Коко Шанель

10 ТАКОЙ ДЛИННЫЙ АНТРАКТ…

…Дом номер 31 по рю Камбон. Конец сентября 1939 года. Ставни второго этажа закрыты. Десятки золоченых стульев, обитых красным бархатом, на которые некогда усаживались клиентки Коко во время показов мод, еще в июле были накрыты обширными серыми чехлами, уже начавшими покрываться серым слоем пыли. Дом Шанели выглядел как дворец Спящей красавицы… Надолго ли? До конца войны? Навсегда?

В один из самых первых дней сентября Жан Кокто[58] со своим другом Жаном Маре, которого только что мобилизовали в армию, пришли на обед к Габриель. Это была весьма грустная трапеза: актер проводил в Париже последний день. В казарме в Версале, куда он был вызван, ему дали увольнительную на несколько часов в столицу. Во время обеда Кокто, который не всегда блистал оптимизмом, высказал – сам не больно веря в это – парадокс, что войны суть нормальное состояние человечества, а мир – всего лишь пауза, некая периодическая рекреация человека, необходимая перед тем, как снова идти в бой…

Но, высказав сию мысль, он добавил, что не верит, будто сейчас на повестке дня стоит затяжной конфликт. Жан Маре – еще более необдуманно – предсказал, что вернется через неделю. Войны попросту не может быть, утверждал он. Это всего лишь огромный блеф. Кстати, всюду только и говорят о том, что немцы мрут с голоду, что бензина у них на донышке, что броня их танков не крепче картонки… Как они смогут сопротивляться «первой армии мира»?

Обладая более трезвым взглядом, Габриель не разделяла эту точку зрения. Она предложила Жанно быть его «фронтовой крестной». Маре был направлен со своей 107-й ротой Воздушной армии в Сомму, что в Мондидье, затем – в Руа. Назначением вышеназванной части было обслуживание возможных самолетов, строительство которых, кстати, так еще и не началось и которые не прилетят никогда… В ожидании самолетов это воинское подразделение получает от Коко, благодаря присутствию Жана Маре, бочонки вина, свитера, шарфы, перчатки, подбитые мехом, шерстяные шлемы и кашне. Посмел бы кто-нибудь здесь, в части, сказать дурное слово о Жане Марс, гордящемся тем, что его рота – «единственная во всей французской армии, одетая от Шанель».

Перед уходом Маре в армию они с Кокто жили вместе в большой квартире по адресу Пляс де ла Мадлен, 9; окна этой квартиры выходили на левое крыло церкви Св. Магдалины. Кстати, платила за квартиру Габриель, так как сам поэт не располагал для этого средствами. Два ковра он, судя по всему, позаимствовал у матери. Покупка нескольких матрацев окончательно посадила его на мель. Стулья были утащены Жанно из сада Шанз-Элизе и затем перекрашены. Андре де Вильморен, брат Луизы, пожертвовал разорившейся влюбленной паре целую батарею кастрюль.

Теперь же, в начале «странной войны», Кокто, выведенный из равновесия разлукой с Маре и перспективой настоящего конфликта, который повлечет за собою неподдельные смерти, метался как загнанный зверь по своему необъятному жилищу на площади Мадлен, по нескольку раз в день открывая дверь в комнату Маре, как если бы его друг неведомо каким промыслом божьим мог там появиться. Тогда Коко, полная жалости к Кокто, пригласила его пожить несколько месяцев в «Ритце», поближе к ней. Но уже в середине ноября, чувствуя себя неуютно посреди гостиничной роскоши, он покидает «Ритц» и переезжает на принадлежавший его подруге Виолетте Моррис легкой шлюпке «Чайка» в Нейи, где напишет пьесу «Священные чудовища», поставленную в феврале 1940 года в театре «Мишель».

Октябрь 1939 года. Скромный дом на холмах Клермон-Феррана. Мужчина лет пятидесяти распечатывает почту.

– Вот это да! Письмо от сестрицы! – сказал он вопросительно посмотревшей на него жене. Мужчину зовут Люсьен Шанель.

Что же было в этом письме? «Мне очень неприятно сообщать тебе эту грустную новость. Мой Дом моделей закрыт, я сама на грани нищеты… Ты больше не можешь рассчитывать на меня до тех пор, пока обстоятельства не переменятся».

До сих пор Габриель посылала брату ежемесячное пособие. Лет десять назад она финансировала постройку дома, где он теперь жил, и эти субвенции имели целью побудить его оставить ремесло ярмарочного торговца – прежде он продавал обувь и галоши в Клермоне на рынке, который проходил каждую субботу позади возвышавшегося над городом черного здания собора. Таким образом, благодаря сестре он получал возможность вести жизнь рантье. С какой целью она пошла на это? Может быть, когда герцог Вестминстерский подумывал о женитьбе на ней, ей хотелось иметь более презентабельную родню? Возможно. Но тому нет никаких доказательств. Вот если бы она приобрела для него какой-нибудь из тех прекрасных средневековых замков, которых немало в Оверни… Но домик из жернового камня со стеклянным навесом над дверью – разве это что-нибудь блестящее?

Другой брат Габриель, Альфонс, благодаря поддержке сестры содержал кафе в Вальроге, в департаменте Гар. Она посылала ему содержание более высокое, чем Люсьену (а именно – равное жалованью префекта), ибо питала к нему слабость. И он постоянно мог рассчитывать на нее, если нужно приобрести новую машину взамен разбитой или покрыть карточный долг. Он вел веселую жизнь – примерно как отец, у которого с ним было немало общих черт. Но и он получил от сестры извещение, что она, по причине закрытия своего дома, более не сможет поддерживать его материально. С тех пор Люсьену оставалось жить только на свои сбережения, а Альфонсу – лишь на выручку от своего заведения в Вальроге.

Как же объяснить такое поведение Габриель? Закрыв свои ателье, она чувствовала, что ей придется если не вовсе положить конец своим щедротам, то значительно уменьшить их бремя, ибо резко уменьшились ее собственные доходы, которые свелись к выручке от продажи духов – да и то в гибельных, по ее мнению, условиях, если иметь в виду тяжбы с обществом в Нейи. Более того, она вступила в тот возраст, когда боязнь обнищания все больше дает о себе знать. Коли так, почему она должна продолжать поддерживать людей, относительно которых она не питала иллюзий и которые помнили о ее существовании только ввиду сугубо материальных соображений? Так рассуждала Габриель и была не так уж неправа. Она нашла бы тому грустное подтверждение, окажись ей доступным письмо Альфонса к жене, в котором он цинично пишет: «Я сообщил Габриель (в письме), что ты панически боишься, как бы она не заболела. Льстить нужно всегда, это ничего не стоит».

