Китайские палочки времени

ГЛАВА 3

Просыпаюсь от писка в голове — чип-нейроконтроллер успешно заменяет будильник.

Сначала недоумеваю: зачем чип разбудил меня? Ведь сегодня суббота. А кроме того, с сегодняшнего дня я в отпуске.

Потом в голове всплывают события вчерашнего дня. Ну конечно, сегодня с утра пораньше я должен съездить к родителям Олега. За некой таинственной вещью,_из-за которой в него стреляли. Пораньше, потому что хочется скорее разобраться во всей этой истории.

Оглядываюсь по сторонам. Похоже, вчера я заснул перед компьютером. На экране конечно же нечто невообразимое— всю ночь я ворочался, а интерфейс-перчатки старательно передавали все мои движения компьютеру. И всю ночь компьютер чутко на них реагировал.

Несколькими пассами я вернул на экран основное меню, затем вышел из системы.

Для начала надо позавтракать. Иду на кухню. Домашний Компьютер получил от чипа-нейроконтроллера сообщение оомоем пробуждении и отдал нужные распоряжения автоповару.

Чай заварен как обычно, но почему-то сегодня он кается мне слишком горячим. Ну ничего страшного, пусть остынет, а я пока приму душ. Тем более что ночью я спал мало, да и то перед компьютером. Так что сейчас водные процедуры — то, что доктор прописал.

Через двадцать минут я уже выхожу из квартиры. Жесткий контрастный душ вернул меня к жизни, так что чувствую я себя бодро. Пока жду лифт, с интересом изучаю надписи на стенах подъезда. Ничего интересного я там найти не ожидаю, просто в хорошем настроении я люблю читать образцы современной наскальной живописи.

Лифта я так и не дождался. Видимо, престарелый агрегат опять испортился. Придется спускаться пешком.

Выхожу из подъезда, машинально отскакиваю назад. Смачный плевок с густым звуком шлепается на асфальт. Все верно — несмотря на выходной день, Михайловна уже на посту. Граница на замке, враг не пройдет.

Выбегаю, стараясь уложиться в те несколько секунд, которые необходимы пенсионерке для «перезарядки». Впрочем, как выясняется, Михайловна не лыком шита.

Поскольку я неоднократно пользовался ее низкой скорострельностью, старушка сделала соответствующие выводы. И теперь на меня с огромной скоростью несется довольно большое количество воды. Похоже, Михайловна опрокинула целое ведро. И ведь не поленилась поднимать такую тяжесть! А сама постоянно на ревматизм жалуется. Нет, похоже, она всерьез взялась за обеспеченных жителей нашего подъезда. Это уже перестает быть забавным. Наверное, надо будет куда-нибудь обратиться, чтобы не в меру ретивую бабульку приструнили. Хотя, насколько я знаю, менее терпеливые жильцы уже написали кучу жалоб и заявлений. И никаких результатов.

Короткими перебежками добираюсь до машины. Сев за руль, активирую чип, залезаю в Сеть и скачиваю свежие новости.

Впрочем, не такие уж и свежие. Со вчерашнего дня в мире мало что изменилось. Саммит продолжается — желаю президенту хорошо отдохнуть. Америка по-прежнему вопит, что в России скрывается лидер арабских экстремистов. Интересно, что же все-таки на самом деле нужно Штатам в нашей стране?

Внезапно в голову приходит интересная мысль: а зачем, собственно, нужны новости в наше время? Ведь через Сеть можно пошуровать в будущем и найти информацию о событиях, которые еще не произошли! Почему же тогда так популярны «живые» репортажи, свежие новости, интервью с участниками событий?

Конечно, нужную информацию в современных нейроидных сетях найти не просто. Тем более что большинство данных за триста двадцать лет безвозвратно потеряны. Но о событиях мирового масштаба всегда можно что-нибудь найти. Однако предсказания серьезных событий ютятся лишь на задворках самых крупных сайтов, а свежие новости занимают почетное место на любом сетевом ресурсе. И это притом, что сбор новостей зачастую требует гораздо больше усилий, чем поиск в будущем.

Наверное, людям просто нравится ощущение сопричастности. Им хочется ощущать, что описываемые события происходят именно сейчас. Что живые люди на месте происшествия собирают данные. Это дает чувство, что что-то происходит, что настоящее —это реальные события, а не сухие строчки в компьютерах будущего. На какое-то время это помогает отвлечься от ощущения предопределенности происходящего.

Вот и я скачал последние новости, только чтобы приобщиться к бурлению реальной жизни. А до самих событий мне нет никакого дела.

