Книга о счастье и несчастьях

Рассматривание витрин — излюбленное занятие советских туристов, включая и академиков. Картинка: мы все в длинных габардиновых плащах, китайских, с мощными плечами. Из-под них метут тротуар широченные черные брюки. Ходим медленно, руки у всех за спиной. Такие солидные дяди.

Насмотрелся я капитализма в последующие 30 лет. И начитался, наслушался наших и западных. Скажу прямо: у нас создали миф о капитализме, под которым нет правды.

Я уже не застал разговоров о мировой революции, но о «загнивании» слышу до сих пор.

Сколько можно обманывать! Он (капитализм) жизнеспособен и динамичен, на крепких биологических основах. При том воспринял от нас социальные программы и получил мощные подпорки. И на 100 процентов мобилизовал НТП.

По части экономических основ капитализма у нас до сих пор преподается забавная сказочка: эксплуатирует рабочий класс и прибыль кладет в карман. Все не так примитивно. Да, каждый хозяин старается выжимать соки, но все вместе они заинтересованы в покупательной способности, в росте производства и НТП. Профсоюзы ограничивают их жадность, но тоже в меру, чтобы не разорились. Правительство между ними балансирует; опять же не только из идеи, хотя и это есть, несомненно, а из лидерства, властолюбия. Социальными программами они удерживают популярность в народе, налогами и субсидиями регулируют экономику. Многопартийная система и демократия надежно предохраняют от диктаторов и разложения аппарата, разделение власти и пресса обеспечивают обратные связи. У нас не печатают статистики о Западе, а они показывают устойчивый рост производства, потребления, образования, здравоохранения, социального обеспечения. Рост — много больше нашего.

Новость капитализма последнего времени: первое — частичная денационализация предприятий, переданных под контроль государства во времена правления социалистических правительств. Хотя по сравнению с нашими заводами, государственные фирмы пользуются большей самостоятельностью, но многим оказалось трудно конкурировать с частными.

Второе: элементы демократизма внутри предприятий. Пример подали японцы — создали кружки по качеству. Рабочие стали чувствовать ответственность за производство. Эстафету приняли американцы. Появились рабочие советы во многих европейских фирмах. Хозяева стали вводить социальные программы по отдыху, спорту, а особенно — по повышению квалификации. Все это сгладило классовые противоречия, способствовало росту производительности и качества, успеху фирмы.

Третье: наука в капитализме. Она прежде всего свободна от нянек. Изучай что хочешь, только найди деньги. В Штатах с этим не очень трудно. Именно оборудованием лабораторий, больше чем зарплатой, прельщают они «мозги» со всего мира. Существуют многочисленные фонды — государственные, благотворительные. Существуют лаборатории при университетах. Наконец, половина науки — прикладная, при фирмах. Главное всюду — система контрактов. Пообещал исследовать, сделать, получить результат, рассмотрели эксперты, оценили, выделили деньги, заключили контракт. Закончил — уходи, если не придумал тему новой работы.

Отнюдь не идеализирую капиталистический строй: эксплуатация и неравенство. Да, эффективен, потому что зиждется на жадности и лидерстве. Но также и на любознательности — от образованности. И на некоторой идейности — от христианства. Но основа его — индивидуализм, даже эгоизм. Правда, они тренируют тело и волю. Вот откуда успехи.

Капитализм — реальность, с которой приходится считаться. Объем производства в США — вдвое больше нашего, Япония тоже нас обогнала. Общий рынок — почти в полтора раза больше Америки. Вместе набирается превышение объема производства над нами раз в пять. Это только по количеству. Но главное превосходство — в качестве. Тут уж догонять придется не годы — десятилетия…

Из Торонто мы полетели в Мексику — поперек Соединенных Штатов. Погода ясная, высота малая — вся страна видна. Городов не помню, будто все «одноэтажная Америка»: поля, фермы, поселки, фабрички. Особенно — фермы: белый жилой дом, несколько деревьев, сарай для машин, скотный двор, силосная башня. Автомобиль у крыльца, подстриженная лужайка, асфальтовая дорога направляется к шоссе. Прямоугольники полей, изредка небольшие рощицы, овраги и речки. И машины, везде машины.

В сумерках приземлились в Мехико-сити. Сразу открылся западный мир рангом ниже. Народ мелкий, смуглые лица, одеты плохо. Но нас обеспечили роскошью, которой я никогда не видел до того.

Конгрессы обычно устраивают поздней осенью, когда кончается туристский сезон и снижаются цены на обслуживание. Впрочем, хирурги — народ богатый (западные, конечно), поэтому за ценой не стоят. Американцы живут в отеле Хилтон, платят (тогда) по 100–200 долларов, западные европейцы — подешевле, «социалисты» получают деньги на руки и живут за свой счет, поэтому — в третьесортных номерах. Мы, советские, обычно живем богаче их.

Интурист должен думать о престиже страны, но зато на расходы дает по доллару в день. Если попадется ловкий руководитель, то начинаются хитрости с местной туристской фирмой: «У нас нет времени приезжать обедать всем вместе. Выдайте каждому деньгами». То же касается и транспорта по городу — мы пешечком, километров по 5–7. Так, смотришь, и набежит еще 10–15 долларов. Правда, прибавляется заботы: как извлечь максимум из капитала?

Всегда находятся предприимчивые делегаты — быстро прошвырнутся по магазинам, узнают, где какие распродажи или маленькие лавочки с уценкой. Этот мелкий бизнес наших ученых выглядит унизительно. Я в него не играл. Искал только одного — букинистов, где книги дешевые.

Но все это будет потом, а в тот первый раз всего боялись и стеснялись.

Завтрак в ресторане гостиницы сразил наповал. Во-первых — антураж. Зал с лепкой и зеркальной стеной, мебель с позолотой, скатерти — крахмал (никаких бумажных салфеток!). Официанты — лорды! Столики на четверых, двухэтажная ваза с фруктами, диаметром — полметра: навалом всякая экзотика, назвать не могу. В меню по-французски: европейская и мексиканская кухня. Заказывай что хочешь, только счет подпиши.

Мы — люди скромные. Сначала блюда заказывали по знакомым названиям. Но со временем обнахалились и уже устриц требовали. (Не понравились.) И омары — это такие большие раки.

В газетах было полно сообщений о нашем спутнике: «Гром среди ясного неба».

Потом возили нас в пригород показывать пирамиды. Египетских не видел, а мексиканские выглядели внушительно. Однако не скажу, что подавляли. По дороге туда и обратно (было очень жарко) видели много вопиющей бедноты и неустроенности. Что ж — «слаборазвитая страна». Мексиканцы — смесь испанцев с индейцами, с малой примесью негритянской крови. Национальной розни не заметили, хотя потом узнали, что чем белее кожа, тем выше статус. Но в глаза не бросалось, как в Штатах или даже в Европе.

До открытия конгресса было еще время, и нас возили показать страну. Помню, но не буду описывать путешествие.

Вернулись через сутки, и начался конгресс. Мексиканцы уже тогда построили отличный университет на окраине города. Первый раз увидел «кампус» — лагерь, если по-русски. Такие в Штатах: много простора, газоны, дороги, деревья. Факультеты в не очень больших домах — один, два, максимум три этажа обязательно красивой архитектуры. Здесь, в Мексике, кроме того, всюду мозаики и фрески Сикейроса. Не столь давно университет очень пострадал от землетрясения, показывали по ТВ, вспоминал.

Первый раз тогда советские хирурги были на таком большом конгрессе. Людей собралось больше тысячи, главным образом из Штатов. Потом я видел американцев всюду: высокие, улыбчивые, поджарые, уверенные. В больших ботинках, всегда блестящих, руки в карманах, многие с трубками и даже с сигарами. Хорошо смотрятся, так теперь говорят, если прикинуть на наш слегка пришибленный вид. Право, обидно, никак не распрямимся — великая нация. И то: где моя независимость, неприкосновенность? «Сегодня льстит надежда лестью, а завтра где ты, человек?» Где-то кто-то позаседает, что-то решат — и нет у тебя службы, зарплаты, а то и квартиры. А на сберкнижке — цифра с двумя нулями или вообще ничего. Нет независимой личности при единственном работодателе… Увы, все это я и теперь ощущаю, спустя 30 лет.

До докладов я посмотрел аппаратуру для медицины на выставке. Не столь уж была она обширна, выставка, если сравнивать с современными. Но тогда меня сразило: до чего же мы бедны! Нет, не прозвучали во мне извиняющие мотивы, что у нас-де новый социальный строй, самолеты и атомная бомба.

Начались доклады, и, конечно, обнаружилась наша очередная несостоятельность. Языков не знал ни один человек. Был гид и Д. Д. Бенедиктов, врач, по каким-то каналам оказавшийся в Мехико. Они и переводили на ухо Петровскому и Вишневскому. Мы, остальные 27 человек, были как глухие. Поскольку я сносно читал по-английски, то, просмотрев тезисы и слайды, мог понять суть. Но этого было мало и утомительно.

Нет, похвалиться не могу. За последующие четверть века, пока ездил на конгрессы, я мало преуспел в понимании докладов, хотя в чтении дошел до романов.

Поскольку доклады оставались втуне, доступен был только кинозал, где показывали фильмы с операциями. Устные комментарии автором тоже не воспринимались, но на экране можно разобраться, что режут и как шьют. Так мы и сидели в темноте. То есть не все сидели. Многие просто уезжали в гостиницу, чтобы бродить по городу.

Во время хода конгресса делегатам свобода, в кучу их не собирают, а к обеду они сами явятся. Советский ученый-турист в ресторане не загуляет. Даже если фирма выдаст на обеды деньги. Он их сбережет на сувениры.

Тогда в Мексике нам выдали много, аж по 20 долларов. Лида никогда не делала заказов на заграницу, но любимой доченьке нужно что-нибудь купить. Поэтому я тоже прошелся по ближайшим лавочкам и приобрел вельветовые брючки за 3 доллара. Деньги как раз пригодились на другое…

Самым важным событием поездки в Мексику была операция с АИКом, которую удалось увидеть.

Помню 5–6-этажное здание, новое, государственного кардиологического института. Хороший операционный блок, средних лет доктора с типичной мексиканской внешностью. Оперировали тетраду Фалло у мальчика лет 12, с АИКом самой первой модели Лилихея.

Грудь вскрыли поперечным разрезом, выделили сердце, ввели гепарин и присоединили АИК. Пустили насос — искусственное кровообращение началось. В общем, хирург удачно закончил операцию. К нам он не проявил особого интереса, но сказал, что это уже тридцатая. Вот тебе и Мексика!

Впечатление осталось огромное. Вынь да положь, нужно сделать АИК и начать оперировать. Только… Только ничего у нас нет. Я слышал, что в Москве, в Институте по инструментарию занимаются АИКами, но для Киева — недоступно. Значит, нужно сделать аппарат самим! Конструкция доступна для нас. Только вот трубок таких нет и, самое главное, нет у нас лекарств — пеногасителя, гепарина и протамин-сульфата, восстанавливающего свертываемость. Но у меня же есть еще 15 долларов!

Тут уж я проявил инициативу. Разыскал магазин медицинских средств и вложил весь свой капитал: купил трубки и немного нужных лекарств. Видимо, тогда это было очень дешево, теперь за такие гроши не купишь. Коллеги смотрели на меня с удивлением: чтобы личные деньги потратить на какие-то штуки!

Пожалуй, нужно сказать еще о развлечениях. Поскольку хирурги — богатые люди, то и общество у них богатое, и конгрессы самые пышные. Соответственно, и приемы всегда очень колоритны. Выбирается большое помещение — вплоть до дворца или мэрии. Делегатов подвозят в больших автобусах. Городские власти и президент конгресса встречают и руки жмут.

Еда и напитки расставляются заранее на длинные столы. Так много, что поглядишь — кажется, не одолеть. Ничего подобного! Как только открываются двери, все бросаются, будто век не едали. Разметают за 15–20 минут! Особенно прытки женщины — жены и дочки делегатов. Всегда меня удивляла эта жадность. Ну, ладно, мы — голодноваты, обделенные валютой, да если еще взяли у фирмы кормовые. Но западные господа с их доходами платят по 200 долларов за номер — неужто у них нет денег, чтобы алчностью не позориться? Или у меня старомодные взгляды? Ну а сами приемы для отечественных хирургов не были интересны. Кроме атаки на столы, полагается общение — для этого и деньги платят за участие в конгрессе. Эти чертовы западные хирурги все друг с другом знакомы, и, конечно, приемы для них — удовольствие! Им что: как отпуск — так и едут одни в Европу, другие — в Америку. И ведь не только развлекаются, а обязательно в клиники, смотреть операции, аппаратуру, обсудить проблемы. Не знаю, как другим, а мне на приемах всегда было неприятно. За себя и страну стыдно.

В Мексике были еще другие развлекательные мероприятия, незначащие, кроме одного: бой быков. В программе сказано — «молодых быков». Подешевле билеты, наверное.

Вот уж отвратительное зрелище! Выгнали трех несчастных бычков. Они упираются, пытаются удрать обратно, но проход уже закрыт. Потом начинаются эти игры, вроде бы со смертью, а в действительности — просто издевательство над животными. Публика вопит, хуже чем на футболе. Хотелось сразу же уйти, чтобы не видеть конца, но боишься потеряться в толпе, дорогу до гостиницы не найти. К чести наших товарищей, мало кому понравилось.