А раз так, то зачем вообще поддерживать с братьями связь? С 1939 года она прекращает всякие отношения с ними. Альфонс уйдет из жизни в 1950 году, в пятидесятые годы уйдет из жизни Люсьен, а она так больше не увидит ни их самих, ни их жен, ни детей. Кстати, не было ли дело еще и в том, что братья служили ей напоминанием о безрадостной эпохе печали и нищеты, которую ей хотелось бы напрочь стереть из памяти?

В действительности все было не так просто, как кажется на первый взгляд. Порвав отношения с братьями, Габриель тем не менее сохраняет всю пылкость чувств к племяннику Андре Палассу, сыну ее сестры Джулии, умершей от чахотки в 1915 году. Мы знаем, что по совету Боя она определила его в шикарный английский колледж в Бомонте, который содержали иезуиты – тот самый, где «выдрессировали» Кэпела, по меткому выражению его тетушки. Там из Андре сделали джентльмена… Наверняка по этой причине она подарила ему замок в Пейросе. Он вполне заслужил его… Столь ярко выраженное предпочтение, выказываемое Габриель Андре Палассу, объясняется легко: он рано потерял мать. Никогда не имевшая детей и, возможно, сожалевшая об этом, думала о том, что в иных обстоятельствах у нее мог бы быть такой сын. Теперь он принадлежал только ей, и никто не мог бы этого оспорить…

Напротив – когда она решила заняться детьми Альфонса, позаботиться об их образовании, чтобы и они были подобающим образом вышколены, то натолкнулась на грубый отказ Альфонса и его жены. Это ее ранило, унизило… Что ж! Коль они, не стесняясь принимать от нее деньги, презирали ее советы, с какой стати она будет продолжать их поддерживать, когда ей самой придется затянуть пояс потуже? Нашли идиотку! Пусть сами позаботятся о себе!

Единственным связующим звеном между Габриель и ее родней стала отныне добрая Адриенн, которая счастливо проживала день за днем в замке в окрестностях Клермон-Феррана и принимала у себя без всякой дискриминации всех желающих членов семьи Шанель и в частности их детей, которые приезжали туда провести летние каникулы и обожали играть в парке.

Нужно ли напоминать о том, что всего после восьми месяцев «странной войны», 10 мая 1940 года наступило страшное пробуждение. Французская армия рассыпалась в каких-нибудь несколько дней. Начался поспешный исход миллионов людей на юг. В Париже царствовала атмосфера конца света. Над столицей нависло гигантское облако черного дыма – это горели склады бензина. В полдень было темно, как в полночь. Порою над городом взвывали сирены, и вскоре он превратился в зловещую пустыню, охраняемую несколькими ошеломленными консьержами.

Охваченная всеобщей паникой, Коко также решится бежать. Ее «механик» был мобилизован, и ей пришлось нанять другого шофера, который, опасаясь выделяться из толпы, отказался от «Роллса», предложив везти Коко на своей машине. Габриель направилась в По, где, как мы помним, она когда-то встретила Кэпела. Оттуда она поехала в Кобер, в замок к своему племяннику, который незадолго до того попал в плен. В окрестностях замка она находит Этьена Бальсана, который в это время находился в фамильном имении Думи. Он был женат и очень состарился. Но хоть он и потерял часть своей шевелюры, зато ни в малой степени не утратил страсти к конному спорту и каждое утро садился на одного из своих многочисленных чистокровных жеребцов, которых держал в обширных конюшнях.

Проведя несколько дней в замке, Габриель решила возвратиться в Париж. 22 июня маршал Петен подписал перемирие. Коко взяла с собою блиставшую остроумием светскую даму Мари Луизу Буске, содержавшую салон в своих великолепных апартаментах на площади Пале-Бурбон. По дороге в Париж проезжали через Виши. Там Габриель и Мари Луиза обедали в ресторане при «Отель дю Парк», где изволил трапезничать сам маршал. Позже Габриель так поведает о сцене в ресторане Марселю Хедриху:

«Вся публика смеялась и пила шампанское. На дамах были преогромные шляпы. „Вот это да, сезон в самом разгаре“, – сказала я. Тут ко мне обратился некий мосье: „Что вы хотели этим сказать, мадам?“ – „Я хочу сказать, что здесь так весело и приятно!“ – ответила я. После этого дама, которую мосье привел в ресторан, стала призывать его к порядку».

Проблем с горючим на обратном пути у Габриель не было: немцы распределяли бензин между возвращавшимися обратно беженцами. Ведь это был французский бензин, в конце концов! Труднее было найти, где пообедать… Но с Коко было не скучно, она весьма остроумно реагировала на события: «В конце концов, не будь такой хорошей погоды, не было бы и массового исхода на юг».

Вернувшись в Париж, она с удивлением обнаружила, что отель «Ритц» реквизирован немцами. Перед входом возник металлический шлагбаум, а с каждой стороны стояло по часовому в каске и при оружии; на крыше здания реял флаг оккупантов – черная свастика в белом круге на красном полотнище. Тут она заметила одного из управляющих и подала ему знак. Коко узнала, что ее мебель и личные вещи были вынесены из занимаемых ею комнат; но какой-то немецкий генерал, увидев в коридоре чемоданы с ее именем, спросил, не та ли это Коко Шанель, которая шьет платья и продает духи. Узнав, что это она самая и есть, он разрешил ей остаться в отеле. Но, увы, дирекция могла предложить мадемуазель Шанель лишь две небольшие комнаты с ванной, выходящие на рю Камбон, а не на Вандомскую площадь, как те великолепные комнаты, которые она занимала до сих пор. Что ж, придется привыкнуть жить среди немцев. Но ей достаточно будет открыть окно и слегка нагнуться, чтобы следить за своим магазином духов. К тому же «Ритц» имел выход на улицу, где находилось ее коммерческое предприятие, отныне ставшее ее единственным источником средств к существованию, – это удобство тоже не следует сбрасывать со счетов. Правда, площадь ее жилища значительно уменьшилась, но что с того, если она приходит туда только ночевать? Для дневного времени, для приема друзей у нее остается квартира в доме номер 31. В конце концов, у нее такие скромные запросы!

