Когда наступает время. Книга 1.

- Не суть важно. Даже, если помогли, не вовремя все это. Случись оно перед Гедросией, все было бы проще.

- Ну, не скажи. Так мы сюда уже добрались, а то б сидели там до сих пор, храм из песка возводили и им же головы посыпали в великой нашей скорби.

- Чего про Гедросию вспоминать, когда уже половину Вавилона разобрали. Жрецы помалкивают, но слышно, как они скрипят зубами.

- Да, кстати, - оживился Неарх. – Я же не сказал вам…

- Что еще?

- Не успел я с лошади слезть, как ко мне звездочтивцы здешние делегацией явились. И откуда только узнали, что я приехал?

- Звездочтивцы?

- Во главе с Белефантом.

- Что, сам явился?

- Сам.

- Уважаемый здесь старец. Судьбу любого предсказать может. Как говорит, так и выходит.

- Не знаю, - задумчиво произнес Неарх, - что с этим теперь делать. Белефант не отважился, по-видимому, с царем говорить, просил меня ему передать.

- Ну что ты все кругами ходишь? Говори, наконец, что он там по звездам начитал?

- Не след Александру в Вавилон входить. Смерть его здесь ожидает.

Неарх замолчал, удрученный тем приговором, что только что произнес вслух. Пердикка задумчиво поглаживал бороду, а Птолемей скрытно улыбнулся.

- Что еще они сказали? Неужели этого не избежать?

- Избежать, говорят, можно, но Александр должен Вавилон стороной обойти. Если восстановит он памятник Белу(10), тот, что персы разорили, и, не входя в город, удалится, судьба его переломится.

- И куда ж она переломится? – переспросил Птолемей.

- Карфаген падет. А дальше, если выйдет он за Геркулесовы столбы(11), Сицилия покорится.

- Не верю я что-то этим халдеям! – воскликнул Пердикка. – Сдается мне, что-то тут не то!

- А я не верю, что Александр может их послушать, - сказал Птолемей. – Неужели, покорив всю Азию, он побоится предсказания гадателей?

- Вообще, это не в характере Александра. Хотя, в последнее время от него можно всего, чего угодно ожидать. А с какой стати они вообще тебе все это сказали?

- Ну-у, - протянул Неарх, - не каждый решится царю такое вывалить, когда он всего в полдне отсюда. Это равнозначно тому, что дать ему понять, что, мол, Азия твоя, а Вавилон тебе не по зубам.

- Верно. Как умно все придумано.

- А главное, вовремя. Они бы еще в воротах его встретили и осчастливили.

- Может, вообще ему об этом не говорить? – предложил Пердикка.

- Знаешь, что! – встрепенулся Неарх. – Ты хоть думаешь, что будет, если он узнает?

- Что будет. Что будет, - передразнил его Птолемей. – Филота будет. Вот что.

- Именно. Он тоже не сказал Александру о заговоре. И чем это кончилось? Мне, Пердикка, голова еще плечи не тяготит.

- Тогда, чего думать! Не наше это дело! Пусть Александр и думает.

- Не нравится мне все это. – Неарх почесал заросшую волосами шею. – Еще эта полубезумная старуха…

- Какая старуха?

- Косеянка. Помрешь, говорит она ему, бесславно.

- А что Аристандр?

- Аристандр тоже что-то темнит. Такие предсказания дает, что семеро послушают, и каждый по-своему истолкует.

- Самое скверное, - произнес Пердикка, поднимаясь с ложа, - что наследника нет. Жен, что табун лошадей, а толку чуть.

- Но ведь Роксана понесла от Александра.

- Она и в Индии понесла. И что? А, кроме того, кто знает, родит ли она ему сына.

- А Геракл?

- А что Геракл. Барсина(12) в немилости, и сын там же.

- Мне с рассветом в лагерь возвращаться надо, а меня туда ноги не несут. Александр ждет от меня доклада, как все к его возвращению готово, а тут такое.

- Ладно, - весело перебил его Птолемей. – Чему быть, того не миновать. Завтра, по ходу разберешься. А сейчас, предлагаю тебе не думать об этом. Я тебе мальчика пришлю. Детеныш еще, но до чего развратен! Готов спорить, ты до утра не то, чтобы об Александре, о себе забудешь!

Пердикка хихикнул в плечо.

- Птолемей дело говорит. Проверено.

- А, - махнул рукой Неарх, - давай мальчика, а то мне совсем тошно.

(1) Копейщик – пехотинец, вооруженный легким копьем.

(2) Пелтаст –легковооруженный пехотинец.

(3) Таксиарх, синтагмарх – разновидности офицерских званий в македонской пехоте.

(4) Иларх –офицерское звание в македонской коннице.

(5) Талант – единица веса и счетно-денежная единица древней Греции, равнялась приблизительно 16,8 кг. Золота.

(6) Александр был уверен, что его и Гефестиона судьба сложится так же, как судьба горячо любимых им гомеровских героев Ахиллеса и Патрокла.

(7) Агема. – элитное конное подразделение личной охраны царя.

(8) Наварх –офицерское звание на древнегреческом флоте.

(9) После возвращения из индийского похода Александр принял решение сместить Антипатра с регенства в Македонии, заменив его Кратером. Направляясь в Македонию, Кратер вел с собой возвращавшихся домой ветеранов.

(10) Храм Бэла в Пальмире — храм, посвящённый местному верховному божеству, повелителю молний и грома, Бэлу.

(11) Геркуле́совы столбы́— название, использовавшееся в Античности для обозначения высот, обрамляющих вход Гибралтарский пролив.

(12) Барсина — дочь персидского сатрапа Артабаза и любовница Александра Великого, от которого родила сына Геракла.

Анаксарх.

Эвмен чуть не поперхнулся стилосом, что нервно грыз, когда в палатку ворвался Неарх. Жалобно взвизгнуло кресло под тяжестью обрушившегося тела. Жадно выхлебав остатки вина из килика Эвмена, наварх протяжно выдохнул.

— Брось ты свою канцелярию! — срывающимся на хрип голосом взмолился Неарх. — Пустое это!

— Боги! — воскликнул секретарь. — Что должно случиться, чтобы на тебе лица не было?!

— Если б только лица! Он встряс меня так, что кишки на мозги намотались! Дай еще вина! Да, побольше, а то я в себя никак не могу вернуться!

— Тихо. Тихо. Не горячись. Объясни все по порядку.

— По-порядку?! Как я могу объяснить тебе по порядку, когда у меня мозги из ушей до сих пор капают?!

Проглотив одним глотком содержимое второго килика, Неарх немного успокоился.

— В Вавилоне ко мне принесло этих стариков, как их там?! Халдеев! Хитрые такие, выхоленные, явились и говорят, что скажи, мол, Александру, что б в Вавилон не ходил!

— Погоди, ничего не понимаю. Какие халдеи, и почему к тебе явились?

— А ты у них спроси, чем я такой почести удостоился! Звезды они, видите ли, читали! А на звездах написано, что не след Александру в Вавилон являться. Смерть его там ожидает!

— Боги! Какая свежая новость! А где она его не ждет, они случайно не уточнили?

— Постой, Эвмен! Ты что, все знаешь?!

— Ничего я не знаю! Только не припомню ни одного города, где бы смерть его не поджидала! Чего Вавилону-то стесняться!

— Тьфу ты! Я-то уж думал! Нет, ну ты представь, явились ко мне, плешивые бородки поглаживают, хитрыми глазенками хлопают и радуются, что не надо им самим все это Александру объяснять. Звезды, понимаешь, нашептали с чьей-то помощью, что надобно царю мимо Вавилона топать, если долго жить хочет. Или храм там какой-то восстанавливать. Тогда, может, что другое на звездах обозначится!

— А что Александр?

— Александр? А то ты не знаешь! Орал так, что я думал, небосвод на голову осыплется. Я с коня только одной ногой слезть и успел, как он меня обратно заслал…

— Погоди ты! Ничего не понимаю.

— Будь он неладен, этот Вавилон! Он нужен мне, как собаке колесо! Я, значит, назад. Прибыл в храм, вежливо поклонился, еще рта не успел приоткрыть, как эта пересушенная мумия первая мне и говорит…

— Какая мумия? Ты не в себе, что ли?

— Я-то как раз в себе, а вот Александр!

— Погоди, Неарх. Я всегда знал, что рапсод из тебя не выйдет, складно слагать ты не сможешь, но тут даже переводчик запнется.

— Хорошо тебе насмехаться! Я бы посмотрел, как бы складно ты говорил, когда бы тебя так тряханули. Этот ихний… Тьфу ты! Я даже забыл, как его звать! Тощий, одни только кости, да и те, похоже, шакалы обглодали, говорит, что с места не двинется, не смотря на всю Александрову божественность. Мол, надо царю, пусть сам к ним и прибывает! К халдеям этим! Пусть, говорит, ваш царь лагерем под стенами встает и, коли поперек судьбы не пойдет, то, так и быть, посетят они его лично. Может быть. Ну, тут я не выдержал, давай угрожать, а он мне в ответ спокойненько так, что знает свою судьбу, и плевать хотел на все мои угрозы.

— Ну, и?

— Что «ну, и»? Собирай свои пожитки, переезжаем. Будем на Вавилон издали любоваться! Так сохраннее будет!

Эвмен почесал стилосом за ухом и как-то неопределенно заметил:

— Я так и думал. Интересная получается история. Лет, эдак, через двести, будут это приблизительно так пересказывать: бесстрашный Александр победил мир, но дряхлый старик победил его. Надо бы записать фразу, а то потом не вспомню.

Неарх словно пропустил слова мимо ушей. Задрав хитон, он старательно выуживал из кудрявых завитков на животе обломки сухих стебельков.

— Кто бы мог подумать, что еще вчера я размокал с Птолемеем в банях!

— Да. Мы, верно, специально собираем со всего света грязь, чтобы было, что отскребать в банях. Иногда до них так далеко, что я начинаю чесаться, как шелудивая псина.

— Только начинаешь? — поддел его Неарх. — А я не перестаю вот уже лет десять.

— Чего удивляться! Вон, какие заросли на брюхе вырастил!

— Что б ты понимал! Зато брюхо не сотрешь!

— Обо что? Или об кого?

Эвмен едва успел уклониться от дружеской затрещины.

— Хотя, — он лукаво улыбнулся, - я, пожалуй, потерся бы еще о спинку Птолемеева подарка.

— Он что, подарил тебе кресло? — изобразил удивление секретарь. — Никогда не думал, что ты теперь так развлекаешься.

— Эх, — Неарх мечтательно запрокинул голову, — жаль, Багой не видел. Я бы дорого заплатил, чтобы посмотреть, как его перекривит.

— Заплати мне! Я вмиг изображу, а после подкину идейку Птолемею, да еще проценты возьму за организацию представления. Жаль, зрелище не полным выйдет. Приложи ко всему еще и Гефестиона, вот бы тема получилась!

Отдав приказ обойти Вавилон и встать лагерем в двухстах стадиях с другой стороны, Александр верхом направился во главу строящейся на марш колонны. Он был не в настроении. Мысли о Гефестионе невнятными обрывками терлись в голове, смешивались, заставляя страдать. Он понял, что боится вновь увидеть застывшие немые губы и закрытые неподвижные веки. Боль, заснувшая ненадолго, вновь поднималась в груди, и страданья крепче сжимали безжалостные объятья. Ладони, так недавно ощущавшие упрямое сопротивление спутанных прядей, теперь едва хранят легкое воспоминание. Голос, еще столь недавно звучавший привычно, стал дуновением ветра, что неуловимо коснулось и растворилось.

Завеса пыли истоньшалась, вычерчивая силуэт разморенного жарой Вавилона. Солнце неуклюже растекалось, растворяясь в скучающем обесцвеченном небе. Казалось, оно и радо бы пасть за горизонт, но медлит, лениво зависнув в высоте. Городские стены дремали, подставив старческие кости согревающим лучам и безучастно поглядывая бойницами на людскую суету у подножья. Человеческий муравейник втекал и вытекал из города, шурша ногами и грохоча хромающими телегами. Ароматы благовоний смешанные с прогорклостью испаряющегося масла, шлейфом тянулись за повозками. Настоявшийся запах мочи и навоза невидимыми пластами прорезал пыльный раскаленный день. Пар над городскими банями плавил воздух, и он дрожал, возбужденно обласкивая древние стены.

Александр миновал Врата Иштар (1). Казалось, недоуменные львы косятся с голубой глазури, не понимая, как мог повелитель презреть их. Стадиев через тридцать стена обрывалась, являя взору сквозь густую зависшую пелену пыли обнаженные внутренности городского тела. Огромные груды камня у подножья напоминали какой-то варварский ритуал. Нагруженные телеги скрипели под тяжестью кирпича, походя на хищных падальщиков, растаскивающих прочь куски трапезы. Еще дальше, на расчищенном и выровненном месте высилось основание громадного сооружения. Квадрат, с размахом сторон почти в стадий (2) выступал на полплефра (3) над землей. С дальней стороны мастера крепили золотые носы, снятые с пентер (4), а в середине постройки возводились стены внутренних помещений.

Отдав указание войску двигаться к городишке Борсиппе, Александр спешился и направился к постройке. Ствол огромной финикийской пальмы, освобожденный от коры, поблескивал на солнце гладью застывающего сока. Царь посмотрел на молодую древесину, еще не увядшую на смертном одре, и волна дрожи заметно передернула его плечи.

— Александр!

Невысокий человек лет пятидесяти юношеской пружинящей походкой направлялся к царю. Из-под густого навеса бровей живо поблескивали, словно смазанные маслом, глаза. Прядь седеющих волос, припудренная пылью, гипсовым локоном выбивалась из-под выцветшей материи, намотанной тюрбаном на голове.

— Стасикрат! — воскликнул Александр, признав старого друга. — Боги! Повесь на шею табличку с именем, а то невозможно тебя опознать!

— Александр, я так рад тебя видеть! Похудел как! Знаю, трудно это пережить, но так тоже нельзя!

— Ничего, будет воля богов, не пропадем.

— Будет! Обязательно будет! Ты сам вершить судьбы мира, не уж-то свою не переломишь?

— Какой смысл ломать? Итак, одни щепки.

— Ладно, поговорим об этом позже. Я слышал, ты решил миновать Вавилон? Тут все только об этом и говорят…

— Что толку в словах? Поговорю со жрецами, там видно будет. Я остановился взглянуть на твою работу.

— Да, самое сложное уже сделано. Хорошо, что ты здесь. Я кое-что хочу изменить. Мне интересно твое мнение.

— Изменить?

— Да. Я тут набросал еще один ярус. Он прямо напрашивается. Теперь все семь этажей поднимутся более, чем на сто тридцать футов. У меня нет под рукой чертежа, но я пришлю его немедленно и с удовольствием выслушаю твое мнение.

