Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

XXIV

Мирно потекла жизнь князя и осталась без официальных изменений до самой его кончины. Он вошел в колею обыденной жизни так же легко, как будто из неё никогда и не выходил. В Петербурге он жил в бывшем доме грузинского царевича, купленном в казну и подаренном князю.

Сначала он занимался приведением в известность своих дел по собственным имениям, которыми, как видно, будучи отвлечен службою, он не занимался. Потом, стал приводить в порядок бумаги, накопившиеся у него по разным отраслям переписки, со времени отъезда его в Константинополь в качестве чрезвычайного посла; это заняло у него немало времени. Кроме того, он давал письменные отзывы и ответы на встречавшиеся вопросы о Крымской кампании. Словом, князь сложа руки не сидел: всегда был занят, всегда всё делал аккуратно и большею частью сам. Сколько раз случалось мне заставать его с иголкой, или с шилом в руках: прокалывая в тетрадях скважины, он сшивал их тонким шнурком. На письменном столе у него находилось всё под рукой, так что не было надобности вставать с места.

Письменный стол был у князя необыкновенный. Можно сказать — целая платформа, фланг которой, со стороны входов в кабинет, был прикрыт еще двумя громадными столами в две линии с высившимися на нём этажерками и столиками, над которыми был поставлен бюстик Суворова. Другой, противоположный край стола прикрыт был конторкой, шкафчиками, этажерками с разными секретными помещениями и над этими сооружениями высилась модель монумента Петра I-го, завещанная князю императором Николаем Павловичем и пожалованная в знак особенной милости Государя к Александру Сергеевичу.

Самый кабинет был замечателен громадными своими размерами. Это был зал пространством 72 квадратные сажени в площади, в два сквозные света, при 16-ти окнах, из которых 8 нижних были огромные, с тройными рамами для зимнего времени. Отапливался кабинет двумя круглыми, низенькими печами, помещенными посредине комнаты; топка печей производилась в подвальном этаже.

Кроме обыкновенных дверных створок, вход в кабинет заграждался еще железными ставнями, разобщавшими его с прочими комнатами, на случай пожара. Ставни эти были сделаны по повелению государя после бывшего в доме пожара. Так как кабинет помещался в здании, которое поперек двора соединяло два фаса домовых построек, то в нём находилось два выхода, с обеих сторон жилья, и приходилось так, что один вход из аванзалы был как раз против другого, из библиотеки. По стене между входами было 4 окна; два средние отделялись от двух крайних стеклянными ширмами, между которыми, под окнами, стоял диван, перед ним стол, а у ширм по стулу. За этим столом князь, по утрам, пил кофе и запросто обедывал в кругу своих. Под дальним окном, к стороне библиотеки, стояла высокая, с плоским верхом, конторка, на которой всегда лежали карты тех стран, где когда-либо происходили войны. По этим картам князь внимательно следил за передвижениями войск, отмечая их части булавками с разноцветными головками. Таким образом он был всегда в курсе войн на всех пунктах земного шара.

По стенам, от обоих входов в кабинет, тянулись шкафы, с помещениями в два яруса, наполненные отделом справочных книг, важнейшими и подручными бумагами, атласами, картами и другими научными пособиями; кроме того, на шкафах же открыто стояли книги военного содержания и лексиконы.

В библиотеке, рядом с кабинетом, помещались шкафы, во всю высоту комнаты. Число её книг простиралось до 30 000 томов, большею частью избранных сочинений. Она была окончательно разобрана и приведена в порядок в 1851 году, стараниями состоявшего тогда при князе чиновником особых поручений, капитана 1-го ранга Бориса Давидовича Нордмана. Каталог для библиотеки был им придуман самый удобный: на раздвижных прутьях, по примеру распределения справочных листков в адресных столах. На эти прутья нанизывались карточки с означением заглавного листа каждой книги. По алфавиту весьма легко было отыскать желаемое сочинение; масса прочих карточек опрокидывалась на другую половину дуги, а нужная из них вынималась из раздвинутых прутьев. На каждой карточке, особыми знаками, помечены были нумера шкафов и полок.