После закрытия Дома моделей Шанель ведет очень замкнутый образ жизни. Прощайте светские балы, выезды в высшее общество, обеды в роскошных ресторанах! Но все же она бывает время от времени в «Гранд-опера» и аплодирует своему другу Сержу Лифарю. Теперь, когда у нее нет больше причин показываться в свете, она вернулась к той спокойной жизни, которую считала своим идеалом, но которую она до сих пор не могла сочетать со своей профессией.

Впрочем, она отнюдь не была одинока. Приходили проведать ее, отобедать или отужинать Серж Лифарь, проживавший по соседству, в отеле «Кастилия» все на той же рю Камбон и заглядывающий к ней на огонек почти ежедневно, и, конечно же, Кокто, который как раз переезжал в миниатюрную квартирку на улице Пале-Рояль. Изредка преданный Реверди покидал свой маленький домик в Солеме, чтобы повидать Коко. Иногда появлялась Мися, а время от времени Коко навещал и сам Серт. В 1938 году он потерял свою молодую Русси. Заболев туберкулезом и принимая лекарства фунтами, она сделалась неузнаваемой. Мися и тут выказала невероятную преданность. Поскольку Русси, состояние здоровья которой настоятельно требовало лечения в санатории, наотрез отказывалась туда отправляться, Мися поведала ей, что страдает той же хворью, и умолила составить ей компанию в поездке в санаторий «Прангинс» в Швейцарии, где она якобы тоже собиралась пройти курс лечения и не хотела чувствовать себя слишком одинокой. Разыгранная комедия оказалась успешной, но безуспешным оказался курс лечения: спасти молодую женщину от недуга, в то время чрезвычайно распространенного, не удалось.

Удрученная ее смертью, Мися сама тяжело заболела: с ней случился сердечный приступ, а в результате внутреннего кровоизлияния в одном глазу она перестала им видеть. К тому же она накачивала себя наркотиками, пытаясь уйти от проблем… в том числе и в отношениях с бывшим супругом. Она, как и прежде, водила с Коко бурную дружбу; в свою очередь, Габриель приходила на обед к ней, на рю де Константен, или к Серту, на рю де Риволи, 252, где Мися, за невозможностью лучшего, играла роль хозяйки. У Серта в доме царствовала ошеломляющая роскошь, и, несмотря на продовольственные ограничения военного времени, его стол ломился от яств и был самым изысканным во всем Париже.

Ну а как Габриель проводила время, оставшееся у нее после приема гостей, визитов и управления делами? Прежде всего нужно было одеваться. После того как Шанель закрыла свои ателье, ее лучшие швеи потихоньку разбрелись по другим модельным домам без ущерба для себя: прийти «от Мадемуазель» стоило любых дипломов, любых рекомендаций. Одна из них, мадам Люсия, даже открыла собственное дело на рю Руаяль, куда взяла с собою Манон (мадам Лижур), которая работала у Коко начиная с 13-летнего возраста. Как раз у мадам Люсии и стала теперь одеваться ее бывшая патронесса, и мадам не скрывала гордости за то, что у нее такая клиентка!

Прежде Габриель постоянно жаловалась, что имела возможность почитать только в конце дня; теперь она наверстывала упущенное. Реверди был ее гидом в море книг, а Серж Лифарь, чей голос ей был приятен, читал по ее просьбе вслух отрывки из классических шедевров. Кроме того, она пристрастилась к пению: в глубине души она никак не могла смириться с неудачами, постигшими ее на этом поприще четыре десятилетия назад в Виши. Она проводила целые часы, разучивая самые знаменитые арии для бельканто, среди которых были произведения Верди, Пуччини и Массне. В январе 1941 года Було Ристельхьюбер, сын дипломата и секретарь Миси, записал в своем дневнике: «Приехав к Коко, мы услышали рулады. Меня это удивило. В комнате, помимо хозяйки, были две старые ведьмы с огненно-рыжими гривами – одна сидела за роялем, другая стояла, опершись на его хвостовую часть. Коко прилежно выслушивала их наставления. Это был урок пения. «Невероятно, – сказала мне Мися, когда мы вернулись. – Это в пятьдесят четыре-то года![59] Она решила, что у нее еще может прорезаться голос!» Видно, полька не страдала избытком снисходительности по отношению к подруге.

В течение всего периода оккупации Коко принимала у себя Кокто, о котором она по непонятной причине постоянно дурно отзывалась, что шокировало Було, который ставил это ей в упрек: «Я спорю с Коко по его (Кокто) поводу, – писал он в 1941 году. – Нельзя же без конца шпынять друзей, как это делает она. Это становится тягостным. Знаю, что в глубине души она любит их, но это не мешает ей быть безмерно суровой по отношению к ним, и я считаю необходимым сказать ей об этом». Эта едкость Габриель, которая, может быть, и не была сущностью ее натуры, в любом случае усиливалась при контакте с Мисией, которая сама страшилась жестокости ее формулировок. Словесное уязвление своих друзей поначалу было, должно быть, игрой, которой наслаждались обе подруги; затем игра переросла в некое нездоровое удовольствие, которое требовалось им как воздух. Позже Коко признается Полю Морану: «Обожаю критиковать. В день, когда я перестану критиковать, жизнь для меня кончится…» Безделье, на которое она обрекла себя, повесив замок на дверь Дома моделей, ожесточило ее. Она не могла себе представить, что ничегонеделанье окажется таким жестоким. Работа была для нее как наркотик – и теперь она начинала сознавать это. Да, она, пожалуй, просчиталась, думая, что клиентки разбегутся, и приняв решение о прекращении своего дела. Потому что остальные Дома моделей – Ланвен, Фат, Лелон, Пиге, Пату, Баленсияга – продолжали шить и продавать платья. Они работали, а она… И, главное, позднее могут сказать, что она возобновила работу при немецкой оккупации. Что ж! Так ей и надо! Теперь ей ничего не остается, как расхлебывать последствия своего поспешного решения.

