Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

XXVI

Неосновательные или ложные заключения о князе Меншикове военных писателей не очень его беспокоили и он не возмущался тем, что его заслуги приписывали другим. Считая всякие исторические суждения тогда преждевременными, он только улыбался, читая иные статьи. Писать возражений он не дозволял никому из своих близких и те, поневоле, должны были оставаться безмолвными слушателями многоразличных бредней, выдумываемых про Александра Сергеевича. Обвинения, на него возводимые, плодились и размножались, поощряемые нелепым афоризмом: «молчание — знак согласия»; но оно же бывает нередко знаком презрения, или негодования. Таково было и молчание князя.

Случилось, однако, что бывший генерал-квартирмейстер нашей армии, генерал Герсеванов, проживавший в Екатеринославской губернии, близко принимая к сердцу напраслины на князя, затеял писать статьи в его защиту. Нуждаясь в точных сведениях и документах, Герсеванов нарочно приехал в Петербург, явился к Александру Сергеевичу, умоляя его о снабжении этим сильным оружием против крикунов. Князь отказал ему наотрез и просил не возбуждать полемики. Огорченный Герсеванов возразил, что он, главным образом, намерен вступиться за честь князя, так почему бы Меншикову не дать ему документов?..

— Так вы для меня хлопочете? — сказал Меншиков. — В таком случае, попрошу вас — в особенное для меня одолжение и раз навсегда — не писать никогда и ничего в мою защиту. Этим-то именно вы и сделаете то, что мне будет приятно!

Герсеванов не успокоился: написал князю письмо; Александр Сергеевич поручил мне отвечать ему тем же отказом. Тогда Герсеванов засыпал меня письмами и, не отказываясь от своего намерения, опять приходил к князю, возобновляя неотступные просьбы. Александру Сергеевичу это наскучило и он приказал не принимать Герсеванова. Настойчивый проситель исчез, но вдруг, в 1867 году, от него доставили мне брошюру, напечатанную им в Париже, которую автор просил передать князю Александру Сергеевичу. Брошюры этой князь не принял; но так как Герсеванов уже получил разрешение ввезти произведение свое в Россию, то один экземпляр брошюры из министерства иностранных дел был препровожден к Меншикову. Князь нашел напечатанными в брошюре несколько документов из его официальной переписки времен Крымской войны и все они, до некоторой степени, ограждали князя от несправедливых нареканий. Тем не менее, князь досадовал на заступничество Герсеванова.

Эта странная черта характера князя объясняется необыкновенно строгим его уважением к хранению в тайне государственной переписки. Даже у себя в кабинете князь диктовал подобные бумаги не иначе, как вполголоса и еще, из предосторожности, после обхода дверей и своеручного их затвора.

Домашний его секретарь, А. П. Иевлев, служивший при князе в последнее время, рассказывал мне, что заинтересованный, иногда, каким нибудь делом, он по выходе из кабинета записывал, себе для памяти, суждения или предположения князя по смыслу продиктованных им бумаг. Заметив, по временам, поздний свет в окнах домашней своей канцелярии, князь спросил у Иевлева, чем он занимается? Тот признался, что ведет для себя памятные записки о времени своего служения при князе.

— Принеси, батюшка; интересно прочитать! — сказал князь.

Иевлев исполнил желание Александра Сергеевича. Пересмотрев бумаги, князь бросил их в камин и сказал Иевлеву, чтобы впредь он подобных заметок не писал, так как они могут наделать беды.