Гораздо больше сейчас меня интересует, что именно я должен взять у родителей Олега. Как это выглядит, где оно лежит. И как забрать это, чтобы не возбудить подозрений. Сейчас меньше всего мне нужны расспросы. Во-первых, чем меньше родители Олега будут знать, тем меньше вероятность, что опасность грозит и им. Во-вторых, я совсем не хочу беспокоить их сообщением о том, что их сын умирает.

Надо позвонить Галке, вдруг Олег говорил еще что-нибудь про таинственный предмет, хранящийся у его родителей. Вызываю перед глазами меню чипа, выбираю нужную строчку. Появляется еще одно меню, в котором мне предлагается выбрать нужного абонента из списка либо набрать номер самостоятельно.

Номер Галки в списке есть, как и номера других бывших одноклассников. Через секунду на втором визуальном слое предстает Галка.

— Здравствуйте,— произносит она.— С вами говорит автоответчик. Сейчас я не могу подойти к видеофону. В ближайшие пару недель меня не будет в городе. Но, если хотите, можете оставить сообщение.

— Галка, это я. Отвечай.

Несколько секунд предо мной все то же застывшее изображение. Затем возникает уже настоящая Галка.

— Привет, Сашка. А ты сам себе противоречишь: вчера говорил, чтобы я к телефону не подходила, а сегодня сам и звонишь.

Выглядит она неважно, видимо, не спала всю ночь. Но улыбается. Похоже, с Олегом все в порядке.

— А я для того и звоню, чтобы проверить — ответишь или нет,— шучу я.— Ты ответила, тем самым провалив все явки и пароли. А если серьезно, то нужно выработать систему условных сигналов. Вдруг меня поймали те, кто в Олега стрелял, и заставили позвонить. Тем более лица моего ты не видишь. Может, на самом деле я привязан к стулу и весь в синяках от нечеловеческих пыток. На щеке у меня свежий шрам, правая рука сломана в шести местах, а во рту кляп.

— Интересно, как же ты с кляпом во рту говорить умудряешься?

Несколько секунд мы смеемся. Похоже, мы слишком перенервничали за последние сутки и нам нужна разрядка. Галка продолжает:

— А в самом деле, почему изображения нет? Ты что, с чипа звонишь?

— Ага.

— Я догадалась, у тебя голос странный.

Наверное, для нее мой голос и в самом деле звучит странно — чип за неимением звуковоспринимающего устройства считывает данные прямо со слухового нерва. А из-за резонанса внутри черепа каждый человек слышит свой голос совсем не так, как окружающие. С этим сталкивался каждый, кто слушал свои собственные слова в записи. Многие из таких людей сначала были уверены, что это аппаратура искажает их голос, даже если речь идет о суперсовременном оборудовании, купленном за сумасшедшие деньги.

— Галка, я спросить хотел: Олег больше ничего не говорил про ту штуку, из-за которой в него стреляли?

— Да он всю ночь только про нее и говорил. Но я смогла понять только то, что это «термитник».

Ага, значит, «термитник». Ну нечто подобное я и предполагал. Если Олег прятал какие-то данные, то искать надо носитель данных. Это могла быть и мемори-карта, и капсула с брэйн-гелем, и даже такая дорогостоящая вещь, как инфокристалл. Но носителем бесценной информации оказался обычный терабайтовый диск, в просторечии — «термитник».

— Ну ладно, Галка, я сейчас поеду за этим «термитником». Кое-что я уже успел выяснить ночью. Надеюсь, что диск окончательно расставит все на свои места.

— Сашка, ты постарайся. Пока Олег держится. Но наверняка ничего не могу обещать. Лучше бы ему поскорее в нормальной больнице оказаться.

— Я постараюсь, Галка. Ладно, я уже приехал. Позвоню, когда узнаю больше.

Останавливаю машину перед серой двадцатиэтажкой. Подхожу к подъезду, набираю номер квартиры на панели компьютера-«привратника».

Вскоре заставка пропадает с экрана, теперь его большую часть занимает окладистая борода. Это дед Олега — Егор Федорович. Внешне он похож и на Льва Толстого, и на священника, и на рокера. Классического рокера, такого, каких часто показывают в фильмах про конец двадцатого века, а не на новомодного почитателя современной инкарнации рока.

Впрочем, Егор Федорович и в самом деле любит музыку той эпохи. Сейчас ему семьдесят с хвостиком, значит, он был еще подростком на рубеже веков. Может быть, в молодости он и был рокером. Я улыбнулся, представил себе Егора Федоровича в черной коже на мотоцикле, пьющего пиво банку за банкой.

