Княжна Тараканова

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Казалось, загадочная и упрямая самозванка исчезла без следа. Её арест и смерть в заключении как будто не вызвали никаких «толков» в России и, тем более, неблагоприятных отзывов за границей. Императрица щедро наградила верных слуг, благо кстати пришлось празднование победы над турками. Князь Александр Михайлович Голицын получил украшенную алмазами шпагу с надписью «За очищение Молдавии до самых Ясс» и серебряный сервиз; отличившийся при разгроме турок под Хотином Рязанский полк стал носить его имя. Следственная неудача не отразилась на карьере князя — он по-прежнему являлся одним из доверенных лиц государыни (тем более что в придворные интриги никогда не вмешивался); стал командующим войсками в Лифляндии, главным директором Ревизион-коллегии, присутствующим в Комиссии о строении столичных и других городов. До последних дней жизни он оставался главноначальствующим над Северной столицей и умер на этом посту в 1783 году.

Самуил Грейг был произведён в вице-адмиралы и назначен на должность главного командира Кронштадтского порта. Екатерина II наградила его и от себя лично — подарила свою дачу Сан-Эннюи под Ораниенбаумом со всей обстановкой, а его новорождённого сына произвела в мичманы флота. Старый моряк много лет командовал важнейшим портом Финского залива, занимался судостроением, был инженером. Во время Русско-шведской войны 1788–1790 годов адмирал разбил шведский флот в Гогландском сражении 6(17) июля 1788 года и умер в октябре того же года на борту флагманского корабля «Ростислав».

Главный же участник захвата самозванки, граф Алексей Орлов, в 1775 году получил «похвальную грамоту» с изображением его подвигов в Средиземном море, шпагу с бриллиантами, серебряный сервиз и 60 тысяч рублей «на поправку домашней экономии». Однако карьера графа шла к закату — но вовсе не из-за недовольства государыни проведённой в Италии операцией. В том же году окончательно завершился «случай» его брата-фаворита Григория и клан Орловых при дворе стал неугоден. 2 декабря 1775 года Алексей Григорьевич был уволен в отставку полным генералом и оставшиеся годы жизни провёл в Москве. Екатерина в память о заслугах графа в марте 1776 года повелела прибавить к «секретной» пенсии, которую он получал с 1766 года, полное генерал-аншефское жалованье; общая сумма составляла теперь 29 682 рубля в год^{236}. Мог быть доволен и его бывший подчинённый Иван Христинек, получивший чин подполковника и спокойное место обер-коменданта провинциального Симбирска. Бывший консул в Ливорно Джон Дик стал «искренним приятелем» графа и его комиссионером по доставке из Англии породистых собак и лошадей.

«Пане коханку» ещё в Дубровнике понял, что проиграл: теперь, чтобы вернуть свои владения в Литве, ему оставалось рассчитывать лишь на прощение той самой императрицы, которую он готов был заменить на российском троне своей протеже. В марте 1775 года он написал Екатерине II покаянное послание, в котором писал, что «припадает к стопам» императрицы в поисках справедливости и милосердия. В порыве раскаяния воевода даже явился на обед к российскому посланнику в Венеции, где лично просил о заступничестве Алексея Орлова — как раз в тот момент, когда русская эскадра уносила от берегов Италии его недавнюю спутницу, «принцессу Елизавету».

Князь — после долгого ожидания — в очередной раз получил прощение; в 1777 году он вернулся на родину, жил по-прежнему широко, но в вожди оппозиции больше не играл, хотя и поддерживал вместе с также прощённым Михалом Казимиром Огиньским «прусскую партию» в Польше. Однако серьёзными противниками Екатерина их уже не числила — настолько, что даже не считала нужным привлекать на свою сторону. «Естьли кто из них (исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огиньского, которого неблагодарность я уже испытала) войти хочет в мою службу, то не отрекусь его принять, наипаче же гетмана гр<афа> Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и памятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно приму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно совершенно с нашим желанием», — писала императрица Потёмкину в 1788 году.

Магнат продолжал чудить: утверждал, что поймал в Налибокской пуще чёрта, которого три дня пришлось отмачивать в святой воде, чтобы нечисть из него вышла; что, путешествуя по Средиземноморью, залез в ад через вулкан Этну и видел там иезуитов, сидящих в закупоренных бутылках, куда их посадил сам Люцифер, чтобы они чертей не обратили в веру. Он умер спокойно в 1790 году, а потому не имел несчастья видеть гибели Речи Посполитой с её магнатскими группировками и шляхетскими вольностями.

