Клодет Сорель

ДОМ НА ОСТОЖЕНКЕ. МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1934 Г

Помощник уполномоченного 3 части секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР Никита Кузин сильно переживал из-за своей фамилии. В таком серьезном учреждении при серьезной должности — и носить кличку «Кузя». А с другой стороны — ну, как еще его должны были прозвать при такой-то фамилии? Большинство коллег — он был уверен — даже не знали, как его зовут на самом деле, не то, чтобы обращаться по имени-отчеству. Кузя то, Кузя се. А он, между прочим, Никита. Никита Васильевич. И фамильярное обращение как к какому-то козлу или псине не любит. Поэтому Кузя постоянно принимал строгий вид, и шутить себе не позволял. Ни к чему это.

Правда, по службе это мало помогало. Несмотря на грозное название отдела, дела ему постоянно попадались какие-то плевые, неинтересные. Все настоящее и крупное шло как-то мимо. И то сказать, как с такой фамилией вести серьезное дело? «Кузя раскрыл антисоветское подполье рютинцев»? Нормально, да?

Просто отчаяние какое-то.

Вот и сейчас он тупо смотрел на стандартную картонную папку «Дело» с криво написанной датой начала следствия — дату он благоразумно проставил сегодняшним числом, чтобы потом не гоняли за нарушение сроков. Вздохнул и открыл первый документ.

Надежда Владимировна Иванова-Васильева («Надо же!» — усмехнулся Кузя) была арестована в Ялте 11 сентября сего года. Он машинально бросил взгляд на календарь: 26-ое сегодня. Долго же они там раскачивались, по шее бы им, волокитчикам.

Но дальше пошло интересней:

Во придурки у них там в Ялте! Уж что-что, а «пятьдесят восьмую» Кузя знал наизусть. Пункт 10. «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти». А у этой, с двойной фамилией, где какая агитация? Сумасшедшая тетка, объявившая себя царевной, хотела сбежать за кордон, к буржуям, мечтающим уничтожить юную республику Советов. Это, безусловно, преступление. Но не агитация же! Хотя, как посмотреть. Сбежала бы за границу, стала бы там агитировать, и вообще, сам факт того, что сбежала — не агитация и пропаганда? Из хороших-то мест не бегут ведь. Не, они там, в Ялте — молодцы, прочувствовали дело правильно. Грамотно прикинули, с перспективой. Теперь пункт 11: «Участие в контрреволюционной организации. Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений». Ну, тут бесспорно. Попа этого притянула, деньги для нее собирали — это что, не организация? А для чего это все было? Для побега, стало быть, для пропаганды и агитации. Все сходится.

Вот только с какой стати этим должно заниматься столичное управление? А, ну да, тетка ж себя царской дочкой возомнила. И чего этим буржуйкам неймется? Семнадцать лет без царя живем — и неплохо живем! А они все никак не угомонятся.

Тетка! Кузя усмехнулся. Самому ему недавно исполнилось 27, а ей — как это у них тут написано — о, всего-то года на три старше. Какая ж она тетка? Но Кузе почему-то про нее хотелось думать как про старую страшную тетку. Молодой красивой женщине такая дурь в голову прийти не может.

В общем, дело-то опять простенькое. Тоска.

Тут и думать нечего: тетку на допрос, признательные показания, дело закрыто. Попа и присных — на Особое совещание.

Кузя приготовился записать, даже макнул перо в чернильницу, но тут дверь в кабинет с грохотом распахнулась.

— Здорово, Кузя! Курить есть?

В комнату ввалился толстый шумный Финкельштейн, сразу же заполнив собой все пространство, уселся на край стола, от чего тот угрожающе пошатнулся, бесцеремонно схватил картонную папку.

— А-а-а, прынцесса! — швырнул папку обратно на стол.

— Какая принцесса? — удивился Кузин, протягивая ему папиросы.

— Обыкновенная. Анастасия Николаевна Романова, дочь бывшего Государя Императора Николая Александровича.

Финкельштейн спрыгнул со стола, который, жалобно скрипнув, вернулся в исходное положение. Порылся в карманах, вытащил коробок спичек, чиркнул, прикурил сам, дал прикурить Кузе.

— А причем тут она?

— Ну, как причем? Ее за что взяли-то? Ты вообще, чем тексты читаешь, Кузя? — Финкельштейн вытянул лист из дела, прочитал:

— «…Неизвестная женщина 30 лет, которая выдавала себя за дочь бывшего царя Николая II — великую княжну Анастасию Николаевну Романову». Что непонятно-то? Возвращение блудной дочери.

— Да ладно, она, по-твоему, и правда княжна?

