Клуб благотворительных скелетов

Валериан Светлов ХОРОВОД Христианская легенда

Утро застало отроковицу Музу в любимом ею храме. Сторож так привык к виду этой коленопреклоненной отроковицы, что перестал обращать на нее внимание, а на ночь запирал собор, как будто ее там и не было.

Муза знала любимый храм лучше, чем свою комнату в доме родителей. Она любила его величественный вид, стрельчатые башенки, остроконечные арки, каменные кружева, цветные стекла, расстилавшие на плитный пол причудливые ковры с желтыми, синими, красными, зелеными и фиолетовыми узорами, вытканными на нем самим солнцем, входившим в храм через эти стекла. Любила Муза весь этот молитвенный порыв храма к тому беспредельному, к которому так рвалась и ее душа.

Муза любила храм с его оссарией, в которой складывались извлеченные из старых могил кости древних покойников, уступавших свои места на кладбище новым. Любила она и толстые плиты с надписями «requiescat in расе», под которыми были погребены духовные или почетные лица города. Любила отдельные алтари и капеллы с изображениями св. Чаши, распятий, с изваяниями св. Девы или любимого ученика Христова — Иоанна. И бассейн св. воды, в который она благоговейно опускала кончики тонких и прозрачных, как воск, пальцев. Любила она и орган с длинными и короткими, тонкими и толстыми блестящими дудками, издававшими под руками искусного органиста звуки, похожие на человеческие голоса или на перекликавшиеся хоры небесных сил, славивших Творца в его непостигаемом величии.

Когда Муза попадала в храм, ей казалось, что земля оставалась внизу и далеко, а что она сама находится в близости к небу.

Ей казалось это, когда в молитвенном одушевлении стояла она перед статуей св. Девы, украшенной цветами и лентами, когда светлые и цветные голоса органа наполняли звуками все пространство храма от высоких сводов до каменного пола, на котором они смешивались с светлыми и цветными красками солнечного ковра.

В такие минуты Музе неудержимо хотелось плясать под эти тягучие ритмы, под эти светлые и цветные голоса молитвенных гимнов Божеству, которого она не знала, но к которому стремилась всем существом своим. Объятая радостным настроением радости бытия, ощущения жизни, Муза удерживалась от желания ритмично двигать ногами в такт божественной песне, еле удерживалась от желания претворить в пластику движений эти чудесные, вдохновенные звуки.

Муза была стройной девушкой. Густые волосы рыжевато-бронзового цвета падали по плечам завивавшимися кольцами и обрамляли темной рамой ее бледное лицо. Главным украшением лица были глаза очаровательной формы и вдохновенного выражения. Будто кусочек неба, того далекого неба, с которого она спустилась на землю и к которому она стремилась с земли, навсегда остался в ее взоре. Два очарования было в этой отроковице: неземной взор, в котором странно уживалось выражение печали с выражением радости, и неземная улыбка, в которой светилось блаженство бытия. Улыбка не глаз и не губ, а улыбка всего лица, как у древних египтянок, улыбка, словно разлитая под кожей, словно изнутри озарявшая милое лицо отроковицы.

И походка ее была свободна и воздушна: казалось, будто девушка подчинялась внутреннему ритму, прислушиваясь к таинственной музыке неведомых сфер. Много прелести было в этой музыкальной походке.

Муза была прирожденной танцовщицей. Среди ее подруг были девушки, обладавшие хорошими голосами и искусно певшие духовные песни, которыми они славили Творца неба и земли, подобно птицам полей и лесов. Муза возносила хвалу Ему плясками, ибо природа ее наградила ее искусством танца. Всякий воздает Творцу хвалу в мере своих одарений.

Муза была от природы танцовщицей. Танцы были ее страстью, овладевшей всем ее существом. В свободное от домашних дел или молитвы время, Муза бежала за город и устраивала хороводы и пляски с детьми, которых там находила, с подругами, с юношами. А если никого не оказывалось, она плясала одна, под звуки неслышимой песни, звучавшей в ее душе, в дуновении ветра, в ходе облаков, в струе звенящего по камням ручейка, в шелесте листьев. И под эти голоса природы она создавала пляской пластический гимн, и в нем была радость бытия, благоговейное чувство к мудрости Творца, создавшего звук и движение, такт и ритм, песню и пляску — на радость человеку.