Однажды, князь, показывая мне свою библиотеку, сказал, что здесь еще не все его книги, что множество их находится в других помещениях; что большая часть книг юридического и статистического отделов, за неимением места, еще заключается в ящиках; что в кабинетах — по деревням и в московском доме — наберется еще порядочная библиотека.

Любознательность развивалась в князе с самых юных лет. Он прекрасно знал немецкий и, разумеется, французский языки; читал английские, латинские и итальянские сочинения; в ранней молодости пешком обошел, как я слышал, главнейшие университеты Германии; имел глубокие познания во многих науках, хорошо был знаком с медициной. Он сам показывал мне полученный им за границею диплом на ветеринара, а от князя Александра Аркадиевича Суворова я слышал однажды, что, кроме того, князь Меншиков имеет степень ученого кузнеца. Путешествуя по Германии, Александр Сергеевич уже начал собирать редкие сочинения по всем отраслям наук, продолжал это неустанно всю свою жизнь и составил себе громадную, замечательную библиотеку. Люди, ему незнакомые, но сочувствовавшие благородной страсти князя, доставляли ему редкие книги в виде приношения. Узнав об адресе подносителя, князь обыкновенно отдаривал его тем же, дубликатами редких книг своей библиотеки.

Князь питал к книгам особенную страсть. Большая часть его выездов со двора имела целью отыскивание каких нибудь особенно интересовавших его сочинений. С книгами он обходился и бережно и почтительно. До тех пор не ставил новую книгу в шкаф, покуда не ознакомится с её содержанием. Щеголеватых переплетов не любил, предпочитая всем прочим английский способ переплета, при котором книга, легко открываясь, как бы распадается и листы не перекидываются на открытой странице. Обладая необыкновенною памятью и легко сохраняя в ней всё им читанное, князь умещал в своей памяти как бы конспект содержания всех книг своей библиотеки.

Мне часто случалось бивать свидетелем поразительных примеров этой способности Александра Сергеевича. Заинтересованный в разговорах каким нибудь предметом, князь, ссылаясь на относившееся к нему сочинение, доставал книгу и в ней легко находил желаемое место, заранее предупреждая о главном смысле текста. Кроме того, он обладал особенным даром — скоро пробегать книгу и делать верную оценку труду автора.

Ревнуя о своей библиотеке, князь, вместе с тем, любил снабжать книгами тех, которые особенно интересовались каким нибудь отделом и, кроме того, любил приохочивать молодых людей к чтению, всегда с похвалою отзываясь о читающих много. Общество людей начитанных ему особенно нравилось и в беседах с ними он одушевлялся. Указывая на сочинение, незнакомое собеседникам, Александр Сергеевич тотчас же доставал книгу из библиотеки, рекомендовал для прочтения и определял направление, искомое читателем. Этого он никогда не упускал из виду, подготовляя множество книг для его выбора при следующем посещении; часто, даже, не ожидая свидания, князь посылал книги желавшему их прочитать. Он всегда радовался, если книгами его пользовались; узнав противное, не унывал и выбором новых сочинений пытался подстрекнуть любознательность. Библиотекою князя пользовались лица, занимавшиеся военными науками. Последнее время я особенно часто встречал у князя покойного Петра Семеновича Лебедева и еще того чаще Михаила Ивановича Драгомирова. Последний был с хорошей стороны известен князю еще бывши очень молодым человеком, своим сочинением «о высадках в древние и новейшие времена». Узнав, кто автор, Александр Сергеевич не замедлил пригласить его к себе и М. И. Драгомиров бывал у князя еще до поступления своего в генеральный штаб. Невзирая на юные года нового своего знакомого, князь беседовал с ним с удовольствием, оказывая молодому человеку, тогда только что кончившему курс военной академии, редкую внимательность.

Снабжая книгами своей библиотеки лиц, имевших в них надобность, князь всегда интересовался знать о впечатлении читателей. Возвращением книг не торопил, однако же в этом деле любил аккуратность и всегда записывал кому какая книга выдана. В случае продолжительного пребывания книги в чужих руках, в особенности имея в ней необходимую надобность, напоминал о том читателю всегда самым деликатным образом.

