Код Майя: 2012

ГЛАВА 13

Зама, Новая Испания

Октябрь 1556 года

— В своем невежестве мои дети верят в то, что мы не первое творение Бога, а пятое и последний народ, поселившийся на земле. Их произведения, вроде того, на которое вы сейчас смотрите, являются доказательством их заблуждений. Я сохранил его в точности таким, каким увидел, когда впервые сошел с корабля и сделал их храм своим домом. Это убогое место, но дворец по сравнению с жилищами моей паствы, кроме того, тут прохладно в самое жаркое время дня. Не соизволите ли войти? Диего подаст вам вино, имеющееся в наших запасах, если только вы не привезли с собой… Благодарю вас. Я так и думал.

Не вызывало сомнений, что, несмотря на внешность наемного убийцы, отец Гонсалес Кальдерон, священник туземцев, живших в Заме, обладал умом и манерами прелата. Оуэну было так же очевидно, что он пригласил капитана «Авроры» и его врача в свой дом во исполнение долга, а не ради удовольствия. Огромное количество изображений распятого Христа в самых разных стадиях мучений украшало стены его жилищи, а спартанская обстановка говорила о том, что этот человек не признает плотских удовольствий.

Да и чрезмерная пышность костюма де Агилара явно не вызывала у него восторга, что было очень некстати, учитывая, что испанец вел себя исключительно несдержанно. Он принялся изливать свои восторги с того самого момента, как пришвартовал «Аврору», и замолчал только сейчас, когда присел на корточки в центре дома священника, который когда-то был туземным храмом, и начал изучать разноцветную мозаику, занимавшую половину пола, то и дело вскрикивая от удивления и восхищения.

Он делал все это совершенно сознательно, стараясь отвлечь внимание и все вопросы от своего врача на себя, и добился поразительного успеха. Оуэн видел, что священнику пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы оторвать взгляд от невероятно вульгарных серег де Агилара, и почувствовал угрызения совести.

Если все, что говорили про священника, соответствовало истине, капитан напрасно позволял себе выплескивать избыток чувств, это могло грозить ему серьезными неприятностями, а Оуэн не хотел, чтобы его новый друг пострадал из-за него. Пытаясь завязать безопасный разговор, он сказал:

— Ваш дом, в отличие от остальных, не выкрашен в красный цвет. Вы сами так захотели?

— Разумеется. Как только решил здесь поселиться, я попросил об этом Диего и Доминго. Они покрасили его известковым раствором, приготовленным по моему собственному рецепту, и подновляют каждый год в один и тот же день.

— Но все остальные дома в городе продолжают красить в цвет крови. Это напоминание о человеческих жертвоприношениях или…

Оуэн не имел в виду ничего плохого, он лишь повторил то, что говорила вся Испания про жителей этих земель, но лицо священника неожиданно потемнело и стало пугающе грозным.

Тихо, ядовито Кальдерон сказал:

— Мои дети не убивают и никогда не убивали других людей, чтобы умилостивить своих богов. Они невежественны, но не варвары, в отличие от их врагов, живущих на северо-западе, племени калхуа-мексика, известных тем, кто сюда приезжает, под именем ацтеков, которых так успешно привел к Богу его светлость Кортес и чье золото теперь принадлежит его элегантнейшему испанскому величеству.

Двенадцать лет, проведенных Оуэном в Кембридже, научили его тому, что искреннее проявление невежества — лучшее средство против гнева тех, кто любит всегда быть главным. Поэтому, слегка склонив голову набок, он спросил:

— В таком случае почему они выбрали столь ужасный цвет для своих домов?

Священник наградил его не слишком любезным взглядом. Громадный серебряный крест задрожал на его необъятной груди.

— Будучи более предусмотрительными и не такими дикими, как их соседи, жители Замы решили, что, если они выкрасят свои дома в кроваво-красный цвет, все будут думать, что они ничем не отличаются от туземцев, поклоняющихся дьяволу, чей путь залит человеческой кровью, которую они проливают на жертвенных алтарях. Имитируя их обычаи, мои дети рассчитывают удержать врагов от нападения на город… Спасибо, Диего. Входи, пожалуйста.

По его приказу туземец со шрамом — Оуэн не верил в то, что имя Диего дано ему было при рождении, — скользнул, словно тень, сквозь занавес из травы, висевший на двери. В руках он держал поднос, на котором стояли три глиняные чашки и открытая бутылка вина.