И пляска сделалась единственным способом выражения ее душевных настроений.

Муза стояла в нежно-пестрых лучах перед образом св. Девы. Душа Музы в это весеннее утро была полна молитвенного настроения. Св. Дева смотрела на нее такими ласковыми, такими добрыми глазами! И такая она была красивая, св. Дева, в пестрых лентах, в свежих весенних цветах, обвеянная радужными лучами весеннего солнца, что Музе-отроковице захотелось молиться.

Но молиться готовыми словами, по молитвослову, она не умела.

А молиться безумно хотелось.

И бессознательно задвигались ее ноги, и перед алтарем св. Девы Муза плясала молитву, прекрасную и нежную пластическую молитву. И каждое движение плясавшей девушки славило Богоматерь:

«Дева Святая, Пречистая Дева! Вот люди приходят к Тебе, под своды этого храма, и славословят Тебя гимнами, составленными из сложнейших слов, и мелодиями органа, составленными из сложнейших звуков. Они украшают изображение Твое искусно вытканными лентами и еще искуснее сделанными цветами. Всякий воздает хвалу Тебе по-своему! Я не умею молиться словами; я не умею играть на органе: я не умею ткать ленты; я не умею делать цветы. Но я умею плясать и пляской выражать Тебе свою любовь. Разве красивая пляска хуже красивых слов? Разве движение не раньше создалось, чем слово? И разве пляшущая девушка хуже неподвижных украшений, которыми Ты покрыта? Дозволь же мне, бедной, неученой отроковице, проплясать Тебе мою молитву и в пляске моей выразить Тебе мою сердечную любовь…»

Такой был пластический гимн Музы. Ни одного этого слова, конечно, не сказала она Богоматери, но мысли эти смутно волновали ее душу.

И с ласковым одобрением, с доброй улыбкой глядела на пляшущую девушку св. Дева с высоты своего разукрашенного престола.

И Муза продолжала гимн-пляску. Кончиками пальцев она слегка касалась пола и плясала стройными обнаженными ногами, как природа велит плясать людям. Все существо ее было в гармонии с этой пляской и не только ноги, но и руки, и тело, и лицо плясали с нею.

И вот видит она: идет ей навстречу человек с черной курчавой бородой, тронутой серебряными нитями. На голове его золотая корона и на плечах пурпуровая бархатная мантия. И удивилась, и обрадовалась ему Муза, узнавшая его. Он стоял в нише на небольшом пьедестале позади св. Девы, в другом приделе, и вот теперь он сошел с своего каменного трона и с кимвалом в руках стал танцевать вместе с Музой гимн-пляску для услаждения Богоматери. Они танцовали вдвоем, и он поддерживал ее в трудных местах.

— Я узнала тебя, — проговорила Муза, прервав на мгновение пляску. — Не ты ли царь Давид?

— Да, именно я — царь Давид.

— Как хорошо ты пляшешь, царь Давид!

— Я давно выучился этому искусству. Я скакал изо всей силы перед Господом в льняном эфоде[8], когда мы переносили ковчег Божий из дома Аведдара в мой город. И перед Господом играл и плясал я, и не видел в этом уничижения. Нынешние люди одели меня в бархатную мантию и увенчали главу мою короною. Но от того пляски мои не стали хуже и усердие мое не сделалось меньше.

Они продолжали священную пляску, и Муза не удивлялась уже больше ничему. Но когда они прекратили пляску, девушке сделалось страшно. «Как, сам царь Давид плясал с нею? Ведь он — царственный праотец св. Девы! Но не сама ли св. Дева направила его шаги к ней, к своей любимой танцовщице?».

И старец сказал ей:

— Ты любишь пляски, Муза?

