядом. — Рассказывайте же… где Сараев?

— В Сибири.

— Значит, правда… а Саня?

— Удалось бежать. Говорили, в Женеве, у Ленина. Карла Ивановича, подлюгу, помнишь? Вчера вывезли с завода на тачке.

— Организация на заводе есть?

— Действует.

Откуда-то через головы людей передают гармонику.

— Колюша, тряхни стариной!

Николай смеется, показывает руки в кандалах.

— Ах ты, господи… что ж ото мы… Айда в кузню…

— Ладно, только больных выпустим.

— Коля! Друг! Где он?

Сквозь толпу пробивается долговязый солдат Петренко.

Обнявшись, они стоят несколько мгновений молча, прижимаясь друг к другу.

— Тебя что ж это — давно с завода забрали?

— Два года. Отсидел в Крестах, потом забрили.

— Пулеметчик?

— Да. И, знаешь, я теперь тоже стал старый большевик!

— Правда?

— Уже четыре месяца в партии.

— Ого!

Они подошли к больничному корпусу тюрьмы.

— Ломайте двери!

Рабочие налегают на тяжелую дверь.

…В тюремную канцелярию входит старик — один из освобожденных арестантов.

Здесь все перевернуто — столы валяются кверху ножками, шкафы разбиты. Два солдата выбрасывают в открытое окно ворохи бумаг — тюремные дела.

— Господа солдаты, — обращается к ним старик.

— Не господа, а граждане.

— Граждане, мне бы какое-нибудь свидетельство…

— Чего?

— Бумагу бы мне какую-нибудь, а то ведь ничего не имею.

— Революция, отец. Никаких бумаг больше не надо.

— Э, нет, не скажите, господин-гражданин, чтоб в России да без бумаги? Не-ет…

Солдат поднимает стол, садится за него, берет перо.

— Ну, что писать?

Старик оживляется, диктует:

— Настоящим свидетельствуется, что господин…

— Гражданин.

— Ну гражданин. Гражданин Коробейников Митрофан Иванович… э… мммм… есть действительно господин, то бишь гражданин Коробейников Митрофан Иванович. И что он находился в Царской тюрьме и освобожден на основании… на основании… На каком, собственно, основании я освобожден?

Солдат пишет и говорит:

— Освобожден волею народа. Вот и все основание.

— Очень хорошая бумага. Еще бы печать, и цены ей нет.

Солдат поднимает с полу круглую печать, плюет на нее и припечатывает бумагу.

— Во имя отца, и сына, и святого духа.

Швеи растворились в толпе. То здесь, то там мелькают их платочки. Только Нюша и Фрося держатся в стороне.

— Я, конечно, извиняюсь, мадам… — раздается голос рядом с ними.

Филька Косой останавливается возле Нюши:

— Слухай, красуля, ну их к богу, пойдем переспим. Небось революция. Все теперь нашенское.

— Уйди, кобель поганый! — Нюша вырывает руку.

— Ишь, фря… антиллигентка! — презрительно сплевывает Косой. — Ей ахвицера в кровать подай. Гляди не обмишурься — им нынче не до баб, ахвицерам. — И, наклонившись к уху Нюши, тихо, угрожающе говорит: — Ну ты, зараза! Кому говорю — пойдешь со мной?!

— Катись, пока цел! — зло говорит Нюша, отворачиваясь от него.

В этот миг Николай Игнатьев, пробирающийся сквозь толпу, протискивается между Нюшей и Косым. Его толкают, и он нечаянно тоже толкает Нюшу. Она, не сомневаясь в том, что это прямое продолжение любезностей Фильки Косого, резко поворачивается и изо всех сил ударяет Николая в грудь.

— Уйди! Надоел!

От Нюшиного удара Николай покачнулся. С его плеч падает полушубок, и Нюша видит закованного в кандалы, худого, обросшего бородой человека.

— Ой, простите, ради бога…

Где-то в конце тюремного двора раздается протяжный свист, и Косой уходит.

— Не скучай, девочка, — кричит он издали. — Я тебя найду!

Растерянная, стоит Нюша перед Игнатьевым. Потом быстро наклоняется, поднимает полушубок и осторожно, словно боясь сделать больно Николаю, покрывает его.

— Спасибо, товарищ… — тихо говорит Николай.

Они стоят, глядя в глаза друг другу, посреди бурлящей толпы, среди криков, грохота, выстрелов, возгласов, гиканья, свиста.

Г о л о с г е н е р а л а. Так они встретились — только что освобожденный революцией узник и простая, грубая женщина, которая не знала в жизни ничего, кроме тяжелого труда и побоев.

Николая и Нюшу толкают со всех сторон, но они не замечают этого.

— Игнатьев! — кричит Николаю издали пожилой рабочий. — Куда больных вести?

— Товарищ Николай! — зовут с другой стороны. — Штрюфеля поймали, что с ним делать? Разорвут ведь его.

— Заприте в карцер, — говорит Николай, — и поставьте караул.

Подходит Петренко.

— Пойдем, Коля, нужно людей собрать… А! — кивает он Нюше. — Здорово! — И, обняв Николая, уводя его, добавляет: — Нашенская швейка, боевая, можно сказать, бабенка…

Они исчезают в толпе, а Нюша все стоит, глядя вслед Николаю.

— Что с тобой? — Фрося, вынырнув из толпы, подходит к ней. — Ты что притихла? Не заболела?

Но подруга не слышит ее, она все еще смотрит вслед Николаю.

— Нюша!..

— Эй, товарищи! Девушки! — кричат из колонны арестантов, направляющейся к воротам. — Кто пожертвует красный платок?! Не жалейте на революцию!

Нюша снимает с головы платок и протягивает его проходящим. Фрося с изумлением глядит на нее. Платок передают по рукам в голову колонны, там поднимают его высоко на штыке винтовки. В колонне запевают «Варшавянку». И вот сотни людей в арестантских халатах, закованные в кандалы, выходят на улицу. Они поют «Варшавянку». Впереди бьется на ветру маленький красный флажок.

Пулеметчики и рабочие смешиваются с арестантами, поддерживают ослабевших.

Впереди колонны идет Николай Игнатьев.

Нюша смотрит вслед. Ее непокрытые волосы треплет ветер.

Процессия выходит на набережную. Улица полна движения, улыбок, веселых возгласов, объятий.

Поцелуи… Поздравления.

Свобода!

Вдруг откуда-то сверху раздается пулеметная очередь.

Крик. Толпа шарахается в сторону.

К трехэтажному наглухо закрытому особняку бросаются несколько человек. Навстречу им снова забил пулемет.

— Ложись!

Свалив идущего рядом Семена, Николай бросается на землю. Через мгновение он вскакивает и добегает до парадного входа в особняк.

— Окружай! Заходи в ворота!

Из слухового окна особняка продолжают стрелять. Улица пустеет: все прячутся в переулки или прижимаются к домам, где их не может достать пуля.

Солдаты ломают прикладами дверь, разбивают зеркальные окна первого этажа и врываются в дом.

Топоча сапогами, бегут солдаты по залам особняка. Разбегаются горничные в накрахмаленных наколках. Насмерть испуганный старик — ливрейный швейцар — забился за вешалку и накрылся шубами.

Сшибая на пути то японскую вазу, то обтянутое шелком тонконогое кресло, несутся солдаты.

В буфетной, увидев их, судомойка роняет на пол стопку тарелок, приседает в ужасе и бросается наутек.

Все дрожит от солдатского топота. Подпрыгивают, звеня, подвески хрустальной люстры. Гремит фарфоровая посуда в золоченых горках.

Навстречу Николаю сверху, с чердачной лестницы, солдаты ведут высокую старуху.

— Кто стрелял?

— Пристав полицейский и вот они…

— Да, — говорит старуха, — я стреляла. И, если вы меня отпустите, я снова буду стрелять. Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу.

— Княгиня, между прочим, — говорит солдат. — Фамилия Нащекина.

— А пристав где?

Солдат машет рукой — пристава, мол, конечно, больше нет в живых.

— Всех, кого найдете, — обращается Николай к Семену Вострикову, — арестовать. Обыщите дом.

Часть солдат снова поднимается на чердак, другие бросаются в зал, куда ведут раскрытые двери.

Семен проходит мимо просторной ванной комнаты, оттуда видится сверкание бликов — отраженное в воде мраморного бассейна, играет солнце. Его лучи дробятся, ударяют в розовый мрамор стен, в зеркала, хрустальные флаконы и никелированные краны.

Рядом, из-за закрытой двери раздается крик:

— Помогите! Грабят!

Семен распахивает дверь.

— Помоги-те…

Какая-то женщина вырывается из рук солдат.

— Эй, ребята! Что вы тут делаете? Брось, а ну брось, кому говорю!..

Семен отталкивает одного солдата, но второй успевает сорвать ожерелье с шеи женщины. Ожерелье падает на пол.

— Чего это вы надумали безобразничать? — говорит Семен. — Кругом революция, а они вон что…

— Бандиты… — женщина поднимает ожерелье.

— Пойди фараону пожалуйся.

— Кусается… во, гляди… — солдат показывает руку.

— Ладно, — говорит Семен, — кончай эту лавочку. Кто вы такая, гражданка?

— Вас что, собственно, интересует?.. мое имя?

Г о л о с г е н е р а л а. И тут только я увидел ее… Вы знаете, с тех пор прошло больше сорока лет… Тогда я еще думал, что красота человека — это и есть он сам, его сущность. Я еще не знал тогда, что красота может скрывать зло, жестокость. Чувствую, сердце заколотилось так, что вот-вот выскочит. Откуда только взялась у меня выдержка…

— Как ваше имя? — говорит Семен.

— Ирина Александровна Оболенская. Урожденная Нащекина.

— Что вы делаете в этом доме? Вы здесь живете?

— Да, это дом моих родителей.

— А Оболенский кто?

— Мой муж. Генерал.

— Видал? Генеральша… — говорил солдат.

— Отставить. Где ваш муж?

— На фронте. Там, где должны бы находиться и вы, если б не дезертировали, — вызывающе отвечает Ирина.

Г о л о с г е н е р а л а. Я не мог и не хотел ей отвечать на оскорбления и только нашел в себе силы произнести:

— Одевайтесь, гражданка, вы арестованы. — Семен поворачивается к солдатам. — А вы идите отсюда, и поживей. Спасибо скажите, что живы остались. Расстрелять бы вас за мародерство…

— Жалко ему, если солдат попользуется.

— Ладно-ладно, валите.

Солдаты, ворча, уходят.

— Собирайтесь, гражданка.

— Мне надо одеться.

— Одевайтесь. — Семен поворачивается к Ирине спиной.

Пожав плечами, Ирина начинает переодеваться.

Семен стоит лицом к двери. За спиной у него шуршание шелка.

Г о л о с г е н е р а л а. Откровенно говоря, никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно. Стою спиной, но ощущаю каждое ее движение. Стою спиной, а будто все время продолжаю ее видеть. Не могу о ней не думать. Стою и чувствую — пропал. Там мои товарищи совершают революцию, там мое место, там мой долг. Хочу бежать, а ноги будто гвоздями пришиты к полу. Да… досталось мне тогда. Может быть, даже наверное, она угадала мое состояние. …Поэтому и одевалась будто нарочно не спеша.

— Ну, готово, что ли? — осипшим голосом спрашивает Семен.

— Да, я готова.

Ирина стоит перед Семеном. Вид у него несчастный до последней степени.

— Господи, какой смешной… — вдруг улыбается она.

Семен открывает дверь, зовет проходящего солдата.

— Сидоров!

Солдат входит.

— Отведешь гражданку. И чтобы без всякого безобразия. Ясно?

За спиной Семена дробно простучали острые каблучки и следом прогрохотали солдатские сапоги. Семен не оборачивается.

…В доме продолжается обыск.

Солдаты останавливаются в передней возле маленькой двери. Рядом с нею лежат упавшие с вешалки шубы. Семен толкает дверь.

— Это куда же ход? — спрашивает он швейцара.

— Так что никуда. Так что во двор…

Семен, подозрительно глянув на дрожащего старика, наклоняется и ныряет в низкую дверку. Следом за Семеном ныряет большеголовый солдат. За дверью заснеженный двор, брошенные сани с медвежьей полостью и слева открытая настежь калитка — выход на улицу.

На свежем снегу следы.

— Ясное дело — кто-то сбежал…

Семен и солдат возвращаются.

— Кто проходил? — строго спрашивает Семен швейцара. — Говори, старик, хуже будет… Я на три аршина в землю вижу.

Старик крестится:

— Вот истинный бог. Никого не видал. Как бог свят, да и нету у нас никого больше. Как бог свят…

…Движутся по улицам толпы людей.

Объятия, улыбки, поцелуи.

Теперь уже много дверей открыто. Обыватели высыпают на улицу, смешиваясь с революционной толпой.

Идут рабочие, идут солдаты, матросы.

Горят на солнце знамена, горят красные банты на шапках, на пальто, на бушлатах матросов…

…Мы снова в ресторане во французском портовом городе.

Генерал умолк, задумался. И так же задумчиво молчат трое его спутников.

Надпись:

ОНИ ДУМАЛИ, ЧТО ЗДЕСЬ, ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ, В ЭТОТ ДЕНЬ ИХ ТОЛЬКО ЧЕТВЕРО, НО ЭТО БЫЛО ОШИБКОЙ. ТУТ БЫЛ ЕЩЕ ОДИН РУССКИЙ…

Мы движемся по залу, между столиками, за которыми пьют, разговаривают, смеются, кричат французы и малайцы, негры и англичане.

…У окошка, соединяющего зал ресторана с кухней, привычно зажав под мышкой салфетку, старенький гарсон принимает тарелки с едой и ставит их на свой поднос.

Пока мы слышим его голос и видим, как он принимает еду и несет поднос, мы можем внимательно рассмотреть этого человека. Ему, по всей вероятности, далеко за шестьдесят. Лицо густо покрыто морщинами. Вокруг лысины редкие седые волосы. Потертый смокинг. Крахмальное белье, галстук бабочкой. На лице застыло профессиональное выражение: «Что угодно, мсье?» Гарсон поднимает поднос и, мягко лавируя между столиками, стремительно несет его к окну, где сидят четверо русских. Он расставляет тарелки на столике.

Г о л о с л а к е я. Никто здесь не помнит о том, что когда-то и я тоже был русским. «Гарсон» — это все, что обо мне знают. Уже тридцать лет я бегаю тут между столиками с салфеткой под мышкой. Тридцать лет я вытираю столы и прислуживаю каждому, кто сюда заходит. «Гарсон»!.. Ни имени, ни родины, ни близких. «Гарсон»… Десять лет понадобилось мне после бегства из России, чтобы докатиться до этого ресторана, и вот уже тридцать лет я принимаю чаевые от матросов, лавочников, солдат и проституток… Никто не знает, кем я был когда-то, как меня звали…

— Удивительно, как ясно все сохранилось у вас в памяти, — говорит генералу журналист.

— Есть вещи, которые не забываются. Я отчетливо помню все, что было в те дни в Петрограде.

Лакей, подав на стол, стоит в стороне. Слушает. По его щеке пробегает короткая судорога.

Г о л о с л а к е я. И я помню. Я тоже помню все, что тогда случилось… Когда я пришел в себя…

Мы видим покрытую снегом площадь перед казармой пулеметного полка. На снегу лежит офицер — Сергей Нащекин. Он медленно приподнимается на локте, оглядывается. Площадь пуста. Слева открытые настежь ворота завода «Металлист» и ни души возле них, дальше жилые дома, швейная мастерская «Русалка»… Нигде никого. Только справа у ворот казармы одинокая фигура Графа — упрямого маленького часового — да невдалеке трупы солдата и командира полка на мостовой.

Г о л о с л а к е я. Когда я пришел в себя, никого вокруг не было. Полк ушел. Они прошли мимо меня, и никто не остановился…

Сергей встает, поднимает папаху, оправляет шинель.

Г о л о с л а к е я. Почему он меня ударил? Я всегда старался хорошо относиться к солдатам, я почти никогда их не наказывал. Я не показывал солдатам то инстинктивное чувство физической брезгливости, которое они во мне вызывали. Мне даже иногда становилось жаль их — я видел их бедность, их зависимость, рабское положение. Почему он меня ударил?

Сергей все еще нерешительно стоит посреди пустынной площади.

Г о л о с л а к е я. Теперь я больше не был офицером — меня ударил солдат. Я был теперь никто… Что мне оставалось делать?

Оглянувшись на казарму, нетвердым шагом капитан идет от нее прочь через снежную площадь.

На одно мгновение он останавливается возле трупа командира полка. Короткая судорога пробегает по щеке Сергея. Он идет дальше. Достает из кармана массивный серебряный портсигар, закуривает.

…Просторный кабинет. Огромный стол, карта во всю стену, широкое окно.

Сергей стоит перед высоким костлявым генералом, который поспешно отпирает ящики своего стола. За окном стрельба.

— Какой рапорт? Какая отставка? — раздраженно говорит генерал Сергею. — Нашли время…

Выстрелы. Крики на площади.

В дверь заглядывает адъютант:

— Простите, ваше превосходительство, нужно торопиться. Литовский замок занят бунтовщиками. Арестанты выпущены на свободу…

За открытой дверью видна паническая суета в коридоре штаба. Несут кипы каких-то папок, пробегают офицеры. Прихрамывающего старичка адмирала торопливо уводят два офицера.

Генерал, отвечая Сергею, поспешно достает бумаги из ящиков стола и рассовывает их по карманам.

— «Отставка»… — зло говорит он. — Оглянитесь, что с Россией… «Отставка»…

Адъютант снова заглядывает в дверь.

— Ваше превосходительство, Морская отрезана.

С треском вылетает зеркальное стекло в окне — с улицы стреляют.

— Иду-иду… «Отставка»…

И генерал быстро выходит из кабинета.

Стрельба усиливается.

…Сергей идет по улице. Все вокруг полно движения. Идут демонстранты. Мчатся легковые автомобили с установленными на них пулеметами и ощетинившиеся штыками грузовики. С пролетки разбрасывают листовки. На углах митингуют.

Г о л о с л а к е я. …И я пошел домой. Возле нашего дома стояла толпа…

Сергей останавливается против темно-серого дома, смотрящего зеркальными окнами на Неву. Перед домом народ. Парадная дверь разбита, окна первого этажа высажены.

Сергей входит в переднюю. Кто-то хватает его за руку и тащит к вешалке.

— Тсс… тише… — шепчет ему на ухо старик швейцар. — Убьют вас, барин Сергей Александрович…

Он заводит Сергея за вешалку.

— Да в чем дело? — Сергей пытается освободиться из цепких рук старика.

— Тсс… молчите… бабушку вашу схватили, Ирину Александровну схватили…

Дом гремит от топота сотен ног. Кто-то сбегает по лестнице, и швейцар вдавливает Сергея в кучу висящих пальто.

— Тут ты искал? — спрашивает чей-то голос.

— Нет, это видать, ход в людскую.

— А ну проходи, посмотрим…

Голоса смолкают.

Швейцар выглядывает — никого.

Он поспешно открывает расположенную за вешалкой маленькую дверку и подталкивает к ней Сергея.

— Бегите…

Наклонившись, Сергей проходит в маленькую дверь. При этом он нечаянно толкает вешалку, и пальто падают на пол.

— Скорее, скорее…

Швейцар закрывает за ним дверь.

Через узкий проход Сергей выходит на заснеженный двор. Здесь стоят брошенные сани с медвежьей полостью, слева калитка. Сергей открывает ее и выходит на улицу. Он смешивается с народом, все еще стоящим перед особняком.

Сергея сдавливают со всех сторон. Вокруг шныряют какие-то подозрительные личности, торговки, лоточники.

— Ведут! Ведут!

Люди приходят в движение.

Сергей видит, как солдаты выводят из дома его бабушку Софью Николаевну. Рядом с ней, держа пистолет наготове, идет низкорослый студентик.

Толпа угрожающе надвигается.

— Сама стреляла! На месте поймали!

— Убить гадину!

Солдаты и вооруженные рабочие сдерживают людей, не подпуская их к машине, в которую садится старая княгиня. Она держится спокойно. Голова высоко поднята. Во взгляде — презрение к окружающим.

Толстая торговка хватает из своего ведра моченое яблоко и запускает им в старуху.

Яблоко, однако, попадает в лицо студента, охраняющего княгиню.

— Эх ты… стрелок… — говорит торговке рабочий. — Разве так целят?

Он берет у нее из ведра другое яблоко.

— Разбойник! Разбойник ты! — кричит торговка, пытаясь схватить его за руку. — Кто платить будет?

— Революция заплатит, тетка…

Рабочий размахивается и запускает яблоко в машину.

И снова — попадание в студента.

В толпе хохот.

— Еще ведут!

— Пустите, братцы!

— А это кто такая?

Из дома под охраной солдата выходит Ирина.

Новый взрыв негодования.

— И эта, видать, стреляла!

— Расстрелять их!

— К стенке!

Сергей окружен этой бушующей ненавистью со всех сторон.

Против старухи садится на откидное сиденье студент с револьвером.

— Можете убрать оружие, — презрительно говорит ему старуха. — Я вас не трону. И потом — у вас рука дрожит.

У студентика растерянный вид. Револьвер действительно дрожит в его руке.

Третье моченое яблоко попадает наконец в цель: оно сбивает старухе шляпу на нос, и с нее мигом слетает все аристократическое благородство. Старуха поправляет шляпу и зло отругивается:

— Хамье!..

Рядом с Софьей Николаевной усаживается Ирина. Против нее и на подножках — охрана.

Автомобиль отъезжает.

Г о л о с л а к е я. Бабушку и сестру схватили и увезли на моих глазах. Все было кончено — у меня больше не было дома…

Сергей поворачивается и, проталкиваясь сквозь толпу, уходит.

Вот он идет уже по другой улице, зажав папиросу в углу рта, глубоко засунув руки в карманы шинели.

Г о л о с л а к е я. Я не узнавал Петрограда. Я шел по незнакомой, враждебной стране, где люди почему-то ходят не по тротуарам, а по мостовым, где нет больше ни закона, ни права. Все было мне ненавистно в этой взбунтовавшейся черни — их грубые голоса, их лица, их одежда, их жесты. Все, все…

Мы видим, как Сергей идет по многолюдным улицам, как сидит он на скамейке в сквере, бредет по загородному шоссе, спит, свернувшись клубочком в деревенском сарае, пьет воду в избе, сидит, задумавшись, на обочине дороги и снова бесцельно бредет дальше.

Г о л о с л а к е я. В одно мгновение исчезло все, что составляло нашу великую империю. Все сдуло злым ветром революции. Ни души вокруг. Я был в каком-то странном, почти бессознательном состоянии. Я шел по улицам, меня толкали, я ничего не замечал. Куда я шел? Где был? Не знаю. Кажется, ушел из города, где-то ночевал, кажется, кто-то накормил меня. Вероятно, я был болен, иначе невозможно объяснить это состояние, эту смесь реальной жизни с каким-то бредом. На второй или на третий день инстинкт привел меня к дому Бороздиных…

У подъезда особняка Бороздиных вывешен красный флаг. Перед домом — несколько экипажей.

Швейцар открывает тяжелую зеркальную дверь, горничная принимает у Сергея шинель, папаху и проходит вперед, чтобы доложить о нем.

Отражаясь в зеркалах, Сергей поднимается по лестнице и входит в гостиную.

Навстречу ему из раскрытых дверей столовой выходит тоненькая светловолосая девушка в платье сестры милосердия — Нина Бороздина.

Сергей обнимает ее, целует.

— Слава богу… — говорит Нина. Мы очень волновались… Ирина ведь у нас — ты знаешь…

— Ее освободили?

— Да. Пойдем, успокойся. Вы будете жить у нас, мы вас никуда не пустим…

Они входят вместе в столовую.

Сергея шумно приветствует хозяин.

— С Ниной рядом садись, с Ниной! — громче, чем нужно, кричит профессор Бороздин.

Холодно кивнув ему, Сергей подходит к сестре.

Ирина целует его в щеку и усаживает между собой и Ниной.

— Бабушку пока не отпустили, — говорит Ирина, — а я, как видишь, не стала жертвой революции.

Сергей наклоняется к Нине.

— Я счастлив, что вижу тебя…

Вдруг он замечает против себя за столом, рядом с хозяином, Семена Вострикова. В первое мгновение Сергей делает невольное движение подняться, но остается на месте.

— Что делает у вас этот человек? Почему он здесь? — спрашивает Сергей.

— Кирилл привел с собой, — тихо отвечает Нина.

— Между прочим, это тот самый «товарищ», который меня арестовал… — громко говорит Ирина.

— Востриков?

— Востриков, — спокойно отвечает Семен, не делая попытки встать.

— Герой революции, — говорит Кирилл.

Г о л о с г е н е р а л а. Все, что происходило вокруг меня, было покрыто каким-то туманом. Сквозь туман я видел только ее лицо, только Ирину, только ее прозрачные глаза, ее руку, поправляющую прическу… Я был счастлив и несчастен оттого, что вижу ее…

Г о л о с л а к е я. А я видел только его, своего смертельного врага. Вся моя ненависть к революции, к черни сосредоточилась на этом солдате. Я с трудом сдерживал себя…

…Профессор Бороздин поднимается, держа в руке бокал:

— Господа, это ведь глубоко символично. Здесь, за этим столом, собрались представители разных слоев общества. Вот, так сказать, наша аристократия… Ирина Александровна, Сергей Александрович… Вот мы, грешные, интеллигенция, так сказать, мыслительный аппарат России, вот с нами простой солдат, серый герой — представитель народа… Разве это не символ новой, свободной России, разве возможно было раньше такое собрание за одним столом? Сбываются наши идеалы, господа… Я предлагаю тост за тех, чей подвиг, так сказать, и так далее, и позвольте мне от лица и прочее облобызать вас…

Все, кроме Сергея, встают, аплодируют, кричат «ура», а хозяин троекратно целует Семена.

Вслед за хозяином то же самое проделывают и остальные. Последней подходит к Семену с бокалом в руке Ирина. Побледнев, Семен отшатывается.

Однако, не замечая или делая вид, что не замечает его состояния, Ирина целует Семена в щеку.

— Видите, я не злопамятна… Смешной…

Один только Сергей мрачно сидит на месте — видно, все происходящее ему противно до крайности.

— А теперь, господа, — говорит Бороздин, — предоставим слово идейному социалисту, новому человеку с большой буквы. Я, конечно, горжусь — так сказать, родной сын… Пусть он нам скажет слово…

Кирилл задумчиво рассматривает на свет вино в своем бокале.

