Колдун

Глава 16

Когда капитан ушел, Мишка глубоко задумался. Это что же получается? Он услышал мысли капитана? То есть, когда до него дотрагиваются, он слышит не голос человека, как он раньше думал, а мысли? Интересно, а его мысли тоже слышат? На ком бы попробовать? Неужели это последствия контузии?

Парень лежал и вспоминал все, что с ним случилось с того момента, как он очнулся. Димка… и те человеческие фигуры на поле боя… Получается, что они не были плодом его больного воображения, а он их и в самом деле видел? Хорошо же его по голове приложило…

Потом то, что он чувствовал… Усталость, радость, жалость… Он мельком удивлялся этим эмоциям, как будто чужим… Так получается, они и правда были чужими? И мину он увидел, почувствовал ее… С чего вдруг? Почему? Что это было? И что с этим теперь делать?

Ну, говорить кому-то о том, что он чувствует чужие эмоции и умеет читать, вернее, слышать чужие мысли, точно нельзя — без разговоров отправят в госпиталь, еще и эксперименты над ним ставить начнут. А он им не собачка Павлова, по лампочке есть не хочет. Значит, надо молчать и тщательно скрывать то, что он умеет. Хорошо бы оно само прошло так же, как и появилось… Не хочется Мишке этого всего, ой как не хочется… Как бы от этого избавиться? Может, когда он начнет нормально слышать, оно само исчезнет? Он когда-то слышал, что слепые видят руками. Может, и тут так работает? Вот не слышит он, так вот ему вот такая замена вместо слуха? Ну… тоже ведь руками, разве нет? И получается, что, когда слух вернется, ему уже не нужно будет вот это вот все, и оно само исчезнет?

Вот интересно, а если к нему не будут прикасаться, он не будет это все чувствовать и слышать? Вроде нет. Мишка попытался вспомнить, чувствовал ли он что-нибудь, когда до него не дотрагивались? Получалось, что нет… Хотя… он ведь и когда дотрагивались воспринимал все как норму и принимал чужие эмоции за свои, а мысли за голос. Может, и тут так же? Надо будет понаблюдать…

И Мишка наблюдал. И делал неутешительные выводы. По всему выходило, что слух к нему понемногу возвращался, а вот это — не только не исчезало, а как будто даже крепло с каждым днем, с каждым экспериментом… И ему это все очень не нравилось.

Нет, ну в самом деле! Ну разве может понравиться, когда ты протягиваешь руку для приветствия другу, а в тебя вливается затаенная грусть по потерянному названному брату, а перед глазами начинают мелькать картинки, свидетелем которых ты никогда не был… И Мишка начинал уже теряться в воспоминаниях, с трудом различая, где его, личные, воспоминания, а где чужие. Он словно превратился в сосуд, в который вливалось все, что было пережито другими.

Особенно подло он чувствовал себя, вспоминая горячие поцелуи красивой девушки, женщины, ЖЕНЫ, ее стоны, изгибы ее тела… Прощальные слезы матери, скрываемые, но все одно прорывающиеся, и шепот, полный надежды: «Вернись, сынок!» Букет ромашек, нарванный поутру и тайком оставленный на ее подоконнике… Первый, чистый, неожиданный поцелуй в тени берез, и его счастливый взгляд и губы, шепчущие слова любви… Сколько чужих воспоминаний, чувств он получил за прошедшую неделю экспериментов! Сколько чужих счастливых и грустных, дорогих и постыдных воспоминаний он впитал и пережил! Рождение первенца, подаренный на день рождения давно выпрашиваемый щенок, свадьба подруги… Некоторые чувства ввергали его в ступор, некоторые вызывали непонимание и отторжение, от некоторых душу окутывала тихая радость…

Мишка не хотел их. Он отвергал чужие воспоминания, чувства, мысли всей душой. Он мечтал, чтобы из его головы исчезли чужие, незнакомые ему образы, дорогие для кого-то лица и запечатлевшиеся в памяти нежно хранимые и лелеемые мгновения… Чужие и чуждые для него мгновения. Он чувствовал, как неотвратимо меняется сам под прессом чужого жизненного опыта и чужих эмоций. Он устал испытывать жгучий стыд за чужие поступки, не дававшие покоя не только тому, кто их совершал, но и Мишке…