При громадном запасе знаний, при обширной своей начитанности, князь не только не выдавал чужих мыслей за свой авторитет, но предполагавших это всегда спешил выводить из заблуждения, ссылаясь на автора, даже приводя из него цитаты. Уважая труды мыслителей былых времен, Александр Сергеевич старался указывать на то, сколь много полезного можно почерпнуть из сочинений почти забытых.

Ценя по достоинству свою библиотеку, князь заботился о полезнейшем её употреблении и постоянно сокрушался об ожидающей ее участи, после его смерти.

— Сын мой не разделяет моей страсти к книгам, — часто говаривал князь, — кому достанется моя библиотека? Ее растащат, разрознят; нахлынут рыночники, букинисты, станут покупать мои книги на вес… Обидно, обидно! И не придумаю, как ее устроить!

Не раз приходило ему на мысль завещать библиотеку военной академии или генеральному штабу; но при этом он затруднялся сомнением о вековечности этих учреждений, или боязнью, что многие отделы библиотеки, не любопытные для военных специалистов, останутся без употребления. Мысль разрознить библиотеку, завещая её отделы различным правительственным учреждениям, всегда пугала князя. Опасения его о библиотеке или, по крайней мере, заботы о будущности её, прекратились, когда Александр Сергеевич взял к себе на воспитание своего внука, Николая Вадковского, который своими способностями и наклонностями подавал князю самые блестящие надежды. Но внук этот умер на шестнадцатом году; эта утрата разрушила все намерения Александра Сергеевича: библиотека досталась прямому его наследнику, князю Владимиру Александровичу, которому князь успел однако же завещать, чтобы весь морской отдел библиотеки был отдан бывшему его адъютанту, свиты Е.И.В-ва контр-адмиралу В. А. Стеценко. Последний, по просьбе князя Владимира Александровича, принял на себя труд разборки этого хаоса книг, сваленных где и как ни попало, и отправки библиотеки на Кавказ. Дом князя Александра Сергеевича, потребовал капитальной переделки, и хотя помещение кабинета и библиотека доныне остаются в прежнем виде — тем не менее из этих комнат всё повынесли, а книги перетащили в подвалы, из подвалов на чердаки, с чердаков куда-то еще. При этих переносках тома сочинений разрознились, отделы смешались и вышел сумбур, в котором букинисты не могли добраться толку и отказались от покупки «хлама». Книги валялись грудами, на которых наслаивалась пыль и расстилалась паутина. Наконец, по исправлении дома, князь Владимир Александрович возвратился из-за границы и решился пожертвовать библиотеку кавказским войскам, сосредоточив для этого все книги покойного своего родителя в Петербурге. Их навезли из Москвы, из деревень князя; к ним присоединили библиотеку, доставшуюся после князя Николая Сергеевича, что немало увеличило ценность пожертвования. С великим трудом на разборку книг употребили более трех месяцев. После разборки, книги были запакованы в ящики, и отправлены в Ставрополь и в Тифлис, на иждивение князя Владимира Александровича. Пересылка и постановка на место обошлась, как я слышал, князю В.А. тысяч в 25 да и самая стоимость библиотеки простиралась, по словам покойного Александра Сергеевича, более 100 000 р. сер. До 70-ти больших ящиков насчитывали одни ученые сочинения, кроме отделов морского и литературного, которые отправлены не были[30].

Князь любил видеть у себя за столом общество людей, которые, не стесняясь его присутствием, свободно выражали свои мысли и кушали бы с аппетитом. Ежели кто из гостей встречал блюдо не по вкусу, князь это запоминал и, ожидая это лицо опять к обеду, принимал это в соображение и предупреждал своего повара, накануне заказывая ему обед, чтобы блюда, нелюбимого гостем, за столом не было. Необыкновенная память и внимательность князя даже и в безделицах его не оставляли.