— Я думаю, господа, мы еще не осознали всей глубины того, что произошло в России… И то, что мы видим здесь, в Петрограде, это ведь только малая крупинка метели, которая поднимется в деревнях, по всем необозримым просторам многострадальной нашей родины… Рабы освобождены от рабства… вековая мечта крестьянина о земле, о собственной своей земле, наконец осуществится… Собственный клочок земли… Разве мы способны понять это мужицкое счастье?.. Кончится война, миллионы людей вернутся к своим семьям… какая прекрасная жизнь начнется… Выпьем за народ, за его счастье, господа…

Все поднимают бокалы, чокаются, и снова только Сергей не пьет, да еще Семен Востриков, который слушает Кирилла затаив дыхание.

— Вы не пьете? — спрашивает Семена хозяин.

— Ничего… благодарствую.

— Не пьете вина? Ах ты боже мой! Ведь вот время — капли водки не достать… А может быть, вы употребляете… как это теперь принято, гм… одеколон?

Семен, смущенно улыбнувшись, пожимает плечами.

— Да вы не беспокойтесь…

— Позвольте… такой гость… неужели мы что-нибудь пожалеем…

Николай Иванович наклоняется к жене и говорит шепотом:

— Маша, у тебя там стоит флакон «Лоригана»…

— Коля…

— Тсс… Маша…

— Ты с ума сошел…

— Как тебе не совестно, Маша. Революция требует жертв…

Если раньше нельзя было быть уверенным, всерьез говорит Бороздин или шутит, то теперь это уже ясно по тому, как прыгают искорки смеха у него в глазах.

— Вы для нас в данный момент не конкретная личность, вы олицетворение, так сказать, русского революционного народа. А раз так, не то что одеколон — самые лучшие парижские духи…

Он принимает из рук жены флакон.

— …«Лориган» Коти…

И выливает духи в стакан.

Сидящие за столом наблюдают за тем, как, булькая, переливается драгоценная густо-желтая жидкость из флакона в стакан.

Высоко подняв тонкие брови, Ирина насмешливо смотрит на эту процедуру.

Г о л о с г е н е р а л а. В конце концов, откуда мне было знать, что это за «Лориган Коти»? Я никогда ни о чем подобном не слышал. Конечно, я чувствовал какой-то подвох, чувствовал, что надо мной хотят подшутить. Я подумал — наверно, этот «Лориган» что-то очень крепкое и меня испытывают. Ну и решил: была не была, покажу, на что способен простой солдат…

— Прошу вас. Угощайтесь, — говорит хозяин.

Семен берет стакан.

— Ваше здоровье!

Он подносит стакан ко рту.

Хозяйка с ужасом смотрит, как, нюхнув духи, Семен морщится, делает над собой некоторое усилие и, наконец, опрокидывает жидкость в себя — целый флакон «Лоригана»!

Хозяйке делается дурно — она садится, схватившись рукой за сердце.

— Воды? — спрашивает ее сосед.

Хозяйка молча кивает головой.

А Семен накалывает на вилку хвост селедки и невозмутимо заедает им «Лориган».

Ирина, не выдержав этого зрелища, опускает лицо в ладони.

Ее плечи дрожат от сдерживаемого смеха.

Сергей складывает салфетку.

— Ну, с меня, пожалуй, хватит.

— Оставь, Сергей, — говорит ему Кирилл. — У тебя одни взгляды на вещи, у нас другие…

— Какие уж тут взгляды. Твое поведение имеет совсем другое название.

Сергей уходит.

Нина выбегает за ним в переднюю.

— Сережа… Сережа…

— Прости, но этот спектакль для меня невыносим…

Сергей открывает парадную дверь. Но он не успевает уйти. Из столовой появляется Кирилл.

— Я хочу получить объяснение, Сергей, — говорит он. — Ты, кажется, хотел что-то сказать о моем поведении…

— Да. Для вашего поведения, прапорщик Бороздин, есть название, и я его знаю.

— Я слушаю вас.

— Ради бога, — говорит Нина, — Сережа… Кира… Ради бога.

— Очень короткое название: измена.

Кирилл хватается за кобуру.

Нина бросается к нему, повисает на его руке.

— Вы изменили присяге, Бороздин. Вы забыли, что у нас есть еще государь и Россия еще жива… Еще жива… еще жива…

Сергей дрожит, по его щеке пробегает судорога — точно так же, как в тот миг, когда он увидел мертвого командира полка.

Резко хлопает дверь. Сергей сбегает по лестнице. А вслед за ним бежит Нина, стараясь его остановить.

На лестницу выходит и Кирилл.

— Сережа, — кричит Нина, — разве ты не знаешь, Сережа, ведь государь отрекся… Сережа…

— Остановись, Сергей!

Кирилл перегибается через перила.

— Государя нет, государь отрекся… — кричит Нина, идя за Сергеем.

Вдруг Сергей останавливается. До его сознания, наконец, дошел смысл этих слов.

Сергей хватает девушку за плечи, рывком приближает к себе.

Их лица рядом.

— Что ты сказала? Это ложь!

— Спроси Кирилла, спроси кого хочешь. Как же ты не знаешь? Все это знают, Сережа…

Помертвев, Сергей беспомощно оглядывается.

— Как же ты этого не знаешь? Где ты был? Ведь еще утром сегодня… — говорит, спускаясь с лестницы, Кирилл.

— Боже мой…

Сергей неожиданно опускается на ступеньку лестницы, прижимает лоб к холодным мраморным перилам и плачет, плачет, отвернувшись от всех.

Нина опускается рядом с ним.

— Сережа, не надо, дорогой мой… Сережа…

Но Сергей рыдает все сильнее и сильнее.

— Нельзя же так… Сережа… пойдем отсюда… Пойдем к нам…

Кирилл тоже наклоняется над ним.

— Ну, успокойся, Сергей, что делать…

— Оставьте меня! — Сергей вскакивает и бежит вниз.

Нина выбегает на улицу вслед за ним, зовет его:

— Сережа!

Вдруг Сергей оборачивается, бросается к ней. Он обнимает Нину и, ничего не видя вокруг — ни прохожих, ни ухмыляющихся кучеров, — судорожно целуя Нинины руки, горячо говорит:

— Ты одна осталась у меня… дорогая… все погибло… все… Иди, дорогая, иди…

— Я не могу тебя оставить в таком состоянии…

— Иди, иди. Потом… Я ничего не знаю. Ничего… Иди…

И Сергей уходит.

Рыжебородый, раскормленный кучер, подмигнув другим кучерам, изрекает:

— С жиру бесятся, буржуи.

Сергей идет по улице. Вокруг него бурлит революционная толпа.

Г о л о с л а к е я. Что же мне было делать? Все погибло. России больше не существовало. У меня не было ни дома, ни долга, ни друзей, ничего. Ничего. Мелькнула мысль о самоубийстве. Очевидно, это было единственным выходом… Я не заметил, как очутился перед Таврическим дворцом…

Толпа возле Таврического дворца то сжимает, то относит в сторону Сергея, то повернет боком — он так и идет, сжатый кричащими, возбужденными людьми.

Ко дворцу непрерывно подходят воинские части.

Приближается флотский гвардейский экипаж. Высокий адмирал возглавляет колонну.

— Ах ты, мать честная, Кирилл Владимирович!

— Брат царя с красной тряпкой! — возмущается толстая дама.

— Так он ведь не родной…

— Все равно — великий князь, а признал революцию. Ну что ты скажешь… Конец света!

Над солдатами, стараясь сохранить величавое достоинство, возвышается высокий толстый старик — Родзянко. На бледном его лице застыло глубокое страдание.

— Православные воины! — говорит он. — Свершилось великое дело! Старый строй низвержен. Для управления страной Комитетом Государственной думы только что, по согласию с Советом солдатских и рабочих депутатов, создано Временное правительство во главе с князем Львовым. Братья офицеры и солдаты, германцы, безусловно, захотят воспользоваться нашими беспорядками, чтобы броситься на нас и победить. Неужели мы отдадим им свободную Россию? Да не будет этого! Слушайте своих офицеров. Не допускайте хаоса. И да здравствует святая Русь!

Он говорит, вероятно, сотый раз в этот день, и в громовом его голосе слышится усталость и хрипота. Из-за этого между интонацией и высокими словами которые он произносит, нет связи.

— Какое такое Временное правительство? — слышится чей-то голос рядом с Сергеем. — А как же Михаил? Царь-то в его пользу отрекся!..

— Какой там Михаил!.. Разве сейчас народ допустит царя? Нет, брат, теперь уже все… отцарствовали.

— Сергей Александрович! Сергей Александрович! — к Сергею пробивается маленький изящный офицер в черном романовском полушубке.

— Как удачно, что я вас увидел. Пойдемте, дорогой… Позарез нужны люди, на которых можно положиться… Вы не представляете себе, что здесь творится…

— Позвольте…

Не слушая Сергея, офицер берет его за руку и проталкивается в Таврический дворец.

Коридоры, лестницы, комнаты, залы дворца набиты людьми так, что невозможно ни пройти, ни повернуться. Подчиняясь каким-то непонятным законам, эта человеческая масса по временам начинает двигаться в какую-либо сторону, и только тогда, пользуясь этим всеобщим движением, можно попытаться пройти в нужном направлении.

— Там Совет солдатских и рабочих депутатов, — указывает офицер Сергею на непрерывно открывающуюся и закрывающуюся высокую двустворчатую дверь.

Солдаты, рабочие, дети и взрослые, мастеровые, курсистки, студенты, гимназисты, чиновники — все смешалось в Таврическом дворце. Мелькают белые косынки сестер милосердия, организованные наспех питательные пункты раздают горячую пищу. Голодные люди едят, обжигаясь и торопясь.

В других комнатах перевязывают раненых. За столами кого-то куда-то записывают.

По временам, с трудом пробивая себе дорогу, проходят новые должностные лица.

Сергею и маленькому офицеру с трудом удается наконец выбраться из этого столпотворения и выйти в сад Таврического дворца. Они направляются к министерскому павильону.

У входа в павильон стоит длинная очередь переодетых и даже не переодетых городовых.

— Пришли арестовываться, — кивнув на них, говорит офицер. — Одно спасение — под арест. А вон, видите, — жандармы. Смех, ей-богу, что делается в России…

— Прошу сдать… — говорит интеллигентный господин очередному городовому.

Городовой растерянно хлопает веками и раздувает усы.

— Чего не понимаешь, — снимай селедку, — комментирует стоящий рядом с интеллигентом рабочий.

Городовой охотно, с видимым облегчением, снимает шашку.

— Ваши благородия… — говорит он. — Тут мы, то есть городовые, собрали деньги — двести пятнадцать рублей — на революцию… так сказать, мы тоже этого самого… Куда прикажете?..

— Ладно, проходи, там скажут. Следующий. Ух ты…

Следующим оказывается гигант с огромными подусниками, сизым носом и крохотными злыми глазками. Время от времени он икает.

— Что икаешь, напугался? Как фамилия?

Но вместо ответа гигант только сотрясается от икоты, и, видимо, ничего другого от него не дождаться.

— Ну, как твоя фамилия? Забыл, что ли?

Городовой икает прямо в лицо спрашивающему.

— Ладно, проходи. Там разберутся. Следующий. А, добро пожаловать, господин пристав.

Наступает очередь пристава, переодетого в женскую одежду.

…Комендантская Таврического дворца.

— Капитан Нащекин, — представляет офицер Сергея седому полковнику.

— Очень, очень кстати, голубчик. Милости прошу. Наши преображенцы с ног сбились… Пойдемте, принимайте караул.

— Простите, как же так…

— А вот так, господин капитан. Сейчас рассуждать некогда.

Сергей следует за полковником.

К ним присоединяется прапорщик — начальник караула.

Все комнаты и коридоры министерского павильона полны арестованных.

— Здесь у нас, — говорит полковник, открывая перед Сергеем дверь, — помещаются наиболее, я бы сказал… как видите… Горемыкин, князь Шаховской, князь Голицын, сенатор Белецкий…

Арестованные сановники, заложив руки за спину, молча ходят друг за другом вокруг стола.

— Что это они? — спрашивает Сергей.

— Прогулка. Вставать поодиночке не разрешается. Пожалуйте дальше. В этой комнате, извольте заметить, особая охрана. Тут у нас Щегловитов, Добровольский, генерал Хабалов и сам Протопопов. Явился, между прочим, по собственной инициативе.

Названные комендантом и многие другие сановные лица сидят в креслах и на диване. Перед ними на круглом столе бутерброды и недопитые стаканы чая.

Заметив коменданта, дряхлый, седой сановник поднимает два пальца, как школьник.

— В чем дело? — спрашивает полковник.

— Здесь душно. Я бы попросил открыть форточку.

— Откройте! — приказывает комендант караульному.

— Я уже три раза открывал. Как открою — вон те крик поднимают. Дует им.

— Конечно, дует, — раздраженно говорит второй сановник. — Вы нас хотите нарочно простудить.

— Вот, пожалуйста…

Первый сановник не успокаивается:

— Позвольте, это варварство. Здесь нечем дышать.

— А вы бы потребовали отдельную квартиру, — подает совет старый генерал.

— Господа, господа…

— А что? В самом деле, — генерал повышает голос, — что он воображает? Подумаешь, бывший премьер-министр. Ну и что? Теперь этот господин самый ординарный арестант и должен поднимать два пальца, когда ему хочется в отхожее место…

Третий сановник пытается их успокоить.

— Господа… Постыдитесь, господа…

Но старый генерал разошелся.

— Да я, если хотите знать, плевать хочу на всех этих министров. Это они довели Россию…

— Господа… Господа…

— Что «господа»? Что «господа»?

К генералу подскакивает господин в визитке. Его черная борода трясется от ярости. Ему не сразу удается начать говорить.

— Да как… да как… да как вы смеете так себя вести… Да вы ничем не лучше этих мужиков… да я… да я… да я вам не позволю…

— Что? — поворачивается к нему генерал. — Не позволишь? А я тебе просто по морде дам… понимаешь, по морде…

— Боже мой!

— Господа, успокойте его!

— Какой стыд! — Седой сановник закрывает старческими руками голову.

— Да ты только подойди ко мне!

— Вы неприличный господин!

— Я не могу находиться с такой публикой… переведите меня отсюда…

— Ах ты, сукин ты сын! Подлая твоя рожа!

— Это ужас! Ужас! Ужас!

— Опомнитесь, господа, мы все перед лицом смерти!

— Да плевать я на всех вас хочу!

Комендант пытается утихомирить страсти.

Сергей с ужасом смотрит на эту сцену.

Г о л о с л а к е я. Бедная Россия… Это они, эти люди, правили тобой… Это они погубили государя…

Комендант с Сергеем выходит в коридор.

— Между прочим, — говорит комендант, — арестанты все время обращаются с разными просьбами. Так вы не очень-то… Солдаты в четыре глаза наблюдают за нашим братом. А это дамская половина. Вот, извольте заглянуть.

Не успевает полковник приоткрыть дверь, как из комнаты раздается резкий гортанный голос:

— Господин комендант, я, кажется, ясно сказала вам, чтобы привезли мою горничную, я не могу без горничной.

Комендант поспешно закрывает дверь.

В коридор входит молоденький юнкер.

— Господин полковник, — обращается он к коменданту, — городовым супу не хватает. Просят прибавки.

— Сейчас приду. Разберемся. Принимайте караул, капитан.

Ночь.

Сергей идет по коридорам министерского павильона.

Всюду караульные. В иных местах они стоят по двое.

Сергей достает массивный портсигар, закуривает.

Идет дальше.

Он проходит мимо дамской комнаты. На диване дремлет княгиня Нащекина — бабушка Сергея. В креслах, на сдвинутых стульях, на столах спят дамы. Одна из них — у окна, смотрит в сад.

Фантастическим кажется этот ночной дворец, полный арестованных — они сидят и лежат, спят и бодрствуют.

Одни смирились, другие в страхе ожидают своей участи.

Какой-то до предела худой человек, дергаясь, шагает взад и вперед по крохотной комнатке и без конца повторяет:

— В этот страшный час, ваше императорское величество… в этот страшный час… ваше императорское величество… в этот страшный час… в этот страшный час, ваше императорское величество…

Мы уходим в другие комнаты и останавливаемся перед дряхлым сановником, сидящим в глубоком кресле. Он смотрит перед собой помутневшим взглядом. Медленно опускаются веки.

И вдруг перед нами вспыхивает ослепительная картина царского дворца.

Бал в Зимнем. Сверкание золота, орденов, бриллиантов, расшитых мундиров.

Красивые женщины, элегантные офицеры. Звучит вальс.

Звуки его несколько искажены, фантастичны, как и видимая картина того, что представилось старому сановнику.

Вот и он сам в камергерском мундире перед полковником с небольшой бородкой — Николаем Вторым. За ними кружится, сверкая, бал.

Царь протягивает руку и касается груди сановника.

Видение вспыхивает белым, нестерпимым светом. Раздается звук лопнувшей струны. И сразу наступает тишина. Сановник сидит в своем кресле, опустив тяжелые веки, и рядом кто-то говорит: «Уберите его, он умер».

Сергей заходит в угловую комнату. Здесь все спят, за исключением барона Унгера — пожилого господина в сером пиджачном костюме. Он совершенно спокойно подпиливает ногти маленьким маникюрным напильничком. По временам барон отстраняет от себя руку и, поворачивая ее, рассматривает результаты своей работы, затем снова принимается подпиливать ногти.

При входе Сергея господин в сером бросает на него короткий взгляд и продолжает заниматься своим делом.

Оглядев комнату, Сергей поворачивается, чтобы уйти, но слышит негромкий голос:

— Нащекин, если не ошибаюсь?..

Сергей останавливается, смотрит на господина в сером.

— Не думал, что князь Нащекин станет стражем революции…

Вздрогнув, Сергей хочет что-то сказать, но барон останавливает его.

— Да нет, я все понимаю. Даже больше, чем вы можете предположить…

Он говорит очень тихо.

— …Вы думаете, что все кончено? Ошибка, Нащекин. События только начинаются, и впереди много неожиданностей. Нам нужно сейчас собирать всех, кто остался верен России… Что вы смотрите? Вы думаете, нас тут расстреляют? Глупости. Ничего вы не понимаете. Эти господа родзянки, львовы и керенские ни на что не способны. Все мы скоро будем дома, и я раньше других. Так вот, Нащекин, предстоит жестокая борьба, и нужно выбирать, с кем вы… Насколько мне известны ваши взгляды…

— Я русский офицер, — говорит Сергей.

— Вот именно. Если вы с теми, кто хочет спасти Россию…

— Да, — говорит Сергей, — я с ними, если только эти люди существуют.

— Готовы ли вы в этот тяжелый час отдать жизнь родине, если это понадобится?

— Да, я готов.

— Я в вас не ошибся. Так вот, Нащекин, возвращайтесь в полк.

Сергей хочет возразить.

— Я знаю, я все знаю… И все-таки возвращайтесь. Подавайте руку солдатам, разыгрывайте демократа, делайте что хотите, но дайте нам этот полк. Он нам необходим. Пулеметчики — огромная ударная сила. Вырвите у врага и дайте нам этих солдат, эти пулеметы. Мы вас позовем, когда будет нужно. Слышите, Нащекин, возвращайтесь в полк.

Барон как ни в чем не бывало продолжает неторопливо подпиливать длинный ноготь на мизинце левой руки.

Какой-то генерал всхрапывает во сне.

Г о л о с л а к е я. На следующий день я вернулся в полк. Никто даже не обратил на меня внимания…

Настороженно оглядываясь, Сергей подходит к воротам казармы. Они никем не охраняются.

Во дворе казармы все ходит ходуном. Идет один из тех стихийных мартовских митингов семнадцатого года, которые в то время вспыхивали каждое мгновение всюду — на площадях, в цехах, на перекрестках улиц, в садах, в театрах, в коридорах гимназий, просто во дворах домов.

Шинели у солдат нараспашку, папахи сдвинуты на затылок, под кокардами красные матерчатые кружки, на груди красные банты.

В гущу солдатских шинелей вкраплены там и сям штатские пальто и женские платки.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы видели, как вернулся в полк капитан Нащекин. Он, кажется, думал, что его никто не заметил…

Солдат подталкивает под локоть Семена и показывает ему глазами влево.

Семен поворачивается влево и видит стоящего в глубине двора Сергея.

— Явился… — говорит солдат. — Недобитый.

— Долой! Долой! — кричат очередному оратору.

…За столом президиума два солдата, наголо бритый вольноопределяющийся в пенсне, Кирилл Бороздин и Петренко.

Ораторы сменяются с необыкновенной скоростью. Иной успевает только вскочить на помост, крикнуть два-три слова, и его уже стаскивают вниз или отталкивает новый оратор, которому тоже удалось взобраться на возвышение.

В толпе бурно реагируют на все, что говорится. Среди слушателей то и дело возникают перебранки. Столкновения точек зрения иногда переходят в кулачные стычки.

На трибуне молодой солдат.

— …Надо решать, как жить будем, товарищи! Свободу мы завоевали, а что будем с ней делать? Вот мой вопрос.

— Товарищи, товарищи, — говорит председатель, — прошу не отклоняться от повестки. Мы должны выбрать в Совет рабочих и солдатских депутатов одного делегата. Здесь были названы кандидатуры гражданина Бороздина и гражданина Петренко. Прошу высказываться по кандидатурам.

На трибуну взбирается малорослый солдат в обмотках на хилых кривых ногах — тот, что стоял на часах в день восстания полка.

Г о л о с г е н е р а л а. Был у нас в роте солдатик со странной фамилией — Граф. Невозможно было бы придумать для него более неподходящее заглавие.

Граф снимает свою жеваную папаху и, неловко переминаясь, тонким бабьим голосом начинает речь:

— Граждане солдаты, нам говорят «слобода», «слобода». Хорошо — ладно. А как насчет царя? А? Насчет царя как? Что же мы без царя, что ли, жить будем? А?

Свист. Крики: «Долой»!

«Графу без царя, конечно, никак нельзя».

Хохот.

— Я говорю так, граждане солдаты. То мы в хомуте бегали, а теперь пораспряглись, так как бы нам ноги не растерять…

В ответ несутся крики:

— Довольно! Долой! Тащи его оттуда!

Солдатика сдергивают с трибуны, и он исчезает в человеческом море. А на его место уже бойко вскочил черноусый солдат.

— Товарищи солдаты! Наш святой долг послать в Совет такого делегата, чтобы держал одну линию с братьями рабочими…

Из толпы высовывается голова Графа на тонкой шее, и раздается его бабий голос:

— Рабочий нам не модель. Он часы отработал — ему денежки подай. А мы круглые сутки кровь проливаем.

— Долой!.. Правильно!.. Ура!

— А насчет земли как будет?

На трибуну взбирается потертый солдат-фронтовик.

— Дозвольте сказать как прибывшему с фронта. Три года гнием в окопах, и конца этой каторге не видно. Довоевались до ручки. Не хотим мы больше воевать.

— Правильно! Ура! Верно!

Председатель поднимает руку.

— Товарищи, к нам пришел представитель рабочих завода Вольфа. Предоставляю ему слово.

Николай на трибуне.

— Тут товарищи спрашивают — как жить? Вопрос законный. Мы, большевики, решаем его так: бороться за немедленный мир, за землю, за хлеб. Против эксплуататоров, помещиков и капиталистов. Так и жить. (Аплодисменты.) Предлагаю перейти к выборам. Наша кандидатура — товарищ Петренко. Вот он. Все вы его знаете. Пострадал при царском режиме…

— Эсеры у царя тоже по тюрьмам сидели… — раздается голос снизу.

— Кто сидел, а кто и не сидел. Вот вы выдвигаете прапорщика Бороздина. А я думаю, такие барчуки еще себя покажут.

Семен вскакивает на помост, подходит вплотную к Николаю.

— Ты вот что… Ты Кирилла Николаевича не тронь. Мы видели, как он за нашего брата на смерть шел.

— Я не только про него лично, — твердо отвечает Николай. — Я про всех эсеров говорю.

— Эсеры за народ, — горячо говорит Семен. — Они мужику землю дадут.

— Пока что они вместе с меньшевиками дали власть буржуазии. А от нее не дождаться вам земли.

Семен не отступает.

— Мы им верим, они обещаются.

— Правильно, Востриков, мы за эсеров… — раздаются голоса.

— Что ты нас агитируешь? Пришел агитировать тут…

— Тихо, товарищи, тихо!

— Слово предоставляется товарищу Бороздину.

На трибуне Кирилл. Его появление встречается криками восторга.

— Товарищи солдаты! — говорит Кирилл. — Друзья мои! Мы переживаем великий исторический момент. Еще несколько дней тому назад мы были только рабами, а царизм казался всесильным, всемогущим и вечным. И вот он рухнул в грязь. Мы свободны. Здесь называли мою кандидатуру в Совет. Без ложной скромности хочу сказать, что, если вы мне окажете доверие, я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы отстоять ваши интересы. (Бурные аплодисменты.) Я не мыслю себе жизни без народа. Я готов умереть за вас. (Бурные аплодисменты.) Наша партия социалистов-революционеров всегда выступала как выразитель дум и чаяний русского народа. Мы завоюем для народа все: и землю, и мир, и гражданские свободы. Все, все! (Бурные аплодисменты.) Я вам это обещаю. Верите ли вы мне, товарищи?

— Верим! Верим!.

Аплодисменты.

Семен стоит среди солдат и кричит:

— Бороздина! Бороздина!

Г о л о с г е н е р а л а. Вместе со всеми я выкрикивал имя прапорщика Бороздина. Этот человек казался мне воплощенным идеалом революционера. Его смелость, его горячие слова в защиту свободы, даже внешность его — все внушало мне чувство любви и безграничного доверия. За этим человеком я пошел бы в огонь и в воду.

— Бо-роз-ди-на! Бо-роз-ди-на! — кричит Семен.

— Бо-роз-ди-на! — кричат другие солдаты.

— Имеются две кандидатуры, — говорит председатель. — От партии социалистов-революционеров прапорщик Бороздин…

— Бороздина! Правильно! Бо-роз-ди-на!

— Тихо, товарищи, тихо. И от партии большевиков рядовой Петренко.

— Даешь Петренко! Бороздина! Долой! Правильно!

— Голосую. Кто за кандидатуру Бороздина, прошу поднять руку.

Поднимается лес рук. Председатель пытается сосчитать. Крик стоит невообразимый.

— Опустите, опустите руки, — просит председатель. — Кто за кандидатуру Петренко?

— Бороздина! Петренко! Долой! Неправильно! Считай! Ты чего два раза руку тянешь?

Начинается хаос. Собрание вот-вот превратится во всеобщую свалку.

— Товарищи! — слышен голос Николая. — Так у нас толку не будет, — предлагаю голосовать переходом. Кто за большевиков — переходи налево, кто за эсеров — направо.

