Книга о счастье и несчастьях

7. Конституция должна обеспечить гражданские права в полном объеме, включая и свободу ассоциаций, однако при соблюдении принципа социализма. Обратные связи осуществляет независимая пресса.

8. В сфере экономики единственно возможный вариант — рынок и конкуренция самоуправляющихся предприятий и коллективов с государственным регулированием, обеспечивающим защиту природы, социальные программы и препятствующим монополиям производителей. Частное предпринимательство необходимо (компромисс!), но подлежит контролю.

В заключение: устоит ли мир? Биология человека (лидерство и жадность) — сильна, вооружения — страшны, разум — слаб и подвержен увлечениям. Но, кроме него, не на что надеяться. Правители должны… и т. д. Есть немалые надежды: Горбачев 7 декабря встречается с Рейганом.

В общем, выговорился хорошо, но удовольствия не получил. Никому не нужны идеалы.

12–15 октября ездил в Москву. Собрание Детского фонда и коллегии Минздрава по сердечной хирургии. Посещение Федорова. Вот коротко по каждому пункту: на коллегии разбирали вопрос, как увеличить число операций. Был доклад министерства и статистика за 1986 год. Мы — на первом месте, но всего по стране операций раз в десять меньше, чем должно бы быть. Нужна валюта, энтузиазм и перестройка. Я выступал. Министр Чазов все понимает, но денег у него нет. Наш хозрасчет интригует коллег и одновременно вызывает раздражение. Обнадеживающих решений коллегия не приняла, не из чего обеспечить рывок. Однако помощь обещали.

Детский фонд: в Колонном зале 800 человек. Жесткий доклад председателя Лиханова: положение с детьми плохое. Особенно жалкое — в детдомах. 300 тысяч брошенных детей, 90 процентов при живых родителях. Выступали горячо. Есть истинные энтузиасты и даже герои, которые воспитывают чужих детей. Есть и хорошие заведующие детдомами. Но в целом не создалось впечатления, что положение изменится. Общественность очень опустилась (нет идеалов, нет милосердия, огрубели), а государство больших денег не имеет… Но если правительство будет работать, кое-что сдвинется.

С. Н. Федоров — потрясающий человек. Специалист, организатор, ученый, гражданин. Все хорошо. Такую махину завернул: строит 10 центров глазной хирургии на Союз, с огромной пропускной способностью. И все ему удается! Нет, мне до него, как до неба. Хотя в смысле экономического эффекта мы даем больше. Наша модель хозрасчета более приемлема для широкой практики. Принимал меня очень хорошо и говорил откровенно.

Дела институтские: октябрь уже официально работали на хозрасчете. Внешне это не сказалось, мы уже и так давно «жмем», но все же отличие есть: больше заинтересованности, ответственности за дело. Понукать не приходится. Другой климат. Операций много, дошли до десяти АИКов в день. Больных уже бывало до 500. Смертность пока удерживаем в приличных цифрах.

Совет работает, приработки поделили. В октябре мы уже получили прибавку за прирост операций на 40 процентов. Заведующим додали по 150 рублей, ведущим врачам — по 90, остальным — по 50, санитаркам — 10–20. Все довольны, на несправедливость не жалуются. Прибавки сосчитали из расчета заработанных в третьем квартале. В этом, четвертом, число операций еще возрастает, и если нас не ограничат, то заведующие будут получать как академики, хирурги, анестезиологи и реаниматоры приблизятся к профессорам… Однако все сделано по-честному: заработали за операции. Сомнения нет: для общества лишние затраты окупаются многократно жизнями исцеленных.

Немного о моих настроениях. Уже месяц, как не было смертей. Этим все сказано. За четыре с половиной года моими стараниями «производство жизней» удвоилось. Но до 75 осталось чуть больше года. И что станем делать тогда? Впрочем, я это уже двадцать раз говорил: что-нибудь найдем.

Давно не писал дневник, нужно отметиться.

Жизнь шла с переменным успехом. Главное — два с половиной месяца мои больные не умирали после операций. Вместе с ребятами из отделения Бэндета сделали около 80 операций, из них примерно 60 — клапаны. Такого счастливого времени у меня еще не бывало. Бог выдал большой аванс, но мы не смогли им распорядиться. Взял я на операцию сложного больного, он утаил прошлые осложнения (мозговые и периферические тромбоэмболии), и вот сразу после операции — остановка сердца. Запустили, но уже оставался без сознания и умер через шесть дней. Потом пошло…

Самое интересное — дела общественные.

Во-первых, перестройка в Институте. За четвертый квартал оперируем на уровне 2000 операций в АИКе и 4500 — в сумме, то есть вышли на рубеж будущего года. Точно напишу после отчета, но смертность, кажется, будет ниже, чем в прошлые годы. Это очень большой успех.

Начали фундамент под пристройку к операционной. Будет готова, тогда можно еще 700 операций сделать. Только в реанимации периодически возникают пробки, когда остается на аппаратах много больных.

От фондов зарплаты осталось 50 тысяч на премии. Тут возникли большие трудности. Совет дважды заседал по четыре часа. Сначала пытались поделить по «трудовому вкладу» — платить по коэффициентам за проделанные операции. (Хирургам с АИКом — по 3 рубля, первым ассистентам — по 2, так же и анестезиологам, и реаниматорам. Для всех установили коэффициенты — по «социальной справедливости». Но влезли в такие дебаты, было столько недовольных, что я серьезно испугался и предложил вернуться к уравниловке, выдать 13-ю зарплату (по полставки), как на многих заводах, как еще при царе фабриканты делали — «к рождеству». Рассматривать не как плату по труду, а как премию от всего коллектива. Теперь, кажется, все довольны. С нового года надбавки увеличатся еще наполовину. К нам уже приезжают ходатаи перенимать опыт.

Пресса бурлит гласностью. На днях по ТВ не оставили живого места от Брежнева («Больше света!»). О Сталине и говорить нечего.

Между прочим, и от меня тюрьма дважды близко прошла, не задела. Не утерплю, напишу. Теперь это стало модным.

Первый раз в 1933-м. Совсем смешно. На нашей деревянной электростанции была повышенная пожарная опасность, и дежурили пожарники. Грешным делом, относились к ним плоховато: работа казалась слишком спокойной. Зимой около котлов тепло, бывало, и заснет который. Завелась такая вредная забава у шестнадцатилетних мальчишек-зольщиков — обливать водой спящего пожарника. Как-то днем, зимой, я шел по коридору с чернильницей из конторы к себе в дежурку. Навстречу бежит такой зольщик с большим ковшиком:

— Коля, пожарник спит! (Мне, начальнику смены, было 19 лет, и все подчиненные звали меня Колей.)

Будто бес толкнул: я взял и плеснул ему в ковш чернил.

Пожарник долго пытался отмыть свою брезентовую робу в бочке с водой и не мог. Химические чернила прочные.

Через неделю вызывают меня к следователю — злостное хулиганство. Подписка о невыезде. Значения не придал, посмеялись с друзьями. Весной — суд. Честь честью. Обвинительное заключение: преступление на грани вредительства. Когда прокурор читал, я так и охнул: «Упекут!» Но пронесло. «Принимая во внимание отличную характеристику с завода, штраф 50 руб.» Надо было мне запомнить имя того хорошего судьи, так нет — молодость беспечна. По тем временам все могло статься…

Второй случай был уже перед смертью Сталина.

В 1952 году Лида поступила в Киевский мединститут, одержимая мечтой о хирургической карьере. Меня пригласили заведовать клиникой в Туберкулезном институте, докторская диссертация уже была представлена к защите. Как ни крути, пришло время уезжать из Брянска. Со слезами я расстался с друзьями и с областной больницей. Было это 10 ноября.

