Ключ. Холостой прогон

Крутой детектив США

Э. Каннингем

Ключ

Хью Пенткост

Холостой прогон

Крутой детектив США. Выпуск 13: Сборник Романы:

Пер. с англ. Р. Н. Поппеля, М. А. Петрунькина -

СПб.: МП РИЦ «Культ-информ-пресс»,1996. - 302 с. — (Выпуск 13).

ISBN 5-8392-0114-6

Э. Каннингем

Ключ

1. Человек в подземке

Мы живем в обществе изобилия, изобилие и является нашей целью. Некоторые называют свое внутреннее состояние уверенностью в завтрашнем дне, но никакого благополучия эта уверенность не приносит — можете хранить её хоть у себя в погребе, хоть в сейфе. Компоненты счастья сложны. У меня есть жена, и я её люблю. У нас четырехлетняя дочь, которую мы обожаем. Вы знаете, что такое четырехлетняя дочь? У нашей девчушки голубые глаза и золотистые кудри. Её волосы, лицо, фигурка — всё сделано будто по нашему заказу, чтобы доставить нам максимум удовольствия. В мире, где большинство людей страдает, на нашу долю выпало очень мало страданий, но это не означает, что я не испытываю горечи и досады.

Я испытывал эти чувства, когда у меня открывались глаза на мое истинное положение в обществе. А глаза открывались каждый день, и преимущественно когда я возвращался домой со службы. Моя контора на углу Четырнадцатой улицы и Парк-авеню, она называется «Штурм и Джефф». Это солидная, удачливая архитектурная фирма со штатом около сорока служащих. И среди них я — скромный чертежник, приносящий домой в конце недели сто тридцать два доллара. Я зарабатывал бы больше, будь я водопроводчиком или плотником, проблема, однако, в том, что меня не обучили этим ремеслам, как и никаким другим, приносящим приличный доход. Меня готовили к работе с синьками и чертежами, я был белым воротничком и каждый вечер уходил со службы в пять, если меня не просили задержаться, что случалось по крайней мере дважды в неделю.

Тогда я задерживался на службе, хотя сверхурочных мне не платили. Я звонил жене в Телтон и говорил: «Срочная работа, дорогая». — «Задерживаешься?» — «Да, на час или два».

Мой кульман стоит рядом с кульманом Фрица Мэйкона. Он философ. Любит повторять: «Жизнь таких людей, как я и ты, полна безмолвного отчаяния». Конечно, он не выдающийся философ, но более глубокой характеристики нашей жизни, пожалуй, не дал бы никто. Он даже не оригинален, потому что каждый раз, добираясь подземкой до автобусного кольца на Сто шестьдесят восьмой улице, а оттуда автобусом до Телтона, я обнаруживал, что мое отчаяние стало ещё глубже. Когда мне исполнилось тридцать пять и я начал взрослеть, до моего сознания дошел тот факт, что у меня нет будущего, что я ничего не смогу достичь и никогда не буду зарабатывать многим больше, чем сейчас. Фриц видел единственное возможное решение моей проблемы в замене её другой. В частности, он предложил мне завязать знакомство с одной из тех полуголодных девиц, которыми кишит город. Тогда, по его словам, мои нынешние проблемы показались бы мне пустяками. К сожалению, я зарабатывал слишком мало, чтобы завязывать какие бы то ни было знакомства.

С утра стоял превосходный прозрачный, холодный мартовский день, небо было нежно-голубым, с набегавшими белыми облачками. Я с нетерпением ожидал момента, когда смогу вновь пересечь город на подземке, и даже надеялся, что доберусь до Телтона засветло. Но Джо Штурм, сын одного из владельцев фирмы, вручил мне очередную сверхурочную работу, которую я сумел закончить лишь к шести часам. Фриц вышел со мной и, пока мы шли вместе, рассуждал о недостатках и достоинствах положения сына хозяина.

— Брось терзаться, — сказал я. — Его сыновьями следовало быть нам с тобой.

— Но мы не его сыновья.

— Да, не его.

Фриц каждый вечер добирался пешком до Пенсильванского вокзала, а оттуда поездом в Эмитивиль, на Лонг-Айленде.

Мы дошли до перекрестка, и я пожелал ему доброй ночи.

Он пересек Восьмую авеню, чтобы отправиться подземкой в центр, а я спустился на станцию, откуда поезда шли к городским окраинам. Часы показывали шесть пятнадцать, и станция была запружена народом. Купив газету, я протиснулся в начало платформы и потратил цент на жевательную резинку — единственное, на что ещё годилась эта монетка.

Вдруг какой-то мужчина повис на моей руке и обдал меня тошнотворным горячим дыханием.

— Ради Бога, — невнятно шептал он, — помогите мне, мистер. Я болен, видит Бог, болен…

Жизненный опыт легко подсказывает, какой должна быть реакция: «Оставьте меня в покое, мистер, здесь полно народа. Почему вы выбрали меня?»

Я собирался произнести примерно такую речь, но внезапно остановился — он напомнил мне моего отца. Незнакомец не был забулдыгой. Он был без шляпы, но одет прилично. И конечно, болен. Седые волосы, голубые глаза — при других обстоятельствах он производил бы впечатление респектабельного пожилого джентльмена. Сейчас его лицо было искажено болью и страхом. И когда мне на память пришел мой отец, я — почувствовал, что становлюсь противен сам себе. Я решил помочь старику, чего бы это ни стоило, пусть даже появлюсь дома на час или два позже. Где-то в глубине моей души, убеждал я себя, сохранились ещё остатки доброты и порядочности.

Все это мгновенно пронеслось у меня в голове. На платформе толпился народ. Поезд медленно тронулся, с противоположной стороны стремительно приближался встречный, наполняя туннель громоподобным грохотом. Старик по-прежнему прижимался ко мне, глядя через мое плечо. Внезапно выражение боли на его лице сменилось неописуемым ужасом. Он с силой оттолкнулся от меня, рванулся назад, оступился и рухнул вниз — на рельсы. Времени затормозить у водителя не оставалось. Тело старика подбросило вверх, и в следующее мгновение по нему прошлись стальные колеса. Вопль ужаса, раздавшийся над толпой, был почти так же страшен, как и вызвавшая его трагедия.

Я с трудом протиснулся сквозь толпу возбужденных людей. Их рабочий день закончился так же драматично, как и мой, — лицезрением кошмарной смерти. Никому не пришло в голову задержать того, кого обнимал старик. Никто не остановил меня, не попытался заговорить. Мимо меня пробежали несколько полицейских. Они были частью людского потока, спускавшегося под землю. Весть о смерти распространяется быстрее звука.

Мое кредо было простым и ничем не отличалось от жизненной философии миллионов других людей. «Я не желаю, чтобы меня впутывали в эту историю. Оставьте меня в покое. То, что случилось, ужасно, но меня это не касается. Я не толкал его».

Последние слова соответствовали действительности. Я не толкал его. Но если бы я задержался на платформе, какой-нибудь шутник мог меня вспомнить. Потом его мозг начал бы усиленно работать, припоминая все новые и новые детали, которых его глаза никогда не видели. Это вполне естественно — так, во всяком случае, говорил профессор Нью-йоркского университета, читавший нам курс психологии. Профессор демонстрировал следующую сценку: он держал в руке банан, потом в аудитории раздавался выстрел, и все божились, что банан был револьвером. Мне не хотелось, чтобы кто-то клятвенно заверял полицию, что я толкнул старика. А в чем мог поклясться я? Освежив в памяти происшествие, я решил, что мог бы поклясться только в одном — я его и пальцем не коснулся. Он отпрыгнул назад. Поскользнулся. Упал под поезд. Вот такая последовательность. Я к этому не имел отношения, я только хотел помочь старику. Это я мог заявить под присягой. Он был болен и испуган — несчастный, трепещущий старик, умолявший помочь ему. Теперь, правда, уже никто не мог ему помочь. Абсолютно.

Так зачем мне здесь оставаться? Глазеть? Нет, это не та сцена, на которую стоит глазеть.

Был холодный мартовский вечер, но я вспотел, промок насквозь. Когда я переходил Сорок вторую улицу, город уже начал погружаться во тьму, один за другим зажигались яркие огни ресторанов.

Завывая сиреной, пронеслась скорая помощь. Останки соберут и сложат в водонепроницаемый мешок. Меня начало подташнивать, но я совладал со своим желудком и вскоре уже спускался в метро. Здесь поезда мчались с юга на север и с севера на юг. Здесь не было испуганных стариков, чьи трупы мешали тысячам усталых людей добраться до дома. С сердцем, преисполненным скорбью, я принялся за газету, хотя смысл мелькавших у меня перед глазами слов не достигал моего сознания.

За Сто двадцать пятой улицей половина пассажиров вышла из вагона, и оставшиеся смогли сесть. Я тоже сел. Мужчина, стоявший рядом со мной, сел напротив, и, оторвав глаза от газеты, я заметил, что он наблюдает за мной.

Он был худой, с длинными черными волосами, зачесанными назад и смазанными каким-то закрепляющим составом. Узкое длинное лицо и черные точки вместо глаз. Насколько я помню, на нем была сорочка в полоску, воротничок которой крепился к галстуку жемчужными зажимами. Он наблюдал за мной, не таясь, скорее даже демонстративно.

Он следил за мной внимательно и деловито, и, когда на Сто шестьдесят восьмой улице я поднялся и вышел из вагона, он тоже встал и пошел рядом со мной.

— Ключ, — сказал он.

Я испугался сильнее, чем следовало, даже если учесть, что большинство людей становятся крайне возбудимыми, когда на окружающих их привычных стенах появляются трещины. В этот день стены вокруг меня трещали во второй раз. И хотя мы живем в мире, где насилие демонстрируется часто и откровенно — в газетах, на телевидении, в кино, в книгах и журналах, сами мы крайне редко прибегаем к нему.

Последний раз я дрался, когда мне было шестнадцать. Будучи взрослым, я ни разу не ударил человека и сам, естественно, не был бит. Я даже не знал, как вести себя в такой ситуации. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступило бы большинство, — продолжал идти, игнорируя узколицего, который, однако, не собирался мириться с подобным положением дел. На лестнице он схватил меня за руку, резко дернув, повернул лицом к себе и сказал холодно и размеренно:

— Я был вежлив с тобой, подонок, но ты хорошего обращения не понимаешь. Давай ключ!

Последние сошедшие с поезда пассажиры прошли мимо, оставив меня на ступеньках наедине с ним.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я. — Не знаю, кто вы и что вам нужно. Я опаздываю, и разговор с вами… — Я попытался оторваться от него, но его руки клещами вцепились в меня.

— Стой!

— Пустите!

— Отдашь ключ — пущу.

— Какой ключ? Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ключ, который сунул тебе старик.

— Какой старик?

— Шлакман, Шлакман! Не держи меня за идиота, подонок! И откуда ты взялся? Может, ты вообще не из них. Старик мог просто выхватить тебя из толпы. Ладно, меня это не волнует. Давай ключ!

— Какой ключ?

— Меня тошнит от тебя, подонок. Я видел, как старик сунул тебе ключ.

Я покачал головой:

— Я опаздываю на автобус. Извините.

Он заговорил холодным зловещим шепотом, в его левой руке блеснула сталь кастета.

— Ты вернешь ключ, мистер, или я отделаю тебя так, что ты будешь выглядеть хуже Шлакмана…

Кто-то спускался по ступеням, и узколицый слегка ослабил хватку. Я с силой оттолкнул его, он оступился и, чтобы не упасть, торопливо схватился за поручень. Не дожидаясь, пока он восстановит равновесие, я помчался вверх по лестнице и, выскочив наружу, устремился к автобусной остановке. Автобус на Телтон заполнялся пассажирами. Пыхтя и дрожа, я забрался внутрь салона. Негероическое поведение, но я никогда не претендовал на роль героя.

Когда автобус тронулся, незнакомец стоял на остановке, холодно и задумчиво наблюдая за мной.

— Вам нехорошо? Может, попросить водителя остановиться? — спросила дородная женщина, сидевшая рядом со мной.

Очень трогательная забота, но я, не задумываясь, придушил бы ее, попытайся она дотянуться до кнопки экстренного торможения. На коленях у неё лежали две большие хозяйственные сумки, а переносицу украшало крохотное пенсне — обычная принадлежность пожилых дородных женщин.

Я ответил, что со мной всё в порядке.

— Я просто догонял автобус, мадам, и запыхался. Сейчас чувствую себя превосходно.

Превосходно, если не считать предательской пустоты где-то под желудком, бешеного сердцебиения и раскалывающейся от боли головы.

Перед моими глазами продолжало стоять лицо человека, который остановил меня на лестнице, сунув мне под нос кастет.

Мы читаем о смелых людях, и мысль, что мы и сами храбрецы, проникает в нашу плоть и кровь. И нестерпимо стыдно, когда жизнь доказывает обратное. Наверно, поэтому я не спросил его, какого черта он позволяет себе так разговаривать со мной.

Я мог сказать: «Послушай, Джек, вали отсюда, вешай лапшу на уши кому-нибудь другому».

Я мог бы произнести эту короткую фразу твердым голосом, чтобы он понял, что я не шучу. Загвоздка была лишь в том, что я в жизни не говорил ничего подобного.

Указанные обстоятельства усугублялись ещё одним немаловажным фактом: в сущности, я знал, как выгляжу в действительности. Некоторые способны мысленно вызвать свой образ, потому что в нем есть индивидуальность. Я не могу. Иногда я встречаю на улице двадцать, тридцать человек, напоминающих меня. Все среднего роста, глаза карие, волосы не темные и не светлые, а лица словно вырезаны из картона. Лица, в общем, приятные, в них светится надежда на лучшее будущее, и всё же они кажутся мне какими-то ненастоящими. Алиса, моя жена, пришла бы в ужас, узнай она о моих мыслях. Выходя за меня замуж, она считала меня красавцем и, вероятно, продолжает придерживаться такого мнения. Однако я с подобным мнением решительно не могу согласиться. Мне самому мой образ представляется абсолютно бесформенным, хотя не спорю, кому-то, например, сидящей рядом пожилой леди, он может показаться вполне приемлемым.

Во всяком случае, она считала меня достаточно безобидным. Я совершенно не был уверен в своей безопасности, хотя узколицый остался далеко позади и вряд ли способен выйти на мой след со своей навязчивой идеей о каком-то ключе. Как звали того старика? Шерман? Шелман? Шлакман? Да, Шлакман. Но какое отношение имел к нему узколицый?