К числу государственных тайн князь относил все распоряжения и учреждения по военному ведомству. Его всегда тревожили посещения иностранцами тех военных заведений или сооружений, которые могли бы давать случай посетителям выводить свои заключения о средствах и силах нашей государственной защиты. В особенности же он не любил когда иноземных гостей возили в Кронштадт, в адмиралтейство, в генеральный штаб и показывали им наши топографические карты. Узнавая о том, князь каждый раз выказывал свое неудовольствие, приметными лишь для его приближенных, нетерпеливыми движениями. Эти движения напоминают мне о том нетерпении, с каким князь Меншиков защищал свою коротко обстриженную голову от злейших врагов… каких бы вы думали? — мух! Кстати же о стрижке волос под гребенку. Имея всегда и издавна коротко остриженные волосы, князь заслужил этим особенное к себе уважение, бывшего в сороковых годах командиром образцовой пешей батареи, полковника Лазаревича, который, для вящего убеждения молодых офицеров носить короткие волосы, всегда прибавлял замечание — «что такая умная голова, как князя Меншикова, острижена совсем под гребенку, стало быть, и надобно ему подражать». Это маловажное, в сущности, замечание Лазаревича, произносимое им очень часто и к тому же на своеобразном малороссийском наречии, невольно врезывалось в память молодых артиллеристов, так что через много лет, когда эти офицеры были уже сами батарейными командирами и некоторые из них привели свои батареи в Севастополь, то, помня поговорку Лазаревича об умной голове князя Меншикова, были первыми в числе войск его почитателями.

Правда и то, что тогдашние артиллеристы были развитее прочих частей войск и скорее других могли оценить достоинства князя и расположить его к себе, как бывшего артиллериста. По достоинству наших орудий, по знанию дела своего нашими артиллеристами, на их долю в эпоху Восточной войны выпало наиболее успехов и славы. Постояли артиллеристы и за себя и за Севастополь!

Артиллерия в Крыму действовала превосходно и князь, по-видимому, был ею совершенно доволен. Изредка только он замечал, что иная батарея, став на позицию, уж чересчур быстро выпускала свой запас снарядов, но, принимая в соображение, что неприятельские штуцера спешат перебить прислугу и лошадей, снисходил к запальчивости артиллеристов. Действительно, батарея, открывая огонь на расстоянии пушечного выстрела, имела против себя, кроме неприятельской артиллерии, еще и штуцерных, пули которых поражали орудийную прислугу и офицеров, на выбор, с такой дистанции, до которой далеко не достигали ружейные пули нашей пехоты. Следовательно, от своего прикрытия наши батареи не могли ожидать себе помощи и должны были стараться преодолеть врага учащенною пальбою. Снявшись с передков, они спешили, что называется, «откатать неприятеля на все корки» и убраться заживо, т. е. покуда было чем и кому сняться с позиции. Но как ни трудно приходилось нашей артиллерии, всё же она, одушевляясь задором пальбы, наносившей вред неприятелю, находила себе удовлетворение в видимо полезной деятельности, а выходя из дела — хотя нередко с большими потерями — утешалась тем, что не даром и понесла их.

Немного доставалось утешительного в сражениях на долю пехоты, не вооруженной штуцерами в той мере как неприятельская. Её участие в битвах было какое-то неопределенное, можно сказать — пассивное. Вступая в дело, пехота тотчас же встречалась со штуцерными пулями неприятеля невидимого и неуловимого: пули летели со всех сторон и из такой дали, что и глаз не достигнет до стрелков. Наши, изыскивая случай сблизиться с противником, неизбежно должны были во всё время своих поисков представлять собою вернейшую цель неприятелям, безнаказанно губившим нашу злосчастную пехоту, которая, вступая в дело, порываясь из стороны в сторону, чтобы померяться силами с неприятельскою, в тщете своих порывов сознавалась лишь тогда, когда, по окончании дела, ей приходилось считать выбылых.

Князь Меншиков, понимая всю тягость подобных условий для участия нашей пехоты в сражениях, не мог рассчитывать на её опору в той степени, в какой она, по существу, должна была служить главнокомандующему. Это заставляло его смотреть на пехоту с безотрадной, мрачной точки зрения. Его не утешала самая её готовность принести себя в жертву: ему нужна была не жертва, а сила, и князь, недоумевая как извлечь эту силу, грустным, неприветливым взором встречал и провожал пехоту. Подобное настроение духа главнокомандующего перетолковывалось в дурную сторону, как войсками, не понимавшими Александра Сергеевича, так и лицами к нему недоброжелательными. «Князь Меншиков, — говорили они, — не любит войск; он на них сердится, не говорит с ними; не ценит их подвигов; редко здоровается; смотров не делает!»