Между прочим, в Хемингуэе меня всегда раздражали эти бычьи страсти и охота на крупную дичь. Пиши про войну, если кровь любишь…

Затянулся рассказ о Мексике. Уже второй день сажусь за машинку. Надоело, но еще нужно досказать…

Туристская программа была замечательная. Кончился конгресс, и мы поехали на машинах поперек всей страны — около 500 километров на курорт Акапулька на берегу Тихого океана. (Из пяти точек мне довелось его видеть — Тихий океан. Из Владивостока, Японии, Мексики, Штатов и Чили. Ну и что? Да — ничего. Просто похвастал. Все — в прошлом.)

Тогда по дороге видели уже настоящую индейскую бедность. Хижины — навес из пальмовых листьев на столбиках, одежды — минимум. А близко роскошный курорт, как Сочи.

Из Мексики летели тем же путем, через Канаду. С погодой нам повезло: в Стокгольме туман. Застряли. Удачно застряли, культурно, за счет САС. Определили в гостиницу, три раза питали в ресторане и еще возили на экскурсии. Очень интересный город Стокгольм. Ездили по улицам, паркам. Были в ратуше (узнал этот зал, когда показывали похороны Пальме).

Но главное, были в Каролинской больнице, на операции у самого Крэффорда. Он делал аннулопликацию — суживание клапанного кольца больному с митральной недостаточностью. Надо же! Тридцать лет назад! Оригинальный АИК своего, шведского, изобретения. Перфузия длилась два часа, и результат операции, наверное, был печальный, раз на следующее утро нам не сообщили о хорошем. Слишком сложная операция.

Крэффорд — один из мировых светил из первого поколения создателей сердечной хирургии. Он первый прооперировал коарктацию аорты. Тогда, в 1957-м, ему было за 60 и он передавал кафедру ученику — Бьерку. Тот казался совсем молодым, общительным и даже пригласил к себе провести вечер. И мы были, всей компанией — 27 человек.

Дом на окраине — не большой, не маленький, скромный, удобный. Соответственно и угощение — кофе с чем-то еще.

Бьерк в последующем изобрел дисковый клапан, фирма Шелли его изготовила, и весь мир пользуется. И наши, спустя 26 лет, сделали удачную копию. А теперь уже Бьерк ушел на пенсию.

Еще одно помнится: наши запустили в космос собак — Белку и Стрелку. Здорово?! Но, оказывается, ханжи из капитализма вопили в защиту животных, вот, дескать, какие большевики живодеры!

Путешествие окончилось, последствия остались. С Мексики началось искусственное кровообращение в нашей клинике. Конечно, в журналах и до того читали, но увидеть — это совсем другое дело.

Приехал я и сразу засел за эскизы АИКа. Вспомнил, что когда-то конструировал ни много ни мало, а огромный самолет с паровой турбиной. Он дал мне диплом инженера с отличием. Правда, без последствий. Но теперь — дело другое: мне нужен аппарат. Обязательно нужен.

За неделю был сделан чертеж по всем инженерным правилам. Принцип насоса содрал у Крэффорда, упростив до предела. Оксигенатор — от Лилихея. Машина получилась не очень чтоб сложная, но требующая точного изготовления. Значит, нужны помощники-энтузиасты. В клинике был Игорь Лисов, хирург, а у него друзья-технари — Саша Трубчанинов и Мавродий, работали на заводе. Дела, однако, много: отливать, точить, варить. В общем — финансы, 10 тысяч рублей старыми. По теперешним аппетитам — пустяк, но их нужно было иметь «живыми». Если пустить через заказы и перечисления, то будут делать годы. Выручил министр В. Д. Братусь, приказал выдать. Аппарат был готов за два месяца.

Экспериментальной лаборатории у нас не было. Всегда собак жалел. Но тут пришлось переступить. Создали собачью операционную прямо в клинике, на первом этаже. И нашли лаборанток, среди них Розана, что теперь проводит перфузии. В начале 1958 года уже пробовали выключать сердце на собаке. Учились выхаживать. Утром на конференции дежурный врач после больных докладывал и о собаке. Больше всех работал Игорь. Трудно двигалось дело. Половина животных умирали после часа перфузии.

Но все же в конце 1958 года мы рискнули выйти на человека. Ждали критической ситуации, когда при закрытой операции останавливается сердце. Дождались. Прооперировали. Умер. Очень было горько.

После этого еще год экспериментировали, сделали еще попытку — и снова смерть. Только третий больной в апреле 1960 года перенес операцию. Помню его. Мальчик с тяжелой тетрадой Фалло (из детдома).

Мы не были первыми в Союзе. Опередил Саша Вишневский на аппарате Института инструментария. Фактически все приготовил и делал Володя Бураковский. Вторыми были — Институт Бакулева. Они сделали проще: пригласили из Англии Медоуза с бригадой. Те приехали со своим аппаратом, сделали пять операций (с одной смертью) и уехали, оставив аппарат. Однако свои операции поначалу у них шли плохо.

В Ленинграде по заказу А. А. Куприянова завод «Красногвардеец» сделал свой АИК. Тоже начали оперировать.

Так или иначе, но в первый же год мы обогнали всех — сделали 50 операций и потеряли только пять больных. Теперь бы нам такие результаты! С тех пор и держим первенство, по крайней мере по количеству операций. После первого аппарата было еще две самоделки. На последней «рыжей» машине прооперировали несколько сот больных. Нет, я не скажу, что машины были лучше импортных фабричных. Много хуже, к стыду нашему, но отечественных приличных машин мы так и не дождались. Попытки были, но все кончилось. Уже лет восемь и не пробуют. Хорошо, что стали покупать за границей.

Закончилась длинная неделя — семь рабочих дней, выходные перенесли. В доме работали два мастера — баптисты. Молодой — неинтересен, а старый — личность. Рассказывал: бандеровцы казнили тринадцать его товарищей, а он молился: «Боже, если ты есть, спаси меня!» Пощадили, уверовал. Бога скоро забыл, пока не грянул второй удар. Его, честного, запутали в какие-то махинации и должны были судить. Будто бы бог спас вторично. После этого уже не отступается, ведет правильную жизнь — много работает, не ловчит, не курит, не пьет. Семья хорошая. Дом. Дети выучены, поженены — тоже баптисты. Доказывает, что вера полезна государству. Мое мнение? Не вредна.

16-го, в четверг, должен был говорить для лекторов общества «Знание». Три года они меня приглашают, на них я отрабатывал новые темы. Этот раз подвернулась пленка об алкоголизме некоего физика Жданова из сибирского академгородка. Очень яркая. Я ее даже на утренней конференции прокрутил. Она и увлекла. Раньше против пьянства не выступал, думал — бесполезно, если государство не принимает решительных мер. Теперь не то. Стали усиленно говорить: сразу после Дня Победы будет новое постановление, очень жесткое. «Пусть ветераны выпьют в последний раз и заговеются». И вообще с приходом Горбачева появились надежды на порядок… Это и толкнуло меня на новую лекцию. Пожалуй, пользы будет больше, чем от агитации за физкультуру.

Выступление удалось.

Еще неделя. Отключаюсь на два дня. Было много напряжения и бед. Утром с трудом отбегал норму. Уже раньше замечал: как хирургические неприятности, так через день-два слабею. На даче первый раз такое, думал, что совсем восстановился, по выходным бегал до пяти километров. Оказалось — нет. Просто в мае до этой недели не было смертей.

Почитал свой дневник, и подумалось, кто поглядит, скажет:

— Ну и скучный человек этот Амосов. Операции да смерти, немножко про науку да про бег. Вроде у него больше и жизни нет. Где бы — про природу (деревня все же), про лес, про искусство, про политику, про мысли о посторонних предметах, про родных, наконец, про друзей.

Недалек от истины будет тот человек, хотя эти предметы обязательно присутствуют в сознании. Слушаешь, смотришь, двигаешься, разговариваешь — все в мыслях отзывается, будит экскурсы в память. Но все это так поверхностно в сравнении с главными линиями мышления, что и не помнится, когда пишу.

Вот хотя бы дачная природа. Очень мне в жизни помогает. Приехали сюда перед Первым мая. Дубняк около нас еще был голый и черный, одни юные березки забрызганы зелеными пятнышками. Подальше — хмурые сосны, оживают только тогда, когда лес простреливается лучами солнца при восходах и закатах — в мои утренние и вечерние тренировки…

Погода была теплая в начале мая, и все стало быстро оживать. Даже слишком быстро, и налюбоваться не дало. Вот уже тюльпаны расцвели и еще некие мелкие цветочки. Листья на сирени показались. Абрикос зацвел — на голых ветках. А потом, вскоре после Победы, весь сад взорвался белым и розовым цветом. Всего лишь неделю покрасовался, дождь прошел — и все опало. Но уже листья вылупились по яблоням, трава поднялась быстро-быстро. Сад стал летним, густым, зеленым. Тут и дубы подоспели, они разные, дубы, — ранние и поздние.

Теперь уже совсем лето, и даже гроздья сирени покрылись ржавчиной. Впереди еще жасмин и целая очередь разных цветов. И уже предвидится грусть скорого увядания. Мужчина в сорок лет…

То же и все другое: присутствует. К примеру — экономика. Плохо с товарами, жалобы на рыночные цены — «пучок свежей редиски — рубль». Меня это мало трогает, потребности на еду и вещи — скромные. Туфли ношу по десять лет, чиненые-перечиненые. Не из-за скупости: подобрать по ноге не могу. Куплю и лежат, снова к старым возвращаюсь. Экономика страны давно уже идет вниз. Статистические отчеты я тщательно изучаю и сохраняю. Только врут в них много…

Кончилась весна. Или началось лето? Одно и то же, а чувства будит разные. Сожаление о весне или надежды на прелести лета. А пока — увы! Настроение среднее. Не оперировал всю неделю, дела не веселили и самочувствие плохое. В понедельник напала такая слабость, что руки-ноги по пуду. Положил бы, как дрова, и не двигал.

На работу ходил: «Труба зовет!»

В четверг все-таки остался дома. Написал статью об алкоголизме. Хочу предложить знакомым журналистам для газет. Если фразы смягчить, а цифры выбросить, то может пройти — под волну. Однако зачем это тебе? Отвечаю: первое — польза людям, второе — самовыражение, третье — увы! — тщеславие. Но первое больше.

Вчера была пятница, однако оперировали, как на заводе «черная суббота». Много больных.

Еще: во вторник лечу в Москву, позвонили из ЦК. Вспомнили, что я был членом Комиссии за европейскую безопасность. Она, казалось, умерла, а теперь ожила. Неловко было отказаться. От брежневских мирных инициатив пользы для мира не было. Заодно схожу на выставку медицинской аппаратуры, погляжу полезное для Института, валюту все равно придется просить.

Неделя. Понедельник — две операции средней сложности. Прошли хорошо. Слабость отступила. Вторник — улетел в Москву с Юрой Паничкиным. Поехали на выставку «Здравоохранение-85». Раньше на выставках только слюнки текли от аппаратов: не было денег. Даже смотреть уже перестал, чтобы не расстраиваться. Но Институт создали, пришлось просить, и деньги появились. Купили уже на миллион рублей, и еще есть надежда… Вот только смертность не понижается от аппаратов, поэтому стыдно. Но другие бессовестно врут и просят. Поэтому ходил к министру.

Статью об алкоголизме в «Известия» не взяли. Переживу.

В среду заседание в комитете было многолюдным и скучным. Перепевы. Сбежал.

Ходил по Москве. Отдыхал в гостинице. Расслаблялся. Вспоминал. Почти полжизни связано с Москвой. Хорошее — друзья, скучное — заседания, интересное — библиотеки, театры. Все вместе — отключение, общение, информация.

Друзья умерли, в театры не попасть, библиотеки — нет задачи для поиска.

Вчера прервали гости. Хорошие. Потом Катя с Вовкой. Целый день на людях. Даже историю не почитал, не то что писать. Голова кружилась, физкультуру сегодня уменьшил.

Закончу о прошлой неделе. Из Москвы ехал поздним поездом, в спальном вагоне. Так славно выспался. Дорожные откровенные разговоры: инженер-монтажник едет в Бухарест, интересно рассказывал о румынской и югославской моделях социализма. Не вдохновили. В Югославии до миллиона безработных, а румын вождь так зажал, что даже телевизор разрешает только на два часа в день.

В пятницу был отчет за месяц и с начала года. Отчеты эти — всегда жесткий разговор о смертях, ошибках, дисциплине, хозяйственных промахах. Не было еще случая, чтобы был довольным. В этот раз сравнивал нашу статистику с данными по ФРГ — недавно добыли статью с отчетом.

По населению мы вполне сравнимы — 60 и 50 миллионов. Но не по работе… Операций по порокам сердца вдвое меньше, смертность вдвое выше. Плюс к этому они еще делают 6 тысяч операций при коронарной болезни. Девяносто процентов оперируют с АИКом — в двенадцать раз больше нашего. От всего этого чувствую себя совершенным ничтожеством. Хочу всячески задеть своих сотрудников, но не очень удается. Больше склонны искать извинения во внешних обстоятельствах, хотя оснований для этого почти не осталось.

Не было событий.

Думал и писал о мудрости. Перечитал: плохой сумбур. Перечеркнул. Для чего мне все это? Хочу не много, но и не мало: создать свою стройную систему взглядов. Мировоззрение. Нескромно звучит, но что мне терять? Бога нет, смерть придет, но до этого нужно чем-то заниматься, поскольку дата неизвестна.

Умники говорили, что без Бога человеку нельзя, смерть непереносимо тяжка. Думаю, что это не так. С Богом, конечно, проще. Самое главное при вере: нет смерти, нет конца всему.

Но конец будет…

Целый день шел дождь. Нет, дождик. Редкие капли беззвучно падают на листья яблонь при полной тишине и неподвижности. Сижу дома — отдых старику. Лида ездила в город, недавно вернулась. Целый день не видел ни одной живой души. Кроме Чари. Несомненно, душа живая. Периодически приходит и требует общения. Выходили в лес. Стремительно бегала, закладывая километровые круги. Потом долго не могла отдышаться. Удовольствие от движения. Позавидовал.