— А, Саша! — узнает меня старик.— Никак с утречка пораньше в гости пришел? Да еще и в выходной день!

Человек, не знающий Егора Федоровича, может подумать, что он сильно рассержен тем, что я поднял его с кровати ни свет ни заря. Да еще и в субботу. Но на самом деле дед Олега — человек доброжелательный и спокойный. Рассердить его трудно. Да и встает он рано вне зависимости от дня недели. Просто лицо у него такое грозное.

— Да, Егор Федорович, вот решил проведать старика! — включаюсь я в игру.— А что с утречка пришел, так ведь всем известно: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро». А то, что в выходной, так ведь по будням я работаю.

— Вот как? — Старик с хитринкой прищурился.— А я-то думал, у тебя отпуск! Видать, спутал тебя с кем-то. Совсем старый стал. Ну проходи. Чего я тебя на пороге держу? Сейчас чай пить будем.

Компьютер-«привратник» коротко пискнул и, сменив красный огонек на зеленый, впустил меня в подъезд.

Поднимаюсь на этаж. Старик уже ждет меня на пороге квартиры.

— Проходи, Саша,— произносит он зычным голосом. Одет Егор Федорович в спортивный костюм — видимо, я отвлек его от утренней зарядки. Старик уделяет большое внимание правильному образу жизни. И результат налицо — в свои семьдесят четыре Егор Федорович не страдает от традиционных старческих недугов, ни разу в жизни не проделывал лазерную коррекцию зрения, регулярно участвует в самых разных спортивных состязаниях. Если не знать наверняка, то и не подумаешь, что он всю жизнь провел за компьютером.

Егор Федорович — первый в династии потомственных программистов. Олег — представитель уже третьего поколения. Сам он утверждает, что и его дети пойдут по стопам дедов и прадедов. Но я в этом сильно сомневаюсь. Учитывая интенсивность его общения с женщинами, вероятность появления у него детей близка к нулю. Хотя... Может быть, у них с Галкой что-нибудь получится? Пациенты часто влюбляются в медсестер, которые ухаживают за ними.

Так что, если Олег выживет, у Галки есть все шансы отвести его в ЗАГС. Если Олег выживет...

Я просто обязан сделать все, что в моих силах.

— Тебе чаю налить покрепче? — спрашивает Егор Федорович.

Я киваю. Старик налил в кружку черный ароматный напиток. Налил из керамического чайника — еду из автоповара он не любит. Говорит, что в автоматике души нет, а пища, приготовленная без души, похожа на брачную ночь без невесты.

— Я так и подумал, что тебе покрепче захочется. Ты всегда крепкий любил, а сегодня еще и не выспался.

— Откуда вы знаете?

— Так по тебе ж видно!

Странно, чувствую я себе нормально. Даже лучше, чем обычно. Но лицо, оказывается, выдает бессонную ночь.

— И правда не выспался,— признаюсь я.— Всю ночь в Инсайде просидел.

Старик ухмыляется:

— Знакомо мне это. Сам сколько раз на «клаве» засыпал. Мне становится интересно. Егор Федорович редко пускался в рассказы о бурной юности. Но такому человеку наверняка есть что рассказать. Осторожно, чтобы не спугнуть припадок откровенности, я спрашиваю:

— А эта Клава — кто она?

— «Клава»? «Клава» — это не «кто», а «что».

— Зря вы так, Егор Федорович. Даже если у вас с ней никаких серьезных отношений не было, не надо так говорить. Она человек, личность. Нельзя к женщине относиться как к подстилке. Извините, если обидел.

Почему-то мои слова вызывают у старика приступ гомерического хохота, Странно, обычно он с уважением относится к любому человеку и никогда не позволяет себе подобные насмешки. А уж смеяться над словами собеседника, когда тот говорит о серьезных вещах, совсем не в его духе.

Наконец старик отсмеялся.

— В данном контексте «клава» не женское имя,— поясняет он.—А сокращение от слова «клавиатура». Знаешь, были такие штуки до интерфейс-перчаток. Вот. на таких "Клавах» я и засыпал.

И правда, как же я мог забыть? Ведь видел же в музее клавиатуру. Жутко примитивное устройство — управление компьютером происходит не посредством движений, которые обеспечивают огромное количество степеней свободы, а с помощью дискретных надавливаний на панель из метаструктурного пластика, на которой по команде компьютера формируются клавиши.

Я вспомнил, что, пока я спал, компьютер воспринимал мои движения как приказы. Наверное, если уснуть на клавиатуре, возникает подобный эффект?