— Верно! Переходить.

Среди солдат движение.

— Востриков! Семен! Ты за кого?

— Товарищи, все как один…

— Ногу! Ногу отдавили, черти!

— Граждане, будьте сознательные!

— Ну, как там, Востриков?

Семен решительно переходит направо. За ним устремляется большинство солдат.

Часть тех, кто уже стал по левую сторону, заколебалась.

— Что ж это, братцы, — говорит один из них, — Семен туда, а мы сюда… — и переходит направо.

Бурное передвижение заканчивается: справа стоит подавляющее большинство солдат, а слева небольшая группа.

И только кривоногий Граф остался посередине.

— Эй, браток, — кричат ему те, кто за эсеров, — подавайся к нам, видишь, нас сколько!

— Ты же бедняк, — кричат ему слева, — тебе к большевикам.

Граф подается влево, но нерешительно останавливается, идет вправо, но, не дойдя, снова останавливается.

— Ну, чего ты, глупый, — кричат ему, — выбирай.

— Ей-богу, братцы, не знаю, куда верней метнуться. Не обмишуриться бы…

Так он и стоит, растерянный, посередине — ни туда, ни сюда… Вдруг с улицы доносится отчаянный крик:

— Ратуйте! Ой, хлопцы, ратуйте! — захлебываясь, кричит какая-то женщина.

Весь митинг бросается к воротам.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы давно привыкли к тому, что у наших соседок, в швейной мастерской, постоянно происходят битвы с хозяйкой — грубой, деспотичной женщиной. Но на сей раз дело обстояло, по-видимому, серьезнее.

На солдат, вышедших на улицу, набрасываются швеи и в десять голосов сразу начинают объяснять, что у них произошло.

Они тянут солдат за собой, кричат им что-то на ходу. Вместе со всеми идут в «Русалку» Семен, Петренко и Николай Игнатьев.

Г о л о с г е н е р а л а. Из сбивчивых слов женщин мы поняли, что не то известная Нюшка Никитина убивает хозяйку, не то, наоборот, хозяйка кончает Нюшку. Ясно было одно — требуется немедленная помощь…

В сводчатом подвале, где стоят длинные столы со множеством швейных машинок и кучками полуготовых солдатских гимнастерок, — сражение в разгаре. Центр этого сражения в глубине мастерской — там, где на больших досках разглаживаются законченные гимнастерки и на плитах накаляются утюги. Над вмазанным в плиту котлом поднимается густой пар — кипит вода.

Хозяйка мастерской — огромная бабища, разъяренная, растрепанная, — хлещет направо и налево по лицам швей свернутой жгутом мокрой гимнастеркой. Швеи кричат и наступают на хозяйку.

В центре нечаянно оказалась кособокая, хилая женщина. Ей достается от хозяйки больше всех, и она только закрывается изуродованными руками с искривленными и распухшими в суставах пальцами. Она не переставая кричит:

— Ратуйте, ратуйте!

Хозяйка, рассыпая удары, выплевывает несвязные слова:

— Дряни… шлюхи… Права… Я вам покажу права… Дрянь такая… подай им права…

На стороне хозяйки, окружая и защищая ее, бьются несколько рослых, сильных женщин.

Нюша вскакивает на бочку.

— Бабы!.. — кричит она хриплым голосом. — Чего смотрите! Довольно она нашу кровь сосала! Бей ее, бабы!

Нюша сверху прыгает на хозяйку, сбивает ее с ног. Они катятся по полу, вцепившись друг другу в волосы.

— Бей кровопивицу! — орет маленькая, отчаянная Фроська и бросается на помощь Нюше.

— Афанасий! Афанасий! — визжит хозяйка.

Из внутренних дверей мастерской входит чернобородый мужик в русской рубахе и в жилете поверх нее.

Появление этого человека вносит на миг смятение в ряды швей — видимо, они не раз испытали на себе силу его ударов.

Хозяйке удается отбросить Нюшу и подняться на ноги.

Афанасий стоит, лениво потягиваясь.

— Ну, чего стоишь столбом?! — кричит хозяйка. — Действуй!

Неторопливо и безразлично берет Афанасий ведро и опускает в бурлящий кипяток.

— Ай, берегись, бабочки, — ошпарит окаянный! — кричит кто-то в толпе женщин.

— Не те времена! Пусть попробует…

— Не смей! Не смей, проклятый!

Фрося пытается оттащить Нюшу в сторону.

— Ай, берегись!.. Берегись!

Афанасий с полным безразличием выплескивает кипяток в толпу женщин.

Раздается многоголосый крик.

Кривобокая женщина падает.

Отбежавшие было назад швеи с ревом бросаются на хозяйку, на Афанасия, и впереди всех — Нюша.

В одно мгновение сминают они защитниц хозяйки. Афанасий успевает выскочить и захлопнуть дверь за собой.

Хозяйку валят, в нее впиваются десятки сильных рук.

— Бей ее! — кричит Нюша.

Но хозяйка вдруг вырывается из рук женщин и падает на колени.

— Ой, родимые, девочки мои бесценные! Помилуйте, помилуйте!..

Она пытается поцеловать Нюшину руку.

— Как же, разжалобила, гадюка, — говорит Нюша, отнимая руку. — Хватай ее, девки!

— Какие такие могут быть жалости, — вторит Фрося. — А ну, взялись!

Хозяйка валится в ноги, цепляется за подолы, целует ноги женщин, целует цементный пол у их ног.

— Спасите, дорогие, спасите!

Она срывает с себя серьги, браслеты и кольца, бросает их перед швеями.

— Все берите, все отдам, девоньки, дорогие, родные, красивые! Не губите душу свою христианскую… Все отдам…

— Нет, Полина Ивановна, не упросишь — дудки! Бери ее! — беспощадно произносит Нюша. — Подымай! Тащи на помойку!

Вместе с другими женщинами Нюша подхватывает хозяйку и волочит ее к выходу.

Полина вопит дурным голосом.

Распахивается дверь с улицы.

Гремя сапогами, по лестнице в мастерскую вбегают солдаты. С ними вместе врываются тяжелые клубы белого морозного пара.

Женщины, которые бегали звать солдат, спускаются вслед за ними.

Солдаты проталкиваются вперед.

— Стой! Стой! — кричат они. — Стойте, черти.

Но остановить разъяренных женщин не так-то просто.

— Женщины, женщины, — рассудительно говорит Петренко, в то время как десяток швей его отталкивают и колотят. — Ну, женщины же, поимейте революционную совесть, женщины, ведь вам за эту гадину отвечать своей головой… Женщины, дорогие… имейте рассуждение, будьте сознательные…

Петренко длиннющими своими руками отбивается от баб, а они наскакивают на него, совсем потеряв ориентировку — кого бить, кто союзник.

— Уйди с дороги, ирод!

— Пусти!

— А ты кто такой?

— Женщины… женщины!

— Пошел отсюда…

— Заступники нашлись…

— А ну, бабы, гони их отсюда…

Наконец Николаю Игнатьеву удается ухватить Нюшу и оторвать ее от хозяйки.

Нюша круто оборачивается и с удесятеренной силой, не видя даже, кто это, набрасывается на Николая.

— Что? Нанялся буржуев защищать? Да? Нанялся, продажная шкура?

Николай, посмеиваясь, защищается от Нюши, но она колотит его беспощадно.

Петренко вступается за Николая.

— Востриков! — кричит он. — На помощь! Граф! Братцы! Уберите вы ее, Христа ради! Она человека убьет.

Семен Востриков и Граф оттаскивают Нюшу от Николая, и она, стряхнув с себя руки солдат, наконец успокаивается.

— Ладно. Пустите… — И вдруг узнает Николая. — Это вы?

— Видите, встретились. И снова деремся.

Ошпаренную кипятком женщину уносят товарки.

Полина Ивановна уходит боком странной, подпрыгивающей походкой.

— «Спасибо» скажи солдатам, — кричит вслед Фрося. — Была бы из тебя сегодня свиная отбивная.

Полина громко, фальшиво смеется.

Нюша, отвернувшись от Николая, не спеша приводит в порядок волосы. Кофта ее превращена в лохмотья, юбка разодрана.

Страсти улеглись, все успокоились в мастерской.

Граф подходит к Нюше, обнимает ее.

— Эх, героическая ты баба, Нюшка, ей-богу, героическая…

— Иди-иди… — И Нюша легонько отталкивает кавалера.

Граф летит через всю мастерскую и ударяется о стену.

— Н-да… это женщина! — констатирует он с уважением. — Давай поженимся, а, Нюшка? У нас хозяйство безлошадное. Как раз будешь и за жену и за лошадь.

— Иди отсюда, — говорит Графу Николай.

И хотя это сказано совсем негромко, Граф, покосившись на Николая, сразу же отходит.

— Вот у тебя, Нюшка, и заступник объявился, — хриплым басом говорит рослая Прасковья, приводя себя в порядок после сражения. — Теперь не пропадешь.

Нюша собралась было пройти мимо Николая, но остановилась, подняла к нему лицо, посмотрела в глаза и осталась на месте.

За ними, в мастерской, движение — уходят солдаты, женщины расходятся по своим местам, а эти двое стоят друг против друга, и идет между ними молчаливый разговор. Глаза глядят в глаза.

Потом Нюша протягивает руку и застегивает пуговку на рубашке Николая.

И вдруг они оба разом улыбнулись друг другу.

— Я буду вас ждать на улице, — говорит Николай, и Нюша глазами отвечает «да».

…Во весь экран на подушке две головы. Прижались щекой друг к другу, глаза закрыты. Нюшина рука гладит растрепанные волосы Николая, пальцы запутываются в вихрах, нежно проводят по ресницам, по носу, по щеке и задерживаются на полураскрытых губах.

Г о л о с г е н е р а л а. Удивительной была любовь этих людей. На наших глазах грубая женщина, от которой никто не слышал ничего, кроме брани и насмешек, превратилась в нежное, трепетное существо. Неузнаваемой стала Нюша. Она постоянно следила взглядом за своим Николаем, за каждым его движением. Она вся светилась своей неожиданной любовью. И Николай, проживший тяжелую жизнь революционера, полную бедствий и тревог, полюбил всем сердцем эту женщину — такую далекую от его жизни, так мало понимающую, чем он живет.

Замерла Нюшина рука на губах Николая. Не открывая глаз, Нюша говорит:

— Грубые, да? Это от иглы. Тебе неприятно?

И, тоже не открывая глаз, Николай прижимает своей ладонью эти огрубевшие пальцы к губам, целует их.

— Глупая…

— Коля…

— Что?

— Напиши мне письмо.

— Какое письмо?

— Ну, просто письмо… Ну, напиши, что любишь.

— Так ведь я это могу сказать.

— А мне хочется письмо получить. И я тебе тоже напишу. Правда, Коля… Я так напишу: «Дорогой мой, любимый Коля, во первых строках моего письма спешу сообщить, что люблю тебя больше жизни»… Я никому еще письма не писала, и мне тоже… никто… Коля…

— Что?

— Ты кушать хочешь?

— Хочу.

Пауза.

— Что же делать?

— Наплевать. Пройдет.

Николай целует ее.

— Коля…

— Что?

— По-моему, там вчера осталась одна картошка. Пусти…

Поцелуй.

— Ну, пусти…

Мы видим теперь только голову Николая. Задумчиво смотрит он куда-то вверх. Слышно, как прошлепала Нюша босыми ногами, как гремит она кастрюльками где-то в углу. Раздается ее голос:

— Коля, я вот думаю-думаю… Откуда это взялись на свете богатые и бедные? Ты все знаешь.

Николай усмехается.

— Все не все, а уж это знаю.

Возвращается Нюша. В руке у нее картошка, сваренная в мундире.

— Видишь, да какая большая. Вот соль.

— Пополам.

— Я не хочу.

Николай ломает картошку пополам.

— Ешь.

— Не хочу.

— Ешь.

— Не хочу.

Они едят картошку. Почему-то им это вдруг начинает казаться смешным. Нюша, а вслед за ней и Николай прыскают.

— А вкусно.

— Вкусно.

— Что может быть на свете вкусней картошки?

Мы видим все еще тот же крупный план. Перед нами только два лица и руки с картошкой. Глаза глядят в другие глаза, полные любви, нежности, веселья. Глаза все время ведут свой диалог.

— Так вот, — говорит Николай. — Ни бога, ни бедных когда-то совсем не было…

Стук в дверь.

Замерли Нюша и Николай. Смотрят в сторону двери.

— Молчи… — шепчет Нюша.

Николай моргает, мол, ладно, помолчим.

Снова стук.

Прижались головы. Озорно блестят глаза.

Голос из-за двери:

— Товарищ Игнатьев! А, товарищ Игнатьев!

— Из райкома, кажется… — шепотом говорит Николай.

Нюша закрывает ему рот ладонью.

Г о л о с и з - з а д в е р и. Игнатьев! Коля! Просыпайся! Дело важнейшее…

Николай вскакивает.

— Погоди! Сейчас!

Приоткрывает дверь.

— Извини, не прибрано у нас…

Разговор идет сквозь щелку.

— Получено известие. Сегодня из-за границы приезжает товарищ Ленин…

— Быть не может! Правда?

— Нужно срочно оповестить народ.

— Понятно.

— Пасха, заводы не работают. Придется идти по домам, по баракам…

— Ясно, ясно…

Посланный дает Николаю бумажку.

— Вот твой район. Извести своих металлистов, пулеметчиков, кого только удастся. Времени нет. Не теряй ни минуты. Явка к Финляндскому вокзалу к десяти вечера. Действуй, товарищ Игнатьев.

— Не сомневайся.

С лихорадочной поспешностью одевается Николай.

— Коля, прямо сейчас уйдешь?

— Конечно.

— Как же так? Ты меня бросишь?

— Нужно же, Нюшенька.

— А говорил — любишь.

— Не понимаешь ты…

— Конечно, откуда мне. Я думала, когда человек любит… Коля, а можно с тобой пойти?

— Если сразу соберешься — идем.

Нюша начинает поспешно одеваться.

— Коля, а кто это приезжает?

— Ты же слышала, Ленин.

— Коля, а кто это Ленин?

Несмотря на спешку, Николай приостанавливается на миг и с изумлением смотрит на Нюшу. А она одевается как ни в чем не бывало. Будто задала самый обыкновенный, будничный вопрос.

— Ну и темнота же ты.

Спохватившись, Николай быстро заканчивает сборы.

— Подай пояс, Нюша. Ну, готова?

— Готова.

— Пошли.

Николай быстро идет к двери, но вдруг останавливается, хватает Нюшу в охапку, целует ее и, отодвинув несколько от себя, держа крепко за плечи, говорит:

— Запомни, глупая дура. Ленин — это самое дорогое, что есть у нас на свете. Запомни. Если нужно будет сто раз отдать за него жизнь — сто раз отдам. Запомни.

— Запомню, — немного испуганно отвечает Нюша, подняв к Николаю лицо.

…И сразу же вступает музыка. Тревога этого весеннего утра и звуки, его наполняющие, и надежды, им разбуженные, и неотвратимая поступь самой истории — все в этой музыке.

Николай идет из улицы в улицу, из дома в дом, от одного двора к другому; он стучит в окна, стучит в двери, спускается в подвалы и поднимается по крутым, шатким ступенькам на чердаки. Рядом с ним, не отставая ни на шаг, — Нюша.

…Вот на полусонном еще лице Павла Ивановича, пожилого рабочего, который встретился с Николаем в тюрьме, вспыхнула радостная улыбка, он хватает Николая за плечи.

— Не может быть!

Бросается в свою каморку и наспех, на ходу накидывая пиджак, бежит вниз, вслед за Николаем, сотрясая каблуками сапог ветхую лесенку.

— На вас — весь переулок и бараки за старой церковью, — напоминает ему Николай.

— Не сомневайся! Будет сделано!

Стучат, стучат руки — грубые, обветренные мужские руки, и руки женщин, и детские ручонки.

Открываются двери, калитки, форточки, открываются тяжелые дубовые ворота.

Бежит весть по рабочей окраине.

— Никуда Володька не пойдет, — зло говорит высокая старуха, загораживая дверь, — отца убили, теперь ребенка отдавай… Революция… Хулиганы вы, и больше никто…

«Ребенок» — громадного роста парень — подает Николаю из-за спины матери знаки, затем, пока старуха еще доругивается, высовывает свои длинные ноги в маленькое окно и, согнувшись в три погибели, вылезает из дома.

— Назад, назад, Володька… — кричит ему вслед старуха. — Ну постой, поганец…

Одно за другим открываются окна на рабочей окраине. Одно за другим, одно за другим. Все больше и больше движения.

По всему Питеру бежит великая весть.

— Ленин едет!

…Идут рабочие.

…Строятся моряки в Кронштадте, на площади.

— Займите все выходы из вокзала… смотрите в оба, товарищи…

Двинулись, пошли четким шагом революционные матросы по направлению к катерам.

…Николая обступили рабочие. Подходят опоздавшие, кто застегивает на ходу ворот косоворотки, кто приглаживает непослушный вихор, заправляя волосы под фуражку. Все необычайно взволнованы, слушают Николая.

— …Задача ясна? Ваша ячейка отвечает за порядок движения…

— Понятно…

Нюша переводит взгляд с Николая на рабочих и снова на Николая — она видит его по-новому и гордится им.

Николай быстро пишет записку и отдает ее стоящему рядом гиганту рабочему.

— Вы, Петр Силыч, к лесснеровцам, там вас знают.

— Небось не забыли…

…И снова стучат, ходят от окна к окну, от двери к двери.

Люди одеваются и, услышав великую весть, идут на улицу или стучат в стену соседям, а сосед ударяет щеткой в потолок следующему.

— Ленин! Ленин едет!

Бежит весть по Петрограду, по рабочим баракам, по солдатским казармам.

Нюша идет рядом с Николаем. Теперь она не спросила бы уже, кто такой Ленин, — имя это летит из уст в уста, оно поднимает усталых рабочих с нар, оно зажигает глаза людей…

…Наступает вечер. Золотой солнечный свет еще лежит на крышах домов, на куполах церквей. А внизу, в пролетах улиц, уже сумеречно. Николай и Нюша все идут и идут. Усталые, веселые — идут, держась за руки. Стучатся к рабочим людям.

— Давай разделимся, Коля. Я ведь теперь знаю, что говорить…

— Ну что ж… Бери левую сторону, а я правую.

…Солнце уже закатилось, а все ходят по лестницам вестники.

— Ильич! Ильич…

— Товарищи, сегодня приезжает Ленин!

И вдруг — недовольное, обрюзгшее лицо:

— Идите к черту…

И обыватель повернулся на перине, лег лицом к стене.

— Ленин едет!

…Собираясь группами, люди начинают двигаться к Выборгской — туда, в сторону Финляндского вокзала. Из переулка в переулок, из улицы в улицу идут и идут, сбиваясь во все более могучую силу. Идут красногвардейцы, соединяются в колонны, мелькают белилами по кумачу выведенные слова: «Привет Ленину!», «Товарищу Ленину — добро пожаловать!»

Идут солдаты, идут матросы.

Едут в толпе броневики.

Идет рабочий Петроград встречать Ленина. Прохожие останавливаются, спрашивают, что случилось.

Одни, услышав ответ, присоединяются к колонне. Другие:

— Ленин? Ну и что? А кто он такой — Ленин? С чего это его встречать? Он даже не член Государственной думы…

Из ворот казармы пулеметного полка выходят Николай с Нюшей, а за ними, во дворе, строится под командою Петренко отряд.

Другие солдаты разгуливают по двору, играют на гармошке, сидят с женщинами на лавочках.

Офицеры собрались в штабе полка возле окон.

— Армия… — горько говорит Сергей Нащекин. — Солдаты идут куда хотят…

— А вы попробуйте запретите, — откликается стоящий рядом поручик.

У другого окна Кирилл Бороздин.

— Ничего. После присяги мы приведем полк в порядок.

А отряд уже выходит из ворот.

— Пойдем с нами, — кричит Семену солдат из последнего ряда. — Цельный день ходишь как дурной.

Семен молча присоединяется к отряду.

— Что только с парнем стало… — говорит идущий за ним солдат.

— Все за той бабой, дурак, убивается… — откликается другой. — Эй, Востриков, не унывай, говорят, новый закон выйдет, чтобы барыни солдат любили!

Солдаты смеются, выходят за ворота.

А там, на улице, идут и идут люди все в одном направлении — к мосту, к Финляндскому вокзалу.

И когда, наконец, Николай, а следом за ним и Нюша, постучав в последнее окно, уже в темноте сами пришли к вокзалу, — все так забито народом, что нечего и мечтать приблизиться даже к краю площади.

— Товарищ Игнатьев! — кричат Николаю из проезжающего броневика. — Давай сюда, скорей, ты нужен…

И, махнув Нюше рукой, Николай уезжает на броневике к вокзалу. Толпа расступается перед броневиком и смыкается за ним снова.

Нюша пробует пробиться поближе, но это оказывается совершенно невозможным, и она остается на месте, стиснутая со всех сторон людьми на одной из примыкающих к площади улиц.

— А… Нюшка… — слышит она дружелюбный оклик — рядом с ней стоят пулеметчики. — И ты пришла…

Неожиданно со стороны вокзала раздаются крики «ура!». Они нарастают, ширятся, захватывают всю площадь.

Через головы стоящих впереди Нюша силится увидеть что-нибудь, но вокзал очень далеко, и площадь погружена во мрак. Рядом с Нюшей стоят грузовики с прожекторами. Солдаты снимают с них чехлы. И вдруг ослепительный свет, пропарывая темноту, ударяет в здание вокзала, выхватывает из темноты броневик и фигуру человека, поднимающегося на него.

«Ленин!», «Ленин!», «Ленин!» — кричит вся площадь. В воздух летят шапки, женские платки. Поднимаются вверх винтовки, взлетают солдатские папахи.

Далеко-далеко, сквозь этот вихрь Нюша видит маленькую фигурку на броневике, высвеченную острым лучом прожектора. Затем все заслоняют спины стоящих впереди людей.

На площади устанавливается тишина.

— Что там?

— Что там случилось? — спрашивают передних стоящие сзади.

— Руку поднял.

— Что?

— Ленин руку поднял. Тише…

И опять напряженные попытки увидеть хоть что-нибудь.

— Ну, что?..

— Не мешайте. Говорит.

— Спроси там, впереди… Слышь…

— Кепку снял. В карман сунул.

— Товарищи, товарищи, не толкайтесь.

— Тише. Говорит… Ленин говорит…

Лица, лица, лица… Лица людей, стоящих тут, далеко, лица тех, кто жаждет услышать Ленина, но кому это недоступно. Лица солдат, матросов, лица рабочих, работниц. Лица, на которых написаны целые жизни, — лица, освещенные великой жаждой, ожиданием того слова, что повернуло бы все по-новому, слова, по которому уйдут из жизни нищета, темнота и муки. И это слово непременно должен сказать Ленин.

Нюша глядит на окружающих ее людей. Она видит, как ловят они все, что передается оттуда, издалека, от Ленина, как сдвинуты их брови, как напряженно устремлены вперед взгляды, как полуоткрылись губы…

— И мой Николай там… — говорит, она соседям.

Но никто не обращает на нее внимания. Все устремлены вперед — туда, где Ленин.

Один только Семен стоит равнодушный, чужой всеобщему подъему и радости.

— Что он сказал?

— Что он говорит?

— Тише.

— Товарищи… тише…

Тишина. Полная тишина. Вдруг аплодисменты. Крики.

— Что, что он сказал?

— Он сказал, что эта революция — еще не полная победа…

— Что? Что? Что?

— Что мы еще не победили.

— Тише. Тише. Говорит.

Снова доносятся аплодисменты.

— Ну что? Что?

— Он выдвинул тезис…

— Да вы не объясняйте, а перескажите точно.

— Товарищи, вы мешаете слушать.

— Друг, а друг, что сказал Ленин?

— Он сказал, что настоящая пролетарская революция еще впереди…

— Еще придется, видать, драться… — говорит Семену сосед. — Снова революцию поднимать.

— Глупости ты болтаешь, — отвечает Семен, — революция уже была…

— Нет, не глупости… а ты мне ответь…

— Тише, не мешайте…

Вдруг, как лавина, обрушиваются рукоплескания, крики, крики, крики.

— Ну что, что? Что он сказал?

— Не разобрал я.

— Товарищи, что он сказал?

А впереди уже гремят оркестры.

— Ленин сказал: «Да здравствует социалистическая революция!»

Оркестры, оркестры, оркестры. Народ двинулся вслед за броневиком. Вся площадь приходит в движение.

— Ну что? — торжествующе кричит Семену сосед. — Слышал, что Ленин сказал!

— Не понимаю, какая еще новая революция… — пожимает плечами Семен и выходит в сторону из всеобщего потока.

Он шагает в обратном направлении, а навстречу все идут и идут люди.

Под несмолкающие крики «ура!», под гром оркестров идут люди за Лениным. В первый раз открыто идут за своим вождем.

Мелькают перед нами снова лица, лица.

Люди кричат, поют, восторженно машут шапками. Сияют глаза.

Идут матросы.

Солдаты.

Рабочие.

Окруженный народом, движется вперед броневик.

Рядом с ним, образуя цепь, держась за руки, идут рабочие, и среди них Николай Игнатьев.

А далеко в толпе провожающих затерялась Нюша.

Броневик уходит все дальше и дальше.

Г о л о с г е н е р а л а. После приезда Владимира Ильича наших полковых большевиков будто подменили — не в том только смысле, что они теперь были постоянно заняты, уверенно и смело вели агитацию, но в них появилось что-то новое, значительное, а у некоторых как будто даже выражение лица изменилось. С вольфовцами у них установились прочные связи…

— Последним попрошу ответить товарища Кузнецова… — говорит Петренко.

Петр Силыч встает со скамьи и, переминаясь, как школьник, с ноги на ногу, отвечает:

— Значит, так… затвор состоит… значит, так… постой-ка… Затвор, значит, имеет в себе стебель, гребень и рукоятку…

Оглушительный бас Петра Силыча и его мощная фигура в сочетании с неуверенным, ученическим выражением лица, с покачиванием с ноги на ногу вызывает общий смех.

Рабочие «Металлиста» — заводской отряд Красной гвардии — разбит на несколько групп. Одни занимаются строем, другие изучают винтовку. В конце двора несколько человек рассматривают полевую карту.

Занятия ведут солдаты-пулеметчики.

— Ну, на сегодня хватит, — говорит Петренко и подает команду. — Кончай занятия!

Пулеметчик Нечеса — широкоплечий, коренастый украинец — распускает свою группу.

Рабочие расходятся по двору, закуривают. Молодежь шумит. У ворот играют в чехарду.

Петренко останавливается возле Графа.