Священник обращался с ним, как лорд со своим слугой, как с упрямым ребенком, которого видят, но не желают слышать. Оуэн был бы рад вести себя так же, но пронзительные глаза прожигали дыры в его мозгу и заглушали звучавшую в нем песню голубого камня.

Он с усилием взял свою чашку с подноса и снова посмотрел на священника.

— У них получилось? — спросил он. — Им помогло то, что они выкрасили дома в красный цвет?

— Я здесь уже почти десять лет, и единственный враг, с которым нам пришлось сразиться, это оспа. Таким образом, можно сделать вывод, что они добились того, чего хотели, — совершенно нелогично ответил священник. — А сейчас нам нужно поднять вашего капитана с колен, иначе нам не удастся найти на полу свободного пространства, чтобы поставить стол. Ну, вам удалось разгадать тайну мозаики, сеньор?

— К сожалению, нет.

Фернандес де Агилар поднялся с колен с видимой неохотой. Его глаза сияли возбуждением, которое было лишь слегка преувеличенным.

Отойдя на шаг от рисунка на полу, он сказал:

— Думаю, я начал что-то понимать, но пока у меня в голове полный туман. Сеньор Оуэн, не могли бы вы использовать свою логику врача и попытаться вникнуть в эти картины, прежде чем наш хозяин раскроет нам их тайну?

Седрик Оуэн, в голове у которого царила полная неразбериха из-за неприятного взгляда необычного мужчины со шрамом, не слишком охотно и думая о другом, подошел и встал перед изображением, изменившим навсегда его жизнь.

Издалека картинка напоминала работу ребенка, выполненную из камешков; случайная коллекция мелких камней, собранных из-за чистоты их цвета, а затем разложенных на площади примерно в четыре квадратных ярда в виде разных фигурок. Мужчины с выпученными глазами и диковинные животные извивались, сражаясь друг с другом, глаза горели огнем, зубы были оскалены, конечности переплетены в вечном противостоянии.

При ближайшем рассмотрении картинка оказалась более сложной. В центре был выложен костер из красных и желтых камней, очень похожий на настоящий. Его окружал тонкий круг из зеленых листьев. По периметру тянулась широкая полоса с изображением карты небес; созвездия и планеты располагались таким образом, что при внимательном рассмотрении становилось ясно, что в них заключен глубокий смысл.

Посередине, между огнем и небом, стояли две человеческие фигуры, застывшие в вечном равновесии. С одной стороны конфликт, война и страдание были изображены при помощи яростно сражавшихся между собой фигур. С другой — антитеза войне, летний луг с разноцветными цветами, слишком красивыми, чтобы давать им названия, и слишком многочисленными, чтобы пытаться сосчитать. В его центре стоял на коленях ребенок, окутанный мирным покоем уединения.

Эти две части разделяла тончайшая неровная линия, выложенная белыми и черными плиточками, вдоль нее шла другая линия из крупных жемчужин семи цветов радуги, с белой и черной, вместе, в самом конце.

В памяти Оуэна вдруг всплыла комната на верхнем этаже в парижском доме, запах жареных куропаток и груш и мягкий голос.

«Всего в мире девять цветов; семь цветов радуги, а также черный, принадлежащий темноте, и белый — свету. Голубому дано сердце зверя и сила вызвать остальные двенадцать частей духа и плоти, чтобы составить целое».

Именно в этот момент, захваченный воспоминанием, Оуэн совершил ошибку и поднял голову. Диего стоял в углу комнаты, словно невидимая тень, вооруженный безжалостными глазами-кинжалами, которые сверкали и вспыхивали не слабее, чем яркие камешки мозаики.

Под его взглядом было невозможно не увидеть правду, которая с такой очевидностью открылась ему.

— Мой Бог…

Это не было произведением ребенка. В одно короткое жуткое мгновение изображение превратилось в нечто совершенно иное.

— Что вы увидели, друг мой?

Фернандес де Агилар спросил это очень тихо, тем же голосом, каким разговаривал с ним на борту своего корабля утром. Он больше не рисовался и не устраивал представлений. Возможно, священник это заметил, возможно, его удивила перемена в испанце и его враче-англичанине, возможно, он планировал отнять у них жизнь, отправив на костер, — им было все равно.

Вопрос капитана заставил Оуэна заговорить.