Пилил дрова. Топил котел отопления. Обедал. Спал. Остальное время читал. Роман «И сжег свой дом» У. Стайрона. «Новый мир» напечатал его мелким шрифтом в шести номерах. Я пока на середине. Странное впечатление: отличная форма, а герои живут ненастоящей жизнью. Они не работают, а только разговаривают, пьют и переживают, иногда передвигаясь в сменных декорациях, танцуя вокруг загадочного убийства. Я — рабочий человек, и для меня непонятна жизнь, в которой работа вообще не присутствует. А ведь почти вся наша дворянская литература прошлого века такая. Пережевывание любовных историй и этических проблем.

Разумеется, нельзя обо всех людях судить по себе. Многие наши тоже не думают о «производстве».

Впрочем, эти мои суждения примитивны. Как говорят, всякая литература хороша, кроме скучной. И зря я завел этот разговор.

Хирургические дела таковы: в понедельник было две операции, аортальный клапан и сложный межпредсердный дефект. Прошли хорошо.

Директорские дела: приходил тесть нашего доктора Ш. (пожилой, с планками участника боев). Жаловался, что бросил дочь с ребенком, платит 17 рублей алиментов и еще отсуживает комнату. Будто бы это уже второй его заход: брак, ребенок, развод. Больше всего в этой истории меня возмутили претензии на комнату. Вот подлец! Если уж случаются неудачи с женами, забирай чемодан и уходи. Аморальных типов нельзя допускать в хирургию. «Горячее сердце, холодная голова и чистые руки» — выражение про хирургов, уже ставшее банальным. Сердце, голова — желательно, но руки, в смысле честности, — непременно.

Трудности с общественной работой: не ходит народ на «мероприятия». Миша Атаманюк без конца взывает к заведующим отделениями, чтобы обеспечили явку. С него райком требует. У нас триста комсомольцев, а на собрание, посвященное апрельскому Пленуму, пришло только тридцать.

Годовщина начала войны. По времени — еще не говорил Молотов, и было воскресенье, чудесный летний день.

Сегодня тоже хорошо. Сидел во дворе на своей красной скамейке. Светит солнце, дует теплый ветер, запах леса после дождя, «розы красные цветут, гордо и неторопливо», пичуга повторяет — «чи-ци», — «чи-ци»… Голова Чари лежит на моей голой стопе… «И тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения…»

Нет, наверное, не так барахтается, как у Маяковского, — очень разница большая. Какие могли быть заботы у молодого поэта («Что может хотеться такой глыбе?»). А тут постоянно, ежедневно, реальные смерти и изредка радости воскресения из мертвых.

Каждая драма оставляет царапины на сердце. Вчера получил письмо от матери умершего после операции ребенка, с тетрадой Фалло (не мой). Не может примириться с потерей. Умер от мозговых осложнений. Писала хирургу. Тот ответил: «К сожалению, бывают случаи…» Для нее этот случай — «единственный и непереносимый». Какой-то идиот из ассистентов сказал матери сразу после операции: «Главное сделано, теперь будет все в порядке». Она подозревает халатность. Что я ей отвечу? Халатности не было, почти уверен, но мальчик все равно не должен был умирать. Все во мне восстает против этих смертей.

Никак не могу выйти из круга мыслей о работе. После двух операций в четверг — это шесть часов — еще читал лекцию против алкоголя на одном большом заводе. Сам напросился — «для рабочих» (их 2 тысячи числится). Полный зал, около пятисот человек. «Поднимите руки рабочие мужчины!» Поднялись две руки. Пришли одни интеллигенты и женщины.

Миф о пролетарии-гегемоне… Никогда я не мирился с идеей, что бедные изначально являются носителями добродетелей. Еще с детства, в деревне, как бедняк — так лодырь и пьяница. Конечно, не всем честным работягам удается жить в достатке, но уж не бедствовать. А в нашем обществе — тем более. Есть голова и руки — можешь достигнуть. Чего достигнуть? Скажем, среднего уровня. Разбогатеть наша система не позволяет. В сравнении с Западом очень плохо живем, но и работаем плохо.

К примеру, в нашем институте с тем же штатом можно бы делать вдвое больше операций. Впрочем, мы — особые. Мы бы делали, больных нет.

Нет, Амосов, не получился у тебя экскурс в политику. Но о гегемоне — уверен. Это только в XIX веке Маркс мог придумать. А Иисус Христос? Он первый сказал о благодати бедных. Вот и подумаешь.

Дела служебные. В среду приезжал министр Л. Я. Романенко «поговорить об интенсификации в свете апрельского Пленума». Представил ему сведения за полугодие. Смертность ниже 5 процентов, почти 1900 операций. Вот если бы качество получше!

Потом министр смотрел Институт, и мы оказались в полном провале. В операционной обвалились плитки. На этажах всюду трещины, пятна на стенах. Даже в моем кабинете потолок с потеками (уже три года). «Обшарпанность». Требуется ремонт. Теперь модна реконструкция, поэтому министр обещал дать миллион, но не раньше 87-го. Сказал, чтобы готовили документацию.

Мне было стыдно: за операциями и смертями просмотрел огрехи, которых можно бы избежать. Поэтому в четверг утром обошел этажи. Хорошо, что министр не заглянул в ванные комнаты. Дом был построен плохо, перекрытия между ванными не загерметизированы, вентиляция не работает, потолки и стены черные. Осенью я проверял, давал указания — ничего не выполнено.

В пятницу на конференции рассказал о визите министра. Предложил: каждое отделение делает мелкий ремонт своими силами. Администрация обеспечивает материалами.

Сижу дома, день отдыха и размышлений. И грусти. Мучителен этот год: физическая слабость, такая неожиданная, пригнула мой дух. Никак не приспособлюсь и внутренне еще не верю, что это уже насовсем.

В три раза уменьшил физкультуру, думаю, не переборщил ли, когда так славно бегалось в начале мая.

Не хочет сердце подчиняться моим теориям о всемогуществе тренировок…

Льет дождь. Даже и не льет, а тихонько сыплет, без просвета. От этого и вместе со всем прочим муторно на душе. Прочее — это четверо больных без сознания, это сердце, которое чувствую все время.

Дела рабочие. (Придет время, и вспомню свои директорские и хирургические неприятности с сожалением: было ощущение жизни!) На конференции — недельный разнос. На этот раз по чистоте, порядку, запущенности. Давал очередные ЦУ (ценные указания), чтобы не портили, сами ремонтировали мелочи, принимали работу от ремонтников, заботились.

Вскрыл колоссальные приписки со стороны ремонтной конторы. Работы завышены примерно в пять раз! Собираюсь учинить разгром. На это Володя — заместитель по хозяйству, который подписывал «липу», отвечает:

— Тогда они совсем уйдут.

Ищу выход из этого положения. Человек пять баптистов бы мне. Таких, как Иван Иванович…

На следующей неделе четыре операции. Даже тетрада Фалло — хороший мальчик. Заранее уже боюсь, не дай Бог умрет.

Снилась операция, назначенная на этот день. Мальчик семи лет имел опухоль в левом желудочке, которая при каждом сокращении сердца частично выходила в аорту и вот-вот могла ее закупорить. Ни разу подобной не встречали. Обычно все опухоли выходили из предсердий и удалялись легко. А тут нужен разрез желудочка.

Вот мне и снится, что желудочек широко разрезан, опухоль видна. Хочу ее удалить, а Юра Паничкин придвинулся вплотную, смотрит и мешает. Ругаюсь во сне: «Вот треснуть бы тебя зажимом…» — и эпитет. Вдруг вспомнил и завопил: «Я же не сделал ему кардиоплегию! Пропало сердце!» Тут и проснулся.

Операция прошла совсем легко: часть опухоли удалили через аорту (сделал кардиоплегию), а остальное — через короткий разрез левого желудочка на верхушке. Мальчик сразу проснулся и сейчас хорош. Родителей перед операцией пришлось сильно напугать, в той же мере, как сам боялся. (Отец — толстый-претолстый, с усами — очень на А. Бовина похож. Теперь ходит счастливый.)

В пятницу на конференции продолжались ремонтные страсти. До ноября привести в порядок Институт своими силами.

Суббота для отдыха пропала. Была расширенная коллегия министерства с участием областей, посвященная научно-техническому прогрессу «в свете апрельского Пленума». Теперь все идет в этом «свете». Меня просили выступить. Потратил два утра в электричке.

Доклад министра на тему: только наукой можно двинуть здравоохранение. Поэтому — программы, диссертации, изобретения. Критика отдельных институтов. Во второй части — идеи Горбачева: нужен порядок и интенсификация. Похвалил нас. Других не называл.

Вторым — я. Перескажу коротко, без эмоций. Эмоции были, можете поверить, завелся как петух.

— Тема НТП стала модная. Для подъема техники нет другого пути. Но вы, медики, не надейтесь, что статьями и диссертациями улучшим дело. Я уже тридцать лет слышу эти бесполезные призывы. (Дальше — критика: наши аппараты плохи, импорт распределяют через ЦК, в Минздраве — бюрократизм.)

— Но в выступлениях М. С. Горбачева поставлена большая цель — добиться скачка во всех делах. Повысить персональную ответственность руководителей, а кто не может — уходи. Всемерная опора на коллектив, то есть гласность и демократия. Навести порядок и дисциплину. Гибкое финансирование и кадры. Это все прямо для нас.

Похвастал нашей интенсификацией. Но и с ФРГ сравнил. Все честно.

Одна беда: это выступление стоило мне большой аритмии в воскресенье.

Первый раз в жизни вчера я не выполнил свой долг руководителя, обязанного брать на себя все самое тяжелое. В частности, останавливать кровотечения, возникшие у младших хирургов. Вчера Храпунов порвал Боталлов проток — держал кровоточащее место пальцем, позвали меня, а я вызвал Ситара.

До сих пор осадок на душе.

Предыстория отказа такова. В последние месяцы заметил: после нагрузки пульс слабо учащается, зато начинается сильная одышка и экстрасистолы. Дочь объяснила: ослабление синусового узла. Записали ЭКГ с нагрузкой. Пульс участился с 52 до 61. Дело идет к полному блоку и электростимулятору.

Яша утешает:

— Это лучше, чем склероз коронарных артерий. Против инфаркта нет защиты, а тут — пожалуйста: вшили ЭКС — и ходи на здоровье. На восемь лет заряда хватит. А потом можно менять и менять…

Что и говорить… Живи и радуйся!

Обычно пульс учащается, когда есть физическая нагрузка или психические волнения. У меня в обоих случаях сердце отвечает аритмией. Спрашивается, как себя вести? Физкультуру я уже отрегулировал, но что делать с неприятностями директорскими? И хирургическими?

Самое простое: уйти с директорства и бросить оперировать. Дочка поддерживает, а сотрудники восстают:

— Вы же не сможете без работы! Идите в отпуск, три года не отдыхали… Помешаны все на этом отдыхе, как будто он за месяц сердце заменит, и в Институте за это время воцарится благодать.

Но все же решил с 1 августа недели две посидеть на даче, отключиться. Попробовать.

Вот почему вчера отказался включиться в кровотечение и позвал Ситара.

Тот больной не умер. Ситар все сделал как надо. Спас. Хороший Леня хирург.

На этой неделе народился еще один: Сережа Диденко сделал первую операцию с АИКом. Поаплодировали на конференции.

Неполадки с сердцем из головы выгнать не могу. Нужно перестраиваться: безграничной жизни уже нет. Стимулятора не миновать. Это значит, от силы десять лет, если повезет. И то — неполноценных, тревожных: а вдруг откажет? Требуется продумывание, как жить, что делать. Для этого используем отпуск. В понедельник назначил протезировать два клапана, во вторник, если больной не помрет, повторную операцию, с четверга — в отпуск. На 10 дней для начала. А там посмотрим.

Удивительный красный георгин поставила мне Лида на стол. Может быть, красота — это и есть то, с чем будет жальче всего расстаться? Прикинул: нет. Достоевский не прав: красота не спасет мир.

Материализм и идеализм.

Материальность мира столь очевидна, что было бы чудом, если бы материализм не начался с самого появления отвлеченной мысли. Его биологическая основа — исследовательский рефлекс (некое беспокойство). Как? Почему? Откуда? Причинные связи.

Именно они и подводили материалистов: следствие иногда очень далеко отстоит от причины.

В основе познания лежит гипотеза: не видишь причины — придумай (модель!), а потом проверяй. Если проверить просто — следует открытие материальной истины, если трудно — все равно истину подавай, хотя бы придуманную. Суррогат доказательств: повторяй и повторяй слова, описание гипотезы. Большинство людей привыкает и довольны — истина найдена, беспокойство подавлено. Так придумали богов и поставили рядом с вполне материальными объектами, заполнили бреши в причинах-следствиях. Словами заменили реальные вещи.

Чтобы окончательно материализовать духовную жизнь человека, нужно создать искусственный интеллект. Пока этого не будет, останется область для уловок идеалистов и религий.

Впрочем, так ли это важно теперь, противопоставление двух направлений философии — идеализма и материализма? Как только дело доходит до практики, все ученые согласны между собой: и те, что допускают «маленького бога», и их противники, которые говорят, что нужно просто привыкнуть к странностям мира и доискиваться до их причин, используя эксперименты и математику.

Но остается важным другое: объяснить человека и общество. Для этого мало сказать: «не бог, но материя». Материалистические гипотезы, если их выдавать за конечную истину, могут быть столь же опасны, как и крайности идеализма. Снова я веду к тому же: информационная психология, философия, социология помогут человечеству понять самого себя и снять угрозу уничтожения нашей живой планеты.