Он хотел жить… Просто жить. Жить своей, а не чужой жизнью, накапливать свои, а не чужие воспоминания, гордиться или стыдиться СВОИХ поступков и мыслей, желать исполнения СВОИХ мечтаний… Не получалось. И Мишка уже миллион раз позавидовал Димке, спокойно лежащему в могиле, миллион раз проклял самыми страшными проклятиями то умение, свалившееся на него, миллион раз проклял тот танк, в котором он приехал на этот миллион раз проклятый фронт, и триста миллионов раз он проклял фашистов, из-за которых вообще очутился на фронте.

Он не замечал, что начал сторониться людей, избегать любых прикосновений, как старался держать дистанцию при разговоре с кем-либо, как неохотно стал протягивать руку для приветствия… Неожиданно свалившееся на него умение медленно, но верно делало из него озлобленного, мрачного нелюдима, сторонящегося всех и вся, и вместе с тем не мыслящего уже себя без товарищей, без ставших дорогими ему людей. И Мишка страшно мучился, всей душой стремясь быть рядом с друзьями и одновременно убегая от них, выстраивая все выше стену, разделяющую их, чтобы не коснуться их даже случайно, чтобы не узнать их тайны, их мысли, чтобы ненароком не влезть в их жизнь.

Тамара не появлялась неделю. Где она была и что делала, Мишка не знал. И также не знал, хочет ли он ее увидеть. До сих пор на душе тяжелым камнем лежала ее обида, хотя он и не понимал, на что она обиделась, да и вообще на него ли? Но то, что за целую неделю девочка не навестила его ни разу, подсказывало: на него.

Через неделю она пришла. Молча села на пол подле него, обхватив колени руками, и, положив на острые коленки подбородок, уставилась в никуда.

Дремавший Мишка, почувствовав ее присутствие, распахнул глаза.

— Томка, Томочка! — обрадовался он девочке. — Как ты? Тебя так долго не было!

— О… Тебе стало интересно? Еще скажи, что переживал за меня! — с обидой отозвалась девочка. — Снова будешь просить тебя потрогать или, может, еще какую руку или ногу там тебе притащить? — прищурилась она.

— Тамар… — поморщился Мишка. — Зачем ты так? Я тогда и правда не слышал…

— Да? А лбом ты слышал! И я рукой говорила! — снова надулась девочка и попыталась встать. Мишка торопливо поймал ее за руку и удержал на месте, поморщившись от нахлынувших на него эмоций и зрительных образов. Только сейчас он понял, как страшно было девочке даже подойти к той руке… Она до сих пор не могла забыть, чего ей стоило даже за автомат, привязанный к ней, взяться. И вообще, от Тамары шла такая волна эмоций и образов, что у Мишки аж голова закружилась.

— Том… Томочка, подожди… — проговорил парень, удерживая девочку на месте и садясь на своем матраце. — Прости меня, пожалуйста. Я не хотел тебя пугать. Я скучал без тебя, — улыбнулся он. — И я правда не слышал. Когда дотрагиваешься, было слышно. Это… это как слепые вот руками видят, так и тут… — сбивчиво попытался он объяснить ей. — Не сердись. Ты сегодня такая красивая! И подожди… у тебя новая форма? — подслушав мысли девочки, спросил Мишка, а в голове проскочило: «О! Оказывается, от этой пакости еще и польза может быть!»

— Тетя Роза сшила… И платье красивое тоже. А дядя Изя из второго отряда сапоги мне переделал, и туфельки к платью сшил, тоже голубенькие, мягонькие, из остатков ткани, — усаживаясь в прежнюю позу, тоскливо проговорила девочка. — Они погибли оба, Миш. Тетю Розу убило во время авианалета, она с ранеными была, а дядя Изя там погиб, на поле боя…

— Димка погиб, и Васька тоже, и сержант Васильев… И тот веселый минометчик, помнишь его? — тихонько спросил Мишка, мысленно посылая девочке образ погибшего Рыжова.