— Скажите, Егор Федорович, а если во сне на «клаве» ворочаться, компьютер ведь будет реагировать, как и на обычные нажатия клавиш?

— Да. Бывает, проснешься, а на экране полная чепуха. Хотя бывало такое, что какой-нибудь программист или писатель, проснувшись утром, видит, что что-то дельное написано. А как писал, и не помнит. Вот и начинает всем рассказывать, что во сне на клавиатуре ворочался, ворочался, да шедевр и наворочал. Да только враки это. Не может такого быть. Знаешь, как раньше шутили? «По теории вероятности, если миллион обезьян посадить за компьютеры и заставить бессистемно стучать по клавиатуре, то рано или поздно они настучат шедевр. Но появление Интернета доказало, что это не так».— Несколько секунд кухню сотрясает наш хохот. Затем старик продолжает: — Так вот, к чему это я? Это я к тому, что нельзя просто взять да наворочать шедевр. Если бы это так просто было, то программисты да писатели не напрягали бы мозги, а просто положили бы клавиатуру на кресло да елозили бы по ней пятой точкой. А то, что человек проснулся, да и не помнит, как он чего-то там написал,— это не удивительно. Я и сам по молодости сколько раз после праздников просыпался, вокруг оглядывался да дивился — ну не мог я такого понатворить!

Да, хорошо все-таки сидеть вот так на кухне, чаек попивать и умные беседы вести. Вот только не для этого я пришел. Надо «термитник» искать.

— Егор Федорович, а я ведь совсем позабыл, что по делу приехал.

— Ты-то позабыл, а я помню. Я ж сразу, как тебя увидел, понял — ты сюда не чай пить явился.

— Да, 'Олег оставлял здесь «термитник». А теперь ему он зачем-то срочно понадобился. Сам он подъехать не мог, так меня прислал.

— «Термитник»? Уж не тот ли, который он два дня назад принес?

— Наверное, тот самый!

— Погоди здесь, сейчас принесу. Ты пока еще себе чаю подлей.

Старик вернулся быстро. Пожалуй, даже слишком быстро. Хотя о чем это я? Уж слишком я подозрительным стал. Всюду подвох мерещится. Даже там, где его и быть-то не может. Почему я вообще решил, что Егор Федорович будет искать «термитник» несколько минут?

— Держи,— протягивает старик черный бокс с диском.— Ты прямо сейчас уйдешь или еще посидишь?

— Да, пожалуй, еще посижу,— решаю я.

Мне это действительно нужно — от всех этих переживаний у меня началось нечто вроде мозгового ступора. Надеюсь, что непринужденная беседа с умным человеком выведет меня из такого состояния.

Старик наливает себе еще чаю и предлагает:

— Ну давай поговорим о чем-нибудь глобальном. В таких кухонных посиделках только о глобальном и можно говорить. О политике, об искусстве, об изменении климата.

— О путешествиях во времени,— добавляю я.

— А ты все туда же! Как в детстве этими путешествиями бредил, так до сих пор и не прошло. Ну можно и о путешествиях во времени поговорить. Начинай ты, раз уж тему предложил.

— Давайте о Развилке поговорим. Вот вы как считаете — можем ли мы выбрать одну из ветвей? Если обладаем возможностью влиять на фактор Развилки?

— Да, я думаю, можем. Да только какой смысл? Все Равно ведь дальше — предопределенность еще на триста двадцать лет.

— Хоть какой-то выбор.

— А в жизни человека не должен быть выбор между ограниченным числом альтернатив! Человек должен не выбрать свою судьбу, он должен сам ее творить.

— Но согласитесь, обе ветви не так уж и плохи. Могло быть все гораздо хуже.

— Могло быть. Вот только дело не в этом. Когда я был еще совсем маленьким, мой дед часто говорил, что после Второй мировой жилось трудно. Очень трудно. Но у людей была Цель. Восстановить страну, построить коммунизм. И люди были счастливыми. Они много работали, но это доставляло им удовольствие — они верили, что каждое усилие приближает светлое будущее. А потом жить стало проще, жить стало скучнее. Людям уже не надо было заботиться о том, что они будут есть завтра. Но в большой Цели они разочаровались. Сразу после войны голодные вымотавшиеся люди собирались по вечерам на темной кухне, пили пустой морковный чай и мечтали. Мечтали, как они будут много-много работать под управлением товарища Сталина и построят коммунизм. Но когда жизнь наладилась, собираться на кухнях стали уже за кружкой горячего сладкого чая с лимоном, заедали его печеньем и ругали партию. И ведь работать надо было уже меньше, и питание улучшилось, и не расстреливали каждого десятого! А люди все равно чем-то недовольны были!