— Покурить у тебя есть?

Граф лезет в карман и достает вместе с кисетом и обрывком газеты книжечку.

— Во… записался, — он показывает Петренко книжечку и, пока тот ее раскрывает и рассматривает, свертывает цигарку.

— Какой же из тебя кадет? — усмехаясь говорит Петренко. — Ну на кой ляд тебе сдался Милюков?

— А хрен его знает, — забирая книжечку и передавая Петренко кисет, отвечает Граф. — Может, и сгодится.

Он прячет в карман гимнастерки книжечку и извлекает оттуда небольшую картонную карточку.

— Я еще и к этим вписался… как их звать… забыл…

Петренко заглядывает в карточку.

— Мать честная! Да ты еще и анархист?

— А кто его знает, каким концом оно повернется… — говорит Граф доверительным шепотом.

— Запасаешься, значит?

— Что, кончили занятия? — спрашивает, выходя из двери с надписью «Заводской комитет», Николай Игнатьев.

— Пошабашили. Иди к нам, Коля.

Игнатьева окружают рабочие.

— Ну, теперь не отвертишься. Ребята, волоките гармонь.

— Не надо, товарищи, не до того…

— Э… да ты, видать, зазнался… — басит Петр Силыч, — я, мол, начальство, мне, мол, не пристало с серыми якшаться…

Николай смеется.

— Пойми, они про твою гармонь только с наших слов знают, молодые. Покажи им, что такое музыка…

С разных сторон слышится:

— Сыграй, товарищ Игнатьев…

— Правда, Коля, давненько ты обещаешь…

Из рук в руки передают гармонь, и вот она доходит до Николая. Он кладет на скамью брезентовый портфель и берет гармонь.

Он принимает ее в руки как нечто свое, привычное и в то же время с какой-то особой бережностью, словно хрупкую драгоценность.

Усевшись на скамью, Николай отстегивает крючки, освобождая мехи́, кладет пальцы на лады и на миг застывает.

По его лицу пробегают какие-то тени — может быть, он вспомнил что-то.

— Сколько лет не держал? — спрашивает старик рабочий.

— Почти пять лет, Пал Иваныч… срок большой. Немудрено разучиться…

— Это ты-то — разучился?

Николай усмехается и вдруг, став серьезным, осторожно берет несколько нот, то ли проверяя гармонь, то ли самого себя. Потом он наклоняет ухо к гармони и начинает тихо играть. Останавливается, закладывает ногу на ногу, берет гармонь поудобней, и вот послышалась музыка.

Замолкли разговоры. Все, кто только был на заводском дворе, постепенно подходят ближе. Люди слушают, как задумчиво поет гармонь, их лица становятся будто похожими — то отражается на них настроение, которое передает гармонь. И в то же время они остаются бесконечно разными — лица крестьян и рабочих, молодые и старые, лица тех, кто прошел через фронт, кто прожил тяжелую трудовую жизнь.

Заслышав гармонь, в ворота входят солдаты, идут «русалки», и Нюша среди них. Все собираются вокруг Николая.

А он закрыл глаза, и вот поднимается высокое синее небо и плывут облака.

И каждому, кто слушает гармонь, видится свое…

Вот пускает дым колечком солдат с добрым крестьянским лицом.

Видится ему ржаное поле и сам он, маленький мальчик, идет по полю, а колосья щекочут его, и он заливисто смеется.

Кому-то привиделась любимая, другой вспомнил фронтового друга, того, что давно убит…

И снова плывут облака в синем небе…

Что делает гармонь с человеческими сердцами!.. Почему заплакала работница, отвернувшись от подруг?

А Нюша глядит на своего дорогого, слушает, как он играет, забыв обо всем на свете.

— Брось грустить, земляк, — говорит Семену солдат, — что ты в самом деле… неужто все об ней?..

— И о ней и так… про своих вспомнил, — отвечает Семен.

Видится ему родная деревня, но почему-то у плетня поджидает его Ирина, а вокруг все порушено войной, и избы сожжены, и клубится, клубится черный дым пожарищ. И снова сквозь этот дым проступают ее глаза…

А солдат говорит Семену:

— Нехорошо, браток… Мы ведь на тебя смотрели — как Востриков? Ты говорил, мы добьемся земли, мы то, мы другое… И вдруг отстал, совсем отстал от людей…

— Да, земляк, ты правду говоришь… сам себя я не узнаю… думаю вот пойти к ней последний раз поглядеть, может быть, очнусь…

Играет гармонь.

Задумались люди.

И вдруг резко оборвал Николай мелодию… и как врежет плясовую…

Один за другим заулыбались люди. Заулыбались, стряхнули грусть.

А гармонь забирает все сильней и сильней. Кто-то притопнул ногой, двинул плечом.

Но Николай снова оборвал мелодию и заиграл кадриль…

— Вот он, Колька, — говорит, улыбаясь, соседу Силыч, — другого такого гармониста в России нет…

— Пожалуй, верно. Я таких мастеров не слыхал.

Два солдата, взявшись за руки, вдруг пускаются в пляс. Один за даму, другой за кавалера. А через мгновение во дворе завода — импровизированный бал. Танцуют все — солдаты и рабочие, парни с «русалками», а кому не досталась дама — те друг с дружкой.

Павел Иванович кружится с маленькой Фросей… Никто не устоял.

Только Семен стоит в стороне. Покуривая папироску, он улыбается, глядя на неожиданно разгоревшийся бал.

Нюша отхватывает с Силычем залихватскую кадриль…

С удивлением заглядывают в ворота прохожие — что случилось на заводе Вольфа?

А во дворе смех, веселые возгласы…

Откалывает среди бела дня рабочий люд кадриль…

В дверях конторы стоят сам господин Вольф и его управляющий.

— Россия сошла с ума…

— И не попросишь их отсюда… — откликается управляющий, немец со вздернутыми под глаза стрелками усов.

— Кто мне объяснит — хозяин я или не хозяин… — говорит господин Вольф.

А кадриль все быстрее, круче, звонче…

И Николай, кажется, счастливей всех…

…Вечер. В гостиной Бороздиных открыты окна. Летний ветер колеблет прозрачные гардины, то вдруг вынося их, как флаги, за окна, то возвращая в комнату.

На маленьких столиках — вино, рюмки, хрустальные вазы с фруктами.

Гости расположились группами в разных концах комнаты.

Одни молча слушают Ирину, играющую на рояле, другие тихо беседуют.

Рядом с Ириной облокотился на рояль с рюмкой вина в руке барон Унгер. Он шепотом говорит:

— Я жду, Ирина Александровна…

Ирина продолжает играть.

Не поворачивая к нему головы, она тихо отвечает:

— С ума сошли… нашли время и место.

— Вы сами виноваты. Я неделю добиваюсь разговора. Вы избегаете меня.

— Странно… Делать предложение замужней женщине.

— Поймите. Все сорвано с мест. Ваш муж либо убит, либо сбежал за границу. Вы мне необходимы. И я вам тоже. Ведь я знаю, за этой неприступностью, за вашими насмешками — просто потерянная, несчастная женщина. Без дома, без положения, без защиты… Я многого не могу сказать сейчас. Не имею права. Но, поверьте, вы будете одной из первых женщин России. Я сделаю вас счастливой… Знаете, я никогда в жизни ни у кого ни о чем не просил…

— Вы мне ни разу не сказали о своих чувствах… — говорит, продолжая играть, Ирина. — Будто речь идет о биржевой сделке.

— Я не умею говорить сентиментальные слова. Они мне кажутся фальшивыми. Я думаю, единая мерка чувств — поступки человека… Знайте только, что вы свяжете жизнь с человеком, который ведет большую игру, и — я буду честен до конца — вы мне нужны не только потому, что я к вам отношусь определенным образом, вы мне нужны и для этой большой игры… мне нужна вот такая красивая светская женщина, готовая на все.

— Вы считаете меня готовой на все?

— Разговор начистоту. Я о вас знаю больше, чем вы думаете. Ставка в нашей игре — Россия, спасение России. Вы истинно русская патриотка. Вы из тех русских женщин, которые способны пожертвовать собой ради спасения родины…

— Слушайте, вы меня принимаете за другого человека…

— Очевидно, я знаю вас больше, чем вы сами. Нам завтра же нужно начинать действовать. Нас немного, но мы знаем, чего хотим, и каждый из нас стоит тысячи. Ваш брат Сергей тоже с нами…

— Что же вы собираетесь делать, если не секрет?

— Секрет, конечно. Но вы имеете право его знать. Прежде всего мы освободим царскую семью и увезем ее за границу. России нужно знамя для борьбы, и этим знаменем будет царь… Ну… ваше слово…

— Да… — тихо отвечает Ирина.

Последний аккорд… Аплодисменты.

Гости окружают Ирину.

В гостиную входит горничная.

— Барыня Ирина Александровна, вас опять спрашивает тот солдат… Я ему давеча сказывала…

— Ну что это, право? — с усмешкой говорит Ирина. — Пусть идет! Скажите, меня нет дома.

— А… знаменитый солдат Ирины Александровны, товарищ Лориган.

— Говорят, он не отходит от вашего дома!

— Как это трогательно — простой солдат…

— Гнать его в шею. Хватит. Побаловались демократизмом. Эти «товарищи» скоро сядут нам на голову.

— Господа, — говорит барон, — а почему бы нам не развлечься? Давайте, господа, оставим его наедине с Ириной Александровной и послушаем из маленькой гостиной, как дитя народа объясняется в любви. А?

— Странная идея.

— Нет, это мысль! Давайте, правда…

— Ирина Александровна, соглашайтесь.

— Мне совсем не хочется обижать этого человека…

Барон говорит горничной:

— Скажи, барыня просит. Идемте, господа, идемте…

Все выходят в соседнюю комнату.

Ирина снова садится за рояль.

Входит Семен.

Останавливается в дверях. Благоговейно слушает музыку.

Г о л о с г е н е р а л а. Каким образом угораздило меня, деревенского дурня, полюбить эту женщину? Она была марсианкой, существом из другого мира, о котором я ничего не знал. Даже теперь, через столько лет, мне стыдно вспомнить, как глупо я себя вел…

Ирина обрывает игру.

— Ну, здравствуйте, что ж вы не входите?

Она протягивает руку. Семен нерешительно подносит к губам ее руку.

— Можно?

Ирина пожимает плечами.

— Пожалуйста.

Семен жадно целует руку.

— Хватит, хватит… Садитесь. Ну, что у вас? Как вы живете?

— Плохо, Ирина Александровна, совсем плохо мое дело.

— А что?

— Да так…

Семен сидит, опустив голову. Пауза.

В щель полуоткрытой двери гости делают Ирине знаки, мол, пусть он говорит, заставьте его объясниться.

— Ну, а все-таки, — спрашивает Ирина, — что же у вас происходит?

Семен молчит.

Ирина притрагивается к его руке.

— Ну, Семен…

— Да вот, извините, из-за вас.

— Любопытно. Возьмите яблоко. Налейте себе вина…

— Благодарствую…

Пауза. Семен снова опускает голову.

— Значит, из-за меня у вас плохое настроение?

— Не шутите, Ирина Александровна, я, конечно, понимаю, какая между нами стена. Понимаю, что я вам должен казаться смешным…

— А я ведь вас и называю «смешной»…

— Нет, это вы так… да я все понимаю, если хотите знать. Понимаю, что мне давно убежать нужно и выбросить все из головы… да вот… не могу. Болезнь это, что ли… Наверно, болезнь… Время такое, а я вот… как сумасшедший…

В щелку смотрят на эту сцену улыбающиеся гости.

…Вестибюль в доме Бороздиных.

Нина Бороздина входит в вестибюль, поддерживая Сергея. Он нетрезв и с трудом держится на ногах.

— Дай, фуражку, — говорит Нина. — Это ужасно, Сережа, я больше не могу, правда…

Сергей, вдруг обмякнув, садится на ступеньку лестницы:

— Сережа…

— Ну встань, пожалуйста, я тебя прошу…

— Ну и сиди, сиди тут, «под сенью сладостной зеленого листка…».

Оставив Сергея, Нина поднимается по лестнице и входит в маленькую гостиную. Она видит столпившихся у двери гостей.

— Что случилось? — встревоженно спрашивает она. — В чем дело?

— Тсс… — ей делают знаки, чтобы она молчала, и подзывают к двери, приглашая тоже заглянуть в щелку.

Ирина с улыбкой смотрит на Семена.

— У меня урожай сегодня, — говорит она. — Второе объяснение за день. Я, кажется, имею успех.

— Что же тут удивительного. Мимо вас никто спокойно не пройдет.

— Смотрите-ка, вы научились говорить любезности.

Семен порывисто хватает Ирину за руку и горячо, быстро говорит:

— Слушайте, пусть вам это ни к чему, пусть я не должен ничего говорить, но не могу, понимаете — не могу. С ума сошел… Я думал, знаю жизнь… три года смерть вот так, рядом… сколько крови, сколько горя видел… Видел, как герой в труса оборачивался и как трус товарища из огня тащил, видел, как народ обманывали и как революция закипала, думал, все мне ясно — куда идти, зачем, чего искать в жизни… А тут вдруг — вы. И все — к черту. Вдруг нет ничего на свете, кроме вас, кроме этих вот рук ваших, кроме глаз ваших и вашего голоса. Я только ищу, как увидеть вас… И ведь знаю, понимаю; что это глупее глупого, что добром оно для меня не обойдется… все равно, видно, был солдат — кончился…

Во время этого монолога гости тихонько, один за другим, возвращаются в гостиную и рассаживаются на «рококовую» мебель.

Барон ловит взгляд Ирины и, показывая на Семена, делает знак, мол, пусть еще говорит.

— Вы хотите сказать, что любите меня? — говорит Ирина.

Семен закрыл лицо рукой, молчит.

— Да, Семен?

Семен молчит.

Ирина наклоняется совсем близко, шепчет на ухо:

— Ну, говорите. Я хочу, чтобы вы сказали… Хочу…

Глухо, не отнимая от лица руки, говорит Семен:

— Да… люблю…

Кто-то из гостей, не выдержав, произносит:

— Гм…

Семен вскакивает, дико озирается, видит, что гостиная полна людей. Гости сидят спокойно, как ни в чем не бывало.

— Ну, что же вы замолчали? — говорит барон. — Это очень интересно. Продолжайте…

Семен переводит взгляд на Ирину:

— Вот вы как…

В гостиную входит Сергей Нащекин.

— Здравствуйте, господа… сестрица… извините, Николай Иванович… позвольте, а почему здесь воняет революцией? Смазными сапогами так и несет… А… старый знакомый, опять ты у меня на пути… Какого черта ты тут делаешь? Ты к кому пришел? Может быть, к моей невесте? Или к профессору Бороздину на консультацию по спорным проблемам римского права? Ну что ж… присаживайтесь… Вино? Коньяк? Закуривайте… прошу…

Сергей раскрывает массивный серебряный портсигар, предлагает Семену папиросу. Замечает общую неловкость.

— Нет, правда, господа, что тут происходит? Ирина, в чем дело?

— Видите ли, — говорит барон, — этот гражданин только что объяснился в любви вашей сестре, Ирине Александровне.

— Вот как! Это большая честь для Ирины Александровны. Товарищ Востриков, мы польщены. Наша семья благодарит вас, товарищ Востриков, мы глубоко тронуты… Что же вы не курите?..

Сергей продолжает держать перед Семеном раскрытый портсигар.

Нина, наблюдавшая эту сцену с порога гостиной, входит в комнату.

— Сережа, перестань, пожалуйста. Какая гадость! Как тебе не стыдно, Ирина… Это гадко, неблагородно…

— Ну вот, — говорит Сергей, — Нина Николаевна находит, что мы недостаточно благородны…

Он щелкает портсигаром, захлопывая тяжелую крышку, и вдруг швыряет портсигар в лицо Семену.

— Вон отсюда, сволочь!.. Вон! Вон!..

Семен закрывает лицо рукой. Сквозь пальцы льется кровь.

— Что ты делаешь, Сергей! — вскрикивает Ирина.

Профессор Бороздин морщится.

— М-да… Это уже, пожалуй, лишнее…

Наступает молчание.

Держа в руке перехваченный портсигар и закрывая другой рукой лицо, Семен медленно выходит.

Ирина делает движение остановить его:

— Послушайте…

Выйдя за дверь, Семен слышит из гостиной высокий дрожащий голос Нины:

— Это подлость, Сергей, слышишь — это подлость!.. Самая обыкновенная подлость. Я никогда не думала, что ты… И все вы низкие, скверные, жестокие люди… Мне стыдно за вас, стыдно, что я с вами одно…

Горничная в накрахмаленной наколке открывает Семену дверь на улицу и с недоумением смотрит ему вслед.

Семен уходит от дома Бороздиных. Он идет по ночной улице, мимо горланящих пьяную песню хулиганов, мимо извозчика, уснувшего на козлах, мимо проституток, подстерегающих клиентов…

Четким шагом идет навстречу Семену по мостовой матросский патруль.

Г о л о с г е н е р а л а. На всю жизнь запомнил я этот вечер. Все стало на место. Враги были врагами…

Генерал заканчивает эти слова за столиком ресторана, окруженный своими спутниками.

Гарсон бесшумно меняет тарелки. Лицо гарсона бесстрастно. Мы слышим его голос:

— Если бы он знал, кто прислуживает ему… Хорошо, что время так изменило меня… Я тоже помню этот вечер у Бороздиных… Я действительно вел себя по-свински. Я был пьян, я напился с горя… Все, что творилось вокруг, приводило меня в отчаяние, мне было так горько, так хотелось забыться, забыть обо всем, что делается в России… Боже мой, как давно это все было… будто в какой-то другой жизни, с другим человеком…

Пока слышатся эти слова, лакей расставляет горячие тарелки. Он делает все автоматически, с профессиональной ловкостью и легкостью.

И вдруг он слышит, как генерал, обращаясь к спутникам, говорит:

— Этот старый лакей мне все время… Он кажется мне на кого-то похожим. Чушь какая…

— Может быть, он русский? — говорит студент. — Есть же тут всякие эмигранты… Скажите, вы не русский?

Лакей с недоумением слушает его.

— Да ладно… ничего.

Лакей отходит, чтобы взять со служебного столика бутылку вина. Генерал смотрит ему вслед. Он видит согнутую годами спину в лакейском смокинге.

— И больше вы не встречались с этими людьми? — спрашивает журналист.

— Встретились, да при каких еще трагических обстоятельствах…

— Расскажите, пожалуйста… — просят спутники.

Генерал достает из кармана массивный серебряный портсигар, нажимает кнопку, берет папиросу.

— Неужели тот самый? — спрашивает журналист, притрагиваясь к массивной серебряной крышке.

— Да, он самый.

Спутники генерала с интересом рассматривают портсигар.

Лакей продолжает расставлять тарелки. Его глаза провожают переходящий из рук в руки портсигар.

Генерал закуривает папиросу, задумывается на мгновение и говорит:

— Ну что ж, слушайте…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

За столиком ресторана все так же сидят генерал и его спутники.

Лакей раскупоривает бутылку вина, ставит ее на стол. Генерал курит. Выпустив кольцо дыма и задумчиво следя за тем, как оно, деформируясь, тает, говорит:

— Ну, так слушайте…

— …Стой!

— Осторожно! Взяли!

Из мордастых зеленых грузовых «паккардов» выносят раненых. Их укладывают на носилки и несут в госпиталь.

Мрачное трехэтажное здание с колоннадой и широкой каменной лестницей до отказа набито ранеными — они лежат не только в палатах, но и в коридорах, на лестничных площадках, в подвалах.

Обезумевшие от бессонницы санитары в залитых кровью халатах едва успевают таскать носилки, разгружать их и возвращаться к рычащим грузовикам.

На ступеньках лестницы покорно сидят, ожидая своей очереди, легкораненые. Медицинские сестры мечутся из госпиталя к машинам и обратно. Кто-то надрывно кричит в бреду.

Г о л о с г е н е р а л а. Июньское наступление Временного правительства провалилось. Леса деревянных крестов выросли на прифронтовых кладбищах. Эшелоны с ранеными шли в тыл, в Россию…

Несут носилки за носилками. Проплывают лица солдат — изможденные, страдальческие. Мелькнули чьи-то глаза, полные муки.

К госпиталю подходит Семен.

На голове у него свежая повязка. Он похудел, осунулся. На встречных смотрит со злой опаской.

— Посторонись!.. — кричат ему. — Эй, солдат, чего стал?..

Семен ищет, к кому бы обратиться. Останавливает сестру милосердия — усталую пожилую женщину.

— Извините, как мне найти Вострикова, не скажете? Ивана Вострикова…

Сестра смотрит на него, не понимая, не слыша, видимо, вопроса, и идет дальше.

Семен останавливает санитара, несущего пустые носилки, но тот, пожав плечом, проходит мимо.

И вот — подвал, превращенный в палату. Маленькие окна под потолком.

Семен открывает дверь.

Лежащий в углу солдат кричит в лицо сестре милосердия:

— Катись от меня… Искалечили, а теперь микстуры… к черту иди.

Плача, дрожа от злобы, раненый отталкивает сестру, и ложка с лекарством, которую она ему протягивала, падает на пол. Раненый отворачивается к стене.

Сестра наклоняется, поднимает ложку и снова терпеливо наливает в нее лекарство. Теперь мы видим лицо сестры — это Нина Бороздина.

— Успокойтесь, Сапожков, успокойтесь, милый, — говорит она тихо, так, чтобы не слышали окружающие. — Выпейте…

— Уйди, убью!

— Скажите, сестра…

Нина поворачивается. В дверях Семен.

— Вы?.. Что вы здесь делаете?

— Брата ищу. Вострикова Ивана. Не знаете такого?

— Пойдемте.

Дверь в палату открывается.

— В чем дело? Кто здесь кричал? — сердито спрашивает военный врач — высокий, злой старик.

— Не знаю, я не слышала.

— То есть как это, позвольте спросить… Чем же вы занимались, позвольте спросить… Хорошо вы исполняете свои обязанности! Кто-то вопит на весь лазарет, а мадемуазель Бороздина даже не замечает…

— Доктор!.. Иван Николаевич!..

Топоча сапогами, к врачу подбегает запыхавшийся санитар:

— Вас срочно… в четвертую операционную!..

— Черт знает что… — все еще ворчит врач. — Тут жизни человеческие, а у этих барышень в голове ветер… ветер… О господи, за что?

Он уходит.

Строгое внушение, кажется, не произвело на Нину никакого впечатления.

— Пойдемте, — спокойно говорит она Семену.

…В самом конце палаты, у стены, под небольшим окошком, вырезанным почти у потолка, лежит на койке солдат. Он смотрит вверх, на слабый свет, струящийся из мира, который он никогда больше не увидит.

Семен переводит взгляд с брата на Нину и в ее глазах читает правду: никакой надежды нет.

Семен приближается к умирающему.

— Иван… брат…

Раненый услышал, он медленно поворачивает голову, видит Семена и беспомощно улыбается.

— Да ты вроде ничего… — говорит ему Семен, — молодцом как будто…

Иван досадливо морщится.

— Не надо, не надо… Садись.

Семен осторожно усаживается на край койки.

— Значит, жив ты, Сеня, — шепчет Иван. — Жив… А я, правду сказать, не надеялся. Написали — рана у тебя тяжелая… Что ж, слава богу, домой вернешься. Мать мне жаль, Сеня. Очень мне жаль ее. Как они? Что пишут?

— Все по-старому, живы-здоровы, нас дожидаются.

— Да-да, дожидаются… А как в деревне?

— Тоже по-старому.

— Все от Керенского земли ждут?.. Да ты ведь, кажется, тоже к этим пристал? Верно?

— Не знаю, что значит — пристал. Я в партии.

— В керенской?

— Называй так, если хочешь. Я состою в партии социалистов-революционеров. Это наша партия, крестьянская.

— Эх, Сеня, Сеня… И за что только народ гибнет? За что? Для чего нас в огонь гонят? Да если бы у меня силы, если бы мне сейчас жизнь, я бы этих твоих господ… до одного…

Иван закашлялся, закрыл рукой рот.

— Ладно, — говорит он, с трудом переводя дыхание, — наклонись ко мне, — и продолжает шепотом в самое ухо Семену: — Матери скажи, Сеня, скажи, мол, Иван об вас думал, берегся, да не уберегся… Живите, скажи, счастливо…

Он говорит все тише, последние слова произносит едва слышно и вдруг, глядя куда-то мимо брата, начинает бессвязно бормотать:

— Я… что… я не стрелял… Уйди, говорю… А голова у него где…

— Ваня, Ваня, опомнись… — Семен гладит его руку. — Ваня, брат…

И, как бы услышав голос Семена, Иван переводит взгляд на него, и в этом взгляде снова медленно возникает сознание.

— А… это ты… Тяжко, Сеня… И куда же теперь… доказали мне как дважды два, что рая нет и бога нет и даже черта нет… некуда мертвому податься.

И снова Иван кашляет — долго, мучительно. Наконец, он успокаивается и остается лежать с закрытыми глазами, тяжело дыша.

Нина делает Семену знак: пора уходить. Он с тоской глядит на брата, затем, тихо ступая на носки, выходит из палаты.

…Семен прощается с Ниной в приемной — бывшей гостиной особняка.

— Раз уж мы с вами встретились, Семен, я хочу сказать… о том случае, у нас дома, хочу попросить прощения за Сергея и за всех наших.

— Что об этом вспоминать! С ними кончено раз и навсегда. И с нею… Вырвал из себя это…

— Вас это, может быть, не интересует… но и я после того вечера порвала с Сергеем Александровичем.

— Вот как… — недоверчиво говорит Семен.

— Он честный, прямой, но у нас совсем разные взгляды на жизнь. Меня вот эта обстановка, эти люди заставили по-иному взглянуть на все. Мне стыдно вспоминать как я глупо жила… Что вы смотрите на меня так странно?

— Да нет, я ничего…

— Ну, до свидания. Домой я вас не зову, а сюда приходите. Приходите, Семен, я не хочу, чтобы вы думали, будто я и они одно и то же…

— Вам правду ответить?

— Ну конечно.

— Никому из ваших больше не верю. И никогда в жизни… вы не обижайтесь, пожалуйста… Вы, наверно, не можете понять такое чувство…

— Нет, почему же… понять это совсем нетрудно… Господи, сколько на земле ненависти, вражды, лжи и недоверия… Хотите, я тоже скажу вам правду?

— Хочу.

— Мне совсем не безразлично, что вы меня заодно со всеми нашими… ну, не любите, что ли… Что вы и меня считаете такой… Если хотите знать — мне больно это.

Мимо них проходит санитар с пустыми носилками под мышкой.

— Нина Николаевна, к вам капитан Нащекин.