— Я знаю… — грустно кивнула Тамара. — Мне Арсен сказал. Он сильно по Васе скучает. Они же дружили очень, всегда вместе были. Они еще в поезде познакомились, когда на фронт ехали. Он так и не смог его найти… Все поле боя излазил, но не нашел.

Мишка почувствовал укол ревности — он таких подробностей не знал. Значит, Арсен с Тамарой, оказывается, и таким вот делится… Самым дорогим…

— Том… Ты тогда, из той деревни, как выбралась? Быстро дошла? Очень страшно было? — перевел Мишка разговор, да ему и правда было интересно, как девочка добралась одна. Нет, в воспоминаниях ее что-то проскользнуло, он успел заметить, но это он потом рассмотрит, позже. Сейчас ему хотелось, чтобы она сама рассказала.

— Страшно… Я не сразу в расположение пошла, — начала рассказывать девочка. Тамара рассказала ему, как она испугалась, услышав прямо перед собой немецкий разговор. — Понимаешь, Миш, я их даже не заметила. Совсем их гнездо не видела, совсем-совсем. И если бы они не заговорили, я бы прямо к ним выползла… Я так испугалась… — поежившись, обхватила себя руками девочка. Мишка, подвинувшись к ней поближе, привлек ее к себе. И Тамара, вдруг уткнувшись ему в плечо, расплакалась. Она плакала и сквозь слезы говорила и говорила… Как она испугалась фрицев, а когда начали наших из машин выталкивать… Она так боялась, что сейчас выдаст себя, и ее тоже свяжут, как и тех несчастных. Она не знала тогда еще, зачем их везли… И как страшно ругались командиры, увидев людей на поле. Ее в медчасть отправили, а она, вспомнив наплыв раненых в самый первый день, перепугалась и пошла к Степанычу. И как он спас ее, когда начался авиаобстрел. И как страшно было, когда те люди, пробежав через поле, неслись дальше, со связанными руками. Ничего и никого не видя перед собой, они сносили все на своем пути, и попадали прямо под бомбы. Они и не пытались укрыться, спрятаться… Она сидела в блиндаже у Черных, куда ее отвел Степаныч, и оттуда все видела.

Тамара уже не плакала. Она говорила и говорила, и только слезы из широко раскрытых глаз текли рекой. Она рассказывала, как ждала его, как искала, осматривая всех раненых, которых выносили с поля боя… Как она уже думала, что он погиб, и без особой надежды снова и снова обходила раненых, разыскивая его. Как отыскала, а он… Он даже не спросил, не страшно ли ей, только цеплялся за ту мертвую руку, и заставил ее принести ее обратно…

Мишка гладил выплескивавшую ему все накопившееся девочку по голове, и радостно думал, что Арсену она этого не говорила, иначе не плакала бы сейчас вот так, прижавшись к нему. И незнакомая ранее ревность, начавшая было глодать его, утихала, пока он вжимался носом в волосы девочки, молча укачивая ее.

Прошла еще неделя, и Мишка явился к Черных на своих двоих. На плечах командира сверкали новенькие звездочки — пришел приказ о повышении в звании, и теперь он был майором. В звании повысили и Степаныча, который стал капитаном. Майора получил и Божко, командир саперного отделения. Были розданы и награды. Для Мишки пришло аж два уведомления сразу: за добытую сумочку полковник Егоров лично представление отправил, а Черных, едва приняв командование, тоже написал представление на Ростова за действия на поле боя. Ни полковник, ни Черных даже не догадывались о запросах друг друга, вот и прилетели подростку медаль за боевые заслуги и орден Красной Звезды одновременно.

— О! Вовремя ты! — обрадовался Черных. — К Степанычу еще не ходил? К нему там пополнение прибыло, ругается, на чем свет стоит. Вроде группы формировать собрался.

— Николай Егорыч, а мы когда уже выдвинемся? — спросил Мишка.

— Что, надоела спокойная жизнь? — усмехнулся майор.