Огиньский оставался великим гетманом Литовским до 1793 года, когда уехал в Вену, но под конец жизни он вернулся в уничтоженную Польшу и присягнул Екатерине. Он жил в Слониме, где устроил отличный театр и щедро тратился на строительство и украшение любимого города. Несколько миллионов им было израсходовано на строительство канала, который связал Днепр с Неманом и стал носить его имя. В историю Михал Казимир вошёл не только как неудачливый политик, но и как музыкант: он играл на скрипке и кларнете, даже усовершенствовал свой любимый музыкальный инструмент — арфу. (Правда, в этом качестве более известен его племянник и тёзка Михал Клеофас Огиньский, создавший в 1794 году один из самых известных полонезов «Прощание с родиной».)

Неутешный граф Филипп Фердинанд Лимбург-Штирумский так и не получил ни Голштинии, ни жены, ни персидских сокровищ. Его дальнейшая судьба нам неизвестна.

Вспоминали ли они на склоне дней свои встречи с загадочной и эксцентричной особой, с которой судьба столкнула их на дорогах Европы? Все они так или иначе были увлечены ею — но вовремя остановились, поскольку им было что терять. «Принцессе» же терять было нечего, тайну своего рождения и имени она унесла с собой. Вряд ли она и в наше время будет раскрыта, ведь документы о её «деле» давно известны или уже опубликованы. Можно только предположить, что её «царское» происхождение и вообще отношение к России были мифом; но всё же вряд ли она была той, кем Екатерина II упорно пыталась её выставить, — «презрения достойною простою девкою».

Единодушные отзывы встречавшихся с ней лиц об уме, обаянии и напористости самозванки свидетельствуют о незаурядном и волевом характере, а восхищение её разнообразными талантами — о хорошем образовании. Правда, умение говорить на нескольких языках, одеваться, вести себя в свете или играть на арфе можно было приобрести, будучи прислугой или компаньонкой знатной особы; но дочь трактирщицы едва ли могла похвастаться знанием архитектуры или живописи.

Рискнём высказать мнение, что неизвестная молодая дама вполне могла быть незаконнорождённым ребёнком некоего знатного лица, возможно, из Германии, но едва ли из России. В этом качестве она и провела детство инкогнито — вдали от семьи, в чужом городе, но под надёжным присмотром и с хорошим обеспечением. А дальше, видимо, случилось нечто непредвиденное, вроде гибели родителя-спонсора; юная девушка оказалась без средств и вынуждена была сама о себе заботиться. Она не сломалась, благодаря сильному характеру, и начала свою карьеру в качестве разбивательницы сердец и разорительницы кошельков в разных странах под разными именами: госпожи Франк, госпожи Шелль, госпожи Тремуйль… Этакая евроинтегрированная искательница приключений без родины и религии, но с выдуманной экзотической биографией, вполне достойной любого приключенческого романа, ведь тогда в Европе всё восточное было в моде.

Так появилась якобы прибывшая из далёкой Персии Али Эмете с рассказами о «дяде» Али и несуществующем богатстве. Дела авантюристки шли с переменным успехом. К тому же молодая особа была не только обаятельна и удачлива, но и честолюбива. Сколько можно «разводить на деньги» дворянчиков и купцов! Занятие это — не только не слишком доходное, но и не престижное. А ведь она, с её умом и талантом, чувствовала себя способной исполнить более достойную роль! К тому же пора было подыскать достойного жениха и составить приличную партию. Так закручивались её романы сначала с нерешительным гетманом Огиньским, а затем с графом Лимбург-Штирумским. Последний продолжался, с точки зрения темпераментной «принцессы», слишком долго, но никаких ощутимых результатов — ни денег, ни положения в обществе — не принёс. Законный брак с имперским князем был невозможен без предоставления невестой документов, подтверждающих её благородное происхождение, в природе не существовавших.

Вот тогда — не без влияния польских эмигрантов, но едва ли по их далеко идущему замыслу — начался «русский проект» нашей героини. Как раз в это время из России приходили интригующие известия о том, что неизвестный бунтовщик объявил себя Петром III. Теперь Али Эмете, она же мадемуазель Элеонора де Волдомир, превратилась в «принцессу Елизавету», несчастную, но законную дочь императрицы Елизаветы Петровны и внучку Петра Великого. Это вам не трактирные похождения, а большая политика! К тому же неизвестной даме с сомнительной репутацией вряд ли кто ссудил бы порядочную сумму, совсем другое дело — наследнице престола.