Так что же делать с материализмом и идеализмом?

Наверное, нужно снять вопрос. Для ученых «сфера бога» осталась столь малой, что уже не имеет никакого воздействия на практику, видишь то же самое.

Еще одно: возьмем этические идеи. Первая: равенство или неравенство? Смотря что увидеть в людях, как сформулировать гипотезу и как убедить в ней. В самом деле, с одной стороны, все люди одинаковы, а с другой — столь же различны. О собственности Руссо сказал, что ее изобрел человек, огородивший клочок земли и заявивший: «Это — мое!» Нашлись простодушные, которые в это поверили. Так же обстоит дело с идеей власти. С одной стороны, во всех стаях существуют «право сильного» и вожак, с другой — всегда были также и коллективные действия. Если соединить их с идеей равенства, получим демократизм. Естественное происхождение идеологий доказывается их независимым изобретением в различных древних цивилизациях.

Отпуск. Нужно попробовать, как живется на свободе. Поискать другие точки опоры. Понаблюдать за собой. Тем более что от хирургии жизни все равно нет. Даже не хочу вспоминать.

Пока директор, нужно расширить два узких места. Без меня им будет трудно. Первое: пристройка к поликлинике, там страшная теснота. Везут детишек со всей Украины. Хотелось бы построить самим, нанять шабашников, чтобы быстро. Хотя и с нарушением правил. Поэтому ищу деньги и подрядчиков. Второе — нужен еще один аппарат «Элема». Это миллион валюты. Союзный министр обещает только в 1987 году. Слишком долго.

После обхода сделали мне ЭКГ. Появились периоды полного блока. Теперь уже нет сомнений: век придется доживать со стимулятором. Имею моральное право отказаться от директорства и хирургии: «герой, но обстоятельства сильнее». Геройство мое простое — дать в институте еще лишние сотни операций, то есть жизней. Не знаю, почему они мне нужны, ведь на четвертом этаже моего мышления известно, что «все суета».

(Амосов, не притворяйся! Ты все про себя знаешь: цена тебе невысока. Небось тщеславие движет?)

Пойду в отпуск на восемь дней, а там посмотрим.

Две недели в отпуске и не садился за машинку. Напал строительный зуд, как три года назад, когда отказывался от хирургии. Из нашей второй веранды выделил и оборудовал душевую кабину. После обеда туда светит солнце и нагревает кабинку, как настоящую баню. Дело не простое. Девять дней работал часов по 7–8. Сил у меня мало, поэтому стройка шла медленно. После напряжений частота пульса снижалась до 40. Каждый удар сердца бьет в грудную клетку. Неприятно. Однако выдержал.

По пятницам ходил на работу. Веду разные консультации и разговоры по строительным делам. Ремонтники, что обманули, плохо ликвидируют долги.

Что остается мне? Ругаться! И снова пульс — 40…

Домашние дела: Катя и Володя путешествовали по Карпатам на машине. Лида всю неделю «не жила» от страха. Вернулись с помятым боком, была аварийная ситуация. Еще раз предупредил: продам машину, если переедут кого или сами пострадают. Впрочем, едва ли поможет.

На градуснике — 28. После долгого ожидания наступило лето. Будто специально ждало — к моему отпуску. И для поправки настроения. Читаю журнал «Природа» № 6. Совершенно убили: дали ряд статей о последствиях ядерной войны. Совсем новой информации не извлек. Уже были публикации. Но когда все вместе, с новыми данными — это страшно.

Вот краткое перечисление ужасов.

Накоплено более 50 тысяч атомных зарядов. 13 тысяч мегатонн, до полумиллиона Хиросим, то есть хватит на 50 миллиардов человек.

За последнее десятилетие появилось новое, весьма серьезное обстоятельство: атомные электростанции, АЭС. К концу века предполагается, что их мощность составит четверть всей энергетики. Уже сейчас действуют 400 АЭС и строятся новые. Они очень выгодны для будущего: не загрязняют среду углекислотой и отходами, сберегают нефть для химии и многое другое. Одна беда: если на АЭС бросить бомбу, даже обычную, то радиация будет как от атомной бомбы в три мегатонны, причем останется надолго. От одного реактора в 1 мегаватт — зона необитаемости 300×300 километров. В Европе их уже насчитывается более 200…

Практически вся Западная Европа будет непригодной для жизни, когда взорвутся все АЭС.

Есть разные сценарии войны — от избирательного удара по городам до тотального уничтожения всех значимых объектов. Очень приблизительно можно подсчитать, что при обмене полновесными бомбовыми ударами между США и СССР 90 процентов населения Европы, Северной Америки, Японии окажутся в зонах смертельной радиации. Южное полушарие пострадает от радиации меньше, только за счет выпадания радиоактивных осадков.

Но взрыв и радиация — это цветочки. Ягодки — в «атомной зиме». Но я уже писал о ней.

Теллер, «отец водородной бомбы», утверждает, что средняя температура может снизиться лишь на 5 градусов. Тоже достаточно, чтобы лишиться урожая. Для бедных стран — это смерть от голода ¾ населения. Как ни считай, а погибнет от одного до трех миллиардов человек.

Во имя чего?!

Разобраться в мотивах трудно. Каждый обвиняет противника, причем даже в одинаковых выражениях.

Они: коммунисты попирают права своих граждан и тем же угрожают всем остальным народам. «Лучше смерть, чем потеря свободы».

Мы: империалисты ради сохранения прибылей и эксплуатации своих и чужих народов, которые мы защищаем по интернациональному долгу, хотят нас уничтожить. «Лучше смерть… и т. д.».

Потом начинаются «обоснования» — кто начал. Мы: США бросили бомбу на Хиросиму, чтобы угрожать нам. Но мы сделаем свою.

Они: Советы не распустили армию после войны, держат нас под прицелом танков и сеют революцию в «третьем мире». Для сдерживания нужна бомба. Те и другие кричат: нам угрожают!

Началась атомная гонка. Одни придумывают новую бомбу, другие догоняют и компенсируют новыми изобретениями. Сравнивать трудно, особенно при секретности, тенденциозности оценок и заведомой лжи правительства, прессы и телевидения.

В азарте гонки потеряли здравый смысл. Империалистам уже некого будет эксплуатировать, а коммунистам не с кем строить светлое будущее.

Создается впечатление, что каждый не собирается начинать войну сам, но считает своего противника сумасшедшим, способным нажать кнопку. Проблема перешла в сферу психологии.

Я написал было общую схему развития общества и роль в этом биологии и самоорганизации. Скучно получилось. Так или иначе, история шла, возникали и рушились империи и республики, перемещались народы, смешивались языки, формировались и исчезали нации.

Однако во всем этом историческом калейдоскопе явственно прослеживается «стрела времени». Вот ее черты. Развиваются науки, техника, экономика, накапливаются вещи, информация и распространяются среди граждан.

Прогрессирует демократизация государственных систем, хотя и с большими зигзагами. Возрастает гуманизация отношений между людьми внутри государств. Однако периодически вспыхивают эпидемии насилия на классовой, религиозной или национальной почвах и не уменьшается жестокость войн.

Идет все большее подчинение жизни отдельных граждан обществу: растет экономическая зависимость, распространяется единая система воспитания, усиливается пропаганда господствующей идеологии. От этого развитые общества становятся устойчивее. Но противоречия между идеологиями пока не ослабляются, и это остается стимулом для международных конфликтов. Катастрофически растет разрушительность оружия и в равной степени страх, как главный тормоз агрессии.

Возрастает также значение компьютеров в принятии решений, делая их более объективными, но одновременно увеличивается опасность «случайной» войны.

Параллельно с ростом экономики и населения идет оскудение природы. Опасность экономической катастрофы выходит на первое место, но, парализованные страхом войны, мы этого еще не оцениваем.

Вчерашняя пятница была бурная. Разбор жалобы и «персонального дела». Жалоба. В прошлую неделю в кабинет явились две дамы. Из Одессы. Примерно лет 65 и 45. Мать и дочка. Больная — мать. Бумагу принесли: «грубое обращение в поликлинике, неквалифицированные врачи». Пишут, что одиннадцать лет на инвалидности, сердце совершенно больное, два порока, декомпенсация II-Б, а у вас ничего не нашли и написали: «Пороков сердца нет, в лечении не нуждается, физическую работу выполнять может».

Тетки противные на меня тоже изрядно кричали. Все проверил: болезни нет. Ушли, пообещав написать. Теперь жалоба уже пришла. Ее и разбирали. Пришлось сделать внушение врачу из поликлиники: квалифицированна, но языката. Она, конечно, не признала вины.

Жалобщице ответили: «Пороков сердца нет, но, если хотите, можем еще исследовать в стационаре». Предполагаю, что это еще не конец истории.

В поликлинике работать трудно. Приемы огромные. В весенние каникулы бывало свыше 300 человек на 6–7 врачей-кардиологов. Почти всем нужно ЭКГ, ФКГ, рентген. Вот почему необходимо срочно расширяться. Много больных приезжают с мнимыми диагнозами. Когда о детишках говорят «здоров», родителям радость. Совсем наоборот — у взрослых. Некоторые годами ходят от врача к врачу, жалуются, не работают, полностью детренируются, часто имеют инвалидность. А у нас говорят: «Порока нет». Конечно — претензии, «плохие врачи».

Вообще-то жалоб на нас мало, две-три в год. Это при 30 тысячах посещений в поликлинике и 7 тысячах — в стационаре.

Второе дело было гораздо хуже. Алкоголизм и нарушение дисциплины. Есть у нас старший научный сотрудник, хирург Н. Ему уже за пятьдесят, и в клинике работает более 20 лет. Давно уже кандидат, метил на докторскую, не потянул. Хорошо делает одну операцию — комиссуротомию. К этому очень много гонора, да еще и пьет.

— Если бы больные не дарили коньяки! А тут как удержишься? Они меня и споили…

В прошлом году дело дважды доходило до увольнения. Поклялся исправиться, пожалели.

Но вот на прошлой неделе заведующий отделением пришел с жалобой:

— Все вернулось! Пьет, опаздывает, приходит в тяжелом похмелье, со всеми лается. Нет больше сил терпеть! Заберите, пожалуйста, или сделайте что другое.

— Ты знаешь, что перевести некуда, можно только выгнать. Давай докладную записку на пятницу. Будем разбирать на коллективе.

Вчера заведующий мялся и бумагу отдал только после напоминания. Я ее прочитал вслух на конференции.

— Что будем делать? Вся история вам известна…

Молчание.

— Думаю, что его нужно уволить. Есть закон об алкоголизме. Нельзя держать врача-пьяницу. Высказывайтесь.

Нет, молчат.

— Знаю, почему молчите. Хотите быть хорошими. А, между прочим, ни один заведующий отделением его не берет.

На том и разошлись. Уволить не решусь.

После конференции был генеральный ремонтный обход. В общем — дело пошло. Реанимация и операционная красят во всю мочь. Другие — послабее, раскачиваются. Старшие сестры жалуются на врачей, дескать, отлынивают. Получат в понедельник вливание. Хуже всех у Бендета, даже за кисти не брались (сам в отпуске). Убедился еще раз, что прохвосты-ремонтники ничего не делают. Приписчики.

Думаю, что удастся навести порядок. Даже пропаганду придумали: соревнование за лучший ремонт отделения. Доску с показателями вывесить и каждую неделю отмечать, сколько чего сделали. Помню, в юности на нашем заводе были такие доски с картинками, какая смена летит на самолете, какая — верхом, а кто — на черепахе.

Вот только бы больные не умирали! Жить бы можно. На работе и про сердце забудешь.

Заседание продолжается!

Наши хирурги-ординаторы — просто герои. Работают много безотказно, операции нередко кончаются в 8–9 вечера, а если еще подкровливает из дренажа, то сидят и всю ночь. Пытался я завести строгий учет времени, чтобы компенсировать переработку отгулами, ничего не вышло. Тетрадка долго лежала у привратника, так почти пустой и осталась. Не мелочатся ребята.

Еще зимой прошел слух, что хирургам повысят заработную плату. Когда — неизвестно. Скоро. Не очень я этому поверил. Но… на позапрошлой неделе пришел приказ союзного министра: разрешается хорошо работающим хирургам, анестезиологам, реаниматорам назначить добавки к зарплате до 40 процентов в месяц.

Согласовать с коллективом и только в пределах выделенного фонда зарплаты. Последняя оговорка все может похерить… Вызвал бухгалтера, получил сведения. Финансирование зарплаты очень хитрое: даются три суммы. Первая — сколько положено, чтобы оплатить утвержденные штаты, согласно законной зарплате каждого. Очень бы хорошо. Но выделяют сумму на 10–15 процентов меньше, считая, что не все израсходуем из-за незанятости штатов и болезней сотрудников. Так обычно и бывает. Но и это еще не все. По мере течения года каждые три месяца суммы пересматривают еще раз и «открывают финансирование» еще меньше. Вот и попробуй сэкономь.

Посмотрел наши деньги за полгода. Резервов по «открытой» смете нет никаких. Но недодают по расчетам тысяч 15 в месяц. Решил я пойти заведомо на перерасход «открытого» фонда зарплаты. Думаю, сэкономим на других статьях, государство не ограбим. Мероприятие провели демократически, выбрали десять лучших хирургов, обсудили на конференции — и в приказ.

Ведь какой стыд: работают по 5–10 лет, а получают от 120 до 150 рублей. А средняя зарплата по стране — 190 рублей.