— Да нет. Не в этом дело, — вздохнул Мишка. — Просто место это… Тяжело тут…

— Понимаю, Миша. Мне тоже хочется уже уйти поскорее. Все здесь о ребятах напоминает. Но пока нельзя. Слишком много личного состава мы потеряли. Еще и смена командира… — вздохнул он. — Полностью переформировываем дивизию. Пока все сживутся, сработаются… Пока нельзя. Пока постоим еще немного, — майор вдруг улыбнулся. — Впрочем, боюсь, твоя спокойная жизнь закончилась. Степаныч вон Царицу пятый день гоняет, девка вчера над котелком заснула, — ухмыльнулся Черных. — Думаю, тебя он гонять не меньше станет.

— Семен Степаныч зря не гоняет, — улыбнулся и Мишка. — Он молодец. Нам с ним здорово повезло.

— Наверное… У него больше всего людей в отряде уцелело. Хоть и все, кроме Царицы, на передовой были. Но Царица на то и Царица, ей положено, — в глазах улыбающегося майора промелькнула нежность. — Была бы у меня дочка такая… Смелая, умная… Вот родится дочь, обязательно Тамарой назову!

— Не, товарищ майор! Томка у нас одна, и второй такой же не будет, — улыбнулся Мишка.

— Ладно, ступай к Степанычу. Он рад будет, — хлопнул его по плечу майор.

Новоявленный капитан разведроты, не стесняясь в выражениях, формировал новые команды. Новое пополнение его не радовало — слишком много забот, слишком много новых людей. Его разведчики еще не отошли от потери товарищей, новичков принимали трудно, доверия еще не было. А доверие в их деле — это, читай, три четверти дела. И дружба, и верность… Потому Степаныч всегда учитывал, кто с кем дружит, кто кого не выносит, и, исходя из этого, формировал команды. А тут теперь как? Половина разведчиков замкнулись, ни единой целой команды не осталось, новички друг с другом не знакомы… Ну и о каком доверии речь-то?

Наблюдая за тренирующимися разведчиками, он выделял, кто кому помогает, кто с кем рядом держаться старается… Придется пока команды на живую нитку собирать, а после уж менять состав. Эх… Нехорошее это дело…

— Здрасти, Семен Степаныч, — раздался за его спиной голос.

— А… Заяц… — обернулся Степаныч. — Ну и ты не хворай. Оклемался?

— Угу… — кивнул Мишка. — Приказано прибыть в ваше распоряжение.

— А чегой то ты такой покладистый, а? — подозрительно прищурился Степаныч.

— Я? Обычный… — развел руками Мишка. — Николай Егорыч сказал, вы новые команды формируете. Можно нас с Томкой вместе поставить?

— Ишь какой… С Томкой вместе… А может, я ей другую компанию подобрал? Ты-то напарницу не очень бережешь. Давеча вон от тебя опять в слезах вернулась, — выговорил ему Степаныч.

— Так девчонка она, ей положено, — нагло улыбнулся Мишка.

— Положено ему… Вот и возьми, коль положено… — заворчал Степаныч. — Марш вон тренироваться. А то ты, как я погляжу, разговорчивый больно. И лохмы свои состреги уже. Смотреть страшно!

— Ну… Чуток, конечно, можно… — закопался пятерней в лохматые, сильно отросшие уже волосы Мишка. — Только пускай пока так. А потом разберемся.

— Ох, обрею я тебя наголо, Заяц, допрыгаешься, — сдвинув брови, пообещал ему Степаныч. — Полоса препятствий вон по тебе рыдает. Давай, Зайчик, погляжу я, на что ты способен после отпуска длительного, — упер руки в бока Степаныч. — А ну, бегом!

Степаныч роздыху не давал ни одному разведчику из своей команды, гоняя их и в хвост, и в гриву. Постепенно команды начинали сформировываться сами собой. В принципе, получившееся разделение капитана разведроты устраивало, за исключением одной тройки. Наблюдая за ними, Степаныч только головой качал. Ребята никого в свою компанию не принимали, а те, кого подпихивал им командир, неизменно сами собой оставались не у дел, и были пятым колесом в телеге. Повздыхав, Степаныч все-таки оставил в одной команде Арсена, Тамару и Мишку.