— А причем здесь путешествия во времени?

— Погоди ты, торопыга! Я ж к этому разговор и веду. Вам, молодым, сразу готовые ответы подавай! А ведь жизнь такая штука — тут самому думать надо. А для этого надо знать, как до тебя люди жили. Так что слушай старика, он тебя плохому не научит.

Егор Федорович сильно переигрывает, изображая типичного пенсионера, вразумляющего несознательную молодежь. Но все же я молча киваю — спектакль заинтересовал меня.

— Так вот, о чем это я? А я о том, что, когда дерьмократы пришли, народ с радостью кинулся за новой большой и светлой Целью. Даже и не обратили внимания, что Цель эта дурно попахивает. И народ снова стал жить плохо. Из магазинов исчезло все. Народ вымирал пачками. Но все были счастливы — как же, еще несколько лет пройдет, и будем все жить при рыночной экономике. А потом как-то незаметно рыночная экономика наступила.

Егор Федорович осушил залпом кружку чая, видимо, от длительного монолога горло пересохло.

— Как же это незаметно могло произойти? — пользуясь возникшей паузой, спрашиваю я.

— А вот так. Я это время хорошо помню, уже в школе учился. В девяносто пятом еще рынка не было, один базар был. Нахватали у Запада внешней атрибутики и думали, что от этого хорошо жить будем. А в двухтысячном рынок уже был. Еще несовершенный, с глюками, но уже был. После этого уже ничего принципиально нового правительство не сделало, а только отлаживало то, что уже есть. Баги вылавливало.

Я усмехнулся: старик забыл о своей роли ворчливого пенсионера и стал самим собой — программистом.

— Я вот часто думаю,— продолжает Егор Федорович,— в какой же момент между девяносто пятым и двухтысячным базар превратился в рынок? Наверное, все-таки после кризиса девяносто восьмого до людей окончательно дошло, что сам по себе рынок не панацея, надо еще его правильно применять. Ну да это не важно. А важно, что как только люди стали жить лучше, оптимизм опять куда-то пропал. И опять люди ругали власть. Видишь закономерность? То же. что и с коммунистами было. Пока все плохо, народ хотел сделать лучше, стремился к чему-то. И был счастлив. А когда было вдосталь хлеба и зрелищ, народ скучал. И я сейчас не голословно говорю: есть статистика по самоубийствам, по психическим болезням, по производительности труда. И еще куча всякой статистики. И все подтверждает закономерность.— Старик прокашлялся, хлебнул еще чаю и продолжил: — А дальше то же самое было. В две тысячи двенадцатом, когда народ заволновался и погнал дерьмократов взашей. Какое время было! Тогда, правда, уже не за хорошую жизнь ратовали — жили и так хорошо. Народ нравственностью озаботился. Мол, Америка нашу молодежь совращает всякой голливудщиной и прочей попсой. Какая тогда борьба за нравственность началась! Когда Цензуру ввели, народ на улицы выходил, «ура» кричал. А заодно решили все прочие ценности пересмотреть. У нас народ такой — косметического ремонта делать не могут, им надо все до фундамента разрушить и на руинах с нуля строиться. Короче, вместе со свободой слова пересмотрели постулат о всеобщем равенстве. В самом деле, как же так получается, что и пьянчуга подзаборный, и профессор-социолог в равной степени судьбу государства решают? Почему равные права имеют и вор-рецидивист, и милиционер, который ночи не спит, язву себе заработал, граждан от того вора оберегая? Короче, новый порядок ввели: сколько заслужил, столько прав и получаешь. Если думаешь, что мало дали, работай, трудись. Получишь больше. А если лень напрягаться, то тебе права давать опасно. И для тебя, и для общества. В тот период жить было не особо трудно — все-таки двадцать первый век, а не первобытный строй. Но народу ясно дали понять: халява кончилась, работать надо. Это нашему-то народу, к халяве приученному! Казалось бы, никогда такие реформы не пройдут. Прошли, да еще как! Народ обрадовался — теперь-то наконец порядок будет. А что работать надо, так это вообще ерунда. Если за работу зарплату получаешь, да еще и прав больше, да еще это все на пользу государству — так это не работа, а удовольствие.

Егор Федорович посмотрел на кружку с чаем. Видимо, в горле пересохло, но и пить больше сил нет.

— Ты погоди, Шурик. Я сейчас вернусь, тогда и продолжу... — Видимо, старик решил избавиться от лишней жидкости.— Не утомил я тебя стариковскими разговорами?

— Нет,— отвечаю вполне искренне.