Сегодня и завтра — дома. Отпуск все-таки. Жара стоит под тридцать градусов. Природа отрабатывает свои летние долги. Но уже последние денечки…

На даче масса цветов. Больше красные, мой любимый цвет. Даже пчелы и бабочки появились. Я думал, что уже все вымерли от «интенсивной технологии» в сельском хозяйстве.

Вчера было две операции. Все призывают меня к благоразумию. Однако факт тоже есть: в воскресенье Катя сняла мне ЭКГ и зарегистрировала полный A-V блок, с частотой 40.

Если на этом остановиться, то еще ничего, можно без стимулятора. Сердце тренирую, осторожно бегаю 150 метров, потом 20 — шагом с глубокими вдохами. Одышки не ощущаю. И вообще настроение бодрое. А может быть, потому, что в клинике дела идут прилично. Больных поступает мало, откладывают неприятное на осень.

Во всех отделениях идет ремонт, красят. Даже нечто вроде энтузиазма. Народ ленив, но на время увлечь можно. Тем более что в рабочее время…

Занимаюсь мало. Читаю мало, только историю и науки. Время уходит не знаю куда… Думаю над проблемой бессмертия: с помощью персонального искусственного интеллекта (ИИ), в который можно переселить не только ум, но и личность — чувство и память. Кибернетики давно носятся с этой идеей. Раньше были пустые фантазии, а теперь видятся некие реальности.

Первое — микроэлектроника. Плотность информации в структурах скоро достигнет биологической. Если и меньше еще, то быстродействие компенсирует! Второе — представления о механизмах мышления. Хотя бы мои. Но есть и третье, самое спорное — трудности общения между мозгом и искусственным интеллектом. Нажиманием на клавиши и даже голосом невозможно достигнуть достаточной «многоканальности» связей. Остаются еще надежды на вживление рецепторов и микроэлектродов в мозг.

Теперь чуточку пофантазируем: что такое бессмертие в ИИ? Это переселение моего Я в машину. Нужно достигнуть именно этого. «Я» — это слово, в котором сосредоточено сознание: на нем замыкается отражение внешнего мира, воспринятого глазами, ушами, кожей, и внутреннего мира — ощущения с тела, самое главное — от мозга, от чувств, от памяти.

Так вот, все это доступно ИИ. Он может воспринимать внешний и внутренний миры, запоминать воспринятое, заучить память человека, иметь свое сознание.

Но окажутся два Я. Вопрос в их синхронизации, такой точной, чтобы, когда умрет естественное Я, искусственное продолжало жить, как раньше. Это — бессмертие. Сюжет для романа.

Когда тебе почти 72 и сердечный блок, то часто оглядываешься назад: «Да было ли счастье?» Хотелось бы найти для написания что-нибудь приятное. Выбрал 1967 год.

Весь он был хороший. Врожденные пороки оперировались вполне прилично, а в протезировании клапанов был перерыв: ждали, как поведет себя новая наша модель.

Время шло под флагами славы и творчества. Нет, не хирургических — от литературы и кибернетики.

В начале июня мы с Катей поехали отдыхать в Гантиади, около Сочи. Это была моя вторая и последняя поездка на курорт. Вез с собой машинку, собирался написать вторую часть романа «Записки из будущего». Попутно позагорать.

Если со стороны посмотреть, то месяц был скучнейший. Море холодное, кинофильмы старые, поселок унылый. Целыми днями печатал. Катя глотала романы. Вечерами гуляли.

Главным делом, конечно, было писание романа. Когда в это дело включишься по-настоящему, то жизнь разделяется как бы на два слоя: поверхностный — разговаривать, есть, даже читать, и глубинный — переживать идеи, сюжет, фразы. Все время думать и искать.

В то лето я было серьезно возомнил себя писателем, то есть уверовал, что могу находить такие слова для выражения мыслей, которые нравятся людям. В чистом виде писательское занятие меня не прельщало, где ему сравниться с хирургией! Знал, что способности чувствовать у меня невелики, перевоплощение ограниченно, поэтому шедевров не создать. Но были широкие идеи и жажда проповедовать. Поскольку научные журналы этих идей не напечатают, можно продать их публике через роман — с черного хода. Правда, я не рассчитывал перевернуть мир (реалист!), но хотя бы высказаться.

Тогда у меня как раз началось увлечение общественными проблемами. Оптимальное общество, как оно будет изменяться под влиянием прогресса науки. Для этого и были задуманы «Записки из будущего». Ученый широкого профиля, заболевший неизлечимой болезнью, решил погрузить себя в анабиоз, чтобы проснуться, когда наука разрешит все медицинские проблемы. Это романтично само по себе, и первая часть уже была напечатана в «Науке и жизни». Но целился я на вторую часть, чтобы показать будущее общество. То оптимальное общество, которое изобретал «по науке»: из психологии, техники, кибернетики. Конечно, для завлечения читателя придумывалась любовная история, набор друзей и недругов.

Ничего из этой идеи не вышло. Романтическая упаковка редакторов не обманула. Быстро рассмотрели идеологию, политику и сказали:

— Нет! Оставь любовь, искусственный интеллект и фантазии о медицине — тогда возьмем.

Я тоже сказал: «Нет!» И вторая часть «Записок» не появилась.

Впрочем, работа не пропала. Мой друг и переводчик Сент-Джордж — Юрий Григорьевич — издал обе части «Записок» за границей, и притом — широко, в нескольких странах. (Нет, не могу удержаться: в США, ФРГ, Японии, Швеции.) Но… не подумайте, что я просветил капиталистов коммунизмом или обманул советские законы, передав рукопись через границу. Вторая часть пошла через АПН. По их заказу второй мой друг — Джана Манучарова — кастрировала рукопись примерно до того уровня, как требовали наши редакции, и Сент-Джордж получил нормальный, вполне советский научно-фантастический роман. Мне его даже читать было противно, подписал чего хотели.

Ни Брэдбери, ни Шекли, ни Стругацкими я не стал. Но в Советском Союзе укороченный вариант печатать не согласился.

Всегда ли у меня было ощущение писателя?

Может быть, и всегда. Иначе почему бы в пятьдесят лет человек-профессионал вздумал заняться литературой?

В четырнадцать лет уже собирался в писатели. Вел дневник, писал роман — «Цветы будущего». Кроме названия, ничего не помню. В Череповце был ЧАПП — Череповецкая ассоциация пролетарских писателей. Я ходил на заседания, слушал и вникал. (Теперь этих РАППовских писателей бывшие «попутчики» полощут как хотят. Смех!)

После 16 лет охладел к писаниям аж до 1962 года, когда «забил ключ».

Воспоминания по поводу «ключа» такие: был действительно ужасный день — вскрытие девочки с бантами, умершей по моей вине. Потом экстренная операция по поводу аневризмы аорты, развившейся после ушивания Боталлова протока. Смерть на столе от кровотечения. Такая тоска, что нужно было напиться или выговориться. Сначала я сделал первое, а на другой день — второе. Так родился «Первый день» от будущей книги. Помню, что было чувство стыда, когда перечитывал и правил: «Зачем ты это сделал?», «Так раздеться на людях»… «Не поймут и осудят. Спрячь».

Но спрятать не мог. Нравилось. Читал и перечитывал, даже вслух. В конце концов решился представить друзьям.

Решающее слово сказал писатель Юрий Петрович Дольд-Михайлик. Умер двадцать лет назад и теперь почти забыт. Автор книги «И один в поле воин».

Дружба началась в 60-м году в нарушение правила — не общаться с пациентами, которых оперировал. Тем более раковыми. Это и был мой единственный случай. Рак легкого, консилиум, клиника, общая палата.

Юрию Петровичу удалил часть легкого. Послеоперационный период пошел легко. То было счастливое время, когда в клинике на 250 резекций умер один пациент.

Дольды — муж и жена — подарили дружбу сроком на пять лет. Через месяц после операции они пригласили нас посидеть. Оказалось очень душевно и интересно. Оба они — великие книгочеи. В добавление к информативным разговорам — отличный ужин (у них кухарка). И еще коньяк. Именно Дольд постепенно приучил меня преодолевать рвотный рефлекс и открыл отличную приправу к дружбе и приятельству. Потом я пользовался ею девять лет, иногда переходя границы. Из-за того и пришлось остановиться. А теперь я выдвинулся в активисты антиалкогольного движения.

Мы регулярно ходили к Дольдам два раза в месяц. В один из таких визитов в конце 62-го года я прочитал листки своей… Что своей?.. Рассказа, опуса, труда? Все — не подходит. Наверное — своего сердца, своей боли.

— Ты — настоящий писатель. Писать дальше! Это будет здорово!

Не очень-то поверил, но было приятно. Сказали люди понимающие — не то что друзья, хирурги.

Вдохновился. Не рассчитывал выйти в настоящие писатели, решил использовать литературу для проповеди своих научных идей.

Главы после первой были уже бледнее, но еще приличные. Кирка как-то сказал:

— Если бы ты написал первую главу и умер, то сказали бы: «Какого великого писателя потеряли!» Все остальное творчество только испортило впечатление.

Во всяком случае, я придумал фабулу и к концу 63-го года написал всю книгу. Дольды прочитали, одобрили, и Юра устроил знакомство в издательстве «Радянський письменник». Получилось очень удачно: редакторы заменили всего несколько фраз. Время было либеральное — «оттепель». Первым «Мысли и сердце» напечатал киевский журнал «Радуга» летом 64-го года.

Потом много переиздавали, наверное, раз сорок, почти во всех республиках и во многих странах. Это — не преувеличивая. Мне лень переписывать с обложек страны и издательства, но книги занимают целую полку.

Стал я писателем и даже был знаменитым. (Не заблуждаюсь, знаменитость малая, умрет вместе со мной. Но это уже не тронет.)

С Дольдом все кончилось плохо, как и ожидалось. Четыре года на снимках легких не было видно патологии. Даже появилась надежда: пронесло! Но чудеса в нашем деле бывают так редко…

В 1964 году отпраздновали 60-летие Дольда, кажется, даже орден ему дали. Написал продолжение своего разведчика.

Летом 1965 года появились признаки рецидива, потом была трудная зима умирающего ракового больного. Тяжко даже вспоминать.

Операций мало. Люди копают картошку, поэтому в больницу не идут. Вася Кольченко сделал мне исследование на эхокардиографе с нагрузкой. Оказалось, что сердце полностью потеряло возможность увеличивать производительность.

Пришлось сдаться. Вот так.

Закончилось лето. Жарко, сухо. Уже другой воздух, другая его прозрачность и запах. Сейчас прошлись с Чари по лесу, по своим старым маршрутам. До конца, впрочем, не дошли — не надеюсь на свою «девочку», как ее зовет Лида. Не забыто приключение трехлетней давности, в эту же пору.

Пошли вечером гулять на самую дальнюю нашу дорогу, в лес, километра за два. Уже шли обратно, вдруг вижу: поперек дороги что-то промелькнуло. Чари метнулась вслед и исчезла. Стоял, ходил, кричал, наверное, с полчаса. Глухо. Поплелся домой с маленькой надеждой: может быть, ждет у калитки? Нет. Лида занималась в саду какой-то грязной работой, в затрапезье.

— А Чари?

— Пропала…

Рассказал. Бросила лопату и побежала в лес. Я — за ней, виноватый. Лида на меня не смотрела, непрерывно кричала на весь лес:

— Чари! Чаринька! Домой!

Прошли весь маршрут. На лесной дороге встретили мальчишек.

— Не видали собаку?

— Черную? Без хвоста?

— Да-да-да. Где? Когда?

— С полчаса как… Бегала около озера.

Почти бегом, с призывами, с криками дошли до озера. Сидят купальщики и рыболовы. Кто-то видел, кто-то не видел. Ясно — была здесь.

Еще километра два, вышли к деревне. Лида звала, не стесняясь людей. (А я стеснялся… Мелковат, правда?)

Вернулись домой ни с чем, когда уже стемнело. В молчании.

Калитку оставили открытой. Спать легли осиротевшие. Какой уж там сон! Поднимались, переговаривались через стенку, слушали улицу.

Безнадежно. Пропала собака!

Около тех озер в дальнем лесу и в деревне она никогда не бывала. Убежала в азарте погони, дорогу не запомнила… Помрет с голоду или грибники уведут. Назавтра собрались к электричке дежурить наперехват.

Все-таки под утро задремал. Проснулся сразу, будто проткнули. Прислушался: визжит тихонько у двери. Закричал:

— Лида! Чари пришла!

Боже, сколько радости! Даже не знаю, у кого больше…

После первых прыжков она свалилась, обессиленная. Не вставала больше суток. Лапы распухли, похудела, даже голова не держалась. Только глаза жили. При ее резвости и тренированности за десять часов панического бегания, в стрессе, сделала километров сорок, не меньше. На второй день ожила, аппетит прорезался, и к вечеру все забыла.

Представляю, как испугалась наша собака, когда обнаружила, что потерялась. Она же трусиха. Но все-таки нашла дорогу ночью в лесу. Непонятно. Впрочем, пресса периодически рассказывает о чудесных переходах животных.

После этого я гуляю с ней только по избитым дорогам. Боюсь. Родное существо.

По поводу алкоголика Н. было собрание отделения. Постановили: «Просить директора не увольнять, но наказать». Отчитал его и объявил, что на четыре месяца понижу до младшего научного сотрудника. Если еще раз провинится — уволю.

Тоскливо. Целый день небо белое, как простыня, и капает дождь. Уже неделю не бегаю, а хожу по асфальтированной дорожке на своем участке взад-вперед… Выполняю три километра. Скучное дело.

(Не скули, Амосов. «Заседание продолжается…» Необходимо продолжать.)

Неделя прошла средне. Писал воспоминания.