— Насколько это замедлит строительство?

— Ни насколько. Я упростил кое-что. На внешнем виде не отразится, но заметно облегчит конструкцию и сбережет время.

Александр похлопал архитектора по плечу.

— Жду тебя вечером. Заодно и отпразднуем наше счастливое возвращение.

— Непременно буду!

Александр принял халдеев. Белефант, спокойный, с неподвижным лицом мумии, смотрел на царя неморгающим взглядом, отвечая на вопросы почти не шевелящимися губами. Голос его, несколько высокий и застывший на одной ноте, вызывал в Александре тошнотворные спазмы. Статуи богов могли бы позавидовать ледяному спокойствию и высокомерию старца.

Как только полог приемной залы опустился за халдеями, Александр схватил килик. Вино холодным потоком пробежало в груди, задержалось под левым соском, согреваясь. Царь почувствовал себя лучше, но страх и тошнота не прошли. Александр отдал приказ Аристандру принести в жертву быка, чтобы прочесть будущее по внутренностям. Пока гадатели творили необходимые обряды, он развернул свиток, присланный Стасикратом. Семиэтажный монумент предстал взору в красках. Лучники припадали на колено на ушах позолоченных корабельных носов. Выше — распростершие крылья орлы придерживали лапами канделябры с венками на ручках. Сцены охоты обвивали третий ярус. Далее высились золотые статуи кентавров, львов и быков. В шестом ряду помещалось всевозможное оружие, одно символизирующее победу, другое поражение. Седьмой ярус заполняли сирены, в полости которых должны располагаться певцы, исполняющие погребальный плач. Пирамиду венчало золотое ложе, увитое лавровыми лентами. Пурпурная материя с теснением золотой нитью устилала одр, ниспадая богатыми фалдами.

Александр вглядывался в рисунок, не замечая, как начали сливаться краски, преломленные призмой накатившихся слез.

— Я бросил к твоим ногам Вавилон, но разве этого достаточно? — неслышно прошептали губы.

— Вавилон лишь город.

Александр вздрогнул и обернулся на голос, но в зале никого не было.

— Гефестион, где ты? Или я схожу с ума?

— Я здесь. Рядом.

— Где ты? Я не вижу тебя!

Царь вскочил. Опрокинутое кресло грохотом раскололо полумрак.

— Успокойся, — услышал Александр совсем рядом. — Уйми буйство крови. Открой свое сердце, и увидишь.

Александр замер. Сердце клокотало, захлебываясь взбудораженной кровью. Тишина оглушающе звенела в ушах. Время сыпалось мириадами мгновений, но Гефестион молчал.

— Я безумен, — упавшим голосом произнес царь. — Правы те, кто говорят, что миром правит сумасшедший.

— Ты позволил им так думать, но это не так, — вновь прозвучал бестелесный голос.

Взгляд Александра скользнул по темнеющим стенам. Пламя светильника слева качнулось и выпрямилось, спокойно устремив вверх рыжий наконечник.

— Гефестион, — вновь позвал Александр. — Где ты? Не мучай меня!

— Я здесь, — пламя чуть дрогнуло, словно его коснулось легкое дыхание.

— Мне тяжело.

— Знаю, но ноша тебе по силам. Это твой выбор…

— Я не выбирал. Судьба выбрала меня.

— Пусть так, но ты – то, что ты есть.

— Что ждет меня?

— Бессмертие. Тысячелетия канут, но люди будут помнить тебя.

— Как тирана…

— И как тирана тоже.

— Вавилон отвергает меня, разве…

— Разве когда-нибудь тебя останавливало сопротивление? Разве Азия не готова была отвергнуть тебя, как только ты подошел к Гелеспонту (5)? Или, может быть, раньше Вавилон призывал тебя овладеть собой? Мы рождены воинами. Воспитывали нас, как воинов, и смерть предопределена нам, как воинам…

— Александр.

Царь гневно обернулся. Начальник дежурной стражи растерянно топтался при входе.

— Это что, постоялый двор или царские покои?! Кто дал право беспокоить меня?!

— Прости, Александр, но ты сам просил немедленно доложить о прибытии архитектора.

— Какого архитектора?!

— Как? — совсем растерялся воин. — Архитектора Стасикрата.

— А-а-а, да, — немного смягчился Александр. — Зови.

Пока служивый ходил за гостем, царь взглянул на светильник. Пламя беззаботно струилось ввысь.

— Гефестион, — шепотом позвал Александр, но никто не ответил. — Гефестион.

Огонек цвел безразличным бутоном, изящно извиваясь, словно любуясь на собственное отражение на поверхности разогретого масла.

Стасикрат проворно шагнул в зал, наполняя его собой и суетливым шумом. Он был в хорошем настроении, впрочем, как и всегда. Годы опасались беспокоить его, и архитектор, словно сосуд, до краев был полон бурлящими силами. Поджарое тело, слегка изобилующее выступающими жилами, оставалось по-юношески прытким.

— Александр, — высокий голос зазвучал из недр груди потоком ниспадающей воды. — Я так рад снова видеть тебя! Утром мы не смогли толком поговорить. Надеюсь, сейчас ты найдешь чуть-чуть времени для старого друга.

— Разве я когда-нибудь обделял тебя вниманием?

— Боги миловали! Ты посмотрел проект?

— Как ты нетерпелив! Не дал мне даже предложить тебе вина!

— Да, кстати! Предлагай, не откажусь.

Александр указал Стасикрату на кресло, и тот незамедлительно заполнил его.

— Ноги гудят.

— Хочешь, подарю тебе коня. Пусть у него ноги болят.

— Помилуй, Александр! Я — на коне?! Надеешься увидеть, как люд со смеху помирать начнет? Грохотать костями о его хребет? Не-е-ет, это не для меня.

— Я рад, что выбрал тебя строить погребальный помост для Гефестиона. Даже не ожидал, что ты сможешь настолько точно воплотить мою мечту…

— Э-э-э, — перебил архитектор, — не ожидал, меня бы не позвал. Лукавишь, царь.

— Да, в скромности тебе не откажешь, — широко улыбнулся Александр.

— А к чему она? Скромность хороша на смертном одре. Да, и к лицу там. Смерть словно языком слизывает с лиц все переживания и заботы. Так мы становимся похожи друг на друга. Лица мертвых — изваяния из мрамора. В нем застывают мгновения, чтобы стать вечностью.

— Ты видишь в смерти красоту, я лишь саму смерть, — грустно произнес Александр.

— Дело не в этом. Ты просто слишком много ее сотворил, чтобы видеть в ней что-то еще. Ты воюешь, твой отец воевал, и твои сыновья тоже будут воевать, оставляя позади груды человеческого мрамора. Я давича спорил с Лисиппом (6). Он ваял посмертную маску Гефестиона. У него все никак не получалось, и старик злился. То ему золото не то, то еще что-то, хотя гипсовая основа великолепна. А, знаешь, почему?

Александр напрягся размышляя.

— Не могу представить. Он, как никто другой, вкладывает в скульптуры совершенную точность…

— Верно. Но точность чего? Точность застывшего живого момента. Бронза и золото — живые материалы. Они играют бликами, тем самым словно придавая лицам подвижность. Смотришь с одной стороны — у скульптуры одно выражение, а глянешь с другой…

— Я хочу взглянуть на маску.

— Не тормоши старику душу. Настанет момент, сам тебя позовет. Так, да, я про разговор с Лисиппом. Похоже, он изведет скоро все золото империи в поисках совершенства.

— Я завоюю еще. Лишь бы нашел. Статикрат, а что именно его не устраивает?

— Ваяет мертвое лицо из живого материала и на себе волосы рвет. Издевается, мол, над ним Гефестион. То левым глазом подмигнет, то правым. Характер ведь у хилиарха капризный был, так он и на смертном одре его проявляет. Да, и недолюбливал он Лисиппа. Так что, самое время старика изводить.

Теплая волна пробежала по телу Александра, впиталась через кожу, уютно разливаясь в груди. Слова архитектора показались подарком памяти друга. Разве кто-то мог сказать лучше? Гефестион… Он все еще такой, каким его любил Александр.

Бездействие и уныние, в коих Александр пребывал вот уже дней пятнадцать, все явственнее накладывали на него отпечаток. Прорицатели спорили о судьбе царя, хотя сам он уже начал терять интерес к предсказаниям. Мысли о завоевании Аравии и строительстве новых судоверфей все больше занимали голову, и Александр вызвал к себе заметно отяжелевшего в нескончаемых обжорствах Неарха. Тот не помедлил явиться, шумно дыша и неестественно широко расставляя фундаментальные ноги. Глядя на его отполированные постоянным трением и лишенные из-за этого растительности внутренние стороны бедер, Александр невольно вспомнил своего учителя Леонида. Тогда в Пелле он глыбой падающей скалы внезапно навис над ползающим за жуком мальчонкой. Уткнувшись взглядом в основание этой скалы, Александр не решался сразу поднять голову, чтобы увидеть вершину. Рыжие густые кудри жестко колосились на мощных икрах, давали проплешину на коленях и вновь густели, оставляя голыми трущиеся друг о друга внутренние части бедер. В отличие от рыжей шерсти Леонида темная растительность, словно доспехи катафрактория (7), скрывала тело наварха, редея и истоньшаясь лишь на пятках, коленях, бедрах и лопатках Неарха.

— Пока ты со мной, — в голосе Александра скользнули мягкие шутливые нотки, — Зевсу трудно будет обрушить на мою голову небо.

— Даже, если меня не будет, оно переломится о голову Кратера, — весело ответил критянин, сузив блестящие глазки.

— Ты не голоден?

— Шутишь?

— Шучу. Может…

— Не откажусь, — перебил его Неарх, по-хозяйски наливая в килик вино. – Ты, как всегда щедр, властитель мира.

— И тебе доброго здравия, хозяин морей.

— Морей, — загадочно повторил Неарх. — Где они, эти моря? Ты, видно, решил иссушить меня на берегу.

— Да, вижу. Совсем уже усох.

— Совсем. Только шкурка и чуток мяска на костях.

— Чуток. Кости так гремят, что земля сотрясается. При каждом шаге бедняге Аиду (8) камни на голову сыплются.

— Бедняга! Сочувствую. В тартаре (9) беспорядок! Ай-я-яй!

— Так вот. Я решил выручить Аида, затем тебя и позвал.

— Во как! — воскликнул заинтересованно Неарх. — Что именно спасет Аидово царство?!

— Аравия.

— Аравия?! Уж не…

— Все так, дружище.

— Ара-а-вия. Неужто мы вновь сдвинемся?! Я знал, ты не усидишь на месте!

— Просто, глядя на тебя, я опасаюсь потерять армию.

— И правильно боишься! Она уже еле шевелится.

— С тобой во главе.

Огромные ладони критянина окутали плечи царя пылающим жаром.

— Александр, — вошедший страж поперхнулся, застав друзей в горячих объятьях.

Самодержец высвободился из кольца объятий Неарха, одернул одежду, придавая позе царственность.

— Я-я-я, — промямлил юноша, — хотел доложить…

— Так докладывай, или ты уже передумал? — весело спросил Александр.

— Из Греции прибыл Анаксарх, — выдавил из себя молодой человек. — Он просит о встрече с тобой.

— О-о-о! — простонал Неарх. — Александр, я, пожалуй, пойду. Все, что угодно, но занудство этого зажившегося скелета я не вынесу. От его умствований у меня мозги порастают мхом. Зайду лучше к Птолемею. Добрый друг в сочетании с хорошим куском мяса, что может быть лучше?!

— Только два куска мяса! Передай ему привет. Кстати, я слышал, Таис (10) должна прибыть со дня на день.

— Уж не знаю, по силам ли ей дорога. Уже рожать скоро.

— Вот Птолемей молодец! — воскликнул Александр. — Не то, что ты! И поесть любит, и делом успевает заняться.

— Делом! Тут много ума не надо.

— Не скажи. Сыновей стругать, это тебе не войны воевать!

— Кому как! Что по чести, так изгибы триеры меня возбуждают гораздо больше, чем те же линии у бабы!

— Давай-давай, иди! Возбуждайся! Но одна загадочная женщина все же ждет тебя!

— Какая такая женщина?!

— Аравия.

Анаксарх вошел в приемную размеренной неспешной походкой, известной на всю Грецию. Люди говорили, что истинный философ узнается по походке. Анаксарх делал каждый шаг, словно высчитывал, как ставить ногу и выворачивать носок. Тело при этом оставалось спокойно-безразличным к колебаниям попираемого мира. Грек был скорее красив, нежели наоборот, да и телосложение его казалось совершенным, хотя, присмотревшись, трудно было найти идеальные пропорции. Он был скорее «да», чем «нет», несмотря на то, что в следующее мгновение мог выглядеть наоборот. Философ был уже немолод, но возраст можно было определить с разбросом в пару десятков лет. Единственное, что в нем оставалось однозначным и бесспорным — это вкус. Дорогие ткани одеяния и изысканные камни украшений выдавали достаток. Философская школа Анаксарха славилась популярностью, и последователи нескончаемым потоком проходили через нее.

— Приветствую тебя, Александр, — начал грек, слегка склонив голову.

— И тебя, — царь склонился, оказывая гостю величайшую почесть. — Я ожидал тебя ближе к похоронам. Как там Греция?

— Обычно. Все еще на старом месте.

— У тебя здесь дела, или какой иной интерес?

— Я бы сказал интересные дела, в равной степени, как и деловой интерес. Редкая возможность поговорить с приверженцами разных философских школ. Это интересно. Не часто выпадает повод собрать вместе столь влиятельных людей. Кроме того, я привез тебе письмо от царицы. Я посещал ее перед поездкой.

Анаксарх извлек откуда-то свиток, размеренным жестом протягивая его Александру.

Совсем юный прислужник внес в зал поднос с изысканными угощениями. Орехи, финики, доселе невиданные в Греции лакомства богато располагались на блюде. Анаксарх неспешно и изящно отправлял в рот угощение, тщательно пережевывая каждый кусок, пока Александр читал письмо матери. Закончив, царь небрежно швырнул свиток на стол и несколько нервно потянулся за кубком.

— Не смею спрашивать, что пишет мать-царица, — поинтересовался философ.

— Ничего нового. Опять жалуется на Антипатра, кроя его далеко не лестными сравнениями.

— Насколько я могу судить, они сто′ят друг друга. Это равно нужно обоим, чтобы чувствовать себя в форме. Сколь скучной стала бы жизнь в провинции, лиши они себя столь привлекательного удовольствия.

— В провинции? — переспросил Александр, удивленно приподняв бровь.

— Именно. Так считает Олимпиада. Она не пишет тебе об этом?

— Если б не писала, я бы решил, что она нездорова.

— Царице надо блистать. Она достойна этого. Да, и старый вояка обрел бы вполне заслуженный покой. Отчего ты не пригласишь ее в Вавилон?