Ребята сильно отставали в рукопашной и физической подготовке, потому гонял он их больше остальных. Зато по лесу эта троица ходила, как никто. А уж если что-то стащить было надо, тут Мишке равных не было. Арсен прекрасно знал горы, и умел ходить по ним и прятаться там, и многие приемы, годившиеся в лесу и полях, передавал ребятам. Мишка умел совершенно бесшумно двигаться, Тамара же тянулась за ними, изо всех сил стараясь превзойти ребят во всем. Ну а по наблюдательности в этой тройке вела именно она.

Арсен, потерявший друга, оберегал ребят всеми силами. Степаныч только хмыкал, наблюдая, как он тренирует подростков, дотягивая их до своего уровня. Жалея Тамару, он иногда поддавался девочке, но та всегда это замечала и сильно обижалась, говоря словами Степаныча:

— Ты думаешь, фрицы меня жалеть станут? — выговаривала она ему. — Я не должна быть беззащитной! Учи как следует!

Мишка тоже не терял времени даром. Помимо занятий с ребятами он учился жить со своим даром. Нелюдимый, замкнутый подросток изо всех сил держал дистанцию с людьми, расслабляясь только в обществе друзей — они прикасались к нему настолько часто, что он совершенно перестал на них реагировать, воспринимая их эмоции как свои, зачастую посылая им мысленные образы, особенно в засаде. Здесь его умение оказалось очень полезным — общение без слов не раз выручало их группу во время тренировок. Тамара так и вовсе, идя рядом, всегда вкладывала свои пальчики в его ладонь.

Постепенно парень начал замечать, что может передать какой-то образ, глядя в глаза, но не прикасаясь к человеку. Правда, получалось это только с Арсеном и Тамарой. Так как ребята почти все время находились вместе, они давно привыкли к тому, что Мишка понимает их с полувзгляда, и считали естественным, что понимают его.

Когда парень пытался изучить свой дар и пробовал делать то одно, то другое, он уставал настолько сильно, что порой обессиленно падал там же, где стоял или сидел. Ребята списывали внезапную усталость друга на последствия контузии, и частенько спасали его от гнева Степаныча.

А вот сам Степаныч не раз замечал, что новенькие, посмеиваясь, косятся на щуплого Мишку и невысокую худенькую Тамару, рядом с которыми даже не слишком высокий Арсен казался великаном.

Однажды, направляясь к Черных, он услышал, как пятеро новеньких, одна из вновь сформированных команд, куривших, расположившись под покоцанной осколками березой, окликнули проходившего мимо Арсена:

— Здоров, Арсен! За молочком побежал? Аль сиську искать? — насмешливо позвал разведчика один из куривших. Остальные загоготали, довольные шуткой товарища. Посыпались шуточки и советы по уходу за младенцами.

— Завидуэте? Правильна. Давэрие рэбят заслужить надо, а оно дарагого стоит, — отозвался уже, видимо, привыкший к подобного рода шуточкам Арсен, не останавливаясь.

— Ты гляди, штанишек запаси побольше, а то твой детский сад, как выстрелы услышит, уписается со страху, стирать замучаешься, — понеслось ему вослед.

— Значит, детский сад, говорите, — задумчиво подкручивая ус, подошел к гоготавшим новичкам Степаныч. — Это вы от Царицы описанных штанишек ждете? Аль от Мишки? Ну-ну… Глядите, сами не обкакайтесь. А вы, мои дорогие, младенцы по сравнению с тем детским садом.

— Да екарный же бабай, Семен Степаныч! Ну в самом деле! Развели тут детский сад! Ну нашто здесь дети? — поднялся самый бойкий из пятерки. — Ну сколько лет той девчонке? Девять? Десять?

— Царице-то? Двенадцать, — гордо подбоченился Степаныч.