— Нет, конечно. Понятно, что самозванка, факт. Но если ты думаешь, что тут все просто и ты в два дня закроешь дело, то ты, друг мой Кузя, сильно ошибаешься. Ты в каком отделе работаешь? В секретно-политическом! Почему из Ялты ее к нам направили? Думаешь, просто так тебе эту сумасшедшую сунули? Тут, брат, можно такую историю раскрутить!

Кузя помрачнел.

— Вот что ты за человек, Финкель, а?

— Финкельштейн! — поправил коллега.

— Тогда и я — Кузин, а не Кузя! — парировал опер. — Тут, если хочешь, монархический заговор, а ты пытаешься мне впарить историю какой-то мифической княжны.

— Почему мифической? — удивился Финкельштейн. — Очень даже не мифической. Младшая дочь Николашки, по слухам, расстреляна вместе со всей семьей в Екатеринбурге, ныне город Свердловск. Ты, конечно, за иностранной прессой не следишь, хотя по долгу службы должен бы. Так что наверняка понятия не имеешь, что в Германии уже давно живет женщина, выдающая себя за нее, Анастасию[1]. И носятся с ней белоэмигранты как дурень с писаной торбой.

— Что-то ты подозрительно много о царских дочерях знаешь! — прищурился Кузин.

— Естественно, — спокойно ответил Финкельштейн. — Потому что, во-первых, я свердловчанин, а там про расстрел царя каждый ребенок знает, во-вторых, я — уполномоченный госбезопасности, так что обязан быть в курсе всего. Дорастешь до меня — поймешь! А в-третьих, это имеет непосредственное отношение к одному делу.

— А что за дело?

— Интересное, — усмехнулся толстый опер. — Есть такое дело, поручено мне быть сегодня третейским судьей на одном судилище, которое имеет к расстрелу царя самое прямое отношение. Так что головой-то подумай, кому как не мне быть в курсе всех перипетий запутанной истории с детками покойного императора. Ты, Кузя, ежели тебе чего непонятно, не стесняйся, спрашивай: Финкель добрый, он поможет! — и захохотал, довольный шуткой.

— Ну, хрен с тобой, валяй в форме! — равнодушно согласился Финкельштейн.

Где-то в половине седьмого оба опера отправились на Остоженку, неторопливо шагая от площади Дзержинского через перекопанную Манежную, лавируя между заборами,

окружавшими две гигантские стройки — с одной стороны, необъятный котлован Дома Советов, с другой — Метрострой.

Финкельштейн сверился с адресом, написанным на бумажке, вместе отыскали нужный дом, поднялись на шестой этаж. Дверь открыл недовольный человек с наголо бритой головой. Побрился, видно, недавно, отметил Кузин, прямо сверкает.

— А это кто? — спросил бритый, мрачно бросив взгляд на Кузина.

— Со мной, — коротко бросил Финкельштейн и, отодвинув бритого, прошел внутрь.

В большой комнате за круглым столом сидело несколько мужчин довольно странного вида. Похожие друг на друга, одинаково одетые в какие-то пиджачные пары, одинаково молчаливые и одинаково неулыбчивые. Оба опера поздоровались, но им никто не ответил. Только бритый, открывавший дверь, кивнул на маленький столик в углу, на котором стоял самовар и несколько стаканов, вставленных один в другой. «Хоть бы баранок каких предложили, или хлеба на худой конец!» — подумал Кузин, и сразу в животе заныло от голода. Вечно с этой работой пожрать не успеваешь.

Снова затренькал звонок, бритый встал, пошел открывать. Остальные не двинулись.

Пока Кузя наливал себе жидкий чай («С заваркой у них так же, как с баранками!»), в комнату вошел мужчина лет сорока, в такой же форме, как и у Финкельштейна с Кузиным, но с васильковыми — «гулаговскими» — петлицами. Кивнул коллегам, приложив пальцы к козырьку фуражки, и быстро прошел. Сел на свободный стул. Оперы остались стоять, им сесть никто не предложил. Кузин стал потихоньку закипать, злиться и на Финкельштейна, и на этих неприятных мужиков, демонстративно их не замечающих. А Финкель тот наоборот чувствовал себя как рыба в воде: уселся на маленький столик, чуть не перевернув самовар и стаканы, с любопытством разглядывал пришедшего.

— Ну что, Стоянович, начнем? — обратился к пришедшему один из мрачных, видимо, старший.

— Начнем, — согласился тот.

