Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

XIV

В ноябре месяце 1854 г. князь Меншиков очень беспокоился, опасаясь за недостаток провианта. Он писал князю М. Д. Горчакову, прося его пособить горю. Вследствие этого из южной армии высланы были сухари, которых мы ждали с большим нетерпением. Около этого времени, когда подвозы были почти невозможны и в армии ощущался до известной степени голод, сухари, после частых задержек в пути, наконец прибыли. Прибыли, но как? их подтаскивали частицами, и многие подводчики, истинные мученики, похоронив в грязи волов или лошадей, подле погрязнувших возов, приходили в штаб, спрашивая, что им делать?

— Что делать? — отвечали им, — да ничего: так и идите домой пешими, как есть. Вот вам и всё. Война, братцы, одно слово — война, ничего не сделаешь. Идите с Богом и спасибо, что хоть сами уцелели.

— Так, батюшки, так! — отвечали горемыки и уходили, а потом возвращались с грузом, как ни в чём не бывало. Иной бедняк вторично загубит скотинку и опять придет.

— Ты, — говорят ему, — другой раз здесь — и грязи не побоялся?

— Да чего, батюшки, бояться? Мы видали какой есть Севастополь, так вдругорядь смелей.

— Ведь ты уж раз поморил лошадей, знал какова дорога…

— Как не знать, родимые, знали; только мы теперь с «боньбами». Значит — надо везти…

Невольно подивишься, что это за славный народ! он своим не дорожит, лишь бы сдать в исправности кладь, и очень доволен тем, что ему не вменили в преступление его бедствия. Ни разу не случилось мне услышать жалобу или требование за убытки. Этот народ как будто был рад, что и на его долю выпадало принесение жертв на защиту Севастополя; но сам он своего подвига не сознавал, да и где ему было открыть в себе эти похвальные чувства. Они проявлялись в нём проблесками, именно в том спокойствии, с которым мужичок принимался за вторичный подвоз боевых снарядов или продовольствия.

Рассчитывали подводчиков щедро; но они брали деньги, не зная им счета, только благодарили за неожиданную плату и потом, когда опять собирались со средствами, жертвовали ими на новую перевозку.

При всех затруднениях, сухарей навезли в большом количестве, чему главнокомандующий был очень рад. Команды, нарочно для того наряжаемые, разбирали сухари с брошенных подвод и пешие приносили их на себе, делая таким образом сами приемку их довольствия.

В один из последующих дней, главнокомандующий, взяв меня с собою, поехал к войскам, расположенным на Инкерманских высотах. Проезжая мимо бивуака казаков, еще близ главной квартиры, мы заметили на разостланных рогожах какие-то черные комки, которые сушили казаки. Приняв это за табак, вытащенный из моря с разбитых судов, мы с князем еще посмеялись этой добыче.

Дорогою, кн. Александр Сергеевич жаловался на неудачи и неурядицы в различных особенно важных распоряжениях по военному ведомству.

— Как же было в прежние войны, ваша светлость?

Князь махнул рукой и, не взглянув на меня, проговорил:

— То же самое было; так же воевали.

Потом, помолчав, он продолжал:

— Войны не каждый день бывают. Начнется — всем ново; путают, попадаются впросак, делают ошибки за ошибками… наконец выучиваются, дело пойдет на лад, а война кончается. С окончанием войны всё забывают; историки врут; наука не подается вперед; ошибки, беспорядки — шито и крыто. Новая война: новые ошибки на старый лад, или наоборот — старые ошибки на новый лад — и ловко сочиненные реляции обманывают не только безучастных, но убаюкивают внимание и самых влиятельных лиц; им приятнее выслушивать слова утешения и они не только не добираются до истины, но, напротив, как бы отворачиваются от неё. Утихает война и шумно подымается рой писак и валяют, кто во что горазд! Рассказы очевидцев отрывчаты и всегда клонятся к украшению частных эпизодов боя; общего хода дел в горячее время никто не выслеживает; события сменяются событиями и нить этой последовательной смены утрачивается. Проходят годы: являются историки, собирают материалы и зарываются в их лабиринте; были смешиваются с небылицами, проверить нет возможности — и историк в затруднении. При том, часто не будучи практиком военного дела, он начнет пригонять факты по теории вероятия, заблуждается и невольно искажает сущность происшествия. В горячей работе своей, распаляя воображение, он представляет себя полководцем и двигает полки по карте, быть может и так, как бы оно должно было быть на самом деле. Однако, в сущности этого не служилось и непосвященный в таинства военной науки читатель остается в заблуждении… Да этого мало: сам автор сочиненной им истории, увлекаясь удачной пригонкой и ловким изложением происшествий, доходит до того, что совершенно добросовестно верит в свой же вымысел!