Сначала в Киеве мне было плохо. Хирургия долго не налаживалась. Я хандрил и ездил в Брянск оперировать легкие и пищеводы. То есть успел съездить раза три-четыре.

В январе 1953 года получаю письмо от своего друга Исаака Асина, патологоанатома: «Не приезжай. Берегись. Тебе угрожают большие неприятности». Не придал значения. Ездить уже и так было некогда. Пошли операции.

Но скоро пришло разъяснение. Оказывается, против меня началось следствие. Уже вызывают на допросы. Собираются предъявить: «Эксперименты на людях».

В Брянской больнице за пять с лишним лет я развернул большую хирургию. Одних только резекций легких при раках, нагноениях и туберкулезе было сделано свыше двухсот. Получены отличные результаты. Все удаленные части легких исследовались. Исаак собирался написать по ним диссертацию. Поскольку провинциалам в столицах не верят, то весь материал хранился, складывался в бочки с формалином. И вот пришел следователь с милиционером и бочки эти опечатал. Исаака допрашивали: «Подтвердите, что Амосов удалял легкие здоровым людям».

Следующим актом было партийное собрание больницы. Там об убийствах было сказано в открытую. И никто не выступил в мою защиту. Секретарем была Игрицкая, старый гинеколог, во всех видевшая обманщиков. Следствие покатилось и понемножку набрало силу. Подоплека обнаружилась потом: муж одной больничной сестры, следователь, захотел на мне сделать карьеру, раскрыть преступника-врача. Как раз перед тем в Москве арестовали группу кремлевских терапевтов-отравителей во главе с Виноградовым и уже описали в газетах их вредительство.

Несмотря на мою информированность по части тюрем и лагерей, я в то время не испугался: удаленные куски легких с кавернами, абсцессами и опухолями говорили сами за себя.

Только потом мне разъяснили знающие люди, что в препарате, наряду с пораженной частью, есть и очаги здоровой легочной ткани: этого требует радикальность операции. Так вот, в те времена запросто можно было найти экспертов — патолога и хирурга, которые сказали бы, что был эксперимент, что вырезано слишком много здорового. И что вообще можно было больного не оперировать: сам бы поправился, лекарствами. И доказать противное было тогда совершенно невозможно.

К счастью, 5 марта 1953 года Иосиф Виссарионович скончался. Дело умерло, не родившись. Как известно, профессоров-преступников скоро освободили. Врач из кремлевской больницы, на показаниях которой основывалось обвинение, сначала получила орден Ленина, потом исчезла.

Так что, Амосов, не жалуйся на судьбу, было счастье.

Давно не писал. Казалось, уже и не вернуться.

Живи, как живется, и не пытайся что-нибудь оставить для потомков. Никто читать не будет. Пример близкий: отец писал дневники в плену, в Германии в 1915–1918 годах. Помню маленькие записные книжечки, штук двадцать, с мелким, очень разборчивым почерком в каждой клетке. На удивление, они сохранились. Так же как и стопа открыток из плена, которые шли через Красный Крест. Кто их прочитал? Только мама. Я в ранней юности пробовал, прочел пару книжечек и оставил до лучших времен. Потом дневники попросила Надежда, двоюродная сестра. Она их и потеряла… А какой там был материал! Так и с моими будет.

Следовательно, писать много не стоит.

События личные: с Нового года считаюсь в отпуске, но дома провел пять дней, а остальные ходил в Институт. Оперировал дважды в неделю, в Москву ездил. В Академии заседал — все «при деле».

С лекцией «Мифы, реальности и идеалы» был конфуз. «Вечерний Киев» 7 января опубликовал «Открытое письмо академику Амосову». Автор — Тойма, обозреватель-философ. Очень деликатно и вежливо обвинил в противоречиях Марксу и Ленину. Все близкие друзья возмутились, а я — ничего, даже позабавился. Демократия! Те, кто понимает, те приняли как раз наоборот, поскольку любые иконы надоели.

По-честному, товарищ еще мало написал…

Общество наше бурлит. Высшее начальство старается создать видимость цивилизованного строя: гласность, мол, не хуже демократических свобод, в экономике — возрождение частной инициативы — и все вместе обеспечит невиданный подъем во всех сферах жизни. Плюс к этому — реальная перспектива мира…

Брюзжать не буду, сдвиги в части информированности и свободы частных разговоров — большие. Но ни о какой истинной демократии и речи нет. Либерализация — да, но не больше. Не то что напечатать что-нибудь, сказать публично нельзя. То есть разок гавкнуть можно, но следующего случая не представится. Не посадят, конечно, но трибуны не дадут. И «поправят», и давление окажут, кругом связаны по-прежнему.

Амосову, например, могут сказать: «Пора на пенсию» — теперь есть решение — после 70 даже академик не может занимать постов, только «советника». Сохраняют зарплату, но разве в ней дело?

Однако движение вперед есть, и надежды есть. Но пока еще сделаны такие шаги, что отыграть назад можно с одного дня. Аппарат ограничений — весь на ходу.

Сталинские и брежневские дела хорошо трясут. Появилось нечто большее — намеки, что коллективизация вообще была ошибкой, что индустриализацию можно было сделать меньшей кровью, так же как и войну выиграть. И даже, что войны вообще могло не быть и что фашизм вызван к жизни неумелой политикой сталинского Коминтерна, вражды с социал-демократами. А уж нэп — вообще благословенное время. Пьесы Шатрова «Брестский мир» и особенно «Дальше — дальше» — явление совершенно немыслимое даже после XX съезда.

На этой неделе в «Литературной газете» напечатали об Узбекистане такие страсти, что трудно представить (В. Соколов. «Зона молчания»). Феодализм и средневековье.

Вчера делал отчет за год. Думаю, что наше учреждение — одно из немногих, что идут в ногу с партией. В самом деле: операций — 4400 — против 3500 в прошлом году. Операций с АИКом — 1560 против тысячи. Смертность общая — 4,6 процента, а было — 6,2. То же при АИКах — 11,2 и 16,8.

Гласность — полная. Демократия — еще не вся. Совет пока дальше распределения денег не идет, но я их активизирую. Скоро будут перевыборы всех заведующих и меня. Заработки повысились весьма значительно с января: у ведущих профессий (хирурги, реаниматоры, анестезиологи, перфузиологи) приблизительно на 50 процентов, у остальных — на 25–30.

Мне совет тоже предлагает платить, но я гордо отказываюсь. Вполне искренне. За удовольствие нужно самому доплачивать, а не что-то получать.

Отчет был очень подробный. «Вскрыл резервы» — почти треть коек занята больными зря: или на обследовании не подлежащие операции, или ожидающие ее. Операции сами по себе занимают только три часа в день у хирургов и 4–5 — у анестезиологов. Обследовательский комплекс и поликлиника тоже имеют резервы мощности, так что дело упирается только в поток больных. Пока жаловаться грех — поступает много. Поэтому грандиозные планы более или менее реальны. В Москве заседал Экспертный совет по кардиохирургии (новая затея), встретился со всеми коллегами. Мы так далеко впереди, что даже трудно представить: приблизительно в два с половиной раза производительнее работаем.

Вот как раскрутили! Нет, не зря живу! За прошлый год одних только детей дополнительно спасено около 500. Это истинная правда. Они же почти все умерли бы в ближайшие десять лет.

Еще один успех прошлого года: девять молодых хирургов поднялись на ступень выше, стали оперировать с искусственным кровообращением. Было — 7, стало — 16. Важно для нашего ускорения.

Но какие мы бедные! Миша Зиньковский ездил в Венгрию. Там в Институте кардиологии делают 600 операций, а тратят 14 миллионов на наши деньги. У нас в четыре раза больше работы, а получаем около 5 миллионов.