— Опять… боже мой, я ведь ему все сказала… И потом — нельзя, чтобы вы встречались… Скорее, пройдите сюда — в саду никого… Вы сможете уйти через маленькую калитку в самом конце, за беседкой…

…По больничным коридорам стремительно проходит Сергей.

Г о л о с л а к е я. Я шел на важное конспиративное собрание. Мы созвали его в лазарете, в кабинете главного врача. Здесь оно не могло вызвать подозрений. Перед собранием я хотел повидать Нину… Нам нужно было объясниться. Я не понимал, что происходит. Нина все дальше уходила от меня, и я не мог ее удержать. На душе было пусто и тревожно. Только теперь я понял, как она мне дорога…

— Нина! — Быстро входит Сергей.

— Здравствуй, Сережа. Зачем ты пришел?

Сергей порывисто целует ее руку. Нина пережидает поцелуй и отнимает руку.

— Я тебя слушаю.

Он уводит Нину в угол, отделенный от приемной колоннами, к большому зеркальному окну.

— Родная, дорогая моя, опомнись, что случилось? Я не могу без тебя. Сейчас, как никогда, близкие должны быть вместе… Ведь потоп, гибель кругом…

— Мы не близкие, Сережа. Мы совсем разные…

— Но ты говорила…

— Сережа, не нужно… Пожалуйста…

— Ты хочешь, чтобы я забыл Царское, и то облако, и как ты сказала…

— Сергей…

— …И как ты сказала: «пусть будет…».

— Сергей, я тебя прошу…

— И как ты сказала: «теперь я счастлива…».

— Это, наконец, неблагородно…

— Слушай, Нина. Я связан словом и не могу объяснить тебе, что мне предстоит, но поверь…

— Сережа…

— Я вовсе не хочу тебя разжалобить… Я не подозревал, как сильно люблю тебя… Все рушится… не понимаю, как жить без тебя… дорогая… Это так страшно…

— Прости, мне нужно идти…

— Я вернусь завтра. Слышишь, вернусь…

Нина уходит не отвечая.

Семен идет по саду — большому, запущенному, безлюдному.

Задумчиво проходит вдоль больничной стены. Достав из кармана массивный серебряный портсигар — тот самый, что участвовал в столкновении с капитаном Нащекиным, — он раскрывает его: в портсигар насыпана махорка. Семен скручивает цигарку, закуривает.

Г о л о с г е н е р а л а. …Иду я по этому саду, задумался. Подумать было о чем. Правду сказать, очень задели меня слова брата… и жалко было его ужасно. За что умирал он? Что такое делается в мире? Где причина зла?.. Вот так иду, размышляю о жизни, солнышко сквозь листву ко мне пробивается, и вдруг слышу…

Семен остановился, настороженно прислушивается. Из окна, расположенного прямо над ним, раздается голос:

— Господа, почему мы, собственно, не начинаем?

— Недостает капитана Нащекина.

Хлопнула дверь, видимо, кто-то вошел в комнату.

— Ну, вот и Сергей Александрович.

Семен прижимается к стене.

— Прошу, господа, присаживаться. Мы начинаем.

Кабинет главврача госпиталя — большая комната, обставленная массивной мебелью.

Офицеры рассаживаются.

Полный лысый генерал, позвякивая шпорами, проходит к двери, запирает ее на два оборота ключа.

За столом, на председательском месте, барон Унгер.

— Господа, — говорит он, — вы все знаете, зачем мы здесь. Перед нами вопрос жизни России — спасение государя. Вы знаете, что Петроградский Совет уже однажды воспрепятствовал отъезду государя за границу. Поэтому нужна строжайшая конспирация. Константин Анатольевич, ознакомьте господ присутствующих…

Долговязый офицер поднимается из глубокого кожаного кресла. Волосы у него набриолинены и математически точно разделены пробором надвое.

Г о л о с г е н е р а л а. Бывает, что ход больших событий вдруг повернется от простой случайности, от глупой, почти неправдоподобной случайности. Так произошло в тот день… Надо же было мне оказаться здесь в это время и услышать…

— К переезду их величества в Англию все готово, — говорит долговязый офицер, — в Архангельске ждет английский крейсер. Кайзер приказал подводным лодкам пропустить крейсер в Англию. Английский король ждет их величества. Но есть очень тревожная новость — нам сообщили ее вчера в посольстве. В самых влиятельных кругах Англии в настоящее время победило мнение, что отъезд государя вызовет в России новый бунт и страна выйдет из войны. Этого, как известно, союзники боятся больше всего. Англия с часу на час может отказаться принять их величества. Ввиду этого, а также ввиду опасности, которая здесь угрожает царской семье, необходимо их величествам ехать немедленно, сегодня. Иначе будет поздно.

Офицер садится.

Унгер поворачивается к лысому генералу.

— У вас, Александр Иванович, все готово?

— Так точно. Ждем команды.

— У вас, Иннокентий Сергеевич?

— Связь через князя Долгорукого установлена. Наши люди будут пропущены во дворец. Государю план сообщен, и в знак согласия он прислал, как было условлено, икону Николая-угодника.

Иннокентий Сергеевич бережно разворачивает кусок темного бархата и вынимает небольшую икону. Он поднимает ее, и все присутствующие встают. Одни встают стремительно и фанатически крестятся, другие поднимаются неторопливо — кажется, не очень охотно, скорее потому, что неудобно не встать.

Пауза. Тишина.

Сергей Нащекин отделяется от окна и направляется к Иннокентию Сергеевичу. Нащекин идет демонстративно, вызывающе. Останавливается, крестится, целует икону и отходит на место.

И тогда один за другим офицеры подходят к иконе, крестятся и целуют ее.

Только два человека — полковник с прокуренными дожелта усами и штабс-капитан с подвязанной рукой, на груди которого четыре офицерских георгиевских креста, — остаются на месте. Полковник хрипло покашливает и ерзает в кресле, порываясь что-то сказать.

— Итак, — говорит Унгер, — все решено. Каждому известны его обязанности… Вы что-то хотели сказать, Юрий Васильевич? — обращается он к полковнику.

В ответ на приглашение полковник поднимается и грубым, хриплым голосом отрывисто говорит:

— На мое участие убедительно прошу не рассчитывать… Вот так-с.

— Простите, — недоуменно моргает лысый генерал. Толстые веки с белесыми ресницами закрывают и открывают его выпяченные, рачьи глаза, — простите… Я вас не совсем понимаю, Юрий Васильевич…

— Что ж тут понимать, ваше превосходительство. Я лично ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. Вот так-с. Отказываюсь…

Ропот возмущения проносится по комнате.

— Спокойствие, господа, — говорит Унгер, — прошу спокойствия. А вас я попросил бы объясниться точнее, — жестко говорит он полковнику. — Мы, если не ошибаюсь, связаны честью и присягой…

Полковник усмехается.

— Присяга? От нее нас освободил сам Романов — отрекся от престола, как эскадрон сдал. Тут, в штабах и кабинетах, может быть, смотрят на это по-иному, но у нас на фронте… Короче — надо было думать раньше, когда Александра Федоровна с Распутиным позорила Россию, когда мы стыдились смотреть в глаза друг другу, когда… да что там говорить… Я больше не слуга Романовым и отказываюсь класть голову ради их спасения.

— Трус! — раздается крик со стороны окна. — Вы просто трус, полковник!

Сергей Нащекин не кричит — он визжит, весь дрожа, побледнев, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на полковника.

— Что?..

Полковник, взревев, поворачивается к Сергею.

— Ради бога… господа… тише…

— Трус! — еще громче и тоньше выкрикивает Сергей.

Выхватив из кобуры револьвер, полковник бросается к нему.

— Застрелю как собаку, — хрипит он.

— Господа… господа…

Офицеры оттаскивают полковника от Сергея. Рука с наганом оказалась поднятой вверх. Раздается выстрел, и стеклянная люстра разлетается вдребезги.

Наступает мертвая тишина.

Осторожно ступая, Константин Анатольевич подходит к двери, отпирает ее и выглядывает в приемную.

— Никого…

Другой офицер смотрит в окно — перед ним пустынный сад. Семена, прижавшегося к стене, он не видит.

Офицер закрывает окно.

…Теперь Семену плохо слышно то, о чем говорят в кабинете. Он поднимается на носки, прислушивается.

…Рядом с полковником, которого удалось наконец успокоить, становится штабс-капитан с подвязанной рукой в лубке и с четырьмя офицерскими георгиевскими крестами.

— Прошу, господин Нащекин, и меня зачислить в трусы. Я полностью согласен с Юрием Васильевичем и прошу на меня также не рассчитывать.

Снова ропот возмущения проносится по комнате.

— …Я думаю, излишне говорить, что мы сохраним тайну. Но пути наши расходятся. Вы идете против народа, а у нас дорога с русским народом одна. Честь имею. Прошу, Юрий Васильевич…

Они уходят.

— Заприте дверь, — угрюмо бросает барон Унгер. — Мы не забудем имена изменников… А сейчас нам нужно торопиться. Сергей Александрович, — обращается он к Нащекину, — успокоились? Доложите, что вами сделано.

Сергей стоит спиной к окну.

Он не видит, как оконная рама медленно приоткрывается — на нее с величайшей осторожностью нажимают пальцы Семена.

И вот ясно слышен голос:

— …мне удалось с согласия полкового комитета вывести сегодня первую и вторую роты на железнодорожную линию в районе Царского Села якобы для того, чтобы не допустить отъезда царской семьи. На самом же деле наши солдаты послужат для охраны линии, и мы пропустим царский поезд…

Семен приник к стене, вжался в нее. Потрясенный тем, что услышал, он оглядывается — нужно бежать, сообщить в полк. Однако малейшее движение может выдать его присутствие…

С величайшей осторожностью Семен пробирается вдоль стены и, дойдя до угла, откуда он уже не может быть виден, бросается бежать.

В кабинете продолжается совещание.

— Отлично, — говорит Сергею барон, — мы приступаем к действию немедленно… Все знают свои обязанности и свои посты. Капитан Нащекин первым отправляется в Царское. Вот пропуск во дворец…

Передает Сергею пакет.

— Ровно в восемь их величества должны быть готовы. Автомобиль будет ждать у ограды с северной стороны и доставит их величества к поезду… Вопросов нет? Сергей Александрович, вам нельзя терять ни минуты. С богом!

Обогнув беседку, Семен подбегает к калитке. Толкнул — она открылась.

Г о л о с г е н е р а л а. Так я узнал о готовящемся предательстве. Нужно было немедленно, пока не поздно, сообщить нашим солдатам, что они обмануты…

Семен выскальзывает из калитки на улицу, оглядывается — никого.

Г о л о с л а к е я. А я в это время, не подозревая, что наш заговор раскрыт, спешил в Царское.

Сергей идет по Царскому Селу.

Мы видим улицу с движения, с точки зрения Сергея.

Надрывается гармошка. Гуляют в обнимку солдаты. На гимнастерках у них красные банты. Фуражки сбиты на затылок.

Никто не уступает Сергею дорогу, никто не отдает ему честь.

Г о л о с л а к е я. Шелуха от семечек шуршала под ногами. Я слышал этот звук всюду, я слышал его даже во сне. Мне казалось, что Россия погибает под горами этой шелухи, как под лавой, извергнутой вулканом.

…Возле решетки Царскосельского дворца толпятся обыватели. У них тоже красные банты — у кого с радости, у кого — со страха.

Кое-кто расположился здесь всерьез — с семьей, с харчами, принесенными из дому, видимо, решив во что бы то ни стало дождаться, когда выйдет гулять бывший российский император.

Часовой сгоняет мальчишек, усевшихся на решетку.

— А тебе жалко, дяденька? Мы только посмотрим.

— Брысь отсюда.

— Дяденька, а скоро царя станут показывать?

— Брысь, поганцы.

Пожилой господин с пышными усами и пышным красным бантом на отвороте пиджака говорит негромко — для ближайшего окружения.

— Все-таки удивительные дела на Руси происходят: господа жиды на свободе ходят, а царь под замком на хлебе и на воде сидит…

— Ах, как вы правильно говорите! — подхватывает дама, у которой на высокой груди тоже прикреплен красный бант. — Нет, вы удивительно верно говорите! И что только он плохого сделал?

— А ну, кто тут контру разводит?!. — раздается грубый голос матроса, стоящего неподалеку. — Что вы там языками треплете?

Дама и пожилой господин спешат скрыться в толпе.

Сергей останавливается — дальше невозможно пробраться. Два солдата выкрикивают под гармонь частушки. Один из них — рябой с болтающимся из-под фуражки чубом — кричит частушки, вскидывая голову, взмахивая руками.

Второй — толстый, краснолицый, накоротко остриженный — поет с полным безразличием высоким, тонким голосом.

— Позвольте пройти, — говорит негромко Сергей, пытаясь пробраться сквозь толпу. На него не обращают внимания.

— Позвольте…

— Куда торопишься, ваше благородие… — говорит молодой солдат с озорными глазами. — Ваше дело теперь отдыхать.

Солдата держит под руку курносая мещаночка.

— А может быть, они на рандеву спешат? — кокетливо произносит она.

Солдат стоит, загораживая Сергею дорогу, улыбается.

Г о л о с л а к е я. Мне стоило нечеловеческих усилий сдержаться. Не знаю, как удалось мне не броситься на него, не ударить эту тварь — пусть бы и меня растерзала толпа… Как я их всех ненавидел… Но я помнил о своей миссии, помнил, куда иду, чего ждут от меня, что должен я совершить для России…

Посмеиваясь, толпа расступается, и Сергей проходит.

— Ишь, волчонок… — говорит ему вслед рыжебородый мещанин. — Даже пятнами пошел. Не нравится ему, видишь…

Взрыв смеха ударяет в спину Сергею.

У входа в Царскосельский дворец — пулеметы, часовые.

Сергей проходит сквозь цепь внешней охраны.

Передает конверт начальнику караула, и его ведут в комендантскую.

Полковник — грузный седой человек с отвисшими, как у бульдога, щеками — читает письмо.

— Я предупрежден, — говорит он, — и готов сделать все. Но положение здесь очень сложное. Мы сами под контролем солдат охраны. Они следят за каждым нашим шагом. А главное — сегодня прибыл новый уполномоченный Временного правительства и это может сломать все планы… Сколько у нас времени?

— Назначено на восемь.

— Я попробую узнать, где он и можно ли его на это время изолировать… Подождите здесь…

Комендант направляется к двери, но она открывается, и входит Кирилл Бороздин.

Растерявшись, полковник останавливается.

— Вот, господин уполномоченный… — говорит он. — Прошу извинить, ко мне приехал племянник…

— Да?.. Не знал я до сих пор, что у Сергея Нащекина есть такой дядя.

Поняв, что попался, полковник стоит ни жив ни мертв.

— Давно мы с тобой не виделись, Сергей, — говорит Кирилл, усаживаясь в кресло. — Пора забыть нашу глупую ссору. Садись, нужно поговорить. И вас прошу не уходить, — обращается он к коменданту…

Полковник садится. Сергей по-прежнему стоит у окна.

— Так вот, господа. Временному правительству о заговоре все известно. И зачем прибыл сюда капитан Нащекин, нам тоже, конечно, известно.

— Я рад, что у вас так хорошо поставлен шпионаж, — резко отвечает Сергей, — но хотелось бы обойтись без этого спектакля. Можете вызывать охрану.

— Очень красиво сказано, — отвечает Кирилл, — немножко театрально, но все-таки красиво. Короче, господа, давайте выясним недоразумение. Временное правительство поддерживает вашу акцию, и я уполномочен об этом заявить. Понятно?

Полковник привстает и снова садится.

— Приняты все меры, — продолжает Кирилл, — чтобы поезд благополучно прошел до Архангельска. Александр Федорович лично занимается этим вопросом… Ну, Сергей, что ты теперь скажешь?

Подойдя к Кириллу, Сергей энергично пожимает ему руку.

— Я очень рад, что мы вместе в этот решающий час. Все забыто, Кирилл.

Комендант вытирает платком мокрый лоб.

— Слава богу, слава тебе господи!

Сергей смотрит на часы.

— Нам нужно торопиться.

— Пойдемте, — говорит комендант.

Бесшумно подходит к Царскосельскому вокзалу поезд: паровоз с тремя салонами и двумя вагонами первого класса.

Белый пар ударяет в землю — поезд останавливается.

К маленькой калитке ограды Царскосельского дворца медленно, один за другим, подкатывают два закрытых черных автомобиля. За рулем — офицеры. По обе стороны машины тоже становятся офицеры.

На углу появляются еще два офицера и останавливаются, настороженно оглядываясь.

Из парадного на улицу выходят несколько офицеров и расходятся в разные стороны. Одни из них подходят к поезду на Царскосельском вокзале.

Другие входят в аппаратную телеграфа.

Третьи снимают внутренний караул у калитки дворца. Солдата, стоявшего на часах, оглушают, оттаскивают в сторону.

Минутная стрелка на больших ручных часах коменданта показывает, что до восьми остается пятнадцать минут.

Комендант ведет Сергея через длинный коридор, потолки и стены которого покрыты лепными украшениями. Оглянувшись, комендант открывает маленькую, потайную дверь и проходит в нее вместе с Сергеем. Они остаются в полной темноте.

— Подождите здесь, — шепчет комендант.

Затем тонкая полоса света ложится на Сергея, и кто-то говорит:

— Этот?

— Да, — отвечает шепотом комендант. — Пропустите его.

И Сергей неожиданно оказывается во внутренних покоях дворца. Дальше его ведет высокая старая дама.

Кроме солдат у дверей, ничто здесь не указывает, что произошла революция. Паркеты сияют, вазы и картины на местах. Дворцовая прислуга бесшумно исполняет свои обязанности. Но стоит посмотреть внимательнее, можно заметить мелькнувший вдруг в глазах приближенных царя страх. При виде постороннего лица все настораживаются.

Дама ведет Сергея по бесчисленным переходам, залам и коридорам.

— Скажите, — тихо говорит Сергей, — как государь?..

Дама вздыхает.

— Не спрашивайте. Это такая боль. Я не могу спокойно смотреть на него…

Они входят в маленький белый зал с золочеными колоннами. Здесь ждут десять офицеров свиты.

— Сергей Александрович Нащекин, — представляет дама.

Офицеры молча раскланиваются.

— Сейчас их величества выйдут, — шепотом сообщает Сергею тонкий высокий офицер. — Государь пожелал зайти в часовню. Она здесь, прямо за этой дверью.

Сергей переводит взгляд на дверь.

Г о л о с л а к е я. Монархия, царь, Россия… были для меня с детских лет такие же ясные, незыблемые понятия, как земля, как солнце, как вода. Можно было сомневаться в чем угодно, даже в существовании бога, но в одном я был убежден навсегда: царь и Россия — это одно и то же. Какое все-таки счастье, думал я, что именно мне предстоит освободить его…

Резная дверь приотворяется, в зал на носках выходит офицер свиты.

— Государь… — говорит он и становится рядом с дверью.

Вдруг все головы поворачиваются в противоположную сторону. Раздаются торопливые шаги по мраморным плитам коридора. Слышен звон шпор.

Дверь распахивается. Быстро входит задыхающийся от волнения и бега комендант.

— Господа… господа…

И больше ничего у него не получается. Он выпучивает испуганные глаза и повторяет:

— Господа… го-спо-да…

Вбегает лысый полковник:

— Несчастье… явилась толпа солдат и рабочих… с винтовками… с пулеметами. Они требуют… они имеют дерзость требовать… чтобы им предъявили государя…

— Неужели узнали? Откуда?

— Все погибло! Все погибло! — бормочет комендант.

— Предъявить царя… Невероятная наглость…

— Что же делать, господа?

— Подумать только — в последнюю минуту…

— Нужно скорее сообщить его величеству.

— Да-да, я иду, иду… — говорит комендант и уходит в часовню.

Пауза.

— Не может же государь исполнить это чудовищное требование!

— А что делать? Их тысячи — они разнесут дворец.

— Пусть государь сам решает.

— Никогда в жизни он не согласится на это унижение, — убежденно говорит Сергей.

— Мы будем драться до последней капли крови.

— Даже если это будет безнадежно. Есть святыни, которыми не жертвуют, — поддерживает Сергей.

— Тогда нужно организовать оборону, нужно действовать. Капитан Нащекин, вы берете это на себя?

— Благодарю за доверие.

Сергей поворачивается, собираясь уйти, но за его спиной раздается голос:

— Государь…

Нащекин останавливается.

Из часовни в сопровождении коменданта выходит Николай Романов.

— Здравствуйте, господа, — говорит он и неторопливым шагом проходит в противоположную дверь.

— Прошу следовать за нами… — шепотом бросает комендант на ходу.

Офицеры идут за Николаем.

— Неужели он согласился… — шепчет один из офицеров.

— Да что вы… — шепотом отвечает Сергей, — тут что-то другое.

— …Стой, стой, говорю!

— Заходи слева!

Петренко с солдатами захватывают приготовленные для бегства Романовых автомобили. Офицеров, сидевших за рулем, выволакивают на улицу.

Стрельба.

…Короткая схватка с офицерами у калитки.

Заговорщики разбегаются со своих постов. Рабочие и солдаты преследуют их.

…На паровоз взбираются солдаты и выбрасывают из будки офицеров и машиниста.

…Перед дворцом кипит вооруженная толпа.

Слышатся крики:

— Упустили! Сбежал Николашка!

— Выпустили! Расстрелять гадов!

В вестибюле дворца, глубоко заложив руки в карманы пиджака, стоит Николай Игнатьев. Вокруг него вооруженные рабочие — вольфовцы и пулеметчики. Среди них Семен.

За широкой стеклянной дверью видна бушующая толпа.

В вестибюле появляется Кирилл Бороздин. Он останавливается в стороне, настороженно глядя на группу рабочих и солдат.

Открывается дверь из внутренних покоев. Сопровождаемый офицерами свиты, выходит Николай Романов.

И вот — два лагеря друг перед другом.

Офицеры готовы каждое мгновение схватиться за оружие — все кобуры расстегнуты.

Взгляды направлены на Николая Игнатьева, который стоит, заложив руки в карманы, прямо перед бывшим царем.

Игнатьев неторопливо вынимает руку из кармана пиджака.

Глаза Романова, глаза офицеров свиты следят за движением Игнатьева, за его рукой.

Однако Игнатьев достает из кармана только папироску.

Карман пиджака по-прежнему оттянут наганом.

Свитские офицеры переглядываются.

Романов делает шаг вперед и протягивает Игнатьеву руку.

— Здравствуйте, господа. Вы хотели меня видеть.

В ужасе смотрит на него Сергей.

Николай Игнатьев не подает руки.

— Ваши руки испачканы народной кровью, гражданин Романов, — говорит он, — а видеть вас мы хотели только потому, что питерские рабочие и солдаты поручили нам проверить, не сбежали ли вы. Все. А теперь — кругом марш!

Пауза.

Николай Романов поворачивается и уходит.

Сергей провожает его взглядом, полным отчаяния.

Г о л о с л а к е я. Теперь все мне было безразлично. Я видел самое страшное — на моих глазах рассыпался в прах идеал, которому я служил всю жизнь. Ничего не осталось, кроме ужаса и пустоты.

Вслед за лысым полковником и другими офицерами Сергей направляется к двери, ведущей во внутренние покои.

Им преграждает путь Семен.

Мгновение Сергей и Семен молча стоят друг против друга. С ненавистью смотрят — глаза в глаза.

— Что, ваше благородие, — тихо говорит Семен, — опять повстречались?

Г о л о с л а к е я. Если бы я мог убить его в эту минуту! Вот когда я понял, что такое классовая ненависть!

Г о л о с г е н е р а л а. Во мне тогда боролись противоречивые чувства. Я не хотел, чтоб мой поступок был понят как личная месть. Но ведь это был не только мой враг. Как упустить такого опасного зверя…

Мы слышим этот диалог на сверхкрупном плане — двух пар глаз.

— Ну, в чем там дело? Потрудитесь пропустить нас! — раздраженно говорит лысый полковник.

Но Семен стоит неподвижно, преграждая винтовкой путь.

Г о л о с г е н е р а л а. Мне не пришлось ничего говорить. Заговорщиков тотчас опознали.

Вокруг задержанных Семеном офицеров собрались солдаты. Слышатся угрожающие выкрики.

— Вы арестованы! — говорит Николай Игнатьев. — Сдайте оружие!

Офицеров окружают солдаты.

Сразу потухнув, с полным безучастием Сергей дает себя обезоружить.

Кирилл Бороздин подходит к Игнатьеву.

— Как уполномоченный Временного правительства я одобряю ваши действия…

Сергей вскидывает на Кирилла взгляд, но тот не смотрит в его сторону.

— Проститутка… — говорит Сергей, в то время как ему связывают ремнем руки за спиной.

— …и от имени Временного правительства благодарю вас, — говорит Игнатьеву Кирилл.

— Ну, тогда я буду спать спокойно, — насмешливо отвечает Игнатьев, — а то я все мучился, не рассердится ли Александр Федорович…

Бороздин делает вид, что не понял насмешки.

— Вот кого благодарите… — указывает Николай на Семена. — Если бы не товарищ Востриков, ехали бы уже их величества за границу…

— Пойдемте, — предлагает Кирилл, — нужно объявить народу.

Они выходят из дворца.

Народ, заполнивший двор, замирает.

— Товарищи! Гражданин Романов никуда не сбежал, он находится здесь — его предъявили вашим представителям!

Выкрикивает, как на митинге, Кирилл Бороздин:

— …Благодаря революционной бдительности рабочих и солдат побег бывшего царя за границу предотвращен!

Николай Игнатьев с иронической улыбкой наблюдает за Кириллом.

— Ура! — кричат в толпе.

— …И вот кому персонально мы обязаны… вот кто предупредил о готовящемся преступлении… — Кирилл протягивает руку Семену. — От имени революции, товарищ Востриков, выражаю вам благодарность.

Кирилл отстегивает со своей гимнастерки офицерский георгиевский крест и прикрепляет его к груди Семена рядом с двумя солдатскими.

— Мы уйдем, а Николай все равно сбежит!.. — кричит бородатый солдат.

— Здесь у него все свои!

— Мы не верим им!

Игнатьев поднимает руку. В толпе устанавливается тишина.

— Изменническая охрана дворца, — говорит он, — снимается. Ее заменяют революционными частями.

— Ура-а-а!..

— Участники монархического заговора арестованы, — продолжает Николай, — и предстанут перед судом народа…

В толпе крики:

— Сейчас судить!

— Расстрелять!

— …Спокойно, товарищи! Никакого самосуда мы не допустим. Революционному народу это не пристало.

— Товарищ Востриков, — обращается Игнатьев к Семену, — принимайте арестованных. Доставьте их в полк. Отвечаете головой.