Произнося эти памятные для меня слова, кн. Меншиков оживился: он редко высказывался, особенно когда приходилось разочаровывать слушателя. Потом он опустил голову и долго ехал молча, задумавшись. Наконец, как бы продолжая речь, произнес:

— Я не доживу, но ты будешь читать историю!

В благоговении слушал я мудрого старца, который лучшие и самые впечатлительные годы жизни посвятил служению на ратном поле и пролил на нём немало своей крови[15]. Я не проронил ни одного слова из его речи, и не могло быть иначе: я слушал образованнейшего государственного мужа в полном смысле этого слова. С юных лет, независимо от военного поприща, он подвизался на разнообразных постах деятельности государственной и всегда был неусыпным стражем чести и славы России. Его уму каждый образованный человек отдавал преимущество, но не чувствовал стеснения в присутствии князя Александра Сергеевича, который не только не кичился своими способностями перед людьми, но скорее делился ими.

Объехав бивуак, князь обозрел аванпосты, выставленные от Инкерманского отряда генерала Липранди; проверил направление цепи. Возвращаясь по линии резервов, мы застали в последнём резерве ужинавших солдат: они черпали из манерок какую-то жидкость, похожую на кофе, вылавливая в ней кусочки, черные как угольки. Эта похлебка обратила на себя внимание князя; он приветствовал людей обычным пожеланием «хлеба-соли», пристально посмотрел на кушанье и проехал мимо, приказав мне слезть с лошади и попробовать пищу. Я исполнил приказание князя и крайне удивился, когда, отведав, увидал, что это был не кофе, а вода, окрашенная сухарями последней приемки. Определить вкус этой жидкости было невозможно: она пахла гнилью и драла горло.

Догнав главнокомандующего, я доложил ему о том, чем питаются солдаты. Его как бы передернуло и он почти вскрикнул:

— Ах, это верно из южной армии нам прислали те самые сухари, которые во множестве были забракованы войсками Горчакова. Интендантство сбыло их ко мне и то, что мы давеча видели с тобой на рогожах, был не тютюн, как ты мне сказал, а те же несчастные сухари!

Стиснув зубы, Меншиков погнал лошадь чрез кусты и рытвины, напрямки домой. Было уже темно, когда мы прибыли в главную квартиру. Князь немедленно послал за Вуншем и долго с ним совещался. На другой день главнокомандующий, очень расстроенный, призвал меня:

— Поезжай к Липранди и попроси его научить меня, что мне делать с этими негодными сухарями? Липранди — человек практичный и бывалый: авось что-нибудь придумает, а я растерялся. Как, целая армия должна есть гнилушки!

Приехав к Липранди, я передал ему о том тревожном положении, в котором оставил князя. Липранди, выслушав меня очень спокойно, ответил:

— Видел и знаю эти сухари: съедят! Скажите князю, чтоб он не беспокоился и, главное, не примечал бы их, да не подымал истории. Других нет: на нет и суда нет! Солдаты видят, чего стоило и эти-то сухари привезти; они не жалуются. Не надо показывать и виду, что вы их жалеете. Ну, как нибудь подправим; в ротах это сделают… И я вам скажу: чем солдат голоднее, тем он злее; нам того и нужно: лучше будет драться. Дайте-ка им теперь неприятеля: разорвут!

Спокойствие, с которым говорил Липранди о неизбежных тягостях армии в военное время, заставило смотреть на эти дела равнодушно. Когда я передал главнокомандующему отзыв Липранди, Меншиков с грустною улыбкою сказал:

— Липранди прав; истории затевать не надо. Заменить этого провианта нечем, поневоле приходится его есть. Но какую же шутку сыграло со мною интендантство южной армии: ловко же оно воспользовалось нашей крайностью.

Горю помогали как могли и ропота в войсках не было слышно.

В другой раз князь посылал меня к Липранди в один из морозных дней декабря (числа не помню). С вечера выпал снег и стало крепко морозить. Главнокомандующий тревожился всю ночь и посылал по бивуакам приказание к начальникам частей — наблюдать, чтобы солдаты не спали, а грелись телодвижениями, и чтобы фельдфебеля и взводные не теряли из виду своих людей. Между тем мороз возрастал и к утру, если не ошибаюсь, достиг до 7°. Рано утром Меншиков послал меня проведать бивуаки. Стужа была так сильна, что я опасался найти ознобленных, однако ничего не бывало. На бивуаках Инкерманского отряда я застал солдат веселых и довольных морозом; о себе они не думали, а радовались, что союзникам, людям непривычным, вероятно, приходится жутко. У нас пострадавших от морозу не было.