В дневнике, который Кокто вел во время оккупации, сохранилось несколько бегло набросанных словесных портретов Габриель и записи о разговорах, которые она могла вести с поэтом. Коко и Кокто часто вспоминали забавные моменты, которые они пережили вместе, – ну не смешон ли был весь тот шум, который поднялся в прессе в начале 1940 года, когда Габриель поселила поэта в «Ритце»! Дескать, она хочет женить его на себе! Газета «Aux ecoutes» даже заявляла, что, когда Кокто был задан вопрос на сей сюжет, он и не пытался опровергнуть эту новость. «Шанель смеялась, – писал Кокто, – и я смеялся. Но мама сказала мне: „Что же ты не сознался мне в этом, мой мальчик? Почему я узнаю об этом из газет?“

Вот еще запись из дневника Кокто, относящаяся к апрелю 1942 года: поэт повествует о музыкальном утреннике, где он был вместе с Габриель посреди толпы забавных снобов, которых он называет Невозможными и Ужасающими (по аналогии с Чудесными и Невероятными во времена Директории). Людей этой породы называли словом зазу — стиляги; у этих молодых денди куртка доходила до середины бедра, а панталоны – до середины икры. После того как оба друга всласть посмеялись по адресу этих молодых людей, Кокто напомнил Габриель об обеде, который они давали в 1937 году у нее в квартире в «Ритце» в честь Уинстона Черчилля и его сына Рандольфа. В конце трапезы будущий премьер-министр, пьяный вдрызг, оплакивал горючими слезами судьбу Эдуарда VIII, который отрекся от престола, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон…

Уставшая от безделья Шанель, по воспоминаниям Кокто, соглашается заняться созданием костюмов для его репризы «Антигона» на музыку Онеггера, которая будет поставлена в «Гранд-опера» в январе 1943 года. Вне всякого сомнения, получив шанс временно вернуться к тому, что еще недавно было ее профессией, она еще раз погоревала, что закрыла свои ателье…

Осенью 1940 года, пребывая в состоянии стерильной бездеятельности и как следствие в почти полном забвении, Габриель встречает человека, который станет ее возлюбленным на доброе десятилетие.

Нам памятно, что ее племянник Андре Паласе был взят в плен немцами в июне 1940 года. Будучи слабым здоровьем, страдая туберкулезом, как и его мать Джулия, он вряд ли выдержал бы лагерный режим – плохо отапливаемые бараки, скудные пайки… И главное, сколько времени продлится этот плен? Он мог там запросто протянуть ноги! Его нужно вызволить оттуда во что бы то ни стало! Но в какую дверь постучаться? Коко была давно знакома с немецким дипломатом Гансом Гюнтером фон Динклаге, родившемся в 1896 году в Ганновере. Мать его была англичанка, он получил прекрасное образование и одинаково блестяще разговаривал на языке Шекспира и на языке Расина. Живой и остроумный, страстный любитель музыки, он к тому же был еще и красавцем: высокий, худощавый, гибкий и стройный блондин с бесцветными голубыми глазами. Он нравился женщинам и не ведал числа своим победам. Будучи не в состоянии долго выносить это, его жена Максимилиенна, урожденная фон Шёнебек, подала в 1935 году на развод. Двумя годами ранее его назначили атташе при посольстве Германии на рю де Лилль, и он занимался связями с прессой. Он нанял прекрасную квартиру на Марсовом поле, в доме номер 41 по авеню Шарля Флоке и быстро сделался вхожим в самые лучшие парижские гостиные. Галантный дипломат, в котором, помимо других качеств, открылся великолепный танцор, шел нарасхват. Друзья без особой церемонности прозвали его «Шпатц», что по-немецки значит «воробей», за ту легкость, с которой он порхал по жизни и влетал, как пташка, в сердца самых красивых женщин. Не без задних мыслей ведомство министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа держало этого молодца, которого нельзя было воспринимать всерьез, у себя на службе: он, в ряду себе подобных, должен был своим шармом создавать лестный образ своей страны и своим очарованием компенсировать человеконенавистнические заклинания Гитлера. Эта задача как нель-зя лучше подходила бесстрастной личности, жаждавшей одних только удовольствий и, как можно было догадываться, отнюдь не блиставшей страстностью нацистских убеждений. Фактически его главной заботой в эти годы было остаться в обожаемом им Париже.

Слухи об этом плейбое, столь популярном в многонациональном высшем обществе, доходили до Коко еще до войны – она была наслышана о нем как о превосходном игроке в поло, участвовавшем в матчах в Довиле и коллекционировавшем спортивные трофеи-кубки. В дальнейшем ей не раз приходилось встречать его в свете; но пока что отношения между ними были лишь те зыбкие, что возникают у людей, которых случай время от времени сводит на званом обеде или бале.

Вполне естественно, именно к Гансу фон Динклаге обратилась Габриель в попытке вернуть племянника из неволи. Галантный немец пообещал похлопотать. Кстати, он всегда всем обещает… Демарши, подобные тому, что предприняла Коко, не были в ту пору редкостью. Это объясняется очень просто: в немецких лагерях содержались свыше полутора миллиона пленных, и те французы, кто был знаком с оккупантами, пользовавшимися хоть каким-нибудь влиянием, осаждали их с просьбами. Так, Саша Гитри, чья известность свела его с немецкими властями, пользовался этим, чтобы освобождать военнопленных – однажды ему удалось вызволить десятерых за один раз. Ему посчастливилось даже вырвать Тристана Бернара из когтей гестапо…

Но Ганс фон Динклаге не был фигурой настолько влиятельной, чтобы на него можно было положиться. И то сказать, чего вы хотите от воробышка? Прошло шесть месяцев после обращения Коко, а Андре Паласс все еще находился за колючей проволокой… Но сама она поддалась чарам красавца-немца. Она приближалась к своему шестидесятилетию – может, судьба посылает ей последнюю страсть, ей, чувствующей себя такой одинокой! Тем, кто позже станет попрекать ее национальностью возлюбленного, она ответит так: «Когда тебе столько лет и молодой человек оказывает тебе честь ухаживанием, разве станешь требовать у него анкеты?»

