Княжна Дуду

V

-- Мой идеал, -- говорила княжна Дуду в одну из следующих ночей, -- сделать мой дом, конечно, мой будущий дом, пристанищем теоретиков, фантазеров, изобретателей, юродивых, маньяков. Пусть толпятся хоть целый день, пусть одни приводят других, пусть говорят свободно, совсем свободно обо всем. Ведь еще никто на свете не знает, что такое свобода, и сделать свободным человеческое слово хотя бы в четырех замкнутых стенах уже огромная, страшная задача.

-- Именно страшная, -- отозвался маленький Юрди, по обыкновению валявшийся у княжны в ногах, -- потому что наше милое русское общество, если ему дать настоящую свободу слова, неизбежно начнет со сквернословия.

-- И пусть, и пусть, -- воскликнула княжна, -- и вы увидите, что это будет только в самые первые минуты. Рабское вековое молчание не могло не накопить в глубинах человеческой души всякой скверны -- вот эта скверна и выльется наружу раньше всего. Ведь из вулкана, прежде чем потечет чистая огненная лава, извергаются и камни, и копоть, и жидкая грязь. Ведь из каждого источника сначала течет мутная, а потом уже чистая вода. Подумаешь, какой ужас! И пусть сквернословят. Даже у Иоанна Кронштадтского на общей исповеди сначала кричали Бог знает что, а потом каялись и рыдали. И я не понимаю, господа, -- говорила она уже шутливо, -- откуда такая боязнь слов? Слово есть звук, а звук есть сотрясение воздуха. Как вы думаете, наш милый писатель?

Крюковский, слушавший княжну с особым пристальным вниманием, как будто отмахнулся от ее последней шутки и сказал:

-- Это, конечно, так. То есть насчет слов, не достигающих души. Такие слова всегда звук пустой. Нет, вы меня поразили вашим отношением к слову как к одной из страшнейших свобод. Вот уже несколько лет меня мучает одна тема. Мучает потому, что с самого начала я боюсь впасть в ошибку. А вдруг темочка-то сама по себе окажется чепухой, ничем? Понимаете, подходишь к заветной стене, преодолеваешь самые страшные препятствия, и оказывается, что за стеной ровным счетом ничего нет. Это, пожалуй, пострашнее всякой скверны.

-- А вы расскажите, в чем дело, -- вмешался корнет Глыбович.

-- Конечно, расскажите, -- попросила княжна, ласково дотрагиваясь до его руки.

-- Да я уже все рассказал, по крайней мере, самое главное. Остальное оболочка, форма и даже сколько угодно оболочек. Впрочем, возьму наугад одну из них. Два человека в трезвом, а может быть, и в пьяном виде договорились до чертиков, разоткровенничались, и пришло им в голову, что откровенный разговор между людьми может сделаться настоящим творческим опытом, может дать людям минуты неслыханно острого и страшного наслаждения, и порешили эти два человека основать секту. Секту "свободного разговора". Разработали устав, начали вербовать членов. У меня все это очень подробно обдумано, достаточно длинная канитель. Главнейшие пункты таковы: 1) члены секты не знают друг друга, 2) все происходящее на собрании считается как бы не происходившим. И это не фикция, не допущение, а факт, которому всякий вступающий в секту обязуется непреложно верить. И вот первое собрание. Расписать его можно самыми заманчивыми и таинственными красками. Члены секты, мужчины и женщины, в непроницаемых масках и одинаковых черных плащах. На кафедре -- председатель, ну хотя бы хозяин квартиры, читающий вступительный манифест. Полное разрушение преград между душами людей. Абсолютная свобода исповеди. Дозволено говорить все, всеми без изъятия словами. Темы все. Сопоставления все. Предположения все. Исключений не допускается никаких. С известного момента, объявляемого председателем ударом молотка в гонг, наступает круг абсолютной свободы слова, причем могут быть использованы общепринятые способы обмена мнений, начиная с последовательного выступления ораторов на кафедре и кончая самым беспорядочным разговором. Правил, конечно, никаких, ибо слово настолько могущественное орудие, что каждый, при желании, сумеет заставить себя слушать. Времени дается, ну, скажем, два часа. Затем новый удар гонга, и собравшееся общество как бы просыпается от сна; расходится по домам или остается. Это, заметьте, безразлично. Можно даже снять маски. Ведь по уставу этот двухчасовой круг признается как бы не бывшим, безусловно не существовавшим. Так-таки фактически ничего не было. Каждому разрешается нагло смотреть остальным в глаза.