Еще сравнение: экспертный совет выработал штаты для типового центра — 500 открытых и 500 закрытых операций, 650 человек. У нас 1500 и 3 тысячи операций, — штат — около тысячи человек. Разве не молодцы?! Послали в Москву наш Институт на грамоту от Украины. Небось не дадут. Скажут: науки мало, изобретений.

Да, чуть не забыл, мои личные результаты: 185 операций, 150 — клапаны, остальные — межпредсердные и межжелудочковые дефекты перегородок. Общая смертность — 11,2 процента. Это самый лучший год в моей кардиохирургической биографии. И вообще, самое бы время поставить точку. Так нет — жадность: давай 5 тысяч операций, 2 тысячи — с АИКом.

Слаб человек!

Дневник не пишу. Не хочется. Работать осталось восемь месяцев. Оперирую немного — две операции в неделю. Не потому, что не хочу. Нужно, чтобы ребята тренировались. Сережа уже делает повторные протезирования, еще научится вшивать два клапана и будет готов для самостоятельной работы. Олег идет сразу за ним, потом — Зорик. В этом году в отделении реабилитации оперируются исключительно больные с клапанами, легких врожденных пороков совсем нет. Отсюда некоторое повышение смертности.

Были ошибки (не мои), были необъяснимые осложнения. В общем, все идет как раньше. Только увеличивается число операций. За первый квартал прооперировали без малого 500 больных с АИКом, а всего — свыше 1200. Это почти на четверть больше, чем в прошлом году. Но меньше, чем хотелось бы. Наши планы: 5 тысяч операций, 2 тысячи — с АИКом. Пожалуй, не выполнить… Самое плохое, однако, не в этом: на 1,4 процента повысилась смертность при операциях с АИКом. Пришлось объявить санкции за ухудшение результатов, как было предусмотрено по обязательствам. Уже снизили прибавки на 14 процентов. Но и так получили большие: в IV квартале 1987 года было много операций — прибавка для ведущих специалистов 150–250 рублей. Кроме того, копятся деньги в банке — на оборудование, на реконструкцию. Однако потратить их не можем: нет аппаратуры на складах, нет строительных материалов, чтобы строить, например общежитие. Пристройка к операционной идет недопустимо медленно. Уже устал погонять.

Сердце не беспокоит. Что только может техника! Это — о стимуляторах.

Перечитываю свои записки. Все-таки попробую сократить и отредактировать: вдруг получится книга? Если бы дотянуть до оценки «4», то можно предложить для печати, а если ниже, то нельзя. Не хочется позориться. Только трудно самому оценить. Что рукопись — не шедевр, это ясно. Но попробуем. Если и пропадут труды, бог с ними: некуда их применить.

О больных и операциях не пишу. Все такое же, как и в тех дневниках. Да, с директорства уходить необходимо. Это я себя накручиваю, чтобы не сдрейфить в последний момент, не побояться отпустить спасительную веревочку, привязывающую к делу, к людям.

Общество бурлит. Объявлена подготовка к партконференции, и по этому поводу идут жаркие дебаты: аппарат не пускает активистов в делегаты, а общественность напирает. Все жаждут трибуны. В «Московских новостях» и «Литературной газете» много интересных статей. Я что-то не очень верю: сколько уж на моем веку было съездов и пленумов. Но все-таки следует признать, что горбачевская оттепель теплее хрущевской.

В нашем Институте никакого возбуждения нет. То есть врачи между собой кое-что обсуждают, я слышу и даже участвую, но степень понимания проблем невысока. И вообще авангардной роли партии и комсомола не чувствуется. А впрочем, зачем? Что они могут? Институт работает хорошо, оперируем много, умирают 5–6 процентов. Начальники нас в пример ставят. Я-то неустанно повторяю: работаем едва удовлетворительно. Это директор должен организовать… Между прочим, совет трудового коллектива никакой инициативы не проявляет. Правда, мелкие финансовые дела ведет: штрафует за проступки сестер и санитарок.

Как время-то летит! Полгода как и не было. Даже дачей не насладился. Вот в июле и августе немного попользуюсь. Буду по средам брать дополнительный день. В отпуск не собираюсь, зачем? Скоро наотдыхаюсь… Уже скоро.

Отчет за полгода: 990 операций с АИКом: то есть вдвое больше, чем до хозрасчета. Но вот смертность — увы! — снизить за квартал не удалось. 13,3 вместо 12 процентов прошлого года. Причем во всех отделениях повысилась в равной степени. У меня 72 операции, одни только клапаны, но тоже 14 процентов умерли… Правда, я брал самых тяжелых, щадил своих помощников, пусть исподволь привыкают. Но это не утешает, все равно не должны были помирать. Какие-то непонятные осложнения, хотя ошибок не было. Нет, остановлюсь, не буду сетовать. Ничего прибавить не могу. С тем и уйду… Побитый.

Главное событие — XIX партконференция. Вот уж такого точно не помню. По телевизору показали в натуре. Много было интересного, но пересказывать не стану. Чего стоит один Кобаидзе (директор объединения из города Иванова). «Если министр мышей не ловит, за что завод будет ему деньги отчислять?» Не привыкли мы к такой фамильярности. Наш Чазов тоже нелицеприятно медицину показал, то же и Ягодин — педагогику, и Моргун — экологию. Однако общий тон начальства — и в тезисах, и в резолюциях — был бодренький: все идет хорошо, хотя имеются недостатки и перелом в экономике не наступил. Абалкин, когда заикнулся, что не так хозяйничаем, так на него зашикали… Главный герой — Ельцин, с его недавней историей выдворения из Политбюро. На меня не произвел впечатления. Но сам факт публичной полемики с Лигачевым… Фразу «Борис, ты не прав» повторяют все мальчишки.

Такое впечатление, что М. С. планомерно разворачивает демократию. Вот только в экономике пока провал.

Нужно все же отметиться в дневнике. Хочу довести его до юбилея, а там и бросить… Впрочем, нельзя верить этим заявлениям. Но о больных и операциях уже не пишу. Хотя хотелось бы «дожать» полвека активной хирургии, не отступив от сложных операций. Не знаю, не уверен, позволят ли результаты.

В августе 1939 года сделал первую операцию — удалил опухоль, жировик на шее. Рана, помню, нагноилась, но за три недели зажила.

Несколько слов по отчету. Третий квартал всегда самый свободный. Больные летом не хотят оперироваться. Всего 330 операций с АИКом сделали, даже меньше, чем в прошлом году. Боюсь, что не дотянуть до двух тысяч к концу года. Теперь, при хозрасчете, цифры — не только честь и гордость, но еще и деньги, зарплата сотрудников. Впрочем, наши доктора и сестры не стоят больше того, что теперь получают. Не вижу грубой халатности, но постоянно сталкиваюсь с мелкими промашками от недостатка внимания и нежелания подумать о больных. Ругаюсь про себя: «Скоро я вас знать не буду!» — и добавляю бранные слова.

Уже не раз писал в дневнике о падении морали и на себя оглядываюсь каждый раз. От идеала далек, но перед больными совесть моя чиста. Как на духу. Совет трудового коллектива все время деньги (по эксперименту) мне предлагает, как другим хирургам, не соблазнился. Почти двадцать лет зарплату за медицину не получаю, только по кибернетике, и на 50 рублей меньше. (Ах, какой ты герой, Амосов! А что, приплатил бы ты от себя, если бы оперировать без смертей? Конечно! А сколько? Все-таки семья… Ну, ползарплаты отдал бы.)