— Я пляшу с детства, царь Давид. И пляшу я не от себя, а что-то пляшет во мне и двигает мои руки и ноги. И пляшу я, молясь, и молюсь я, танцуя, во славу любимой мною Девы Святой.

— Но скажи мне, отроковица — имеешь ли ты желание плясать вечно?

— О, да, царь Давид! — пылко ответила она.

— Плясать там, куда уйдешь ты с земли с ее скучными песнями и тяжелыми плясками? Плясать там, на лоне вечного блаженства?

— О да, царь Давид! Я не могу представить себе ничего радостнее.

— Я могу для тебя это сделать, но выслушай меня внимательно. Чтобы достичь этого, тебе нужно отказаться от плясок земных.

Условие это показалось дев ушке ужасным.

— Как, я должна буду отказаться от плясок? Здесь, на земле, где так удобно плясать? Всю жизнь не плясать? Подумай, царь Давид, какой жертвы ты от меня требуешь? А что же я буду делать тогда?

Царь Давид успокоил ее благодушной улыбкой, в которой не было никакого осуждения.

— Ты должна будешь посвятить себя только покаянию и молитве. И решение твое должно быть бесповоротно и непоколебимо.

— Да правда ли, что на небе, куда я перейду после земной жизни, пляшут? А вдруг там это запрещено? И здесь-то, на земле, многие смотрят на это с осуждением, — робко проговорила девушка.

— Верь мне, — сказал царь Давид, — пляски не воспрещены блаженным.

Он замолк в ожидании.

— Ты говоришь, что там пляшут? — вновь с сомнением спросила Муза.

Царь Давид вместо ответа взмахнул кимвалом, и вдруг храм наполнился звуками мелодии, небесной мелодии, которой никогда еще в жизни не слыхала отроковица. Где-то, высоко под сводами храма, звучала «Пляска блаженных», неземная пляска, в которой было нечто необычайное, светло-радостное; на фоне неслыханной гармонии разрасталась дивная по красоте мелодия. Все запело в затрепетавшей душе Музы; ей хотелось броситься в этот мир светлых звуков; ей показалось, что ноги ее двигаются сами собой, что тело ее отделяется от земли, стремясь в высь к неведомой голубой дали, которую она видела сквозь раздававшиеся своды храма.

Но как только мысль захотела превратиться в действие, так сейчас же оказалось, что в теле отроковицы слишком много земного для такого небесного танца. Она не могла отделить ног от каменных плит пола, и казалось, что по жилам ее течет не кровь, а тяжелый свинец.

В изнеможении она беспомощно опустила руки и упала на пол под тяжестью собственного тела.

О, для такой песни, для таких плясок стоит отрешиться от земных радостей.

Мелодия смолкла, своды сдвинулись. Царь Давид по-прежнему недвижимо и безмолвно стоял в нише, украшенный короной и мантией.

— Я сделаю, как ты сказал, — проговорила Муза.

И в глазах Богоматери она прочла одобрение.

Муза шла домой, понурив голову. В ее ушах раздавалась еще божественная мелодия, звучали тембры неизвестных инструментов, стоял необычайный ритм блаженной пляски.

Дома встретил отроковицу Пров, брат ее, и подивился происшедшей с ней перемене. Муза ничего не сказала ему, а села шить себе простое одеяние из грубой льняной ткани, а сшив его к вечеру, сняла нарядное платье, все украшения и ушла в глубину родительского сада.

Здесь к середине ночи она построила себе шалаш из сучьев и накрыла его сухими ветвями. Усталая и измученная трудами рук своих, она в изнеможении легла на постель из сухих листьев и начала молиться. Она молилась о том, чтобы небо взяло ее скорее к себе небесной танцовщицей. О том, чтобы недолго длилось ее земное пребывание, лишенное песен и пляски. О том, чтобы ей дано было выдержать этот тяжелый земной искус. Ведь если он будет длиться долго, быть может, она не выдержит и снова запляшет… о том молилась она еще, чтобы музыка неба как можно долго звучала в ее ушах далеким очарованием и удержала бы ее от возможности вернуться к пляскам земли. До тех пор звучала бы, пока ей не придется переселиться в селения горние…

С такими мыслями она уснула.