— В Вавилон? Посмотри, где я сам!

Анаксарх улыбнулся, поняв, что достиг того, зачем сейчас и находился здесь.

— Там, где пожелал сам.

Пауза, намеренно выстроенная греком, заставила царя насторожиться.

— Александр, — философ понизил голос. — Ты — величайший из воинов всех времен.

Царь откинулся на спинку кресла, слегка запрокинув голову. Слова грека нравились ему.

— Ты, — продолжил Анаксарх, — затмивший богоподобных героев…

— К чему ты клонишь? — перебил Александр. — Опусти все это и говори суть.

— Хорошо, — также спокойно продолжил грек. — Хочешь прямо, я скажу. Знаешь, в чем проявляется старость? Не в том, что силы покидают тело, а в том, что в начале его покидает дух, и страх заполняет это место.

— Постой. Не хочешь ли ты сказать, что я старею?

— Я сказал лишь то, что сказал. Если ты примерил мои слова на себя, значит, сомневаешься в себе. Разве нет? Вспомни Пармениона. А ведь некогда он тоже был великим воином. Я помню, как гремели небеса, содрогаясь его славой.

— Причем здесь Парменион?

— Это уже легенда, как ты всегда ставил дерзость супротив осторожности и молниеносность в оппозицию здравому расчету.

— То требовали обстоятельства.

— Обстоятельства, говоришь? Нет. Обстоятельства бывают тогда, когда надо оправдать неудачу. То был вызов. Вызов обстоятельствам. А сейчас, находясь здесь, ты сам призываешь их.

— Уж не хочешь ли ты обвинить меня в трусости?! — взорвался Александр.

— Видишь, — Анаксарх продолжал говорить спокойно. — Коли ты сам произнес это, значит, об этом и думаешь.

Царь почти захлебнулся гневом, но философ неспешно положил в рот орех и начал медленно пережевывать, позволяя Александру негодовать. Македонец смел со стола посуду, густо расшвыряв по полу.

— Никто никогда не смел обвинить меня в трусости!

Грек взял со стола упавший финик, надкусил его и, разглядывая косточку, сказал:

— Никто не смеет и до сих пор. Разве что, ты сам. Я не берусь судить обо всех подданных твоей огромной империи в этом вопросе, но не удивлюсь известию об очередных провидцах какого-нибудь еще города. Хочу спросить тебя, Александр, ты никогда не думал о халдеях, живущих в Карфагене или обитающих на Сицилии? А ведь, если я не ошибаюсь, эти земли входят в твои планы?

Царь не ответил, и тень сдвинутых бровей опустилась на глаза.

— Давай по чести, Александр, — продолжил Анаксарх. — Хоть это не в моих правилах, я повторюсь. Ты — величайший из героев, и ты объявил себя сыном Амона.

Тут философ поперхнулся, и легкий оттенок усмешки блеснул в его глазах.

— Амон, — овладев собой, продолжил грек, — объявил тебя своим сыном. Следовательно, ты – бог, — произнес Анаксарх.

От царя ускользнуло некоторое напряжение говорящего.

— Это так, — Александр немного склонил голову к плечу.

— Ты — потомок и вершина Ахиллесовой линии.

— И? — поза царя стала надменной, взгляд потяжелел.

Грек встал, медленно обошел кресло царя.

— Ахиллес жаждал славы и вошел в Трою через Скейские Ворота. Тебе это известно. Чаша его жизни опрокинулась, наполнив чашу бессмертия, а ее нельзя ни испить, ни исчерпать. Страх остаться бесславным смертным превзошел страх самой смерти. Да, и был ли он ему ведом? Но мимрмидонцу (11) была ведома судьба. Великие сражения ты оставил позади. Мужество безумца, где оно теперь? Ты боишься протянуть руку, чтобы взять свое, спрашивая разрешения у кого угодно. Показав уязвимое место, свою Ахиллесову пяту, ты позволишь всем тыкать в него копьем, пока не истечешь кровью на задворках империи. Власть не прощает слабости. Не мне тебя учить.

Царь вскочил, вскинул голову. Молнии метнулись в глазах, осыпавшись по щекам багровеющими пятнами.

— Я — царь царей! — голос Александра сорвался. — Я завоевал этот мир!

Философ перебил, чуть повысив голос.

— Теперь мир завоевывает тебя. Бессмертие дается избранным, и даже смерть не в силах что-либо изменить. Проливши честь в пыль, вряд ли сможешь после отделить их друг от друга.

— Ты явился, чтобы сказать мне это?!

— И за этим тоже. Вавилон не просто город. Это город царей. Ты сам признал это. Он не звал тебя и в первый раз, но разве ты думал об этом? Вкусивши тогда мягкого пирога, разве мечтают о черствых крохах?

Уходя, Анаксарх столкнулся с темнокожим рабом, несущим поднос с ароматной запеченной рыбой. Философ остановился и, не оборачиваясь, сказал своим обычным до тонкостей рассчитанным тоном:

— Если болезнь поразит голову, нет смысла вскрывать гнойник на хвосте. Подумай об этом, Александр.

(1) Врата Иштар — восьмые ворота внутреннего города в Вавилоне. Построены по приказу царя Навуходоносора в северной части города.

(2) Стадий — мера расстояния, равная приблизительно 180 м.

(3) Плефр — мера длины, равная приблизительно 31 м.

(4) Пентера — — боевое гребное судно с пятью рядами вёсел, расположенных один над другим или в шахматном порядке.

(5) Гелеспонт — так в древности назывался пролив Дарданеллы.

(6) Лисипп — придворный скульптор Александра.

(7) Катафракторий — древний воин, обмундирование которого было набрано из металлических пластин, сплошь покрывающих тело.

(8) Аид — бог подземного мира.

(9) Тартар — название подземного мира.

(10) Таис — имеется в виду Таис Афинская. Имеются немногочисленные свидетельства, что у Таис были дети от Птолемея.

(11) Ахиллес был царем мирмидонцев.

Погребальный костер.

Утренние птицы гнали ночь. Опасливо озираясь, она ползла прочь, прячась в уголках и укромных местах. Загнанная в щели темнота таяла, впитываясь в камни и просачиваясь сквозь пробуждающуюся землю. Александр устало поднялся от стола и остановился напротив окна. Монотонные крики торговцев будили день, и он лениво расползался, окрашивая мир пока еще нерешительными красками. Царь задумался, скользя безучастным взглядом по темным пятнам оконных проемов. Жизнь вместе с империями, войнами, запахами и звуками казалась бессмысленной и остановившейся. «Уже нет Гефестиона, — подумал Александр, — не станет и меня, а Вавилону ровным счетом наплевать, кто после будет потрясать оружием, сплевывая кровавые брызги под его стенами».

— Ненавижу тебя! — вырвалось из груди. — Ты не стоишь того, что требуешь в уплату за свою благосклонность!

— Повелитель, — позвал Багой, встрепенувшись со стола, на краю которого дремал.

— Багой, — Александр повернулся, и перс увидел слезы, соскользнувшие из распухших красных глаз. — Что должен чувствовать тот, чья мечта превратилась в пыль? Я стремился к Вавилону всю жизнь, а теперь вижу, что мечта — это лишь груда старых промасленных камней.

— Любой город — это камни. Лишь правители делают их мечтой, наделяя смыслом. Камни становятся символом, и люди стремятся к обладанию им.

— Но ведь ты счастлив, вернувшись сюда?

— Я покинул его рабом, спасаясь вместе с хозяином, а вернулся свободным человеком. Я был лишь мальчиком для услад, безропотно склоняющимся перед тем, кто обладал мной, а теперь склоняюсь лишь перед тобой, и только потому, что сам хочу того. Сколько бы не прошло времени, я явлюсь по первому зову, потому что до конца дней буду считать тебя повелителем.

Перс упал на колени, склоняясь к самому полу.

— Прими этот жест, как проявление величайшего уважения и преклонения перед тобой, ибо он идет от самого сердца.

Улыбка благодарно тронула краешки губ царя, но тут же исчезла, словно скатившиеся слезы стерли ее.

— Ты выглядишь уставшим, — вновь сказал Багой. — Приляг, повелитель. Ты всю ночь не смыкал глаз.

— Это последняя ночь, когда я мог видеть его. Сегодня погребальный огонь навсегда скроет его, и мне останутся лишь воспоминания.

— Да, но никто не сможет отнять их у тебя.

Александр тяжело опустился на ложе.

— Отдохни, повелитель. Я побуду с тобой. Тебе нужно немного поспать.

— Смогу ли?

— Не думай об этом. Просто закрой глаза.

Багой пристроился в изголовье, нежно поглаживая волосы царя. Уставшее тело отозвалось на ласку, и перс ощутил как, чуть качнувшись, расслабленно отклонилась голова Александра. Брови слегка разошлись, распуская страдальческий излом, но лицо осталось напряженным. Багой смотрел на Александра и думал, как сильно он изменился с тех пор, как впервые коснулся его тела. Молодой еще человек, плечи которого выдерживали столь тяжелую ношу власти, увеличенную многократно тяжелейшими ранениями и лишениями, непомерным горем и страданиями, казался ему не человеком, не героем и даже не богом. Александр постарел. Седина лучилась в обесцвеченных волосах, огрубевшая кожа навсегда впитала запах крови и пыли. Сейчас он спал, но перс видел, как мысли продолжали управлять им, проскальзывая по лицу и заставляя дрогнуть веки. Горе, разлитое по уставшему телу, прорывалось едва ощутимыми движениями пальцев, и сон лишь на время притуплял боль.

Багой подумал о Гефестионе. Сегодняшний день нес Александру тяжелое испытание. Перс уже однажды пережил с повелителем смерть хилиарха, а сейчас это предстояло опять. Отношения с Гефестионом всегда оставались для Багоя му′кой. Македонец никогда не скрывал презрения, а вспыхивающая в нем ревность только усиливала отвращение. Багой побаивался сына Аминты, и даже мертвый, тот все еще внушал ему страх. Нет, не физический, а какой-то внутренний, душевный, скрытый глубоко и оттого постоянно точащий изнутри. К нему густо примешивалась досада и непонимание. Багой знал, что Александр всегда предпочитал неотесанную грубость македонца тонкому изяществу. Роскошь мало интересовала его, и он всякий раз удивлялся, когда Александр, завоевав полмира, мог довольствоваться своей палаткой и жестким походным ложем. Надо признаться, что Гефестион искренне разделял эти пристрастия, ни разу не упрекнув того. Багой тоже молчал. Частенько в каком-нибудь потерянном богами крае, ежась от холода и страдая болями в желудке от непривычной грубой пищи, он доставал из сундука свои украшения и подолгу рассматривал их при свете тусклого прокопченного светильника.

Не так давно в отсутствие царя, находясь в его покоях, Багой вдруг испытал необъяснимое волнение, словно чей-то тяжелый взгляд скользнул по спине. Оглянувшись, перс встретился глаза в глаза с бронзовым взглядом Гефестиона. Выхватив меч и занеся руку для удара, македонец на века замер на своем пьедестале. Багою захотелось схватить Гефестиона за горло, чтобы убить крик, который, казалось, вот-вот вырвется из открытого рта, но подставка пошатнулась и, падая, македонец рассек мечом ногу несчастного.

Прошло немного времени, и Александр неожиданно явился к Багою во дворец в веселом настроении.

— Что, — крикнул царь, едва открыв дверь в покои, — досталось тебе от Гефестиона?! Говорил я, держись от него подальше!

— Повелитель…

Багой хотел вскочить с ложа, но Александр опередил:

— Лежи!

Увидев, что перс в растерянности мечется по кровати, Александр улыбнулся и, смягчив голос, добавил:

— Повелеваю.

* * *

Александр шел пешком за золотым паланкином. Цветы, увивающие стойки сводчатого купола расточали тяжелый удушливый аромат. Дым от курильниц, призванный отпугивать назойливых мух, усиливал этот запах, делая почти невыносимым. Монотонно и скучно позвякивали золотые бляшки на кистях балдахина, отбрасывая бесконечно движущуюся в своих повторениях тень. Она скользила по тонкому покрывалу, скрывающему тело и, казалось, вот-вот прорежет его. Александр пристально смотрел на очертания тела покойного, но не видел его. Лицо царя выглядело страшным и неподвижным, взгляд казался бесцветным, а губы сливались с мраморностью кожи. Капли пота, неуместно ярко поблескивая в солнечных лучах, быстро скатывались по впалым щекам, словно старались поскорее убраться.

Александр выглядел стариком, уставшим и больным. Шаги давались с трудом, колени едва гнулись, спина сгорбливалась под тяжестью плаща. На фоне двенадцати рослых воинов, несущих паланкин, царь казался почти карликом.

Птолемей, скорбно потупившись, изредка поглядывал на Пердикку. Тот шел, понурившись, искренне переживая происходящее. Он был одним из немногих, сумевших поддерживать с Гефестионом дружеские отношения. Гефестион, в свою очередь, расценивал Пердикку почти, как близкого друга. Стычки между ними бывали крайне редко, в основном благодаря гибкому характеру последнего. Всякий раз, обсуждая с Александром планы и случайности, Гефестион не забывал напомнить, что единственный, кому в случае чего царь может доверять — это именно Пердикка. Зная привязанность Пердикки к Гефестиону, Птолемей старательно избегал обсуждать что-либо, связанное с хилиархом. Изображая крайнюю степень расстройства, он весь вечер слушал излияния Пердикки об умершем. Сейчас Лагид шел, взирая на мир глазами, переполненными скорбью, хотя мысли его сходились на чудовищной комичности происходящего.

Позади Птолемея шумно дыша, тащился Неарх. В данный момент ему было глубоко плевать и на Гефестиона, и на Александра, и на все происходящее в совокупности. Его больше беспокоила отрыжка бобами, что он переел с утра. Еще ему хотелось пить, и он словно свиток перелистывал в памяти подробности последней ночи, что провел с мальчиком-рабом, из объятий которого выбрался лишь к началу церемонии. Глядя на тело Гефестиона, Неарх жалел его, но не потому, что тот умер, а потому что, умерев, лишился стольких жизненных сладостей. Еще, как истинный критянин, в жилах которого плещется смешанная с морской водой кровь, Неарх не мог смотреть без досады на корабельные носы, что вот-вот должны сгинуть в жертвенном пламени. Неарх всегда спокойно обходился без Гефестиона, хотя в разгульных похождениях довольно часто искал его общества. Единственное, что наварх так и не смог понять, так это то, как мог Гефестион так мало есть, что создавало в последнее время определенные трудности в выборе развлечений.