Коль скоро сам фон Динклаге не располагал достаточными полномочиями, чтобы освободить Паласса, он представил Коко Теодору Момму, немецкому офицеру, прекрасному кавалеристу, победителю стольких состязаний по конному спорту. Но главное было в другом – он отвечал в оккупационном правительстве за французскую текстильную промышленность. Это была прекрасная инициатива: ввиду прошлых заслуг Габриель можно было бы найти какой-нибудь предлог для освобождения ее племянника. Момму открылось, что Коко, помимо прядильной фабрики в Аньере, владела еще одной – в Маретце, близ Камбре, на севере страны. После 1939 года эта фабрика была закрыта. Так почему бы теперь не открыть ее вновь? Надо, чтобы французы вновь приступили к работе! Разве не так? А если предприятие будет открыто, потребуется компетентный директор. Сказано – сделано! Бывают и посложнее задачи…

Нужно ли говорить, что Коко питала бесконечную благодарность Шпатцу за то, что он представил ее Теодору Момму – ее привязанность к нему от этого только возросла… Очевидно, об их идиллии ведали несколько друзей Коко, но и только. Шпатц, вновь привлеченный к дипломатической службе рейха, естественно, постоянно одетый в гражданское, превосходно говоривший по-французски, был человеком сдержанным. Не следовало ждать, что он станет распространяться о порочащих его связях – начальство тут же пришло бы к выводу, что ему, занятому лишь галантными делами и не блещущему видимой пользой, не место в оккупационной армии. Тогда ему могла грозить отправка на Восточный фронт, – а ведь начиная с конца 1941 года сама мысль об этом приводила немцев в ужас. По подсчетам Аугуста фон Кагенека, начиная с 1943 года средний срок выживания желторотого младшего лейтенанта на русском фронте составлял пятнадцать суток. Направление на Восточный фронт часто служило угрозой, а то и санкцией для тех из личного состава, чей образ мышления или польза не могли быть признаны удовлетворительными…

Идиллия между Шпатцем и Коко развивалась вдали от посторонних глаз. Их не видели ни у «Максима», ни в «Серебряной башне», ни у Друана, ни у Прунье, ни в модном тогда баре «Каррера». Шпатц – по вышеназванным причинам, Коко – просто потому, что любила рано ложиться спать. А вовсе не потому, что она стыдилась скомпрометировать себя связью с немцем. Она, как и многие в тот период, смотрела на вещи просто: Франция разбита, перемирие подписано, войны больше нет, и приходится все это признать. Ей было достаточно известно мнение Арлетти, которую укоряли в связи с немцем, – она отвечала с обезоруживающей искренностью, которая придавала ее словам особый шарм: «Их просто не надо было сюда пускать». Кстати, в глазах Коко Динклаге был скорее англичанином – по матери, – а с нею он говорил только по-французски. А главное, она не работала для оккупантов, как ее коллеги, чьими клиентками были жены офицеров, промышленников и дипломатов, явившиеся из-за противоположного берега Рейна, как, например, мадам Абетц, супруга посла рейха в Париже. Тем более у нее не было ничего общего с толпой негоциантов, предпринимателей, деловых людей, ремесленников, которые сколачивали состояния, торгуя с немцами.

Чаще всего Коко и Шпатц встречались на третьем этаже дома номер 31 по рю Камбон. Но она приглашала его и на виллу «Ла Пауза», где они подолгу отдыхали, особенно летом. Там в 1942 году архитектор виллы и участник важной сети Сопротивления Роберт Штрейтц просит Габриель замолвить перед Шпатцем слово за профессора физиологии Сергея Воронова, арестованного гестапо. Он будет освобожден. Однако нельзя с уверенностью сказать, сыграло ли в этом решающую роль вмешательство Шпатца или чье-нибудь еще.

Да, Габриель не афишировала своей связи с молодым немцем, но и скрывать ее совсем тоже не собиралась. Когда же друзья рекомендовали ей вести себя поосторожнее, она игнорировала их советы. С ее точки зрения, ничего не могло быть крамольного в тех интимных узах, которые случай завязывает между двумя человеческими существами и которые относятся к сугубо личной сфере. Ей казалось абсурдным, что кто-то мог усмотреть в этих отношениях политический выбор; если уж на то пошло, она отдала бы предпочтение Англии, ее режиму, ее нравам и – в чем мы ранее успели убедиться – ее мужчинам, будь на то ее воля.

Да, но с виду-то все так не кажется, говорили ей. Мало ли что может вообразить людская глупость. Что о ней скажут? Что о ней подумают? Но Габриель только смеялась над этими бреднями…

И была не права.

Не располагая больше существенными средствами, которые приносила ей продажа платьев, Габриель по-прежнему получала доход, и вовсе не символический, от продажи духов. Кстати сказать, братья Вертхаймер, понимая, что их может ожидать, эмигрировали в Соединенные Штаты, и общество официально перешло в руки одного из их друзей – конструктора самолетов Амьо, который пользовался их особым доверием. Президентом общества стал теперь Робер де Нексон, сводный брат возлюбленного Адриенн Шанель. Но, естественно, этот новый административный совет, состоявший из доверенных лиц, в действительности управлялся из-за океана настоящими владельцами. Следовательно, невзирая на происшедшие перемены и даже несмотря на присутствие в обществе человека, близкого ее родной тетушке, Коко Шанель не могла рассчитывать на пересмотр в свою пользу соглашений от 1924 года. Обладавшей всего лишь десятью процентами акций Габриель оставалось только смириться. Но она готова была взяться за оружие при первой возможности. Ей так не терпелось затеять процесс, что ее верному советнику, мэтру Рене де Шамбрену, приходилось сдерживать ее порывы: он предпочитал мудрый подход к оценке точек зрения. И оказалось, что он был прав.

Тем временем духи Шанель по-прежнему продавались на рю Камбон благодаря Французскому обществу, но самый большой объем продаж приходился на Соединенные Штаты при посредничестве американского филиала. Братьям Вертхаймер удалось наладить производство духов на месте, закупив в Грасе и его окрестностях весь запас жасминовой субстанции и сумев переправить ее за океан. Кроме того, они вложили в рекламу огромные суммы, не сопоставимые с теми, на которые раскошеливались их конкуренты. И эти усилия были вознаграждены сверх всяких ожиданий…

В тягостный период бездействия, начавшийся в 1939 году, Габриель посвятила отрезок времени напряженной тяжбе с Обществом производителей духов. Но в ней бурлила такая жажда деятельности, что начиная с 1943 года она ввязалась в битву совсем иного масштаба – в битву, которая, если бы была выиграна, возможно, изменила бы ход истории.