Ночью, в сонном видении, явилась к ней св. Дева.

Богоматери сопутствовали многие отроковицы столь же юного возраста, как Муза. Одежды были на них светлые и прозрачные, лица их были веселые и радостные, движения их были мягкие и легкие, и от всех от них исходил свет золотисто-розовый, как первый блеск утренней зари на небе.

И св. Дева кротчайшим голосом, в котором Музе почудились звуки слышанной мелодии, спросила отроковицу:

— Не желаешь ли ты жить вместе с нами, Муза? И всегда следовать за Мною?

И Муза ответила Ей:

— Весьма желаю, Госпожа моя.

Св. Дева наклонилась к ней и простерла над нею руку.

— Воздержись же в таком случае от плясок, Муза. Ибо не пройдет и тридцати дней, когда ты вступишь в царство Мое, присоединишься к лику этих отроковиц и познаешь музыку небесных далей и пляску неземную.

И св. Дева исчезла.

Муза осталась одна.

Долго не могла придти в себя, а когда пришла, глубоко задумалась.

Она отправилась наутро в храм, но уже звуки земной музыки, даже густые, полные звуки дивного органа не удовлетворяли ее больше и казались ей грубыми. Ее слух утончился, ей хотелось услышать музыку небес, которую она представляла себе необычайно прекрасною. И, выйдя из храма и взглянув на танцующих в ограде его на зеленой лужайке девушек, своих подруг и сверстниц, она отвернулась, чтобы не видеть их хоровода. До того показались ей тяжелыми и неуклюжими земные пляски.

— Муза-плясунья! Что же ты не идешь к нам в хоровод? — кричали ей отроковицы.

Но девушка быстро закрыла голову и еще быстрее направилась к дому.

Увидя такую перемену в жизни дочери, родители Музы обеспокоились и весьма удивились.

Они спросили у нее о причине перемены, и девушка поведала им о своем сне, о посещений св. Девы и о своем обете.

При наступлении двадцать пятого дня после явления Богоматери отроковица впала в тяжелую болезнь. Голова ее пылала, как в огне, и она лежала в доме родителей своих в полном беспамятстве.

На тридцатый день услышала она в тревожном видении сладчайший голос:

— Муза, иди за Мною.

И Муза ответила тихим голосом:

— Иду, Госпожа моя, я готова.

И в день шестнадцатый весеннего месяца Мая Муза ушла с земли в небесные дали, в воздушные чертоги св. Девы.

И пока душа ее возносилась к чертогам неба, она вспоминала свою земную жизнь.

Вспомнила, как она сшила себе грубое одеяние, как построила в глубине родительского сада шалаш из ветвей, как бичевала себя и как заставляла себя днями лежать без движения, когда душа и ноги требовали плясок. И достаточно было запеть птице в ветвях дерева, как ноги Музы начинали двигаться и желание пляски, желание безумное, неудержимое, овладевало ею.

Тогда отроковица позвала брата своего и приказала ему сковать ее ноги.

И все окружающие удивлялись этой перемене, случившейся с нею, а родители гордились ее подвижничеством и святостью.

И слух о ней разнесся далеко по окрестностям, и стали приводить к ней девушек, страдавших ногами или неуклюжестью, и стали просить у нее помощи. И все, которых касалась она, приобретали исцеление, красивую и легкую походку, какой обладали городские танцовщицы.

Вспомнила она, как тридцать дней пролежала на сухих листьях без движения и с безумно-страстной тоской глядела сквозь ветви шалаша в синее небо и как казалось ей, что она видит там, за этим лазоревым пологом, походившим на мантию Богоматери, золотые подошвы блаженных дев, водящих надзвездные хороводы под чудесные звуки неведомых арф.

И еще вспомнился ей светлый майский день ее кончины.

Она сняла с себя грубую одежду и попросила облечь ее исхудавшее тело в серебристый брачный наряд. И все дивились ее худобе, прозрачности ее кожи, легкости ее тела.