Поэтому отношения с Радзивиллом были не любовным романом, а политическим альянсом. В Венеции наступил звёздный час самозванки: она впервые почувствовала себя настоящей принцессой; её сопровождала свита из польских дворян и французских офицеров, а впереди ждали Стамбул и надежды сыграть, пусть и второстепенную, роль на гребне Русско-турецкой войны. О последствиях она вряд ли задумывалась — далёкая Россия (как прежде Персия) была для неё всего лишь сюжетным полем занимательного романа.

Её, пожалуй, можно считать «случайной» самозванкой — в том смысле, что ни личной обиды на российскую императрицу, ни политического противостояния с ней у «авантюриеры» не было, как не было и убеждения в своём царском происхождении, существование которого предполагал знаменитый историк С. М. Соловьёв^{237}. Просто подвернулась возможность сыграть эффектную роль — и она её использовала. Об эффективности же говорить не приходится: все её акции — воззвание к Орлову, липовые завещания российских государей, нахальные письма к султану — есть не более чем имитация политической деятельности и, говоря современным языком, агрессивный «пиар», игра на потребу европейской публике. Вот только в российских условиях всё это выглядело иначе.

Неужели в шляпе с пером, с пистолетами, в «амазонском кафтане» барышня была готова броситься на борьбу с армиями Российской империи? Или она полагала, что вдохновлённые ею польские вельможи, турецкий повелитель, «родной брат» Пугачёв и обольщённый граф Орлов поднесут ей престол? А может, она попросту намеревалась блистать, привлекать внимание и получить заодно несколько тысяч золотых? Этого мы уже не узнаем. Но беда была в том, что «принцесса Елизавета» не сообразила (или не нашла в себе силы) вовремя уйти из затеянного ею спектакля — что, кстати, удалось недалёкому «Пане коханку». Она всерьёз требовала отослать её письма к султану, порвала с трусливым Радзивиллом и поехала в Рим, чтобы предстать перед папской курией в качестве наследницы российского престола, пыталась соблазнить своими выдумками польского посла в Ватикане, то есть категорически не желала выходить из новой роли и развоплощаться в прежнюю особу — благородную, но частную. Но Русско-турецкая война была окончена, конфедерация разбита, политическая ситуация переменилась, и она никому в этой роли не нужна. В итоге никем не признанная самозванка без особых усилий со стороны Орлова и его людей угодила в расставленную ими западню, о возможности которой, кажется, и не подозревала.

Игра в «наследницу» завершилась настоящей тюрьмой. Здесь «принцесса» в последний раз проявила бойцовские качества, поставив в тупик саму императрицу и следователя-фельдмаршала. Она отвергла все обвинения и как будто была уверена, что судить её не за что, ведь никакого реального вреда она не принесла: «…каким образом могла бы возникнуть у меня в голове мысль сделать какое-нибудь безрассудство по отношению к народу, с которым у меня нет никакой связи, никакого отношения?» А потому дама полагала вполне возможным «кончить эту историю», из которой вынесла горький опыт: «…и я была бы всю свою жизнь благодарнейшей из смертных; я могла бы избежать всех этих неприятностей, но, так как я надо всем смеялась, то вот что со мною случилось». Она упорно не желала принять правила чуждой ей традиции, не признавала криминалом свою театральную игру и не пошла на унизительное для неё признание в самозванстве в качестве «подлой девки» — оно разрушало весь её внутренний мир. Такой ценой она не желала ни свободы, ни брака. Возможно, как подсказывают её письма Голицыну, она всё ещё надеялась — на своё обаяние и везение, на снисходительность «доброго следователя» и милость императрицы. Надежды её были напрасными — итогом оказалась смерть в тюремной камере.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы не дают оснований говорить ни о страстной любви к Орлову, ни о беременности и родах в тюрьме, ни о гибели в затопленной во время наводнения камере. Она так и покинула сей мир неузнанной. Но вскоре, компенсируя совсем не романтический конец сочинённой «известной (точнее сказать, неизвестной. — И. К.) женщиной» сказки о своей жизни, вокруг её образа начали складываться легенды.

В обществе «рассказывали, будто бы он (Алексей Орлов. — И. К.) из Ливорны отправил какую-то таинственную девицу в Россию, где будто бы и отдана она была в один из женских монастырей»^{238}. Чрезвычайный посланник и полномочный министр Великобритании сэр Джеймс Харрис в 1778 году писал об имеющихся у него сведениях о смерти узницы Петропавловской крепости от «колик в желудке», впрочем подчёркивая, что сам он в эту версию не верит^{239}. Потом появились захватывающие сочинения француза Жана Анри де Кастера и англичанина Натаниеля Рэкселла, пользовавшегося рассказами английского консула в Ливорно Джона Дика. Упомянутый в начале нашей книги М. Н. Лонгинов, кажется, установил один из источников предания о самозванке — к тому времени ещё не опубликованные мемуары отставного подпоручика Григория Винского, угодившего в 1779 году в крепость по подозрению в «прикосновенности» к подложному получению из банка крупной денежной суммы.