Семен подходит к группе арестованных офицеров, окруженных конвоем. Среди них Сергей и лысый полковник.

— За мной!

Офицеров ведут сквозь бурлящую толпу. Конвой с трудом сдерживает напирающих со всех сторон людей.

Арестованных вталкивают в грузовик. Заставляют сесть на пол.

Машина уезжает. Вслед ей несутся проклятья.

Мы видим лицо Сергея.

Через борт грузовика он смотрит на бушующую толпу.

…Вдребезги разлетается упавший на пол бокал.

Лакей, очнувшись от воспоминаний, быстро наклоняется и подбирает осколки стекла.

Мы снова во французском ресторане.

— Что с вами сегодня? — говорит лакею, перегнувшись через стойку, месье Борель, хозяин ресторана. — Делаю вам замечание.

За дальним столиком в углу ресторана поднимается огромного роста французский моряк с густыми черными усами.

— Господа! — произносит он раскатистым басом. — Среди нас находятся русские. У них сегодня большой праздник — годовщина революции. Я хочу выпить глоток вина за их здоровье.

В зале поднимается невообразимый шум. Одни посетители бросаются к русским, пожимают им руки, обнимают: другие встают и поднимают свои бокалы.

Месье Борель тоже поднимает стакан вина над стойкой.

Несколько человек, демонстративно отвернувшись, продолжают сидеть на месте.

Французский моряк, держа в одной руке бутылку вина и бокал в другой, вместе с товарищами подходит к столику русских.

— За мир! За дружбу! — поднимая бокалы, отвечают русские.

Все выпивают вино.

— Ну, извините, мы помешали.

— До свидания.

— Привет Москве.

В зале восстанавливается порядок.

Гарсон меняет тарелки.

Генерал достает из портсигара новую папиросу, закуривает.

Сквозь дым папиросы перед нами возникает волнующееся солдатское море. Бурный митинг идет в казарме. Сменяют друг друга ораторы.

Г о л о с г е н е р а л а. Я помню день, который круто повернул мою жизнь… да и для всей России он стал началом больших событий. Со второго на третье июля в полку всю ночь шли митинги. Солдаты требовали немедленного выступления против Временного правительства. Наши большевики удерживали солдат от неподготовленного выступления, но их не слушали. Послали на «Металлист» за Николаем Игнатьевым, который был уже признанным вожаком заводских рабочих. Страсти накалялись все больше и больше.

— Долой министров-капиталистов! — кричит очередной оратор. — Долой Временное правительство! Товарищи! Керенский восстановил смертную казнь! Керенский посылает солдат умирать за международный капитал!.. Доколе нам терпеть, товарищи! Зачем же мы революцию совершали! Для того сбросили мы одного кровопийцу, чтобы другого посадить себе на шею!

Каждое слово оратора вызывает бурю в наэлектризованной аудитории.

В глубине зала наспех сколоченное возвышение — нечто вроде эстрады, на нем президиум. Среди солдатских гимнастерок в президиуме появляется кожаная тужурка Николая Игнатьева.

Новый оратор вскарабкивается на помост.

— Где обещания временных? Нам посулили землю, где она? Пули — вот что мы имеем вместо земли. Моего отца расстреляли каратели за то, что сеял на помещичьей земле. Вот что творят меньшевики и эсеры. Долой Временное правительство! Вся власть Советам!

— Довольно болтать! — кричит следующий оратор. — Бери пулеметы — и айда в город!..

— Товарищи! Товарищи! — старается перекричать солдат Петренко. — Выступать сейчас еще рано. Мы, большевики, считаем, что время для выступления не настало…

Крики толпы перекрывают голос Петренко. Он все-таки продолжает говорить, безуспешно стараясь быть услышанным.

— Долой! — кричат в толпе солдаты. — Долой!

— Выступать! Долой Временное правительство! Ура-а!

Николай Игнатьев, поняв положение дел, быстро подходит к краю помоста на помощь Петренко.

В дверях появляются рабочие с «Металлиста» и швеи из «Русалки». Они смешиваются с солдатской массой.

Нюша, увидев на трибуне Николая, замирает в дверях.

Николай снимает фуражку, кладет на стол.

Толпа стихает. Николая хотят слушать.

— Товарищи солдаты, — говорит он, — политическую обстановку вы оцениваете правильно. Товарищ Ленин ясно доказал, что Временное правительство защищает буржуазию и является злейшим врагом рабочих, солдат и крестьянства…

Взрыв восторга.

Нюша смотрит на Николая сияющими глазами. Ей нравится каждое его слово, каждое движение. Она любуется им.

Вдруг, приняв решение, Нюша присаживается на подоконник, достает из кармана жакетки листок чистой бумаги, карандаш и начинает писать:

Сложив письмецо и написав на нем «Оратору товарищу Игнатьеву», Нюша пускает его по рукам.

Мелькает над солдатскими головами белый квадратик, подвигается к трибуне.

А настроение толпы резко изменилось. Николаю уже свистят, прерывают его речь выкриками.

— …Но большевики призывают вас к выдержке и спокойствию, — говорит Николай. — Выступать сейчас рано, товарищи!

В ответ ему несутся возмущенные крики:

— Долой! Не желаем слушать!

— Лишить слова! Доло-о-ой! Доло-ой! Доло-ой!

Записка доходит до Николая.

Пользуясь вынужденной паузой, он разворачивает ее, читает нахмурившись. В глазах его мелькает улыбка, он складывает, рвет записку и сует обрывки в карман.

— Видели, братцы? — визжит, вскочив на эстраду, маленький солдат Граф. — Измена, братцы! Видели, как он записку рвал. Вот они, большевики, — продался! Говори, продался? Продался буржуям! — подступает он к Николаю.

Раздается рев негодования.

— Измена!

— От контры инструкцию получил!

Часть солдат заступается за Николая, один из них пробует взять слово в его защиту. Но это еще более разжигает страсти. Заступников оттесняют, солдаты вскакивают на подмостки, плотно окружают Николая. Ему угрожают, тыча в грудь винтовками.

— Говори!

— Что за записка?

— Измена!.. — несется крик. — Записка! Записка… Записка…

— Измена!

Нюша пробирается вперед. Она кричит, но ее никто не слышит. Бледная, в сбившейся косынке, разрывает руками путь, но сквозь толпу солдат не пробиться.

— Это я, я… — кричит Нюша. — Товарищи, ради бога! Это я писала!..

Даже стоящие рядом не слышат, не слушают Нюшу. Люди возбуждены… Бурлит негодование.

— Пустите, проклятые!

Царапаясь, кусая солдат, Нюша рвется вперед.

— Черт! Кто тут кусается?

Николай схвачен, его держат десятки рук. Кожаная куртка разорвана.

— Ага! — торжествующе вскрикивает Граф, вытаскивая из кармана куртки Николая куски записки. — Попался! Вот она, братцы, самая инструкция…

— У… гад!.. — кто-то толкает Николая. — Шкура, продался буржуям!

Говорить ему не дают. Все кричат сразу во сто глоток.

Высокий черномазый солдат вырывает из рук Графа обрывки записки и, наклонившись над столом, складывает ее. Несколько болельщиков с горящими ненавистью лицами помогают ему.

— В комитет! — кричат одни.

— К стенке его! — орут другие.

— И второго хватай! Не выпускайте Петренку! Одна шайка-лейка!

Схватывают и Петренко, скручивают ему руки за спиной.

Обоих волокут вниз с трибуны.

Кипение дошло до высшей точки.

Нюша бьет в спины, царапается, плачет, но пробиться вперед не может.

Николая ведут вниз по ступенькам.

И вдруг в группе солдат, наклонившихся над столом, что-то произошло. Смущенный Граф отступает. Раздается смех.

— Стойте, товарищи! — черномазый солдат поднимает руку. — Стойте! Тут ерунда получилась.

Ему трудно успокоить толпу, но постепенно один за другим солдаты начинают прислушиваться.

— Братцы! — надрывается черномазый. — Не губите людей, братцы! Слушайте, что тут писано… Это личная записка, товарищи!

Наконец все успокаиваются, и солдат читает:

— «…люблю тебя больше жизни… ты мой… ненаглядный… целую тебя бессчетно раз… Твоя дура Нюшка». Вот она какая, «инструкция»!

Солдат шлепает по шапке Графа, и тот, опозоренный, исчезает с трибуны.

Смех возникает не сразу — то в одном, то в другом месте, он ширится, растет, и вот уже хохочет весь митинг.

— Ну и здорово!

— Вот так шпиён!

— «Ты мой любимый»! — кричит, смеясь, Николаю белобрысый солдатик. — «Ты мой ненаглядный»!

— Привет Нюшке! — слышится с другой стороны.

Волнами перекатывается по толпе хохот, а посреди этой веселой толпы затерялась маленькая фигурка Нюши. Она плачет, закрывая лицо руками.

— Ура товарищу Игнатьеву! — кричит кто-то.

Мощное «ура» проносится в ответ. Николая поднимают и несут обратно к трибуне те самые солдатские руки, которые только что готовы были растерзать его.

Нюша плачет все сильнее и сильнее.

Гремит «ура!»

Г о л о с г е н е р а л а. О событиях в полку я узнал много позже от товарищей. А в то время я охранял арестованных офицеров.

Семен стоит с винтовкой возле двери, за которой заперты арестованные. Пустая штабная комната, где стоит Семен, выходит окнами во двор казармы. Отсюда видны окна зала и за ними солдатская масса, митинг.

Штаб едва освещен слабым желтым светом угольной лампочки, горящей под потолком.

Но сквозь раскрытое окно в комнату по временам падает яркий свет раскачивающегося уличного фонаря.

Семен, стоящий с винтовкой у двери, то освещается этим светом, то остается в тени. Он прислушивается к тому, что творится за запертой дверью, наклоняется, глядит в замочную скважину.

Несколько офицеров сидят прямо на полу в пустом помещении. Сергей нервно ходит из угла в угол, кусает ногти.

Вдруг, услышав что-то, Семен вскидывает винтовку и поворачивается ко входу.

— Стой, кто идет?

Никто не отвечает, но шаги приближаются.

— Стой, говорю! Кто идет?

Ответа нет. Дверь приоткрывается.

— Стой, стрелять буду!

Щелкает затвор.

В раскрытой двери — Ирина. Семен опускает винтовку.

— Это вы…

Не отвечая, Ирина подходит ближе. Она в темном костюме, затянутом в талии, в маленькой шляпке с сиреневой вуалью.

— Я, как видите… Здравствуйте, Семен, — тихо говорит она.

Несколько мгновений они молча стоят друг против друга. Вокруг — никого. Свет уличного фонаря пробегает по ним, выхватывая из темноты то окаменевший рот Семена, то холодные глаза Ирины.

Г о л о с г е н е р а л а. И как только у меня не разорвалось сердце, когда я ее увидел… А внутренний голос шепчет мне: «Берегись, Семен, это твой враг».

Раскачивается, раскачивается на ветру уличный фонарь, попеременно освещая то Семена, то Ирину.

Она делает еще шаг вперед. Лицо ее теперь рядом с его лицом.

— Я не собираюсь лгать, — говорит жестко Ирина, — я пришла, конечно, не из-за вас…

Г о л о с г е н е р а л а. Она, видно, хотела свидания со своими. Но я твердо решил: что бы она ни говорила, как бы меня ни умоляла — быть железным, и ни в чем ей ни за что не уступать…

— Вы должны выпустить их, — говорит Ирина, — и вы это сделаете. Я так хочу. Слышите?

Г о л о с г е н е р а л а. Вот как! Вот она чего требовала! Ни больше, ни меньше. Ну, думаю, не выйдет. Придется тебе, милая, уйти с чем пришла.

— Вы слышите… Семен! Ну, если хотите, я прошу, я прошу вас… Ведь никто не узнает — сейчас не до них, все о них забыли…

Г о л о с г е н е р а л а. Нет, я твердо, железно решил: не поддамся. Это мой враг.

— …Я умоляю вас, — горячо шепчет Ирина. — Ну, слышите, слышите, я умоляю вас: спасите их, пока не поздно…

Г о л о с г е н е р а л а. Если я что-нибудь решал — всё. Никакими силами невозможно было заставить меня сделать по-другому…

Ирина хватает руку Семена, целует ее. Семен отдергивает руку.

Г о л о с г е н е р а л а. Ни за что, ни за что на свете… Я этого не сделаю, — говорил я себе, — никогда. Ей не заставить меня это сделать.

А между тем он сам идет к двери, отпирает ее, раскрывает.

Ирина бросается в объятия Сергея. Офицеры вскакивают с полу.

Семен стоит в дверях.

— Вы должны его отпустить, — говорит Ирина. — Он никому не причинит вреда… Может же человек просто жить… Он больше никогда не возьмет в руки оружия — пусть все горит… Сережа, подтверди, ну дай слово… Сережа…

— Я даю слово дворянина. Мне действительно нечего больше защищать.

— Слышите… Вы можете его отпустить с чистой совестью. Ну, слышите… ведь о них все забыли… Господа, ведь вы тоже даете слово…

— Конечно. Будь я проклят…

— Даю слово офицера.

— И я, и я…

Г о л о с г е н е р а л а. Нет, я чувствовал, что их нельзя отпускать, ни в коем случае нельзя. Я не хотел их отпускать.

Мимо Семена быстро проходят арестованные офицеры, проходят Сергей с Ириной.

Семен стоит неподвижно.

Его лицо то освещается уличным фонарем, то погружается в тень.

Семен медленно выходит из дома.

Г о л о с г е н е р а л а. Я знал, что мне не миновать расстрела, и ждал, что меня вот-вот схватят…

Навстречу Семену быстро идет Кирилл Бороздин с несколькими офицерами.

Отступив, Семен пытается спрятаться в подъезде дома, из которого вышел.

Но Бороздин успел заметить его.

— Востриков!

Семен выходит навстречу офицерам.

Г о л о с г е н е р а л а. Оказалось, однако, что об арестованных действительно все забыли. Прапорщик Бороздин приказал мне ехать с ним.

Офицеры усаживаются в открытые автомобили. Семен садится перед Бороздиным, рядом с шофером — курносым рязанским пареньком в новой кожаной фуражке с очками на околыше.

Машины выезжают через боковые ворота.

Перед штабом Петроградского военного округа непрерывное движение. Подходят и уходят юнкерские патрули, подъезжают верховые. Отъезжают автомобили, и на их место тотчас являются новые.

Чувствуется чрезвычайная напряженность обстановки.

Отряд Бороздина выстроен рядом с другими отрядами во дворе штаба. Здесь юнкера, офицеры и несколько десятков солдат.

— Граждане офицеры и солдаты! — обращается к отрядам генерал Половцев. — Революция в опасности! Большевики и прочие безответственные элементы подняли контрреволюционный мятеж против Временного правительства. Если они победят, революция погибнет: завтра же немцы захватят всю Россию и восстановят монархию. Я призываю вас…

Мы видим людей, которые слушают Половцева: лицо Кирилла замкнутое, серьезное; лица других офицеров — в одном можно угадать черты жестокости, в другом — лень и равнодушие, в третьем — только готовность исполнять приказы…

Перед нами проходят лица юнкеров и солдат и, если посмотреть на них внимательно, мы узнаем среди них и молодого циника, и обманутого честного юношу, и хитрого кулацкого сынка, и тупицу, который даже не пытается уловить смысл слов, выкрикиваемых оратором.

И вот, наконец, Семен. Он внимательно слушает, изо всех сил стараясь понять происходящее. Брови его круто сдвинуты, в глазах отражение мыслей, быстро сменяющих одна другую.

Г о л о с г е н е р а л а. Сейчас, через сорок лет, все кажется таким простым и ясным. Даже школьник может без запинки рассказать о расстановке классовых сил в июле семнадцатого года. Но тогда, внутри этой бури, мне было бесконечно трудно разобраться в смысле того, что происходило. Я еще верил эсеровским революционным фразам. Помню, иногда появлялась у меня на душе какая-то смутная тревога, но отчего она — не знал…

— Смирна-а! Шаго-ом марш! — раздается команда, и отряды выходят из ворот штаба на улицы Петрограда.

…На площади перед казармой пулеметного полка все ходит ходуном.

Из ворот толпами выходят солдаты.

Навстречу им с завода идут рабочие «Металлиста». Они окружают Николая Игнатьева и о чем-то возбужденно ему рассказывают.

Г о л о с г е н е р а л а. Пока Николай, направленный к нам райкомом, пытался удержать пулеметчиков от выступления, у него самого на заводе произошло то же, что у нас. Рабочие не слушали предупреждений большевиков и выходили на улицу.

Бурлящая, беспорядочная людская масса начинает оформляться в две колонны — солдат и рабочих.

Разворачиваются флаги, появляются плакаты.

«Вся власть Советам!» — написано на одних; «Долой Временное правительство!», «Мира!», «Земли!», «Хлеба!» — на других.

— Как же мы пойдем, если у нас была директива ЦК не допустить выступления?

Петренко растерянно смотрит на Николая, который надевает наспех зашитую Нюшей кожаную куртку.

— А вот так и пойдем, — отвечает Николай. — Наш долг быть с ними вместе и принять все меры, чтобы демонстрация носила мирный характер. Народ у вас в полку сознательный… — Николай, усмехнувшись, притрагивается к шишке, которая у него выскочила на лбу после событий на митинге. — Сейчас одна глупая пуля может вызвать море крови… Задача ясна, товарищ Петренко? Передайте всем большевикам. И торопитесь.

Николай присоединяется к рабочим «Металлиста».

На улице стоит грозный и веселый гул.

Демонстрация начинает двигаться.

…Балагуры, без которых не обходится ни одно массовое выступление, задевают женщин. Мальчишки вертятся под ногами, всем мешая. Солдаты — кто тащит пулемет, кто набивает патроны в ленты, кто выводит лошадей и запрягает повозки.

Два солдата волокут только что изготовленный лозунг. Они на ходу разворачивают полотнище на двух древках: «Берегись, капитал! Булат-пулемет сокрушит тебя!»

Пулеметчики встречают лозунг громкими криками одобрения.

…Из казармы вывозят пулеметы.

Рабочие останавливают дорогой черный легковой автомобиль. Испуганный пассажир выглядывает из окна.

Силыч подступает к нему.

— А ну, гражданин, очистите место!

— Позвольте, для кого это я должен очистить место?

— А вот он — пассажир… Давай, давай его сюда!..

И, открыв дверцу, рабочие втаскивают в машину пулемет.

— Что вы делаете? Это мой автомобиль! Какое вы имеете право?

В другом месте солдаты останавливают извозчиков, ссаживают седоков и, заняв их места, присоединяются к демонстрации.

На улицу выезжают повозки с пулеметами. Лошадиное ржание смешивается с гулом человеческих голосов.

Из ворот «Металлиста» выходит отряд Красной гвардии с повязками, с винтовками на ремнях.

Впереди — Павел Иванович, командир отряда.

Все покрывается мощным гудком завода. Он звучит тревожно, без перерывов.

Из швейной мастерской высыпают на улицу швеи. Застегивая жакетки, повязываясь на ходу платочками, женщины бегут к пулеметчикам, к рабочим. Кое-кто сразу подстраивается к «своему», другие просто присоединяются к отряду.

Николай ставит ногу на колесо грузовика, чтобы подняться в кузов.

— Оставайся, — говорит он Нюше, — сделай одолжение, тебе там делать нечего.

— Я не останусь, Коленька, я с тобой…

Зная, видимо, что спор бесполезен, Николай, вздохнув, помогает ей подняться в кузов.

— Мы вперед поедем, на разведку, — говорит Николай командиру заводского отряда Красной гвардии Павлу Ивановичу и Петренко. — Если не вернемся — значит, путь свободен.

Машина быстро идет по улицам. Людей, стоящих в кузове, швыряет то в одну, то в другую сторону. Раздаются взрывы смеха.

Нюша вцепилась в кожаную тужурку Николая.

— Коля, — говорит она, глядя на Николая снизу вверх, — я тебе что скажу…

Ветер бьет им в лицо. Машина несется все быстрее и быстрее.

— Ну что?

— У нас маленький будет… — шепчет Нюша на ухо Николаю.

— Правда? — Он хватает ее в объятия, прижимает к себе.

В это время машина круто поворачивает, и их вместе, обнявшихся, — резко бросает сначала влево, потом вправо.

Чтобы оградить Нюшу от толчков, Николай ставит ее спиной к движению и прочно упирается в кабину руками.

Нюша прижимается к нему, целует в плечо.

И снова крутой поворот, но теперь падают в грузовике все, кроме Нюши и Николая, — он прочно держится за кабину, и Нюша надежно защищена его руками.

Пулеметчики и рабочие движутся к центру города. Чем дальше, тем больше народу присоединяется к демонстрации. Заводы, воинские части со знаменами, с оркестрами, с лозунгами против Временного правительства, с плакатами «Вся власть Советам!»

Г о л о с г е н е р а л а. Весть о выступлении пулеметчиков молнией разнеслась по Петрограду. Один за другим поднимались заводы, фабрики и полки. Из Кронштадта на катерах мчались на поддержку рабочим и солдатам революционные моряки. Благодаря влиянию большевиков демонстрация проходила мирно.

Грузовики, повозки, легковые автомобили с пулеметами движутся по мосту.

Плывут над головами людей полотнища с лозунгами.

…На набережной толпа обывателей. Они наблюдают за движением демонстрантов. Здесь множество воинственно настроенных буржуа, гимназистов и студентов. Появляются плакаты: «Война до полной победы!», «Да здравствует Временное правительство!»

В толпе шныряют какие-то подозрительные личности.

…Мощной волной выливается демонстрация на площадь и движется дальше, к центру.

Кирилл Бороздин поспешно поднимается по черной лестнице большого дома. Рядом с ним, по-журавлиному высоко поднимая ноги, шагает длинный, нескладный офицер.

— Разрешите представиться, — говорит он. — Ротмистр Красавин. Мой отряд уже здесь, наверху. Мне приказано поступить в ваше распоряжение, Кирилл Николаевич.

…Юнкера из отряда Бороздина тащат вверх по узкой лестнице пулеметы и ящики с пулеметными лентами.

Семен идет замыкающим.

— Востриков! — Пропустив мимо себя последних юнкеров, зовет Кирилл. — Станешь здесь, у двери. И смотри — ни одной живой души…

Семен занимает пост на лестничной площадке, у входа на чердак. Рядом окно с грязными, запыленными стеклами.

На чердаке отряд Бороздина соединяется с другим отрядом, пришедшим сюда ранее.

Кирилл расставляет людей на крыше дома и у слуховых окон чердака.

— Ты здесь? — останавливается он перед Сергеем Нащекиным. — Ты что, в отряде Красавина?

— Да. К несчастью, я здесь. К несчастью, вместе с вами, прапорщик Бороздин. Что делать — у нас общий враг. Но я хочу сказать… — понижает Сергей голос, — после того, что было в Царском, руки я больше вам не подам и не считаю вас порядочным человеком.

Короткая пауза. Кирилл овладевает собой и сухо, тоном приказа говорит:

— Прошу занять позицию у этого слухового окна. Юнкер Харитонов, к капитану, вторым номером…

С помощью юнкера Сергей устанавливает пулемет в окне — отсюда открывается вид на широкий Невский проспект. Наискосок — здание Публичной библиотеки.

— Внимание! — гулко раскатывается по чердаку команда.

Далеко внизу из-за угла показалась колонна демонстрантов. Сергей берется за ручки пулемета.

Мы снова на улице.

Обнаглевшие молодчики приказчицкого вида, студенты, гимназисты, чиновники врываются в ряды демонстрантов и пытаются захватить знамена и плакаты. Иногда им это удается, и тогда слышатся ликующие крики обывателей, но большей частью солдаты и рабочие выжимают этих личностей из своих рядов и идут дальше.

Толпа на тротуарах настроена воинственно. По адресу демонстрантов несутся ругательства. Старик Бороздин сходит на мостовую. Он обращается к обывателям:

— Господа, господа… к чему эта нетерпимость! Господа, я призываю к гражданскому миру… Господа, опомнитесь, это наши братья…

— Какие, к чертовой матери, братья, пошел с дороги… — Толстый буржуа замахивается палкой на Бороздина и вырывается вперед, к демонстрантам.

— Изменники! — кричит он им. — Предатели!..

Мы видим оскаленные зубы, трясущиеся от злобы старческие сизые щеки, грозящие кулаки. Воинственно вздрагивают перья на дамских шляпках, палки и зонтики грозно поднимаются над толпой. Кое-кто из солдат вскидывает винтовку «на руку».

— Не отвечать! Не отвечать, товарищи! — кричит с грузовика Николай Игнатьев. — Спокойствие и выдержка! Не поддавайтесь на провокацию.

Демонстрация движется по Невскому, сдавленная с обеих сторон враждебной толпой, осыпаемая руганью.

— Не отвечать на провокации! — кричит Николай Игнатьев с грузовика.

— Не отвечать на провокации! — кричит Петренко, идя во главе колонны.

— Не отвечать на провокации! — передают из ряда в ряд рабочие.

…Профессор Бороздин семенит рядом с демонстрантами.

— Господа! — обращается он к публике, бушующей на тротуарах. — Товарищи! — кричит он демонстрантам. — Призываю вас к гражданскому миру! Товарищи! Вернитесь в казармы! Подчинитесь своему начальству! Господа! Беспорядки на пользу нашим врагам германцам! Я прошу…

На старика никто не обращает внимания.

И вдруг откуда-то сверху забил пулемет.

Колонна остановилась. Шарахнулись передние. Снова забил пулемет. Раздаются винтовочные выстрелы.

Стрельба ведется сверху, с крыш, из чердачных окон. Спасения нет — на широкой улице негде укрыться. Люди заметались в панике.

— Что вы делаете? Остановитесь! — кричит старик Бороздин, устремляясь навстречу бьющему пулемету.

Не замечая, не понимая опасности, мечется он из стороны в сторону — то к тем, кто стреляет, то к тем, в кого стреляют, и кричит:

— Остановитесь! Товарищи! Господа!

Кто-то, схватив его за ногу, опрокидывает на землю:

— Сумасшедший…

Толпа мечется. Вскрикивают раненые.

Николай пытается собрать людей. Но все беспорядочно бегут, ища укрытия.

Падают убитые.

Семен слышит стрельбу.

Он пытается открыть окно. Рама не поддается. Семен пробует протереть стекло, но очистить многолетнюю грязь невозможно. Еще раз изо всей силы толкает он раму. Окно распахивается.

Внизу видны мечущиеся под пулеметным огнем солдаты, рабочие, женщины.

Из слуховых окон бьют пулеметы.

Падает раненый Петренко.

В панике мечутся люди.

Семен бросается к чердачной двери.