Казалось, облачко лежало на ложе мха и листьев, облачко, спустившееся с неба; облачко, а не девушка.

И еще вспомнился ей последний час ее земной жизни. Благоуханный сад наполнился звуками. Таинственно и чудесно зашумели листья в саду, будто пели тайную песню ей одной, одной только ей. И ветви разукрасились цветами, и ярко зацвели мирты и гранаты, и весь дерн покрылся свежими, яркими цветами и по саду вместе с розовым светом разлилось благоухание, как будто все цветы безмолвными, благоухающими голосами запели хором священный гимн.

И в это мгновение порвалась цепь, которой скованы были ноги отроковицы, и серебряный звон разнесся по саду. И помнилось ей, что небо над головой ее разверзлось, и увидела она там, в голубой глубине, бесконечные хороводы пляшущих дев, освещенных лучами необычайного солнца.

И воспарила она к нему, легкая и прозрачная, как серебристое облачко, веселая и свободная, как птица.

И вот теперь вихрем несется она туда, в неведомую даль, освобожденная от тяжести тела, от всех земных пут. И уже бестелесные ноги ее, внимая ритму божественной песни, готовятся к пляске, и радуется душа ее, так долго лишенная пляски.

С днями земного лета совпадало на небе время больших торжеств. Хотя там, среди серебряного эфира и золотых облаков в сиянии ликующего солнца, не было времен года, а вечно царило весеннее благорастворение воздуха, но небесный праздник приурочивался к светлым дням св. Троицы.

С тех пор, как погибли старые античные боги, как рушился древний эллинский мир, с тех пор, как развалились храмы классической старины, с тех пор, как умер великий Пан и нимфы покинули ручьи, а фавны исчезли из лесов и с полей, с тех пор, как девять муз оставили землю, чтобы поселиться навеки в христианском аду: с тех самых пор прекратилось общение христианского мира с древним языческим.

Разваливались на земле капища и храмы, а населявшие их боги переходили в музеи или рушились в мраморные осколки. И на земле не стало больше ни веселых хороводов вакханок, ни плясок элевзинских таинств, ни шумных игр козлоногих фавнов. И вместо всего этого языческого шума раздавались унылые звуки монастырских колоколов и торжественные церковные процессии с протяжным пением тяжелых хоралов. И вместе с пластикой паросского мрамора вымирала античная душа мира, которой владели девять муз.

Но один обычай — единственный, по свидетельству св. Григория Назианского, Богослова[9], — объединял еще новый христианский мир с старым языческим.

На небесных праздниках вошло в обычай приглашать на общее торжество девять муз, томившихся в аду. В эти дни допускали их в христианское небо, обращались с ними ласково, угощали их на славу, но, по окончании праздника, они должны были немедленно покидать небесные сферы и возвращаться в темную преисподнюю.

И вот, когда отроковица Муза вознеслась на небо, и возликовала радостно душа ее при созерцании еще невиданных ею хороводов и плясок, когда она затерялась, танцуя в толпе ликующих, светлых и блаженных духов, она увидела вдали каких-то женщин в тяжелых одеждах темного цвета.

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, с робостью и смущением озирались по сторонам.

Девушка заинтересовалась ими и, выйдя из хоровода, уносившего ее вдаль, остановилась около женщин.

Но их увели куда-то, и отроковица с горестью подумала, что уже не увидит их больше.

И вот, кончились пляски, кончились хороводы, кончилось пение. Небесные Силы сзывали всех к трапезе.

Садились за длинные столы, покрытые мягкими серебристыми тканями, и на этих столах отроковица увидела яства и пития, которых никогда не видела в жизни. Ароматы неизреченной сладости курились на столах среди неведомых, чудесных по формам и краскам цветов. В уголку стола сидели девять женщин в тяжелых одеждах темного цвета. Они плотно прижались друг к дружке, как испуганное стадо. Из их темных глаз струились робкие и смущенные взоры; порой в глазах их вспыхивали затаенные огоньки гордости и власти. Но девять женщин быстро опускали вежды, как бы желая скрыть возможно глубже тайну их взора.