Рядом с Неархом шел Антигон. Он был уже далеко не молод и, к тому же, до сих пор поддерживал в себе те жесткие принципы, в коих был воспитан. Роскошь, которая должна была взметнуться в небо густым столбом дыма, вызывала внутренний протест. Он не видел смысла в столь дорогостоящей церемонии и искренне сожалел о заблуждениях на этот счет самого царя. За долгие годы старый вояка свыкся с тем, что Александр приравнял себя к богу, но то, что он притягивал к этому Гефестиона, сильно раздражало Антигона. Он с пониманием поглядывал на Эвмена, который то и дело досадно цокал языком. Эвмен перевел проявление царской скорби в денежный эквивалент и до сих пор ужасался, сколь велика она была. Крайности, в которые впадал Александр, всегда стоили казне немалых потерь. Одно из проявлений этих необузданных крайностей уничтожило Персеполь, а после вылилось в немалую сумму, выделенную на его восстановление. Зная характер царя и предвидя будущие события, Эвмен уже подсчитывал, во что обернется восстановление вавилонской стены. Секретарь перенес бы все спокойнее, если бы это были похороны самого царя, но Гефестион… Эвмен в очередной раз цокнул языком.

Мелеагр думал о том, что случись с Александром какое-либо несчастье, будет непомерно трудно избежать войны. Отношения среди военачальников, подогреваемые амбициями каждого уже долгое время оставались напряженными. Распределение власти виделись ему огромным созревшим нарывом. Сковырни его, и вся бурлящая внутри грязь потоками гноя изольется наружу.

Леонат и Певкест с достоинством несли свою скорбь. Леонат думал о Гефестионе, сожалея, что смерть посмеялась над ним, не позволив погибнуть в сражении, о чем тот мечтал с детства, а Певкест искренне скорбел за Александра. Он пытался найти смысл, ниспосланный богами, в столь чудовищном наказании царя. Они позволили ему выжить после маллийской столицы (1), чтобы теперь обрушить тяжелейшее испытание. Певкест недоумевал.

После командиров на небольшом расстоянии следовали паланкины царских жен во главе с Сисигамбис (2). Ей едва удалось скрыть от Александра разразившийся накануне скандал. Роксана, не сильно избалованная вниманием мужа, а в последнее время почти лишенная такового, накинулась на Статиру (3) в попытке доказать свое главенство. Ей показалось, что новый паланкин персиянки, подаренный Александром после того, как он узнал о ее беременности, вызывающе роскошен, что является страшным оскорблением для нее самой. Сисигамбис вмешалась в ссору и по праву своего положения указала на порядок, в котором жены последуют за царем. Мудро уступив бактрийке право первенства, царица-мать запретила ей донимать Александра недовольством до окончания погребальной церемонии.

Багой старался поймать взглядом фигуру Александра. На мгновение ему удалось это, когда траурная вереница повернула, запестрев многоцветием на изломе. Больше всего на свете Багою хотелось сейчас быть рядом с царем, забрать его боль, переложить на свои плечи тяжесть потери. Перс думал, что отдал бы многое, чтобы вернуть все назад. Он согласен был бы вновь терпеть насмешки Гефестиона, вновь оказаться рабом, если бы это вернуло прежнего Александра. Мир, ставший таким привычным за последние восемь лет, менялся, осыпался пылью, превращаясь в зыбкое песчаное настоящее. Свобода, о которой Багой даже боялся мечтать, тяготила его. Он просто не знал, что с ней делать. Смерть Гефестиона разбила столь привычное в мелкие обломки, которые теперь вряд ли удастся собрать. Они крошились, словно ветхие ракушки, больно раня острыми краями. Багой понимал, Александр изменился. Изменился навсегда. Необузданное стремление к свершениям и пугающий гибрис (4) превратились в унылую необходимость движения. Александр все еще говорил про Карфаген, но глаза его уже не загорались ненасытной жаждой опасности. Александр и его Гефестион, царь и его хилиарх, «я» и второе «я» — они были также неразделимы, как вино и вода, как утро и день, как аромат благовоний и воздух. Один думал о завоеваниях, другой — что после с ними делать. Один строил храм, другой подводил под него фундамент. Один бросал семя, второй заботливо прикрывал его землей.

Мысли Багоя незаметно перетекли ко дворцу. Подарок Александра, капризно возвышавшийся в четырех стадиях от царского, сочащийся роскошью и пропитанный развратом. Он казался приютом одиночества среди сотен слуг, и хозяин чувствовал себя в нем отвергнутым скитальцем. Он, словно потерял смысл жизни, да и сам потерялся в ней. Александр вызывал его все реже, сливался с ним все жестче, а после сразу засыпал, словно связь эта была просто так, между прочим. Раньше Багой жил у ног царя, просиживая ночи в каком-нибудь углу в ожидании его возвращения, а теперь должен был спрашивать позволения остаться. Раньше хватало нескольких умелых касаний, чтобы завладеть Александром, а теперь Багой все чаще готов был кричать от отчаяния в слепых попытках растаять каменное тело.

Мысли перса прервал утробный вой авлосов (5), разрываемый дикими стенаниями плакальщиц. Аристандр в тонких одеждах из отбеленной шерсти взошел к алтарю и вознес к небу руки. Он произносил молитву, заунывно растягивая слова, призывая богов снизойти на землю. Монотонно перечисляя подвиги усопшего, гадатель молил небожителей оказать тому почести в царстве мертвых. Словно подтверждая его слова, временами блеял баран, вытягивая увитую лентами цветов шею. Потрясая магическим жезлом, прорицатель воззвал к бессмертным, прося принять жертвенную кровь животного. Баран вновь заблеял, словно прося о том же.

Аристандр уже приготовился вонзить ритуальный нож, но запнулся, видя, как в сторону Александра, спотыкаясь, бежит человек. Он размахивал руками и что-то кричал. Царь прищурился, но пелена пыли не позволяла узнать гонца.

— Филипп?! — воскликнул Пердикка, наконец, разглядев в бегущем одного из царских друзей.

— Филипп, — неопределенно согласился Александр, поднимаясь навстречу гонцу.

Грек рухнул царю в ноги, не в силах произнести ни одного слова.

— Воды! — потребовал царь, склоняясь к товарищу.

— Пиф..фия, — шептал Филипп, — Амон… Геф…гефе…стиона… бог..гом!

— Что-о-о?! — не веря услышанному, переспросил Александр.

Филипп выудил из-за пазухи что-то, старательно обернутое в синюю с золотом ткань. Пока Александр разглядывал литую золотую табличку, испещренную мелкими символами, гонец жадно поглощал воду. Он пил так, словно терзался жаждой вот уже лет десять и боялся, что еще столько же не увидит вновь. Чуть отдышавшись, Филипп шатаясь встал.

— Что здесь написано? — пытал его Александр. — Жрецы открыли тебе?

— Да! Пифия в оазисе Сантария (6) сказала, что Амон повелевает признать Гефестиона, сына Аминты, богом! Ее послание записано здесь! Я так счастлив, Александр!

Слезы заструились по щекам царя. Он стиснул Филиппа в объятьях, без устали повторяя:

— Я знал! Я знал! Знал!

Золотой лавровый венок соскользнул с головы Александра, но царь даже не заметил.

— Недолго, — прошептал Птолемей.

— Что? — переспросил Пердикка. — Я не расслышал.

— Плохой признак, — ответил Лагид.

— Брось, — отмахнулся Пердикка. — Все посходили с ума, во всем и везде видят злой рок.

— Пусть так. И да пошлют ему боги долгую жизнь.

Александр не мог говорить. Волнение комом застряло в груди, лишая голоса. Он с трудом смог распорядиться, чтобы волю Амона огласили подданным. Царь слышал, как все дальше и дальше кричали глашатаи, им вторили толмачи, оповещая всех о божественной воле. Взрывы радостных возгласов волной разливались по окрестностям. Багой стиснул на груди ладони. «Ахур Амазда (7), — прошептал он. — Благодарю тебя. Ты признал его богом. Александр вновь не будет одинок. Благодарю тебя».

— Боги плодятся на глазах, — недовольно пробубнил Мелеагр. — Интересно, сколько это может стоить?

— Ты подумываешь заплатить? — не глядя на него, спросил Эвмен.

— Куда уж нам! Задницей не вышли.

— Казна еле выдерживает погребение смертного, а уж бога нам точно не осилить. Хорошо еще, что это произошло тогда, когда все уже почти закончилось. Ну, не отменит же он, в самом деле, церемонию.

— Н-да. Боги плодятся, как кошки.

— Стесняюсь предположить, — скептически заметил секретарь, — случись чего, кто следующий кандидат на обожествление.

Презрительно взглянув на Багоя, Мелеагр подытожил:

— Останусь лучше смертным. И дешевле, да и божественная компания, чего уж там, собирается не очень.

— Что верно, то верно, — согласился Эвмен.

* * *

Александр медлил. Поднявшись с колен, он стоял над одром Гефестиона, пока совсем не стемнело. Блики от факелов бились на золоте погребальной маски, соскальзывали и вновь возносились, воспрянув силами.

Если бы проклятья могли материализоваться немедленно, они испепелили бы Александра в пыль. Империя, весь день простоявшая на ногах у погребальной пирамиды, начала роптать Обычные человеческие нужды перевешивали царскую скорбь, и всем хотелось одного — чтобы труп хилиарха зашелся, наконец, пламенем.

— Это мыслимо голодать столько времени? — бубнил раздраженный Неарх. — Боюсь, в меня уже легко сможет уместиться стадо баранов.

— Судя по обвисанию твоей шкуры, — поддел его Птолемей, — я бы сказал, что не одно, это точно.

— Я всегда недолюбливал Гефестиона, — признался Мелеагр, - но, если бы знал, что он продолжит издеваться надо мной и после смерти, возненавидел бы его еще в детстве.

— Лучше бы Александру уже слезть оттуда, — вслух рассуждал Птолемей. — Эта всеобщая скорбь уже раздражает.

— Да-а-а. Мы завоевывали Персию быстрее, — согласился Неарх.

— Точно. К этому времени при Арбелах мы уже разметали целое войско, а тут никак не одолеем одного мертвеца.

— Кто ж знал, что божественный труп окажется крепче целой Персии…

— Гефестион, — прошептал царь. Звук повис в тишине, словно не решился раствориться. — Я ничего не чувствую. Почему?

Ветерок подхватил блики, и они на мгновение исчезли, словно испугались вопроса, но вскоре вновь поползли вверх по золоту, схлестнулись и заиграли.

— Молчишь. Не знаешь, что сказать. Или не хочешь? Ты наказал меня. Неужели я заслужил это?

Помолчав немного, Александр ответил сам себе:

— Значит, заслужил.

У подножья помоста ожидала уставшая толпа. Никто не решался обеспокоить царя в такое мгновение. Нет, не из-за сочувствия тому, а скорее из-за опасения за свою жизнь.

Александр сделал шаг. Шаг, который разорвал его жизнь, навсегда отделяя от Гефестиона. Самый трудный шаг. Раненое сердце… Кровотечение обрывков покрова души…

Бесконечные ступени вниз, освещенные злорадным, ядовито-рыжим светом факелов… Бесконечно долгая дорога в одиночество… Словно дорога живого в царство мертвых… Нет! .. Мертвого в обитель живых…

Александр сидел разбитый и молчаливый. Перед глазами мучительно повторялось одно и тоже. Рука едва слушается… тяжесть факела. Огонь нерешительно лижет нитяной канат, словно пробует его на вкус и вдруг вспыхивает, летит вверх, охватывая ярус за ярусом всю погребальную пирамиду. Александр вскидывает голову и видит мощное торжествующее пламя там, где лежит тело Гефестиона. «Не-е-е-ет!» — вой вырывается из груди, царь стремится вперед, но сильные руки подхватывают его, и… и… Все повторяется вновь. Факел… канат… летящая огненная полоса…

Багой бесшумно поднес Александру кубок. Он был найден в Персеполе, и с тех пор неизменным свидетелем присутствовал в жизни царя. Свившиеся в клубок крылатые змеи разделялись у основания чаши, широко расправляя к верхнему краю перепончатые крылья. Изумруды глаз, разные в каждое мгновение, менялись от снисходительно-светлого до зловеще-темного. Огромный, великолепно ограненный рубин на дне чаши казавшийся почти черным сквозь толщу молодого вина, светлел, окровавливаясь до ярко-алого в пустом сосуде.

Неразбавленное вино немного горчило, но Александр не обращал внимания. Настой снотворных и успокаивающих трав, влитый насильно ему в рот, когда почти полмира старалось удержать бьющееся тело, уже завладел его волей. Теперь он сидел спокойный, бесчувственный и равнодушный.

* *..*

Небо тяжелело, кутаясь в сумеречные облака. Солнце без настроения лениво текло по их вершинам. Воздух над погребальным кострищем тянул вверх невесомую серую пыль. Двое воинов волокли перепуганного грязного человека. Он отчаянно сопротивлялся, молотя о землю босыми ногами. Несчастный взывал к небесам, но боги, видно, были заняты, раз не слышали мольбы страждущего. Несколько мгновений, и его тело зашлось агонией, подвешенное за руки к перекладине. Рослый воин швырнул к ногам виновного небольшой оплавленный блеклый слиток, и почти тут же тело пленного рухнуло в багровеющую распухающую грязь. Крики стихли, обезображенное тело дернулось и затихло. Повисла тишина. Солнце смущенно отвернулось, ища укрытия в облаках. Тяжелые редеющие капли срывались с обрубков рук, разбиваясь в брызги о лоб мертвеца. Жестокий ветер подхватывал мертвые кисти, раскачивая словно колокольцы, потом отступал и вновь раскачивал, забавляясь игрушкой.

Багой ударился о грудь Мелеагра, стараясь преградить тому путь.

— Уйди! — вскрикнул военачальник, не ожидая подобного. — Ты попутался что ли, щенок?!

— Александр отдыхает, — почти перебил Багой. — Ты не смеешь его беспокоить!

Мелеагр опешил, отступил на шаг, чтобы лучше разглядеть наглеца. Он захлебнулся в гневе, не в силах выдавить ни слова.

— Нет?! — наконец, воскликнул Мелеагр. — Я даже слов не найду! Довоевались! Какой-то ничтожный кастрат смеет мне указывать! Мне, старому полководцу! Я не для того протопал всю Азию, чтобы теперь персидская вошь прыгала на благородную македонскую шерсть!

— Александр отдыхает, — собрав все мужество, настойчиво повторил Багой.

— Цепной пес! Место! — взревел Мелеагр, отталкивая перса.

Послышался грохот рухнувшей мебели, эхом отозвался звон разлетевшейся золотой посуды. Багой барахтался в месиве обломков, стараясь подняться, когда услышал гневный голос царя:

— Что тут происходит?!

— Я бы спросил тебя, Александр! — в бешенстве не унимался македонец.

— Тебе не кажется, что ты переходишь всяческие пределы, Мелеагр?!