Крюковский умолк и устремил на луну свой прозрачный, расширенный от волнения взор.

-- Ну, что же дальше, -- воскликнула княжна, -- почему вы остановились, продолжайте.

-- Вот в этом и весь ужас, -- сконфуженно произнес Крюковский, -- что мне нечего продолжать. То есть я не окончательно уверен в своей мысли, но боюсь на ней хорошенько остановиться и нарочно отдаляю минуту. Боюсь я следующего: а вдруг при этой абсолютной свободе людям вовсе не захочется говорить? И это еще не беда -- нет, просто-напросто нечего будет сказать.

-- Нет, нет, нет, -- громко крикнула княжна и даже встала со скамейки, -- нельзя допускать этого. Я убеждена, что вот в таких условиях, какие вы нарисовали, и начался бы настоящий разговор между людьми. Ведь мы, например, только подняли эту тему, а мне уже показалось, что воздух стал легче, и луна ярче, и небо глубже. Ах, как хорошо жить!..

Княжна Дуду стояла посреди дорожки у той скамьи, где несколько дней тому назад она отдыхала в компании своих новых друзей после безумного лунатического бега и после выдуманной ею "средневековой" игры. Она поднималась на цыпочки, протягивала руки к луне, и ее тонкая фигура точно пыталась отделиться от земли. Корнет Глыбович и маленький Юрди смотрели на нее жадными выслеживающими глазами, а беллетрист печально кивал головою и говорил:

-- Фантазерка вы, фантазерка! Видели вы всю вашу жизнь только красивое, начитались красивых книжек, набрались красивых мыслей, и самое слово "мысль" кажется вам бесконечно красивым. А между тем это, может быть, и есть самое кошмарное, самое предательское из слов. Вот и в темочке нашей вы были увлечены одним заданием и его внешней оболочкой и позабыли о главном: о том безобразном, кощунственном потоке, который мог хлынуть в искусственно пробитую брешь. Да вы-то первая и побежали бы с заседания, если бы таковое действительно могло состояться.

-- Неправда, -- опять крикнула княжна, -- я ничего не боюсь. Я глубоко верю в то, что душа человека может выйти чистой из всяких испытаний. Да и что может быть прекраснее искреннего разговора людей между собою. Ведь и с вами я отдыхаю прежде всего потому, что между нами четырьмя сразу установился хороший искренний тон.

-- А вы убеждены, княжна, -- вдруг спросил корнет Глыбович, -- что все мы вполне искренни с вами?

-- Убеждена. Почему вы задали этот вопрос?

-- Потому что сам я не верю не только в нашу так называемую искренность, но даже в возможность ее. И это легко было бы доказать, проделав хотя бы десятую долю ритуала, так заманчиво описанного нашим многоуважаемым беллетристом.

-- Я согласна, -- оживленно подхватила княжна, --вы подали прекрасную мысль.

-- А я не согласен, -- заявил маленький Юрди, -- я очень дорожу нашей общей дружбой, а такие опыты могут только разъединить нас.

-- Ничего подобного, -- воскликнула княжна, -- как вы думаете, Крюковский?

-- Вы будете очень удивлены моим ответом, -- сказал беллетрист. -- Я тоже против всяких опытов.

-- Почему?

-- Потому что многое намеренно скрываемое и подавляемое в себе каждым из нас может сделаться явным...

-- И великолепно, и пусть сделается явным, -- торопилась княжна, -- разве это может испортить наши хорошие отношения?

-- Почем знать, -- многозначительно и кратко произнес корнет Глыбович.

-- Да почему же? -- настаивала княжна.

-- Да потому, -- неожиданно жестко и даже злобно отчеканил корнет, -- что мы все влюблены в вас.

Княжна вздрогнула, медленно приблизилась к корнету, наклонилась к самому его лицу, как бы желая проверить по его глазам, не шутит ли он, и опять села на скамейку между ним и беллетристом. Наступило странное, почти холодное молчание.