— …Стойте! — кричит он, вбегая на чердак. — Там свои! Не стреляйте, братцы!..

И вдруг в амбразуре слухового окна замечает Сергея Нащекина.

Семен бросается к нему, отрывает от пулемета…

Неловко перепрыгивая через чердачные балки, к Кириллу торопливо подбегает испуганный унтер-офицер.

— Ваше благородие… Там смертоубийство сейчас будет. Их благородие…

Не дослушав унтера, Кирилл, придерживая рукой шашку, бросается в дальний угол чердака.

Там у слухового окна схватились враги.

— …Дворянское слово, подлец… оружие не брать, сволочь… как собаку… в народ стреляешь…

— Пусти, слышишь… — старается вырваться Сергей.

— Что тут происходит? Востриков, что за самосуд? Убрать! — приказывает Кирилл юнкерам.

Семена оттаскивают в сторону.

В бессильной ярости он швыряет в Нащекина пуговицу от френча, которая осталась у него в руке.

Сергей машинально трогает пальцами карман френча, где оторвана пуговица.

Востриков бьется в руках юнкеров.

— Негодяи… Мерзавцы… В кого… в революцию стреляете, гады…

— Дурак… — зло говорит Кирилл, — мы защищаем революцию от врагов, от бунтовщиков… дурак ты, дурак…

— Нет уж… вот вы, оказывается, кто… Пустите, сволочи.

Юнкера подталкивают его к двери.

Улица.

Обывателей как ветром сдуло с тротуаров. Захлопываются окна, двери, ворота домов.

На мостовой стоит ребенок, потерявший родных.

Стрельба стихла.

Слышатся крики, стоны, проклятия.

По улицам Петрограда проносятся конные отряды юнкеров. Хватают, обыскивают прохожих. Ведут арестованных рабочих. Офицеры вламываются в дома.

Николай, оборванный, грязный, с окровавленной щекой, несет на плече тяжело раненного Петренко.

Испуганно оглядываясь, идет за ними Нюшка. Николай стучит в ворота — никто не открывает. Он стучит сильнее и сильнее. Ворота глухие, железные, за ними — никого. Нюша бросается к парадной двери, барабанит в нее кулаками.

— Эй! Кто там есть! Откройте!

За дверью молчание, где-то слышатся свистки. Стрельба приближается.

Схватив с земли камень, Нюша запускает его в окно. Она бросается снова к двери, к окнам, к воротам, кричит:

— Откройте, проклятые! Откройте, ради бога! Раненый же тут! Люди вы или не люди! Откройте, пожалуйста.

Молчание.

На противоположной стороне улицы тихо отворяется дверь, и на пороге показывается старик.

— Уважаемый, пожалуйста, ради бога, спасите! Примите раненого… нам нельзя больше… гонятся они…

Старик молча открывает дверь шире.

— Спасибо, спасибо, родной…

Они вносят раненого в дверь, поддерживая с двух сторон под руки.

— Он мертвый… — говорит старик.

Вдруг раздается крик:

— Здеся!

Из-за угла вырывается толпа громил.

Увидев Николая, они с гиканьем и свистом бросаются к нему.

Старик вталкивает Нюшу в дверь и, перехватив тело Петренко, вносит его в дом.

Николай бежит.

Громилы промчались вслед за ним.

— Пустите! Пустите меня!

Нюша вырывается на улицу.

Издалека слышатся крики преследователей.

Видно, как Николай бежит за трамваем, пытаясь на ходу вскочить в него.

Громилы один за другим отстают.

…Но вот из ворот дома выходит отряд Бороздина.

Кирилл дает приказание, и несколько юнкеров устремляются наперерез Николаю.

Он бежит рядом с трамваем и в последнее мгновение, когда юнкера, кажется, вот-вот схватят его, успевает уцепиться за поручень, вскочить на подножку.

Свистки.

Один из юнкеров упорно продолжает преследование, хватается за поручень, но Николай ударом ноги сбрасывает его на мостовую.

— Что вы смотрите? — кричит господин в котелке, стоящий в дверях вагона. — Это ленинец! Большевик! Остановите трамвай!

Николай хочет спрыгнуть, но погоня еще не отстала.

Господин дергает ремень звонка.

Трамвай останавливается. Юнкера подбегают, окружают Николая и ведут к Кириллу, стоящему у ворот дома.

Собирается толпа. Нюша старается пробиться к Николаю, но обыватели оттесняют ее.

Из ворот выходит Семен. Его гимнастерка разорвана.

Он растерянно оглядывает улицу и вдруг встречается со взглядом Николая.

— И ты… И ты с ними… — с горечью говорит Николай.

Юнкер ударяет его.

— Не разговаривать!

Беснуются обступившие отряд обыватели.

— Попался, подлец!

— Большевик проклятый!

— За сколько Россию продал?

Семен хочет ответить, объяснить Николаю, но не может приблизиться к нему.

Юнкера останавливают грузовик, подсаживают в него Николая, увозят.

Нюша бессильно прислоняется к фонарному столбу.

Семен оглядывается.

Рядом, на мостовой, лежат убитые — солдат в странном положении, как бы мгновенно застывший на бегу, женщина с лицом, повернутым вверх, к небу, старый рабочий, в мертвых руках которого зажато древко красного знамени…

Г о л о с г е н е р а л а. До сих пор я не могу забыть то ужасное чувство непоправимой беды… У меня под ногами словно открылась пропасть… Вот куда меня привели эсеры…

Отряд Бороздина строится.

— Востриков, становись…

Потрясенный всем, что произошло, Семен стоит на месте.

Отряд уходит.

— Так вот ты с кем?.. — слышит он злой шепот. — Я все скажу…

Маленький солдатик Граф вылез из подвала дома, где он прятался.

— Значит, вот кто нас расстреливал… Ладно, Востриков, ладно…

И Граф уходит. Понурил голову Семен.

Юнкера врываются в типографию.

Офицер, стреляя, преследует солдата, который уносит оттиски газеты.

Юнкера разбивают прикладами машины.

— Уничтожить! — приказывает офицер, ткнув шашкой в тюки листовок.

Юнкера рубят тюки, швыряют бумаги в окна, выбрасывают содержимое из шкафов, ящиков письменных столов.

Белые хлопья разлетаются по улице, летят, падают на камни мостовой, на газон скверика.

Последняя бумажка, медленно кружась, опускается на землю.

Крик:

— Э-эй! Поберегись!

…Проезжает колесо «дутика» — пролетки на дутых шинах, сминает, вдавливает листовки в торцы мостовой. В пролетке юнкера с винтовками.

…Дворники смывают кровь с мостовых и тротуаров. Одни делают это кустарно — при помощи ведра и тряпки, другие более современным способом — мощной струей из шланга.

…Обыватели выходят, наблюдают за этой процедурой, за восстановлением порядка.

Все, кого страх загнал в дома, теперь выползают на улицы. Открываются железные шторы магазинных витрин. Появились рысаки с франтоватыми седоками. Улицы расцветают дамскими шляпками, мужскими канотье и панамами. Сверкают офицерские погоны. Вышли на промысел проститутки всех сортов.

…Барышня выводит из парадного собачонку. Швейцар почтительно снимает фуражку с галунами, открывая зеркальную дверь.

— Поздненько сегодня прогуливать изволите…

…Глухо ударяя подковами о торцы мостовой, проскакал отряд юнкеров.

Из открытого окна слышатся звуки рояля.

Нарядная толпа заполняет тротуары.

Кабинет командующего Петроградским военным округом. Генерал Половцев говорит по телефону:

— Все меры приняты, Александр Федорович. Я ручаюсь, что Петроград будет очищен от безответственных элементов. Приказ об аресте Ленина я передал. В конце концов, вся эта история окажется даже полезной…

Улица недалеко от типографии. Мостовая покрыта обрывками листовок.

Нюша идет по улице. Вокруг чужой мир, чужой смех, чужие враждебные лица. На углу толпа. Перезрелая курсистка с пафосом читает стихи:

Вокруг кликушествующей девицы собирается все больше и больше слушателей.

Подходит Нюша. С ее появлением возникает трагическая музыка. Она звучит как тревожный аккомпанемент.

Обыватели аплодируют, кричат, беснуются:

— Браво!

— Позор большевикам!

Рядом с Нюшей стоит инвалид. Он обращается к своему соседу — чиновнику с ехидной лисьей мордочкой:

— Вот, господин-гражданин, хотите — верьте, хотите — нет: мне самому лично Ленин предлагал миллион рублей германским золотом, чтобы я только к ним, в большевики вступил.

— Да ну?

— Вот крест святой. Сам видел. Германские золотые рубли, круглые такие, и Вильгельм нарисован. Ей-богу. Даже усы кверху.

— А как же, — вмешивается старушка. — Недаром их в пломбированном вагоне возили. Меня небось никто не стал пломбировать…

— Самый страшный большевик — Ленин! По-моему, всех большевиков уничтожить надо… Как вы считаете? — повернувшись к Нюше, спрашивает чиновник.

— А… старая знакомая! — К Нюше продвигается Косой. — Чего же ты молчишь? Красный платочек нацепила и молчит.

— Мутят народ, — вмешивается толстая баба, — порчу напускают.

— Я в газете читала. Ленин сам немец и прислан губить русский народ.

— Что же вы молчите? — продолжает приставать к Нюше чиновник. — Вы считаете, что мы неверно говорим?

— Глупости вы говорите, — отвечает Нюша и резко поворачивается, чтобы уйти.

— Глупости? Нет, вы постойте… Это что — глупости? Значит, большевики хорошие и Ленин хороший, а я говорю глупости, да? Глупости? Глупости?

— Смотри, какая политическая, — кривляется Косой.

Подступая к Нюше вплотную, шипит:

— Ты у меня попляшешь сейчас… Запомнишь Фильку Косого…

— Отстаньте вы от меня. — Нюша хочет выбраться из толпы, но вдруг замечает злорадную физиономию своей хозяйки.

— Большевичка она! Я ее знаю! — кричит хозяйка.

— Ах, ты большевичка?! — подступает к Нюше Косой. — Бабы, вот она, большевичка! За Ленина заступается.

— Ты за Ленина? — подскакивает к Нюше злая старуха.

— Уйди, дура! — говорит Нюша.

— Сама дура! Идиотка такая!

— Психическая ты, и больше ничего!

Ругань как ругань. По-бытовому, по-базарному ругаются женщины.

Но в музыке все нарастают патетические, трагедийные звучания.

Хозяйка «Русалки», наступая на Нюшу, с остервенением кричит:

— Сволочь ты! Видали мы твоего Ленина…

— Сама сволочь! — отвечает Нюша. — Темная сволочь! Не смей Ленина имя говорить!

— Бабы, она за Ленина заступается! — кричит Косой.

— Смотрите, бабы, — вопит бочкообразная толстуха, — она и правда за Ленина заступается. А знаешь, кто твой Ленин? Знаешь кто? Знаешь? Знаешь?

— Знаю, — вдруг, вскинув голову, говорит Нюша, — знаю. И вы не смеете его трогать… Ленин святой!

Все вдруг умолкают, а в музыке раздается высочайшего трагизма удар.

Мгновенное молчание вокруг Нюши разрешается всеобщим криком, воплем, визгом баб. На Нюшу кричат, грозят ей кулаками. Ее оттесняют к дому, и она стоит, прижатая к стене, со всех сторон окруженная бешеной ненавистью.

Звучит трагическая музыка.

Все ближе подступает к Нюше разъяренная толпа.

По улице идет Семен. Он замечает в толпе Нину Бороздину в белой косынке с красным крестом.

Нина в ужасе кричит что-то, стараясь пробиться сквозь толпу.

Семен подходит ближе.

Нина, увидев Семена, бросается к нему.

— Они убьют ее…

— А что тут такое? — Семен заглядывает через головы людей. — Да ведь это Нюша, наша Нюшка…

Нина протискивается в гущу толпы.

— Перестаньте, — кричит она, стараясь оттащить людей назад. — Слышите! Не смейте!

Семен бросается вслед за Ниной. Он расталкивает людей, продираясь вперед, ударяет какого-то беснующегося чиновника, оттаскивает вопящую старуху… Но дальше пробиться невозможно.

Вокруг Нюши разъяренная, злобная, звериная стая.

Бабы наскакивают на Нюшу, бьют ее, терзают.

Она стоит у стены, подняв голову, уже не глядя на своих врагов, уже поняв, что всему конец. Прекрасная в это страшное мгновение стоит Нюша, прижав обе руки к животу.

Хозяйка «Русалки» тянется к красному платочку на Нюшиной голове.

Старая хищная рука хватает его и с силой срывает с растрепавшихся русых волос.

Это как бы служит сигналом ко взрыву звериного бешенства. Разъяренная толпа, взвыв, бросается на Нюшу.

Несмотря на музыку, звучащую с колоссальной силой, несмотря на вой толпы, сплетающийся с музыкой, мы ясно слышим то, что тихо, совсем тихо шепчут Нюшины губы:

— Дорогой мой… Родной мой…

Косой изо всей силы ударяет Нюшу огромным своим кулачищем. Нюша падает, и мы видим теперь только водоворот над нею. Видим, как взлетают палки, зонтики, мелькают руки. Мы видим растерзанных баб, отталкивающих друг друга, стремящихся достать, ударить…

Темнота.

В темноте стихает, смолкает музыка. Остается только одна нота, один звук — слабый, протяжный.

Из темноты возникает та же улица. Но теперь здесь нет никого. Серая, бессолнечная улица. Серая стена дома — та самая, к которой прижималась Нюша, стоя перед разъяренной толпой. Ничего, никаких следов трагедии не осталось.

Но если мы внимательно посмотрим, если наш взгляд скользнет вдоль стены, опустится вниз… мы увидим прибитый ветром к водосточной решетке красный платочек. Временами он трепещет под порывами ветра.

…Легкий ветер развевает волосы Нины.

Легкий ветер пробегает по воде канала.

Отражение Нины и Семена то разбивается рябью, то вновь становится устойчивым и зеркально ясным.

Облокотись о перила мостика, они стоят рядом.

— Расстрелять меня мало…

Семен опускает голову на руки.

— Ну, знаете, — говорит Нина, — так убиваться тоже нельзя…

Семен молчит.

— Чем же вы виноваты, в конце концов?

— Виноват… не виноват… А кто же, как не я… Совершенно потерял голову, ничего не понимал. Чему верил? Кому верил? Куда ни взглянешь — обманы, одни обманы… Забрел я, Нина Николаевна, черт знает куда… к врагам своим… Просто презираю себя…

— А мне-то казалось у вас в жизни все так ясно… Я думала, вот наконец человек, который знает, чего хочет.

Семен усмехается.

— Конечно, знаю. Но как этого достигнуть? Вот вопрос. Я хочу справедливости, чтобы не было бедных и голодных, чтобы мужику дали землю. Хочу, чтобы люди не убивали друг друга, вот и все… Просто? А что для этого делать, вы скажете? То-то и оно. Хорошо вам, Нина Николаевна, в конце концов, все эти дела для вас так… вас не касаются. Вы барышня из интеллигентного класса…

— Я не барышня, а ваш товарищ по борьбе. Родители на днях уезжают за границу, а я остаюсь в России навсегда… одна… понимаете, что это значит?.. «Барышня»…

Внимательно, по-новому взглянул Семен на Нину.

— Вот как…

Они стоят теперь, глядя друг другу прямо в лицо.

Нина первая отводит взгляд.

— Пойдемте…

Семен вскидывает ремень винтовки на плечо.

Они идут вдоль канала, по улицам Петрограда, и все, что происходит в городе, и самый город в это время — только нерезкий фон за ними.

— …На фронте, Нина Николаевна, мне вначале все так ясно было. Вот мы, вот немцы. Вот свои, вот враг. А потом пришло время — поняли наконец: не всякий немец враг, не всякий свой — свой. Кажется, простая штука, а через какие муки, через какую кровь народ пришел к этому… И опять как будто все ясно стало. Враг — вот он: царизм, помещики, буржуазия. Свои — вот они: солдаты, рабочие, социалисты… Кирилл Николаевич… да я бы за него не моргнул — голову положил… А теперь что же получается?.. Что получается, скажите… Ведь это наши враги, самые настоящие кровавые враги… а я… Да что там говорить…

Они останавливаются невдалеке от казармы пулеметного полка.

Отряд казаков спешивается на площади.

Открытый автомобиль командующего военным округом останавливается перед воротами казармы.

— Опять что-то недоброе затевают… — хмуро говорит Семен и поворачивается к Нине. — Я должен идти в полк, к своим.

Нина молчит.

— А где я вас найду? Ведь мы еще увидимся?

— Приходите в госпиталь. Я туда перебралась.

Они прощаются.

— Приходите обязательно! — кричит вслед Семену Нина. — Слышите?

Семен подходит к воротам в то время, когда казаки замыкают цепь перед казармой.

— Стой, отходи! — вскидывает винтовку казак.

— Я пулеметчик, мне в казарму…

— Отходи, не велено ни туда, ни оттуда…

…Генерал Половцев выходит из машины и, сопровождаемый адъютантом, приближается к воротам казармы.

В воротах стоит часовой с папиросой в зубах. Он не приветствует проходящего мимо него генерала.

Не приветствуют его и солдаты, находящиеся во дворе. Они заняты своими делами.

— Где полковой комитет? — спрашивает Половцев.

— А вон… — не вынимая рук из кармана, показывает кивком головы солдат.

Делая вид, что не замечает этого враждебного неуважения, Половцев проходит в полковой комитет.

— Мне нужен председатель полкового комитета, — объявляет он.

Солдаты — члены комитета — молчат.

— Кто у вас председатель?

Пулеметчик Нечеса, низкорослый, скуластый солдат, попыхивая козьей ножкой, отвечает:

— Председатель у нас товарищ Петренко.

— Где он?

Сквозь узкие щелки век зло поблескивают глаза солдата Нечесы.

— А вы спытайте про это у тих, що по вашему приказу нас расстреливали… Убит наш председатель.

— Гм… Я здесь, собственно, чтобы объявить вам приказ. От имени Временного правительства предлагаю сдать все имеющееся в полку оружие. Срок — два часа. Пулеметы и винтовки должны быть собраны во дворе, а солдаты отведены в казармы. В случае неподчинения полк будет уничтожен. Сверьте часы…

Генерал достает массивные золотые часы, нажимает на заводную головку. Крышка отскакивает.

— Солдатское жалованье, господин генерал, на покупку часов не рассчитано, — говорит Нечеса.

Генерал раздраженно захлопывает крышку и прячет часы в карман.

В это время раздается перезвон колоколов, затем удары: один, второй, третий…

Половцев указывает на окно — там, за стеной казармы, виднеется башня с часами. Стрелка на десяти.

— Заметьте время, сейчас ровно десять.

Позванивая шпорами, Половцев выходит во двор.

Нечеса идет за ним.

В то время как они идут, часы на башне продолжают бить: семь, восемь, девять…

Во дворе оживление. Солдаты везут пулеметы, устанавливают их на крыше, в окнах казармы.

— Ось, бачите, господин генерал, — говорит Нечеса, — не такое оно простое дело. Як я у них зберу пулеметы? Народ горячий. Возьмут да и жахнут со всех стволов… Вы им пример показывали, а дурные примеры, сами знаете…

Половцев нахмурился, убыстряет шаг.

— Помните, срок — два часа, — говорит он, выходя из ворот.

Автомобиль отъезжает.

Семен угрюмо ходит вдоль забора казармы, ища возможность проникнуть за него.

— Что, солдат, не пускают в казарму?

Рядом с Семеном, прислонясь к фонарному столбу, стоит толстяк огромного роста — Петр Силыч.

К нижней губе его прилип окурок, фуражка надвинута низко на глаза.

— И мне в завод не пройти… — басит он, — разошлись сволочи… контрреволюция…

Силыч зло сплевывает окурок.

— Просто, поверишь, готов башку себе расшибить… Ведь как пели, подлецы…

— Эсеры?..

— Меньшевики да эсеры… вон, гляди, гляди, что делается…

Кивком головы он указывает на ворота «Металлиста». Там — движение. Казаки, охраняющие ворота, расступаются. Под усиленным конвоем с территории завода выводят нескольких арестованных большевиков и среди них Павла Ивановича — начальника Красной гвардии.

— Па-сторонись! Па-сторонись! — выкрикивает казачий офицер. Рабочие смотрят сквозь ворота.

Отворачивается, прячет заплаканное лицо молодая женщина.

— Не падайте духом, товарищи! — кричит один из арестованных. — Дни изменников сочтены! Пролетариат победит!

Группа, конвоируемая казаками, проходит по площади. Павел Иванович, приблизившись к Силычу, взглянул на него, горько усмехнулся и пошел дальше.

Силыч в сердцах срывает фуражку с головы, швыряет ее о землю, сплевывает.

— Убить нас, олухов, мало…

У ворот завода снова движение: рабочие выталкивают сквозь казачью цепь какого-то пожилого человека с бородкой клинышком. Казаки пытаются не пропускать его, но старика просто вышвыривают на площадь.

— Крыса… — зло говорит Силыч.

— Забирайте его себе! — кричат рабочие казакам.

— Эй, старая песочница, беги к Керенскому, жалуйся!..

— Скажи, рабочий класс, мол, повредил мне тыльную сторону. Может, смажете йодом, Александр Федорович?..

— Востриков, — окликает Семена Кирилл Бороздин.

Отряд Бороздина подошел к пулеметному полку.

— Ну, Востриков, остыл? Разобрался, что к чему? — спрашивает Кирилл.

— Разобрался, Кирилл Николаевич, теперь разобрался, — отвечает Семен, не глядя на него.

— Ну, вот и хорошо. Можешь стать в строй.

Кирилл отворачивается.

Семен бросает ему в спину взгляд, полный едва сдерживаемой ненависти.

Перезвон башенных часов — десять часов тридцать минут.

Во дворе полка митинг.

Солдат ораторствует:

— …Без пулеметов мы не пулеметчики, а быдло. Тогда что хочешь, то и делай с нами…

— Верно!

— Тронуть нас они не посмеют. Запугивают… — продолжает оратор.

— Оружие не сдавать!

— Не сдавать!

Среди членов полкового комитета угрюмо стоит солдат Нечеса с козьей ножкой, крепко зажатой в губах.

Слышится снова мелодия часов, затем удары.

…Башенные часы показывают одиннадцать.

…Идут по улицам воинские части.

…Едут казаки.

Г о л о с г е н е р а л а. По приказу Временного правительства войска окружали казармы пулеметного полка.

— Запереть и заложить ворота, — приказывает Нечеса.

Спешно запирают пулеметчики замки, подносят бревна и укладывают их штабелем у ворот.

Приближаются с разных сторон войска. Останавливаются против казармы.

…Рабочие «Металлиста» смотрят на площадь сквозь решетку ворот, охраняемых казаками.

…Из подвала «Русалки» выходят швеи.

…Пулеметчики сбились во дворе.

Митинг продолжается.

— Дело серьезное, братцы. Тут казаки и юнкера.

— Ну и что? Разве они пойдут на пулеметы?

— Черт его знает. Что-то порохом запахло.

Крик у ворот:

— Орудия!

Солдаты бросаются к воротам, смотрят сквозь щели.

По камням мостовой грохочут, приближаясь, артиллерийские упряжки с трехдюймовыми орудиями.

Перезвон часов.

…Башня. Одиннадцать пятнадцать.

Генерал Половцев смотрит на карманные часы: одиннадцать пятнадцать.

Войска расположились лагерем вокруг казармы.

Половцев обращается к Кириллу:

— Пойдите поговорите с ними. Они вас знают. Убедите сдать оружие. Обещайте что угодно. Открывать огонь нам нельзя. Это может иметь последствия, которые даже трудно предвидеть.

Откозыряв, Кирилл идет к воротам казармы.

— Востриков, со мной!

Семен заколебался было, но вскидывает винтовку на ремень и идет за Бороздиным.

Часовой открывает калитку перед прапорщиком, и он проходит с Семеном во двор казармы.

Г о л о с г е н е р а л а. Я хотел таким способом проникнуть в казарму и сказать солдатам, кто такой Бороздин. Но солдаты смотрели на меня как на предателя.

Идя за Бороздиным, Семен проходит сквозь строй враждебных взглядов и восклицаний.

— Гляди, лычки выслуживает.

— Сука…

— Товарищи, — отстав несколько от Бороздина, тихо говорит Семен. — Слушайте меня…

— Пошел вон, предатель.

Кирилл легко поднимается на помост.

— Товарищи пулеметчики! — звонко выкрикивает он. — Темные элементы свили себе гнездо в нашем полку. Не слушайте дурных советчиков. Временное правительство приказало вам сдать оружие, и вы должны подчиниться. Я вам худа не желаю. Гарантирую, что никого из вас пальцем не тронут. Вы меня знаете, я даю вам честное слово…

— Слушайте Кирилла Николаевича, если он обещает…

— Положение у нас тяжелое… — говорят среди солдат…

Г о л о с г е н е р а л а. Меня подмывало крикнуть: братцы, это он вас расстреливал, не верьте ему… но я был окружен солдатской ненавистью. Они не слушали меня.

— Не верьте ему, товарищи… — говорит стоящим рядом солдатам Семен…

— Мы тебе не товарищи, холуйская кровь.

— Это он расстреливал…

— А ну, дай ему по шапке.

— Иуда…

Бороздин спускается с трибуны и уходит. За ним, снова сквозь строй злых солдатских взглядов, проходит Семен.

С новой силой возобновляется беспорядочный, бурный митинг. Ораторов уже не слушают — всюду, во всех концах двора, поминутно возникают новые центры споров.

Заседает полковой комитет. Здесь и офицеры, оставшиеся с полком.

— Выхода нет, товарищи, — говорит Нечеса. — Придется подчиниться. Они не остановятся перед расстрелом полка. Петроградский комитет предлагает спрятать оружие… все, что удастся… Снимай пулеметы! — кричит он в окно.

Перезвон часов — одиннадцать сорок пять.

В казарме и на заднем дворе солдаты лихорадочно разбирают пулеметы и заворачивают детали в тряпье. Швеи из «Русалки» и рабочие помогают выносить задними дворами винтовки и части пулеметов.

Фрося — Нюшина подруга — укладывает в большую корзину снятый со станка пулемет.

Взглянув на карманные часы, Половцев направляется к воротам.

Раздается перезвон часов, и вслед за тем двенадцать неторопливых, глухих ударов.

Ворота казармы открываются. Во дворе сложены пулеметы и винтовки. Солдат нет. Нечеса и несколько офицеров стоят у входа в полковой комитет.

По знаку Половцева во двор въезжают грузовики, и юнкера начинают складывать в них оружие.

В то же время казаки окружают казарму, образуя сплошное кольцо.