Между прочим, прошел год нашего хозрасчета. По этому поводу дал интервью «Медицинской газете» и написал статью в «Известия». Результаты такие: операций 4900, с АИКом — 1820, протезирований клапанов — 700. Смертность общая — 5,3 процента, при искусственном кровообращении — 13,1. Финансы: «заработали» 7,5 миллиона, получили и истратили 5,8 миллиона, сэкономили для Минздрава 1,7 миллиона, то есть министерство не отказывается нам их отдать, но не на что потратить. Увеличение «производства» — около 80 процентов, если считать по трудозатратам, что приблизительно соответствует числу операций с АИКом. Денег израсходовали на 35 процентов больше, производительность труда возросла примерно процентов на 70. Любой завод может позавидовать нашим перестроечным цифрам.

Доказали эффективность хозрасчета и самоуправления. И это не предел, могли бы прооперировать еще тысячу, а может, и две. Впрочем, эти достижения указывают, насколько лениво мы работали раньше, до хозрасчета. И это при том, что количество операций на одну копейку, на одного работника и на один рубль затрат у нас было вдвое больше, чем в родственных институтах в Москве и Новосибирске. И такое безделье во всех сферах нашего общества. Откуда же взяться средствам для хорошей жизни?

В сентябре — октябре были три поездки. Сначала — в Палангу (Литва), на конференцию социологов. Собралось человек 50 из разных мест. Правда, ведущих москвичей не было. Доклады по широкому спектру. Я — тоже со своими моделями личности и общества выступил. Хвалили, но, чувствую, не дошло. Общее впечатление о социологах и их науке: погружены в частные вопросы — влияние «А» на «Б» со множеством анкет и большой статистикой на ЭВМ.

В таком виде влияния на общество социология оказать не может. Правда, Т. И. Заславская — голова всей этой науки — напечатала хорошую статью в сборнике «Иного не дано», посвященном «новому мышлению». Выделила социальные группы, определила, довольно умозрительно, их отношение к перестройке и показала, что надеяться на быстрый прогресс не приходится: много активных противников, а еще больше — равнодушных. Они ожидают: будет успех в экономике — поддержат, не будет — отвернуться. Гласностью и демократией их не проймешь. Ее выводы правильные.

Мой собственный интерес к социологам вполне конкретен: как бы использовать их для своих идей, но познакомился и оптимизмом не проникся. Ведущие, с учеными степенями, зациклены на своих частных и маленьких идеях, молодежь находится под ними и работает на зарплату. Так что придется создавать свою собственную команду.

Сама Паланга — прелесть. Курорт. Европа. Литовский национализм присутствует, просвечивает даже через вежливость и культуру. В сравнении с моими прошлыми впечатлениями обстановка изменилась разительно. Нация в центре всех разговоров. А между строк и капитализм. Думаю, что для интеллигенции полное отделение от России было бы невыгодно: имеют выход на большую культурную сцену, хотя они небось мечтают о европейских подмостках?

Только среди нас они на главных ролях, а в Европе таких много… Впрочем, это их дело. Во всяком случае, Бредикис и Марцинкявичус потянут и в Европе.

А как хорошо утрами бегалось по улицам Паланги! На море полюбовался, уже много лет его не видел. Чайки…

Следующая поездка была в Одессу. Украинский съезд хирургов. Тогда, в Симферополе, сомневался, доживу ли? Дожил. Заседали в Доме офицеров, как и в 1966 году. Ничего выдающегося на заседаниях не было. Выступал по поводу хозрасчета, агитировал. Бегал на стадионе в семь утра. Очень удобно бегать по настоящим дорожкам. Но встречал всего двух-трех энтузиастов. Между прочим, лет десять назад я прочел в Одессе очень много лекций. Прибавьте к этому «Раздумья о здоровье», напечатанные общим тиражом около десяти миллионов. Все вместе: «к вопросу» об эффективности пропаганды здорового образа жизни. Она не работает, уже давно это знаю. Но две лекции в лектории я все же прочитал. На тему о перестройке и обществе. Одесскую публику давно люблю, вопросы острые задают.

Третья поездка была в Черновцы, на съезд кардиологов. Сделал доклад о работе Института, «о задачах и перспективах», как у нас принято. Другие наши тоже докладывали. Терапевты чувствуют себя перед хирургами немножко смущенно, хотя уровень научности их докладов был значительно выше. Да, между прочим, чуть не забыл очень важное: Катя в сентябре защитила докторскую диссертацию. Причем блестяще. В 32 года. «Не фунт изюма», как когда-то говорилось по таким поводам. На съезде она тоже докладывала, приезжали с Володей на машине.

Такая вот была осень, «путешественная»…

Главное, однако, было в другом: написал «труд» и опубликовал по нему статью в «Литературной газете». Думаю, что это — самая интересная из всех моих статей.

Хотя и надоели дневники, но не устою, чтобы не похвастать. Название было из прежних лекций: «Мифы, реальности, идеалы и модели». «Мифы» из названия газета отрезала, но реальности, их опровергающие, остались. Почти все мысли, вложенные в статью, уже упоминались в дневниках и отступлениях, но все же кое-что приведу.

Возьмем для начала мифы. Первый: «беднейшие классы (читай — пролетариат) являются изначальными носителями благородства и должны осчастливить им человечество». Под этой гипотезой нет фактов. Дальше я не распространялся, а мог бы. Объективности ради следует упомянуть, что задолго до Маркса этот вывод сделал Иисус Христос. Но оба они не правы. Нужда и бедность не способствуют ни доброте, ни совести, ни чести.

Второй миф: «капитализм обречен». Сам падет, но лучше толкнуть. Об этом я уже писал, повторять не буду, толкать пытались, не поддался.

Третий: социализм (понимай, наш социализм, уже построенный) является самой совершенной социальной системой. Последние два года гласности дали столько материала, что миф уже полностью развеялся. В дневниках многое я уже упоминал, но как-то стеснялся напирать на «негативные явления» (черт бы побрал этот штамп!), потому что сам я глубоко привязан к идее социализма, на ней вырос и очень болезненно переношу разоблачения. Но истина дороже.

Так что же мы имеем на сегодняшний день?

Экономика топчется на месте. Производство возросло за 60 лет не в 95 раз, а всего в 6–8 (В. Селюнин). А уж по объему потребления на душу населения мы вообще на пятидесятом месте. Нет у нас передовой науки. Более или менее тянут только космос и физика, а все остальное — отсталость. Это уж — точно. Причем отставание все возрастает.

Нет и социальной справедливости. Вверху «элита» со своими привилегиями, внизу — «бездельники», получающие незаработанную зарплату.

Демократия, оказывается, начинается только сейчас. Раньше был лишь фарс.

Социальные завоевания — широкие, но очень бедные. В самом деле, на здравоохранение, на просвещение, на детей и стариков, в пересчете на душу населения тратим в десять раз меньше, чем в США или в Западной Европе.

О высочайшей социалистической морали теперь уже и заикаться нельзя. Все есть: коррупция, мафия, рэкет, проституция, наркомания. Но не только эта «экзотика»: алкоголизм, разводы, брошенные дети, «несуны», взятки — это наш быт, мораль народа…

Добавьте сюда бедственную экологию, распри между социалистическими странами, самый низкий уровень жизни в странах «третьего мира» с нашей же идеологией…

Грустная получается картина.

Я всегда был зол на наших философов, а теперь удалось хорошо по ним проехаться. Нет, я просто не могу не процитировать самого себя:

«С философов надо бы спросить за изгибы идеологии. Впрочем, что с них спрашивать? Вся эта наука работала „на вождя“. Он изречет, а команда начинает судорожно листать классиков и подбирать цитаты. Я уже пять вождей пережил, и все — самое противоположное — делалось по Марксу и Ленину. Так и сложилась у меня крамольная мысль: нет теории человека и общества. И следующая: вот приложение для моделей…»

Последняя фраза — это уже мой конек.