— Не припомню, чтобы рабы становились пределами…

— Я — свободный человек! — поднимаясь, выкрикнул Багой.

— Никак не разберу, что там протявкала твоя шавка! Но раз у нас теперь такой расклад, разбирайся с войском сам, Александр! — Мелеагр решительно отвернулся. — Пока они не перегрызли друг другу глотки из-за осколков Гефестивого золота!

— Повелитель, — начал Багой, но царь не позволил ему договорить.

— Начальника царской охраны ко мне! — крикнул Александр, направляясь в зал для приемов.

Багой сиротливо оглянулся.

— Берегись, Мелеагр, — прошептал он, с ненавистью одергивая разорванную одежду. — Я увижу и твой погребальный костер.

*..* *

Македония разогревалась в волнении. Гонцы прибывали один за другим, будоража новостями царский дворец.

Взволнованный Кассандр ворвался в спальню Антипатра.

— Прости, отец, — задыхаясь, начал он. — Не мог дождаться, пока ты выйдешь сам.

— Очевидно, у тебя на то неотложная причина. Говори. Слушаю.

Кассандр швырнул на постель монету.

— Что это?

Наместник поднес монету к глазам.

— Что это?! — нервно воскликнул Кассандр. — Посмотри сам! Четырнадцатый бог! Олимпийцы плодятся как кошки!

Монета блеснула свежеотлитым металлом. На реверсе невозмутимо золотился профиль Гефестиона. Старик покрутил монету немалого достоинства и недоуменно посмотрел на сына.

— Или я плохо вижу или…

— Разве что слепец не прочтет надпись!

— Где ты взял это?

— Птолемей прислал.

— Что он пишет?

— Ничего. Разве к этому что-то можно добавить?

— Пожалуй, нет, — задумчиво протянул Антипатр.

— Готовь место. Не за горами время, когда нам пришлют статую четырнадцатого бога. Тринадцатый пока еще жив, так что будем пока окуривать этого, отгоняя мух, чтобы не гадили на его голову.

В дверь постучали. Бесконечно кланяясь, гонец доложил о срочной почте от царя. Антипатр сломал печать и взглянул на текст. Письмо было написано рукой Александра. Кассандр нетерпеливо топтался на месте, пока отец пробегал взглядом послание.

— Что пишет?

— Как всегда желает здравия.

— Все эти пожелания странным образом укорачивают жизни! Готов спорить, что Парменион тоже их получал!

— Ну, мы то уже усвоили урок, так что… Пишет, что отложил поход на Карфаген, но скоро выступает.

— Это мы еще посмотрим, выступит ли.

— Требует, чтобы я явился пред его божественными очами.

— Так я и думал!

— Так и я думал. Кратер уже в Гелеспонте ноги моет…

— Не понимаю, как ты можешь оставаться столь спокойным!

— Я давно живу на свете, сын, чтобы уже перестать удивляться очевидному. Я бы напротив очень удивился, если бы он не выманивал старую мудрую лису из ее логова.

— Мудрый лис никогда не попадется в силки. Я поеду, отец. Я не тот, кто ему нужен, так что нечего волноваться.

— Да, — неопределенно согласился Антипатр, задумчиво глядя в оконный на восток проем.

— Кратер… Кратер… Не думал, что выучу тебя себе на погибель. Я учил тебя плавать в этой жизни, я тебя в ней и утоплю. Что ж, я не Парменион. Посмотрим.

(1) В Индии, завоевывая один из городов племени маллов, Александр был почти смертельно ранен дротиком в область сердца.

(2) Сисикамбис — мать поверженного Александром персидского царя Дария. В последствии Сисикамбис привязалась к Александру настолько, что считала его своим сыном.

(3) Статира — вторая жена Александра, дочь Дария.

(4) Ги́брис — высокомерие, гордыня, спесь, гипертрофированное самолюбие.

(5) Авлос — древнегреческий духовой инструмент, предшественник современного гобоя.

(6) Сантария — оазис в пустыне Египта, в котором находилось святилище бога Амона, где Александр был признан его сыном. Александр настаивал, чтобы жрецы Амона также признали Гефестиона сыном бога.

(7) Ахур Амазда — главенствующий бог Персии— безначальный Творец, пребывающий в бесконечном свете, создатель всех вещей и податель всего благого.

Когда наступает время.

— Я так рад за тебя, Александр! — Пердикка слизнул капли пота, рассыпавшиеся над верхней губой, сладко зевнул, продолжая. — Ты снова живешь!

— Видишь, Аид не готов пока ко встрече со мной!

— Видя, что ты натворил в Азии, на его месте и я бы усомнился, нужен ли ты мне! Да, и Гефестион, видимо, для тебя еще мост через Стикс (1) не навел. Не мучеником же тебе на жалком суденышке перебираться.

— Знаешь, Пердикка, я бы бросился за ним вплавь, лишь бы оказаться рядом.

— Не думай об этом. Сегодня, после долгого времени глядя, как ты играешь в мяч, я успокоился немного. Признаю в тебе прежнего друга, а то уже думал, что потерял тебя навсегда!

Рабы обернули друзей мягкими простынями, и те отправились к бассейнам.

— Вавилон давит на меня, — продолжил царь. — Не дождусь, когда будет готов флот. А там… Аравия, Карфаген… новые мечты…

— Неарх бьет копытом, словно жеребец, учуявший течную кобылу. Похудел как!

— Без Гефестиона очень тяжко. Только теперь понимаю, что взваливал на него самую отвратительную часть власти. Все эти церемонии, делегации, жалобы, суды… Скука смертельная. Я уже начинаю забывать, как ходят между бедер маслы жеребца, когда он несется сквозь битву.

— Да-а-а, славные были битвы.

— Так и думал, что найду вас здесь! — весело выкрикнул Птолемей, на ходу скидывая простынь.

— Где ж нам еще быть! У нас теперь одна дорога, и она всегда приведет в бани. А ты куда запропастился? Шел, шел за нами, а потом тебя, словно коза слизнула.

— Она и слизнула. Стоит завести непутевых рабов, как тут же проблемы валятся камнепадом.

— Не думал, что твой управляющий не способен разобраться без тебя…

— Способен! — перебил Птолемей. — Только потом приходится все равно все делать самому. Хорошо еще, что успею окунуться, а то бы так и явился в приемную залу в пыли и полотенце.

Стража расступилась, пропуская царя в церемониальный зал. Он шел, живо обсуждая с друзьями только что окончившуюся игру, как вдруг запнулся и замер. Лицо моментально посерело, глаза расширились и остановились. На троне, облаченный в диадему и плащ, сидел незнакомец. Из-под плаща виднелись грязные, нелепо скрещенные ноги с темными фиолетовыми рубцами от едва схватившихся язв. Худые плети рук нервно подергивались на дорогой алой ткани. Новоиспеченный царь то и дело наматывал и сматывал с пальца край плаща. Взгляд, тусклый и мертвенно прозрачный, безучастно застыл на вошедших людях.

Александр молча посмотрел на друзей. Те стояли бледные, пытаясь осмыслить увиденное. Птолемей сделал несколько решительных шагов.

— Ты кто такой?! — грубо спросил он. — И кто дал тебе право находиться здесь?!

Человек перевел на него водянистые глаза, но ничего не ответил, затерявшись в собственных мыслях. Преодолевая отвращение от смрада, окружающего сидящего, Птолемей повторил:

— Кто ты такой?! И кто впустил тебя в зал?!

— Я — Дионисий, сын Аскелия, родом из Мессении, — монотонно пробубнил чудак. — Много времени я провел в оковах и мольбах о пощаде. Великий Серапис (2) явился мне, снял оковы и привел сюда. Он велел надеть одежды и ждать. Сказал, что признает меня сыном.

Птолемей отпрянул сраженный запахом гниющих зубов и брызжущей слюны.

— Началось. Только Сераписа нам не доставало, — пробубнил он, возвращаясь к македонцам. — Его надо немедленно казнить.

— Однозначно, — согласился Пердикка. — Аристандр сделает необходимое, чтобы дурное предзнаменование погибло вместе с этим несчастным. Принесло ж его на наши головы!

— Надеюсь, вы не о Сераписе. Не обращай внимания, Александр, — постарался весело продолжить Птолемей. — Он безумен. Это ж очевидно!

— Очевидно только то, что меня окружает не охрана, а решето, — нервозно огрызнулся царь, — раз даже безумному нет труда примерить царскую диадему!

— Я разберусь, Александр, — уверил Пердикка. — Виновные понесут жестокое наказание.

— Все сбывается, — словно безумный зашептал царь. — Круг заговора сжимается. Анаксарх, во′роны, теперь это…

— О каких во′ронах он говорит? — переспросил Пердикка, чуть отстав от Александра.

Птолемей отмахнулся.

— Знаешь, если каждую издохшую ворону рассматривать, как знак свыше, свихнуться можно очень скоро.

— Ничего не понял.

— Тут и понимать нечего. Пару дней назад у него на глазах стая ворон заклевала пару ослабевших. Птицы взметнулись, испугавшись чего-то, а эти остались валяться. Александр перепугался, усмотрев в том дурной знак. Устроил истерику. Не удивлюсь нисколько, если предстоящую ночь он распознает, как очередное предупреждение. А если ненароком не будет звезд, то предзнаменований будет уже два.

— Не нравится мне все это.

— Да, уж! Хорошего чуть!

— Ладно, пойду, разберусь. Кто сегодня старший караула?

— Этот… Как его? Забыл. Рыжий перс…

— Абулит, что ли?

— Да. Сколько я говорил Александру держать их подальше. Нет же! Это варварское отродье кишит тут, словно табун вшей. Чему удивляться! Он же сам их в свою постель уложил, а теперь удивляется, что там нагажено! Вздернем эту рыжую бестию, и проблем поуменьшится, да и Александру лучше будет узнать, что заговор раскрыт.

— Не знаю, что лучше. Подумаю.

— не затягивай с этим.

Александр нервно вымерял шагами комнату. Он только что заклинал богов, отводящих беды, защитить его. Воскурив богатые благовония и принеся в дар царскую одежду и диадему, царь усердно молился, стоя на коленях. Он пытался увидеть в струях благовонного дыма ответ всевышних, но дым поднимался ровно, так ни разу и не дрогнув. Расстроенный и не уверенный в себе и согласии богов, Александр еще раз вызвал Пифагора. Тот явился мрачный и озадаченный.

— Что? — спросил царь, видя на лице провидца недобрый знак.

— Неутешительные известия, Александр, — загробным сухим голосом ответил гадатель. — Боги разгневаны на тебя. Апполадор, правитель Вавилона, призвав жрецов, принес жертву, запрашивая о твоей судьбе…

— И какова же судьба? — нетерпеливо перебил царь.

— Печень животного оказалась серой и неправильной формы…

— Чем я так разгневал богов?!

— Вавилон — древний город, — издалека начал Пифагор. — Обиталище и излюбленное место бессмертных. Десять лет тому назад ты вошел сюда победителем, и город склонился пред тобой и твоей славой…

— Что ж изменилось с тех пор?

— Ты разрушил божественные стены, чтобы возвести погребальный костер смертному…

— Смертному?! — вскричал, негодуя Александр.

— Смертному, — спокойно ответил Пифагор.

— Амон признал его богом!

— Да, а перед тем разве не ты сам приравнял его богам? Здешние небожители, похоже, не согласны ни с тобой, ни с Амоном.

— Пусть так! Им придется смириться! Что теперь я могу сделать, чтобы они перестали сыпать проклятья на мою голову?!

— Покинь Вавилон, Александр, но перед тем принеси богатые дары и распорядись изготовить новый кирпич для восстановления стены. Кроме того, насколько я осведомлен, халдеи говорили о восстановлении храма Беллу? Не затягивай с этим.

— Я так думал! — взорвался Эвмен, щурясь на солнце после сумрачных коридоров царского дворца. — Не надо быть ясновидцем, чтобы предугадать, чем окончатся царские бредни!

— Ты так сокрушаешься, — ответил Неарх, — словно собираешься платить за все это из своих сбережений.

— Мне непонятно твое спокойствие! — горячился Эвмен. — Казна напоминает лопнувшую амфору! Сколь не запечатывай горлышко, она все равно будет течь!

— Так перестань ее латать.

— Как у тебя все просто! Ты приходишь и говоришь: «Дай мне на то, дай мне на сё! Буду строить десять триер и пять пентер! Потом наоборот: десять пентер и пять триер!» Можно подумать, что я сижу по ночам и чеканю монеты! Подумаешь, развалили стену! Собрали стену! Эка малость! Сожгли Персеполь! Построили Персеполь! Убрали Гарпала! Призвали Гарпала! Покинули Македонию с долгами, а вернемся, может быть, без них, но с голой задницей! Я чувствую себя магом высшего порядка! Попробуй-ка, сохрани казну!

— А ты таковой и есть, — улыбнулся Неарх.

Эвмен всплеснул руками.

— Я все это предвидел! Я так и знал!

— Тем более. Раз знал, чего теперь воздух сотрясаешь?

— Я чувствовал! Даже то, что Гефестион с его мерзким характером встрянет между богами!

— Уж на что я, дальше корабельного носа ничего не смыслящий, и то это знал. Что мне теперь, с тобой наперебой вопить? Посмотри на меня, я спокоен, как обожравшийся удав, чего и тебе советую. Потерпи, сейчас с места сдвинемся, все проще пойдет. Некогда ему будет глупостями заниматься. Карфаген — не шуточное предприятие.

— Провались оно все! Не пойду сегодня на прием! Сделаюсь больным.

— Вот так-то оно лучше. А я пойду, посмотрю. Там Кассандр прибыл вместо Антипатра. Послушаю, что лепетать будет. Чую дивное представление…

Царь приказал собрать свой походный шатер в пятидесяти стадиях от городской стены. Надлежало немедленно перенести царское имущество, документы и мебель. Александр объявил, что отныне желает жить там вплоть до самого отплытия. К завтрашнему дню все должно быть исполнено, и царь покинет пределы Вавилона. Событие, о котором он узнал накануне, повергло его в беспредельное уныние. Только что сообщили, что лев, столь любимый Александром взял да и умер внезапно. Крупный самец с ярко-рыжими, почти огненными подпалинами, всякий раз вызывал в царе взрывы восхищения мощью и дикостью. Еще в Индии, охотясь с раджой Пором, Александр чуть не погиб от клыков зверя, но, извернувшись, серьезно ранил животное, чем и спас себе жизнь. Александр не знал, как теперь отнестись к известию, что столь великолепный хищник пал жертвою осла. Осла! Тупоголового животного, что само должно было стать добычей! Лев набросился на него, но осел взбрыкнул копытами, раздробив обидчику горловую кость.