Я задремал под мерное покачивание автобуса, и страшная сцена вновь ожила в моем сознании — старик прижимается ко мне, подброшенное бампером электровоза тело взлетает в воздух…

Я вздрогнул и очнулся, моя рука инстинктивно потянулась в карман за сигаретами. Вспомнив, что нахожусь в автобусе, я отпустил пачку, мои пальцы натолкнулись на что-то, и я вытащил из кармана пальто ключ. Раньше я этого ключа никогда не видел. Плоский, латунный, видимо, от сейфа. Поверхность ключа была гладкой, если не считать буквы «ф» около самой бородки.

Выходит, старик подсунул-таки мне ключ, и узколицый это заметил. Почему, почему я не опустил руку в карман раньше, ещё в метро? Тогда я, не задумываясь, отдал бы его человеку, угрожавшему мне кастетом. «Вот он, твой проклятый ключ. И ради Бога, оставь меня в покое».

Я хочу быть самим собой — скромным чертежником по имени Джон Т. Кэмбер, тридцати пяти лет от роду, женатым, продуктом трехлетнего образования в колледже, двухлетнего воспитания в армии и последующих тринадцати лет прозябания на грошовом жаловании. Если мою жизнь можно сравнить с норой — а она, похоже, ею и является, — я хотел бы забиться в неё как можно глубже и найти там надежное укрытие.

Впрочем, мое паническое настроение оказалось мимолетным. Я разглядывал ключ, переворачивая его на ладони, и паника постепенно отступала. Я бросил взгляд на леди с хозяйственными сумками — она тоже смотрела на ключ. Я спрятал его в карман, решив немедленно выбросить, как только сойду с автобуса. Выброшу как можно дальше в кусты и вновь почувствую себя свободным. Ничего не знаю и не желаю знать. Чист, как стекло. Узколицый остался в Нью-Йорке, больше я его никогда не увижу.

Когда на своей остановке я вышел из автобуса, ключа я не выкинул. Он продолжал лежать у меня в кармане. Я даже не коснулся его пальцем. Я передумал.

Так или иначе, я уже оказался втянутым в какую-то нелепую историю, и возвращение ключа законным владельцам представлялось мне единственным способом выпутаться из нее. Они знали, где я садился в автобус, и, если ключ им действительно так необходим, завтра явятся туда снова. Их дела меня не касались, как не имела ко мне никакого отношения гибель старика по имени Шлакман. Мне хватало своих забот, поэтому, когда они снова явятся за ключом, я сразу же верну им его. Может быть, добавлю несколько слов, объясняющих причины моего поведения. «Возьмите ключ. Я не знал, что он у меня, а потом обнаружил в кармане, куда его, наверно, положил старик. Не знаю, что это за ключ, и знать не хочу».

Подобное объяснение представлялось мне вполне разумным. Ведь я даже не звонил в полицию. Узколицый угрожал мне, обращение к представителям власти было бы оправданным. Однако я спросил себя — а что я сообщу в полицию?

Расскажу о ключе? Но разве полицию удовлетворит лишь часть истории? Прежде всего мне зададут вопрос: «Так ответьте всё же, повинны ли вы в смерти некоего мистера Шлакмана на станции метро «Индепендент» или нет?»

Мне этот вопрос кажется абсолютно бессмысленным. Разве существует хотя бы малейшее свидетельство того, что я знал Шлакмана, видел его прежде или собирался убить? И тем не менее, когда я на мгновение остановился на темной улице своего нью-йоркского пригорода, происшествие в метро вдруг представилось мне с несколько иной стороны.

А может, оно действительно было не несчастным случаем, а убийством? Я даже начал сомневаться, не я ли толкнул Шлакмана на рельсы.

Я обернулся. Всю дорогу до дома — шесть кварталов — я шел, непрерывно оборачиваясь.

К ужину я едва прикоснулся. Алиса жарила утку на электрическом вертеле, медленно поворачивая ее, пока она не стала румяной и хрустящей. На стол она подала её с рисом и соусом из апельсинов. Но я лишь слегка притронулся к ней. Положил в рот крошечный кусочек и с трудом проглотил.

Я был раздражен и связывал свое плохое настроение с тем, что Полли уже спала, когда я пришел.

— Приходишь домой черт знает когда, усталый и опустошенный, — недовольно проворчал я, — и не можешь даже взглянуть на собственного ребенка.

— Не говори так, будто я специально дала ей снотворного. Поешь, и настроение улучшится.

— Я не голоден.

— Если ты успокоишься, у тебя появится аппетит. Утка вкусная.

— Что значит — успокоишься или не успокоишься? Просто я не голоден, вот и все. Что нам, разводиться из-за этой злосчастной утки?

Алиса медленно покачала головой:

— Джонни, что случилось?

— А что случается каждый день? — нетерпеливо ответил я. — Ничего не случилось. Будь проклята такая жизнь! Сидишь целый день над осточертевшими чертежами, чтобы заработать жалкие гроши. Ничего не случилось. И не случится.

— Ладно, — мягко сказала Алиса. — Просто сегодня такой день. Возможно, ты поешь позже. Сейчас самое подходящее время посмотреть телевизор.

— О да. Сейчас самое подходящее время.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Ничего. Просто соглашаюсь с тобой. Сегодня вечером самое подходящее время смотреть телевизор.

— Ты не соглашаешься со мной, Джонни. Ты хочешь поскандалить. Через пять минут мы вцепимся друг в дружку, как кошка с собакой. Ты этого добиваешься? Я предлагаю тебе успокоиться. Что в этом плохого?

— Мне не десять лет. Если бы я знал, как успокоиться, я бы давно это сделал.

— Я знаю, Джонни. Так что же произошло?

— На моих глазах человек упал под поезд.

Я рассказал ей о трагическом инциденте, свидетелем которого мне довелось стать. В моем рассказе, однако, фигурировал лишь старик. Человека с узким лицом и злополучный ключ я решил не упоминать. Она слушала молча, на её лице отражались боль и сочувствие. Она выглядела очень привлекательной, и я снова стал в тупик перед вопросом, что же она во мне нашла.

— Какой ужас! — сказала она.

— Я убежал. Старик не имел ко мне никакого отношения. Можешь мной гордиться.

Она сделала попытку улыбнуться:

— Джонни, дорогой. Человек умер. Ты уже ничего не можешь сделать. Есть люди, которых кошмарные сцены притягивают как магнит. Для них это своего рода наркотик. Однажды на моих глазах грузовик переехал женщину. Сразу набежала толпа, люди отталкивали друг друга, чтобы лучше рассмотреть окровавленный труп. Помогать никто и не собирался — все хотели посмотреть. Нет ничего плохого в том, что некоторые избегают подобных сцен.

— Но я убежал не из-за окровавленного трупа. Я испугался, что кто-нибудь скажет, будто я толкнул его. На самом деле я никого не толкал, он сам отпрыгнул от меня. Но я боялся.

— Разве это не естественно, Джонни?

— О да, естественно, прекрасно, я заслуживаю медали за примерное поведение. Я боюсь потерять никчемную грошовую работу. Боюсь заглянуть в себя, потому что не знаю, что собой представляю. Даже не пытаюсь подыскать работу поприличнее, что-нибудь более достойное. Конечно, всё это естественно.

Перед сном, когда я был уже в пижаме, а Алиса в ночной сорочке, она сказала:

— Знаешь, Джонни, мы все-таки должны благодарить судьбу — ты и я. За нашу маленькую дочурку, за этот дом, за то, что мы нашли друг друга.

— За двухкомнатную хибару на крохотном клочке земли?

— Но населенную добрыми людьми.

— Подумать только, какая награда для добрых людей иметь такой дом! Твои высказывания кажутся мне не только старомодными, но просто глупыми.

— Джонни!

— Ладно, — сказал я, — извини. Мне не следовало так говорить.

Она упорно пыталась сдержаться:

— Извини и меня, Джонни. Но всё равно ты не должен был так говорить.

2. Девушка в подземке

Утром моя дочка Полли, четырехлетняя крошка, была как всегда очаровательна. Алиса ни словом не упомянула о нашей размолвке накануне вечером. Ярко светило солнце, и небо было безмятежно голубым. Весенний день обещал быть теплым и радостным. Полли с гордостью поделилась со мной важной новостью — она без чьей-либо помощи сочинила поэму: «Мышка убегает в норку, змейка уползает в горку».

Стихотворение было коротким, но очень выразительным и красивым, и дочку, естественно, переполняла гордость. Это, однако, не отразилось на её аппетите. Алиса приготовила блины с брусникой и медом — завтрак, который в нашем доме котируется весьма высоко. Потом явился Аллен Харрис, двенадцатилетний мальчик, вести переговоры об условиях, на которых он согласился бы раз в неделю приводить в порядок наш крошечный садик. Мы довольно легко уговорили его принять участие в уничтожении блинов. Полли обожала его.

— Мышка убегает в норку, змейка уползает в горку, — сказала она, обращаясь к нему.

— Что?

Положив локти на стол и опустив подбородок на сложенные чашечкой ладони, Полли пожирала его глазами. У неё большие, чудесные глаза, полные обожания и преданности. Но они оказались не в состоянии хотя бы на секунду отвлечь Аллена Харриса от блинов с брусникой и медом. Я с неприязнью наблюдал, как он уничтожает их один за другим. Подобный триумф обжорства над любовью казался неприличным для двенадцатилетнего отрока. Моя дочь, подумал я, слишком легко отдает мужчинам свое сердце.

— Это поэма, — объяснила она.

— Поэма?

— Да.

Откусив от блина добрую половину, он сказал, что не совсем понимает, почему это поэма.

— Разве ты не видишь: «норку — горку»?

Нет, он не видел, и я решил, что он слишком туп и напрасно моя дочь тратит на него время.

— Вот почему это поэма, — сказала она. Голос её дрожал.

Я подумал, что любой женщине всегда неприятно обнаружить, что мужчина, которого она полюбила за внешность, оставляет желать лучшего по части умственных способностей.

Когда я уже готов был отбыть на службу, Полли взяла меня за руку и вместе со мной вышла из дома.

— Подними меня, пожалуйста, чтобы я тебя поцеловала, — попросила она.

Я её поднял. Её сердце переполняла печаль, она поинтересовалась, не знаю ли я, почему Аллен Харрис её так не любит.

— Я думаю, что, напротив, он тебя очень любит.

— Но ему не понравилась моя поэма.

— Это разные вещи, Полли.

— Да, наверно, ты прав, — подумав, сказала она.

Когда я дошел до угла и обернулся, чтобы помахать ей рукой, она стояла на прежнем месте, маленькая, похожая на куклу, и я подумал, что она намного мудрее меня. Она махнула в ответ, и я заторопился к остановке.

Я чувствовал себя намного лучше, предыдущий день, подобно кошмарному сну, как-то потускнел в памяти, в значительной мере утратив свой угрожающий смысл. Не помню, когда я пришел к выводу, что мне ничто не грозит и я, кажется, сделал из мухи слона. Чем бы ни объяснялось мое вчерашнее поведение — нервным срывом или общим угнетенным состоянием, сейчас всё прошло.

В автобусе я читал газету, а потом начал вспоминать вчерашние события и сунул руку в карман.

Ключа там не было.

Картины предшествующего дня мгновенно воскресли в моей памяти, сердце болезненно сжалось, и я, как помешанный, стал шарить по всем карманам. Ключа нигде не было.

Вскоре, однако, я облегченно вздохнул. Мой гардероб состоит из трех костюмов: темно-серого из шерстяной фланели, ещё одного темно-серого из камвольной ткани и, наконец, шерстяного, шоколадного цвета.

Набор, конечно, не слишком впечатляющий, но при моих доходах производимое на окружающих впечатление стоит отнюдь не на первом месте в списке приоритетов. Вы покупаете один костюм в год, и он должен удовлетворять требованиям, предъявляемым в деловой части Нью-Йорка. Вчера я надевал серый костюм из камвольной ткани, сегодня на мне тоже серый, но фланелевый. За моим гардеробом следит Алиса, и каждый вечер перед сном она опоражнивает карманы брюк. Не пиджаков, а именно брюк. Я успокоился и, выйдя из автобуса, с риском опоздать на несколько минут на службу забежал в телефонную будку.

— Послушай, дорогая, — сказал я, — я на автобусной станции в Нью-Йорке. У меня маленькая проблема, не самая важная в мире. Будь любезна, проверь, нет ли ключа в карманах брюк, которые я надевал вчера.

— Ты забыл ключи? Джонни, это не имеет значения. Я буду дома…

— Нет, — прервал я ее, — я говорю не о моих ключах. Меня интересует всего один ключ. Плоский и гладкий. Ключ от сейфа.

— Джонни, но у нас нет сейфа. Я помню, мы говорили о сейфе, но решили повременить с расходами. Ты купил сейф?

— Алиса, это не мой ключ. Сделай, пожалуйста, как я прошу.

— Ты говоришь так, будто от этого ключа зависит человеческая судьба.

— Извини, дорогая, я не подозревал, что произвожу такое впечатление. — Я с трудом сдерживался, стараясь придать своему голосу спокойную, беззаботную интонацию. — Дело в том, что это ключ из моего офиса, и я просто хочу убедиться, что с ним ничего не случилось.

— Хорошо, Джонни, не вешай трубку.

Я опустил вторую монетку. Было холодно, на сердце у меня лежала свинцовая тяжесть. Достав носовой платок, я обтер лицо и мысленно назвал себя последним идиотом.

Алиса вернулась и сказала:

— Он у меня, Джонни. Плоский ключ с маленькой буквой «ф» у самой бородки. — Наверно, она слышала, с каким облегчением я вздохнул, потому что спросила: — Джонни, это так важно?

Теперь я мог позволить себе небрежно ответить:

— Да нет, не очень. Но постарайся не потерять его. Хорошо?

Был один из тех дней, когда случаются всякие неожиданности.

Я вышел из телефонной будки, над головой у меня снова светило солнце. Ко мне подошел негр-подросток и, улыбнувшись, предложил:

— Почистим, мистер?

— Тебе нужно быть в школе, — ответил я.

Биение моего сердца несколько замедлилось, и я хотел немного постоять неподвижно, чтобы окончательно успокоиться. Когда я поставил ногу на его переносной деревянный ящик, он сказал:

— Мистер, почему о людях всегда думают хуже, чем они есть? Я учусь во вторую смену. По утрам я свободен.

Объяснение показалось мне логичным, и я дал ему двадцать пять центов. Это был широкий жест, шире, чем я мог себе позволить, поэтому сегодня вместо ленча в дешевом ресторанчике мне придется довольствоваться кафетерием. От мысли, что приходится считать каждый цент, выбирать между ленчем и начищенными ботинками, у меня опять испортилось настроение. Я был владельцем заложенного-перезаложенного дома, водил взятый напрокат автомобиль, пользовался стиральной машиной и телевизором, тоже позаимствованными в бюро проката.