Идеалы для статьи давно уже были продуманы. Я о них писал. Да и все другое говорил в разных вариантах при публичных выступлениях. Сама идея «труда» возникла из лекции. Мой друг Григорий Иосифович Кипнис, писатель и представитель «Литературной газеты» на Украине, как-то подслушал и предложил: «Напишите, наша газета опубликует».

— Не может быть!

Он заверил. Я написал сначала большой вариант — на 70 страниц (он пойдет в «Науку и жизнь»), а потом укоротил до газетного размера. Напечатали.

Статья всем нравится. (Амосов, кому не нравится, те тебе не говорят. Деликатные люди. Не надо задаваться.)

Вернулся со съезда врачей. Грандиозное мероприятие. Четыре тысячи участников. Дворец съездов. На первом заседании все Политбюро сидело. И даже все время был представлен кто-нибудь из высшего начальства. Дескать, вот как мы медицину уважаем.

По старым традициям можно было ждать голую показуху. Но времена действительно-таки изменились, и обстановка была сугубо деловая. Министр Е. И. Чазов задал критический тон, нелицеприятно вскрыв все наши беды. Пересказать выступавших невозможно. Врачи — люди осторожные, и на основы никто не замахнулся, но требовали и с Западом сравнивали.

Однако никто не сказал, что сами работаем лениво, что можно много сделать и при имеющихся средствах. Чазов, конечно, повторил старую уже побасенку из планов 2000 года, что ассигнования на здравоохранение возрастут в три раза. (В США — в десять раз больше нашего.)

Президиум был большой, небось человек семьдесят. «И я там был, мед-пиво пил…», как и многие врачи, герой. (Звезду не надевал, даже и раньше не носил, а теперь мода изменилась, и другие тоже избегают показываться на людях.)

Мне дали слово на втором заседании. Вот ведь рабская душа, хотелось выступить при генсеке! Покрасоваться откровенностью. Не получилось. Разумеется, я не столь наивен, чтобы ожидать какой-нибудь пользы от своего выступления, как и от всего съезда. Болезни наши зашли далеко, их речами не вылечишь. Но воздух сотрясать тоже приятно. Тщеславие? Да, наверное. А что еще?

Однако о нашей бедной медицине, и что с ней делать, я думаю давно и серьезно. Не случайно бросился в хозрасчет. Полагаю, что и при материальной скудности много можно изменить к лучшему. Конечно, не без того, чтобы прижать нерадивых работников. Дневник — не научная статья, но все же перечислю основные мысли, чтобы не потерялись.

Недостатки нашей службы — отражение общих бед страны. Слишком много работников живут под гарантией неприкасаемости, служат «у казны», а не у потребителя. Если конкретно о медицине, то избыток врачей при постоянном их недостатке. 1,3 миллиона — это вдвое больше на душу населения, чем в развитых странах, имеющих как платное, так и государственное здравоохранение.

После революции Семашко выторговывал шестичасовой рабочий день, но из него медики половину времени тратят зря, на болтовню или ненужную писанину. Коек — тоже много и тоже не хватает, потому что используются плохо, лечат долго и неэффективно. Да и выписывать больных трудно: условия у многих людей очень плохие.

Почему плохо лечат? Первое — нет стимулов, значит, нет ни старания, ни уменья. Второе — мало средств и лекарств.

Ну и, как говорят в Одессе, что же ты имеешь предложить?

Не очень многое, но все же кое-что имею.

Главное — экономика, хозрасчет. «Штучную» медицину перевести легко: хирургию, стоматологию, диагностику. Плати за процедуру с учетом сложности и качества. С терапией — труднее, поскольку много хроников и критерии для оценок расплывчаты. Нужно, чтобы пациент выбирал врача. Чтобы у хорошего — много прикрепленных и много денег, у плохого — соответственно мало или даже ничего. Увольняйся… Тогда врач будет книжки читать, в клиники ходить учиться.

Без административного порядка, однако, никак не обойтись. Медицина — это ведомство, как и все другие. Оно должно обслуживать народ, а не само себя. Поэтому в интересах народа придется частично поступиться интересами нерадивых работников. То есть (жестокость) негодных — выбраковывать. Слово это слух не ласкает, согласен, но что же делать? Плохой инженер портит вещи, плохой врач — опасен для жизни.

Разумеется, у нас тоже придуманы меры: аттестации, категории, в мединститутах — экзамены. Все верно, если бы не блат, в котором общество погрязло по уши. Не работают официальные меры контроля качества специалистов. Выход за рубежом найден: программированные экзамены на компьютерах. Для нас они позарез нужны, больше, чем для капиталистов. Потому что там врачебную этику блюдут строжайше: корпорация врачей заботится о компетенции и чести, проверяет своих членов с пристрастием.

Меры, что я перечислил, трудные. Не надеюсь, что осуществимые. Но теперь — перестройка. Все общество нацелено на экономические рычаги, на компетентность. Может, и до медицины очередь дойдет. Хотя пока все рычаги только на бумаге, если не считать кооперативов. Они, к сожалению, еще ухудшили нашу нравственность.

Сказал и о кооперативах. Публика против них восстала: зачем платить деньги, когда есть (должна быть!) бесплатная медицина. Мне тоже не нравятся кооперативы в том виде, как они сделаны. А именно: специалист работает за зарплату — и не очень утруждается, а после четырех — за деньги, быстро и эффективно. На казенном оборудовании, чаще — импортном. Аренду за него, конечно, платят, но главное, где их купить, аппараты? В нашем институте кооператив не создали, я доказывал, что это разврат для персонала и обидно для больных. На съезде Чазов обещал прикрыть кооперативы или хотя бы запретить использование импортного оборудования.

Вроде бы все правильно: социализм у нас или уже нет?

И все же: специалисты используются плохо, а больные не могут получить квалифицированной помощи. Поэтому частную инициативу, конечно, нужно поощрять. Без нее нам не выбраться из болота. Компромисс — в виде хозрасчетных, пусть и кооперативных, поликлиник. По моим подсчетам, можно бы установить приемлемые цены за обследование, к примеру — десятку. Врачи могли бы зарабатывать рублей пятьсот при четырех часах работы в день. Поскольку свободных помещений и оборудования нет, то неизбежно использование поликлиник в вечернее время. В чем же дело? В отсутствии честных организаторов.

Все это я сказал в своем выступлении. Предупредил, чтобы не верили обещаниям озолотить медицину в самое короткое время, поскольку денег у государства нет. Про профилактику, конечно, сказал: много едим, много лежим. Минут десять переговорил против регламента, пока из президиума не позвонили. Но публика слушала с удовольствием, я «завелся».

До отставки остался месяц с небольшим. Оперирую много, хочу насытиться… перед постом.

Давай сделаем последний заход размышлений на глобальные темы. Скоро освобожусь от обязанностей, появится свободное время. Нужно подумать, куда его употребить. Не надо заблуждаться: это будет лишь времяпрепровождение. Едва ли удастся «внести вклад»… Хотя бы просветить что-нибудь для себя. С «четвертого этажа» знаю, что и это суета. Но жизнь-то идет, мысли не отключишь.

Обратимся к факторам, определяющим будущее: насколько они значимы, можно ли их уточнить наукой и какова степень предсказуемости бед, угрожающих человечеству?

Природа. Насколько она сможет сопротивляться человеку? Уже ясно: устоять не сможет, если люди не одумаются. Вымирание видов будет продолжаться, пока радикально не уменьшится загрязнение. Есть ли та черта убыли, за которой процесс деградации уже пойдет сам собой, без воздействия человека?

