Княжна Дуду

I

По установившейся привычке сначала корнет Глыбович зашел за чиновником удельного ведомства Юрди, а потом они уже вместе разыскали в дворцовом парке молодого беллетриста Крюковского. Тот сидел на своей любимой скамейке неподалеку от дачи светлейших князей X. и держал в руках клеенчатую записную книжку, раскрытую на сорок четвертой странице. Его голубые глаза с длинными лучистыми ресницами, как у дорогой куклы, совсем по-кукольному -- удивленно и неподвижно -- смотрели немного вверх, неизвестно куда. Сорок три мелко исписанные страницы достаточно исчерпывали накопившийся за два месяца запас наблюдений Крюковского над незнакомой ему до сих пор чиновничьей и военной аристократической средой; летний, изысканный, вылощенный фон ее дачного местопребывания был разработан Крюковским более чем подробно. Значит, можно поставить точку, тем более что фабула романа готова уже давно, а нанизанных на искусную писательскую удочку мелочей хватит на несколько романов.

Какое наслаждение ни о чем не думать, ничего не подмечать и совершенно бескорыстно, по-обывательски, отдаваться всем существом своим этой томной вечерней тишине, этим мягким гобеленовым тонам увядающего парка, этому душистому и теплому хмелю уже осенних испарений. Вот блестят в чуть заметной дымке тумана золоченые львы, олени, кентавры, украшающие нижнюю террасу дворца, пестреют роскошные ковры цветников, белеют омываемые водой ступени мраморной круглой беседки, и тут же рядом удивительно нежно серебрятся обвисшие до земли ветви столетних ив. Все это вместе с башенками, гротами, мостиками, искусственными холмами, мраморными и чугунными диванчиками, статуями и фонтанами отлично запротоколено на страницах записной книжки и надолго сфотографировано памятью. Несколько дней можно со спокойной совестью отдыхать.

Высокий, слегка сутуловатый Глыбович и маленький Юрди, подкравшись, долго стояли позади скамейки и жестами спрашивали друг друга, пугать или не пугать приятеля-беллетриста, и наконец решили, что надо испугать.

-- Ага-га-га! -- крикнули они разом, схватывая Крюковского за плечи.

Писатель почти не испугался. В сущности, он поджидал этих славных людей, к которым привык за два месяца почти ежедневных встреч и длинной, легкой, бессодержательной и в то же время непонятно интересной болтовни. Это были люди совершенно особой формации, жившие какой-то сложной, зависимой, связанной, но, с другой стороны, абсолютно праздной и поверхностной жизнью. Самым приятным в общении с ними Крюковскому казалась именно эта поверхностность, гибкость, изумительная, почти детская откровенность во всем их внешнем обиходе -- начиная с манеры двигаться, носить платье, говорить, удивляться, любопытствовать и кончая разрешением наитруднейших вопросов бытия. Точно корнету Глыбовичу и чиновнику Юрди никогда, ни в каком случае и не могли бы понадобиться такие вещи, как скрытность, притворство и осторожность. Вероятно, поэтому Крюковскому в тысячу раз было легче с ними, чем с иным профессором, адвокатом или литератором из его тесного петербургского кружка. И с настоящим удовольствием целыми часами он предавался в их обществе самым легкомысленным порхающим разговорам о чем угодно -- о политике, об искусстве, о культуре, о модах, о мебели, черт знает о чем.

Корнет Глыбович пощелкал себя хлыстиком со всех сторон по натянутым рейтузам и сел на скамейку рядом с Крюковским, а молодой чиновник остался стоять против них во всем блеске своего светло-коричневого фланелевого костюма, лакированных туфель, розовых носков, розовых манжет. Он прищуривал свои тающие шоколадные глазки и, откровенно кокетничая, позевывая и улыбаясь, то и дело обнажал два ряда великолепнейших белых зубов.

-- Скоро кончается, друзья мои, наш отпуск, -- говорил он, слегка картавя, -- встретимся ли еще вместе когда-нибудь?..

-- У нас, я еще понимаю, отпуск, -- сказал корнет Глыбович, -- а у писателя какой же отпуск?

-- Писатель был в отпуску у литературы, -- засмеялся Юрди, -- и вернется в нее, как я в департамент, а вы в полк.

-- Покажите-ка, у вас, кажется, опять новый перстень, -- сказал Крюковский и взял охотно протянутую ему молодым чиновником руку.

Рука эта была маленькая, горячая, с довольно густыми черными волосиками, с нашлифованными до маслянистого блеска длинными ногтями, и между нею и розовым рукавчиком сорочки постукивал тонкий платиновый браслет.

-- Ужасно интересный камень, -- говорил Крюковский, -- точно громадная мутная капля крови из клюва только что зарезанного петуха. Он, вероятно, и не сродни рубину: и безобразен, и красив. И с золотом он как-то особенно неразделен.

-- Это персидский талисман, -- объяснил Юрди. -- Мне его дала поносить мама. "Поноси, говорит, немного для карьеры". А ей он достался от прапрапрапрадедушки, персидского министра. Ведь я немножечко из персияшек, разве вы, господа, не заметили до сих пор?