Говорил с министром по телефону. Он напомнил, чтобы давали заявки на капитальный ремонт — на миллион, который он обещал в 87-м году. Я отказался: сами ремонтируем. Пригласил посмотреть, когда закончим, и дать деньги на премирование. Обещал.

Дело с ремонтом оказалось даже увлекательным. Каждую пятницу обсуждаем результаты, все живо интересуются.

Все лето следил за Горбачевым. Никогда наши вожди так не общались с народом, как он. Атмосфера в стране меняется: гласность!

Посмотрим, что будет дальше. Ростки демократии пробивались уже однажды, при Хрущеве, но быстро увяли.

Проснулся в пять утра. Не смог уснуть, зажег свет и три часа читал Бёлля «Групповой портрет с дамой». Идет дождь. Рассвело только с восьми.

Отличная западная проза, отличного мастера, с отличными человеческими идеями (так и просится «гуманиста», но уже нет содержания в этом слове). Так же прошлый год читал «Местную анестезию» Гюнтера Грасса. Бедные, несчастные писатели! Политика и наука, жестокость и ложь, занесенный над миром атомный топор… Бесконечно противоречивый человек, человечество, несущееся в никуда…

Неуютно таким людям между жерновами истории. (Не нужно красивостей, Амосов!) Так было Достоевскому, Чехову сто лет назад. Талант заставляет их писать, и чувствительные читатели плачут вместе с ними: «Что делать?», «Где выход?»

Яша Бендет едет в Вильнюс на конференцию, попросил разрешения проконсультировать мои данные по сердцу с Ю. Ю. Бредикисом — авторитетом по стимуляторам. Не хотелось разрешать, боюсь попасть в плен к врачам. Но благоразумие требует…

Снова стал бегать: по 50 метров пробежки, с отдыхами…

Генрих Бёлль в этом году умер. Кончились его страсти за человечество. Будто их не было. Нет, остались, как остался на веку Достоевский, монетки в копилку совести человечества.

Завтра переезжаем на зимние квартиры. Погода плохая, дни короткие. Жаль только Чари, уж очень ей здесь вольготно. Впереди — гуляние на поводке и сон в своем углу, грустная судьба городской собаки. Но не будем распускать слюни. Людям еще хуже, они знают плохое наперед, а собаки чувствуют, только когда случилось. Пример — я сам.

Вчера вечером позвонила дочь, передала от Бредикиса: «Немедленно вшивать стимулятор!»

— На черта вы с Яшкой влезли в это дело?

— Ты же сам согласился проконсультировать ЭКГ.

Вот и дурак, что согласился. Знал ведь, что скажет доктор: «Вшивать!» Теперь этот приговор будет давить на меня из подсознания, и нужно тратить душевную энергию, чтобы с ним бороться. Ее и так мало. Кроме того, нужно объяснять Бредикису свое глупое (по его мнению) упрямство.

Но жизнь — моя, и я распоряжусь ею как хочу.

Не такой уж я дурак, чтобы себе вредить. (Все дураки так считают. Учти, Амосов!) Эта моя частота — в покое 38, при ходьбе до 44 — обеспечивает сердечный выброс около 4,5 литра в минуту. Достаточно, чтобы жить почти без ограничений: ходить, немножко бегать, оперировать, нервничать, ругаться, а главное — думать.

Что еще нужно старику? Куда мне спешить со стимулятором? Даже внезапная остановка сердца — тоже не самое плохое, если посмотреть, как мучительно умирают люди от старости.

В общем, подождем. Не будем мельтешиться.

Другие дела на неделю. В понедельник было сложное протезирование аортального клапана. (Девушка около 20 лет перенесла септический эндокардит, клапан совершенно разрушен, аневризма аорты, сердце запаяно, перфузия два часа.) Прошло хорошо.

Во вторник летал в Москву на учредительную конференцию общества по борьбе за трезвость. Скучное было мероприятие! Все в том же ключе, «в свете решений». «Как сказал М. С.».

В «Комсомольской правде» напечатали большую статью — совсем не в том направлении, что я говорил корреспонденту. Но скромность соблюдена, и на том спасибо, не пристыдили перед своими. И все правда.

Тот 1967 год был счастлив заграничными поездками. Одна, самая веселая, — в Австрию, в сентябре, другая — в Штаты — самая значительная.

В Вене был очередной Международный конгресс хирургов. Как всегда, в сентябре, когда стихают отпускные страсти и гостиницы становятся доступнее.

На этот раз мы ехали поездом в заграничном неудобном вагоне, где спят в три яруса. Но компания хорошая, еды много. Выпивка, конечно, тоже была. Не путешествие, а сплошная эйфория.

Мое положение среди хирургов было уже высокое. Даже по возрасту передвинулся из молодых в средние. Сердечная хирургия с искусственным кровообращением шла вовсю, самые большие и лучшие в стране статистики результатов. Нет, конечно, мирового уровня мы не достигали и комплекс неполноценности был уже тогда, но на время можно было о нем забыть. Именно из-за комплекса я ни разу не выставлял свой доклад на хирургические конгрессы, хотя наши активно выступали с разной ерундой. Лишь бы отметиться в загранице, домашний престиж поднять.

К тому времени немного усовершенствовался в разговорном английском. Если напрячь внимание, то мог понимать доклады, соединив слух с надписями на слайдах. Однако быстро уставал и через час-два терял нить. «Ну их к черту!» В конце концов все, что говорят с трибуны, уже было в журналах и совсем новое встречалось редко…

К примеру, такое, как в 1969 году в Буэнос-Айресе, когда доложили от Кули о случае вшивания протеза сердца. Аппарат проработал два дня, пока нашли донора для пересадки. К сожалению, больной потом погиб. В Вене хирургических сенсаций не было. Барнард еще сердце не пересадил, и хирургия шла под старыми флагами: врожденные пороки, протезы клапанов. Даже коронарный бум еще не начался.

Поэтому заседаниями себя не утруждал.

Ах, какой славный город Вена! Строилась она для большущей империи — Священной Римской. Потом — Австро-Венгрия. Поэтому все роскошно, на широкую ногу. Загородный дворец Шенбрунн — так это не меньше Лувра или Петергофа. Дворец правосудия со львами — на целый квартал, и собор святого Стефана — тоже почти Нотр-Дам…

А кладбище, где похоронено больше знаменитых композиторов, чем во всех остальных столицах, вместе взятых. А Венский лес — почище Булонского… К тому же голубой Дунай (с грязной водой).

Были и магазинчики для валютно необеспеченных социалистов вроде нас, где торговали уцененными товарами. Я тоже купил для своих дешевенькие пальтишки, поскольку тогда у меня еще не началась гонка за потрепанными бестселлерами на английском языке.

А какая была развлекательная программа, а какие туристические поездки после конгресса!

Главный бал давали во дворце, во многих залах. И не надо было стоять в очереди за угощениями, а потом ходить с тарелкой. Всех усадили за столы, будто мы дома, и оркестр играл Штрауса, и вина молодого носили сколько угодно. Я, грешный, не владел еще тогда этим коварным напитком, и в гостиницу меня друзья привели «под белы руки». А утром, когда проснулся в номере, то лучше не вспоминать. С большим трудом выпутался, думал, не избежать скандала. Хорошо, что рано поднимаюсь, имел время.

Целью дальней экскурсии был выбран Зальцбург. Город около Альп, где полно старых замков, где новый зал для оперных фестивалей на четыре тысячи мест, в котором поют без усилителей. Там нас возили в горы, в таверны, где тоже поили вином, звучал Штраус.

Боже, какая у меня тогда была слава! В то лето в киосках продавали «Квик» из ФРГ, «Экспресс» из Рима, журналы из ГДР, из Парижа — и во всех мои фотографии и куски из «Мыслей и сердца». Денег, правда, никто не платил, да черт с ними, с деньгами!

Но слава эфемерна, и поддаваться ей нельзя. Я и не поддавался. Всегда шептал заклинание: «Ты — средний человек, не верь похвалам!»

На обратном пути, в Бресте, я пересаживался на киевский поезд. Позвонил домой. Всегда жду неприятностей, когда приезжаю. Больные часто умирают… Но все было спокойно. И самое главное, Лида сказала, что звонили из большой Академии — на меня пришло приглашение в США, на кибернетическую конференцию, чтобы сделал доклад.

Это только подумать!

Дома меня ждало письмо от профессора Фогеля, председателя Общества кибернетиков США. В нем подробно все было написано. Национальная конференция с главной темой об искусственном интеллекте. Мне доклад на 40 минут! Билеты на самолет туда и обратно посланы в Академию. Конференция в Вашингтоне. Фогель объяснил и повод для приглашения: он прочитал мою книгу «Моделирование мышления и психики». Она вышла в киевском издании года за два до того, небольшим тиражом, оживления в научных кругах не вызвала. Уж никак не ожидал, что дошла до Америки!

Почти два месяца до поездки прошло в волнениях. Прежде всего нужно готовить доклад. Поскольку говорун (по-английски) плохой, пришлось сделать максимум слайдов со схемами и текстом. О чем говорить — ясно. Гипотеза о механизмах разума была уже к тому времени полностью продумана. Но ведь сложная материя! Как ее донести? Берта Марковна — Катина английская учительница — перевела доклад и начитала на магнитофон. Нужно только уметь сносно прочесть. А вопросы? Могу ответить, но как бы понять, что спрашивают?

В те два месяца случились еще события: Сент-Джордж напечатал в Штатах «Мысли и сердце» и уже прислал вырезки из газет с прекрасными отзывами. Американцам так понравилось, что журнал «Лук» прислал корреспондента и фотографа. Редакция решила, что книжка списана с натуры. Журналисты приехали на пять дней с переводчиком из АПН. Мы все показали без прикрас. Фотограф непрерывно стрелял из двух аппаратов, ни разу не попросив стать в позу. Снимки в журнале были чудные.

Поговорив с переводчиком, решили устроить прием дома. По этому поводу Лида предприняла героические усилия и достала румынский гарнитур. До этого мебель была с бору по сосенке. Гарнитур этот небось достоит до моей смерти. Старые вещи кажутся мне живыми, одухотворяются. Продавать их — как совершать предательство.

Вечер прошел хорошо. Я подвыпил и усиленно разговаривал по-английски. Высказал все мысли по части оптимального общества. Все было напечатано в журнале, но последствий не имело, хотя крамолой пахло явственно. Времена были уже не те.

Итак, настал день отъезда в Штаты. Ох уж этот 6-й корпус на территории президиума Академии наук, где расположен иностранный отдел… Много там крови попортили научной братии. Задания, инструкции, адреса посольства, билеты, деньги, паспорт — пока все это получишь, килограмм адреналина потратишь. Мне, к примеру, выдали 10 долларов. Будто я в Серпухов еду, а не в Вашингтон, будто для развлечения… Да что говорить!

— Они вас пригласили за свой счет и обязаны содержать.

И то, что я депутат Верховного Совета, и ленинский лауреат, и член-корреспондент АМН, — это не в счет.

Аэрофлот доставил меня в Лондон, в Хитроу. Там уже было забронировано место на «боинг». На пять часов отключился от всех забот.

Когда летишь на запад, день длится долго. Вечером уже были в Нью-Йорке. Очень беспокоился, как доберусь до Вашингтона, ночь скоро, а вдруг не встретят? 10 долларов — это очень мало по Америке…

Пересадка прошла нормально: у эскалатора, еще до паспортного контроля, ждала девушка и держала плакатик «Г-н Амосов». Все мне оформила, перевезла на терминал внутренней авиалинии и даже усадила в комнате ожидания ждать рейса.

Когда отлетали, было 10 вечера. Мне уже не до красот ночного Нью-Йорка с высоты. По прошлому опыту знал, что аэродром Даллас от Вашингтона что-то около 50 километров. Если не встретят, то как же я доберусь, хотя бы в посольство? В Вашингтоне автобусов и трамваев нет. (Одна наша газета так это объяснила: «Чтобы заставить трудящихся тратиться на такси».)

И тут мне выпал счастливый билет.

Сижу в самолете, горюю. Что-то вытащил почитать. Сосед, пожилой господин неопределенного вида, спросил по-русски:

— Вы из Советского Союза?

Посетовал:

— Вот еду на деревню к дедушке… С десяткой в кармане.

Он оказался евреем, выехавшим из России.

— Я вам помогу.

И все устроилось.

Конференция должна была заседать в Бетезде, в здании Комитета стандартов. Господин из ИБМ привез меня в гостиницу и обеспечил программу: посещение «Центра здоровья» — всемирно известного исследовательского и лечебного учреждения, который содержит правительство США. Его финансы больше всей нашей АМН. И десять нобелевских лауреатов. А в АМН — ни одного.

Приехал тот самый Фогель. Оказалось, что он чуточку говорит по-русски, выходец из семьи евреев-эмигрантов. Рассказал мне о конференции.

— Мы только на днях узнали, что кибернетик Амосов — и хирург, и депутат, и писатель — одно лицо. Журнал «Лук» рассказал. А книжку «Открытое сердце» уже читали до того…

Во как! Но я ему не сказал, что имею всего десятку в кармане.

День закончился вечером у миллионера.

Ночью болел живот, спал плохо. Но утром сделал гимнастику и пошел завтракать в кафетерий при гостинице. Совсем неплохо поел за один доллар. Боялся доклада? Конечно, было не по себе. Но чтобы страх? Нет, страх в жизни я испытывал только при операциях.

В восемь за мной пришла машина, и поехали заседать.

Фогель открыл заседание и первым представил меня. Сказал, что я и кто. (Хвастать так хвастать!) Несколько лет после того меня печатали в книге «Whu is whu» — «Кто есть кто» — знаменитости всего мира. Из СССР значилось всего десятка два имен. Потом Фогель преподнес мне сюрприз: вручил только что напечатанную мою книгу «Моделирование мышления». Накануне даже не предупредил.