— Доложите князю, что у нас и тепло и всё благополучно, — сказал Липранди. — На мороз мы не жалуемся: он высушил наш лагерь.

Затем, генерал повел меня в ближайший батальон, дабы я, лично убедясь в том, как греется наш народ, мог успокоить князя. Шалашики, покрытые снегом, казались миниатюрными палатками; сделанные из ветвей кустарника, они были прикрыты землей, которая теперь замерзла как кора и образовала плотную кровлю. Внутри шалашей, посредине, в ямке, горел огонек и было тепло; в верху кровли у многих проделаны были отверстия, чтобы выходил дым; искусники сумели даже устроить нечто вроде труб, чтобы дым лучше тянуло.

— Видите, — сказал Липранди, — мы не замерзнем; успокойте князя.

Вообще этот дельный генерал вселял к себе доверенность, как войск, так и главнокомандующего: на Липранди можно было положиться. Везде, где только он чувствовал себя ответственным начальником, был исполнителен, как нельзя лучше. Зато, сознавая себя подначальным, чего он крайне не любил, он как бы умывал руки и содействия его ближайший начальник уже не ожидай. Меншиков его хорошо понял и говорил ему в глаза: «вы прекрасный начальник, но плохой подчиненный». Эти соображения побудили главнокомандующего переместить Липранди из Чургунского отряда, где старшим был князь П. Д. Горчаков, на Инкерман.

По отъезде Великих Князей в Петербург, в первых числах декабря, Меншиков расположился на зимовку опять в инженерном домике. Тут у него было две комнатки: одна служила ему спальной, другая — приемной.

Раз, вечером, князь, жалуясь на свои недуги, сообщил мне, что он просил их высочества доложить Государю о его расстроенном здоровье, вследствие чего он полагает, что состоится Высочайшее повеление, по которому вместо него будет назначен другой. Не ожидая подобного известия, я вытаращил глаза и произнес как бы про себя:

— Да кого же могут назначить сюда? Кто может здесь заменить вашу светлость?

Заметив мое удивление, князь поспешил ответом:

— А князь Михаил Дмитриевич? Вероятно, его пришлют и дела пойдут лучше; у него организованная армия. Вместо того, чтобы отрывать у неё части на подкрепление к нам, полезнее ввести всю его армию и задавить врага, что он, вероятно, и сделает.

— Но, ваша светлость, неприятель будет торжествовать, если вам придется оставить Севастополь.

— Отчего это?

— Оттого, ваша светлость, что имя князя Горчакова не внушает опасений неприятелю. В Алминском сражении, англичане, зная, что князь Горчаков был против них, лезли на мост с большим упорством. Принимая Петра Дмитриевича за Михаила Дмитриевича, они говорили, как вы сами изволите помнить, что у них сложилось мнение: там, где войсками предводительствует князь Горчаков — бой не страшен.

— Не знаю, почему англичане сделали о князе Горчакове такое заключение, — возразил светлейший. — Горчаков был всегда храбрым и удалым офицером, а в молодости бывал смелым предводителем охотников. Не раз пускался в отчаянные предприятия.

После этого разговора князь долго стоял задумавшись над картою. Видя, что во мне более нет надобности, я откланялся и хотел уйти, но князь, повернувшись ко мне, сказал с улыбкою:

— Прощай. Так ты не желаешь, чтобы сюда приехал князь Горчаков?

— Никак нет, ваша светлость; я думаю только, что он не согласится. Как тут управиться новому человеку? Ему всё будет дико… Ведь это совершенно исключительное положение.

— А я так думаю напротив: он будет доволен назначением.

Выйдя от князя, я не придавал особенного значения этому разговору, полагая замещение князя несбыточным, надеясь на поправление его здоровья. Так как деятельность Меншикова не ослабевала, то я вскоре позабыл сделанный мне намек и был совершенно спокоен.