Хотя все услышанное я помню еще из школьных уроков истории, мне интересно слушать Егора Федоровича. Он умеет рассказывать об известных вещах по-новому.

Через несколько минут старик вернулся. Еще раз посмотрел на кружку. Причем с тем же выражением лица. Наверное, чай ему уже порядком надоел. Да для сердца в таких количествах вредно. Хотя со здоровьем-то у старика проблем нет.

— Егор Федорович, может, вам что-нибудь другое пить? — советую я.

— И то верно. Такие разговоры совсем под другую жидкость говорятся.— Старик достал из шкафчика початую бутылку.

— Да я не водку имел в виду! Я хотел сказать, может, нам соку или морсу попить.

— Мало ли что ты сказать хотел!

— Да я водку не люблю! Тем более по утрам.

— А тебе никто и не предлагает.— Старик хитро прищуривается.

— Не предлагает,— соглашаюсь я. Затем прищуриваюсь так же хитро: — А второю стопку вы для себя достали?

Старик рассмеялся.

— Ишь, внимательный какой! Ну ладно, раз ты у нас трезвенник, давай сок пить.

Егор Федорович убрал бутылку на место и достал из холодильника коробку апельсинового сока. Но налил его в те самые водочные стопки.

— Так на чем я остановился? — продолжил он.

— На том, что после две тысячи двенадцатого все стали жить счастливо. Несмотря на то что пришлось много работать.

— Верно. Несколько лет все было замечательно. Преступности меньше стало, коррупции тоже. Экономика вверх поползла. А потом все на круги своя вернулось. Скучно народу стало. В который раз. И вороватые чиновники откуда-то выползли, и ВВП не так быстро прирастать стал. Но все равно, к две тысячи двадцать первому мы уже не сильно отставали от Америки. А по многим показателям даже и опережали. А в двадцать первом...

— Дубов открыл машину времени!

— Верно. Какой ажиотаж тогда поднялся! Ученые будто сбесились. Как же так — все, чем они жили, стало ненужно! И как знак протеста весь мир захлестнула волна новых открытий. Точнее, захлестнуло Россию. Остальным странам совсем чуть-чуть перепало. Оно понятно. Народ у нас талантливее. Да и в остальных странах у ученых таких мыслей и не возникло. Они путешествия во времени восприняли приземлено, как великое открытие, как новые перспективы. Но это не было чем-то, что могло бы перевернуть их мировоззрение. У них мышление практичное, на колобок похоже.

— Почему на колобок?

— Да потому что приземленное и бесформенное. Как ни верти, ему все равно. Верха и низа нет. Зато устойчивое. А наше мировоззрение как башня. Высокое, к небу тянется. Да только из-за высоты чрезмерной его ветром так и колышет туда-сюда. А чуть посильнее подует — вот и перевернулась башня. Но это я отвлекся. Значит, понаоткрывали ученые тогда столько, что до сих пор закрыть не могут. Многое, конечно, проворонили — что Штаты по дешевке скупили, а что вообще сперли. Но сберегли все-таки гораздо больше, чем можно было предположить. Тогда мы развиваться и начали. И заметь, таже закономерность. Как только кризис, так наши сразу во всей красе себя проявили. Правда, теперь кризис не в экономике и не в обществе — тут ломка мировоззрения. Потому и особо счастливыми мы тогда не были. А потом наступила абсолютная предопределенность. В таких условиях кризиса уже никак не получится. А значит, счастливыми мы больше не будем. Или, что еще хуже, научимся жить как на Западе — одновременно и стабильно, и счастливо. И вот тогда всему человечеству конец. Только представь, еще почти четыре века полной предопределенности! Народ совсем разучится будущего бояться!

— А разве это хорошо — бояться будущего?

— В определенной дозе это просто необходимо для выживания! Только представь: наступит Развилка, связь с будущим прервется. Но на триста двадцать лет вперед будущее уже известно! Конечно же, эти триста двадцать лет народ проживет, не думая о будущем. А потом это самое будущее наступит. Как ты думаешь, смогут люди нормально жить? Они же ничего не смогут выбирать!

— Ну вы не совсем правы, Егор Федорович. Сгущаете краски. Во-первых, не так уж и хорошо мы знаем будущее. Через двенадцать лет в обоих ветвях наступают Теневые Зоны. Мы точно знаем, что произойдут какие-то социальные потрясения, хотя и не знаем, какие именно: данных за тот период не сохранилось ни в одном из будущих. Про то, что произойдет в Теневых Зонах, мы не можем сказать. А во-вторых, мы можем уверенно прогнозировать лишь немногие события. И потом, люди живут не по предсказаниям, они сами делают выбор. Просто заранее можно узнать, какой выбор они сделают, но решение поступать определенным образом все равно идет от человека. Его никто и ничто не заставляет поступать именно так. Поступок человека первичен, а информация о поступке вторична. И не имеет значения то, что такая информация уже существовала, когда поступка не было и в помине. Это называется парадокс причинности при перемещениях во времени.