-- Вот и конец тайне, -- с грустью сказал Крюковский, -- ну что, вы лучше себя стали чувствовать, княжна?

Она заговорила медленно, не глядя ни на кого, точно прислушиваясь к своему голосу. И голос ее зазвучал нежной, сдержанной лаской.

-- Лучше, лучше, в тысячу раз лучше. Спасибо милому корнету за то, что он вдруг рассердился и сказал. Во-первых, это и не было тайной. Я это все время чувствовала. Во-вторых, это дает и мне право говорить. И нам всем будет приятно, легко и весело, как во сне. Я верю в волшебную, сладкую, сказочную ласку слов. Верю, верю и с радостью, без смущения говорю вам, что и вы мне нравитесь все понемногу, а может быть, и помногу... Я не хочу, чтобы признание корнета разъединило нас. Говорите, говорите мне о вашей любви. Обо всем, что беспокоит вас, что вам кажется странным... Я вам всем и на все отвечу... Да говорите же!

-- Это опять какая-то лунная экзальтация, -- сказал беллетрист. -- Но я первый поднимаю перчатку и говорю вам пока что за себя. Дайте мне вашу руку. Вот при двух посторонних людях, хотя бы и хороших и тоже влюбленных в вас моих друзьях, я объявляю вам, что я люблю вас и хочу вашей любви, хочу большого, долгого союза с вами. Мне страшно нравится ваша простота, ваша наивная смелость. И если бы многое не мешало мне, я торжественно, не задумываясь просил бы вас стать моей женой.

-- Что же мешает вам? -- с тревогой спросила княжна и повернулась к нему всем телом.

-- Первое то, что вы -- светлейшая княжна и вас не отдадут за меня. Второе, что я сам могу не решиться войти в вашу слишком чуждую для меня среду. Видите, как спокойно и как искренне, с вашей легкой руки, я говорю эти волнующие меня вещи. Ну, довольно, теперь очередь за другими, -- с настоящим волнением оборвал беллетрист.

-- Княжна! -- без малейшей паузы тотчас же за Крюковским сказал Юрди. -- Я совершенно не согласен с вашими идеями, но я безумно люблю вас. Я не задумываясь соединил бы свою жизнь с вашей. Я не испугался бы даже вашей, тоже для меня довольно чуждой среды, но... Конечно, вас не отдадут за меня. Я кончил.

-- Боже мой, -- нервно засмеялась княжна, -- да я по-настоящему возмущена обоими вами. Ни разу за все время не вспомнить о том, что я светлейшая княжна, все время верить искренности моих взглядов, моему презрению к условностям и теперь в такую чудесную минуту говорить только о разнице наших внешних положений! Да ведь это настоящая бессмыслица. Корнет, милый корнет, да отзовитесь же! Скажите им, что вы не боитесь ничего этого.

-- Я должен быть последовательным, княжна! -- по-прежнему жестко сказал корнет Глыбович. -- Я не хотел никаких откровенных разговоров. Эта забава не в моем духе, но раз дошло до того -- извольте, я люблю вас, но руки вашей не осмеливаюсь просить, так как хорошо знаю, что мне не получить ее.

-- Вздор! -- крикнула княжна уже в каком-то лихорадочном замешательстве, и вдруг, вскочив с места, стала теребить за руки и корнета, и беллетриста, и для чего-то поднимать с земли маленького Юрди. -- Вы слышите, я ваша, я равная вам всем Дуду, и вы мне нравитесь каждый... Ах, я не знаю, что я говорю. Если вы любите меня и просите моей руки, то я отвечу каждому из вас от чистого сердца, и не по каким-либо иным соображениям... Мне надоело, что я светлейшая княжна. Я не хочу быть светлейшей княжной!.. Что это? У меня кружится голова? Где мой велосипед? Вот он... И я скажу вам сейчас нечто оглушительное... Нет, не скажу до завтра... Я напишу вам общее письмо и пришлю с нашим дворецким ровно в полдень на морскую площадку. А ночью мы встретимся, быть может... Ну вот, Крюковский, вы, кажется, правы: вот и конец тайне.