Они сидели особняком.

Только Марфа, и здесь оставшаяся хозяйственной женщиной, любовно хлопотала о забытых гостьях и усердно угощала их какими-то сиявшими и светившимися плодами. Вскоре та же Марфа привела к музам св. Цецилию и новую отроковицу, св. Музу, и еще несколько женщин, прославившихся на земле своим искусством.

И когда они присоединились к обществу девяти, то за столом сделалось весело. Св. Цецилия[10] села рядом с Полигимнией, музой гимнов, закутанной в тяжелый плащ. Она была когда-то представительницей богослужебного пения, имела серьезное, строгое лицо и управляла теми, кто славил гимнами ее отца, всемогущего вседержителя Зевса. Родственна была душа Полигимнии с душой ее новой подруги, ибо св. Цецилия была тоже музой духовной музыки христиан и покровительствовала тем, кто новыми гимнами славил Творца Вселенной. Полигимния и Цецилия быстро разговорились: Муза рассказывала ей о древних ладах богослужебных гимнов, ныне утраченных в музыке, а святая показывала ей свою лиру. И обе женщины с увлечением говорили о любимом искусстве.

Отроковицу Музу Марфа подвела к Терпсихоре и усадила ее рядом с нею.

Терпсихора казалась совсем молодой девушкой с миловидным, улыбающимся лицом; на голове у нее был веночек, а лира ее лежала около нее на столе. Терпсихора стала рассказывать Музе, как она увеселяла плясками пирующих богов, как она жила в Пиерии, у подножия Олимпа, какие почести воздавали им люди и герои; рассказывала ей еще о плясках античной древности, о хороводах в долинах Геликона и Парнаса, на цветущих берегах светловодного и звонкоструйного Кастальского источника, который был посвящен ей и ее сестрам-музам.

— Я слышала, тебя называют Музой, — сказала Терпсихора, печально улыбнувшись. — Так называли в древности нас, богинь, покровительниц искусств и наук. Разве ты тоже богиня?

Отроковица отрицательно покачала головой.

— Нет, я только святая, и Муза — мое христианское имя. Мы его взяли у вас… Но я любила на земле пляску больше всего в жизни. Я безумно любила ее и сама всю свою жизнь плясала.

Они оживленно разговаривали, и все музы разговорились. Прежнего смущения как не бывало.

К их веселому обществу подошел царь Давид. Он принес золотой кувшин с напитком благодатной радости и всех угощал из этого кувшина, и все пили и согревались благодатной радостью. У музы Эрато царь Давид заинтересовался кифарой и стал разглядывать ее, и сравнивать ее со своим кимвалом, на котором играл он перед ковчегом.

Но кифара Эрато была сделана искуснее.

— Правда ли, что ты умеешь плясать? — спросила его повеселевшая Терпсихора.

— Да, — ответил царь Давид, — я плясал изо всей силы перед Господом в льняном эфоде и всегда плясать буду. И благословен Господь!

И он налил Терпсихоре питье благодати и перешел к Евтерпе, с которой говорила теперь Цецилия, заинтересовавшись ее двойной флейтой.

Ну вот к столу муз, языческих и христианских, подошла Женщина величественной красоты в лазоревом одеянии, вся в цветах и лентах. Она села с ними за один стол, между Уранией и Клио. Она сказала им несколько благостных слов, потом, нагнувшись под звездный венец Урании и положив руку на свиток Клио, нежно сказала им:

— Музы милые! Я до тех пор не успокоюсь, пока мне не удастся всех вас, девять сестер, навсегда оставить на небе Искусством вашим жил древний мир. Боги и люди им жили…

И Она ушла дальше под розово-серебристые сени столпившихся облаков.

Все, сидевшие за столом, были обрадованы этой лаской и милостью. И музы поднялись от радости из-за трапезы, взялись за руки, образовали хоровод и запели гимн. Они разделились на две группы, в каждой по четыре голоса, а Терпсихора, радовавшаяся пляске, управляла ими.

И они запели гимн, славя новое Божество, низвергнувшее их старых богов. Сначала пели они робко и тихо, но потом все смелее и громче.