Доклад прошел, скажем, удовлетворительно. Я читал текст, командовал оператору, показывающему слайды: «Следующий, следующий…» Подписи так были составлены, что все важное написано, пояснять ничего не требовалось. Иначе я бы пропал. В регламент уложился. С большим трудом понял смысл нескольких вопросов и ответил на них как мог. Много не спрашивали, не потому что все поняли. А видели небось, как трудно дается речь… (Учите языки, ученая молодежь!)

В первые заседания всех кормили за казенный (ИБМ!) счет. Суточных на расходы мне не предложили. Разве спросишь? Стыдно.

Как отчитал доклад, так уже гора с плеч свалилась, и дальше ожидали одни удовольствия. Ко мне подходили, хвалили. Наверное, больше из вежливости или поверили Фогелю. Я разговорился и даже интервью давал журналистам: о том, что искусственный интеллект мощнее человеческого, несомненно, возможен и я знаю, как его сделать. Не хватает малого — технологии изготовления этих самых «нейроподобных сетей». Нет, я не хвалился и не обещал, что мы в Союзе сделаем скоро.

(Вчера получил капельку бальзама на тщеславие: прочитал «За рубежом», что большие надежды возлагаются на искусственный интеллект, построенный на базе тех самых «нейроподобных сетей». И приводятся все его качества, о которых писал в той книжице, что Фогель преподнес. Не подумайте, будто вообразил: «от меня идет». Просто — «стрела прогресса». Приятно было за своих сотрудников из отдела. Пусть наши заказчики почитают и будут добрее на лимиты.)

Вот в хирургии такого момента не дождался.

На следующее утро по программе предполагалось заседание, меня оно уже не касалось, но посидеть из вежливости пришлось.

Советник по культуре X. из посольства держал со мной связь и составил программу: выступление перед любопытными сотрудниками. Ночевать у него. В последний день, как раз выходной, поездить и посмотреть, сходить в магазины и вечером — улететь…

После обеда на конгрессе я распростился с Фогелем, сказал, что дальше меня будет опекать посольство. Известный кибернетик Мак-Келлог подарил мне свою книгу.

Деловая часть кончилась. Напряжение спало. Осталось только приятное. Часа в четыре мне позвонил X. (Надо же: такие хорошие люди, и не смог найти в книжке фамилию!)

— Уже начинается уик-энд, и на дорогах сплошные заторы. Встреча с сотрудниками назначена на 18.00. Я уже не успею приехать за вами. Берите такси — и в посольство.

— Но у меня же всего семь долларов! До вас 50 километров!

— Ничего. Привезет — позвоните у входа. Я выйду и расплачусь.

Не понравилось мне это, но что поделаешь? Вышел из гостиницы, чемоданчик маленький. Портье не сказал, что уезжаю: «Вдруг за что-нибудь деньги потребует?» Поймал такси, назвал: «Совиет амбасада(?)» И поехали.

Без малого два часа добирались: чиновный люд ехал из центра по домам, перекрестки загружены. Шофер пытался со мной разговаривать, но его языка я начисто не понимал. Отступился.

Дальше все было, как расписано. Остановились у ворот (с полицейским). Позвонил. Мой знакомый X. вышел, заплатил таксисту. Встреча с посольскими, а больше с их женами, прошла нормально. Они читали «Мысли и сердце», некоторые — даже журнал «Лук». Весь его номер был посвящен предстоящему пятидесятилетию революции. На обложке отличная фотография Кремля, а в тексте, рядом с Амосовым, большая статья о КГБ.

X. уже расспросил о моих финансовых делах и очень смеялся.

— Не могли же они предложить вам, сенатору, суточные, даже и по полсотни долларов. Вдруг обидитесь?

После выступления мы встретили в коридоре посла Добрынина. Представили меня, сказали, что не на что даже подарок дочке купить. Распорядился выдать десять долларов. Тоже не жирно, но Кате купил курточку из искусственной замши.

Последний день погостил очень хорошо. Чудная хозяйка, очень хорошие люди. Получил много приватной информации. Часть совпала с газетами (преступность), другая, о неграх — расходилась.

Обратное путешествие прошло спокойно.

Черная неделя в институте. Сделал три операции — двое умерло. И еще у других три смерти. И еще лежат на искусственном дыхании три человека.

Несчастья продолжаются: умерли двое из троих, что оставались на искусственной вентиляции.

Разве это работа?

Гнать директора! Еще Сталин сказал: «Нет плохих работников, есть плохие руководители».

Была бы кандидатура, сейчас бы уступил место.

Мои личные результаты удовлетворительные. Если бы не боялся свалиться, оперировал бы больше, доказывал бы. Но пульс 35–40, на второй этаж поднимаюсь с трудом. Масса миокарда примерно в полтора раза больше нормы. От стимулятора пока воздержусь, хотя его (импортный) обещают привезти.

Вчера навестил Авенира Смирнова, старого приятеля. Ему 88, согнулся и еле двигается. Глухой. Всю жизнь занимался физкультурой, и не спасло. Однако голова — в порядке.

Ремонт идет полным ходом. Это — единственное удовлетворение.

В понедельник был День Конституции. По этому поводу в субботу (рабочий день) на конференции говорил «речь». Попросил секретарь.

О Конституции и о правах. Хорошо помню сталинскую конституцию 37-го года. Тогда исчезли «лишенцы» — так называли представителей враждебных классов, лишенных права голоса. Классовая борьба, однако, будто бы даже усилилась, поэтому шли массовые аресты «врагов народа».

Помню только, что выдвинули в Верховный Совет на большом митинге секретаря обкома Конторина. При этом Сталину хлопали стоя минут по двадцать, несколько раз. А через три дня жена Конторина, наша студентка, уже в слезах: мужа арестовали. И уже круг пустоты вокруг нее. В Архангельске, правда, арестов было сравнительно мало, не то что на Украине.

Аля в 38-м работала фельдшером в тюремном медпункте и сведения приносила. Те еще сведения! Но оставим. Сейчас власти хотят вычеркнуть это время из памяти, думают, что народ забудет. А по мне, так нужно все открыть, без этого нет гарантии, что не повторится.

За нынешнюю Конституцию я тоже голосовал, когда был депутатом. Факт не столь важный, так как все голосования были единогласны (абсолютно), за все 17 лет депутатства.

До директорства я ни разу не выступал на политические темы, имени вождей не упоминал, а теперь приходится. Должен сказать, что делаю это без насилия над совестью: говорю то, в чем убежден, а то, что не нравится — молчу. Увы! — ограничение свобод. Это противно, но привыкли к «осознанной необходимости». Жизнь — человека и общества — всегда компромисс.

Прошлую неделю все смотрели визит М. С. Горбачева в Париж. Такого всеобщего одобрения я не видел с момента окончания войны, когда Сталину все простили за Победу. Ладно, хватит о политике.

В четверг снова митральное протезирование, трудное сердце, и больной еще под сомнением. От этого и от всего другого болит живот, печатаю с грелкой. Дела с начала октября идут плохо.

Во вторник Саша Стычинский привез из Москвы электрокардиостимулятор. Французский, первоклассный. Спасибо министру. Позавчера говорил по телефону с Бредикисом. Он убеждал вшивать, а я отказывался: «Подожду, понаблюдаю за динамикой». Наблюдения меня не очень утешают, но за месяц пульс уредился, пожалуй, на два удара в минуту.

Вот так-то. А по телевизору вторую неделю повторяют меня с проповедями здоровья. Записи двухлетней давности. Шесть передач по 15 минут. Иду по городу, так многие встречные оглядываются. Поеживаюсь и глаза прячу. Вроде бы как обманул людей. Телевизионщикам заявил протест по телефону, но разве они послушают? Катят и катят через день… Сам больше не смотрел. Стыдно.

Во вторник после операции была еще публичная лекция в рабочем клубе, вернулся домой в девять часов.

Прочитал «Бесов» Достоевского, впервые. Отвратительное впечатление, хотя остановиться не мог. Такой был человек Федор Михайлович. Мало хорошего о людях сказал. А уж революционеров обгадил — хуже нельзя. Не заблуждаюсь о человеческой природе, но не настолько же она скверна. Бог с ним! Все равно — гений!

Изучаю политические документы. Проект устава и программы меня не интересует: я — беспартийный. Но планы экономического обновления страны — это мое. Не зря же двадцать лет собираю сводки ЦСУ и пятилетние планы. Давно уже убедился: объявят на съезде цифры, что нужно ждать на последний год, а когда он проходит, то результат гораздо ниже. Но пятилетка оказывается выполнена с превышением. Это называется — корректировка планов. При нашей системе информации никто не пытается сравнивать планы и результат. Трудящиеся поверят на слово. Но я слежу — никогда планы не выполняются. Особенно если данные исчислены в тоннах и штуках. Когда рубли, дело темное, цены растут, хотя никто этого не признает.

Так вот, планы на 12-ю пятилетку и до 2000 года меня сильно смущают. Чтобы за 15 лет удвоить объем производства, нужно иметь среднегодовой прирост 6,5 процента. Это цифра совершенно недостижимая. Правда, в начале пути, в предстоящие пять лет притязания более скромные — около пяти процентов. Но и это фантазии. Спрашивается, какие же советники планировали такое экономическое чудо? Подозреваю, что снова действует прежний принцип, когда подхалимы ловят желания вождя и тут же под них подстраиваются.

Главным звеном цепи, за которое тянуть, намечается машиностроение. И это правильно. Только это быстро не делается — обновление машин. Еще нет тех конструкторов, которые чертежи нарисуют, нет материалов, нет станков. Все запущено и устарело.

Это же мне говорят знакомые директора. Оценить могу, все же — инженер…

Приятно очень, конечно, надеяться на ускорение, но уже столько в прошлом было разочарований!

В четверг похоронили старого приятеля — Авенира Андреевича Смирнова. Прошло меньше трех недель, как был у него.

И вот — могила. Родные прощаются. Закрывают крышку гроба (теперь гвозди не бьют — крючки)… Опускают. Гремят первые комья земли. Спорая работа могильщиков, кажется, даже трезвых — веяние времени… Оформляют холмик, кладут цветы.

Все. Нет Авенира. Еще одна маленькая ниточка оборвалась. Даже когда не виделись, к праздникам обменивались письмами. На его столе так и осталась недописанная мне поздравительная открытка…

Ходил в обход по книжным магазинам. Накупил две торбы, большинство — не знаю для чего. Подержать. Но начал уже читать Окуджаву — «Свидание с Бонапартом». Пока не разобрался. Очень люблю Окуджаву… Его все любят.

Вчера на конференции подвел итог за октябрь и за десять месяцев. Оказалось прилично.

Идут последние работы по ремонту. Частным образом наняли плиточников. Они положили шлакосталовые белые плиты в вестибюле для родственников. Помещение сразу повеселело. Это особенное место. Велика в нем концентрация чувств. Ждут диагноза, ждут окончания операции, ждут сообщений из реанимации: проснулся, переведен в палату, готовится к выписке или — умер… Если бы можно подсчитать все эти чувства и разделить на площадь пола, не найти такого другого места по концентрации страстей и страданий.

Вчера прошел по отделениям, и сердце порадовалось. Вспомнилось: так было на войне, когда удавалось хорошо развернуть госпиталь и измученные раненые, хотя бы на недельку, обретали покой, тепло, сытость и успокоение от болей.

Получили «на сохранение» от Худфонда 130 картин, побывавших на выставках.

С ними, с картинами, тоже маленький скандальчик: старшие сестры не хотели брать. Утром на конференции обсуждали:

— А вдруг украдут! Вон некоторые по 400 рублей оценены! Да и нарисовано черт-те что. Иные больные плюются на такую мазню!

Картины отбирали Бендет и Ваднев. Конечно, они толк знают и вкусы имеют передовые. Соответственно и набрали. Никаких тебе ударников, строительных лесов, политических сюжетов.

На днях сочинил письмо министру. Нужно доложить о ремонте, пригласить посмотреть, а главное — попросить денег на премии активистам. Написал, что миллион теперь нам не нужен, лет на пять институт будет выглядеть хорошо. Прославил коллектив. Это только подумать! Отремонтировать помещения площадью 16 тысяч метров за 4 месяца. Затраты — 23 тысячи рублей, 8 тонн краски измазали.

Все-таки наш ремонт, кроме его материальной сущности, интересный социальный эксперимент. На фоне всеобщего безразличия, лени, «электрификации» («всем до лампочки») сотни людей занялись работой, которую делать не обязаны, за которую не рассчитывали получить деньги, выполняя при том свои основные обязанности. Как это могло произойти? При каких условиях?

Думаю, что главное условие — это поставить цель, большую и трудную. Второе — чтобы были «передовики», как их называют газеты. Такой у нас была реанимация. Саша Ваднев сам взял кисть и стал красить… Заведующий.

Дальше начинает работать самолюбие: «Чем мы хуже других!», «Придется, ребята, браться, черт бы подрал за этого директора!», «Не сумел организовать ремонта, а мы отдувайся!»

Раньше я о таких починах только в газетах читал, а теперь увидел сам. Увидел, и удивился, и порадовался на человеческую природу: есть в ней коллективизм!

Прошли праздники, и началась финишная прямая нашего рабочего года: пойдет масса больных, нужно много оперировать, чтобы не отказывать в приеме. Кроме того, неплохо бы сделать тысячу операций с АИКом. Все это — спасенные жизни. Кроме нас, их никто не спасет.

Вчера ушивал межпредсердный дефект и еще страховал операции Сережи Д. К сожалению, у моей больной развился блок. Это уже третий за год. Взял другую методику — и опять!

Поневоле закомплексуешь.