Разговоры за столом заводились, разумеется, сообразно кругу собравшихся гостей; расположение духа хозяина всегда было ровное и приятное. Вслушиваясь в общий говор, князь его поддерживал, дополняя своими воспоминаниями и суждениями. Ожидая к обеду человека нового, известной специальности, Александр Сергеевич, помимо подбора соответствующих собеседников, для приятного и полезного развлечения гостя, доставал из своей библиотеки самые любопытные и редкие сочинения по части специальности нового гостя. Книги переносились в прилегавший к гостиным комнатам кабинетик и раскладывались на большом столе, для удобства чтения и рассматривания рисунков и чертежей. Скажу о себе: когда я, тогда еще только уланский штаб-ротмистр, был в первый раз приглашен князем к обеду, то совершенно неожиданно встретил у него моего приятеля и товарища по занятиям гиппологиею, Н. С. Мартынова, и еще нескольких охотников до лошадей, с которыми князь меня познакомил. Приведя нас в кабинетик, Александр Сергеевич указал на разложенные на столе, в хронологическом порядке, совершенно мне неизвестные, старинные и новейшие сочинения, на разных языках, о кавалерийском искусстве, начиная с XVI столетия. Тут были почтенные фолианты в пергаментных переплетах, отпечатанные готическими шрифтами, с грубыми рисунками, похожими на наши лубочные картинки. Гости окружили стол, а князь, перелистывая книги по порядку, сообщал мне о их содержании, об идеях автора, и, таким образом, объяснив последовательность развития кавалерийского дела, предложил мне выбрать на прочтение те из книг, которые особенно меня заинтересуют. Впоследствии многие из этих сочинений перебывали у меня в руках и я возвратил их Александру Сергеевичу незадолго до его кончины.

При первом моем посещении дома князя Меншикова, я еще не мог оценить внимания, оказанного его светлостью мне, незначительному специалисту. Мне не могло и прийти на мысль, чтобы груда сочинений по части гиппологии была перенесена из библиотеки в кабинетик единственно для меня, юного кавалериста; я полагал, что эти книги находятся тут постоянно.

В конце анфилады комнат, в доме князя был другой маленький кабинетик в одно окно, снабженный зрительными трубами и другими оптическими снарядами. Из окна, выходившего фонариком на Неву, князь мог наблюдать за движением судов. Тут же, на полках разложены были книги, объяснявшие сигналы, принадлежности флагов, многие морские сочинения и карты.

Из большого кабинета князя в парадные комнаты, окна которых были обращены на Неву, ход был через длинный, узкий зал, освещенный одним итальянским окном и поэтому довольно темный. При прежнем владельце этого дома, грузинском царевиче, предполагалось устроить в этом зале домовую церковь; но предположение это не состоялось, а у князя этот зал не имел определенного назначения. Меблировку его составляли плетеные стулья и большой раздвижной стол; перед окном стоял огромный бюст князя Александра Даниловича Меншикова; на противоположной стене висел большой, во весь рост, портрет императрицы Екатерины I. В бильярдной был портрет Великого Князя Константина Николаевича в отроческом возрасте, во весь рост, на палубе корабля, с подзорною трубкою в руках.

До поступления в собственность грузинского царевича, дом этот, вместе с соседними, был занят орденом масонской ложи и князь Александр Сергеевич, припоминая однажды масонские обряды при приеме в ложу новых лиц, рассказывал, указывая на замурованную дверь, соединявшую прежде эти оба дома, как тогда молодому офицеру Соломке приказано было великим мастером, для испытания его преданности и повиновения — удариться головою в стену. Решительный Соломка стукнулся — и со всего размаха очутился в соседней комнате: в указанном ему месте была, заклеенная шпалерами, дверь, которую он легко и без вреда для себя открыл. За свое послушание посвящаемый заслужил общее одобрение всех чинов ложи.

Когда князь, высочайшим рескриптом от 19-го февраля 1855 г. был, по расстроенному здоровью, уволен от звания главного начальника морского штаба, то, с тем вместе, должен был очистить и занимаемое им в доме морского ведомства помещение, приспособленное к его образу жизни. Это обстоятельство крайне озабочивало и затрудняло князя, так как в его лета нелегко было вновь устраиваться домом. Его Высочество Великий Князь Генерал-Адмирал, милостиво приняв это во внимание, исходатайствовал у Государя Императора пожалование помянутых двух домов в вечное и потомственное владение князю Меншикову, о чём Александр Сергеевич получил уведомление еще в бытность свою в Николаеве. Сообщая нам об оказанной ему монаршей милости, князь был проникнут к Его Высочеству, за благосклонное ходатайство, чувством глубокой сердечной признательности.