Спустившись в метро, я дождался поезда, сел и снова раскрыл газету. В Нью-Йорке на рельсы подземки упал человек. В Алжире французские экстремисты убили двенадцать мусульман. Один из убийц подошел к своей жертве на улице, приставил пистолет к голове и спустил курок. Заметки иллюстрировались фотографиями. На одной была запечатлена платформа метро. На другой — три бездыханных тела, мимо которых шли хорошо одетые европейцы — мужчины и женщины, абсолютно равнодушные к произошедшей трагедии.

Я достаточно спокойно отношусь к политике, временами у меня даже мелькает мысль, что меня трудно назвать интеллектуалом. Как и подавляющее большинство людей, я читаю газеты, как бы дистанцируясь от того, что в них рассказывается: он той ненависти, которую один человек испытывает к другому, от жестокостей, совершаемых людьми.

Однако сегодня газета нарушила мой душевный покой.

Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит женщина. Я вглядывался в неё несколько секунд, потом встал и уступил ей место. Не из джентльменских побуждений — в нью-йоркском метро нет рыцарей, — а потому, что она была красивее всех женщин, которых мне довелось видеть в жизни, и смотреть на неё было проще, когда она сидела, а я стоял. Она улыбнулась, поблагодарила меня и села. У неё были черные волосы, черные глаза, показавшиеся мне чуточку раскосыми, нежная, как сливки, кожа и ангельское лицо. Мне доставляло истинное наслаждение смотреть на нее. У меня возникло чувство, будто я впервые вижу женщину.

Я просто смотрел на нее. Сегодня я люблю свою жену не с той всепоглощающей страстью, которую испытывал восемь лет назад, но я продолжаю любить ее. Если кто-нибудь станет утверждать при вас, что страстно любит собственную жену и не в состоянии любоваться другой красивой женщиной, знайте, что он обыкновенный лгун.

Мы с Алисой поженились за четыре года до рождения Полли. Алисе было двадцать пять, а мне двадцать семь. Она переехала в Америку из Англии за шесть лет до нашей женитьбы. В пятнадцать лет она потеряла родителей во время бомбардировки Лондона немецкой авиацией и поселилась у тетки, жившей на скромные проценты с ценных бумаг. Ей пришлось бросить школу и устроиться на работу. И хотя она принадлежала к среднему классу, не раздумывая, пошла на завод. Её рабочая карьера продолжалась до конца войны, после чего Алиса пополнила ряды безработных, — рабочих мест для женщин в Англии почти не оставалось.

Потом умерла тетка, и жалкие крохи от ценных бумаг перешли по наследству к её брату в Шотландии. Спустя несколько месяцев Алиса подписала контракт с агентством по найму домашней прислуги. Фирма согласилась оплатить переезд в Америку, где Алисе подыскали место. Взамен Алиса дала обязательство оставаться на этом месте, пока не возместит стоимость билета и услуг агентства путем еженедельных вычетов из своего жалования.

Ей пришлось три года проработать в богатой семье из пяти человек на Парк-авеню — стряпня, уборка и стирка по пятнадцать часов в день.

Не имея понятия, что закон защищает права работающей женщины, она работала у эгоистичных, высокомерных, бессердечных людей и, тем не менее, сумела скопить достаточно, чтобы прокормить себя потом, когда пошла учиться на оператора ЭВМ.

Я встретил ее, когда мы оба работали в большой архитектурной фирме. Мы понравились друг другу с первого взгляда, мы нуждались друг в друге, потому что оба были одиноки. Сам я родился и вырос в городе Толидо, штат Огайо. Мы поженились спустя год после первой встречи.

Ее мечтой был маленький домик, пусть даже на крошечном участке земли. Мы сложили наши накопления и сделали первый взнос за жилище в Телтоне. Мы с оптимизмом смотрели в будущее, нас переполняли сладкие мечтания. Мы любили детей, были полны решимости иметь их как можно больше и обеспечить им счастливое, безмятежное детство, которого были лишены сами.

С детьми, однако, получилась осечка — почти четыре года Алиса не могла забеременеть. Мы потратили уйму денег на докторов, платили двойные гонорары, а взамен получали заверения, что оба физически полноценны и безусловно способны иметь детей.

Потом родилась Полли, но появление девочки на свет было сопряжено со смертельной опасностью для её матери. Потребовалось кесарево сечение, послеоперационные осложнения на пять недель приковали Алису к больничной койке. По мнению докторов, она больше не могла иметь детей, и их прогноз оказался правильным.

Я опоздал на двадцать минут. Фриц Мэйкен сказал:

— За минуту опоздания плати по центу — мне.

На мое предложение заткнуться он заметил, что сегодня утром я слишком раздражителен и обидчив. Я послал его к черту.

Он посмотрел на меня с некоторым интересом, и я почувствовал, что обязан объяснить свое поведение. Но не сделал этого, а закрепив на кульмане чертеж, начал его разглядывать. Вскоре Фриц сказал:

— Что-нибудь случилось, Джонни?

— Почему?

— Ты уже десять минут смотришь в одну точку.

— Неужели?

— Я подумал…

Я не ответил, потому что в эту минуту зазвонил телефон. Фриц снял трубку и протянул её мне:

— Тебя, Джонни.

Телефон молчал.

— Алло? — сказал я. — Алло, алло?

Я собирался бросить трубку, когда низкий гортанный голос сказал:

— Кэмбер?

— Да, я Джон Кэмбер. Кто говорит?

— Ты не знаешь меня, Кэмбер. Старик был моим отцом.

— Какой старик? Вы уверены, что вам нужен именно я? Меня зовут Джон Кэмбер.

— Я знаю, Кэмбер.

— Что вам нужно, кто вы такой?

— Меня зовут Шлакман. Это имя тебе о чем-нибудь говорит?

Я втянул в себя воздух и ничего не ответил. Бросив взгляд на Фрица, я заметил, что он с любопытством наблюдает за мной.

— Шлакман, — повторил гортанный голос, — Ганс Шлакман.

— Что вам надо?

— Поговорить с тобой, Кэмбер.

— О чем?

— О разном, Кэмбер, о разном.

— Мне не о чем с вами говорить. Откуда я знаю, что вы именно тот человек?

— Ты должен поверить мне на слово, Кэмбер. Что случилось со стариком? Сам упал или толкнули?

— Это не телефонный разговор.

— Да, и ещё ключ, Кэмбер. Мне сказали, что ключ у тебя.

— Я не желаю ничего обсуждать по телефону, — беспомощно повторил я и положил трубку. Фриц склонился над доской, всецело поглощенный работой. Я тоже взял карандаш, но моя рука дрожала. Телефон зазвонил снова, в трубке раздался прежний голос:

— Кэмбер?

— Да.

— Не думай, что так просто отделаешься от меня. И не советую бросать трубку.

— Я не знаю, кто вы такой и о чем говорите.

— В этой игре высокие ставки, Кэмбер, не будь кретином. Раз уж ты участвуешь в ней, не надейся выбраться так легко. Ты уже встречался с Энди.

Я слушал его, шумно дыша.

— Я расскажу тебе кое-что об Энди. Может, он выглядит деревенщиной, но свое дело знает. Можешь мне поверить, Энди не держит при себе пушку; кастет и консервный нож — вот его оружие. Но если бы ты видел, как он с ними управляется, обрабатывая ублюдков, тебя бы вывернуло наизнанку. Если он тобой займется, ты будешь выглядеть хуже, чем мой старик. Поэтому будь умницей, Джонни, будь умницей. Я, к примеру, разумный человек. Не лью понапрасну слез о моем старике. Он получил наконец то, что заслужил. Если бы каждый раз, когда ему удавалось ускользнуть от виселицы, он давал мне доллар, я бы купался в деньгах. Когда я говорю, что хочу с тобой потолковать, считай, чем раньше разговор состоится, тем для тебя лучше. У тебя ключ. Ты даже не представляешь, чем это тебе грозит! Он страшнее бомбы. Ты думаешь, что ключ гарантирует тебе безопасность, на самом деле он тебя уничтожит.

— Не понимаю, о чем идет речь, — прошептал я.

— Послушай, что я тебе скажу, Джонни. Я могу тебе помочь. Больше никто тебе не поможет. Встретимся и потолкуем.

Я бросил трубку и некоторое время молча сидел, уставившись в чертежную доску.

— Неприятности, Джонни? — спросил Фриц.

Я покачал головой. Пока неприятностей, собственно, не было. Я затруднялся подыскать слово, которым можно было бы определить происходящее.

Фрэнк Джефф попросил меня зайти к нему в кабинет. Джефф — жестокий, безжалостный человек, пытающийся, однако, идти по жизни с неизменно приветливой улыбкой. Обязанности между компаньонами распределялись следующим образом: Штурму отводилась роль пугала, а Джефф, напротив, казался воплощением любезности, словно сердце у него было из чистого золота. А так как всем нам недоплачивали, подобное распределение функций было для компаньонов чрезвычайно удобно.

Джефф — толстяк со сливообразной головой и несколькими подбородками.

Он ведет счастливую семейную жизнь с женой и тремя детьми, находящимися в Коннектикуте, исполняет обязанности дьякона в церкви и содержит под крышей одного из небоскребов маленькую квартирку, где удовлетворяет острую потребность разнообразить интимные контакты с представительницами прекрасного пола. Такие, во всяком случае, ходят в нашем офисе сплетни, подкрепленные рассказами нескольких использованных и отвергнутых машинисток и секретарш. Что до меня, то он может держать гарем, лишь бы повысил мне жалованье и сократил сверхурочные.

Впрочем, он пригласил меня не для того, чтобы повысить жалованье. Он изучал мой последний чертеж и, когда я вошел, с любопытством воззрился на меня со своей дежурной улыбкой. Потом поинтересовался моим самочувствием.

— Я чувствую себя нормально, — ответил я.

— Присядь, Джонни. — Я сел в кожаное кресло возле его письменного стола. — Выглядишь ты ненормально. У тебя вид больного человека. Не знаю, как иначе это объяснить. — Он махнул рукой в сторону моего чертежа. — Работу ты запорол. Конечно, каждый может ошибиться, но так!.. Кроме того, ты опоздал. — Он покачал головой. — Что касается меня, можешь являться в десять или даже в одиннадцать, главное, чтобы была сделана работа. Однако не всё зависит от меня. Не я устанавливаю правила, которые обязаны соблюдать все. Вот так, а теперь забудь о моих словах. У тебя неприятности дома?

— Я неважно себя чувствую, — ответил я. — Конечно, когда меня спрашивают, я говорю, что всё нормально. — Я пожал плечами. — В общем, чувствую себя погано. Знаете, бывают такие дни.

— Может быть, ты всё же болен, Джонни?

— Может быть. Не знаю.

— Не лучше ли тебе денек отдохнуть?

— Наверное. — Я кивнул. — Если без меня могут обойтись, я бы взял один день за свой счет.

— Нет, этот день будет тебе оплачен, — великодушно заявил он. — Отправляйся домой и ложись в постель. Восстанавливай силы.

Еще раз кивнув, я поднялся и сделал шаг к двери.

— Джонни!

— Да, сэр?

— Джонни, я стараюсь не вмешиваться в личную жизнь моих служащих. Считаю вмешательство недостойным.

Однако в данном случае… Ты не будешь возражать, если я задам тебе личный вопрос?

— Нет, сэр, я слушаю.

— Ты поссорился с женой?

Я глубоко вздохнул, проглотил слюну и медленно ответил:

— Нет, сэр.

— Ты ходишь в церковь, Джонни?

Вряд ли имело смысл терять работу, послав его к черту, особенно когда на руках жена, ребенок и долгов больше, чем удастся заработать в ближайшие двенадцать месяцев. Я снова проглотил слюну и сказал, что посещаю церковь время от времени.

— Но живем мы, Джонни, не время от времени. Мы носим на душе груз забот, и надо освобождать душу хотя бы раз в неделю. Попробуй, Джонни, посещать церковь раз в неделю, очень тебе советую. Ну, иди набирайся сил.

Он улыбнулся, растянув рот во всю ширь своей сливообразной головы. Его улыбка не улучшила моего настроения. Выйдя за дверь, я обозвал его про себя проклятым сукиным сыном.

Но по крайней мере, он дал мне день отгула. Видит Бог, я нуждался в этом дне.

3. Дипломат

В одиннадцать тридцать я вышел из офиса и направился к лифту. Дежурный лифтером сегодня был Крис Малдун — крошечного роста и довольно безобразного вида холостяк, признательный любому, кто обнаруживал интерес к его персоне. Я всегда старался быть с ним отменно любезным. Он улыбнулся мне и сказал:

— Я бы тоже постарался уйти раньше, если бы она меня ждала, мистер Кэмбер.

Я тупо посмотрел на него.

— Леди.

Лифт начал опускаться, потом остановился несколькими этажами ниже, чтобы принять новых пассажиров.

— Какая леди?

— Она спрашивала о вас.

— Как её зовут? — Мое сердце болезненно сжалось при мысли, что какое-то кошмарное происшествие привело Алису в город.

— Не знаю, мистер Кэмбер. Я сообщил ей, где вы работаете, и она сказала, что подождет вас в вестибюле.

Лифт опустился на нижний этаж, и Малдун кивком указал на женщину, которая как раз повернула голову в нашу сторону.

Сначала у меня возникло лишь неясное ощущение, что где-то я её уже видел. Потом вспомнил — мы встретились сегодня утром в вагоне подземки. Я уступил ей место. Не особенно раздумывая о странности того обстоятельства, что она здесь и спрашивает меня, я преисполнился восторгом и восхищением, что вижу её вновь.

Она подошла и протянула руку:

— Если не ошибаюсь, вы — мистер Кэмбер? — У неё был низкий, мягкий, приятный голос, непохожий на голоса американских женщин. В нем ощущался легкий акцент, характер которого было трудно определить.

— Вам известно мое имя? — задал я довольно глупый вопрос.

— Мы ещё вернемся к этому. Меня зовут Ленни Монтец, я хотела бы немного побеседовать с вами. Может быть, пройдемся?

— Пройдемся? Но куда? — спросил я с тем же дурацким видом.

— Куда угодно. Ну, скажем, обогнем квартал, если вас это устраивает. Или у вас другие, более важные дела, мистер Кэмбер?

— Нет, важных дел у меня нет.

— Отлично. — Она взяла меня под руку и повела к выходу.

Я остановился и, глянув на нее, сказал:

— Я не совсем понимаю. Ведь мы незнакомы, мисс Монтец.