— Нет, Сашка. Здесь не имеет значения, как все обстоит на самом деле. Проблема не в учебниках физики, она в головах людей. Понимаешь, сама мысль о предопределенности очень соблазнительна. Принимая подобную гипотезу, человек снимает с себя ответственность за свои неудачи. Всегда очень удобно сказать: я ничего не мог изменить, все предопределено. Еще когда никто и не думал о путешествиях во времени, существовали подобные идеи. И пусть тогда это называли судьбой, роком, фатумом и объясняли мистикой, а не физикой — суть была та же. Проще считать, что все предопределено. Гораздо труднее знать, что если бы ты поступил иначе, то предопределено было бы другое. Это контраргументы против твоего «во-вторых». А по поводу «во-первых» возражения те же самые: неважно, насколько хорошо мы знаем будущее. А важно, что мы считаем будущее предопределенным. Так что через триста двадцать лет после Развилки человечество будет вынуждено решать такие проблемы, с которыми оно уже давно не сталкивалось. И оно вымрет.

— Может, еще не все так плохо? Может, наши потомки приспособятся? Кроме того, впереди может быть еще одна Развилка, тогда люди снова будут знать свое будущее.

— Может быть. Но, как говорится, если бы да кабы, да но рту росли грибы, то был бы не рот, был бы целый огород. Все может быть. Но будет ли? Да и не хотел бы я, чтобы человечество всегда знало свое будущее. Тридцать лет такого испытания нас изменили. Четыре века изуродуют психику. Но если такое навсегда... Это будет уже не то человечество, которое мы знаем.

Мы помолчали. Да, умный человек Егор Федорович, Хорошо мы поговорили. Однако по самым актуальным для меня вопросам идей не возникло... А я так надеялся...

— Егор Федорович, а если бы вы могли влиять на фактор Развилки, какую ветвь выбрали — R или L?

Старик задумался. Как-то ненатурально задумался. Будто хотел убедить меня, что никогда раньше не думал об этом. Он что, меня совсем за дурачка держит? Да каждый человек обсуждал эту тему миллионы раз — и с друзьями, и с самим собой. Каждый уже составил для себя четкое мнение, какая из ветвей лучше. И все же старик задумался... Почему Егор Федорович хочет, чтобы я решил, что он в сомнениях? Может, старик боится, что под давлением его авторитета я изменю свое мнение. Глупости. Егор Федорович мог бы повлиять на меня, если бы от этого что-то зависело, если бы я сомневался в правильности своего мнения. То есть я, конечно, сомневаюсь, все-таки судьба человечества решается. Но старику это откуда знать? А если не знает, то почему он боится повлиять на мое мнение? Или тут что-то другое? А может, он действительно никогда не задумывался над этим? Нет, чушь, такого просто быть не может.

— Знаешь, Саша, это трудный вопрос. В левой ветви порядку побольше. Зато правая мне внушает больше оптимизма — у нее больше шансов выжить после окончания предопределенности. Все-таки там каждый борется за свою жизнь. В таких условиях некогда думать о предопределенности. Так что, когда кончится предсказанный период, для них мало что изменится.

Жалко. Я надеялся, что старик назовет левую ветвь. Потому что в левой Олег выживет. Если содержимое «термитника» позволит мне влиять на фактор Развилки, то я хотел бы выбрать ту ветвь, в которой мой друг жив. Но имею ли я право изменять судьбу всего человечества ради одного человека? Мне самому правая ветвь кажется лучшей. Но я все же надеялся, что Егор Федорович скажет, что левая ветвь лучше. Надеялся, что он найдет убедительные доказательства. Убедит меня в том, что, если я выберу для своего друга жизнь, лучше станет всему человечеству. Но этого не произошло. Может быть, старик только что подписал смертный приговор своему внуку.

Нет!" Нечего сюда Егора Федоровича впутывать. Какое бы решение я ни принял, это будет только мое решение. И вся ответственность на мне.

— Егор Федорович, но ведь в правой ветви одни дикари живут! — вырывается у меня. Непроизвольно. Уж очень мне хочется, чтобы старик избавил меня от колебаний. Чтобы не надо было выбирать между жизнью друга и судьбой человечества. Чтобы можно было как в рекламе — дни в одном флаконе.