Суть вопроса: в биосфере все сцеплено, жизнь одних видов зависит от других. Выпадают, вымирают одни звенья, погибают другие, потом — третьи и т. п. Но круги связей относительно независимы и мыслима «обедненная» редуцированная жизнь. Будет меньше видов, но они сами себя «прокормят», если остановится их искусственное умерщвление человеком. Тем более, что планета велика и разнообразна, а природа (жизнь) имеет в резерве еще приспособляемость, если ей дать время, не форсировать гибель видов.

Много пишут об экологических катастрофах, пережитых Землей несколько десятков миллионов лет назад, как полагают, в результате столкновения с космическими телами. Климат резко изменился, и очень многие виды вымерли. Но не все. Динозавры погибли, а млекопитающие получили возможность развиваться. Поэтому невероятно, что человек способен уничтожить все живое на планете. Но может ли сам остаться в числе выживших? Это уже сюжет для фантастического романа.

Очень важны фактор времени и динамика изменений. Соревнуются два процесса: первый — на уничтожение природы, процесс, совершенно четко определяемый человеческой глупостью, и второй — процесс «поумнения» самого человечества. Чтобы не воевать, беречь природу или хотя бы приспосабливаться к своей неизбежной глупости, чтобы удержаться у последней черты. В двадцатом веке время сильно ускорило свой бег за счет науки и техники. Поэтому теперь уже трудно загадывать на столетия вперед. Двадцать лет назад побывали на Луне, еще через двадцать будут на Марсе. Но самые главные изменения касаются социальной жизни. Буквально за последние два года произошли подвижки на идеологическом фронте — в сторону оптимального общества. Причем по нашей (горбачевской!) инициативе.

Конечно, локальных глупостей еще сколько угодно, и не только на Среднем Востоке, но и в Европе, посмотрите на Северную Ирландию, например. Поэтому дальние прогнозы просто не имеют смысла. Можно, однако, предполагать, что ближайшие полвека окажутся критическими. Большой войны, возможно, не будет, но опасные сдвиги в природе, требующие решительных действий, уже произойдут.

Почему человечество оказалось глупым перед лицом своего собственного ума, продемонстрированного науками? Для меня вопрос ясен: соотношение интеллекта и биологических потребностей. Постараюсь пояснить. Любой интеллект (разум) представляет собой аппарат управления внешними объектами через действия с их моделями по критериям оптимальности или цели.

Аппарат — это (нервные) структуры и программы. Они позволяют отражать картины внешнего мира в моделях из нейронов в коре (или полупроводников ЭВМ), запоминать их, сортировать, улучшать и использовать для включения органов действия (мышц), чтобы добиться эффекта. Он — эффект — как раз и оценивается по критериям.

В естественных разумах, животных и человека, первоначальные критерии представлены чувствами, отражающими биологические потребности, или, еще проще, инстинкты. Каждому биологическому виду дана своя модификация инстинктов. (В упрощенном виде — это соотношение программ самосохранения, продолжения рода и выживания стаи.) Точно так же каждому виду присущ интеллект соответствующей мощности. Между интеллектом и критериями — точное соответствие, сбалансированное в генах в процессе эволюции.

Животное «может» ровно столько, сколько «хочет», на большее у него нет ни сил, ни ума. Оно не может разрушить свою среду обитания.

Никто пока не объяснил, как это получилось, что нашему далекому предку в какой-то момент естественной истории был «выдан» аппарат, превышающий его биологические потребности. Сначала это превышение было не очень велико, мозг далекого предка не сильно превышал мозг обезьяньих родственников, но этот «довесок» оказался столь значительным, что изменил направление естественного отбора — он пошел по уму, а не по силам. И это отработало дальнейшее увеличение мозга. Главным его приобретением было творчество, программа создания новых моделей и воплощения их в знаках и вещах.

От этой роковой ошибки природы и начался путь к ее уничтожению… Мощь разума все возрастала, он использовал стадный инстинкт, и от этого родилось новое явление природы — человеческое сообщество как самостоятельная система, способная к коллективному разуму. Родилась цивилизация с орудиями труда и войны, потом знаковыми системами: речью, письменностью и гипотезами, объясняющими мир и самое себя. Из них произошли «убеждения» — искусственные критерии для интеллекта, применяемые для управления прежде всего своими собратьями, то есть обществом. «Что считать справедливым».

Мощность разума отдельного человека ограничена, но мощь разума общества — беспредельна. Также беспредельны и физические возможности цивилизации. Сначала интеллект и сила общества возрастали медленно и сбалансированно, потом все быстрее и быстрее. Теперь мы живем на участке круто поднимающейся кривой, в век информатики и атомной энергии.

К сожалению, так получается, что разрушительная мощь техники значительно превосходит «разумность» разума, призванного спасти человечество от последствий использования своей собственной силы.

Есть ли надежда? На что? Можно ли подсчитать вероятность того или иного исхода цивилизации?.

Надежда все-таки на разум. Возрастание интеллекта человечества позволит обуздать инстинкты и выработать правильные критерии поведения общества.

Что это означает, если упростить для понимания?

Психология и социология должны выработать оптимальную идеологию с учетом биологии человека и резервов биосферы и таким образом снять противоречия между противоборствующими идеями о справедливом устройстве общества. Или по крайней мере найти между ними компромисс. Пока эти науки еще не достигли необходимого уровня доказательности. Модельный подход обещает им прогресс.

Экология должна определить реальность угрозы для природы, допустимые степени загрязнения, должна наладить инструментальное наблюдение и довести информацию до всех правительств, до каждого гражданина планеты.

Видите, как все просто: науки преодолеют ограниченность разума, а правительства и народы станут настолько просвещенными и ответственными, что будут слушаться доводов науки. Человечество войдет в эпоху компенсации.

Теоретически все это возможно. Как я уже писал, есть средства разрешить все глобальные проблемы при вполне приличном уровне материальной жизни для всех обитателей планеты.

Если все так просто, то в чем предмет тревоги? Науки развиваются, информированность населения возрастает, и все образуется само собой. Вопрос лишь в том, хватит ли времени?

К сожалению, жизнь гораздо сложнее. История показала нам очень мало примеров разумного управления какой-нибудь страной, а чтобы разумность была признана всеми, внутри и за пределами границ, такого еще не было. Воздействие на разум идеологии и биологических потребностей, присущих человеку, гораздо сильнее, чем можно предположить, если опираться на элементарную логику. Даже дважды два не для всех и не всегда — четыре. Эти «критерии», то есть чувства и идеи, находят всевозможные лазейки, чтобы доказать, казалось бы, самое недоказуемое. И преуспевают в этом очень часто.

Возьми пример. Допустим, наука сказала категорически: «Если немедленно не снизить потребление (загрязнение) до такого-то уровня, то начнется процесс деградации биосферы, который уже нельзя будет остановить запоздалыми мерами». Но снижать потребление — ущемлять чувства. Не хочется. Вступает в действие «коэффициент будущего». Значимость небольшого ущерба сегодня оказывается важнее катастрофы через 20 лет. Начинаются обходные маневры. И прежде всего дискредитация выводов науки. Ряд стран в этом преуспеют, не примут ограничений. Другие уже не захотят их вводить. И — все, пропало. Меры будут или отсрочены, или половинчаты. Катастрофа произойдет. Можно предполагать, что примерно так и будет. Близкий пример: нужно отказываться от фреона в холодильниках из-за озонных дыр. Наша страна тоже подписала соглашение, но можно сказать точно: сейчас выполнять его никто не собирается. Очень дорого.

Так и получится: неравномерность развития стран при субъективности и увлекаемости «частных» разумов не позволит договориться о глобальных ограничениях до тех пор, пока не будет поздно. При этом демократия и равноправие наций, да еще при частном предпринимательстве, не пойдут на пользу будущему.