— Нет, мы познакомились. В метро. Вы уступили мне место. А значит, вы джентльмен, что очень приятно сознавать.

Не думаю, что она относилась к категории людей, для которых поездки в метро — каждодневная необходимость, На ней была бриллиантовая заколка, которая, пожелай она её продать, позволила бы приобрести добрые полмили нью-йоркской подземки. Заколка крепилась к лацкану серой костюмной двойки, впервые одетой, по-видимому, не ранее сегодняшнего утра.

Она вызывала у меня беспокойство и некоторое недоумение, но если бы вдруг попросила вскарабкаться по стене на Эмпайр стейт билдинг, я, несомненно, предпринял бы попытку.

И я готов был поклясться на всех библиях, что она не способна замыслить или совершить зло. Теперь, когда она находилась в непосредственной близости от меня, я видел, что она старше тех девятнадцати или двадцати лет, которые я дал ей при первой встрече в метро. Но даже если ей было двадцать семь или восемь, её целомудренная чистота и непорочность не девальвировались в моих глазах ни на йоту.

Мы вышли на улицу. В ярком солнечном свете её кожа цвета взбитых сливок казалась мягкой и идеально чистой. И это не было шедевром косметики — Ленни Монтец получила её в дар от природы. Она крепко и нежно держала меня под руку, словно мы были старыми знакомыми. Я сказал:

— Невероятно. Откуда вам известно мое имя? Кто вы? Такие вещи не случаются беспричинно. Можно прожить в Нью-Йорке пять жизней и не встретить человека дважды. Две наши встречи — в духе романов Роберта Льюиса Стивенсона. Викторианские читатели с наслаждением проглотили бы подобный сюжет. Но я не викторианец…

— Нет, вы как раз такой, мистер Кэмбер. Вы красивы и весьма романтичны.

— Не льстите мне. Сегодня я выгляжу ужасно.

Мы прошли вперед и свернули в сторону Лексингтон-авеню. Я позволил ей вести себя и не особенно удивился, когда она сказала:

— Безусловно, вы понимаете, что я ждала вас на автобусной станции и спустилась в метро вслед за вами. О случайном стечении обстоятельств можете забыть.

— Надежда на простое совпадение была очень слабой, — уныло согласился я. — Вас интересует ключ, не так ли? Этот проклятый ключ?

— Да, — согласилась она, — меня интересует ключ.

Мы миновали Лексингтон-авеню, затем Третью и Вторую авеню; впервые со времени прогулок с девушками ещё зеленым подростком я с таким наслаждением ощущал теплое прикосновение её руки к моей.

«Если бы не ключ, — сказал я себе, — она смотрела бы сквозь меня, как это делают с большинством мужчин подобные женщины. Я был бы ей абсолютно безразличен. Моего жалованья не хватило бы ей на пару носовых платков и губную помаду. Я веду себя как школьник, потерявший способность трезво соображать из-за женщины, которую интересует лишь возможность заполучить ключ».

Она с некоторым удивлением посмотрела на меня, потому что минуту или две я не произносил ни слова.

— Что с вами, Джонни? — спросила она.

Действительно, мы были знакомы уже на протяжении трех или четырех кварталов, почему бы ей не называть меня Джонни? И почему я не могу обращаться к ней Ленни?

— Вы почему-то умолкли.

— Я…

— Скажите, я вам нравлюсь?

Ее вопрос показался мне чрезвычайно бесхитростным и простодушным.

— Я вам нравлюсь, но вы считаете себя слишком доверчивым. Полагаете, что ведете себя ребячески. Стыдитесь себя. У вас из головы не выходит мысль о двух мирах — вашем и моем.

— О вашем мире мне неизвестно абсолютно ничего, — пробормотал я.

— И всё же мысль о двух мирах не дает вам покоя. Вы никак не можете решить — хороший я человек или нет. Поэтому я права, когда говорю о вас как о викторианце. Вы хотели бы, чтобы наше маленькое происшествие превратилось в большое приключение в духе девятнадцатого века. А кроме того, вас терзает мысль, стоит ли в меня влюбляться.

— Я не могу позволить себе влюбляться — ни в вас, ни в кого-либо другого.

— Но ведь это самое дешевое удовольствие в мире… Почему же вы не можете его себе позволить?

— Оставим эту тему. Поговорим о главном — о ключе. Вам нужен ваш проклятый ключ, а я простак, жалкий, ничтожный человек. Но Бог с ним, я давно привык к своей роли.

— Вы всё сказали, Джонни? Что вам известно о женщинах? Что вы знаете о себе? Мне кажется, вы неплохо смотритесь. Вы молоды и свежи…

— Свеж?…

— Мой английский далек от совершенства. Я имею в виду, чисты, молоды, с открытым лицом, не лишены естественности. Именно такими представляются американцы иностранкам, а это весьма занятно. Я родом из Европы, Джонни, и могу вас заверить, подобных качеств у европейских мужчин вы не найдете.

Вам не больше тридцати двух — тридцати трех.

— Тридцать пять.

— Хорошо, тридцать пять, но годы не отразились на вашем юношеском облике. Вы чрезвычайно привлекательны. По крайней мере, для меня.

— Ключ, тем не менее, ещё привлекательней, — заметил я.

— Почему мы всё время говорим о ключе, Джонни?

— Потому что именно он вас интересует.

— Нет, меня интересуете вы.

Мы медленно прогуливались по Второй авеню, наслаждаясь нежным теплом мартовского солнца. Трудно сказать, какую цель преследовала она, я же думал только о том, как бы растянуть прогулку. Не знаю, какие ещё удовольствия или неприятности мог принести мне ключ, радость пятнадцатиминутного общения с ней я уже получил.

— Что всем дался этот проклятый ключ? Вы не можете открыть без него сейф?

— Опять вы о ключе, Джонни.

— Я вел нормальную жизнь, пока совершенно чужой человек не подбросил мне ключ. У меня не было проблем. Конечно, сложности случались, но в целом был полный порядок.

— Вы уверены, Джонни?

— Уверен. Но со вчерашнего дня из-за ключа у меня одно беспокойство.

— И я, Джонни.

— Да… и вы, потому что, как и все прочие, с кем мне довелось разговаривать, вы готовы на всё ради ключа.

— Нет! — Остановившись, она посмотрела мне прямо в глаза. — Вы несправедливы ко мне, Джонни. Это недостойно вас. Мне не нужен ключ. Я имею в виду — мне лично. Да, я согласилась, я обещала поговорить с мистером Кэмбером…

— В том-то и дело! — воскликнул я. — Откуда вам известно мое имя?

— Мне показали человека. Я должна была ждать его на кольце автобуса, выяснить, кто он, поговорить с ним. Я последовала за вами, и лифтер, крохотный человечек, сказал, что вас зовут Джон Кэмбер. Я должна была убедить вас, что ключ очень важен. Не для меня — для других. Вы не верите мне?

Мне хотелось верить ей. Я не мог бы смириться с фактом, что она лжет. Смотреть ей в глаза и думать о ней как о лгунье было немыслимо.

— Я искала ключ, — сказала она, — а нашла мужчину.

Я покачал головой:

— Мне надо знать, что это за ключ.

— Вы собираетесь говорить о ключе всё время, пока не выясните всех деталей? Хорошо. Вы можете довериться мне, Джонни?

Поразмыслив, я кивнул.

— Тогда поедем со мной. У вас будет возможность побеседовать с человеком, которому известно о ключе все. Проблема для вас станет окончательно ясной, вопросов не останется. Но поверьте, Джонни, существуют более важные вещи.

— Какие?

— Я. Вы.

— Куда мы поедем?

— Вы доверяете мне? Мы возьмем такси и будем в нужном месте через несколько минут. Ну так как, Джонни, едем? Прошу вас…

— Хорошо, — сказал я. — Едем.

В такси она сказала:

— Джонни, я хочу, чтобы вы знали — я замужем. Я тупо посмотрел на нее.

— Вы тоже женаты, Джонни. Люди женятся и выходят замуж по разным причинам. Вы для меня незнакомец, вы такой, каким вас сделала Америка. Я же продукт воспитания моей страны. Вы мне нравитесь таким, какой вы есть, Джонни. Скажите, нравлюсь ли я вам такой, какая я есть?

Я мог бы ответить, что не знаю, какая она в действительности, и о себе мне тоже чрезвычайно мало известно. Но я ничего не сказал. Только кивнул.

— Вы встретитесь с моим мужем.

— Когда?

— Через несколько минут. Он дипломат, Джонни. Он очень умный, блестящий человек. Здесь, в Нью-Йорке, он генеральный консул, представляющий мою страну. Ему следовало бы занимать куда более высокое положение. Я говорю так не потому, что люблю его. Я не люблю его. Но он сделал мне много доброго. Помог, когда я нуждалась в помощи. Поэтому не удивляйтесь, что я вышла замуж за такого человека, вы всё равно не поймете. Обещайте.

— А какая страна — ваша? — по-прежнему с довольно глупым видом спросил я.

— Вы увидите. Мы едем в консульство. Обещайте, что не будете ничему удивляться.

— Хорошо. — Я кивнул. Я готов был обещать ей все, что бы она ни попросила, отбросив благоразумие. Наверно, я мало отличался от влюбленного четырнадцатилетнего подростка, различие состояло, пожалуй, лишь в том, что влюблен в неё я не был. В этом, во всяком случае, я пытался себя убедить. Я был напуган, обеспокоен, не уверен в себе, и она действовала на меня как успокоительное, вселяла надежду, что всё закончится благополучно. Она была замужем, но предложила мне не интересоваться, почему выбрала этого человека. Возможно, мне навязывали роль деревенского простачка, которого намереваются превратить в искушенного горожанина. Мне это было безразлично, главной оставалась проблема ключа.

Такси остановилось перед зданием, расположенным между Мэдисон и Пятой авеню. Дом представлял собой шедевр неоклассицизма с тридцатифутовым фасадом, величественными бронзовыми дверями и красивой облицовкой из известняковых плит. Именно такие дома неизменно вызывали у меня профессиональное восхищение, когда мне случалось проходить по улицам Ист-Сайда. Я мечтал, что мне когда-нибудь поручат спроектировать один из подобных особняков, стремительно исчезающих с городских улиц, уступая место многоквартирным башням. Только благодаря тому, что Нью-Йорк превратился по существу в мировую столицу, приютившую неисчислимое множество иностранцев, несколько дюжин небольших превосходных особняков сохранились в неприкосновенности. Рядом с дверью к стене была прикреплена бронзовая табличка: «Генеральный консул… Республика…»

Дверь открыл швейцар, отвесивший Ленни поклон. Было заметно, что здесь к ней относятся с уважением. Поклон был настолько глубоким, что я подумал: дай ему волю, и он поползет за ней на брюхе. Подобные чувства были мне понятны, потому что частично я их разделял. Она впорхнула внутрь, наградив меня ободряющей улыбкой, и жестом пригласила следовать за собой по мраморному полу бело-зеленого вестибюля. Когда она остановилась возле двери, оказавшийся рядом швейцар в мгновение ока услужливо распахнул ее. Следом за Ленни я вошел в великолепную столовую, в дальнем конце которой стоял накрытый на три персоны стол: один прибор во главе, другие по сторонам от него.

За столом сидел в кресле откормленный человек — не пухлый или не в меру полный, а чудовищно, абсурдно тучный: голова утопала в ожерелье подбородков, глаза едва проглядывали из заплывших жиром глазных впадин. При виде нас он поднялся с легкостью молодого человека, хотя, на мой взгляд, ему было не менее пятидесяти, и направился в нашу сторону мелкими шажками балетного танцовщика. Потом, замерев на месте, перенес вес тела на пятки, будто готовясь к головокружительному пируэту. Трудно поверить, но этот необыкновенный человек производил именно такое впечатление.

— Мой дорогой, мой дорогой! — воскликнул он. — Как замечательно, как любезно с вашей стороны!

Его акцент был ещё менее заметен, чем у Ленни. Форма его рта вызывала в памяти лук купидона — рот был маленький, изогнутый, странно контрастирующий с твердым, уверенным голосом владельца. Толстяк энергично протянул мне руку, пожатие было по-мужски крепким. Рот купидона улыбался, глаза в глубоких впадинах блестели, тяжелые челюсти подрагивали в такт наклонам головы.

— Вы мистер Джон Кэмбер? Какая радость, сэр! Для меня честь, что вы мой гость. Мы гордимся нашим гостеприимством, единственным, чем богата моя бедная маленькая страна. Добро пожаловать, сэр!

— Мой муж, — сказала Ленни. — Мистер Кэмбер — Портилиус Монтец.

Я продолжал внимательно смотреть на него, оставаясь в довольно глупом положении. Необходимо было что-то сказать, но мне ничего не приходило в голову. Хозяина не смущало мое безмолвие. Слегка подпрыгивая на пятках, он подвел меня к бару.

— Что вы желаете выпить, сэр? Понимаю, сейчас ещё слишком рано, однако, когда люди встречаются ради удовольствия видеть друг друга или для бизнеса, легкое возлияние всегда уместно. Оно улучшает настроение, облегчает душу, обостряет аппетит, придает особое очарование беседе. Разрешите наполнить ваш бокал?

— Да, — медленно ответил я, — прошу вас. — Я чувствовал, что мне необходимо выпить. Такой острой необходимости в этом я, пожалуй, ещё никогда не испытывал.

— Тогда я возьму на себя смелость предложить мартини, — сказал он, беря в руки хрустальный графин, в который была налита какая-то бесцветная жидкость, а на дне лежали кусочки льда. — Что может быть чище его?

Естественней? Дерзновенней? Но не европейский мартини, нет, сэр! Попробуйте заказать мартини в Монте-Карло, Ницце, Лондоне, Берлине — назовите любой город! Так вот, закажите мартини, и вам нальют две части джина на одну часть вермута. И могу поручиться — сладкого вермута! И они называют себя цивилизованными людьми, мистер Кэмбер! Нет, сэр, я предложу вам мартини, составленный по рецепту моего доброго друга, заместителя госсекретаря. Бесценный дар с его стороны. И я ничем не мог отплатить ему, кроме глубочайшей признательности. Так в чем же его секрет? Вы берете сосуд для смешивания — или правильней сказать шейкер? — и наполняете его до краев сухим вермутом. Потом небольшую часть вина сливаете. Добавляете лед. Доливаете джин и неторопливо перемешиваете.

Изложив рецепт, он разлил мартини в три бокала емкостью примерно четыре унции и протянул один бокал жене, другой мне.

— Мы обходимся без оливок, без лука или лимонной корочки — девственно чистым напитком, чуть-чуть разбавленным водой от тающих кубиков льда. За ваше здоровье! — Он поднял бокал. — И за наше здоровье и успех во всех начинаниях!