— И что она среди мужиков-то делает? Не, командир, не дело это. Отправь ты этот детский сад в тыл! — недовольно высказал ему следующий. — Не серьезно это!

— Не серьезно, говоришь? — хмыкнул Степаныч. — Этому детскому саду, как ты говоришь, цены нет.

— Ага, Зайцу особенно! — загоготали мужики. — Одно прозвище чего стоит! Видать, быстро со страху бегает!

— А ты знаешь, как он то прозвище-то получил? Вот то-то… — произнес капитан. — А вот вы поспрашайте у стареньких-то… Глядишь, они вам и поведают пару баек. А чтобы совсем интересно стало, пойдете вы в разведку. Вы пятеро, мужиков взрослых и сурьезных, и двое деток. И фору вам дам, — хмыкнул Степаныч. — Вот и поглядите, на что те детки способны. Только смотрите, не обосритесь, — капитан хлопнул двоих самых разговорчивых по плечу, — малыши… Хех, — старый разведчик развернулся и, поправляя ус, пошел дальше по своим делам. — Детский сад… Вам до того детского сада расти еще и расти…

Утром капитан разведроты вызвал к себе ту команду и Тамару с Мишкой. Естественно, Арсен пришел с ними.

— Значит так, ребятки, — подкрутил ус Степаныч. — Есть у меня для вас задание от СМЕРШа. В деревне Масловка расположился штаб полковника Егорова. Есть у особистов сильное подозрение на одного человека, что он немецкий агент. За ним ведут наблюдение, охраняют. И охраняют серьезно. Но доказательств его шпионажа нет. Вчера Егорову доложили, что он вроде фотографировал карты и одни очень важные документы на столе у полковника. Добудьте пленку, она и станет причиной для его задержания и последующего допроса. Предположительно, хранит он ее в скатке бинта, потому как дважды брал в санчасти воск и вощеную бумагу, которые используют для упаковки чистых бинтов для солдат. Да, и еще один момент. Не факт, что среди охраны нет его доверенных людей. Егоров не доверяет никому. О вашем задании знает он, и знаю я. Имейте ввиду — охране дан приказ стрелять на поражение при обнаружении посторонних лиц. Как вы правильно понимаете, вы — посторонние. Потому ваша задача не только достать пленку, но и сделать это тихо. Вопросы есть?

— А где мы найдем того человека и как поймем, что это он? — спросил серьезный мужик с начинавшими седеть висками.

— Я так полагаю, там, где больше всего охраны. Из особых примет — светловолосый, на левой щеке возле уха большая коричневая родинка, на животе шрам от операции, — ответил Степаныч. — Больше никакой информации по нему у меня нет. Разговор с Егоровым был очень коротким, без подробностей. Выясните сами.

— Харашо, Сэмён Стэпаныч, мы поняли. Разрещите выступать? — кивнул Арсен, игнорируя удивленные взгляды открывших было рот для уточняющих вопросов новых разведчиков.

— Арсен, ты остаешься в расположении. Ребята пойдут одни. Шестая группа, вы выступаете через полчаса, Миша, Тамара, ваше время выхода через два с половиной часа, — спокойно выдал Степаныч. Мишка с Тамарой синхронно кивнули, одновременно успокаивающе погладив Арсена по руке каждый со своей стороны.

— Эээ… Пагади, дарагой! Мы каманда! — возразил Арсен, задвигая ребят себе за спину. — Ани каманда, — кивнул он в сторону новеньких, — и мы каманда. Не дэло ты задумал, товарищ капитан. Адных нэ пущу!

Мужики, переглядываясь, заулыбались.

— Ребята пойдут вдвоем. Это приказ, Арсен! — повысил голос Степаныч. — И если ты помнишь, до сих пор они и вдвоем прекрасно справлялись!

Арсен поник, но кивнул. Троица вышла.

— Хорош лыбиться! — гаркнул на шестую группу старый разведчик. — Я посмотрю, как вы будете лыбиться после задания! Время пошло!

Мужики пулей выскочили из палатки, успев заметить, как Арсен на полянке неподалеку отрабатывает с Тамарой никак не дающийся ей прием.