Около этого времени приезжал к нам из южной армии генерал-интендант Затлер. Полезными своими советами он успокоил князя и снискал себе его расположение. Приехал и знаменитый наш оператор Н. И. Пирогов, деятельность которого была почтена всею Россией. Штаб главнокомандующего был в самом ограниченном составе — импровизированный, менее корпусного. Будучи облечен в звание главнокомандующего только 8-го октября 1854 г., князь Меншиков неоднократно письменно просил военного министра о присылке ему хотя главных чиновников, в особенности генерал-интенданта и генерал-квартирмейстера, указать же сам ни на кого не брался, потому что оставил сухопутное ведомство более 30-ти лет тому назад. После долгих ожиданий, он получил уведомление военного министра, что на должность генерал-интенданта ему посылается генерал-майор Иван Иванович Бахтин, вице-директор комиссариатского департамента. Насколько князь уважал брата его, Николая Ивановича, долгое время служившего у него, настолько знал малозначительность посылаемого.

— Что я буду с ним делать, — сказал князь Крылову, — он стар (более 70-ти лет), мало сведущ и тучен так, что не войдет в мою избушку. Пошлите пожалуйста навстречу ему фельдъегеря, чтобы он вернул его обратно. — Что и было исполнено.

Для облегчения перевозки провианта и фуража устроены были две большие команды. Над этим делом весьма усердно трудился полковник Д. К. Гербель.

Из лиц, приезжавших в главную квартиру, князь оставлял при себе весьма немногих, обращая внимание лишь на способнейших. Штаб его почти не увеличивался, отчего каждому работы было вдоволь и трудились все без устали. Умея ценить и ободрять полезных своих сотрудников, Меншиков, однако же, не спешил награждать их материально, хотя и не упускал случая высказывать им свое удовольствие и свидетельствовать о их трудах Государю Императору. К чести лиц, отличаемых князем, можно по совести сказать, что ни в одном из них не было заметно алчности к наградам: никто не искал их и не домогался; каждый довольствовался сознанием исполнения своего долга, доверенностью и расположением главнокомандующего, который, как известно, даром их не расточал.

Так как в это время всё внимание было устремлено на снабжение армии необходимым, то, понятно, что у нас перебывало множество приезжих, как из Петербурга, так и из других мест России. Не мало было и таких посетителей, которые чаяли тут кстати что-нибудь и заполучить, на что у князя была удивительная проницательность, и таковых гостей он спешил спроваживать, с подобного рода предисловиями:

«Не смею вас удерживать: вас ожидают с ответом» или: «ах, как вы кстати приехали! у меня совсем готово донесение… Вы, вероятно, проголодались с дороги? Закусите у нас хорошенько, покуда вам приготовят лошадей».

На кормление курьеров обращал особенное внимание А. Д. Камовский. «А то посланный скажет, — замечал он, — что армия умирает с голоду!» Бывало, он намекал князю, чтобы он послал гостя хоть проехаться по оборонительной линии.

— Нет! — ответит Меншиков, — он только запасется материалами для большего вранья; пусть себе с Богом едет!

Толкам, судам-пересудам и сплетням в Петербурге не было конца; переходя из уст в уста, они проникали даже во дворец и совершенно напрасно тревожили Императора, и без того душою скорбевшего за Севастополь и за армию. Каждое неблагоприятное известие вредно влияло на здоровье Государя. Справедливость частных слухов не всегда можно было проверить; нелепая сплетня, укореняясь в общественном мнении, принимала обманчивое подобие истины и как червь подтачивала доверие к главнокомандующему. Меншиков очень хорошо это понимал. Не говоря уже о том, чего стоило ему отписываться по этому предмету, сколько тратилось понапрасну и забот и времени, — заметим только, что оно влияло на самый ход дел, ослабляло в князе энергию, самое же главное — тревожило Императора. Вот почему главнокомандующему были ненавистны органы пустых толков, именно частные переписки о военных действиях, с неуместными заключениями.

Считая — и не без основания — орудиями сплетен прибывавших тогда в армию из Петербурга сестер милосердия, князь их не слишком-то жаловал, отзываясь, что их услуги, расточаемые раненым, бедственно влияют на дух здоровых частей армии. «Женщины, — говорил он, — не зная сущности военных дел, на лету подхватывают всякий вздорный слух, делают из мухи слона, пишут в Петербург кумушкам — а те бьют в набат и производят кутерьму. Женские языки подлиннее и поворотливее наших. Уход севастопольских женщин за ранеными — дело другое: это свои и сору из избы не вынесут!»