Он легко опорожнил свой бокал, словно в нем была вода. Я медленно потягивал из своего, а Ленни лишь прикоснулась к напитку. Признаться, это был лучший мартини, который мне доводилось пробовать. Мне показалось, что волшебный бальзам смазал мои внутренности. Ленни наградила меня ободряющей улыбкой. Портилиус Монтец пригласил к столу.

— Возьмите ваши бокалы, — сказал он. — Я никогда не трачу лишней минуты на напитки перед ленчем. Коктейлем, как и приятной беседой, следует наслаждаться по вечерам. Ваш ленч, который в моей стране называют обедом, — серьезное занятие. — Изящным движением царедворца он придвинул стул Ленни. — Желаете вина? Пожалуйста, не стесняйтесь, мистер Кэмбер. Мне сегодня хочется пива, а Ленни не пьет вообще. Или снова наполнить бокал мартини?

Он хлопнул в ладоши, и через секунду появился одетый в черное официант. Монтец указал на мой пустой бокал. Официант наполнил его вином, и я подумал, что, опустошив его, одурею окончательно. Ленни бросила на меня внимательный взгляд.

Когда принесли еду, Монтец не стал терять понапрасну время. Обслуживали два официанта. Пока первый вновь наполнял бокал хозяина, второй официант поставил перед каждым из нас по тарелке супа. Монтец сказал:

— Дела подождут. Как и Сократ, я полагаю, что истина познается лишь на полный желудок. Вот эти создания, — он указал на стоявшее перед ним блюдо, — какое название они имеют на вашем языке: крупные креветки или мелкие омары? Их заморозили и доставили самолетом из моей маленькой страны, где наши бедные рыбаки занимаются их ловлей уже много столетий. Мороз, конечно, лишил их тончайшего аромата, однако, увы, не всё подвластно человеку. Вы согласны со мной?

— Выглядят они превосходно, — согласился я.

— А соус? Сама простота, как и все чудесные вещи на свете. Яйца, масло, щепотка соли, щепотка перца, грамма два-три горчицы — английской, прошу заметить, — и очень мелко размолотый сухой укроп. Этим соусом восхищались короли и президенты.

Я уже ощущал себя слегка пьяным, чувствовал какой-то странный уют, сидя напротив неправдоподобно красивой женщины, чьи широко открытые невинные глаза то и дело останавливались на моем лице тепло и нежно. Меня угощали тем, чего я в жизни не пробовал. Я вытирал рот полотняной салфеткой, держал в руках позолоченные вилку и нож. Да, я был слегка пьян и чрезвычайно всем доволен, и если бы происшествие на этом закончилось и я наконец избавился бы от проклятого ключа, мое удовлетворение было бы ещё глубже. Что касается Ленни, то я, строя предположения о своем ближайшем будущем, старался исключить её как возможное действующее лицо. Правда, я испытывал неясное чувство тайной радости от сознания, что её муж именно этот человек. Будь её мужем кто-либо другой, пьяным надеждам, против воли пробивавшимся в моем мозгу, наверняка не суждено было бы осуществиться.

Передо мной стояла тарелка прозрачного бульона.

— Попробуйте, мистер Кэмбер, — настоятельно посоветовал мне Монтец. — Вы найдете, что у супа необыкновенный, запоминающийся вкус. Это нежный, чуть заправленный специями бульон из цыпленка и форели. Аромат рыбы чрезвычайно тонкий, едва заметный, но он дразнит, вызывает аппетит. Я знаю, бульон одновременно из рыбы и мяса не в англо-саксонской традиции, но это наш национальный обычай.

И на мой взгляд, весьма привлекательный.

Он оказался прав — суп был восхитительный. Я обратил внимание, что Ленни лишь коснулась вилкой креветок и едва дотронулась до бульона. Когда я заканчивал первое блюдо, Монтец уже доедал второе. У него была необычная способность — есть и говорить одновременно, причем без видимых усилий.

На второе была подана запеченная утка с хрустящей корочкой, во фруктовом соусе, с фаршированными абрикосами. Я не мог удержаться от соблазна сравнить её с кулинарным шедевром Алисы. Я допил второй бокал мартини, и Монтец стал настойчиво рекомендовать нам с Ленни запить утку стаканом сухого токая. Рецепт утки, объяснил он мне, прислал ему с острова Формоза генерал Чен Во. Затем Монтец пустился в подробное обсуждение различных аспектов китайской кухни. Я слушал и время от времени поглядывал на Ленни.

Ленч мы завершили «плавучим островом» — тортом, который Алиса однажды попыталась приготовить, но не совсем успешно, крепким турецким кофе и неизвестным мне белым напитком.

— Напиток, — сказал Монтец, — если, конечно, вы не были с ним знакомы прежде, называется стрега и производится в Италии склонными к декадансу людьми. Среди их немногих добродетелей — умение ценить этот ароматный ликер. Вообще итальянцы отдаются искусству и свободе с таким же неистовством, как шлюха красивому, но нищему любовнику. А вот люди моей страны видят добродетель в труде, простоте и даже аскетизме, в умении повиноваться. Однако давайте насладимся напитком, равный которому трудно отыскать.

Ленни поднялась из-за стола, вслед за ней встали Монтец и я.

— Вы покидаете нас спросил я.

Монтец развел руками:

— Нам предстоит обсудить некоторые деловые вопросы, мистер Кэмбер. Гости соблюдают этикет хозяев, а в моей стране не говорят о делах в присутствии женщин. Ну а потом… кто знает?

— Мы ещё увидимся, мистер Кэмбер, — улыбнулась Ленни. — Желаю удачи.

Она вышла из комнаты беззвучно, легко и непринужденно, и мне в состоянии приятного опьянения показалось, что она летит по воздуху.

Проводив её взглядом, я снова сел.

— Вы восхищаетесь моей женой? — спросил Монтец.

Я виновато опустил глаза, но он, покачав головой и улыбнувшись, протянул мне ящичек с сигарами, который поставил перед ним лакей.

Я не курю сигары, но сейчас не отказался.

— Подлинная гавана, мистер Кэмбер. Я очень удачно приобрел несколько тысяч до того, как к власти пришла эта свинья Кастро. Сигара доставит вам истинное наслаждение. — Он закурил и дал прикурить мне. — Итак, вы в восхищении от моей жены. Не спорьте, я знаю. Если я предложу вам полюбоваться бесценным произведением искусства и вы не проявите восторга, разве я не почувствую себя оскорбленным? Мужчины восхищаются Ленни. Она словно омыта хрустальными водами горных потоков, если пользоваться образной терминологией вашей Мэдисон-авеню. Её полное имя Ленора Фраско де Сика де Ленван Моссара Монтец — впечатляюще, не правда ли? В этом наборе слов использованы фамилии трех её мужей. Я у неё четвертый.

— Четвертый?

— Вы удивлены, мистер Кэмбер? Если бы вы интересовались марками так же увлеченно, как Ленни мужчинами, вы стали бы их коллекционировать. Так что удивительного в том, что Ленни коллекционирует мужчин? В некоторых случаях она проявляла безрассудство и выходила за них замуж. Я неоднократно внушал ей, что маленькие любовные приключения лучше не заканчивать узами Гименея.

Я оцепенело смотрел на него. Мой мозг был затуманен обилием вина и пищи.

— Уверен, что вы влюблены в нее, — продолжал между тем он, — и не старайтесь доказать мне обратное. Миллионы мужчин подвержены чарам невинных женщин, и я, будучи цивилизованным человеком, вынужден мириться с подобным положением дел. Секс для меня не является побудительным мотивом, мистер Кэмбер. Я полагаю, помимо женщин жизнь предлагает массу других интересных вещей. Я понимаю Ленни. Она понимает меня. Каждый из нас позволяет другому делать все, что ему требуется. Если бы вы поднялись на третий этаж, ну, скажем, через час, вы нашли бы Ленни лежащей на роскошной постели императрицы Жозефины. Заверяю вас, что я стою выше ревности, мистер Кэмбер.

Но с этим, вероятно, можно повременить. Я всегда испытываю трудности, разговаривая с американцами. Их мораль мне не вполне понятна. У нас она значительно проще. Говоря о гостеприимстве, я понимаю его в полном значении этого слова. Гость для меня — особа священная. А теперь поговорим о ключе, мистер Кэмбер.

— Да, — медленно ответил я, — я тоже хотел бы поговорить о ключе.

— Он, конечно, у вас?

— Да, у меня.

— Здесь? С вами? — Он не мог скрыть нетерпения.

— Нет. Не здесь, не со мной.

— Умно. Внешность обманчива, мистер Кэмбер. Они приняли вас за простачка. Я лучше разбираюсь в людях. О ключе мы ещё поговорим, а сейчас я задам вопрос, ответ на который мне уже известен, но я хотел бы подтверждения от вас. Вы убили Шлакмана?

— Старика в подземке?

— Да, старика в подземке.

— Нет! — воскликнул я. — Конечно, нет! Чего ради я стал бы убивать его? Я видел его впервые в жизни.

— Впервые?

— Да, впервые. Он был болен или производил впечатление больного. Он обратился ко мне за помощью. Повис на мне. Потом, наверное, увидел что-то ужасное, оторвался от меня и упал на рельсы.

— Он увидел Энди. — Монтец улыбнулся.

— Что?

— Конечно, вы не убивали его, мистер Кэмбер. Я сказал, что задам вам вопрос, ответ на который мне уже известен. Согласен, это было страшное зрелище, беднягу Шлакмана искромсало, как в мясорубке.

— Я не задерживался, чтобы разглядывать детали.

— Естественно, — негромко произнес Монтец, продолжая улыбаться. — Если бы вы задержались, никто в той суматохе не смог бы точно сказать, что вы там делали, а что нет. Вам было бы трудно доказать, что вы не убивали его. Кстати, вы не спрашивали себя, нет ли доли вашей вины в смерти старика Шлакмана? Ведь он отдал вам ключ.

Я отрицательно покачал головой:

— Моей вины нет. Он упал сам.

— Конечно. И между прочим, вполне объяснимо, что Шлакман обратился за помощью к незнакомому человеку. У старых людей так мало возможностей.

Какое впечатление произвел на вас Шлакман, мистер Кэмбер? Что за человек он был, по вашему мнению?

— Я уже сказал вам — усталый, больной старик. Деликатный и очень напуганный.

Мой собеседник буквально взорвался смехом. Он хохотал с великим наслаждением, его тело тряслось, как желе, жировые складки под подбородком прыгали вверх и вниз.

— Извините меня, извините, — сквозь очередной приступ смеха пробормотал он, — никогда не слышал, чтобы о Шлакмане отзывались подобным образом! Ох… простите ещё раз. Вы не знаете, кем был Шлакман, которого вы так оплакиваете.

— Не имею ни малейшего представления, — чопорно сказал я. Даже сквозь окутавший мой мозг туман я понимал, что затронута моя честь. — Я ведь сказал, что никогда прежде его не встречал.

— Да, конечно, верю вам. И главное свидетельство тому — слово «деликатный». Такое нельзя придумать. Я человек широких взглядов, мистер Кэмбер, весьма терпимый. Я чрезвычайно редко даю людям отрицательную характеристику. Я не отказался бы поужинать с самим дьяволом, окажись у него изысканный вкус. Но Шлакман… Шлакман был полковником СС, комендантом концлагеря. За его обманчивыми тевтонскими глазами… Знаете, что он собой представлял? Он получил высокую награду за свое главное достижение — пропустил через газовые камеры триста двенадцать тысяч человек — мужчин, женщин, детей. И всего за один месяц. Это был рекорд. У него были выдающиеся организаторские способности. Я не моралист, но перед некоторыми вещами становлюсь в тупик. И наконец он мертв… Однако вернемся к началу нашего разговора, мистер Кэмбер. Можно было предположить, что вы, будучи американским гражданином, обратитесь в полицию, как только обнаружится повышенный интерес к ключу. По очевидным причинам — в этом вопросе у нас полная ясность — в полицию вы не обратились. Вместо этого вы очень мудро позволили Ленни привести вас сюда.

— У меня не было оснований обращаться в полицию, — пробормотал я. — Мне не нужен этот проклятый ключ. Его мне подсунули по ошибке.

— Хорошо сказано. И когда вы вернете его мне, вы освободитесь от всего, что с ним связано.

— Да, я понимаю, — с хитрой полупьяной улыбкой ответил я. — Я знаю, что это не простой ключ.

— Безусловно, — согласился Монтец.

— С вашей стороны было не очень-то любезно называть меня простаком. Ну хорошо, налейте мне еще… забыл, как вы назвали этот напиток?

— Стрега?

— Да, стрега. Очень, очень приятный.

Он наполнил мой бокал.

— Однако если быть точным, мистер Кэмбер, простаком назвал вас не я. Это сделали другие. Я же решительно возражал против подобного определения.

— Какие другие?

— Мои помощники, если можно так выразиться.

— Что ж, они не правы, — глубокомысленно ответил я, несколько раз кивнув, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Они безусловно ошибаются. Конечно, я не самый сообразительный человек в мире, но думаю, не глупее большинства. Нет, я не простак. Мне понятно, что с ключом связана какая-то тайна. Скажите, он ведь от сейфа?

— Да.

— Вот именно. Однако не может быть, чтобы существовал только один ключ. Их должно быть по крайней мере два. Так где же другой? Почему такую важность представляет именно тот, что у меня?

— Я отвечу вам, мистер Кэмбер, прямо и откровенно. Когда вы задаете интеллигентный вопрос, вы заслуживаете интеллигентного ответа. Однако разрешите в порядке предисловия сказать, что ваш ключ принадлежит мне. Как вы и предположили, существуют два ключа, оба хранились у Шлакмана, который помимо всего прочего оказался ещё и вором.

Я покачал головой:

— Он не был похож на вора.

— Напомню вам, что он не походил и на убийцу. Известно, что внешность обманчива. Что вы можете сказать, глядя на меня, жизнерадостного толстяка? Человек отличается терпимостью, ему присуща любовь к земным радостям, понимание потребностей другого человека. Он неглуп, образован. Подобное мнение у вас могло сложиться потому, что вы некоторое время находились рядом со мной и могли за мной наблюдать. И всё же как мало вы узнали! У Шлакмана и у меня был общий интерес к этому сейфу, однако подобное положение дел его не устраивало, и он попытался скрыться с моим ключом. Оказавшись в отчаянном положении, он подбросил его вам. Другой ключ был при нем, и его, без сомнения, обнаружили.

В настоящий момент — я в этом уверен — он находится в руках полиции.