Сидел в операционной (уже знал о блоке) и снова — темные мысли, будто надо доехать до своей станции, чтобы потом выйти и делать что-то другое. О том, другом, судить трудно, потому что, куда ни поглядишь, никому моя деятельность за пределами хирургии не нужна.

Над смыслом жизни явно нависает опасность.

Вчера было несколько неприятных директорских дел. Один из заведующих несправедливо нагрубил мне на конференции. Пришлось отчитывать. Также и с операционными сестрами. От рук отбиваются, старшую сестру не слушают.

Третье дело и самое плохое: врач в реанимации ударил сестру. Она еще утром пришла и пожаловалась. Не стал перед операцией разбираться, а велел написать официальное заявление. Вечером вызвал Ваднева и этого доктора. Оказалось — правда. Будто бы во время очередной «запарки» в реанимационном зале она лениво работала да еще и нагрубила. И он дал ей пощечину. На собрании отделения Ваднев извинился «от имени администрации», а сам хам что-то только нечленораздельно пробормотал.

У этого доктора спеси много — интеллектуал. Работник, скажем, нормальный, не ас. Оказывается, сестры уже жаловались на его грубость. За свои 47 лет работы, включая войну, ни разу подобного не видел.

— Ты просто хам. Ты же оскорбил всю корпорацию сестер. Объявляю тебе строгий выговор. Затем извинишься публично. Если девушка не простит, тогда товарищеский суд. Защиты не жди.

Это же надо — ударить девушку!

Идут переговоры М. С. Горбачева с Рейганом в Женеве. Все остро заинтересованы, пожалуй, как никогда. Правда, живем в страхе с тех пор, как бомбу изобрели, но периодически привыкаем к опасности и успокаиваемся. Теперь наша пропаганда напугала публику ростом американских вооружений и СОИ, и всем кажется, что война вот-вот случится. Когда наша ракетная мощь за последние двадцать лет возрастала в десять раз, то мы об этом не знали и не беспокоились. А надо бы… И именно наша страна нарушила баланс вооружений и толкнула на новую гонку. А тут еще Афганистан…

Вчера весь день смотрели и слушали итоги встречи Горбачев — Рейган. Михаил Сергеевич в ответе на один вопрос сказал, что все ракеты еще на месте, но мир стал немного безопаснее. Дай-то Бог! Сейчас перечитал совместное заявление еще раз. Звучит очень обнадеживающе.

Каждому из нас капитализм безвреден, кошельки не толстые. Очень немногие в Советском Союзе желают капитализма, чтобы обогатиться. Мы, то есть информированная часть общества, интеллигенция, хотим разумного правления в рамках социализма, при возможно меньших ограничениях свободы. Вот пришел Горбачев, немного прибавилось этой разумности — и сразу обозначился сдвиг в симпатиях.

Сегодня утром по заданию райкома как руководитель предприятия пропагандировал план развития страны на пятилетку и до 2000 года. При этом нужно было увязать со своими задачами. Это по мне: больше оперировать!

Агитировал, но в планы не поверил. Однако не сказал об этом. Побоялся.

Нет покоя душе…

Я не господь Бог, чтобы распоряжаться чужими жизнями.

Смотрю по телевизору про убийства, и периодами охватывает дрожь. Ведь мы, хирурги, ошибками убиваем. Впрочем, с этой темы начались мои «Мысли и сердце». За двадцать четыре года ничего не изменилось. Оперируем и убиваем. А больным деваться некуда. И самое плохое: для некоторых наших коллег смерти стали абстракцией.

А Бог, если он есть, бьет прямо под вздох. Наповал…

Идем в реанимацию на обход. Коридор длинный, белый, чистый. Помню мысль: «Как здорово, что отремонтировали…» Почти дошли до зала, вдруг крик:

— Ваднев! Скорее!..

Вижу, от входа бегом везут на каталке больного, одновременно делая массаж сердца. Когда подъехали ближе, рассмотрел стриженую головку моего мальчика. Шесть недель назад вшил ему аортальный клапан, и возник блок. Мальчик уже готовился в санаторий.

Пронзило: «Не вшил стимулятор — вот, остановка сердца! Экспериментировал бы на себе!» Другая мысль эгоистическая: «Вот так же повезут тебя, если сердце остановится в Институте».

Довезли в зал. Засуетились с перекладыванием, с налаживанием искусственного дыхания, стимулятора, капельницы.

Немного отлегло — мальчик в сознании, активно двигает руками и ногами, пульс на массаже приличный. Сейчас запустим! Остановки сердца при блокадах обычно кратковременные. У большинства людей сердце простоит несколько секунд и начинает само работать: углекислота накапливается и возбуждает симпатикус. Это называется приступ Адама — Стокса.

А тут, при нашей мощи!

Но все пошло не так.

Сердце не хотело сокращаться! Больше того, оно не отвечало на импульсы электростимулятора, не было даже волн фибрилляции на осциллографе. Прямая линия!

Пошла стандартная процедура реанимации. Массаж, остановка на 3–5 секунд, укол в сердце, введение адреналина, снова массаж.

— Пульс на бедренной есть!

— Остановись!

— Пульса нет. Сокращений на экране нет. Прямая линия.

И все повторяется сначала.

Вот уже исчезло сознание. Уши на круглой стриженой голове посинели…

Так прошел час, прошел второй… Появились признаки отека легких — хрипы и пена из дыхательной трубки. Сердце не отвечает.

Между тем Миша Атаманюк рассказал: «Переодеваюсь, заходит наш парень, размашисто здоровается за руку, видит, что я не в форме, скромно поворачивается к двери и вдруг говорит: „Мне плохо“. Падает. Тут же начали массаж, дышал сам, потом — маской. Уложили и бегом сюда…»

Судили, рядили, ничего понять не могли.

Гипотезы: инфаркт, но не бывает так сразу и совсем. Разве только закупорка главного коронарного ствола, например, тромбик от клапана…

Заклинился шарик клапана, но сердце должно отвечать на стимулятор. И чего бы ему заклиниться после полутора месяцев безотказной работы? Не было ни единого, даже малейшего сбоя… Больше ничего не придумали. При всех случаях должны быть зубцы или волны на кардиограмме. А тут немое, мертвое сердце.

В 12 я ушел на операцию. Массаж и все другое еще продолжали, но уже ясно: без надежды.

Умер.

Предстояло протезировать митральный клапан у больной с очень маленьким желудочком и кальцинозом. Операция была нормально трудная и прошла спокойно. Мальчик из головы не выходил.

— Совершил ли я ошибку? Я ли убил?..

Мальчишка такой хороший. Мать — колхозница, очень неразвитая, благожелательная. Объяснял ей несколько раз: что, как и почему. «Робіть, як краще…»

Когда возник блок, был основной вопрос: вшивать или не вшивать стимулятор?

За: возможен недостаточный сердечный выброс при редкой частоте.

Против: жить всю жизнь со стимулятором — много опасностей подстерегает. Смены аппаратов, тромбозы, инфекции, чувство инвалидности. Есть люди с врожденными блоками, всю жизнь живут с пульсами 30–40. Важнейшее обстоятельство: у мальчика был очень тренированный с рождения левый желудочек — от аортальной недостаточности, от межжелудочкового дефекта. Ударный объем сердца — 160 миллиметров, а у меня, взрослого, при блоке — 100. Этого объема больше чем достаточно для жизни и труда.

Последний и главный вопрос самому себе:

— Вшивал бы ты стимулятор своему сыну?

— Нет, не вшивал бы. Наблюдал бы, изучал.

Именно это и делали. ЭКГ — раз в три дня. Счет пульса — каждые четыре часа. Контроль печени, самочувствия, веса. Кроме того, специальное исследование на ЭХО-кардиографе, какое и мне делали.

И все же в следующий раз (надеюсь, моего раза уже не будет) я скажу: «Вшивайте!» Экспериментировать можно на себе и своих. Чужих — лечить по прописям…

После операции уже разговаривал с Олегом, патологоанатомом. Он делал вскрытие.

— Остановился шарик. Клапан свободно пропускал кровь из аорты в желудочек и из желудочка в аорту. Я его не трогал, пока в этом не убедился. Почему заклинился — не знаю. Когда вынул его и снова вставил, ходит свободно.

Как будто сняли лишний груз. Заклинило клапан, с блоком это не связано. («Следовательно, ты не виноват?») Не знаю, не уверен. Но прояснилась причина, почему сердце не отвечало на стимулятор и лекарства. Когда клапан застыл в открытом состоянии, то в момент сжатия груди при массаже кровь из желудочка свободно идет в аорту и волна давления распространяется до бедренных артерий, прощупывается пульс. Однако в коронарные артерии кровь почти не идет, потому что сердце сжато массажем. Питание сердечной мышцы быстро нарушилось, и сердце потеряло способность отвечать на электрические импульсы и на лекарства.

Так все разложил по полочкам. Между прочим, все клапаны проходят заводское испытание и имеют паспорт. Но для смерти он не нужен. Не будем грешить на завод: на 6 тысяч вшитых клапанов аварий с ними было всего три.

«Плохое расположение духа» — так раньше писали. Расположение было скверное. Даже с Лидой перекинулись по пустякам (начало — от нее, но и я не смолчал). Потом страшно ее напугал, когда в раздражении сказал:

— Мой мальчик с блоком сегодня умер, а ты…

Читай: «Я тоже могу умереть, если будешь злить…»

Нечестный прием. У меня дефект в сердце, а у нее — в сосудах мозга.

Но мальчик действительно умер. И это не идет из головы.

Пришел рано. Сердце рассматривали на конференции — успокоения это не принесло. Клапан как клапан. Шарик не застревает. Да и не должен: не работал бы полтора месяца. Были какие-то особые условия.

— Зря ты его вынимал, нужно было сюда принести.

Но прозектору верят, у него есть право на доверие.

Бьет судьба! «Бьет пулемет неутомим…» Нужно уходить.

Именинник. Гвоздики, хризантемы и даже розы. Очень много. Прямо с утра в вестибюле красивая девушка представилась: «Митральный клапан, три года назад». Расцеловала, испятнав все лицо помадой.

В конференц-зале стоя аплодировали, без речей.

— Спасибо. Хорошо, что не сказали «в расцвете» и «новых творческих успехов»…

В течение всего дня поздравляли, целовали. Женщины несли цветы — привез домой целую охапку. И были два чувства: «Как я их оставлю?» и «Не могу больше переносить. Стыдно смотреть на людей в вестибюле. Нет плохих работников, есть плохие руководители».

Вот если бы у руководителя была свобода посылать учиться, платить, выгонять плохих, покупать оборудование… Так все директора говорят. Но если себя спрошу: мог ли бы при этих условиях добиться первого класса? Не чувствую уверенности в душе, поезд уже ушел.

Вчера было сложное повторное протезирование клапана. К счастью, больной утром был в порядке. Сейчас очень много оперируем, большой поток больных. 470 человек лежат.

Днем планировал, как перестроить помещение для поликлиники. Собираюсь уходить, а задумываю на дальнее время. Еще ездил в проектную контору по тому же поводу.

Завтра дома — традиционный праздник. Семьдесят третий год пошел. Пульс 35–38 и до 40.

Как почитаешь свои дневники — одни несчастья. То ли жизнь такая, то ли про веселье писать не тянет?

Вчерашний вечерний доклад: «Не привезли одну больную. Завтра объяснят…»

Болела голова. Измерил кровяное давление: 200 на 70. Как раз к моему блоку.

Утром перед конференцией зашел один из хирургов.

— Вчера оперировал близкую родственницу… Умерла на столе…

Говорят — «лица нет».

Зачем же ты свою?

— Отказывался как мог. Долго отказывался. Упросили. Операция — митральный клапан — прошла хорошо. Тут постепенно начало снижаться кровяное давление. Ввели допамин в капельницу. Сначала помогло, а потом снова упало, еще больше. Приключили АИК. И ничего не смогли сделать. Можно отдать без вскрытия?..

Какое уж тут вскрытие…

До конца года осталась неделя и два дня. Амбициозные планы не выполнить. Нужно еще сделать до 100 операций, из них 30 с АИК. Сделали бы легко, но поток больных уже ослаб: скоро Новый год и Рождество. В 5 процентов смертности тоже не уложимся, оперируется очень много тяжелых больных, которых откладывали. А они умирают.

Сейчас готовлюсь с Максименко к отчету. И это главный «патологический раздражитель», что давит на кровяное давление и блок. И не дает жить…

Не удалось достигнуть перелома в снижении смертности. Не уменьшилось количество ошибок, не прояснились необъясненные сложности и осложнения. Год моей личной работы как руководителя и хирурга прошел впустую.

Нет, не совсем так, потому что добавилось сотни четыре дополнительно оперированных больных, из которых умерло около двадцати. Остальным спасли или продлили жизнь. Баланс положительный, но мне он недостаточен.

Вот у молодого хирурга умер на столе от кровотечения больной с клапаном — первый на пятнадцать его операций. Думаю, что у меня кровотечения не было бы. Но ведь он — молодой, должен сам пройти свой скорбный путь хирурга. Его достаточно учили, но невозможно научить всему. И у меня в этом году были две «личные» смерти.

Все убеждал себя: пора, пора. И годы, и сердце, и гипертония, и нет надежды. Главное — нет надежды и веры в себя.

Отработал программу ходьбы и физкультуру. Нужно немножко написать за неделю.

Не оперировал, только нервничал. Давление все повышалось — аж до 220. Голова болела. Пробовал лекарства, не получилось. Решил вернуться к своей философии: лечиться режимом. Известно, что мышечная работа снижает кровяное давление. Вот и хожу вдоль квартиры, благо коридор длинный. Вчера намерил километров пять.