Войскам, конечно, трудно было изучить особенности нрава этого своеобразного начальника, который видел во всём лишь сущность дела. На войска он смотрел серьезно потому, что серьезно понимал их значение и назначение. «Не говорил с ними» — потому, что не любил представительности, которая была ему просто невыносима. Для этого князю следовало обладать до некоторой степени сценическим талантом; в таковом же природа ему решительно отказала. Голос князя был такой дребезжащий, малозвучный, что когда он даже здоровался с войсками, то и головные части не всегда могли расслышать столь знакомую им, обыденную фразу: «здорово, ребята!» — и поэтому нерешительно отвечали, и князя это конфузило. Иногда он пробовал повторять — и то безуспешно; даже этой фразы он не мог произнести общепринятым тоном. Вследствие этого, в рядах войск сложилось мнение, что князь их не любит; что он на них сердится и не здоровается с ними. Кроме того, не имея командирской привычки, он пропускал голову встречной части и хотя здоровался с минующим его строем, но солдаты не узнавали главнокомандующего при его скромном виде и слабом голосе, им незнакомом. Доброе поведение и подвиги войск князь всегда ценили не пропускал случая свидетельствовать о них императору. Смотров прибывающим войскам он, правда, не делал, но зато всматривался в их быт и зорко следил за проявлениями в них должного духа.

Войска могли пребывать в недоразумении относительно князя; им это было простительно… Непостижимо и удивительно то, что Михаил Дмитриевич Горчаков, называя себя другом князя Меншикова, мог писать о нём, в 1855 году, военному министру, по принятии Севастополя от князя:

Вышеприведенные выражения князя М. Д. Горчакова свидетельствуют в одинаковой степени — и его жестокую несправедливость к князю Александру Сергеевичу, и его собственную неготовность встретить войну лицом к лицу, со всеми ужасами обороны Севастополя. Из того самообольщения, с которым князь М. Д. Горчаков ехал изгонять неприятелей из Крыма, очевидно, с каким легкомыслием он смотрел на тот пост, который заступал, и как мало понимал, как мало сочувствовал положению главнокомандующего морскими и сухопутными силами в Крыму. Нелегко было князю Меншикову находиться со своей армией в постоянной зависимости от южной армии, когда все подкрепления и снабжения можно было всего ближе ожидать от князя М. Д. Горчакова, измыслившего, будто осторожный и благоразумный князь Меншиков, «ненавидя войска, швыряет их без разбору, заставляя приступом лезть на небо».

Другое выражение князя М. Д. Горчакова: «Россия уже довольно дорого заплатила за его безрассудства и за его наглость» — лишенное всякого смысла, если его принять в значении переносном, положительно несправедливо даже и в буквальном смысле. Самый строжайший контроль без труда может засвидетельствовать, что в отношении денежном князь Меншиков стоил России гораздо менее князя Горчакова. В доказательство позволю себе привести фактическое свидетельство о способах расходования казенных денег князем Меншиковым. Привожу подлинный его отчет по экстраординарной сумме с 1-го апреля 1854 г. по 1-е апреля 1855 года. Суммы этой было получено Александром Сергеевичем 90 435 р. 40 к. При этом следует принять в соображение, что на действующую армию в Крыму военное министерство смотрело как на не подлежащую его заботам. Довольствие армии провиантом, фуражом, мясными и винными порциями и порохом; устройство госпиталей и комплектование их медиками — всё это возлагалось на попечения одного главнокомандующего. Устройство путей сообщения, даже исправление непроездных дорог, нисколько не озабочивало подлежащие ведомства, которые, казалось, и не желали знать об этом. Мало того: например, на уборку павших по дорогам многих тысяч лошадей, волов и верблюдов не отпускалось вовсе денег, а предлагалось главнокомандующему приказывать их свозить в одно место и сжигать — а между тем дрова доходили в это время до 35 руб. сер. за сажень.