— Тогда они тоже получили доступ к содержимому сейфа, — заметил я, бросая на него глубокомысленный взгляд.

— Ах, не торопитесь с выводами, мистер Кэмбер. Если бы на ключе не было никаких пометок, полиция никогда бы не смогла добраться до сейфа. К несчастью, на самом его кончике выгравирована крохотная буковка «ф». Это кодовое обозначение «Сити нэшнл банк», располагающего пятьюдесятью двумя отделениями только в Нью-Йорке. Конечно, даже в этом случае отыскать сейф нелегко, но мы должны помнить, что полиция Нью-Йорка отличается чрезвычайной дотошностью. Чтобы отыскать нужный сейф, им придется проверить все сейфы в пятидесяти двух филиалах банка, получив предварительно судебное постановление. Сколько их, этих сейфов? Двадцать пять тысяч? Это минимум. Вероятно, их значительно больше. Конечно, на поиск уйдет время, но оно потребуется и мне. Вот почему, мистер Кэмбер, ключ должен быть у меня не завтра или ещё через день, а сейчас.

— Я сказал, у меня его нет с собой.

— Но вы можете пойти туда, где он находится.

Я допил стрега и ухмыльнулся:

— Что в сейфе?

— Ну-ну, мистер Кэмбер. Неужели вам так не терпится знать, что в нем?

— Да, конечно, — самодовольно сказал я.

— Но почему, мистер Кэмбер? Разве вы ещё не достаточно вовлечены в непонятное для вас дело? Желаете быть втянутым ещё глубже? Мы ведь дали вам понять, что содержимое сейфа попало туда не вполне законным путем. Контрабанда — древнее занятие, но рассматривается оно как правонарушение, мистер Кэмбер. В сейфе могут быть бриллианты, изумруды, редкие почтовые марки, радий или бесценные полотна — всё что угодно, мистер Кэмбер. Какая вам польза от того, что вы будете знать? Если контрабанда незаконна, ещё более противозаконным является убийство.

— Я сказал уже, это был несчастный случай.

— Конечно. Поэтому давайте лучше говорить о ключе, а не о сейфе. Мои изысканные вкусы нуждаются в серьезной финансовой поддержке, мистер Кэмбер, для моей маленькой страны они слишком обременительны.

Поэтому мне приходится постоянно пополнять свой источник дохода, что является для меня тяжелой обузой, но совершенно безболезненно для вашей великой страны с её неисчерпаемыми богатствами. Только великодушие и щедрость американцев превосходят их богатство.

— Да, но я отнюдь не богач, — пробормотал я, внезапно ощутив прилив жалости к самому себе.

— Тогда благодарите судьбу, что ключ в вашем распоряжении, мистер Кэмбер, — кивнул Монтец. — Я готов компенсировать причиненное вам беспокойство. Хватит на всех. Но сначала — ключ.

Я упрямо покачал головой.

— Подумайте над моим предложением, мистер Кэмбер, — сказал он, протягивая в мою сторону похожий на еловую шишку палец. — Конечно, речь идет не о королевской щедрости, поскольку то, что заключено в сейфе, имеет, несмотря на большую ценность, свои пределы. Я гарантирую вам достаточно круглую сумму, ну, скажем, десять тысяч долларов, мистер Кэмбер. Я считаю вас джентльменом, способным правильно воспринимать происходящее, но было бы неоправданным легкомыслием с моей стороны не навести справки о вашем финансовом положении. Ведь вы чертежник, мистер Кэмбер? Или у меня неправильные сведения?

Он налил мне ещё один бокал стрега, и я, ударив себя кулаком в грудь и с трудом удерживая накатившиеся на глаза слезы, воскликнул:

— Чертежник?! Здесь, мистер Монтец, бьется сердце архитектора! Здесь душа архитектора…

— Возможно, возможно. Но в настоящий момент вы чертежник. А каковы ваши заработки? Семь-восемь тысяч в год? Достаточно, чтобы не числиться в бедняках, и слишком мало, чтобы наслаждаться жизненным комфортом. Сколько у вас долгов, мистер Кэмбер? Сколько времени прошло с тех пор, как вы посетили приличный ресторан или ночной клуб или наслаждались любовными ласками элегантных женщин, таких, скажем, как моя жена? Ну, так сколько же времени, мистер Кэмбер? Я предлагаю вам десять тысяч — свободных от налогов, наличными. Вы можете получить всю сумму десятидолларовыми купюрами. Почти ваше полуторагодовое жалованье. Подумайте, сколько полезного вы сможете сделать на эти деньги!

Я подумал и, пьяно покачиваясь, вытер слезы с глаз. Этажом выше Ленни, имевшая несчастье выйти замуж за бесполое жирное чудовище, лежала, распростершись на кровати императрицы Жозефины или на чем-то похожем.

А я, мокрый от слез, пытался сохранить гордость и в то же время объяснить, что я, не принадлежа к когорте героев, боюсь человека, который носит в кармане кастет и консервный нож. Он тоже требует от меня ключ.

Обдумав мои слова, Монтец улыбнулся. Кончиком пальцев левой руки он коснулся пальцев правой и сказал:

— Никто из нас не выдает себя за героя, мистер Кэмбер. Граждане нанимают героев, а не соревнуются с ними. Будьте любезны, обождите меня здесь.

Поднявшись из-за стола, он на цыпочках вышел из комнаты. Я продолжал сидеть, рассматривая дым от сигары и вяло размышляя о тысяче десятидолларовых бумажек, не облагаемых налогом.

Через несколько минут Монтец возвратился в сопровождении узколицего типа, который преследовал меня в подземке и угрожал кастетом.

— Мистер Кэмбер, — сказал Монтец, — познакомьтесь с Энди. Он пойдет с вами, и вы передадите ему ключ.

4. Энди

Мы отправились в путь в «кадиллаке», сделанном по заказу. В нем было два убирающихся задних сиденья, телефон и стенка из толстого стекла, отделявшая шофера от пассажиров. Водитель был элегантным и обходительным мужчиной с тонкой полоской усов на верхней губе и глазами, острыми, как буравчики. Рядом с ним примостился лакей в ливрее, похожий на него, как брат. Я сидел сзади вместе с Энди. Когда я покидал консульство, между мной и Монтецом состоялся обильный обмен любезностями и вежливыми поклонами, и я был чрезвычайно рад тому обстоятельству, что в состоянии идти, не раскачиваясь из стороны в сторону. Я пожал толстую руку хозяина, в очередной раз заверившего в ожидавшем меня достойном вознаграждении и в том наслаждении, которое доставило ему знакомство со мной.

— Я передам Ленни ваши извинения, — сказал он с улыбкой. — Знаю, как бьется ваше сердце, но в первую очередь мы должны заняться главным. Мой дом — ваш дом.

— Спасибо. — Я кивнул. — Ленч был превосходным. Самый великолепный ленч в моей жизни.

— Мой стол — ваш стол, — ответил он.

Лакей открыл для меня дверцу, и я забрался внутрь гигантской машины, усевшись рядом с Энди. Возле телефона к стенке автомобиля крепились электрические часы, которые показывали два пополудни. Кроме того, салон был оборудован сетчатой полочкой для газет и журналов и радиоприемником. Закрыв дверцу, лакей устроился рядом с шофером, после чего машина плавно отъехала от поребрика и двинулась через весь город в направлении загородного шоссе.

Я полагал, что Энди будет замкнутым и молчаливым, однако теперь мы были друзьями. Он открыл для меня свое сердце, посвятив в перипетии своей жизни. Его отец — не он сам, а только отец — появился на свет в «стране предков», той самой стране, откуда родом и толстяк — хозяин. Во времена отца все люди в «стране предков» были тупоголовыми и лишь сейчас немного поумнели. Это паршивая страна, но если на неё слегка нажать, она начинает сочиться золотом. Никто в «стране предков» не мог превзойти Монтеца по части добывания денег. Чего не следует делать, посоветовал мне Энди, так это обманываться его внешностью. Монтец, добавил он, двоюродный брат президента, а сам президент занимает свой пост уже семнадцать лет. Вскоре предстояли выборы, но единственным кандидатом в президенты является сам президент.

— В «стране предков» человек чувствует себя уверенно, — продолжал Энди. — Когда у меня поубавится сил, я поеду туда и куплю себе замок. У меня будет дюжина девок. Стоит согнать с постели одну, как сразу залезет другая. И почти даром. Никаких профсоюзов, законов о минимальной зарплате, ничего, кроме личного уважения. В замке я разведу лошадей и собак. Собаки — моя старая любовь. Я всегда говорю: человека можно узнать по его отношению к собаке. Ты любишь собак, Кэмбер?

— Да, собак я люблю, — кивнул я.

— Хорошо, что ты их любишь. — Энди тоже кивнул. — На прошлой неделе один тип ударил при мне собаку ногой. Я схватил его и прижал к стене, потом два-три раза погладил по морде тыльной стороной ладони. Он стал что-то мычать — за что, мол, я его истязаю. Я объяснил, что его следовало бы убить за издевательства над животными.

Я снова кивнул. Хмель постепенно выветривался. Энди дышал мне в лицо, его дыхание было тошнотворным, но я не делал попытки отодвинуться. Он мог оскорбиться. Я знал, как высоко он ценил уважение к своей персоне.

— Лет шесть, а может, семь назад, — продолжал Энди, — я был женат. Однажды я купил себе колли — молодую суку. Так вот, другая сука, моя жена, возненавидела ее. Когда я уходил из дома, она брала хлыст и лупила собаку. Под шерстью у неё оставались кровавые рубцы. Когда я увидел их, я сказал второй суке, моей жене, чтобы она разделась. Она сказала «нет», но мне удалось убедить её отнестись к моим словам с уважением и заставить снять с себя одежду.

Я бросил на него недоверчивый взгляд, и он сказал:

— Да, именно так. Она сняла с себя всё вплоть до лифчика и трусов. И я преподал ей хороший урок. Я не оставил на ней ни одной целой кости. Три месяца провалялась в больнице. Я научил её относиться ко мне с уважением.

Я спросил, не будет ли он возражать, если я просмотрю газету. Он ответил согласием на мою просьбу. Когда я доставал с полочки газету, зазвонил телефон. Телефонный звонок в машине кажется странным, если вы к нему не привыкли, однако для Энди он был, по-видимому, делом обыденным. Он снял трубку и начал говорить с кем-то на неизвестном мне языке, а я тем временем перелистывал газету. Первые страницы я просмотрел ещё утром, не слишком задумываясь над смыслом прочитанного. Теперь же, отыскав интересующую меня заметку, я начал читать её с большим вниманием. После детального описания того, что случилось в подземке, в статье говорилось: «Дюжина свидетелей дает противоречивые показания. Трое утверждают, что старик в момент падения находился на платформе один. Четверо других хорошо помнят, что он обнимал неизвестного, который резко оттолкнул его, в результате чего старик упал с платформы под приближавшийся поезд. Остальные пять человек настаивают, что он якобы сам отпрыгнул от своего спутника, оступился и упал на рельсы. Длительный допрос свидетелей не добавил ничего существенного к описанию человека, стоявшего рядом с погибшим. Единодушие было лишь в одном: его возраст — где-то между тридцатью и сорока годами. Полиция пока не опознала погибшего ввиду отсутствия при нем удостоверения личности.

Надежды на опознание трупа связываются с ключом от сейфа, который был обнаружен у него в кармане. Отпечатки пальцев проверяются агентами ФБР».

Заглянув мне через плечо, Энди широко ухмыльнулся:

— Как чувствует себя человек, которого разыскивает полиция, Джонни?

— Меня не разыскивают.

— Тебя, Джонни, ещё не вычислили, но ты в розыске. Не забывай об этом.

Я посмотрел в окно — мы ехали по набережной и вскоре свернули на пандус моста Джорджа Вашингтона. Мне было холодно и тоскливо, и мысли о тысяче десятидолларовых купюр больше не приходили в голову.

Миновав мост, машина помчалась в направлении Джерси. Я оставался наедине со своими мыслями, доставлявшими мне мало радости. Спиртное, которое мне пришлось проглотить, давало о себе знать. Хотя хмельной дурман ещё не полностью выветрился, появилась странная ясность мысли, которая приходит на смену оптимистическим иллюзиям, самоуверенности и веселому возбуждению, охватывающим человека после нескольких рюмок. Я никогда не отличался выносливостью в отношении алкоголя, а в течение последних двух часов помимо сухого мартини влил в себя примерно восемь унций белого вина и несколько унций бархатисто-нежного динамита под названием стрега. Такое обилие спиртного сломало бы и более стойкого выпивоху.

Сегодня меня назвали простаком, и в этом несомненно была логика. Вынужденный принимать решение за решением, я неизменно выбирал худший вариант. Я впал в панику после нескольких угроз, позволил вскружить себе голову хорошенькой мордашке, на которую реагировал с проницательностью и мудростью четырнадцатилетнего подростка, и, наконец, допустил, чтобы меня до одури напоил безобразный толстяк, купивший меня не своими десятью тысячами долларов, а несколькими бокалами спиртного. Если он действительно заплатит мне десять тысяч, то лишь докажет, что является таким же простофилей, как я. Цена вознаграждения была неоправданно высока. Двадцать центов — больше Джон Т. Кэмбер не заслужил. Неудачникам, а другого определения для себя я не находил, не платят астрономических сумм.

— Ты в порядке? — поинтересовался Энди.

— Порядка нет, — ответил я. — Я чувствую себя пакостно.

— Да?

— А как, ты полагаешь, я должен себя чувствовать?

— Хорошо. У мистера Монтеца ты сейчас золотой мальчик. Не всем так везет в жизни.

Я уже глубже вжался в сиденье и замолчал.

— Ты заболел или что?

— Или что.

— У таких, как ты, всегда что-то не так. Хочешь получить зелененькие, а вкалывать не желаешь. Почему ты не отдал мне ключ вчера?

— Я не знал, что он у меня, — пробормотал я.

Энди весело загоготал. Опустив стекло, отделявшее нас от сидевших впереди, он крикнул:

— Эй, Хойо!

— В чем дело? — отозвался человек по имени Хойо.

— Я спросил его, почему он не отдал мне ключ вчера. И знаешь, что он ответил?

— Откуда мне знать?

— Он даже не подозревал, что ключ у него.

Они знали дорогу. Никто не спросил у меня, правильно ли мы едем. Они знали, где я живу и как быстрее добраться. Я снова почувствовал себя наивным простачком, полагавшим, что мой адрес неизвестен и что я в полной безопасности. Они знали все, и, когда «кадиллак» ехал по нашей улице, я попросил Энди:

— Не ставь машину перед моим домом. Нет смысла расстраивать жену. Оставь её здесь.