Известно, что уже в Первую мировую войну, а именно в 1917 году, между противниками имели место секретные переговоры в попытке поставить предел военному кошмару, который день ото дня становился все кровавее. Во время Второй мировой войны те же причины вызвали идентичные последствия. Трудно было вообразить, что перед лицом расширявшегося ужаса в обеих странах не нашлось бы никого, кто мечтал бы остановить кровавую мясорубку. Не будем вдаваться в подробности всех тайных переговоров, которые велись в ту эпоху, – достаточно вспомнить авантюру Рудольфа Гесса, одного из приближенных Гитлера. В 1941 году Гесс, завладев «Мессершмиттом», бежал из Германии и приземлился в Шотландии. Ему хотелось встретиться с Черчиллем и предложить основы перемирия.[60] Известно, что и заговор против Гитлера 20 июля 1944 года не имел иных целей…

Но кто поверил бы, что в истории всех этих попыток нужно зарезервировать место и для Коко Шанель? В этом убедился в 1971 году адвокат Габриель Рене де Шамбрен, получив письмо от Теодора Момма, который, как и Шамбрен, стал адвокатом международного класса. Как мы помним, Теодор Момм был другом Ганса фон Динклаге и помог выйти на свободу племяннику Коко Андре Палассу. В своем письме Момм поведал Шамбрену о том, что Габриель, будучи одержима мечтой положить конец войне, в ноябре 1943 года хотела встретиться со своим другом Уинстоном Черчиллем, чтобы попытаться убедить его согласиться с принципами секретных англо-германских переговоров. В самом деле, в Великобритании существовала весьма значительная группа населения, не питавшая вражды к такому варианту; в нее входили такие политические деятели, как лорд Рансиман, некоторые аристократы, включая близкого друга Черчилля – знакомого нам герцога Вестминстерского, и родного брата Георга VI – герцога Виндзорского, бывшего Георга VIII. И это не считая многочисленных англичан, считавших германскую опасность чем-то удаленным от них и потому решивших, что настал момент положить конец кровавой бойне. К ним присоединялись те, кто опасался захвата Европы Сталиным. В самой Франции, познавшей ужасы войны не понаслышке, испытавшей на собственной шкуре все тяготы оккупации, массовые депортации евреев и участников Сопротивления, в стране, где с 1940 года полтора миллиона пленных по-прежнему находились за колючей проволокой, где английские бомбардировки наносили ущерб и мирному населению, задумались о сепаратном мире, который положил бы конец всем этим бедствиям. Конечно, Гитлера еще надо склонить к этому, но ведь ему со Сталиным хватит забот! Пусть эти два диктатора грызутся между собою и одновременно ослабеют – демократы только выиграют от этого. Кстати, разве Сталин, подписав с Гитлером пакт в августе 1939 года, не позволил ему развязать войну? И разве не он после взятия Парижа войсками вермахта в 1940 году послал своему союзнику по пакту телеграмму с поздравлением? То-то!

Но если даже Гитлер ставит на карту всё и полон решимости воевать до конца, то вокруг него так настроены далеко не все. Все большее число немцев отдавало себе отчет в том, что проигрыш войны вполне вероятен и что власть фюрера будет сметена все тем же взмахом метлы. Не лучше ли начать мирные переговоры, не дожидаясь, пока в результате безумного упрямства засидевшегося на престоле диктатора от страны не останется камня на камне? Ведь кровь гражданского населения льется так же без меры, как и кровь воюющих солдат…

Когда Габриель изложила свой проект Теодору Момму, он потерял дар речи. Но она говорила с таким энтузиазмом и убеждением, что он и сам начал задумываться о возможности компромиссного мира в будущем. В конце концов Габриель, пожалуй, сумеет убедить Уинстона Черчилля, что его идея требовать безоговорочной капитуляции, сформулированная в январе 1943 года в ходе конференции в Анфе, в которой участвовал и Рузвельт, решительно не самая лучшая и ее претворение в жизнь повлечет за собою бесчисленные смерти. Не говоря уже об унизительном положении, в которое попадает целый народ, – ведь в результате он лет через двадцать развяжет и третью мировую войну! Неужели позабылись последствия Версальского договора?

Теодор Момм не мог не восхититься своей собеседницей, ее пылом и силой убеждения. Тридцать лет спустя в своем письме к Шамбрену он пишет, ничуть не колеблясь: «Должно быть, в ее жилах течет немного крови Жанны д'Арк», намекая на мужество и одинокий подвиг Орлеанской девы во имя короля Франции.

Нужно ли объяснять, как убежден был бравый наездник в полезности прожекта Коко, если он, взяв свою походную трость, отправился в немецкую столицу, намереваясь заинтересовать высших сановников рейха в его реализации? Шанель было ведомо, что в ноябре 1943 года путь Уинстона Черчилля лежал через Мадрид, и, если бы немецкие власти разрешили ей поехать туда, она могла бы встретиться с ним, например в посольстве Великобритании. Кстати, она прекрасно знала самого посла, сэра Сэмюэля Хоуара, друга герцога Вестминстерского.

В Берлине Теодор Момм, рассчитывавший сперва убедить высокопоставленного чиновника с Вильгельмштрассе, где находилось Министерство иностранных дел рейха, наткнулся на отказ. В дипломатической среде держали себя очень осторожно – кому охота быть обвиненным в предательстве и отправляться в гестапо…

Конечно, он мог бы обратиться к людям абвера, но сейчас же отверг эту идею. Для него не было секретом, что фюрер видел в службе генерала Канариса гнездо заговорщиков. Сам же Канарис, замешанный в заговоре Штауффенберга 20 июля 1944 года, будет схвачен и казнен.