— Значит, дело тут такое, — старший положил тяжелую руку на столешницу. — Константин Алексеевич Стоянович, он же — Костя Мячин, которого мы все хорошо знаем, наш бывший товарищ по Боевой организации. Костя вместе с нами участвовал в эксах, еще до революции вел активную партийную работу. А недавно был осужден, получил десятку, но освобожден досрочно — за ударную работу на строительстве Беломорско-Балтийского канала. И даже был принят после этого на работу в органы, в ведомство товарища Бермана[2]. В данный момент служит начальником исправительно-трудовой колонии, то есть, как видите, чекисты оказали ему самое высокое доверие, поставив охранять и перевоспитывать контру.

Сидящие вокруг стола одобрительно загудели. Старший поднял руку.

— Но есть тут одна загвоздка. Константина Алексеевича в свое время исключили из партии, и теперь, чтобы снова встать в ряды партийцев, ему нужна рекомендация. И не формальная бумажка, а рекомендация старых испытанных товарищей. То есть, нас.

Старший неожиданно улыбнулся.

— Какие будут мнения?

— А пусть расскажет, как он в Китае вместе с беляками оказался! — неожиданно злобно выкрикнул кто-то.

Мужчина с васильковыми петлицами встал, оправил гимнастерку.

— В Китай я бежал, спасаясь от расстрела.

— А почему в Китай-то? Не мог бежать к нашим?

— Не мог.

— Почему?

Мячин-Стоянович помолчал и быстро заговорил:

— Можно подумать, что для присутствующих это какая-то тайна. Бежать к своим я не мог, потому что белогвардейская контрразведка выпустила за моей подписью воззвание к красноармейцам с призывом переходить на сторону Комуча[3].

— Что такое «Комуч»? — шепотом спросил Кузин у коллеги. На них обернулись.

— Комитет учредительного собрания, эсеры и меньшевики. Потом расскажу! — так же шепотом ответил Финкельштейн.

«Беляки, в общем», — понял Кузин.

— А ты такое воззвание не подписывал? — язвительно спросил бритый.

Стоянович задумался, нервно потеребил край скатерти.

— Подписывал, — неохотно признал он и торопливо продолжил. — Но это было частью задуманного плана.

— Да какого там плана! — махнул рукой вопрошавший. — Сказал бы прямо: проявил трусость и предательство и перешел на сторону белых…

— Стоп! — воскликнул «гулаговец». — Никакого предательства не было! Была остроумная разработка, которую мы придумали с Андреем…

— С каким Андреем?

— Со Свердловым. У Якова еще с подпольной работы была кличка «товарищ Андрей». Так вот, я должен был завоевать доверие эсеров, пробраться в Комуч и вести там подрывную работу.

— А на хрена ж ты при этом воззвание-то к красноармейцам писал? — не унимался вопрошавший.

— А что бы ты на моем месте сделал? — в свою очередь резко поинтересовался Стоянович. — Перед тобой стоит выбор: или тебя расстреляют как провокатора — и ты провалишь все дело, или ты жертвуешь во имя революции своим добрым именем и спокойно ведешь подпольную работу. А я ее вести умею, вы знаете.

Один из сидящих кивнул: мол, знаем.

— Я, естественно, выбрал второе. Дело революции важнее личного.

— Ну да, — неожиданно съязвил бритый. — То-то ты сразу в Китай свалил!

— Да не сразу! — раздраженно ответил Стоянович. — Сразу! Они мне все равно не поверили. Арестовали, отправили в Челябинск и сдали белочехам. На расстрел.

— Ну, и что ж тебя не расстреляли?

— Да лучше бы расстреляли, чем вот так вот сейчас стоять перед старыми боевыми товарищами и бесконечно оправдываться. Ты, Филин, думаешь, это легко? Доказывать, что ты не предатель, не враг, что ты не сдал своих товарищей, что никто из-за тебя не погиб, что из-за чудовищного стечения обстоятельств ты ничего не успел сделать во имя победы нашей революции. Легко, как думаешь? А скрываться чуть не 10 лет в Китае — легко? А отсидеть за преступления, которых не совершал — легко?

— Ладно тебе скулить. Гимназистка какая-то, — старший явно злился и был не расположен к старому соратнику. А Кузину Стоянович-Мячин неожиданно понравился. Искренний товарищ. Хотя, конечно, перейти на сторону белых… Но ведь симпатичный мужик-то. А вдруг и впрямь разведчик? Так тогда он просто герой!

— Как же ты из-под расстрела ушел?

Гулаговец как-то сдулся.

— Жена выкупила.

— Как выкупила?

— Так выкупила. Взятку дала следователю контрразведки. Он и написал, что меня расстреляли. По всем документам я числился покойником.