Александр мрачно восседал на троне, глядя исподлобья на вереницу послов. Они неуклюже падали ниц, полируя бородами плиты, а после рассыпались в восхищениях, подкрепляя свое воодушевление дарами. Эвмен принимал дары, всякий раз довольно причмокивая, когда эти восхищения тянули на приличную сумму. Царь сидел неподвижно, навалившись на левый подлокотник и подперев голову рукой. Он едва заметно кивал, приветствуя послов.

Кассандр вошел в зал, любопытно облизывая стены взглядом. После строгости македонского дворца, дворец Вавилона напоминал скорее декорации театрального представления, чем помещение для серьезных приемов. Пестрота стен и колонн, разноцветье одежд, запах пота, масел и благовоний, многоголосый шепот вызвали в нем усмешку. Сквозь расступившиеся спины Антипатрид увидел царя. Мысль о том, что Александр выглядит удручающе, вспыхнула в голове, приятно разлившись по телу. То ли трон казался слишком большим, то ли Александр слишком сгорбился, но Кассандр почувствовал внутри легкую волну жалости.

«…посол Арахозии!» — выкрикнул глашатай.

Македонец не разобрал имени, но с интересом посмотрел вперед, ища глазами того, о ком доложили. Александр кивнул, небрежно поправляя диадему, слегка съехавшую к левому уху. Невысокий полный человек в длинном одеянии из пестрой стеганой ткани, отороченной полосками меха, вышел вперед, грузно плюхнулся на колени, невнятно лопоча что-то на родном языке. Он то и дело припадал лбом к полу, так нелепо балансируя корпусом, что казалось, вот-вот перевернется и покатится под ноги царю. Александр подал послу знак подняться. Человек попытался встать, но в силу грузности никак не мог совладать с собой. Два раба, что совершали праскинезу (3) позади хозяина, подползли к нему и начали усердно тянуть неподъемное тело. Кассандр не заметил, как расхохотался. Никогда раньше не видел он столь чудовищного унижения свободного человека. Арахозец в волнении оглянулся.

— Рассказывая отцу, — не унимался Кассандр, — я даже не смогу изобразить, как это выглядит!

Александр сорвался с трона, в мгновение покрыл расстояние до обидчика и вцепился в дорогой хитон.

— Я помогу тебе! — прохрипел он, в ярости швырнув того на землю.

Кассандр взревел, зверем поднимаясь с колен, но тут же оказался в кольце царских телохранителей, скрюченный и неподвижный. Сильные руки давили на него, заставляя уткнуться лицом в колени.

— Я свободный человек! — рычал Кассандр, брызжа слюной.

— До тех пор, — перебил его Александр, — пока я позволяю тебе!

Вскоре, униженный и смирившийся, сын Антипатра затих.

— Отпустите его! — послышался голос царя.

Побагровевший и вспотевший, Кассандр разогнулся и взглянул на обидчика. Александр сидел на троне, нервно постукивая пальцами по подлокотнику.

— Насколько мне не изменяет память, я вызывал в Вавилон Антипатра! — холодно и резко произнес Александр. — Почему явился ты?!

— Отец нездоров, — стараясь говорить, как можно спокойнее произнес Кассандр.

— Значит, Кратер сменит его вовремя!

— Ты не смеешь так поступать! — взорвался Кассандр. — Антипатр честно служил твоему отцу и тебе все эти годы!

— Тогда – да! Но не теперь, когда плетете заговор против меня! И знай, я смею все! Даже убить тебя! И если ты еще жив, так только из-за моей благодарности Антипатру!

— Антипатр не столь болен, — послышалось из толпы, — сколь боится потерять власть в свое отсутствие!

— Кто смеет клеветать на моего отца?! — завопил Кассандр. — Выйди! Я хочу увидеть твое лицо!

Из толпы вышел молодой человек.

— Ты кто есть такой?! — македонец рванулся к обидчику.

— Я — Илионей, сын Балакра, до недавнего времени ураг (4) пятой колонны гарнизона, что расквартирован на фракийской границе.

— Ах, вот оно что! — Антипатрид отступил на шаг. — Уж не ты ли посмел обвиняешь моего отца в заговоре?!

— Перед тем, как он ответит, — перебил Александр, — хотел бы я услышать от тебя, к чему Антипатр перебросил столь значительные силы во Фракию?!

Кассандр побледнел.

— Простая мера предосторожности, — запинаясь, продолжил он. — Разведка донесла об усилении там беспорядков.

— Там, говоришь?! Уж не Кратер ли нарушает ваше спокойствие и творит беспорядки?!

Кассандр не знал, что ответить. Крупные капли пота выступили на висках, покатились по щекам, теряясь в гуще бороды.

— Верно молчишь! — не выдержал Александр. — Что б ты не сказал, ничему нельзя верить! Убирайся, пока я не посягнул на твою дешевую жизнь! Езжай, скажи Антипатру, что день его недолог, а то, как я вижу, он решил, что я уже отдал ему Македонию!

Выпив пару киликов с Пердиккой и заночевав у Птолемея, Кассандр покинул Вавилон рано утром. Он чувствовал себя уставшим и раздраженным. Ненависть грызла изнутри. Жажда мести уже едва умещалась в нем, вытеснив остальные желания.

Рассвет чуть дрожал, не успев еще сорвать сонные покрывала с ленивого мира.

— Посмотри туда, — почти шепотом сказал Кассандр молодому попутчику.

Лагерь царя неясно проступал вдали сквозь пепельную мглу. Костры почти потухли, и лишь тонкие витиеватые колонны полупрозрачных дымков подпирали тяжелое небо. Очертания предметов разбухшими утопленниками плыли сквозь туманную пенку.

— Спрятался. Думает переиграть судьбу. Зазнавшийся неблагодарный глупец!

Юноша лишь кивнул, пряча в немом ответе горькую усмешку. Ветерок лизнул лицо, пролил в сердце обреченную горечь. Впервые прошлым вечером он увидел царя. Невысокий худой человек с уставшими глазами. Покоритель мира. Великий Александр. Как не похож он на свою славу! Полимах нерешительно оглянулся, когда лагерь остался далеко за спиной. «Кассандр не видит, — почти неподвижно прошептали губы. – Да, хранят тебя боги, мой царь». Юноша на мгновение закрыл глаза, не решаясь кивнуть. «Прими это, как нижайший поклон в знак восхищения», — подумал он, посылая долгий взгляд тающему лагерю.

Пройдут годы. После битв империя осыплется рваными кусками, как дорогая ткань, истлевшая на умирающих углях. Те, кто с детских лет стремились к единой цели, распнут на алтарях дружбу, принеся друг друга в жертву. Годы спустя, описывая в летописях деяния правителя своего Кассандра Македонского, Полимах прибудет в Египет. Следуя за правителем по галерее, он почему-то вспомнит сегодняшнее утро, когда Кассандр, вдруг побледневший и перепуганный, отпрянет от статуи Александра. В улыбающихся глазах, мраморно взирающих свысока, словно скользнет усмешка превосходства. «Что? Ползаешь еще? Ну, ползай и бойся. Я не покину тебя до последнего твоего вздоха».

А сейчас лагерь дремлет позади. Александр — великий и живой, а впереди сутулящаяся спина Кассандра, мелко вздрагивающая от конской поступи, и война, братоубийственная и жестокая.

Даже укрывшись в лагере и посещая Вавилон крайне редко, Александр не избежал ужасающих предзнаменований. Они неотступно настигали везде: на озере, когда он заблудился и плутал почти всю ночь; на Евфрате, когда ветром сорвало с головы царскую диадему; когда случайно залетевшая птица разметала благовонный пепел, ссыпав его с алтаря на землю.

Александр взывал к Гефестиону, но тот молчал, и царь видел в этом дурной знак. Он почти перестал спать ночами, вздрагивая от каждого шороха. Багой ни на мгновение не покидал повелителя, нянча его словно драгоценное дитя, но Александр чувствовал себя все хуже. Известия о стычках Кратера и Антипатра вызывали сильнейшие приступы ярости. Царь чуть не казнил гонцов, что изо дня в день приносили неутешительные известия, и порывался, бросив все, отправиться в Македонию, чтобы немедля наказать виновных. Царица Олимпиада заваливала его письмами с упреками, называя упрямым глупцом. Она сыпала на голову Антипатра столько упреков и нелестных сравнений, что Александр подчас чувствовал себя неловко, прочитывая возмущения матери. Правда, теперь она сочувственно отзывалась о Гефестионе, но царь усматривал в этом неправду.

В конце концов, наступил день, когда Неарх, раскрасневшийся и довольный, явился к царю, шумно заполняя собой пространство. Александр слышал, как страж пытался остановить его, объясняя, что должен доложить о визите наварха, но критянин откинул его, гневно потрясая уже значительно опустевшей амфорой.

— Этого визита Александр жаждет, как голодный зачерствевшей крошки! — захохотал Неарх.

Эхо раскатов заметалось по шатру, зазвенело в металлической посуде.

— Где ты, царь суши?! — гремел наварх. — Я пришел сделать тебя царем морей!

Александр поднялся навстречу другу. Мощная фигура мореходца появилась перед ним подобно скале, что вдруг вырастает при внезапном повороте реки.

— Дай килик! — бушевал Неарх. – Нет! Лучше кратер! Выпей со мной за добрую весть, что я принес!

— Флот?! — воскликнул Александр, уже слыша ответ.

— Он самый! Девочки мои! Богини!

Неарх сжал Александра в объятиях. Запах теплого вина, брызги слюней лавиной опрокинулись на царя. Он тряпичной куклой забарахтался в огромных руках.

— Тихо ты, слон водоплавающий! Все кости переломал!

— Что кости! Ерунда! Не беспокойся! Мои мастера такие выточат, каких ты и во сне не видел! Какие изгибы! Какие формы! Александр! Пей же!

— Пей?! Отпусти, наконец, а то я, разве, что с твоей бороды капли слизну!

Неарх принялся наполнять килик. Вино перелилось, окрасив подол царского одеяния.

— Кровишь! — пошутил Александр.

— Пусть лучше так! Идем же!

— Погоди, дай оденусь.

— Брось! Заточил себя сам, и сидишь в этих тряпках, потеешь! Идем! Как раньше! Я разжижу твою кровь! Тебе ветер нужен! Жить начнешь!

Новенькие корабли горделиво покачивались в гавани, кокетливо сияя золотом и медью. Аккуратные ряды весел чешуей покрывали крутобедрые борта. Пестрые змеи парусов увивали реи, отбрасывая на воду изломанные тени. Солнце развлекалось, взмывая по новеньким доскам корпусов и после стекая с каплями воды. Неарх не мог устоять на месте, топтался без остановок, обходя Александра, то справа то слева.

— Ну?! — в нетерпении спрашивал он, пока царь рассматривал свой новый корабль. – Ну?!

— Правда, — загадочно произнес Александр.

— Что, правда?!

— Правда, говорю. Аристотель не лгал.

— Аристотель?! Какой Аристотель?! К Аиду твоего Аристотеля!

— Который говорил, что морской ветер выдувает из тебя все мозги. Мы еще на таком расстоянии от моря, а он уже свищет в твоей голове.

— Да, пусть свищет! Лучше скажи, как тебе?!

— Седлай, дружище, — улыбнулся Александр, — своего воздушного коня. Я отдаю приказ к отплытию!

— О-о-о! — заорал Неарх во все горло. — О-о-о! Скажи! Скажи еще раз!

— Отплываем! — крикнул царь, подтянувшись к самому его уху.

* * *

Вавилон гудел. Дома содрогались от пира. Сотни лет древние стены чинно возвышались над миром, но сегодня… Сегодня он был пьян. Растеряв где-то величие, царь городов тонул в смехе, огнях и вине. Он качался перед глазами подвыпивших гуляк, и они, то и дело, валились с ног, не в силах противостоять беспрестанной качке. Александр отдал приказ к началу сборов.

Казалось, царский дворец вот-вот рухнет, не выдержав веселья. Его раздуло от народа, разгоряченного и веселого. Хмельные гетеры барахтались на мокрых от пота и вина простынях, оседланные хохочущими наездниками. Мальчики-рабы, едва высвободившиеся из липких объятий, тут же оказывались распятыми вновь. Музыканты спотыкались, привирая мелодии, но этого уже никто не замечал. Танцовщицы в изодранной одежде сбивчиво выписывали танцевальные фигуры.

Александр лежал головой на скрещенных ногах Багоя. Перс склонился для поцелуя и прошептал:

— Желает ли мой повелитель любовных игр или танцев от своего раба?

Царь помурлыкал, размышляя, и загадочно произнес:

— Желает.

Багой хищно улыбнулся. Он умел настраивать столь тонкий инструмент желаний. Пусть Александр думает, что сам захотел этого, Багой умеет стать желанным. Всякий раз, возбуждая в царе страсть к себе, хитрый перс завладевал им безгранично. Будучи теперь весьма состоятельным человеком, Багой не скупился на дорогие наряды и благовония, не переставляя удивлять Александра безграничностью воображения. Соединяясь с повелителем, перс правил им, на мгновения выкрадывая и у империи, и у мечтаний, и у тщеславия. Сейчас, после смерти Гефестиона, Багой окончательно потерял всякий стыд, стремясь лишь к одной цели — быть необходимым своему Искандеру. Его дворец пустовал. Присутствие в жизни Александра занимало почти все время, и Багой редко посещал свою обитель. И хотя прислуга без устали вылизывала сияющие залы, появившись, хозяин находил, к чему придраться, щедро раздавая пинки. В лучших апартаментах, предназначенных только для царя, каждый день меняли простыни из тончайших тканей, натирали полы и ставили свежие букеты. Статуя Гефестиона утопала в благовониях и цветах, и ему наравне с остальными богами возносились молитвы.

— Идем.

Александр проворно соскочил с кушетки, но оступился, оказавшись в объятьях перса.

— Ну, вот! — воскликнул он. — Как нынче шатается власть!

— Власть — незыблема, просто мой повелитель выпил чуть больше обычного, — хитро ответил Багой.

— Э, хитрец! Умеешь подлизнуть, где надо!

В коридоре, увлеченный заигрываниями Багоя, Александр не заметил, как наскочил на Медия. Старый друг, долгое время отсутствовавший в армии, недавно вернулся с родины. Царь с удовольствием проводил с ним время. Веселые, несколько пошлые шутки Медия давно славились среди македонцев. Запас комичных историй не иссякал, и грек собирал вокруг себя немалое общество.

— И чего Аристотель не напишет трактат о волнообразности бытия?! — воскликнул Медий. — Я только что скатился с вершины удовольствия и барахтаюсь теперь внизу обессиленный, а ты, вижу, только лезешь туда!

— Лезу, друг мой, как самый последний из своих подданных.

— Но Пегас хорош! Вознесет, даже пикнуть не успеешь! Смотри-ка, весь в пене, и копытом бьет нетерпеливо! — хохотал Медий, вцепившись в ягодицу Багоя.