— Ну не такие уж дикари. А точнее, совсем не дикари. В технике разбираются. Не все, конечно, но всем и незачем. Зато каждый из них такую школу жизни прошел!

Старик высказал те же аргументы, какими я сам не раз защищал правую ветвь в ничего не значащих разговорах.

Однако этот разговор значил слишком много. И я предпринял последнюю попытку.

— Егор Федорович, да разве в технике дело? У них же никаких моральных принципов нет!

— Насчет принципов верно. Нет у них четко прописанных нравственных постулатов. Но это не значит, что у них нет морали. Даже настоящие дикари не бросаются без разбору на всех вокруг, как берсерки. В конце концов, человеческое общество — это всегда общество. А в любом социуме люди просто обязаны вести себя в определенных рамках, иначе хуже будет им самим. Я сейчас не говорю про уголовное наказание. Просто, когда люди ведут дела к обоюдной выгоде, общество более жизнеспособно. Те структурные единицы общества, в которых этот принцип не выполнялся, не могли конкурировать с другими. И отмирали. То есть по принципу отбора люди склонны заботиться об окружающих. Человек вырастает в этом мире, постоянно сталкивается с взаимовыгодным поведением. Он с пеленок впитывает в себя именно такое поведение. В итоге он очень хорошо ориентируется в нюансах именно таких межличностных отношений. А вот эгоистичное поведение — вещь для него новая, малоизученная. В этой области он не может опираться на опыт предков, впитанный с молоком матери. Он вынужден сам совершать все ошибки, наступать на грабли. И он постоянно ощущает сильный психологический дискомфорт. Таким образом, для человека проще жить по моральным принципам, неважно, имеют они четкую формулировку или понимаются интуитивно. Конечно, все время от времени срываются на эгоизм — уж очень соблазн велик. Но мораль есть в любом обществе. Другое дело, что настройка на мораль может сбиться, человек повернется к эгоизму, но это чревато психическими расстройствами. Депрессии, раздражительность, шизофрения, паранойя. В нашем обществе такой человек будет жить и портить жизнь себе и окружающим. В мире правой ветви — умрет. А если в их обществе аморальные люди вымирают, то чей мир более аморален — наш или их?

Нет, похоже, мне не добиться от старика признания, что правый мир хуже. Значит, он действительно лучший. Не только по моему мнению, но и объективно. Итак, придется выбирать между жизнью друга и всеобщим благом.

— Ладно, Егор Федорович, пора мне. Пойду.

— Иди. Будь осторожен.

Я непонимающе уставился на старика. Осторожность мне действительно не помешает. Но откуда Егор Федорович про это знает?

— Что рот разинул? — усмехается старик.— Да я сразу понял, что ты в серьезное дело вляпался. Сначала Олег оставил этот диск, жутко волновался. Сказал никому «термитник» не отдавать, только ему или тебе. Потом пришел ты. Серьезный, сосредоточенный. Когда я тебя спросил, ты сразу уйдешь или посидишь, ты сначала помялся. Видно было, время терять жалко. А потом быстро согласился посидеть. Видно, решил с умным человеком поговорить, авось мысль какая придет. Когда я спросил, о чем разговор вести будем, ты предложил о Развилке. Мол, может ли человек выбрать ветвь. Ну тут я понял: серьезное дело, раз фактор Развилки замешан. Я еще долго сомневался, слишком уж глобальное событие — Развилка. Да и по прогнозам до нее еще лет десять. Но на то они и прогнозы, чтобы на деле все по-другому случалось. А уж когда ты меня в открытую спросил: какую бы ветвь я выбрал, если б смог,— я убедился, что правильно догадался. Так что, говорю, осторожнее. Где серьезные дела, там серьезные люди. А они потому и серьезные, что шутить не любят. И еще, ты старика слушай, но решать тебе. Думай сам. Кстати, а с Олежкой-то все в порядке?

— Галка надеется, что он выживет,— промямлил я.

— Галка? Что ж вы девушку-то во все это втянули?

— Егор Федорович, Олегу врач нужен был. А в больницу ему нельзя, там его могут убить,— принялся я оправдываться.— И потом вы же знаете Галку, она хоть и девушка, а любого мужика за пояс заткнет.

— Верно, верно... — Старик тряхнул головой.— Ладно, больше мне ничего не рассказывай. Чем меньше я знаю, тем меньше могу рассказать.

— До свидания, Егор Федорович,— пробормотал я, немного помолчав.

Спускаясь на лифте, я думал о том, что конспиратор из меня фиговый.