— Я вижу мгновение перед концом света; последний вздох перед наступлением Армагеддона. Я вижу карту небес, где указана точная дата и время. И еще я вижу способ, при помощи которого можно надеяться остановить всемогущее зло.

Он поднял голову и посмотрел на священника. В Европе его сожгли бы на костре только за одни эти слова. Однако в глазах отца Кальдерона появилось задумчивое выражение, в них еще не зажглась ненависть или жажда мщения. Он поднял свой серебряный крест и поцеловал его.

— Прошу вас, продолжайте.

Оуэн сделал глубокий вдох.

— Я вижу Солнце, величайшее светило из всех, оно сияет в длинном темном туннеле, ведущем к тому месту, где родилась вся материя. Я вижу Венеру, утреннюю звезду, в объятиях Меркурия, вестника, они стоят в оппозиции к Юпитеру, золотому благодетелю. Я вижу Юпитер, он находится на вершине Перста Божьего,[10] но одну его сторону Сатурн и…

Слова застряли у него в горле.

— Я вижу созвездия и планеты, замершие в положении, которого не будет во время моей жизни и в течение многих последующих.

Туземец с лицом, изуродованным шрамом, продолжал за ним наблюдать, но заговорил священник, отец Гонсалес, который тихо сказал:

— Этот рисунок появится на Божественных небесах через четыреста пятьдесят шесть лет. А что говорят звезды и планеты?

Оуэн снова наклонился над чудесным изображением, представшим его глазам.

— Здесь запечатлено остановившееся во времени мгновение, словно мир замер на грани катастрофы, и есть лишь едва различимый намек на спасение. С западной стороны мы видим проявления окончательного Опустошения. Здесь мужчины сражаются со всеми творениями, и каждый захвачен жадностью, похотью, корыстолюбием, равнодушием к остальным людям, страстным желанием причинять боль — даже получать от этого удовольствие — вне зависимости от того положения, которое они занимают, а в конце растоптать все сущее. Именно эта сила приведет к уничтожению всего, что есть хорошего не только в людском сообществе, но и в мире в целом.

— И нет никакого спасения? — спросил священник.

— Оно возможно, потому что участку, где царит ужас, противостоит место, наполненное миром. — Оуэн положил руку на южный квадрант. — Здесь, на востоке, на летнем лугу сидит маленькая девочка, которая сама с собой играет в бабки, правая рука против левой. Она является воплощением невинности, незапятнанной человеческой души, которую еще можно спасти, а вместе с ней и будущее мира.

— Это девочка, не мальчик?

— Мне так кажется.

— И следовательно, не юный Христос. Явная ошибка. Мы это, возможно, исправим когда-нибудь.

Священник стиснул свой серебряный крест. Длинный конец торчал из его сложенных пальцев, точно указка. Он ткнул им в мозаику, по одному разу в каждую сторону.

— Вы рассказали только о фоне. А как насчет четырех чудовищ, занимающих большую часть картины?

— Ах…

Что он мог об этом сказать? Оуэн не сразу их увидел, такой необычной была мозаичная картина, где одни образы скрывались за другими. И лишь под взглядом туземца со шрамом начали ясно вырисовываться их очертания. Теперь же четыре зверя своим могуществом и великолепием ослепили его. Они казались живыми, наполненными силой, светом, озаряющим самые темные уголки мира. Оуэн медленно подбирал слова, пытаясь описать чудо, представшее его глазам.

— Я говорил вам о луче надежды в этой картине, и, по правде говоря, большая ее часть посвящена тому, чтобы показать нам возможность спасения. Вот четыре зверя, одновременно соединенных и разъединенных. Наверху, в северном углу, изображен пятнистый лев с гладкой шкурой и сверкающими глазами, самый могущественный из всех охотников в мире. Дальше, к юго-востоку, помещена змея, длинная, как корабль, и толстая, точно мужской торс, окаймленная изумрудами и рубинами. Напротив них, на северо-западе, сидит орел с ослепительно золотыми глазами и громадными, словно дом, крыльями, которому под силу поднять в воздух волка. И наконец, в юго-западном углу мы видим ящерицу размером с лошадь, с громадными зубами, способными разорвать человека на части. Когда эти четверо соединятся вместе…

Он говорил, а в это время четыре зверя вырвались из мозаичной картины; плоский камень не мог сдержать их мощи. Они встретились, все четверо, в вулканическом единении плоти. Конечности переплелись с крыльями, головы с сердцами, когти с хвостами.