Остроты и анекдоты, приписываемые князю Меншикову, все те, в которых заключается явное оскорбление чьих-либо личностей — ему решительно не принадлежат, по их очевидной пошлости. Авторы их, для придания весу своим шуточкам, относили происхождение собственных выдумок издавна известному своим остроумием Александру Сергеевичу. Мне нередко случалось слышать какую нибудь пущенную в ход остроту, о поводе к которой князь не успевал еще и узнать. Язвительные шуточки, распространяемые в обществе под фирмою острот князя, были одною из главных причин тому, что он нажил себе так много врагов. Сам он иногда от души смеялся чужим остротам, выданным их авторами за сказанные им, но никогда не говорил ни слова к оправданию себя от незаслуженных нареканий[31]. Во всю бытность мою при нём я не могу указать ни на одну шутку, или остроту, которую он сказал бы за всё это время. Какие же были именно его остроты? Не могу указать, но те, которые не его — я всегда узнаю, по языку, или по направлению. Всего справедливее предположить, что было время когда князь остроумной шуткой или каламбуром выставлял на вид существенный порок, вредивший делу или обществу. Не шуточками, не балагурством, не каламбурами был удостоен князь Александр Сергеевич Меншиков имени «друга» Государя. Покойный Император знал Меншикова лучше всех и понимал его, как полезного и серьезного своего сподвижника: князь, ради авторской славы, никогда не был способен унизить себя измышлением какого нибудь пошлого анекдота, или натянутой остроты. В последние 18 лет жизни князя, мне не удалось подметить в нём той склонности к юмору, которую ему так настойчиво навязывали; время ли уже его прошло — не знаю, только с первого моего с ним знакомства и до конца его жизни не напоминал он мне Меншикова, прославленного за его язвительные остроты и шутки.

Александр Сергеевич многих, конечно, не жаловал, но не имел обыкновения ни над кем издеваться. Между тем ему приписывали остроты на счет некоторых сановников, и тем поселяли разлад между ними и князем. Правда, он иногда шутил над иными сановниками, но шутки эти никогда не роняли их достоинства. Так, однажды, говоря о Сайминском канале, сооруженном его заботами, Александр Сергеевич сказал, что в награду за то он испросил у государя разрешение носить мундир путей сообщения, чтобы тем возбудить ревность в их главноуправляющем, и надевал этот мундир, чтобы подразнить П. А. Клейнмихеля, к которому, однако же, всегда питал уважение, как к человеку преданнейшему государю и исполнительному, усердному служаке. Помню, что, во время болезни графа Петра Андреевича, князь, с большим к нему участием, постоянно справлялся о состоянии его здоровья. Ненависть, будто бы существовавшая между Меншиковым и Клейнмихелем, более нежели сомнительна. Самое благоговение князя к особе государя не могло дозволить Александру Сергеевичу дерзко глумиться над человеком, особенно любимым покойным императором.

Был, правда, один сановник и уже окончивший земное свое поприще, к которому князь Меншиков питал непримиримую ненависть, неослабное отвращение; чье имя произносил с презрением, ни от кого не скрываемым. Сановник этот был фельдмаршал граф Дибич-Забалканский. Александр Сергеевич никогда не забывал — 29-е мая: день годовщины кончины Дибича, приглашая к себе гостей на обед. В этот день, единожды в год, подавалось шампанское и, по наполнении бокалов, князь произносил:

— Сегодня годовщина дня, в который издох Дибич! В память счастливого дня, в который Россия избавилась Дибича, я, раз в год, пью у себя в доме шампанское!

Слово «издох» тем страннее звучало в устах князя, что он, вообще, никогда не употреблял при разговоре резких или бранных слов. Мы, люди к нему близкие, знали его обычай за обедом 29-го мая и к странному тосту в позор усопшего привыкли: но гостей посторонних это всегда поражало. Распространение в обществе ненависти к памяти Забалканского видимо был приятно князю. Никогда не распространяясь о своих отношениях к покойному, князь никогда не объяснял мне, в какой степени Дибич заслуживал подобного отзыва. Судя по официальности выражения злобы к фельдмаршалу, можно предполагать, что причины эти, в свое время, не были даже и тайною[32].