Он ухмыльнулся:

— У тебя подозрительная жена?

— Не будь идиотом. Просто я не хочу её впутывать. Ей ничего не известно — ни о старике, ни о ключе. У неё хватает своих забот. Даже мое появление в доме в это время дня может её взволновать.

— Знаешь, Джонни, я могу поделиться с тобой кое-чем. Я никогда не являюсь без предупреждения ни к одной девке, не считая тех случаев, когда надо её проучить. Вот и преподай ей сегодня хороший урок, — Его зубы обнажились в улыбке, он облизал рот кончиком языка.

— Замолчи!

— Так-так, Джонни, дело твое. Но разреши сказать тебе одну вещь. Сейчас ты пойдешь домой и принесешь ключ. Отдашь его мне. Понял? Даю тебе десять минут. И не вздумай меня обмануть. Пока что мы обращались с тобой по-джентльменски — шикарный обед, лучшие вина, красивая женщина. Мы умеем быть вежливыми, Джонни, но не делай ошибочных выводов.

— Я принесу ключ, — сказал я, вылезая из машины.

Стоял теплый солнечный день. Конец марта незаметно переходил в начало апреля, бутоны жонкилий готовы были вспыхнуть бледно-желтыми цветами, стебельки бирючины налились нежно-зеленым соком. Маленькие, аккуратные, содержащиеся в идеальном порядке домики обитателей пригорода весело смотрелись на своих крошечных зеленых участках. В воздухе слышалось неясное гудение насекомых, которое через несколько минут заглушат крики и смех детей, возвращающихся из школы.

Пройдя по улице, я свернул к нашему дому, открыл дверь, которая днем никогда не запиралась, и громко позвал:

— Алиса! Алиса! Я дома. Мне пришлось сегодня уйти пораньше — я тебе всё расскажу. Сейчас мне нужен ключ, о котором я говорил тебе утром. Алиса?

Ответа не последовало.

Я быстро обошел дом, заглянул в кухню, столовую, нашу спальню, потом в спальню Полли. В нашей спальне постель была прибрана, но в комнате Полли царил беспорядок, только на кроватку было наброшено покрывало. Алиса, наверное, куда-то торопилась. Игрушки и куклы валялись на полу, где их оставила Полли, посреди комнаты стоял кукольный домик, о который я споткнулся, едва удержавшись на ногах. Домик я подарил Полли на Рождество.

Открыв заднюю дверь, я заглянул на дворик. Дженни Харрис, жившая в соседнем доме, трудилась над цветочной клумбой. Подняв голову, она увидела меня:

— Привет, Джонни. Ты сегодня рано. Что-нибудь случилось?

— Нет, всё в порядке. Где Алиса?

— На ленче, который устраивает Общество родителей и преподавателей. Разве ты забыл?

— А Полли?

— С ней. Они должны вернуться с минуты на минуту.

Это было к лучшему. Поблагодарив ее, я быстро возвратился в дом. Я сам заберу ключ, и мне не придется ничего объяснять жене. Я попробовал восстановить в памяти наш утренний телефонный разговор. Что сказала Алиса? Насколько я помнил, я спросил её о ключе. Она заглянула в мой костюм и нашла его там, Потом спросила, что с ним делать. Или сказала, что оставит его где-то на кухне? Точно я помнил одно: я просил, чтобы она не упускала его из виду.

Это ещё не означало, что она положит его к себе в сумочку. Алиса очень спокойная женщина, что временами выводит меня из себя. Она могла смотреть на ключ в течение нескольких секунд, улыбаясь про себя моему возбужденному состоянию, а затем положить его на полку или стол. Но где? Конечно, на кухне. Ключ должен быть там.

Я бросился на кухню. Прежде всего стол, но ключа там не оказалось. Затем полки, там его тоже не было. Я выдвинул ящики кухонного шкафа, где она хранила различную утварь — ножи, миксеры, пробки и прочее — и выложил всё на стол. Ключа не было. На кухне стояли кувшины, жестяные банки для кофе, чая, сахара, муки… Это было бы безумием, сказал я себе, и всё же сунул руку в жестянку с мукой. Пусто…

Меня охватила паника, я потерял способность трезво соображать. Скорее всего, и следовало понять это с самого начала, Алиса восприняла мое указание не упускать ключа из виду буквально. Ключ у нее, покоится на дне сумочки.

Помыв руки, я расставил по местам кухонную утварь. Потом посмотрел на часы — на поиски ключа ушло около девяти минут. Кровь молотом стучала у меня в голове. Я пытался повторять себе: «Главное — спокойствие! Пока что о трагедии говорить преждевременно. Надо вернуться к машине и спокойно объяснить всё Энди».

Приняв решение, я почувствовал себя уверенней и пошел к машине. Огромный, черный, блестящий автомобиль выглядел странно на тихой пригородной улице. Такими же посторонними, чужими казались его пассажиры. Улица полого спускалась к небольшой речушке, и я увидел, как внизу появились дети, возвращавшиеся из школы. Воздух завибрировал от звука молодых голосов.

Водитель и лакей на переднем сиденье «кадиллака» оставались на своих местах. Энди стоял, облокотившись о дверцу машины. На нем был черный шерстяной костюм и белая сорочка. Высокий, худой, он ассоциировался в моем сознании с образом смерти. Воздух был теплым, даже горячим, но я ощущал лихорадочный озноб во всем теле.

— Ключ, Джонни, — коротко бросил он.

— Послушай, — сказал я, пытаясь придать голосу твердость и решительность. — Утром ключа при мне не было потому, что я оставил его в кармане костюма, который надевал вчера. Когда сегодня я приехал в Нью-Йорк, то обнаружил, что забыл его дома. Я не собирался никого обманывать. Знал, что тебе нужен ключ, и ничего в мире не желал так сильно, как отдать его. Отдать как можно быстрее, чтобы поскорее покончить с этим грязным делом. Я позвонил из Нью-Йорка жене, она проверила мой костюм и нашла ключ. Я сказал, чтобы она не упускала его из виду. Моя жена обязательный человек, она так и поступила. Сейчас она на собрании в детском саду, которое вот-вот закончится. Она будет дома не позднее чем через полчаса. И я сразу отдам тебе ключ.

Разглядывая меня своими черными, ничего не выражающими глазами, Энди долго не произносил ни слова. Потом, пожав плечами, сказал:

— Толстяк не обрадуется. Что-то ты крутишь, парень. Вот что: мы уедем и вернемся через час. К этому времени ключ должен быть у тебя. Больше никаких сказок.

— Ключ будет, — заверил я его. — Встретимся здесь.

— Нет, я зайду к тебе домой, Джонни. До скорой встречи.

Он снова задумчиво посмотрел на меня, и машина скрылась из виду.

5. Алиса

Когда я шел к дому и мимо меня пробежали дети, я испытал какое-то странное, незнакомое чувство. Только через некоторое время до меня дошло, что впервые с тех пор, как мы здесь поселились, я шел по нашей улице днем. Целый пласт жизни был для меня потерян.

Я уходил из дома ранним утром и возвращался вечером. День существовал как бы вне меня.

Я был почти у калитки, когда из бокового проезда на улицу свернул наш «форд» пятьдесят седьмого года выпуска. За рулем сидела Алиса. Это был арендованный автомобиль, каждый год мы собирались вернуть его фирме, и каждый год нам приходилось продлевать договор. Я ускорил шаг, и, увидев меня, Алиса вышла из машины. На её лице застыл вопрос, глаза показались мне тревожными. В них не было и намека на радостное удивление, которым жены обычно встречают мужей, появившихся дома в неурочное время.

Я уже говорил, что у Алисы привлекательная внешность, хотя, согласен, красота — дело вкуса. Могу добавить, что в ней нет ничего от тех длинноногих плоскогрудых красоток с осиной талией, которые сегодня признаны эталоном красоты. У Алисы классическая британская фигура, приятно округлая, но не полная, рост средний, чуть вздернутый нос, веснушки, прямые брови и ясные, широко расставленные глаза, которыми она смотрит на мир и его обитателей спокойно и оценивающе.

— В чем дело? — спросила она. — Что случилось, Джонни?

— Я плохо себя почувствовал, и Джефф разрешил мне денек отдохнуть. Но это несущественно. Главное сейчас — ключ.

— Ключ? — Она нахмурилась. — Какой ключ, Джонни? Ты уверен, что с тобой всё в порядке?

— Ради Бога, Алиса, ключ, о котором я говорил по телефону. Он у тебя?

— Тот ключ? Да, помню. Такой плоский. Джонни, объясни, пожалуйста, чем ты так расстроен?

— Я всё объясню, — сказал я. — Со всеми подробностями. Но сначала дай мне ключ. И прошу тебя, Алиса, не смотри на меня так. Я в здравом уме. Дай мне ключ. Я положу его к себе в карман и успокоюсь. Где он у тебя? В сумочке?

— Нет, он дома, Джонни. Хорошо, что ты вернулся. Знаешь, ведь ты никогда не бывал дома днем. Я подумала, что, наверно, что-то случилось.

Она прошла в дом, и я последовал за ней.

— Избави Господи от официальных ленчей, Джонни. Человек должен питаться дома. И кроме того, я чувствовала себя там вовсе старухой. Матери других малышек сами ещё дети.

Разговаривая, Алиса прошла на кухню и остановилась, недоуменно глядя на стол.

— Я оставила его здесь, — сказала наконец она.

— Где?

— Вот тут, на этом месте. — Она указала пальцем.

— Черт побери! — с отчаянием крикнул я. — Но его здесь нет!

Алиса бросила на меня изумленный взгляд:

— Джонни, что произошло?

— Где этот проклятый ключ?

— Совсем не обязательно кричать, Джонни. Я же говорю, что положила его сюда, на этот стол.

— Но его здесь нет!

Что-то изменилось в Алисе. Её губы крепко сжались, и она негромко, но очень твердо сказала:

— У каждого есть предел терпения, Джонни. Мое терпение подошло к концу. Не лучше ли нам сесть, и ты расскажешь мне обо всем.

В своем рассказе я не упустил ничего. Когда я закончил, она развела руками и сказала:

— Что ж, каждой женщине, вероятно, предстоит рано или поздно узнать, что за человек её муж. — Она тяжело вздохнула. — Джонни, я всегда думала, что знаю своего мужа лучше, чем он сам себя. В твоей истории меня смущает только одно обстоятельство — эта женщина. Насчет себя я не строю иллюзий. Откровенно говоря, я никогда не была красавицей — невысокая, широкоплечая. И тем не менее я полагала, что нас связывают крепкие, надежные узы. Я бы не упала в обморок, узнав, что время от времени ты занимаешься на стороне тем же, что и другие мужчины.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, Джонни, что я имею в виду. Кажется, у мужчин это называется… Ну, в общем, тебе лучше знать. Иными словами, я могла бы понять, если бы ты забрался в постель к другой женщине, какими бы ни были твои мотивы. Но одуреть, как школьник при виде «девственницы», четырежды выходившей замуж и имеющей вместо мужа жирного каплуна… Мужа, который предлагает её другим, пока она ожидает в постели очередного клиента… Скажи, какого цвета у неё нижнее белье? Черное с кружевами?

— Я уже сказал, что не поднимался к ней. Я был пьян. Ты знаешь, что бывает с мужчиной, когда он напьется.

— По правде говоря, не совсем. Шекспир говорит, что у него сохраняется желание, но теряется способность. Именно это и случилось с тобой?

— Ничего со мной не случилось, Алиса, неужели ты не можешь понять, чем нам грозит эта история?

— Я пытаюсь, — терпеливо ответила она.

— Неужели ты не в состоянии забыть эту чертову бабу? Главное для нас — ключ.

— Не так легко забыть эту чертову бабу, Джонни.

— Ключ. Это единственное, что сейчас имеет значение. Мы должны его найти.

— Но зачем?

— Боже мой! Неужели начинать всё сначала? Они будут здесь через полчаса.

— А если ты не вернешь им ключ?

— Они не остановятся ни перед чем, Алиса. Повторяю: ни перед чем.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Что бы ни находилось в сейфе, это их забота, не твоя. Ты не крал у них ключа.

— Но это одно и то же.

— Отнюдь не одно и то же.

— Мы понапрасну тратим время, — умоляющим тоном сказал я, — надо немедленно приняться за поиски.

— Нет смысла искать, Джонни. Я точно помню, что положила его сюда. Вот сюда, на стол. Ты сам видишь, что его нет. Он исчез. Кто-то его взял.

— Кто?

— Как я могу знать, Джонни? Я отсутствовала несколько часов, а дверь была открыта. Любой, кто интересовался ключом, мог войти и забрать его.

— Почему ты не заперла дверь?

— Потому что никогда этого не делаю, Джонни. Ты знаешь. И пожалуйста, говори спокойнее. А если ты их боишься, позвони в полицию.

— Нет!

— Почему? Опасаешься, что тебя заподозрят в причастности к смерти этого человека, коменданта концлагеря? Забыла, как его фамилия.

— Шлакман.

— Да. Но что может быть нелепее подобных мыслей? Разве можно хоть на мгновение представить, что ты столкнул кого-то с платформы? Какое дурацкое опасение! В полиции скажут то же самое.

— Ты так думаешь? — воскликнул я. — Конечно, ты всегда права. А теперь почитай, что здесь написано.

Газета была при мне. Я быстро перелистал страницы и нашел заметку о происшествии в метро.

— Вот. Люди видели, что я столкнул его, и готовы подтвердить свои показания под присягой. Так и напечатано — черным по белому. Неужели ты полагаешь, что Монтец и Энди не учитывают всех обстоятельств?

Прочитав заметку, Алиса сказала:

— Но были и другие свидетели. Они рассказывают о произошедшем иначе.

— Отлично. Ты предлагаешь мне стать обвиняемым в убийстве и поставить свою жизнь в зависимость от того, что скажут свидетели. Великолепно. Особенно для Полли. Она будет расти и всем объяснять, что её отца арестовали за убийство, судили, но за недостаточностью улик оправдали. Или напротив, признали виновным в неумышленном убийстве, дали срок, и он вот-вот выйдет из тюрьмы. Ребенку подобная ситуация покажется чрезвычайно интересной.

— Джонни, ты забываешь о главном: ты никого не убивал. А кроме того, если отвлечься от всего прочего, покойный Шлакман был чудовищем.

— К сожалению, дорогая, в этой стране убийство чудовища и святого считается одинаково тяжким преступлением.

— Но ты никого не убивал.

Я тяжело опустился на стул и обхватил голову руками.

