Клятва

IV

Он шел от Новодевичьего в темноте. Накрапывал дождь. Дорога подымалась в гору.

Телега вынырнула из темноты неожиданно, когда он взобрался на пригорок и увидел мелькающий красный огонь.

Подошел. Телега стояла накренившись набок. Вокруг, светя фонарем, в котором горела свеча, ходил мужик-возница. Он хлопал себя свободной рукой по боку, приседал, заглядывал под телегу, смеялся пьяным смехом.

В телеге же сидел нахохлившись попик, глядел сердито на мужика, молчал. Видно было — давно уж так сидит. На подошедшего стрельца взглянул тоже сердито, отвернулся.

Стрелец выхватил у мужика фонарь и, светя у самой земли, пошел медленно назад по следу телеги. Быстро нашел выскочившую чеку, подкатил колесо.

Когда колесо было надето на ось, а чека накрепко забита булыжником, попик глянул теперь уже без гнева, спросил:

— Ты кто?

— Проходящий.

— Ну, садись, проходящий. Подвезем.

— На добром слове спасибо, батюшка.

Поехали. Мужик свалился на задке и тут же захрапел. А он сидел боком, с краю телеги, понукал лошадь и слушал в темноте тихий голос попика, который то творил молитвы, то принимался петь про себя что-то божественное.

Дождь перестал. Дорога пошла лесом. Вокруг стало еще темнее. Сверху, где небо очистилось, проглянули умытые звезды.

У попа он пробыл день, а вечером ушел дальше. Он не знал, куда идет. Наказ Софьи, чтоб не возвращаться в стрелецкий свой полк, что стоял у Великих Лук, он помнил крепко. Домой тоже — до исполнения клятвы — идти было нельзя.

Поп уговаривал, чтоб он остался у него.

— Будешь у меня работник. Притеснять не буду. Что наработаешь, то и ладно. Да ты и сам на всякое дело повадлив, истов. Живи!

— Нет, отче. Проходящему проходить надо.

Попик снял со свечи нагар, покачал головой:

— Чувствую в душе твоей тревогу. Что тебя гонит? Ты стрелец?

— Стрелец.

— А ты лучше забудь, кто ты есть, да схоронись у меня.

Он молчал. И этот, как Софья, говорит: забудь.

— Чего забывать-то?

Попик внимательно посмотрел на него, пожевал губами:

— Ты что, в толк взять не можешь?

— Что брать-то?

— А то, — осердился поп, — что так все сейчас сошлось, что либо вы, стрельцы, царя Петра, либо царь Петр вас, стрельцов. Смешно: отцы кислое ели, а у детей оскомина.

— Кто ж виноват?

— А никто. Ни дети ни отцы. У тех тоже своя правда была. А расхлебывать вам.

— А царь Петр? — стрелец побледнел, задышал медленно, с оттяжкой. — Тоже своя правда?

— А как же? — попик нахмурился. — Конечно, своя.

— А ты знаешь, отче, — стрелец придвинулся ближе, — ты знаешь, что царь Петр ногой запинается? А?

— Перестань, стрелец.

— А что перестань, что? Воровское дело, скажешь? Да? Нет, ты лучше, отче, скажи, кто запинается? Кто?

— Ты, я вижу, замыслил нечто, парень. Так послушай меня: умысел свой отложи.

— Ты лучше скажи, отче, клятву сполнять надо иль нет? А?

— Господь бог и учитель наш Иисус сказал: не клянись.

Стрелец захохотал зло, заглянул попу в глаза:

— Спаси тебя бог, отче, ты, чую, добра мне желаешь, но…

Попик улыбнулся тихо, просяще:

— Не останешься, значит?

— Нет, отче, прости, не останусь. А помочь хочешь, дай одежу другую, не стрелецкую.

— Хорошо, дам, спаси тебя бог.

И ушел он тогда от попа.

А через три дня в большом селе в солнечный день схватили его царские драгуны. Привели в избу, где сидел их драгунский офицер в мундире с черными, сажей с салом накрашенными усами. Сидел за столом и хлебал щи. Черный, тоже крашеный парик лежал на скамье рядом. Щи, что ел офицер, были наваристы, с мясом.

Отложил ложку, глянул на пойманного:

— Ну?

— Вот, ваше благородие, господин капитан, пойман шатун, — доложил драгун, что привел его.

— В солдаты голубя.

Офицер стукнул ложкой о стол, готовясь хлебать щи дальше.

— Ну? — это уже было сказано ему. — Что скажешь?

— Ничего. В солдаты, значит, в солдаты.

— Молодец, — офицер провел рукой по усам, распорядился: — под замок его вместе со всеми. Да ты не серчай, что под замок. Боюсь, чтоб рекруты мои не сбежали. А хлеба тебе дадут…