Много написал. Нужно кончать. Какие задачи я вижу для себя? Очень хорошо понимаю, мое будущее — коротко, но и его нужно прожить с удовольствием. Для меня — это деятельность и творчество, прежде всего научное. Поэтому: да здравствуют модели!

Модели личности. Общества. Человечества. При заданных условиях: потребностей, уровня экономики, неравномерности, воспитуемости.

Очень хочется одновременно запустить психосоциологические исследования, чтобы нащупать реальные значения этих самых потребностей, воспитуемости, разумности, субъективности, увлекаемости — всего того, что мешает людям договориться о самоограничениях. Хотя мировые катаклизмы меня, точно, уже не догонят, но все равно интересно.

Очень бы хорошо исполнить давнюю мечту, написать «Мировоззрение». Гласность совершенно изменила обстановку, запретных тем нет, и, как говорят, даже можно напечатать книжку за свой счет…

Что касается практической деятельности, то посмотрим. Есть планы. Например, создать диагностическую, учебную и экзаменационную программы для ЭВМ по медицине — для средних врачей и студентов. Желательно оперировать раз в неделю, пока будут силы.

Все! Больше уже не буду писать до самой отставки.

Вот он и пришел — последний день.

Давно я его ждал со страхом и надеждой. Скинуть ношу ответственности за чужие жизни. И погрузиться в последние радости — информация и творчество без перспектив. В ожидании конца.

Разговор об отставке не вел. Виду не подавал. Работал как всегда, будто впереди ожидалась вечность. Оперировал два-три раза в неделю. Правда, избегал двухклапанных протезирований и повторных вмешательств. Но не всегда это удавалось, когда приходили мои бывшие больные. Не хотел просить кого-нибудь, признать, что сдаюсь.

Вот и сейчас лежит в реанимации женщина, которой десять лет назад вшивал митральный клапан. Ревматизм медленно прогрессировал и поразил аортальный клапан, развился стеноз. Снова появилась одышка, увеличилась печень, пришлось бросить работу. Два последних года она приезжала, мы ее лечили, отправляли в санаторий, надеялись продержаться, отрегулировать медикаментами и режимом жизни. Велика опасность повторной операции. Очень боялся и втайне надеялся, «без меня» пусть прооперируют после отставки. Но не удалось. Два месяца назад приехала совсем плохая.

— Делайте. Не уеду. Что уж будет! Дети подросли, доживут с отцом.

— Может быть, хочешь к другому хирургу? К Ситару, например? Я его попрошу…

— Нет. Только на вас надеюсь…

Спрашивал не для проформы. Приходится учитывать психологию. Ставлю себя на место больных. Представляю такой разговор: «Вам нужна операция». — «А кто будет оперировать?» — «Профессор». — «Сколько же ему лет?» — «Семьдесят пять…». — «Нет уж, я лучше подожду».

Да, я тоже так решил бы на его месте. Поэтому должен спрашивать и предлагать другого хирурга. Правда, окружающие уверяют, что больные просятся ко мне на операцию. Но… нужно быть осторожным. И не очень доверять.

Так или иначе, неделю назад оперировал эту женщину. Думалось втайне: «Умрет — так уже будет последняя…»

Операцию описывать не стану, сколько можно их описывать? Длилась пять часов из-за спаек, но прошла нормально. Еще раз почувствовал, что все могу. Вышел такой бодренький: «И зачем тебе уходить?» И тут же одумался: нет, оперировать, может, и буду понемногу, если смертность не прижмет, но без директорства. Чтобы отвечать только за своих пациентов. Беда в том, что «понемногу» в сердечной хирургии не может быть хорошо.

Дела в институте, с последней записи, шли, скажем, удовлетворительно. Правда, хотелось бы иметь больше больных для операций, да где же их взять, если не едут?

Строительство операционной тоже подвигалось медленнее, чем предполагал, но, поскольку операции не прижимали, аврал не требовался: пусть Толя Нагорянский (наш заместитель по хозяйству) делает, как может…

Хозрасчет работал исправно: никаких конфликтов ни внутри ни вовне не возникало. «Эксперимент» продолжался. Год прошел, но никто не напоминал о сроке. Я, разумеется, тоже молчал и отчета, который предполагался, не предлагал. Наоборот: почин развивался, приезжали представители из институтов «за опытом», особенно после съездов врачей и статей в газетах. В институтах у Бураковского и Петровского уже все готово к хозрасчету, как будто прошли «инстанции». Мне это приятно, хотя, конечно, по свойственному столице гонору, они нашего приоритета не признают… Бог с ним. Лишь бы операций было больше.

Хозрасчет — это великое дело: я крепко привязал персонал института к работе. Если директор даже не будет погонять, деньги заставят крутиться. Общественное мнение, трудовой коллектив надавят на директора. Все уже привыкли получать надбавку в 100–200 рублей, не захотят с ней расставаться.

Большой вопрос о преемнике. Хорошо бы оставить человека, который «удержит и приумножит»… Конечно, я двадцать раз перебирал варианты. Думал о «варягах», но отказался. Свои кандидаты, хотя и не стопроцентные, но известные, дело провалить не должны. А чужие, каковы они будут? Наверняка есть в стране молодые и талантливые, но мне уже поздно выискивать и подбирать. Тем более, что три года назад уже прикидывал — и не нашел подходящего… А кроме того, есть начальство: министерство, горком. Правда, время не то, можно было бы «пробить» Всесоюзный конкурс, но боюсь. Есть уже слухи, что такой метод дает изрядно ошибок. Поэтому решил положиться на нашу «конституцию», на устав. Пусть коллектив выбирает. По крайней мере, вижу двух кандидатов: Кнышева и Зиньковского. По-честному, даже не знаю, кто лучше. Поэтому твердо решил не вмешиваться в выборы.

Сколько раз я проигрывал в воображении этот последний день, ждал его с нетерпением, когда умирали свои больные, когда на Институт нападала очередная тяжелая полоса осложнений, когда возник блок и гипертония и не мог подняться по лестнице.

На вторник был назначен отчет за ноябрь, поскольку в пятницу еще не были готовы цифры и в реанимации оставались тяжелые больные. Хотел, чтобы народ собрался: речь же приготовил! Впрочем, всегда приходили на этот день, цветочки вручали. Раньше это поручалось дяде Косте, как старейшему. Но уже и Кости нет давно…

Утро было обыкновенное. Не холодно. Побегали с Чари. За завтраком помолчали: Лида чувствовала торжественность дня.

В день отчета обход бывает до конференции. Да, чуть не забыл: Тимур Залоев снимает обо мне кино. Называется — «Двадцать лет спустя». Первая картина была в 1970-м — «Николай Амосов», — имела успех, теперь ему понадобилось повторить. Отказать ему не смог: когда-то он поработал на мою славу. Пишу к тому, что Тимур попросил заснять торжественный день и киношники встретили меня в реанимации.

Внешне этот обход ничем не выделялся. Строгий будничный ритуал с остановками у каждого больного, с разбором тяжелых. Был и один мой клапанный, но — нормальный. Мальчик Зиньковского после тетрады внушал большие опасения, долго судили-рядили, что дальше делать по части лекарств и искусственного дыхания. Про себя думал: «Никто и не подозревает, что это — последний директорский обход. То есть пока нового не выберут, еще буду приходить, но уже в другом статусе…»

Особенно грустно стало в детской палате. Один только ребенок тяжелый, остальные все благополучные. Двое трех-четырехлетних сидели в кроватках, как грибочки: серьезные, белоголовые. Сюда я больше приходить не буду. Горько было на душе: не довел я дело до уровня, не обеспечил жизни вот этим — маленьким, невинным и беззащитным… Да, надо уходить. Может быть, будущий директор наладит. Вот я выхлопотал Зиньковскому поездку в Америку месяца на два. Без меня бы не добились. Может, научится. Не буду кривить душой, нет у меня надежды, что без меня все быстро изменится. Слишком хорошо я знаю свою команду и условия. Не можем мы перенять американский опыт, так же как не смогли по сельскому хозяйству… Пока — не сможем.