— Надо же, какие добрые следователи работали у чехов в контрразведке! — язвительно протянул мужчина, сидевший у окна. Кузе он показался знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел.

Стоянович сверкнул на него глазами.

— Добрые? Да уж, добрые. Если бы они узнали, что я не просто красный командир, который перебежал на их сторону, а командующий фронтом…

— Да какой ты, к свиньям, командующий! — возмущенно крикнул сидевший у окна. — Ты ж все дело провалил к чертовой матери! Я тебя, засранца, в Уфу зачем послал? С девками гулять? Или с беляками воевать, фронтом командовать?

— Фронтом? — Стоянович злобно впился в него взглядом. — А ты, Николай Ильич[4], подумал, какими силами я буду этот фронт создавать, а? Армии набирать? Дивизии? Полки? Из кого? Ты мне что дал, кроме поручения? Мандат? Вот и получили мы вместо важнейшего фронта твою подпись на бумажке да мой наган.

— Работать надо было, — проворчал Николай Ильич. — А не блядовать. Ладно, мы с тобой еще тогда поняли, что целый фронт создать не удастся, но ведь армия-то у тебя была!

— Этой «армии» и на полк не набрать — тысяча штыков без малого, смех один!

— Ну да, ну да. Какому-то паршивому Комучу собрать боеспособную армию удалось, а комиссару из Совнаркома — не удалось!

— Да что ты несешь-то? И им не удалось! Нагнали пять сотен при двух орудиях — тоже мне, армия!

— Вот ты и попал! У них пять сотен, а у тебя — тысяча! И не справился? При таком-то перевесе?

— Не справился! — Стоянович почти кричал. — Потому что у меня тысяча мужиков в лаптях, а у них пятьсот кадровых при винтовках! Сам бы попробовал!

— А то я не командовал!

— Да видели мы, как ты командовал!

— Подождите, — перебил старший, с интересом наблюдавший за перепалкой. — Что-то я не понимаю. Какой фронт? Какая армия? Это кто перед нами? Старый товарищ по дореволюционной работе Костя Мячин — или какой-то там командарм?

— Да не был он командармом, — отмахнулся Николай Ильич. — Так, одно название. Потому и фронт развалил. И погнали они нас, да так, что позор один! А тут еще второй позор — наш командарм на ту сторону перебежал и воззвание написал: «Давайте, мол, красные армейцы вслед за мной бежимте к белым!»

— Да что ж ты одно и то же талдычишь-то! — закричал Стоянович. — Русским языком тебе говорю: это была разведоперация! И вообще, под воззванием не я подписан, а Яковлев!

— Хороша разведоперация, — пробурчал Николай Ильич. — О которой не знает даже член высшего военного совета республики.

— Погодите, — старший хлопнул по столешнице. — Дайте разобраться. Тут еще какой-то Яковлев появился. Это кто?

В комнате повисло молчание. Все внимательно смотрели на Стояновича. Николай Ильич неожиданно икнул, и в комнате запахло алкоголем. Филин поморщился.

— Яковлев — это тоже я, — наконец нарушил молчание гулаговец.

— Так ты еще и Яковлев? Не только Стоянович?

Мячин пожал плечами.

— А что тут такого? Я такой паспорт выправил за границей, когда возвращался в Россию. Василий Васильевич Яковлев.

— А это не тот Яковлев, который хотел царя в Германию увезти? — встрял кто-то из присутствующих.

— Ахинею не надо нести, — зло и резко ответил Стоянович. — Никуда я его не собирался увозить, кроме как в Москву, на революционный суд.

— Так и этот Яковлев — опять ты?

— Да.

— Будет врать-то! — встрял один из мрачных. — Тот Яковлев — бывший морской офицер, и он действительно хотел царя спасти, с поддельным мандатом.

— Что за бред! — Стоянович вскочил, уронив стул. — Эту операцию мы с Яковом проработали детально, но Екатеринбург поломал всю игру! Если бы не паникеры из Уралсовета с их скоропалительными решениями, то весь мир бы увидел, как революционная Россия судит преступного царя! И тогда — вполне возможно, что и в Германии, и в Венгрии революция победила бы, потому что правда всегда побеждает. А они правду спрятали и вместо справедливого суда устроили позорное смертоубийство! И если бы товарищ Андрей тогда не пошел на поводу у этих болванов, то кто знает, может, и не бродили бы сейчас по Европе эти Анастасии дурацкие!

Кузин вздрогнул, вспомнив тоненькую картонную папку на своем столе. И посмотрел на Финкельштейна. А тот как бы незаметно подмигнул: видал, брат, какие дела? Для того тебя и привел!