Теодору Момму оставалось одно – поделиться своими идеями с ведомством, управлявшимся человеком, который был протеже Гиммлера и при этом пользовался доверием Гитлера. Это был не кто иной, как Вальтер Шелленберг. Несмотря на свою молодость – а было ему всего тридцать три года, – он руководил Шестым управлением, контролировавшим службу внешней разведки. Сам шеф СС Гиммлер порою подумывал о поражении Германии и исчезновении фюрера. Он не исключал возможности если не сделаться его преемником, то, во всяком случае, сыграть в этот момент важную роль. В этой перспективе передача союзникам свидетельства доброй воли без ведома Гитлера казалось ему весьма интересной. В конце концов, Черчилля можно было бы соблазнить идеей компромиссного мира, который избавил бы его соотечественников от пролития крови и слез, – что он как раз и пообещал сделать в своей знаменитой речи в июне 1940 года, равно как и от высадки десанта на материк – дела столь рискованного и гибельного. Гиммлер дал карт-бланш Шелленбергу, но так, чтобы самому не быть замешенным. Против ожидания Момма, Шелленберг счел его предложение интересным, и была достигнута договоренность об операции «Модельхут» – «Модная шляпа», с намеком на первую профессию Коко. Впрочем, «операция» – слишком громко сказано: речь шла всего-навсего о том, чтобы разрешить Габриель поездку в Испанию с пропуском, действительным в течение каких-нибудь нескольких дней… Но дело несколько осложнилось тем, что Коко непременно захотелось, чтобы ее сопровождала Вера Бейт. Свое требование новоявленная миротворица объяснила просто: Вера в силу своего чистейшего английского благородного происхождения гораздо ближе к Черчиллю, нежели она сама. Если потребуется, она придет на выручку Коко в попытке убедить премьер-министра. Но ведь еще требуется узнать, где она теперь находится. Несколько лет назад она развелась, затем вышла замуж вторым браком за итальянца – майора Ломбарди, чемпиона по конному спорту – и жила в Риме. Несмотря на письменное приглашение Коко, Вера наотрез отказалась приехать в Париж, мотивируя это тем, что ей не хотелось разлучаться со своим нежно любимым супругом, который к тому же под подозрением у немцев и потому прячется невдалеке от нее – она одна ведает где. Не хочет по-хорошему? Значит, придется уговаривать… Исполнитель поручения явно переусердствовал и заключил Веру в тюрьму… с уголовницами и девицами известного поведения. Затем ее все же повезли во Францию, оказывая лестные знаки внимания в надежде, что она позабудет те злосчастные пятнадцать суток, проведенных в каталажке. Но в продолжение всего принудительного путешествия она умирала со страху – куда везут и для чего? Неужели и вправду в Париж? Наконец, оказавшись в «Ритце», она облегченно вздохнула, увидев Коко. Последняя, полагая, что момент для введения ее в курс дела еще не настал, повезла ее в Мадрид под тем предлогом, что она хочет открыть там Дом моделей и ей нужна ее помощь. Но когда спутницы достигли испанской столицы, поведение Коко показалось Вере очень странным, и той в конце концов пришлось рассказать подруге всю правду. Но увы, Габриель не довелось свидеться с Черчиллем – пришлось довольствоваться встречей с послом Великобритании сэром Сэмюэлем Хоуаром, которому она в отчаянии вручила послание для передачи премьер-министру. Но отныне она знала, что коль не смогла напрямую встретиться с Черчиллем, то ее миссия провалилась. Что же произошло? Черчилль действительно находился в это время в Мадриде, но был настолько серьезно болен, что его личный врач, доктор Моран, заранее записав его в покойники, запретил ему любые встречи, даже краткие. Ну а будь Черчилль в добром здравии, убедили бы его аргументы Шанель? Пожалуй, стоит усомниться в этом. Старый лев зациклился на идее безоговорочной капитуляции противника, и никто и ничто не могло бы заставить его уступить.

Как бы там ни было, Габриель напрасно слишком скрытничала с Верой. Поведение подруги настолько заинтриговало ее, что она поспешила поделиться своими подозрениями с одним из чиновников посольства своей страны в Мадриде. Как следствие Габриель попала под подозрение и под колпак британских тайных агентств, которыми тогда кишела испанская столица. Но эти слежки быстро прекратились – по всей видимости, Габриель попала в составленный Интеллидженс сервис строго конфиденциальный список французов, которым выказывалось полное доверие и к которым можно было обратиться в случае необходимости. Потому-то не бессмысленным был вопрос, с которым она после войны обращалась к иным своим соотечественникам: «С каким английским полковником вы были связаны?»

Продолжим разговор. Как мы видели, герцог Вестминстерский был горячим сторонником сепаратного мира. Сейчас можно утверждать с высокой степенью уверенности, что инициатива Коко с самого начала тайком поддерживалась Вендором. Мы можем даже позволить себе думать, что сам герцог, безуспешно пытавшийся убедить своего друга Черчилля в обоснованности своей точки зрения, с отчаяния схватился за соломинку, решив, что крохотные шансы добиться успеха могут быть у Шанель. Он мог попросить ее пуститься в это предприятие, взяв с нее слово держать язык за зубами относительно роли, которую играл в этом сам. Этим и объясняется любопытное выражение «героическое молчание», которым Момм характеризует поведение Коко после ареста в сентябре 1944 года, равно как и фраза, которая вырвалась у нее сквозь слезы: «Все мои друзья были по другую сторону».

Точно так же будет понятнее благосклонный прием, с которым Шелленберг встретил прожект, представленный ему Теодором Моммом. Для него не были секретом ни связи, соединявшие Коко с Вендором, ни идеи последнего о возможности достижения мира путем переговоров; он также знал, что Габриель считалась доброй знакомой Черчилля и сэра Сэмюэля Хоуара и могла быть посредницей из самых серьезных. А главное, он мог подозревать, что операция направляется издалека герцогом Вестминстерским, и это возбуждало в нем еще больший интерес.

Больше даже – в случае поражения Германии он всегда мог бы сказать, что не щадил своих сил в борьбе за достижение мира, и это бы ему зачлось. Будущее подтвердило его правоту, ибо он отделался шестью годами заключения.

Однако во многих аспектах эта сторона деятельности Габриель остается тайной за семью печатями. Ни документальный фильм Би-би-си «Шанель: частная жизнь» (1995), ни свидетельство агента Стюарта Хэмпшира, допрашивавшего Шелленберга в 1945 году, ни даже доклад Интеллидженс сервис о вышеупомянутом Шелленберге, в котором о самой этой афере рассказывается исключительно кратко, не утоляют нашего любопытства. Всерьез ли думала Габриель, что может преуспеть в своем предприятии? Направлял ли кто-то ее шаги? Какова была роль в этом герцога Вестминстерского? Совершенно очевидно, что ни в каком докладе мы не встретим разъяснений по вышеперечисленным пунктам, а полное молчание, которое хранила по этому поводу сама Габриель, усиливает впечатление, что нам никогда не узнать правды об этой курьезной афере.

Но совершенно ясно, что Габриель вернулась в Париж, удрученная провалом своей миссии. Она из тех женщин, что не любят проигрывать даже в сферах, находящихся вне их компетенции. Итак, она вернулась в серые будни оккупации, влача то бесцветное существование, которое, несмотря на связь со Шпатцем, слишком разительно контрастировало с предвоенным, наполненным блеском и трудом.