Отзыв князя был резок, но быть может справедлив. Действительно, севастопольские женщины, проследив с самого начала ход военных действий, хорошо ознакомились со средствами и нуждами войны; им она была уже не в диковинку; они втянулись во все бедствия и были проникнуты теми же самыми чувствами самопожертвования, которыми были одушевлены и все защитники Севастополя. Приехавшие из Петербурга сестры милосердия, после удобств столичных больниц, встретили у нас, говоря сравнительно, целый омут ужасов: они не могли не быть подавлены тяжкими впечатлениями; не могли, конечно, утерпеть, чтобы не поделиться этими впечатлениями со своими, оставшимися в столице, родными и знакомыми. Можно себе вообразить, в каких выражениях писались их письма, заключавшие в себе рассказы о кровавых событиях на театре войны и за его кулисами — куда сестры милосердия вдруг были перенесены из мирной столицы! До сего времени все их представления о войне были и ниже и бесцветнее действительности.

Многие лица, приезжавшие из Петербурга в главную квартиру, добивались позволения съездить посмотреть Севастополь и при этом чистосердечно признавались князю, что им совестно возвратиться в столицу не повидав Севастополя.

— Что же мы будем рассказывать? — говорили они. — Ведь нас атакуют расспросами, ваша светлость; да и самим-то обидно уехать, не побывав на укреплениях: подумают, что мы побоялись…

Сочувствуя такому естественному желанию, кн. Александр Сергеевич многим из приезжавших дозволял осмотреть город, давая им даже спутников, знакомых с условиями подобных поездок. Нередко он поручал посетителям отвезти в Петербург какие нибудь предметы вооружения неприятельских войск.

Так, раз, один из чиновников военного министерства, майор Денисов (славный такой человек), не удосужась побывать в Севастополе, очень этим сокрушался и, выражая мне свое горе, просил сообщить ему «что-нибудь интересное», как материал для рассказов. Не будучи расположен снабжать его сюжетами для рассказов, я уклонился и тем более, что уже для Денисова приготовлены были лошади.

— Да как же это я поеду с пустыми руками? Дайте мне отвезти хоть что-нибудь, — упрашивал он.

— Что-нибудь? Да вот, возьмите трехпудовую бомбу и везите! — сказал я ему шутя.

Денисов обрадовался: схватил бомбу, потащил ее на перекладную, и поскакал в Петербург. «Угостит она его дорогой», подумал я. Бомба эта, правда, была разряжена, но формы конической и весьма неуклюжая для укладки. Воображаю, что она выделывала на перекладной телеге и как от неё доставалось ногам Денисова. «Вероятно, он ее бросит дорогой»… Пожалел я — о бомбе.

Но Денисов бомбы не бросил, а упорно боролся с нею целую дорогу. Курьерские несутся во весь дух; бомба прыгает, катается в телеге, но храбрый Денисов, преодолевая все неудобства, нянчится с бомбой и бережет ее как сокровище. Наконец, на одной станции, где-то уже в Малороссии, бомба успокоилась, телегу по грязной черноземной дороге не колыхало и Денисов задремал… Вдруг, о ужас! Он пробуждается, ощупывает дно телеги — бомбы нет! У Денисова волосы стали дыбом: в телеге оказалась дыра и бомба в нее улизнула. «Стой, стой! бомба пропала!» Денисов спрыгивает с телеги, подлезает под нее, шарит, ощупывает… а ночь — хоть глаз выколи, дорога черная, грязь глубокая. В совершенном отчаянии топчется Денисов кругом телеги, не зная на что решиться: не бросить же бомбу! Опять принимается за поиски: побрел назад, ощупывая грязь на каждом шагу руками и ногами, в том предположении, что бомба ушла в нее с ушами. Но «усердие всё превозмогает»: отважный Денисов нашел, наконец, бомбу, но успехом своих поисков едва ли кому похвастался. Нелегко было вытащить бомбу из грязи; пришлось просто руками откапывать, потом тащить ее до телеги, а бомба-бестия из рук скользит, едва удержишь… Теперь и в телегу ее нельзя положить, а до станции вези на коленях!..

Помаялся Денисов с бомбой порядком; прикатил в Москву и прямо на станцию железной дороги. Внес бомбу в залу: его обступили, стали расспрашивать… а Денисов и сболтни: везу-мол бомбу в Петербург, напоказ Государю! Не успел опомниться, его — в экстренный поезд, и в Петербург: здесь уже ждет его фельдъегерь, выхватил из поезда и во дворец; бомба с ним.

По этому полукомическому эпизоду, рассказанному мне потом самим Денисовым, можно судить с каким напряженным вниманием следили тогда за событиями в Севастополе; как жаждали получить из этого города и ничтожнейшую весть.