В июле 1855 года был представлен Меншиковым всеподданнейший отчет Государю Императору в расходовании вышеупомянутой экстраординарной суммы. Расходы, произведенные из неё, были следующие:

1) На прогоны разным лицам, посылаемым как с депешами, так и вообще по делам службы — 17 003 р. 96¹/₂ к.

2) На вспомоществование бедным семействам при выезде их из Севастополя — 12 692 р.

3) На движение транспортов с порохом и артиллерийскими снарядами и принадлежностями — 9962 р. 1¹/₂ к. (Из них возвращено было артиллерийским департаментом — 5267 р. 90 к. Остается израсходованных 4694 р. 11¹/₂ к.).

4) На жалованье и содержание приглашаемым из Пруссии хирургам, профессорам и студентам университета св. Владимира — 5317 р. 65 к.

5) В пособие доктору Северо-Американских штатов Терпепенду — 500 р.

6) За медикаменты в Московской аптеке — 1172 р. 77 к.

7) За перевозку раненых и больных (устроенную А. Д. Крыловым во исполнение повеления Великого Князя Константина Николаевича) из Севастополя в разные места, а равно и на вспомоществование подводчикам, взявшим на себя эту перевозку — 3049 р. 67¹/₂ к.

8) На устройство временных госпиталей — 4119 р. 97 к.

9) Колонистам в Крыму, в виде вознаграждения за содержание 1800 человек раненых и больных — 1500 р.

10) На приобретение топоров и лопат и за доставку их из Николаева — 945 р. 60 к.

11) Частным работникам за работы по оборонительной линии — 120 р.

12) За доставку от Симферополя до Севастополя амуниции, сбруи и проч. в количестве 1655 пудов — 1267 р. 25 к.

13) За доставку полушубков — 1320 р.

14) На вознаграждение нижних чинов, участвовавших в вылазке при отражении приступов, за взятие в плен, за принесенное неприятельское оружие, и водолазам — 5345 р.

15) За поимку дезертиров — 18 р.

16) За купленный лес для устройства моста на Бельбеке — 770 р.

17) На устройство помещений для всех управлений главной квартиры, на наем подвод и фургонов, на устройство типографии, на приобретение типографских станков, на жалованье всем служащим в главном штабе и канцелярии и жалованья типографщикам, с возвратом из штатных сумм, которые не были высланы 10 477 р. 68³/₄ к.

18) На канцелярские принадлежности вообще — 1749 р. 18¹/₂ к.

19) На пищу писарям — 440 р. 70 к.

20) Награды писарям — 385 р.

21) Порционные и суточные деньги топографам — 95 р. 94 к.

22) Заимообразно разным лицам — 200 р.

23) В пособие раненым — 350 р.

24) Проводнику — 120 р.

25) На устройство подводных мин — 40 р.

26) На изготовление патронов, собрание сведений о неприятеле, рекогносцировки, на устройство вагенбурга, на содержание проводников и проч. — 8761 р. 4¹/₂ к.

27) На выдачу лазутчикам, проводникам и другого звания доверенным людям, употреблявшимся по секретным поручениям — 3202 р. 45 к.

Итого в год — 85 664 р. ³/₄ к.

Обратно представлено 4681 р. 39¹/₂ к.

Как в денежном, так и во всяком ином отношении, князь Меншиков недорого обошелся России. Князь М. Д. Горчаков, за время бытности своей главнокомандующим в Крыму, израсходовал экстраординарной суммы 1 250 000 р. в 10 месяцев, да и результатами своего командования недешево обошелся России.