Но… сурово, печально и мрачно звучал в небе языческий гимн неведомому музам Богу. И в гимне было столько мучительной тоски, столько тяжелой жалобы! Удручающе-странно звучала их песня. Все смолкло и смутилось вокруг. Зловещее молчание воцарилось на этом благостном празднике. И пение и пляски девяти сестер возбудили в селениях неба всеобщее горе. Все вспомнили свои утраченные земные радости и те мирские горести, от которых они столько страдали.

Голоса давно покинутой земли, безвозвратно утерянной, звучали в гимне муз. И всех их вновь потянуло на землю, к ее цветущим долинам, к ее звонкоструйным ручьям, к ее скорбным трудовым дням и темным звездным ночам. И земное горе, пережитое ими, не казалось уже столь тяжким, и земные радости, испытанные ими, казались теперь вдвое светлее и слаще.

И пронесся сгон по небесным селениям, мучительный стон об утраченной земле. И раздался скорбный плач об утерянной жизни.

Пораженные ужасом, небесные Силы слетались со всех сторон.

Но музы в благом намерении не замечали впечатления, которое они произвели своими гимнами и хороводами. Теперь их было десять. Отроковица вошла в их хоровод и с прежним земным увлечением, с блестящими от упоения глазами, ритмически плясала с музами. И она вспомнила пляски земные в то тяжелое время, когда была лишена их. И опять вспомнился ей чудесный храм, любимый храм, и каменный пол с причудливыми коврами, вытканными лучами солнца, и ее гимн-танец перед статуей св. Девы.

И ей сделалось так грустно, так больно при мысли, что она лишилась всего этого, любимого, навсегда, что она залилась тяжелыми слезами.

И все вокруг плакали и стонали.

Блаженные были поражены ужасом от этих плясок и песен языческой земли. В беспредельном эфире неба, среди бесконечной лазури, среди серебристо-белых облаков, в червонных лучах солнца мрачно звучали песни земли и тяжелыми, неуклюжими и ненужными казались античные хороводы. И это было так нежданно ужасно, так безумно печально, и такая пропасть зияла между языческим искусством и новым небом, что всем стало жутко.

Оглянулись музы и сразу замолкли, увидев вокруг себя гневные и печальные лица святых и блаженных, и поняли они ошибку, сделанную ими. Как странно звучали их песни здесь, в серебристом эфире! Вся красота их античных ладов исчезла. И как ужасен был их хоровод с развевающимися туниками, обнажавшими их мускулистые ноги!

Взявшись за руки, они стали медленно переходить с облака на облако, опускаясь все ниже и ниже по облачным ступеням к той бездне, которая вела в преисподнюю.

И когда они исчезли с торжественного праздника, и когда отроковица Муза осталась одна, ей сделалось грустно. Печальным взором взглянула она вниз и не увидела больше своих подруг. Ей стало жаль песен земли и плясок ее.

Царь Давид подошел к ней с кимвалом и сказал ей нежным голосом:

— Не плачь, Муза, отроковица. Хорошо здесь. Но земное еще владеет тобою. Когда все земное покинет тебя, ты поймешь песни неба и звуки их очаруют твой слух.

Она очнулась от горя, взглянула на него, но ничего не могла сказать. Голубое сияние окутало ее. Вблизи стояла св. Дева в лазоревой мантии и печально любящими глазами смотрела на нее.

И кроткий, обаятельный, как музыка, голос вещал ей:

— О, не грусти, блаженная отроковица! Настанет день, когда эллинское искусство достигнет христианского неба. В тот день музы станут моими любимыми дочерьми, и ты сделаешься их подругой. Но час их еще не настал. Пойдем за мною. Я поведу тебя в сад благоухающих лилий, ароматы которых звучат блаженными песнями. Под их небесную музыку ты пропляшешь мне гимн-молитву и скоро забудешь далекие песни земли. Верь же мне, дитя, настанет день, когда девять сестер тоже взойдут в этот тайный Сад…

И она повела за собой отроковицу.