На одно ослепительное, жуткое мгновение они превратились в одно существо, и на свет появился зверь, превосходящий могуществом всех четверых по отдельности.

Картинка была слишком яркой, и Оуэн прикрыл глаза, защищаясь от слепящего света. Когда он снова их открыл, ужасный змей исчез, а вместе с ним и очертания тех, из кого он состоял.

Мозаика снова превратилась в детскую картинку. Не в силах справиться с головокружением, Оуэн опустился на колени на полоску звездного неба, стараясь не касаться большой картины, и провел ладонью по цветным камням. Его бы не удивило, если бы осколки ослепительного света вонзились ему в пальцы или он услышал бы песню своего голубого камня.

Однако ему суждено было испытать разочарование: жизнь, наполнявшая мозаичную картину, ушла. Он рискнул бросить взгляд в окутанный тенями угол за спиной священника, где находился туземец со шрамом, и без особого удивления увидел, что тот исчез. В месте, где он стоял, на полу лежало одинокое зеленое перо, которое указывало на самое сердце мозаики.

Оуэн встал, чувствуя себя немного глупо, у него кружилась голова. Де Агилар молча на него смотрел, и такого пронзительного взгляда Оуэн никогда у него не замечал. На них обоих упала тень, разрушив напряжение момента. Отец Кальдерон стоял в дверях, своим приземистым, мощным телом преграждая как вход, так и выход. Он сложил на груди руки, совсем как когда встретил их на пристани.

— Нам суждено умереть, святой отец? — едва слышно спросил де Агилар.

— Возможно, но не от моей руки. Пока — нет. Может быть, никогда. Брат Бернардино де Сагуин советует нам, своим детям, изучать обычаи туземцев, чтобы было легче вывести их на дорогу Христа. Я прожил в Заме почти семь лет, а в этом доме четыре, однако лишь недавно увидел то, что ваш корабельный врач разгадал с первого взгляда. Пользуясь своими обширными знаниями, могу вам сказать, что пятнистый зверь — это не лев, а ягуар, священное животное для моих детей, майя, так же как и три остальных зверя; орел олицетворяет собой воздух, змея — огонь, крокодил — воду. Ягуар, разумеется, владеет могуществом земли. В соответствии с учением этого народа, когда наступит конец света, четыре зверя объединятся и появится одно существо. Вы в состоянии представить, что может родиться от союза этих четверых?

Присутствие Нострадамуса охладило сверкающий свет в сознании Оуэна, и он смог спокойно говорить о том, что увидел.

— Платон назвал его Уроборос, — сказал он. — Разноцветный змей, который опутывает своими кольцами землю, даря ой сострадание, которому нет конца, и глотает свой хвост, чтобы никто не смог его разделить. В моей стране его бы назвали драконом или крылатым драконом, существом с телом и когтями ягуара, головой крокодила, хвостом змеи и крыльям и изяществом орла. Меня прислали сюда, чтобы я узнал, как эти четверо могут соединиться и образовать единое целое, но, увидев то, что увидел, я обо всем забыл.

— Возможно, он восстанет из пламени, как феникс? — спросил де Агилар.

Оуэн бросил на него взгляд и понял, что он не шутит.

— Возможно. — Священник сдержанно улыбнулся. — Или Господь призовет его к себе. Нам не дано знать подобные вещи, хотя мы можем молиться о том, чтобы они произошли. В землях моих детей четверо-в-одном — это змей с телом, покрытым перьями, известный под именем Кукульканили Кетцалькоатль, пернатый змей, который мог бы стать подходящим скакуном для Христа, если бы Он вернулся, чтобы спасти нас от наших собственных разрушительных деяний.

Священник изящно поклонился обоим и отошел от двери.

— Я только что произнес не менее еретические вещи, чем слышал от вас, и теперь мы в долгу друг у друга. Думаю, это поможет нам свободнее чувствовать себя во время ужина, который нам уже несет Доминго. Здесь обычно едят бобы с перцем и чили. Еда покажется вам очень острой после простой пищи, которой вы питались на море. Но, поверьте мне, если она вам понравится, все остальное по сравнению с этими блюдами будет казаться скучным и слишком пресным. А пока я рекомендую вам запивать их водой.