— Каков наездник, таков и конь! — весело воскликнул Александр.

— Брось, Александр! Пойдем ко мне, выпьем, а мальчик твой только больше распалится в ожидании! Пусть взбродит, как вино на солнце!

— Тебе что, здесь вина мало?!

— Вино, в которое только что окунали чью-то задницу, мне в глотку не лезет. Прости, Александр, но там уже вакханалия. Видать, твои персидские друзья вспомнили, что происходят от свиней! Ты бы хоть пить их научил! Слышишь, как хрюкают?!

— И что ты предлагаешь?

— Идем ко мне! Утонченная музыка! Дорогие гетеры! Только изысканное общество! Никакого пьяного сброда!

Александр колебался некоторое время.

— Багой обещал станцевать мне. Может, попросим сделать это для всех?!

— Как прикажет мой повелитель, — перс учтиво склонился.

— Только не забудь, что ты обещал мне кое-что еще!

— Все, что мой повелитель пожелает.

— Может, со мной поделишься! Стыдно одному такой лакомый кусок есть!

— Уговорили! — улыбнулся Александр. — Купили царя так задешево! Война правит миром, но когда засыпает, власть достается торговле!

Рассвет незаметно выбеливал ночь. На сером фоне ставни становились резными, вычерчивая замысловатость узора. Веселье шло на убыль. Шумная толпа редела, постепенно теряя засыпающих весельчаков. Царь с трудом поднялся.

— Погоди, Александр! — остановил его Птолемей. — Последний глоток за удачное предприятие! Иолай! Вина!

Царь едва удерживал кубок, пока виночерпий наполнял его.

— Друзья! — продолжил сын Лага. — Покидая Вавилон в прошлый раз, никто из нас не знал, увидит ли его снова! Мы уходили в неизвестность за тем, в кого верили! Александр вел нас все эти годы! Со мной и с вами терпел трудности и невзгоды! Вавилон вновь рукоплещет нам потому, что мы — армия победителей! И вот впереди новые земли, и ведет нас величайший из царей! Александр, сын Филиппа! Мы готовы вверить тебе свои судьбы! Веди нас!

Птолемей поднял кубок.

— К новым свершениям!

— Веди нас!

— Александр!

Восторженные крики наполнили зал. Царь поднес к губам кубок, стараясь осушить одним глотком. Пурпур пролился, оставляя на одежде кровавые разводы. Царь победоносно поднял опустевший сосуд. Грохот ликования рассыпался по залу. Александр отшвырнул кубок и распростер руки, словно желая объять дружеские восторги. Он был уже столь пьян, что едва держался на ногах. Вдруг неожиданно вскрикнув, Александр повалился в кресло, корчась в рвотных конвульсиях. Гетайры продолжали ликовать и шутить, щедро раздавая советы царской охране, как лучше нести царя, чтобы он не расплескал до конца выпитое вино.

— Э-э-э, царь! Да ты пьян, как последний из солдат!

* * *

— Несдержанность губила даже богов, — устало произнес Филипп, отходя от уснувшего больного. — Надеюсь, к вечеру ему станет лучше.

Багой поклонился лекарю, между делом вкладывая в ладонь несколько монет.

— Лишнее, друг мой, — произнес врач, перекладывая деньги на столик. — Здесь я вряд ли смогу помочь. Только отдых и воздержание.

Уже в дверях, Филипп обернулся:

— Плавание придется отложить. М-да. Отдых и воздержание.

Отлучившись ненадолго, Багой даже вскрикнул, по возвращении застав царя сидящим на кровати.

— Искандер?!

— Знаю, что ты скажешь, — перебил Александр. — Согласен, по мне проехал обоз, груженный камнями для катапульт. Гераклов кубок был лишним.

Багой беззвучно открывал рот, не в силах произнести ни звука.

— Живот крутит, словно кто-то завязал узлом все кишки.

— Искандер…

— Прикажи-ка приготовить бани, Багоас. Я весь липкий, словно пчелы вили вокруг меня гнезда.

Александр с трудом поднялся из воды. Он чувствовал себя скверно. Боли повторились, потянув приступы рвоты. Обессиленный, в сопровождении телохранителей царь тяжело опустился на кушетку. Настои не помогали, жар усиливался, озноб колотил тело, словно легкую повозку на неровной гористой дороге. Багой разделся и юркнул под покрывала, стараясь согреть царя.

Время шло. Александр беспокойно дремал, пока не вскочил, сбросив покрывала. Он сидел словно безумный, вытаращив глаза и жадно хватая ртом воздух.

— Повелитель, — взмолился перс.

Царь повернулся, уставившись на него горящими невидящими глазами.

— Коня! — выкрикнул Александр. — Быстрее! Тесните неприятеля левым флангом! .. Гефестион! .. Справа! .. Дарий! .. Трус! .. И под землей не найдешь от меня укрытия! .. Дерись! ..

— Дело — дрянь, — обреченно произнес Филипп.

— Сделай же что-нибудь, — проскулил Багой.

— Уже, — ответил лекарь, прикладывая ладонь к груди царя.

Александр заколотил руками по воздуху.

— Весь горит. Надо ждать утра. Навоюется и стихнет. М-да, — потом помолчал и добавил, — если сердце не разорвется.

— Я сам вздерну тебя! — завопил Багой. — Как ты смеешь допустить такое?!

— Я — врачеватель, — спокойно ответил Филипп, —, а при таком раскладе и нищий, и царь — все равны. Прикладывайте холодные полотенца. Это единственное, что нам остается сейчас. Пошлите за Пердиккой. Ему лучше быть здесь. И молитесь.

— Пердикка, — хрипло позвал царь, разглядев фигуру военачальника на фоне светлеющего окна.

— Александр, — македонец бросился к другу. — Слава богам! Ты очнулся!

— Что-то мне лихо, — простонал царь. — Внутри — словно Персеполь рушится и горит.

— Еще бы! Ты за ночь разнес его в щепки!

Александр попытался приподняться, но бессильно рухнул на подушки.

— Тело словно не мое, — виновато оправдывался он.

— Ты только что так сотрясал Олимп, что ничего удивительного, если боги в неразберихе что-то попутали, засовывая выпавшие внутренности обратно в тела. Дай, помогу. Вон, мокрый какой! Прикажу приготовить бани. Надо с тебя всю дурь смыть.

— Ну, правильно! Давай, еще нянек мне назначь! Арридея (5) из меня сделай!

В прохладной воде бассейна Александр почувствовал себя лучше. Он повеселел и даже оживился, слушая рассказы Неарха о недавнем плаванье. Наварх живописал в лицах приключения этих дней, а когда нырял, изображая огромное животное, что выпускает высокие струи, чуть не выплеснул половину бассейна. Сквозь грузность, в нем проявлялся мальчишка, которого много лет назад впервые увидел Александр. Невысокий, с жесткими от соли волосами, выгоревшими белесыми ресницами и глазами, цвета рождающегося моря, он бесстрашно подступил к Александру и спросил: «Ты кто?» Ничуть не смутившись ответа, Неарх продолжил: «А я — Неарх, родом с Крита. Будешь со мной дружить?» Не прошло и нескольких мгновений дружбы, как критянин заявил, нисколько не беспокоясь о последствиях: «Скажи своей няньке, чтобы не укладывала тебе так волосы. Мне не нравится». Позже в Миезе, обнаружив в посылке от матери лакомства, царевич незаметно подкладывал их другу, гордясь, что воспитывает в себе добродетель воздержания.

Слушая теперь Неарха, Александр не заметил, как умял добрую тарелку фиников, начиненных медовыми шариками. После, принеся жертвы, царь отправился отдохнуть, но проснулся в жару, трепеща от озноба. Его отнесли в бани, но самочувствие только ухудшилось.

— Это уже третья ночь, а жар все еще не миновал, — качал головой Филипп. — Опасаюсь, что причиной может быть не лихорадка.

— Ты полагаешь, — взволнованно спросил Пердикка, — что…

— Что бы я ни полагал, это не изменит дела.

— Надо допросить Иолая.

— Я сам займусь этим, — твердо настаивал Птолемей.

— Созовите совет. Вызовите илархов, пентаксиархов и таксиархов (6). Вопрос требует незамедлительного решения.

— Что говорят лекари?

— Трясутся как новорожденные жеребята. Речь идет о царе. Любая ошибка, а они понимают, что это значит. Предлагают лишь то, что вряд ли поможет, но в тоже время и вряд ли навредит. Критобул сделал кровопускание. Кровь едва ли не пенится. Того и гляди, вены лопнут.

Птолемей отозвал Пердикку в сторону.

— Хочу поговорить с тобой. Я нашел Иолая.

— Допросил? — устало спросил Пердикка.

— Не успел.

— Как «не успел»?

— Не важные у нас дела. Кто-то успел искромсать его, словно мясник учился на нем рубить туши.

Пердикка отступил на шаг, уставившись на Птолемея.

— Если это то, о чем я думаю, то этого следовало ожидать. Если не удастся скрыть, хорошо бы повернуть дело так, словно это пьяная потасовка.

— Это как раз ерунда. Меня больше волнует Мелеагр. С его тупой проницательностью, он уже раскачивает грушу, и плоды начали валиться нам на головы. Надо, чтобы Александр распорядился о назначении командиров в бесхозных полках, иначе Мелеагр создаст смуту.

— Я уже думал об этом. Пехотинцы благоволят ему и без размышлений примкнут к его полкам.

— Эх, все так не вовремя. Регент не назначен, наследника нет, и Александр ни здесь, ни там. Шестой день уже, а ему все хуже. Медий тоже крови пьет. Клянет всех без разбору.

— Птолемей, дружище, надо бы перенести Александра в другие покои. Там будет удобнее. Ты сделай это, а я займусь командирами.

Александр слабел на глазах. Жертвоприношение отняло последние силы, и царь лежал тихий и бледный. Дыхание неровными толчками вздымало грудь, хрипело, словно вскипая, и после замирало. Военачальники молча собирались вокруг ложа, взволнованно поглядывая друг на друга. Каждый понимал, что спокойствие в армии зависит от тонкой нити, которая еще держит Александра.

— Александр, — позвал Птолемей, легонько тронув царя за плечо.

Открыв тяжелые веки, Александр медленно осмотрел присутствующих. Взгляд его был неопределенным, словно царь силился опознать лица. Военачальники поклонились. Александр заговорил. Голоса почти не было, а неясные хрипы скорее напоминали звуки авлоса, в который попала вода. Пропустив вопрос о своем самочувствии, Александр заговорил о полках. Ясность мышления и чистота памяти потрясла стоящих. Он обращался к каждому по имени, распоряжаясь, какие структурные подразделения взять под командование.

— Сколько бы вы не убеждали меня, что в войсках все спокойно, — медленно произнес Александр, — я не поверю. Я слишком хорошо знаю подобные ситуации, поэтому приказываю…

Ударение, с которым он произнес последние слова, стоило слишком многих усилий, и царь замолчал, стараясь собрать остатки сил. Гримаса боли исказила лицо, тихий, похожий на вздох стон колыхнул пересохшие губы.

— Фалангархам, синтагмархам, илархам оставаться во дворце. Гиппархам, таксиархам, и пентаксиархам (7) находиться поблизости…

В зал бесшумно вошел Селевк, жестами призывая к себе Пердикку.

— Я только что из храма Сераписа. Жрецы отказали. Сказали, что ему лучше оставаться во дворце. Опасаются проблем.

— Понятно.

— Бояться, если с ним что-нибудь случится в храме, им не сносить голов.

— Началось.

— Как он?

— Совсем плохо. Сдается мне, кончается.

— Погоди. Может…

— Думаю, что уже все.

— На улицах неспокойно. Выдвиженцы собрались и требуют их пропустить. Не верят, что Александр еще жив.

— Понимаю. Я и сам уже не верю.

— Пердикка, беспорядков не избежать.

— Пошлю Птолемея. У него лучше, чем у кого-либо получится обуздать толпу.

— Дай надежную охрану. Я уже ни за что не решусь поручиться.

— Пердикка! — позвали македонца. — Скорее! Александр зовет!

Александр с трудом снял с пальца перстень-печать. Он хотел что-то сказать, но лишь хрипы подернули бесцветные губы. Рука бессильно упала на покрывала. Пальцы со стыдливо белеющей полосой шарили в поисках кольца. Казалось, слепой, потерявший клюку, беспомощно возится в попытках нащупать спасительный жезл. Пердикка наклонился, накрыв перстень ладонью царя. Он уже собирался отступить на шаг, когда Александр остановил его, молча вложив в руку символ власти. Военачальники переглянулись, неясный шепот зашуршал по залу.

— Александр, — позвал Мелеагр, грудью подавшись вперед. — Кому ты оставляешь империю?

Багой зажал рот рукой, впившись, что было сил, чтобы не закричать. До этого мгновения он верил, что Александр выберется, выживет, что это всего лишь болезнь. Сколько раз смерть подступала к нему, сколько раз наклонялась к лицу, нетерпеливо дыша, словно старалась учуять запах добычи. Сколько раз отступала, обиженно глядя издалека. А сейчас Багой увидел, как она лижет измученное тело, медленно наслаждаясь, растягивает удовольствие, отражаясь корявым ликом в угасающих глазах. Протяжный стон вырвался из груди перса, раскололся и замерз, острыми льдинками зависнув в тишине.

… не могу поверить, что по случайности или недосмотру боги допустили на землю подобного себе или, потешаясь, уравновесили это неуживчивым, вспыльчивым характером? Разве можно теперь осознать всю глубину их воображения, когда, возводя вокруг тебя стену благоговения и зависти, взирали они с высот на муки одиночества? Или только богорожденный был призван делить жизнь с богоравным?

Жестоки боги! Раскрасив радужки серым бархатом, они намеренно сгущали краски к зрачкам, делая взгляд глубоким. Очень… До бесконечности… А после, играя, тончайшей кисточкой разбросали зеленоватые штришки, желая получить… дерзкие искры. Солнечные лучи, блеснув в этих глазах, терялись там, изливаясь изнутри преломленными бликами, пока ресницы не резали их на тончайшие полоски игольчатыми остриями.