Необыкновенное уменье князя Меншикова предупреждать излишнее расходование казенных средств давало ему возможность быть неусыпным блюстителем государственного интереса и поэтому он был очень неподатлив на всякое расходование казенных сумм. Князь был чрезвычайно разборчив как к статьям расхода, так и к их цифрам. Как бы ни были скромны требования смет, Александр Сергеевич всегда находил возможным сделать сокращения без всякого ущерба самому делу.

За это князь приобрел репутацию скупца, но не только не огорчался этим, а, напротив, старался поддерживать сложившееся о нём мнение, предупреждая, таким образом, различные домогательства. Князь был до того строг в сбережении казенного интереса, что нередко затруднялся разрешением выдачи пособия даже лицам, вполне того заслужившим. В подобных случаях он всего чаще, без всякой огласки, выдавал пособие из своих собственных денег.

В собственных своих расходах Александр Сергеевич был бережлив: от возбуждения вопросов о новых статьях расхода воздерживался, но единожды установленных расходов не отменял и не сокращал. Если ему кто-нибудь указывал на его рутинный способ ведения расходов, который мог быть и сокращен, князь отвечал, что промышленник уже привык получать от него известную сумму, так пусть же она так и остается в статьях расходов, чтобы торговец не был в убытке.

Долгов князь не любил, а если случалось ему задолжать кому-либо, то всегда спешил расквитаться, отдавая деньги лично, особенно если деньги были израсходованы по его поручению. Экстренные или неожиданные издержки были ему неприятны, не столько по трате денег, сколько по самому процессу выдачи и по определению цифры. Он всегда был доволен, если при этом ему кто-либо подсказывал размер суммы.

В жизни своей, князь, чрез близких ему лиц, сделал не мало благотворений, скрывая их от молвы и, по возможности, даже от самих благодетельствуемых.

Для оценки нравственных сторон и служебной деятельности, конечно, недостаточно сведений, сохранившихся в моих рассказах, тем более, что я знал князя лишь в последние 19 лет его жизни.

В 1867 году мои домашние дела разлучили меня с Александром Сергеевичем; в течение двух лет отсутствия моего из Петербурга, здоровье князя весьма расстроилось, чему много способствовала потеря внука, Николая Вадковского, нежно любимого князем. Внуку этому, которого князь взял к себе на воспитание, был 17-й год и он оканчивал курс в Пажеском корпусе; в 1868 году он был сражен тифом. Когда, в начале 1869 года, я посетил князя, которого застал дома, в кабинете, то меня поразила страшная перемена и в его наружности и в расположении духа. Предупреждая тягостные для него расспросы о здоровье, Александр Сергеевич сказал мне, что он получил уже «три предостережения», намекая на три случившиеся с ним припадка, признанные докторами за паралитические.

При нашем последнем свидании, я застал князя за утренним кофе, на обычном его месте в кабинете. Взглянув на меня страдальческим взором, он проговорил:

— Плохо, братец!.. Страдаю жестоко… уж мне и мочи нет…

В этих словах звучала предсмертная истома; в тот же день князь перешел наверх, в свою спальню, и уже более не спускался в комнаты нижнего этажа. Долго он боролся и с недугом и с медицинскою помощью. Когда, во время агонии, ему подавали лекарство, он, слабо защищаясь от бесполезных микстур, говорил словами В. Л. Пушкина в его «Опасном соседе»:

Сильная натура князя склонилась, наконец, лишь под ожесточающимися припадками, и в ночь с 18-го на 19-е апреля 1869 года он скончался. Мне не удалось присутствовать при его последних минутах, так как, по распоряжению докторов, к страдальцу допускались весьма не многие. К пожеланию «вечной памяти», которою мы напутствуем усопшего, позволю себе присоединить другое, не менее искреннее: чтобы память князя Александра Сергеевича Меншикова была, наконец, совершенно очищена, в глазах потомства, от несправедливых нареканий — и если я, со своей стороны, настоящими рассказами сколько нибудь тому способствовал, — то цель их вполне достигнута.