Между тем соперники и соперницы удваивали свои усилия, что только усугубляло ее горечь. Председатель Профсоюзной палаты высокой моды Люсьен Лелонг добился для своей профессии важной льготы – права ввозить роскошные ткани «без стежков»… Конечно, исчезла прежняя аристократическая клиентура, зато появилась новая, далеко не столь знатная – нувориши, нажившиеся на «черном рынке» и всякого рода контрабандной торговле…

Эта клиентура создала успех производству роскошного готового платья, которое уже процветало в Соединенных Штатах, но во Франции до войны оставалось неизвестным. На рю Фобур-Сент-Оноре, затем на рю Дюфур и рю де Севр открылись десятки элегантных бутиков к услугам клиенток, которых отпугивали высокие цены одежды от кутюр, а здесь они могли приобрести по вполне разумной цене изделия почти столь же высокого качества.

Но как бы там ни было, после войны Габриель могла сказать с чистой совестью: я была одной из тех редких представительниц своего ремесла, которые не заработали ни сантима на немецкой клиентуре…[61]

Париж, 10 сентября 1944 года. Пошла третья неделя со дня освобождения. Вандомская площадь, отель «Ритц». Два молодых человека в холщовых туфлях, с рукавами, закатанными по самые бицепсы, и с огромными револьверами на поясе вышли из подкатившего к отелю черного «Ситроена». Поднявшись в подъезд, они отстранили швейцара в фуражке с галунами и вошли в отель через тамбурную дверь. Они знали, куда идут. Несколько минут спустя они вышли, конвоируя женщину шестидесяти лет в белом дамском костюме; дама держалась с достоинством; лицо ее было бледным, но бесстрастным. Бравые молодцы бесцеремонно заставили ее сесть в машину, которая рванула с места как ураган. Куда везут? Этого дама не знала.

Коко Шанель была арестована, а вернее сказать, похищена. Кем? Это так и осталось загадкой. По приказу «комитета по чистке»? Если да, то какого? Кто был его председателем? Кто входил в его состав? Этого так и не удалось установить, а сами участники затеи предпочли не давать о себе знать…

Тот же день, дом 31 по рю Камбон. Ставшая свидетельницей ареста своей хозяйки, Жермен, служившая у Габриель горничной и кухаркой, пришла в бутик Шанель вся в слезах.

– Успокойся, – сказали ей. – Мадемуазель уже час как вернулась.

Чтобы прояснить ситуацию с арестом Габриель, сопоставим его с арестом Саша Гитри, случившимся 23 августа 1944 года, – это даст нам возможность лучше понять события. И в том и в другом случае – не раскрытая до сих пор анонимность «комитетов (или псевдокомитетов) по чистке», которые, как считалось, представляли общественное мнение. Они не имели иной легитимности, кроме той, которую самопровозгласили, не имели иного адреса, кроме задней комнаты какого-нибудь бистро или квартиры одного из членов. В обоих случаях мотив был один и тот же: связь с оккупантами, которая a priori вешала ярлык предательства. Ни в том, ни в другом случае не было ни ордеров на арест, ни какого бы то ни было предварительного расследования, призванного установить подлинность фактов, послуживших основанием для обвинения. И в случае с Шанель, и в случае с Гитри имело место самоуправство и полное презрение к какой бы то ни было законности.

Но в отличие от Гитри, который был передан в руки правосудия – кстати, с совершенно пустым досье – и претерпел, помимо оскорблений и побоев, двухмесячное заключение, двухлетний арест банковских счетов, продлившийся на тот же срок запрет на постановку своих пьес и даже лишение права самому выходить на сцену – вплоть до полной реабилитации, – Габриель удалось избежать подобной судьбы.

Отсюда возникает мысль, что ей на выручку пришла мощная протекция. По мнению некоторых, получить свободу через два-три часа в условиях, которых мы не можем себе даже представить, реально было только при вмешательстве герцога Вестминстерского или Уинстона Черчилля. А возможно, и обоих сразу. Вполне вероятно, что и Черчилль, и герцог поочередно нажимали кнопки, чтобы вызволить общую подругу из неприятного положения. Но эта гипотеза предполагает, что Габриель смогла связаться с тем или другим с невероятной быстротой. И это при том, что она попала в лапы молодчиков, в глазах которых была не кем иным, как коллаборационисткой, заслуживающей позорного столба. И, разумеется, фигурируя (в чем нет оснований сомневаться) в неких секретных списках французских спецслужб, не могла иметь какого-либо документа или тайного номера телефона, способного выручить ее. Как нам представляется, лишь атмосфера смуты и неясности, в которой происходила эта заварушка, объясняет то обстоятельство, что Габриель, в отличие от Саша Гитри, выпуталась из нее удивительно быстро и отделалась малой кровью.

Приведем для сравнения еще одну судьбу: Леони Батиат, она же Арлетти, провела полтора года под подпиской о невыезде в департаменте Сена и Марна за то, что влюбилась в офицера из немецкой авиации, красавца Ганса Зерринга. Кстати, благодаря этой связи она вместе с Саша Гитри добилась во время оккупации освобождения Тристана Бернара. Ну и кто с этим посчитался?..

В течение сентября месяца Габриель, преданная дружбе и исполненная мужества в подобных ситуациях, прятала у себя в квартире на рю Камбон Сержа Лифаря. Танцовщик, как и многие имевшие связи с немцами, получал угрозы. Его обвиняли в том, что, будучи главным балетмейстером парижской «Гранд-опера», имел слишком многочисленные контакты с немецкими коллегами из хореографической среды, приезжавшими давать представление в Париже. Кончилось тем, что он сдался «комитету по чистке танца» (был и такой!), где пытался разъяснить, что, находясь при исполнении служебных обязанностей, не мог вести себя иначе. Да, он видел Геринга, видел доктора Геббельса… Ну и что? Мог ли он запираться в своей конторе, когда обязан был быть на приеме? Он избежал тюрьмы, но был смешен с должности и на год лишен возможности заниматься своим ремеслом…

Как только появилась возможность, Габриель, съездив сперва в Швейцарию (где у нее размещались основные средства) и взяв некоторую сумму денег, отправилась в Лондон. Там она навестила своих друзей, с которыми ее разлучила война, и не в последнюю очередь герцога Вестминстерского. Нетрудно догадаться, что у них было немало тем для разговоров, среди которых – провал ее прожекта достижения мира путем переговоров. Теперь у друзей было сколько угодно времени для обсуждения этой истории.