Половцев, сопровождаемый своими офицерами, подходит к двери и, раскрыв ее, громко командует:

— Приказываю выходить по одному!

Казаки встречают пулеметчиков пинками и толкают в кольцо охраны.

Нечеса подходит к Половцеву.

— От имени полкового комитета я протестую…

— Взять! — коротко бросает генерал.

Казаки схватывают Нечесу и оттаскивают в сторону.

— Я вам покажу протесты, изменники! — говорит Половцев.

Безоружные пулеметчики стоят в кольце казаков и юнкеров.

— Обманули, мерзавцы!..

— Предали…

Среди юнкеров охраны — Семен.

Прямо перед ним — пленные пулеметчики.

Один из них громко говорит соседу, так, чтобы Семен слышал:

— Интересно, что на них можно купить, на тридцать сребреников?

— Много не укупишь, — принимая игру, отвечает второй, — нынче дороговизна…

— Говорят, — продолжает первый, — бывает такой состав крови — холуйский. Ты и рад бы быть человеком, а кровь не допускает…

И вдруг, повернувшись к Семену, дрожа от негодования, солдат тихо говорит:

— Подлец!

И плюет ему в лицо. Семен продолжает стоять, не вытирая лица.

— Ну, ты… — толкает солдата прикладом юнкер, сосед Семена.

Г о л о с г е н е р а л а. Из песни слова не выкинешь… Так это было, так я вам и рассказываю. Вот только передать, что на душе у меня тогда творилось, не могу. И никому не пожелаю испытать подобное…

В кадре мы все еще видим Семена: он стоит среди юнкеров, стиснув зубы, подняв голову, глядя куда-то поверх людей.

— Ша-гом марш!

Пулеметчиков выводят на улицу. Они идут, окруженные конвоем, через площадь, мимо «Русалки».

Женщины всхлипывают, вытирают слезы.

Рабочие «Металлиста» сквозь ворота из-за цепи казаков провожают процессию угрюмыми взглядами.

— Не робейте, товарищи! — раздается голос из рядов рабочих. — Все равно наша возьмет!

— Назад! — орет казачий офицер, наезжая грудью коня на ворота и замахиваясь плеткой на рабочих.

— Назад!

И снова идут солдаты пулеметного полка по мосту, переброшенному через Неву. Но как не похоже это шествие на бурную демонстрацию третьего июля!

Куда ведут обезоруженный полк? Что ждет их?

Пулеметчики идут молча — кто опустив голову, кто с нарочитой бодростью, заложив руки в карманы, лихо сдвинув фуражку на затылок, кто злобно глядя по сторонам.

Рядом с конвоем на коне едет Кирилл Бороздин.

— Поверили подлецу…

По ту сторону моста пулеметчиков встречает разъяренная толпа.

Она окружает полк и движется дальше вместе с ним, выкрикивая оскорбления. Каждый старается ударить безоружных солдат палкой, зонтиком…

Из раскрытых окон, с балконов барских особняков швыряют гнилые фрукты, льют помои.

Подстрекаемый прилично одетым господином, рыжебородый дворник направляет на пулеметчиков сильную струю воды из шланга.

Так выводят полк к Зимнему дворцу, на гражданскую казнь.

Воинские части, стоявшие на площади, окружают полк вторым кольцом.

Вне этого кольца все пространство заполняется озлобленными обывателями, буржуазной публикой.

Раздается барабанная дробь.

Генерал Половцев подъезжает к полку. Его сопровождает группа верховых офицеров. Среди них — Кирилл Бороздин и Сергей Нащекин. Горячий конь Половцева дергает шеей, идет боком.

Кольца охраны расступаются, пропуская верховых внутрь, к пулеметчикам.

Под звуки барабанной дроби Половцев подъезжает к солдатам.

…Чугунные решетки дворца и Александровского сада усеяны людьми, которые взобрались сюда, чтобы насладиться зрелищем. На одну из решеток взгромоздилась даже дама в большой шляпе с перьями.

На миг смолкает барабанная дробь.

Половцев наклоняется с коня, протягивает руку, срывает погон с плеча ближайшего солдата и ударяет его по лицу.

Взрыв восторга обывателей, крики, аплодисменты.

Снова барабанная дробь.

Группа верховых двинулась дальше по рядам пулеметчиков.

Наезжая мордами коней на солдат, офицеры срывают с них погоны.

Публика на площади беснуется.

…Семен стоит в охране. Он видит, как приближаются верховые. Все громче крики окружающей публики. В тот миг, когда офицерская группа почти вплотную подъехала к Семену, он вдруг бросает на землю свою винтовку и проходит те несколько шагов, которые отделяли его от пленных пулеметчиков.

Подходит к солдату, который плюнул в него, становится рядом и поворачивается лицом к приближающимся офицерам.

Половцев все видел — это произошло прямо перед ним.

Пропустив несколько рядов солдат, генерал направляется к Семену и наезжает на него грудью коня. Но тот стоит не шелохнувшись. Перед ним морда коня. Конь кроваво косит глазом и роняет густую пену с губ.

— Сволочь! — говорит Половцев и зло рвет с плеч Семена один, затем второй погон.

Семен продолжает стоять все так же, не шелохнувшись. Лоскут разорванной гимнастерки свисает с плеча.

Генерал собрался было отъехать, но, взглянув еще раз на Семена, снова поворачивает к нему коня, наклоняется и один за другим срывает с груди Семена георгиевские кресты. Он швыряет эти кресты на камни мостовой и, еще раз бросив: «Сволочь!» — отъезжает.

И вдруг Семен встречается взглядом с полными горя и сочувствия глазами Нины Бороздиной. Она стоит за кольцом охраны. Ее толкают со всех сторон, но она не уходит, не отводит взгляда от Семена.

Юный, чистенький студентик изо всех сил старается выковырять камень из мостовой. Но камни уложены прочно и накрепко вбиты колесами экипажей.

Беснующаяся буржуазная публика пытается пробиться сквозь ряды охраны.

На площадь все время прибывают зрители — чиновники, гимназисты, дамы и господа.

Студенту наконец удалось вытащить камень. Он швыряет его в солдат. Камень попадает в лицо солдату, стоящему рядом с Семеном.

Примеру студента следуют и другие. Хрупкие барышни, в которых никак нельзя было заподозрить такой силы, вырывают камни из мостовой и бросают их в пулеметчиков.

Швыряют камни пожилые господа, толстые чиновники, гимназисты.

Солдаты стараются закрыться, защитить рукой лица.

Г о л о с г е н е р а л а. Это продолжалось сутки. Без пищи, без воды, под градом камней, осыпаемый издевательствами и оскорблениями, стоял наш полк на площади Зимнего дворца, перед резиденцией Временного правительства. На следующий день меня вместе с другими товарищами отправили в тюрьму…

Семена вталкивают в камеру.

В страшной тесноте здесь сбились на полу, на нарах сотни арестованных. Стоны больных и раненых, ругань, махорочный чад.

— А… Востриков… добрался-таки до нас…

Николай Игнатьев стоит посреди этой толпы, как бы образуя ее центр.

Подходит к Семену, кладет ему руки на плечи и очень серьезно говорит:

— Ну, солдат, пора тебе прибиваться к нашему берегу… кое-что тебе Керенский рассказал, а остальное мы доскажем…

— Товарищ Игнатьев, — спрашивает старик рабочий, — пора передавать?

— А вы спросите, можно ли?

Присев на корточки у стены, старик начинает тихонько стучать в соседнюю камеру.

— У кого есть чистый листок бумаги? — спрашивает Николай.

Семен вытаскивает сложенную бумажку, разворачивает. На ней напечатано: «Российская партия социалистов-революционеров. Билет 1575. Фамилия, имя, отчество». И вписано чернилами: «Востриков Семен Иванович».

Разорвав бумагу пополам, он протягивает половину Николаю.

— Годится?

Николай посмотрел, что на обороте, усмехнулся.

— Если чище нет, сойдет.

И наскоро пишет несколько слов.

Дверь камеры снова открывается, и надзиратель впускает того самого старичка — тюремного доктора, которого мы видели в первой части картины.

— Кто жалуется на здоровье? Э… батенька, вам надо в госпиталь.

Врач говорит это солдату, который стоял на площади рядом с Семеном и теперь попал вместе с ним в тюрьму.

— А у вас что это такое? — Он притрагивается к шраму на лице Семена, к рассеченной брови.

— Дело давнее… — говорит Семен.

— Чем это вас так угораздило?

— Портсигаром…

— Чем?

— Ну, папиросницей серебряной… Вот она!

— Гм… очевидно, новый вид оружия. Впрочем, теперь все, кажется, начинает стрелять… Вчера одному человеку дамским зонтиком глаз проткнули… А… старый знакомый…

Врач подходит к Николаю.

— Не воспользовались, значит, моим советом? С вашим здоровьем в деревне жить, коровку доить, молочко попивать. А вы снова за политику… Так-так… Что же это, выходит, вы при старом режиме сидели и теперь сидите?..

— Вот и сделайте вывод, — отвечает Николай, — какой у нас теперь режим.

— Да, странно, странно… Нынче, правда, знаете как — сегодня арестант, завтра министр. Надо быть с вашим братом поосторожнее. Все кувырком пошло…

Николай незаметно всовывает врачу в руку записку.

— Ну… гм… желаю не задерживаться, — пряча записку, говорит врач.

Взяв с собой раненого солдата, он уходит.

— Можно? — спрашивает Николай.

— Еще нет… — отвечает старый рабочий.

— Тогда споем, товарищи…

И Николай тихонько затягивает:

Камера так же тихо подхватывает:

Николай подсаживается к Семену.

— Ну, а Нюшу ты не видал?

И вдруг, уловив что-то в лице Семена, он хватает его за руку.

— Что случилось? Говори!

Мы видим поющих арестантов. Их лица полны горя, тоски, отчаяния.

И вот мы возвращаемся к Семену и Николаю. Все уже сказано. Опустил голову на руки Николай. И Семен сидит рядом, положив ему руку на плечо.

Арестанты тихо сводят песню на нет.

— Товарищ Игнатьев… — прислушиваясь к стукам из-за стены, говорит старый рабочий. — Можно передавать… Товарищ Игнатьев…

— Что? — не понимая, чего хотят от него, поднимает голову Николай.

— Передавать можно. Ждут.

Николай встает. Подходит к рабочему. Тихо начинает говорить:

— Товарищи, мы понесли тяжелые утраты…

Рабочий стучит в стену.

— …разгромлены наши партийные организации, погибли многие наши товарищи… дорогие товарищи… но помните, что главный враг революции — отчаяние. Партии удалось спасти товарища Ленина и надежно укрыть его. Партия жива… На место каждого арестованного большевика вступают десятки новых. Питерские рабочие, как никогда, сплотились вокруг партии. Сейчас все стало на свои места. Временное правительство окончательно открыло перед народом свое лицо — это лицо остервенелой контрреволюции. С меньшевиков и эсеров сорваны маски, народ увидел предателей… Помните, час нашей победы близок…

Рабочий стучит костяшками пальцев в стену соседней камеры.

Ресторан во французском портовом городе.

Обед окончен. Перед генералом и его слушателями чашечки с черным кофе.

— Так-то, товарищи… — отхлебнув кофе, говорит генерал. — Вот вам моя, что называется, нетипическая история. Что же делать… Разные пути вели к революции…

Генерал открывает портсигар, закуривает.

— А что это тут внутри? — спрашивает студент. — Какая-то монограмма…

Он берет в руки портсигар.

— «Эс Эн»… Что это значит?

Старик лакей подходит с подносом, заменяет пустые чашки полными.

— «Эс Эн» — это «Сергей Нащекин», — отвечает генерал.

— Красиво.

Лакей бесстрастно убирает одни и ставит другие чашки.

— Да, красивая монограмма… — слышим мы его голос. — Эту монограмму поставила Нина в наши счастливые дни… Как странно… Было это все, или мне приснилась чья-то чужая жизнь?.. Что же реальность — эти ненавистные столики… или Петроград, и Нина, и мой полк?..

— Последняя наша встреча, — говорит генерал, — случилась в канун Октябрьской революции…

— Да-да… — слышим мы голос лакея, — это было в канун октябрьской катастрофы…

Воет ветер на петроградских улицах, рвет одежду на людях, раскачивает из стороны в сторону уличные фонари.

Навстречу ветру идут отряды красногвардейцев.

Ветер раздувает костры, у которых греются солдаты.

Г о л о с г е н е р а л а. Это была историческая ночь перед восстанием, когда железной волей партии большевиков все было подготовлено к выступлению и связано воедино, когда революционные рабочие, солдаты и матросы в своих казармах и на заводах ждали сигнала Военно-революционного комитета… Я давно освободился из тюрьмы и вернулся в полк…

Двор полон солдат: идет собрание.

Председательствующий — пожилой солдат — говорит:

— Вопрос ясен, товарищи. Прения закрыты. Мы и так опоздали — всюду уже месяца два как депутатов переизбрали. Итак, кто за то, чтобы отозвать из Совета эсера Бороздина как изменника и врага и вместо него выбрать большевика товарища Нечесу, прошу отойти налево.

Семен первым без колебаний переходит налево. Солдаты двинулись за ним. Все больше и больше их накапливается слева, все меньше остается в центре.

Наконец, остался только щуплый Граф. Увидев, что он один, Граф потоптался, вздохнул глубоко и тоже перешел налево.

Солдаты аплодируют сами себе, своему единодушию, аплодируют Нечесе, стоящему на трибуне.

— Востриков! — окликает он Семена. — Проверь наружные посты…

И вот Семен, с трудом открыв против ветра калитку, выходит на улицу.

Ветер буйствует вовсю. Дрожит, гремит под его порывами вывеска «Русалки».

Ветер срывает шляпу с головы одинокого прохожего и, подгоняя в спину, заставляет гнаться за ней по мостовой.

Ветер раздувает на площади пламя костра, у которого греется несколько солдат-пулеметчиков. Вдали виднеются другие костры.

Подходит Семен.

— Закурить есть? — спрашивает у него солдат.

Присев рядом на бревна, Семен раскрывает серебряный портсигар.

— А я думал, у тебя там цигары…

— Цигары буржуи докуривают, — отзывается другой солдат.

— Что ж, выходит, снова революция? — говорит третий солдат. — А добьемся мы теперь земли, мира?

— Обязательно добьемся… — раздается рядом чей-то голос.

Солдаты оборачиваются. Возле них стоят два человека. Один с перевязанной щекой, в кепке, в осеннем пальто с поднятым воротником. Второй — высокий, в рабочем бушлате — стоит за его спиной.

— Обязательно добьемся, — повторяет человек в кепке.

Солдаты внимательно смотрят на него. Семен, сидящий рядом на бревнах, смотрит снизу вверх ему в лицо.

— Земли, мира, хлеба добьемся. Фабрики заберем в свои руки, детей пошлем учиться в университеты, уничтожим эксплуатацию, нищету, построим в России социализм — вот наша программа. Она решается сегодня ночью. Люди будут счастливыми, жизнь должна стать радостью… И все это решается сегодня вами. Вы это можете совершить… Среди вас есть большевики?

Семен хочет ответить и, заметив это, человек в кепке обращается к нему:

— Вы партийный?

— До недавнего времени ходил в эсерах.

— Вот как. А теперь?

— А теперь большевик. Навсегда. Никому меня больше не сбить.

Человек в кепке улыбнулся.

— Слыхали? — говорит он своему спутнику.

— Стой! Кто идет? — слышится оклик дозорного.

Солдаты поворачиваются в ту сторону.

— Свои…

Проходит красногвардейский патруль.

А когда Семен оглянулся, ни человека в кепке, ни его спутника уже нет.

— Ребята! А где же он?

Никого.

— Ушел…

Солдаты притихли, задумались.

— Как он сказал, Востриков… А кто же это был?

— Не знаю… человек…

— Осторожно…

Из-за угла вылетает конный отряд юнкеров, проскакал мимо солдатских пикетов.

— Пускай пока поездят, — говорит солдат.

Г о л о с г е н е р а л а. И вскоре мы получили приказ выступать.

Навстречу порывам ветра, низко наклонившись к рулю, мчится мотоциклист в черной кожаной тужурке, в черной фуражке. Резко наклоняя машину, он закладывает вираж по площади и въезжает в ворота казармы.

Нечеса принимает у него пакет, вскрывает и, пробежав глазами, поднимает руку:

— Товарищи, по приказу Военно-революционного комитета выступаем! Первую роту поведет товарищ Востриков. Вторую…

И вот полк готовится к выступлению. Как непохоже все на февраль, на неорганизованную солдатскую массу, — теперь это снова воинская часть, подтянутая, дисциплинированная.

Из потайных мест достают спрятанное оружие, собирают пулеметы, закладывают затворы в винтовки.

Несколько солдат забегают в «Русалку».

Швеи приносят с чердака завернутые в тряпье части пулеметов, винтовки.

Хозяйка «Русалки» в ужасе наблюдает за тем, как из подполья в ее собственной кухне женщины достают пулемет и отдают солдатам.

Из ворот казармы выезжают грузовики и повозки с пулеметами.

Настежь распахнуты ворота «Металлиста».

Вооруженные рабочие выходят на площадь. В первом ряду, крепко держа древко знамени, идет великан Петр Силыч.

Из ворот фабрики, из казарм идут и идут вооруженные отряды.

Ветер бьет в знамена, рвет их из рук.

Ветер относит назад ленточки матросских бескозырок.

Снова видим мы мост через Неву. Мощной лавиной движется по нему революционный народ.

Г о л о с г е н е р а л а. Мы, конечно, не знали тогда в целом великого ленинского плана революции, мы не понимали масштаба гениальной организации ее… Но я помню — мы ясно чувствовали, как наш революционный порыв, наша ненависть к буржуазии мудро направляются именно туда, где это нужнее всего для победы…

Рассеиваются юнкерские пикеты, поспешно отходят, не принимая боя, офицерские части.

Обгоняя пулеметчиков, проезжает санитарная летучка.

— И вы с нами! — кричит Семен, увидев в летучке Нину Бороздину.

Она машет ему рукой, и толпа разъединяет их.

Ветер встречает восставших. Ветер гуляет по Петрограду.

По ту сторону моста рабочие отряды и воинские части района встречает Николай Игнатьев. Он стоит в открытом легковом автомобиле, и командиры подразделений получают от него указания, куда двигаться.

Вольфовцы встречают Николая радостными возгласами.

— Вон она, твоя… узнаешь? — басит Силыч, показывая рукой вперед.

И там, как бы откликаясь, зазвучала гармонь Николая в руках у молодого рабочего паренька.

Под лихую эту кадриль когда-то отплясывали вольфовцы, и теперь под ту же кадриль идут они с винтовками на Октябрьский штурм.

Подходят пулеметчики.

— Востриков, — обращается Николай к Семену и передает бумагу, — вот твоя позиция. Получай.

Семен проходит со своей частью дальше.

…Идут, идут нескончаемым потоком восставшие войска, идут части рабочей Красной гвардии, идут матросы.

Ветер бьет в лицо, свистит в узких улицах.

Вдруг в одном из домов, мимо которого шагает рота Семена, раздается стрельба.

— Помогите, товарищи, — кричит солдат, выбегая из дома. Он бросается к проходящим пулеметчикам. — Товарищ командир, мы тут накрыли тайный штаб… офицерье там… отстреливаются.

— Сергеев, — подзывает пожилого солдата Семен, — прими команду. Я тут проверю…

Взяв с собой нескольких солдат, Семен входит в парадное, оглядывается — да, конечно… это тот самый дом…

В парадном темно. Солдаты поднимаются по лестнице. В зеркалах мелькают их туманные тени.

— Осторожно… — предупреждает солдат. — Тут простреливают…

И, согнувшись, он перебегает опасное место.

Три солдата залегли за поворотом лестницы и стреляют по тяжелой дубовой двери квартиры Бороздиных, из-за которой раздается ответная стрельба.

— Черный ход мы тоже обложили, — объясняет солдат, — вот они и отбиваются.

На мгновение стрельба из-за двери прекращается, и солдат кричит:

— Сдавайтесь, гады! Хуже будет!

В ответ — выстрелы.

— Отходи, — говорит шепотом Семен, снимая с пояса гранату.

Все отползают, прячутся.

Семен бросает гранату.

Взрыв.

— Вперед!

Солдаты наваливаются на поврежденную дверь и врываются в квартиру.

Знакомый Семену коридор.

Офицеры, отстреливаясь, отступают из одной комнаты в другую.

— Сюда… Здесь у них проход…

— А ты откуда знаешь? — шепотом спрашивает солдат.

Вдруг за ними раздаются выстрелы, и солдат падает, убитый наповал.

Семен быстро поворачивается и успевает заметить человека, перебежавшего из одной двери в другую.

Семен бросается вперед, нагоняет его.

Беглец оборачивается — это Сергей Нащекин. Он стреляет в упор в Семена, но патроны в револьвере истрачены, и вместо выстрела раздается сухой щелчок.

Враги стоят друг против друга в гостиной Бороздиных, в той самой, памятной Семену гостиной. Их разделяет рояль, на котором играла Ирина…

В руках Семена винтовка, в руке Сергея разряженный револьвер.

Из соседних комнат доносится стрельба.

Г о л о с г е н е р а л а. Я испытал тогда очень странное чувство. Вдруг ушло куда-то все личное, все, что случилось между мной и этим человеком. Передо мной стоял классовый враг, враг моего класса, и я должен был его расстрелять… Я исполнял свой долг…

Г о л о с л а к е я. Помню, мне не было страшно в ту минуту. Я мгновенно понял, что все кончено и я погиб, но все чувства мои покрыла нечеловеческая ненависть к ним, к нему, к этому грубому, низшему существу, к их силе, к их победе надо мной. Я умирал в отчаянии от своего бессилия… Сколько раз потом, в своих скитаниях по России, в войсках добровольческой армии, в эмиграции я вспоминал это страшное мгновение…

Сергей и Семен стоят молча друг против друга.

Наконец Семен поднимает винтовку.

В комнату вбегает Ирина.

— Сергей, бежим! — кричит она. — Там свободно…

Семен прицеливается… Мушка винтовки поднимается в уровень с грудью Сергея.

— Стойте! Семен! — кричит Ирина и бросается вперед. — Вы не смеете…

Одновременно с ее движением раздается выстрел.

Ирина падает. Она падает, и ее рука задевает клавиатуру рояля. Слышится странный, дисгармоничный пробег звуков.

Семен снова стреляет.

Сергей бросается вон из комнаты.

Через черный ход, где офицерам удалось пробиться, бежит вниз. Преследуя его, Семен выбегает на лестницу. Стреляет. Сергей пошатнулся, хватается за плечо, но бежит дальше. Во дворе он вскакивает в автомобиль, в котором уже сидят барон Унгер с офицерами.

— А Ирина? — кричит барон. — Ирина?..

…Семен еще раз стреляет из окна. Разлетается вдребезги ветровое стекло автомобиля.

…Машина срывается с места. Солдаты, выбегающие из дома, стреляют ей вслед. Семен возвращается в гостиную, останавливается над мертвой Ириной.

…С улицы доносится стрельба, крики, взрывы гранат. Нарастает вал звуков.

— Востриков! Эй, Востриков! Скорее! — кричат солдаты, заглянув в гостиную, и выбегают из квартиры.

А Семен все еще стоит над мертвой Ириной.

Г о л о с л а к е я. Как странно, я почти никогда не вспоминаю Ирину, и вся моя боль о прошлом — одна только Нина. Ведь сестра погибла из-за меня, вместо меня. Честно говоря, я был к ней всегда как-то равнодушен и, в сущности, мало знал ее…

— Востриков!

Семен выходит из гостиной Бороздиных.

И сразу раздается многоголосый крик: «Ура-а-а!»

Тысячи солдат, рабочих и матросов несутся на штурм Зимнего дворца. Семен среди них. Он бежит с винтовкой наперевес, вместе со всеми врывается в дворцовые ворота, перебегает двор, взбегает по лестнице.

«Ударницы», юнкера и офицеры сдаются, бросая оружие, поднимая руки.

Все это мы видим с непрерывного движения, так, как видит Семен.

И только на одно мгновение мы останавливаемся, — когда рядом кто-то, выстрелив себе в висок, падает на сияющий паркет дворцового пола.

Г о л о с г е н е р а л а. Это было мое последнее свидание с Кириллом Николаевичем Бороздиным.

И снова бег, бег через дворцовые залы, лестницы и коридоры, бег под нарастающее многоголосое «ура-а!».

Но вот это «ура» покрывается густым, мощным гудком теплохода.

Мы снова во французском портовом ресторане.

Гудит теплоход.

Посетители смотрят в окна, в сторону порта.

— «Россия», — уважительно произносит седой француз, сидящий за одним из столиков.

— Наш… — говорит генерал. — Нужно собираться. Да и рассказ окончен…

Журналист подзывает лакея.

— Счет.

Лакей выкладывает на стол приготовленный счет. Расплатившись, генерал и его спутники поднимаются.

Взяв деньги, лакей относит их хозяину и, вернувшись, кладет на стол сдачу.

Он собирает на поднос грязную посуду.

— Вы рассказали нам обо всех, кроме Нины, — говорит генералу студент. — Какая же у нее судьба? Вы знаете что-нибудь о ней?

Генерал молча улыбается.

Студент смотрит на него с удивлением.

— Как… неужели Нина Николаевна… ваша жена — это и есть…

Генерал, все так же молча улыбаясь, утвердительно кивнул головой…

Раздается грохот разбитой посуды.

Все поворачивают головы.

У ног лакея валяются черепки.

Из-за буфетной стойки выглядывает месье Борель.

Генерал внимательно смотрит на лакея, который после маленькой паузы наклоняется и собирает на поднос осколки.

— Ну, нам пора домой, товарищи, — говорит генерал.

Оставляет на столе чаевые и уходит со своими спутниками.

Лакей ставит поднос, и вдруг взгляд его останавливается на чем-то…

Он быстро поворачивается — нет, посетители уже ушли. Рядом с чаевыми на столе лежит массивный серебряный портсигар…

Заиграл оркестр в ресторане.

Взяв портсигар, лакей раскрывает его. Внутри золотая монограмма «СН». Так стоит он со своим портсигаром в руке.

Протяжно загудел теплоход «Россия». Раз. Второй. Через открытые окна гудок доносится в ресторан.

Лакей смотрит в окно, в сторону порта.

Г о л о с л а к е я. Боже мой, какая страшная мысль мне приходит иногда в голову… А что, если вся жизнь была ошибкой? Если долг мой был совсем иной? Как страшно…

По трапу теплохода четверо туристов поднимаются на палубу.

Гудит теплоход «Россия», собираясь в путь, на Родину.

1959 г.