…тонкий нос с изящным разлетом ноздрей…

…ложбинка над верхней губой с едва обозначенными гранями чуть вздергивает резную линию рта. Скорее тонкие, но очень чувственные губы с чуть приподнятыми уголками скрывают потаенную улыбку, а, приоткрывшись, вызывают жгучее вожделение…

Прошло столько времени, но до сих пор я помню все — любой мелкий штрих, изгиб, угол схождения ключиц и потаенный омут ямочки между ними. Если бы я мог рисовать! Но я не могу. Если бы я мог лепить! Но я не умею! И никто не умеет! Даже Лисипп бессилен! Всемогущий Лисипп! Любое изваяние не верно, ошибочно и лишь отчасти улавливает случайное сходство. Поверхностное… Внешнее…

А как быть с душой? С дыханием, голосом, запахом? Аккуратно наполненный сосуд, собранный из мраморных костей, что до времени запечатан тонкой пульсирующей на темечке кожей… Игра богов! Коли решат, что сосуд не годен, то и не слышат стенания обезумевшей матери над бездыханным младенцем, а уж когда подберут особый вкус и крепость вина, что будет бродить, пока отпущено время, то и запечатывают плотно, позволяя жить. Я видел сам, как крепчало вино внутри тебя, из молодого превращаясь в терпкое, выдержанное. Я менялся тоже, не замечая как, влюбленный в мальчишку, с годами желал уже мужчину. Мы оба были мной… или тобой… Какая разница! Да, и как разделить то, что смешалось, растворилось одно в другом?! Соль в морской воде, аромат в воздухе, солнечный свет в небе?! Мы — что крылья у птицы. Ты — одно, я — другое. И как мне лететь теперь на одном? .. Падаю…

Голос… Смех… Так звучит душа. Рождаясь в глубине груди и становясь легким дуновением, душа незримо парит рядом, пока звучит голос. Величайшая сила… От нежно глубинных до гневных, громких… душа может любить, ненавидеть, повелевать и подчиняться. Все подвластно голосу. Искусно управляя тончайшим инструментом, лишь умело касаясь настроенных струн, ты мог бы править миром… если бы только захотел. Если бы…

Я не боялся умереть, зная, что оставлю тебе империю, но это ты оставил ее мне!

Для всех ты был вторым… Для всех, но не для меня… Я так решил, а ты сделал… Первый… И я остался один… Второй…

— Ты остаешься верен себе, мой царь…

Александр вздрогнул. Веки поднялись, обнажая безумие измученных глаз. Наваждение темных фигур, обступивших ложе, давило. Силуэты оплавлялись, искажались, слипаясь… Царь заметался в простынях, словно, задыхаясь, искал выхода, но вновь бессильно упал на раскаленные подушки, застонал и поник.

— Гефестион! — сорвалось с синеющих губ.

— Бредит, — шепотом заключил Птолемей. — Если он не очнется, война разразится незамедлительно. Подразделения Мелеагра получили приказ оставаться при полном вооружении.

— Знаю, — кивнул Пердикка. — Я готов к этому. Мелеагр давно точит когти.

— Александр, — легкое дуновение коснулось иссушенного лица.

— Где ты?!

- Рядом. К чему эти счеты? Первый, второй? Я лишь отлучился ненадолго построить для тебя переправу. Ты ведь всегда поручал это мне. Стикс — серьезная река.

Александр облегченно вздохнул.

- Я знал.

— Голодная свора захлебывается слюной, глотая запах богатой добычи. Отдай им все, чтобы уйти налегке…

— Александр…

Царь почувствовал, что кто-то теребил его за плечо.

— Александр.

С трудом приоткрыв глаза, Александр отсмотрел стоящих вокруг.

— Я слышу, — прохрипел он.

— Александр, — Пердикка наклонился к умирающему. — Ты должен распорядиться. Кому ты оставишь империю?

Царь еще раз оглядел стоящих.

— Александр, — громче повторил Пердикка. — Кому ты оставишь империю?!

— Дос-той-ней-шему, — на последнем выдохе прошептал Александр.

— Что?! Что он сказал?! — послышалось вокруг. — Чье имя он назвал?!

Пердикка выпрямился, не спуская глаз с застывшего лица и, давясь слезами, громко произнес:

— Он сказал… Достойнейшему!

— Кому, Александр?! Назови имя!

— Пред-ви-жу, — медленно произнес царь, — как… вы… схлестнетесь… на моих… похоронах…

Он закрыл глаза и замер. Медленное неглубокое дыхание чуть вздымало простынь, словно это — последнее, на что едва хватало сил.

Многоголосый плач воем наполнял улицы. Казалось, еще немного, и они не смогут вместить его. Город тонул в горе и неизвестности. Страшные слухи о смерти царя опережали время. Птолемею с трудом удавалось сдерживать напирающую толпу. Он почти охрип, но так и не смог убедить никого, что Александр жив. Он едва сдерживался под камнепадом обвинений, чтобы не выхватить меч и не броситься на разбушевавшуюся толпу. Неожиданно все стихло и замерло. Все превратилось в единое ухо, старающееся уловить, что скажет Пердикка, появившийся из темноты дворцовой неизвестности.

— Александр, ваш повелитель, проснулся! — выкрикнул македонец и замер. Взрыв ликования взбурлил воздух. Пердикка поднял руку, ожидая, пока все стихнет. — Он очень слаб, но все же хочет видеть вас! К сожалению, состояние Александра не позволит пригласить всех вас, но делегаты таксисов, конных ил и союзных формирований будут допущены к нему! Надеюсь, понятно, и не требует повторения, что любое нарушение того, что я сказал, будет караться смертью без суда и следствий! Состояние Александра крайне тяжелое, но, учитывая его любовь к вам, мы все же идем на риск допустить посланцев, ибо он сам просит об этом! Командиры подразделений, начиная с лохагов, понесут жестокое наказание за нарушение в подчиненных частях изложенного порядка!

* * *

Когда наступает время, мир, состоявший из звуков, сворачивается в тишину, и она набухает, обволакивает, вытесняя все. Она пропитывает тело, завладевает душой, подчиняет волю. Нет ни мужества, ни любви, ни прошлого. Только тишина. Любой звук ранит так больно, словно нанесен жестоко и сильно, но после теряется в облачной ватности и кажется далеким и незнакомым.

«Александр», — зовет кто-то по ту сторону, но разве это имеет значение?

Чуть заметно дрогнули веки, словно испугались потерять разноцветие, барханами строящееся пред внутренним взором. Этот голос… Был ли? Или это шутка ветра, что шуршит где-то за желто-рыжими холмами?

— Александр…

Царь открыл глаза. Неясная тень перед ним густела, обретая знакомые очертания.

— Александр, ты узнаешь меня?

— Певкест, — еле слышно прошептали губы. — Ты боишься, что я умер? Напрасно.

Сатрап Персии улыбнулся. Сквозь созревшие слезы в глазах блеснула надежда.

— Уже нет. После Индии нет.

— Вот и славно.

— Александр, твои воины ждут. Они пришли увидеть тебя.

Царь попытался приподняться, но смог лишь чуть оторвать от подушек голову. Певкест подхватил его, усадив полулежа. Александр благодарно взглянул на друга, но македонец увидел тень проскользнувшей по лицу муки.

Величайший из воинов готовился к битве. Битве с самим собой. Певкест выждал несколько мгновений.

— Готов? — шепнул он, сжав сухую горячую ладонь друга.

— Да.

(1) Стикс — мифическая река, через которую паромщик перевозит души в подземный мир.

(2) Серапис — эллинское божество, культ которого был привезен греками в Персию. В Вавилоне имелся храм Сераписа. Свой рассвет культ получил в Египте в эпоху правления Птолемеев, и часто отождествлялся с Осирисом (Амоном-Осирисом), богом плодородия.

(3) Праскинеза — древнеперсидский обычай приветствовать повелителя падая на колени и склоняясь к земле.

(4) Ураг — звание младшего офицера пехоты.

(5) Арридей — сводный брат Александра по отцу. Говорили, что царица Олимпиада подмешивала ему в детстве яд, в результате чего Арридей вырос умственно отсталым.

(6) Пентаксиарх, таксиарх — звания офицеров крупных пехотных подразделений.

(7) Фалангарх, синтагмарх — пехотинские офицерские чины. Иларх — Чин конного офицера.

Гидасп.

День казался бесконечным. Помутившееся солнце, раскаленное добела, плавилось в перезревшем небе. Кипящий воздух тяжелыми клубами давил на землю. Вавилон дрейфовал в жерновах побелевшего зноя, неся в себе тяжелый груз — непомерное горе.

Вереница понурых людей без оружия и доспехов в полном молчании ползла по ступенькам дворца, теряясь в полумраке коридора. Словно пропущенные сквозь тоннель пыток, где ржавыми зазубринами на лезвиях из души вырывались последние всплески надежды, люди покидали дворец по одному, измученные и раздавленные. Они, словно становились ниже ростом, ссутуливаясь в несчастье, что обрушилось так внезапно, и не было времени ни понять, ни принять его.

Фортуна, капризная богиня, потешалась над ними, являя истинное лицо, бледное, с сетью серых вен, безжизненными, прилипшими ко лбу волосами, изможденное и неподвижное. Она, словно играла легким судном надежды, подставляя его незащищенные тонкие борта жажде безжалостных волн. Тысячи людей, беспомощных и осиротевших, бродили по огромному городу, внезапно ставшему чужим и неуютным.

Терей уперся взглядом в спину высокого македонца, что шел впереди. Он, не моргая, смотрел на пропитанный потом хитон, липший к лопаткам. Широкий выпуклый рубец отчетливо проявлялся сквозь мокрую ткань. Его корявый, раздвоенный клешней конец хищно впивался в плечо и шею. Тяжелая поступь потрясала массивное тело, узел завязанных волос маятником перекатывался от плеча к плечу. Потерянный в своих думах Терей не заметил, как наскочил на воина, что внезапно замер, точно сраженный невидимой силой. Там, в десятке шагов, отделенный от Терея плечом с изломанным шрамом, лежал человек. Кровать казалась необъятной для легкого исхудавшего тела. Лицо выглядело до крайности непропорциональным. Казалось, что нос и губы занимают бо′льшую его часть. Худые руки двумя увядшими лозами стелились вдоль тела.

Терей не мог поверить глазам. Это казалось почти неправдой. Всегда живой, быстрый, с пружинящей походкой Александр не мог… «Нет, это не он»! Мысль заметалась в голове подобно мухе, попавшей в сосуд, неистово жужжащей и бьющейся в поисках свободы.

Оказавшись возле кровати, Терей замер. Он смотрел на лежащего человека и не мог смириться с тем, что сквозь внутреннюю борьбу узнавал в нем Александра. Юноша поднял глаза на командиров, стеной скорби стоящих в изголовье. Они отводили глаза, но он все же прочел в них страшный приговор. Александр умирал. Терей хотел что-то сказать, но лишь сомкнул пересохшие губы, стараясь проглотить холодный твердый ком, внезапно вздувшийся в горле. Подобно змее, сглатывающей добычу целиком, юноша вытягивал шею, но ком не двинулся ни на дактиль (1).

Терей плелся к дверям, безвольный и потухший. Он едва волочил ноги, словно преодолевал сопротивление невидимой бечевы, тянувшей назад, но так и не смог отвернуться от Александра. Уже в коридоре, совершенно ослепнув от горя и мглы, бросившись наугад из дворца, он столкнулся с кем-то, с трудом осознавая, что произошло. Нелепо извиняясь, Терей вдруг замолчал, почувствовав на плече горячую широкую ладонь. Собираясь что-то сказать, молодой человек открыл рот, но так и замер, увидев мудрое спокойствие смотрящих на него глаз. «Не стоит, сынок, — говорил взгляд. — Это ничто по сравнению с глубиной нашего горя».

— Как тебя звать, сынок? — спокойно спросил бывалый воин.

— Терей, сын Нелея, — задыхаясь, ответил молодой человек.

— Послушай, что я скажу, Терей, сын Нелея. Мужество царя внутри этого дворца достойно того, чтобы и мы были мужественны вне его стен. Зажми свое горе внутри, неси его спокойно, претерпи муку молча, и ты докажешь Александру, что достоин называться воином. Стенания мутят разум, призывают панику, и человек уподобляется пугливому животному, что без толку мечется, затаптывая все вокруг. Плач и визг — удел глупых баб и тех, кто подобен им внутри. Помни об этом.

Македонец еще раз сжал плечо Терея, отвернулся и побрел прочь. Уродливый излом шрама, восседающий на мужественном плече, исказился сквозь подступившие слезы, но Терей сжал зубы, на мгновение закрыв глаза, чтобы загнать внутрь, глубже, совсем глубоко свою слабость.

Люди окружали его, бесконечно задавая один и тот же вопрос. Терей кивал головой, но произнести это вслух так и не решался. Александр жив! Жив! Жив! Пока еще…

Оказавшись за городской стеной, сын Нелея, сколько хватило сил, шел спокойно, пока не бросился бегом. Упав грудью на камни, он зарылся лицом в ломкую траву и зарыдал. Зверь напряжения, загнанный в тесную клетку груди, вырвался наружу, с ревом будоража пыльную взвесь, а потом вдруг успокоился и затих. Терей лежал изможденный. Из открытого рта медленно текли пыльные густые капли слюны, веки склеивали сталактиты глиняных ресниц. Юноша вдруг подумал о мужестве… мужестве Александра… сегодня… тогда… в стране маллов… на Гидаспе… в Гедросии…

* * *

Разлившаяся в своем величии река нервно катила мутные воды. Гидасп, столь полноводный в сезон дождей, подобно недовольному старику бурчал, спотыкаясь о прибрежные камни. Огромной змеей лучась в свете проступивших звезд, он недовольно поглядывал на рассыпавшуюся по берегу македонскую армию. На том, другом берегу, обозначенная отблеском тысяч костров стояла армия Пора (2).

— Чую хорошую заварушку! — весело сказал Гефестион, перекидывая ногу через холку лошади.

— Ты — что малое дитя, — пожурил его Леонат. — Тебе все игрушки — не игрушки. Дай только кулаками помахать. Никак не израстешься!

— За столько-то лет разок-другой — милое дело кости поразмять!

— А им чего еще делать?! — вступил в разговор Пердикка. — Другие, вон, к бабам да по домам хотят, а у этих дом там, где они вдвоем! Им сражения со славой подавай!

— Да, и от мамы подальше, — засмеялся Леонат. — Пойди, Олимпиада, достань их здесь! Чувствуют себя самостоятельными.

— О! О! Выступил! — подхватил Гефестион. — Посмотрим, так ли будешь мечом размахивать, как нынче языком!

— А мне что?! Мне, что тем, что другим — все едино! Был бы повод!

— Ну, повод весьма увесистый, — заключил Александр, глядя на другой берег.

— Согласен, — мечтательно сказал Леонат, — весьма увесистый. Только, как до него добраться?

— Не напрягай попусту мозги, Леонат! У нас на то священный македонский отряд (3) имеется! У них две головы на двоих! Они — цари, пусть и думают. А мы пока расквартируемся, выпьем, бока почешем, а как управимся, думаю, там уже и видно будет.

— Ну, что за прок от тебя, Пердикка?! Лень вперед тебя родилась!

— Это не лень, дружище. Это расчет!

— Ах, ты! ..

Гефестион хотел отвесить Пердикке подзатыльник, но тот увернулся, и сын Аминты, не удержавшись, соскользнул с лошади коленом в грязь.