-- Конечно, заметили, -- отозвался корнет, -- еще в начале сезона, когда вы носили другой перстень, с бирюзой.

-- С бирюзой, -- рассеянно повторил беллетрист, -- а не помнит ли кто-нибудь из вас, как называется вот тот стриженый кустарник -- не эти шарики и пирамидки, а подальше, с красными ягодами?

-- С красными ягодами? Так это рябина, -- сказал Юрди, подпрыгивая на своих упругих, элегантно обутых ножках.

-- Ничего подобного, -- возразил Глыбович, -- это кратегус.

-- Спасибо, -- поблагодарил Крюковский, -- это еще не затасканное название. А то я в петербургской флоре до сих пор ужасно слаб.

-- Значит, по-чеховски -- "упомянуть при описании летнего вечера"? -- пошутил Юрди. -- Однако все это прекрасно, друзья мои, а ведь никто из нас так и не справился, кто такая вчерашняя велосипедистка.

-- К чему справляться, -- сказал корнет, -- ясно само собой, раз она въехала прямо в эти ворота. На даче у светлейших больше сейчас некому и быть. Сыновья и замужние дочери за границей, остались одни старики, а младшая княжна, как их любимица, наверное, не захотела их бросить. Конечно, это и есть княжна Дуду.

-- Дуду, вероятно, сокращенное Евдокия, попросту Авдотья, -- говорил беллетрист, -- я знавал одну купеческую барышню Авдотью, так ту сокращали скромнее -- Додой. А вот если княжна, то непременно Дуду. И ведь поди ж ты -- совсем иначе, благороднее выходит.

-- А по-французски это даже имеет особый смысл, -- сказал Юрди, -- doux значит "сладкий". А два "ду" уже совсем сладко... Я редко встречал таких хорошеньких, как эта Дуду.

-- Не влюбитесь, -- погрозил ему Крюковский, -- а впрочем, именно влюбитесь, а потом расскажите мне, как любят современные великосветские барышни.

-- Легка на помине, -- торопливо сказал корнет Глыбович и раскинулся на скамейке поживописней. -- Глаза напра-во! -- тихонько скомандовал он.

По укатанному песку аллеи мимо приятелей быстро промчалась на велосипеде и тут же свернула на шоссе, ведущее к морю, очень красивая брюнетка с бледным, видимо, напудренным лицом, чуть-чуть вздернутым носиком и капризно, наивно, но не надменно приподнятым подбородком -- совсем как на этюдах известного рисовальщика красивых американских леди. На ней было уже не то белое платье, в котором приятели видели ее в первый раз, а другое -- бархатное черное, с укороченным по-модному подолом, из-под которого ярко вырисовывались движущиеся тонкие ножки в лакированных туфлях и огненно-красных чулках. И гладкую прическу девушки пересекала точь-в-точь такая же красная широкая лента, изысканно скромно и туго округлявшая ее маленькую головку.

-- Конечно, это княжна! -- уверенно сказал корнет. -- Теперь уже никаких сомнений. Она немного известна своей эксцентричностью, а ее сегодняшний костюм довольно эксцентричен.

-- Чем же эксцентричен, -- возразил Юрди, -- я не согласен с вами. Скромное бархатное платье...

-- А чулки, а огненная повязка?

-- Красный цвет -- последнее слово моды, -- авторитетно заявил Юрди, -- именно ярко-красный, "кардинал". А в соединении с черным бархатом это совсем красиво. У княжны Дуду есть вкус.

-- Вы правы, -- сказал беллетрист, -- костюм мне тоже очень понравился. Он гармоничен. Теперь к порядку дня: не подумать ли нам всем хорошенько, не изобрести ли способ познакомиться с ней сегодня же, -- только, разумеется, чтобы это было не банально? Ну-ка, представители трех совершенно не сходных между собою родов оружия, понатужьтесь!..

-- Нечего и натуживаться, -- сказал корнет, -- я, как и вы, вероятно, частенько над всем этим думал и имел мужество признать раз навсегда, что это просто-напросто невозможно.

-- Как невозможно? Что вы, что вы! -- запротестовали Юрди и Крюковский. -- Вероятно, существует очень много хороших способов, только в нужную минуту в голову не приходят.

-- Вот потому и не приходят, что их нет. В вагонах спрашивают: "Не беспокоит ли вас моя папироса?" -- а на улице притворяются остолбеневшими, отступают и говорят, как будто про себя: "Боже мой, какая красота". Вот и все способы.

-- Пожалуй, -- согласился беллетрист, -- хотя я, например, знаю недурной приемчик и даже использовал его один раз. Подошел на Балтийском вокзале к одной хорошенькой и совершенно официально заявил: "Вы слышали, сейчас скончался Константин Иванович?" -- "Какой Константин Иванович?" -- "Ах ты, Господи, да Бухарцев, знаменитый композитор". А такого и композитора нет. "И какая, -- добавляю, -- ужасная смерть, нечаянно попал под поезд". Ничего, познакомились. Потом оба смеялись, как ловко это вышло.

-- Когда это "потом"? -- спросил Глыбович.

-- Тише, опять едет, -- сказал Юрди, поднимаясь на цыпочки и всматриваясь в даль.