— Теперь я уже ничего не знаю. Словно никак не может кончиться страшный сон. Я где-то читал, что полиция арестовала одного человека, сочинила за него признание и давила на него, пока он не подписал. Если со мной проделают то же самое, я подпишу любую бумагу.

Она положила руку мне на голову и слегка погладила:

— Бедняжка Джонни. У тебя влажные от пота волосы. Как ты, наверно, переволновался… Может, мне всё же позвонить в полицию?

— Нет, я возражаю.

— Хорошо, тогда займемся поисками ключа. Он должен быть здесь. Мы проверим комнату за комнатой и, если он в доме, найдем его.

Подняв на неё глаза, я выдавил из себя улыбку:

— Алиса?

— Да?

— Мне не нужны слова утешения. Во всяком случае не сейчас. Мне нужен ключ.

— Мы найдем его, Джонни.

— Нет, не найдем. Ты знаешь, что не найдем. Ты положила ключ на стол. Потом кто-то вошел в дом и забрал его. Нет смысла искать. Забавно, вот я сижу, жду звонка в дверь, жду, когда появится Энди, и всё время спрашиваю себя: почему мы просто не убежим? Именно так решили бы проблему дети.

— Здесь наш дом, Джонни.

— Но я рассуждаю как ребенок. Я спрашиваю себя: должен ли я сопротивляться? Я даже не знаю, как защищаться от такого человека, как он. Может, достать из комода нож? Или лучше кочергу? Я начинаю жалеть, что у меня нет револьвера. Для чего? Смогу ли я выстрелить в него? И как вообще стреляют в людей? Разве можно прицелиться в человека и выстрелить?

— Ты, Джонни, этого сделать не сможешь.

— Тогда что всё это значит? Я, взрослый человек, вынужден сидеть и ждать, когда совершенно посторонние люди войдут в мой дом и изобьют или даже убьют меня. Он не носит с собой револьвер. Он пользуется кастетом и консервным ножом. Мне рассказали, какой способен покалечить человека с помощью этих орудий, Шлакман… да, это сказал Шлакман.

— Шлакман?

— Не тот старик. Странно, что я забыл рассказать тебе о разговоре с ним. Совсем забыл. Кто-то звонил мне утром на работу, сказал, что его зовут Шлакман. Ганс Шлакман. Сказал, что человек в подземке был его отцом. Он и рассказал, как Энди расправляется с неудачниками.

— Что ему было нужно?

— А как ты думаешь? Ключ, конечно.

— Для Монтеца?

— Не знаю. Не думаю.

— Поверь мне, Джонни, всё не так ужасно, как тебе кажется. Энди не будет избивать тебя. Для этого ему пришлось бы убить меня, а на это он не пойдет. Во всяком случае не при свете дня. Они не рядовые хулиганы, Монтец — генеральный консул, к тому же наверняка член их делегации в ООН. Разве можно представить, чтобы он подослал к нам убийц?

— Я могу представить, — уныло ответил я.

— Можешь? Ну а я не могу. И в любом случае ключ у нас.

— У нас его нет.

— Джонни, послушай меня! — резко бросила она. — Они не знают, есть у нас ключ или нет. Разве им известно, что кто-то его похитил? Ты можешь сказать, что потерял ключ, но они всё равно тебе не поверят, даже если ты поклянешься на Библии. Люди такого склада лгут так же легко, как и говорят правду.

— Что ты знаешь о людях такого склада?

— Столько же, сколько и ты, а может, значительно больше. Я выросла на лондонских улицах, и, можешь поверить, мое образование было многогранным. Поэтому послушай меня. Если ты начнешь доказывать им, что потерял ключ, тебя безжалостно изобьют. Потому что, если ты сказал правду, ты им больше не нужен и, возможно, мертвый, устраиваешь их больше. А если это ложь, они всё равно будут тебя истязать, потому что ждать, когда ты передумаешь, у них просто нет времени.

— Тогда что же мне сказать?

— Кому? Энди? Думаешь, к нам явится именно он, а не Монтец?

— Да, Энди.

— Скажи ему, что ключ у тебя. И потребуй больше денег. Скажи также, что здесь ключ они могут не искать. Ты отнес его приятелю, нет, я отнесла, так будет правдоподобнее. И если что-нибудь случится с одним из нас, твой приятель передаст ключ полиции.

— Алиса, он никогда не поверит такой нелепой выдумке.

— Обязательно поверит, потому что на твоем месте поступил бы именно так. Толстяк предложил тебе десять тысяч, да?

Я кивнул.

— Вот и скажи ему, что тебе нужно двадцать.

Я покачал головой:

— С ним этот фокус не пройдет.

— Обязательно пройдет.

— Алиса, но скажи ради Бога, какой нам от этого прок?

— Мы получаем несколько часов, а их может оказаться достаточно, чтобы во всем разобраться. Мы сможем по крайней мере всё спокойно обсудить. Сможем бороться с ними интеллектом, а не кастетом. Ты ведь сказал, что второй ключ у полиции. Рано или поздно они найдут сейф. Или сейф откроет человек, укравший наш ключ. Или кто-нибудь еще. Не знаю.

Я сдался:

— Ладно, попробую. Конечно, в твоем плане всё притянуто за уши, но я попробую. Только прошу тебя уйти. Тебе не надо быть здесь, когда он явится.

— Нет, Джонни, — Алиса отрицательно покачала головой. — Мы оба втянуты в это. Поэтому лучше не спорь. Нам необходимо всё время быть рядом. Каждый по отдельности ничего не сумеет достичь. А кроме того, разговаривать с ним буду я.

— Нет!

— Джонни, пожалуйста, доверься мне. Энди не сделает ничего, пока не переговорит с Монтецом. Даже если он замыслил что-нибудь ужасное, разговор со мной заставит его помедлить с осуществлением своих планов. Меня он не тронет — по крайней мере сейчас. Прошу тебя, Джонни, доверься мне.

Я покачал головой.

— Пожалуйста, Джонни.

Раздался звонок в дверь. Алиса нажала рукой на мое плечо:

— Оставайся здесь, Джонни. Оставайся и слушай. Я открою сама.

6. Полли

Вновь послышался звонок. На этот раз он был громким, требовательным. Я сказал себе: «Сейчас он войдет. Потянет ручку, откроет дверь и войдет».

Однако никто не вошел. Алиса пошла открывать дверь, а я остался сидеть на месте. Признаюсь, мое мужское самолюбие было уязвлено значительно глубже, чем допустило бы большинство мужчин, и безусловно сильнее, чем я предполагал.

В нашем крохотном домике идеальная слышимость. До меня отчетливо доносилось каждое её слово, когда, открыв дверь, она сказала:

— Добрый день, вы мистер Энди? Пожалуйста, входите.

Я продолжал неподвижно сидеть с бешено колотящимся сердцем. В голову лезли нелепые мысли — почему, например, она называет его мистером Энди? Неужели не понятно, что Энди имя, а не фамилия?

— Входите же, мистер Энди, — повторила она. — Я — мисс Кэмбер. Вы желаете поговорить с нами?

Я поднялся. «Надо подойти к дверям, — сказал я себе. — Мужчина я, в конце концов, или нет?»

— Энди — мое имя, — послышался его голос. — Его мне дали при крещении, миссис Кэмбер. Моя фамилия — Кэмбозиа.

— Очень похожа на нашу фамилию, — любезно продолжала Алиса. — Я имею в виду — Кэмбер и Кэмбозиа. Вы не находите такое совпадение знаменательным?

Молчание. Я мысленно представлял, как Энди стоит у открытой двери, пытаясь понять, что за женщина перед ним — плотная, веснушчатая, с голубыми глазами и забавным английским произношением. Люди его типа раскладывают представительниц женского пола по полочкам — они или «девки», «дешевки», «подстилки», или находятся за пределами разумной цены, что лишает их статуса рыночного товара. Алису он, видимо, затруднялся отнести к какой-либо из этих категорий.

— Проходите же, мистер Кэмбозиа, — повторила она. — Мой муж ждет вас. Ведь вы хотели поговорить с нами обоими?

Услышав, как захлопнулась дверь, я вошел в гостиную, где уже находился Энди. У него был недоуменный вид. Он переводил настороженный оценивающий взгляд с меня на Алису.

— Вы любите послеполуденное солнце? — спросила Алиса.

Солнечные лучи буквально затопили гостиную. Они проникали через широкое окно, из которого открывался удивительно красивый вид на окрестности, являвшийся предметом семейной гордости.

— Кое-кто из моих знакомых, — невозмутимо продолжала Алиса, — утверждает, что от солнца выгорает обивка мебели и ковры, но скажите, какой прок от красок мебели, если вы лишаетесь красок жизни? Там, где я росла, мистер Кэмбозиа, люди ценят солнце как редкий дар. Вы просто не можете себе этого представить.

Энди продолжал с недоумением смотреть на нее.

— Может быть, все-таки задернуть шторы? — спросила она.

Энди вышел из оцепенения.

— Послушайте, леди, — сказал он. — Мне наплевать, солнце у вас или лучина. Мне нужен ключ.

— Да, конечно, — улыбнулась Алиса, — но выпейте сначала чашечку кофе. Я приготовлю его за пять минут. У нас в семье разные вкусы. Я пью чай, Джонни предпочитает кофе, а Полли — горячий шоколад. Что вы предпочитаете?

— Мне не нужен кофе, леди, — ответил Энди. — Мне не нужен чай. Мне нужен ключ. Я пришел только за ним.

— Отлично. — Алиса кивнула. — Знаете, моя мать учила меня: «Алиса, невежливо не предложить гостю поесть или выпить, если он голоден, но ещё хуже потчевать его через силу». Вы согласны, мистер Кэмбозиа?

— Послушайте, леди… — начал он.

— Я знаю, вам нужен ключ, — оживленно сказала Алиса. — Сейчас мы поговорим о ключе.

— Нам не о чем говорить, леди. — О том, что я существую и имею некоторое отношение к ключу, он как будто забыл.

— А я думаю, нам есть о чем поговорить. Будет удобней, если мы сядем. Ты тоже садись, Джонни.

Она села, я тоже. Мне казалось, что, переместившись из кухни в гостиную, я очутился в нереальном мире. Энди перевел взгляд с Алисы на меня, потом снова на Алису и присел на край стула. Он глубоко вздохнул и закурил. Я тоже закурил, с облегчением втянув в себя табачный дым. Алиса взяла пепельницу и, прежде чем Энди успел остановить ее, поставила её ему на колени. Он оцепенело посмотрел на пепельницу, осторожно дотронулся до неё и оставил на коленях.

— Значит, о ключе… — начала Алиса.

— Где он?

— Мы дойдем до этого, мистер Кэмбозиа.

— Нет! — раздраженно крикнул он. — Послушайте, леди, мне нужен ключ. Мне надоела пустая болтовня. Давайте ключ. Я пришел за ним, а не за вашими сказками.

— Я знаю, что вам нужен ключ, — мягко ответила она. — Это очень ценный, очень важный ключ, и конечно, он вам нужен.

— Где он?

— Я всё пытаюсь растолковать вам, мистер Кэмбозиа, — упрекнула его Алиса. — Я скажу вам, где он, но сначала вы должны меня выслушать.

— Ладно, — согласился наконец Энди, — только давайте короче.

— Так коротко, как только смогу, — согласно кивнула головой Алиса. — Дело в том, мистер Кэмбозиа, что сам по себе ключ ничего не стоит, вернее, будет стоить вам двадцать пять центов, если вы пожелаете изготовить новый. Поэтому всех нас интересует не сам ключ, а тот предмет, который этим ключом открывается.

Вы сами знаете, что назначение ключей — открывать двери. В нашем случае ключ предназначен для сейфа. Вам нужно то, что хранится в сейфе, вы не можете открыть его без ключа и поэтому идете на крайние меры, чтобы его получить. И действительно, мистер Монтец предложил моему мужу десять тысяч долларов за ключ к сейфу. Это большие деньги, мистер Кэмбозиа, и они свидетельствуют об огромной ценности того, что хранится в сейфе. Вы не взяли нас в долю, — кажется, это так называется? — думаю, поскупились. Вместо этого вы угрожали моему мужу, а потом бросили ему какие-то крохи.

— Кто угрожал ему? — крикнул Энди.

— Вы, мистер Кэмбозиа.

— Десять кусков не крохи, леди.

— Зависит от того, как взглянуть на дело, мистер Кэмбозиа. Если содержимое сейфа стоит всего двадцать тысяч, вы абсолютно правы и десять тысяч долларов — царская награда. Но если в нем лежат предметы ценой в миллион, два миллиона, пять, то десять тысяч долларов ничтожная сумма, и вы это прекрасно понимаете.

— Да будьте вы всё прокляты, леди! — взорвался Энди. — Я пришел за ключом, понимаете — за ключом! Я не собираюсь ни с кем спорить. Кэмбер договорился с толстяком. Я с ним сделок не заключал. — Он резко повернулся в мою сторону: — Кто ей обо всем рассказал, Кэмбер?

— Она моя жена, — ответил я довольно беспомощно.

— А мне безразлично. Пусть твоя рыжая подстилка будет самой царицей Савской. Мне нужен ключ.

— Одну минутку, мистер Кэмбозиа, — ледяным тоном сказала Алиса. — Вы гость в моем доме. Я была вежлива с вами. Предложила вам на выбор чай или кофе.

— Леди, на кой черт мне ваш кофе!

— Пожалуйста, дайте мне закончить. Как у гостя у вас тоже имеются определенные моральные обязательства. Я не терплю, когда меня называют подстилкой или другими непристойными именами. Вы должны принести мне извинения.

— Кэмбер, она чокнутая?

— Нет, я в своем уме, — сказала Алиса. — А поскольку вы всё время кричите о ключе, давайте о нем поговорим.

Но сначала, я полагаю, вы должны извиниться.

— Хорошо, леди, как желаете. А теперь давайте ключ.

— Спасибо, — кивнула Алиса. — Вы можете забрать ключ. Он нам не нужен. Но десять тысяч долларов недостаточно. Вы должны заплатить нам двадцать пять тысяч.

— Что?! — Пожалуй, только пепельница, готовая вот-вот свалиться с его колена, не позволила ему подпрыгнуть до потолка.

Мое сердце неистово колотилось, и я с трудом сдерживал импульсивное желание крикнуть Алисе, чтобы она сказала ему правду. «Скажи ему, что у нас нет ключа, — хотелось крикнуть мне. — Скажи, что мы его потеряли». Все же я справился с искушением, проглотив так и не сказанные слова. Теперь мною овладело чувство, что она довела нас до самого края пропасти, и я спрашивал себя, почему вообще позволил ей разговаривать с Энди.