И была другая горькая мысль: «Ухожу побитый!» Нет, не грешен в том, чтобы позлорадствовать: «И другие не добьются». Хочу, хочу, чтобы добились! Детишки эти, что помирали от нашего недостаточного искусства, вопиют. Пускай потом скажут, что «Амосов не смог, а мы — без него…». Пускай! Только бы добились!

«Зал был полон», — так обычно говорят в торжественных случаях. Так и было. Может быть, чувствовали товарищи, что 75 — это нечто особое. Может, подозревали мои намерения, только вида не показывали, не спрашивали. Громоздкая старомодная кинокамера была нацелена на сцену. На столе ваза — полная гвоздик. Подумалось: «Небось их — 75?» И еще: только бы не расплакаться. Вспомнил, как совсем молодым, до сорока, прощался с больницей в Брянске и пустил слезу. А теперь… Ладно. Держаться. Нельзя быть смешным.

Поздравлений, слава Богу, не было. Молодцы.

Нормальная утренняя конференция, много раз описывал. Операции на сегодня. Прооперированные вчера. Доклад ответственного дежурного. Вскрытий на этот раз не было. Повезло, чтобы не напоминать юбиляру: «Мементо мори!» («Помни о смерти!»)

Потом обычный отчет за ноябрь и за 11 месяцев. Не буду приводить цифры, уже не нужно. Не ухудшили результаты.

Так и подошло к нормальному концу… Подумалось: «А может, Амосов, не надо?» Пусть все идет, как шло. Все-таки каждый год был прогресс, прибавлялись сотни спасенных жизней. И еще крутился в голове дуэт из сцены дуэли: «Не засмеяться ли…» Ну нет! Нет!

Речь моя записана у киношников на пленку точно. Но не хочется откладывать, чтобы мельтешиться и переписывать. Перескажу, как помню.

— Ну что же, ребята, пришло время нам прощаться. Сегодня последний день моего директорства. (В этот момент зал «охнул», — как пишется в романах. Даже какие-то возгласы раздались, не помню.)

— Конечно, подожду, пока выберете нового, но, надеюсь, это будет скоро… Жалко с вами расставаться, прямо до слез. Тридцать шесть лет — большой срок. Но… больше нет моих сил переносить людские страдания и смерти. Душевных сил нет. Оперировать бы мог и даже еще буду понемногу. На голову тоже не жалуюсь…

Тут снова маленькая пауза…

— Бесполезно мне, друзья мои, дальше сидеть директором. Хотя и не жду, что у вас произойдут большие революции в хирургических делах при новом директоре. Но вдруг?

Тут снова нечленораздельные заверения… Пауза.

— Не надо заверений, не надо. Вы же знаете меня. Я не смогу сделать поворот к лучшим результатам. Нет для этого времени впереди, да, наверное, уже нет и энергии. А может, нет и ума.

— Вы еще лучше молодого…

— Нет, не лучше. 75 лет — большой возраст. — Я очень вам всем благодарен. Бывал груб, несправедлив. Небось нет ни одного, кому бы не попадало подчас… Одно скажу: никогда не примешивались личные отношения. Ругался только за дело, только за больных. Но каюсь: всегда избегал близкой дружбы с вами. Страдал от этого — хорошие люди. Когда-то на войне и в Брянске убедился: чтобы быть руководителем в большой хирургии, чтобы требовать дело — дружить нельзя… Так уж люди созданы.

Снова возгласы:

— Останьтесь, останьтесь, хоть на год…

— Нет, не останусь. Уже два года я ждал этого дня с нетерпением и много раз проигрывал проводы. Вот видите — чуть не плачу…

Поработали мы все, в общем, не так уж плохо. Слышали отчет: 52 тысячи прооперированных сердечных больных. Правда, 6 процентов умерли. Но остальные-то ушли живыми. Дети остались здоровыми, учатся, работают уже. Взрослые с ревматизмом прожили лишние 10, 15, 20 лет. Конечно, можно бы лучше. Именно это меня и гнетет. Но лучше я организовать не смог.

И еще одно, мы сохранили честь. Смею думать, что не ошибаюсь. Удержались от этой заразы — подарков и взяток, что захлестывают медицину. И за это вам спасибо всем.

«Многие плакали» — таков штамп, но что сделаешь, если таки плакали. (Кинооператоры снимали.) Но сам я держался.

— Не могу не сказать о будущем. О вашем будущем, потому что у меня его уже нет, то есть, конечно, я буду делать науку, напишу книгу. Но это все не то… Поэтому — о вас. Об Институте.

Директора будете выбирать сами. Не спрашивайте у меня совета: я действительно не знаю, кто лучше из тех, что знаете. К демократии вы уже привыкли, по ней и действуйте. Для этого я добивался хозрасчета и самоуправления, чтобы при любом директоре не пропал коллектив. Нет, не то говорю, чтобы не пострадали больные.

Конечно, нужно двигаться вперед. Вы все знаете — куда. Сотни раз говорили. Снижение смертности, маленькие детки, коронарная хирургия. И — пересадка сердца. Как двигаться, рецепта дать не могу. Общие декларации известны: мировой опыт, ездить учиться, доставать оборудование. А главное — стремление, инициатива. То, чего всегда у вас не хватало. Извините, не обижайтесь. Не смог удержаться от критики.

Еще раз спасибо вам всем, товарищи. Простите, если кого обидел понапрасну… Это все.

И сел. Нет, слезы удержал.

С десяток секунд все сидели подавленные. Потом вышел Гриша Квачук, председатель профкома, заведующий отделением стимуляторов. Не мог угадать, что он скажет. А сказал очень хорошо. Примерно так.

— Позвольте мне начать издалека… В 1941 году было мне восемь лет. Отец уходил на войну. Мама, маленькая сестренка и я провожали его у ворот. Мама плакала, а я не понимал, — чего. Но вот отец обнял мать, сестренку, меня, вскинул котомку и пошел из села, к околице, где ждала подвода с товарищами. Они поехали. И тут я понял, что отец уходит совсем, что происходит большое несчастье… Помню, заревел и рванул догонять телегу… Но они уже далеко. Больше мы его не видели. Убит…

Так и сейчас, простите меня за чувствительность. Хочется удержать и сказать, как нашкодившие школьники: «Николай Михайлович! Простите нас, мы больше не будем. Не уходите…»

Вот такая была речь. Никто в Грише лирика не предполагал: такой спокойный, положительный, рациональный. Тут уж у меня, чувствую, глаза увлажняются. Но вовремя себя придавил…

Опять же — «многие плакали»…

— Спасибо, Гриша. Растрогал ты меня. Однако решение твердо. Уходить нужно вовремя… Спасибо еще раз всем.

И пошел со сцены.

Кто-то навесил мне на шею здоровенную бляху — медаль отлили в честь юбилея. И еще показали на стене несколько остроумных шаржей и стихов — собственное творчество сотрудников.

После операций, в три часа, «был сервирован чай». Без выпивки, к сожалению, но с тостами под виноградный сок. Душевно прошло.

Грустный день. Очень грустный.

Ладно, уже двенадцать. Три часа стучу. Спать пора. Завтра начнется новая жизнь. С другими чувствами.

На этом самое время сделать долгий перерыв в записках. Может быть, и насовсем.

(Ах, Амосов! Не хитри, хотя бы сам с собой: не веришь ты в конец жизни!)