Однажды, стоя у окна в своей камере в Алексеевском равелине, Винский якобы заметил, что на стекле нацарапаны алмазом слова: O mio Dio![28] Заинтересовавшись надписью, он спросил своего охранника, кто содержался в этой камере. «Некому другому написать этих слов, — отвечал сторож, — кроме барыни, которая до вас здесь сидела. Она была привезена откуда-то издалека. Была молода, собой красавица и, должно быть, знатного рода, потому что ей прислуживали и за ней ухаживали не как за простою арестанткой. Прислуги у ней было много, кушанье ей носили хорошее, с комендантской кухни. Вскоре после того, как её здесь поместили, приезжал к ней сам граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Оставшись с ним глаз на глаз, долго и громко она говорила с ним, так что из коридора можно было слышать всё от слова до слова. Она очень сердилась на графа, кричала и, должно быть, бранила его за что-то, даже топала ногами. О чём они говорили, понять было нельзя, потому что барыня по-русски не умела и они разговаривали на каком-то иностранном языке. Граф уехал и после того более не приезжал. А её привезли беременную, она здесь и родила. Что было с ней потом — не знаю. Я тогда отпросился к родным, в побывку, а когда после отпуска воротился к своему месту, здешнее отделение было пусто». Рассказ, конечно, интересный — его впервые опубликовал П. И. Мельников-Печорский (сначала в 1860 году в заметке в «Северной пчеле», а затем, в 1867-м, в очерке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская»^{240}). Но уже Лонгинов сомневался в его подлинности^{241}, а в дважды изданных (в 1877 и 1914 годах) мемуарах Винского этого эпизода нет, да и сам автор указал, что находился в заключении не в «секретном» Алексеевском, а в противоположном ему Иоанновском равелине^{242}.

Ко времени появления знаменитой картины Константина Флавицкого легенда уже сложилась. «Что касается известной под именем княжны Таракановой интриганки, которая будто бы утонула в крепости во время большого наводнения 1777 года, то она была дочерью польского еврея, и выдвигал её в качестве так называемой дочери императрицы Елизаветы князь Карл Радзивил<л>, бывший в ту пору врагом Екатерины II. Во втором томе моих „Записок“ я ещё буду говорить об этой интриганке и расскажу, как граф Алексей Орлов, одно время намеревавшийся воспользоваться ею против Екатерины II, а потом сам же выдавший её, совершив тем самым едва ли не самое позорное и преступное из предательств, в котором, кроме него самого, участвовали Дик, английский консул в Ливорно, Рибас, негодяй, родом из Неаполя и испанец по происхождению, а также адмирал Грейг (дед нынешнего генерала Грейга). Эта интриганка умерла в родах в Петропавловской крепости, через два года после упомянутого выше наводнения» — так писал о ней в изданных на французском языке в 1867 году князь-эмигрант Пётр Долгоруков^{243}. Обещанный второй том его «Записок» с подробным рассказом об интриге Орлова так и не был написан.

В сознание российской публики вошла романтическая история о любви и предательстве прекрасной женщины несомненно высокого и едва ли не царского происхождения — «княжны Таракановой». Чуждая России и не знавшая ни слова по-русски «авантюриера» стала отечественной жертвой династических распрей, несчастной, коварно обманутой и погибшей от произвола. Жаль, что «известную женщину» не причислили позднее к борцам с самодержавием — какой бы эффектный мог выйти памятник…

Конечно, этот образ не имел ничего общего с реальной «принцессой Елизаветой», но мифы живут по своим законам. Пленница Петропавловской крепости затмила своей персоной ту, в отношении которой власти и исследователи, пожалуй, имели больше оснований для волнения: таинственную монахиню Досифею — предполагаемую дочь императрицы Елизаветы и Алексея Разумовского, родившуюся около 1746 года, проживавшую в почётной изоляции в московском Ивановском монастыре и похороненную в родовой усыпальнице бояр Романовых в Новоспасском монастыре. Но история законопослушной затворницы не столь авантюрна, нет в ней ни бурных страстей, ни приключений, ни уголовного дела — вот и не сложилась красивая легенда.